Тайны смутного времени

24. Налог на огурцы.

25. Налог на питьевую воду.

26. Налог на продажу лошадей.

27. Налог на частные рыбные ловли.

28. Налог на покупку гробов.

Кроме того, источником вышибания денег стали так называемые казенные монополии на тот или иной продукт или товар, над производством и продажей которого государство осуществляло контроль и по своему усмотрению регулировало на него цену. В этот перечень входили: все виды спиртного, смола, деготь, рыба, рыбий жир, масло, мел, ворвань, поташ, ревень, свиная щетина, сибирские меха, шахматы, игральные карты, лен, табак, соль (что до соли, ее указом от 1705 г. предписывалось продавать со стопроцентной «накруткой», и люди, которым не по силам было платить бешеные деньги, из-за отсутствия соли болели и умирали).

Однако и этого не хватало, чтобы прокормить государственных монстров, отрицавших все нормальные законы экономики. Тогда грянуло невиданное в России новшество — подушная подать. Как многие нововведения Петра, позаимствованная во Франции. Вместо принятой раньше податной единицы, «двора», отныне брали с каждой живой души — от младенцев до стариков. Эту систему отменил лишь в 1887 г. Александр III…

Петр тем не менее не достиг в увлекательном деле измышления все новых податей подлинных высот. Во время Отечественной войны немецкие оккупанты в Белоруссии брали налог за каждое окно в избе, а также налог на собак и кошек. В свое время Петр отчего-то не обратил внимания на столь заманчивые статьи доходов — и слава Богу, не исключено, что в этом случае на Руси вовсе перевелись бы собаки и кошки…

Стоит еще добавить, что попутно сдирали колокола с церквей, дабы переплавить их на пушки, забривали в солдаты монахов и всех «праздношатающихся»…

Подобное налоговое ярмо требовало драконовских мер для его выполнения — а потому по всей стране были расквартированы войска, которые и взяли на себя функцию сборщиков налогов.

Выглядело это так. Была произведена «раскладка полков на землю», и по всей стране разместили воинские части, которые население обязывалось взять на полное содержание. Денежки должен был вышибать особый комиссар, избиравшийся из дворян данной губернии. Полк, разместившийся в конкретной местности, не только жил за ее счет, но и брал на себя массу полицейских функций: ловлю воров и разбойников, удержание крестьян от побегов и ловля беглых, искоренение незаконного винокурения и контрабанды, содействие лесничим в борьбе против незаконных порубок, надзор за гражданскими чиновниками. В. О. Ключевский пишет: «…пастьба полковых лошадей и домашнего офицерского и солдатского скота на общих выгонах, право военного начальства требовать в известных случаях людей для полковых работ и подвод для посылок, право общего надзора за порядком и безопасностью в полковом округе — все это должно было создавать постоянные недоразумения у войскового начальства с обывателями».

В указе Сената 1727 г. говорилось прямо: «Бедные российские крестьяне разоряются и бегают не только от хлебного недорода и подушной подати, но и от несогласия офицеров с земскими правителями, а у солдат с мужиками». Драки солдат с мужиками происходили постоянно — до нашего времени дошло немало повествующих об этом судебных дел.

Всего тяжелее приходилось при сборах подушной подати, которую собирали земские комиссары с прикомандированными к ним воинскими отрядами. «Каждый объезд продолжался два месяца; шесть месяцев в году села и деревни жили в паническом страхе под гнетом или в ожидании вооруженных сборщиков».

В Казанской губернии менее чем через два года этакого военно-финансового хозяйствования полк не досчитался при очередной ревизии 13 000 душ — более половины всех числившихся по бумагам налогоплательщиков. Народишко попросту разбежался…

«Офицеры обыкновенно знать не хотят местное начальство, грубят и дерзят даже воеводе, а когда воевода пожалуется полковнику, то это хорошо, если полковник грубо ответит, что не дело воеводы судить поведение господ офицеров; а то пошлет команду, отберет у воеводы шпагу и посадит его под арест, „яко сущаго злодея“ — как жаловался в сенат один воевода, которому пришлось испытать на себе полковничье беспристрастие».

Прежде Петра никто не додумался до оккупации собственной страны…

Позже, как полагается, полномочия военных незаметным образом расширились — теперь полковая канцелярия выдавала паспорта уходящим на заработки крестьянам, солдаты обеспечивали стопроцентную явку дворян на собрания, а полковник выступал в роли судьи при всех столкновениях обывателей с его солдатами (о беспристрастности такого судьи читатель сам должен составить свое мнение). Сбор подушной подати вообще был передан от гражданских военным. Полковому начальству официальным указом поручили «смотрение за губернаторами и воеводами», вылившуюся в контроль над всей гражданской администрацией, которой, по сути, оставили две функции: исполнять, не раздумывая, распоряжения сверху и вышибать налоги…

Практически то же самое творилось и в городах. На «посадских людей» наложили две тяжелейших повинности — рекрутскую и постойную. Посадские, как и крестьяне, должны были выставлять новобранцев и снабжать их хлебным пайком. Торговые люди сами рекрутчине не подлежали, но обязаны были давать рекрутов из своих «задворных» людей — тех, кто подряжался жить на купеческом дворе «вечно». Посадские обязаны были снабжать войска провиантом (разумеется, за бесплатно), давать лошадей и подводы, чинить дороги и мосты. На постой солдат ставили «по скольку человек на двор придется» — то есть, сколько поместится, вытесняя иной раз хозяев. Посошков писал: «При квартирах солдаты и драгуны так несмирно стоят и обиды страшные чинят, что и исчислить их не можно. А где офицеры их стоят, то и того горше чинят… и того ради многие и домам своим не рады, а в обидах их никакого суда сыскать негде: военный суд далек от простых людей, не токмо простолюдин не доступит к нему, но и военный человек на неравного себе не скоро суд сыщет».

Посошков знал о сем бедствии не понаслышке: его самого в Новгороде некий полковник ни с того ни с сего, из чистого куража поливал бранью и грозил проткнуть шпагой. Просто так — не вовремя «штафирка» попался на дороге. Когда Посошков попытался подать на обидчика в суд, тот на суд не пошел, заявив, что он человек военный и судить его может лишь столичная военная коллегия. Необходимо отметить, что Посошков был весьма богатым купцом, не последним человеком по меркам того времени….

Петровская армия вела себя в России, словно в завоеванной стране. В Костроме полковник Татаринов выгнал за город всех членов городского магистрата — то есть высшего органа городской гражданской администрации. В Коломне генерал Салтыков, будучи там проездом, «бил бургомистра смертным боем». Другого коломенского бургомистра некий драгунский офицер в невеликих чинах велел своим солдатам высечь, что и было исполнено. В Пскове пьяные солдаты застрелили члена ратуши, а бургомистра били так, что он умер. Это лишь малая часть примеров — кроме того, все вышеперечисленные буйства совершили люди проезжие, случайные. Как вели себя военные, жившие в городах постоянно, догадаться легко — еще хуже…

Параллельно шло закабаление крестьянства — именно при Петре как раз и началось то, что впоследствии именовалось «русским рабством».

История крепостного права в России — вопрос сложный и обширный. Тех, кто им интересуется, могу отослать к книге К. Валишевского «Иван Грозный» — вопреки упрекам со стороны иных дебилов в «русофобии», Валишевский, на мой взгляд, сумел показать долгую, непростую историю формировавшейся несколько сот лет системы крепостного права. Пересказывать книгу бессмысленно, поэтому постараюсь растолковать суть проблемы кратко.

До Петра крестьянин был крепостным, но не рабом. Он не мог покинуть своего помещика — однако был не «вещью», а ограниченным в правах, зависимым. И только. Согласно достоверным сведениям, у некоторых крепостных крестьян во времена Алексея Михайловича были даже свои крепостные!

После указа Петра от 1711 г. «О крепости крестьянской» крестьянин как раз и стал вещью. Отныне его можно было продать с землей и без земли (либо разлучив семью), проиграть в карты, выменять на обученного материться попугая, убить, сослать без суда в Сибирь, загнать пожизненно на рудник или на завод…

Пётр и ввёл рабство, просуществовавшее полторы сотни лет. Даже замечательный русский историк Н. Эйдельман однажды продемонстрировал поверхностность знаний о том времени, написав следующее: «…в других краях (т. е. в Европе — А. Б.) мужик, конечно, платил и кланялся сеньору, но разве можно, скажем, представить Санчо Пансу рабом, продаваемым на аукционе?»

Но ведь и в допетровские времена невозможно представить продаваемого или меняемого на борзую русского крестьянина! (Кстати, законы, капля в каплю напоминавшие отмену русского «Юрьева дня», появились в Англии гораздо раньше, в 1349 г.)

Более того, во времена первой «ревизии», всеобщей переписи населения, крепостными стали все, кто оказался «в хозяйстве» помещика, — даже свободные люди. Тот, кто угодил в списки, из крепостного состояния вырваться уже не мог. Любые жалобы на неправильное внесение в список были строжайше запрещены.

Именно Петр первым положил начало внутригосударственной паспортной системе, сначала охватывавшей исключительно крестьян, которые могли выйти за пределы поместья только с бумагой от барина, а потом, как это частенько бывает в России, монстр помаленьку рос и охватил всех поголовно…[13]

Многие «нововведения» Петра к тому же были чисто механическим перенесением на российскую почву европейских реалий. Так обстояло с поморскими судами — как-то, побывав на русском Севере, Петр усмотрел «старомодные» корабли и строжайшим указом повелел строить новые исключительно на «голландский» манер. Однако в том-то и загвоздка, что поморские корабли испокон веков предназначались для плавания во льдах, а потому имели особое, только им присущее строение корпуса — как шведские и норвежские (и прославившийся впоследствии «Фрам» Нансена). А голландские корабли служили исключительно для плавания по теплым морям, где нет льда. Но, как легко понять, перечить Петру никто не осмелился — и гораздо более подходящие для плавания в Ледовитом океане корабли стали ломать. Хотя в Швеции и Норвегии суда такого типа, конечно же, сохранились на все последующие времена…

Француз Кампредон писал: «Вообще Россия гораздо менее разоряется от уплачиваемых народом податей, чем от лихоимства тех лиц, на которых возложена обязанность собирать эти подати. Царь от этого ничего не теряет, потому что он время от времени конфискует имение уличенных в лихоимстве, но народу это не приносит никакого облегчения».

Иностранцу вторит обер-прокурор Ягужинский: «Большая часть доходов собирается неправильно и не в надлежащее время, плательщики по большей части не знают, что и сколько должны платить, и не получают надлежащих квитанций. Бедные подданные предоставлены произволу сборщиков и вынуждены часто платить один и тот же налог несколько раз или в большем количестве, чем положено; отсюда происходит великое разорение для плательщиков, а казна ничего не выигрывает, так как эти лишки делаются добычей частных лиц. В казну не попадает и третьей части сбора, хотя подданные уплачивают его полностью и даже с излишком».

Позднее, в 1726 г., Меншиков писал в докладной Верховному Тайному Совету: «Мужикам бедным бывает страшен один въезд и проезд офицеров и солдат, комиссаров и прочих командиров; крестьянских пожитков в платеж податей недостает, и крестьяне не только скот и пожитки продают, но и детей закладывают, а иные и врозь бегут; командиры, часто переменяемые, такого разорения не чувствуют, никто из них ни о чем больше не думает, как только о том, чтобы взять у крестьянина последнее в подать и этим выслужиться».

Годом ранее о том же писал и Сенат: «Платежом подушных денег земские комиссары и офицеры так притесняют, что крестьяне не только пожитки и скот распродавать принуждены, но многие и в земле посеянный хлеб за бесценок отдают и оттого необходимо принуждены бегать за чужие границы».

Естественно, начались восстания и побеги. Впервые за все времена русской истории народ побежал массами. Бегали и до того, но не в таких масштабах. Опять-таки впервые целые деревни и станицы бежали в «басурманскую» Турцию — лишь бы подальше от Петра.

В начале XX столетия П. Н. Милюков, изучив петровские архивы, пришел к страшным выводам: уже к 1710 г. податное население (т. е. за вычетом дворянства, высшего духовенства и купечества — А. Б.) уменьшилось на одну пятую. Конечно, в это число входят и беглые, но все равно, не менее пятнадцати процентов податного населения России погибло…

Иногда казна бывала форменным образом пуста. Когда однажды Петру понадобилось отослать своему союзнику, польскому королю Августу, субсидию, пришлось забрать наличность из нескольких контор, занять денег у Троицкого монастыря, у купца Филатьева, даже одолжить у Меншикова 420 золотых…

О народных симпатиях и антипатиях лучше всего сможет поведать один интересный факт: в российской истории встречались самозванцы, выдававшие себя за «Алексея Петровича», «Петра II», «Иоанна Антоновича», «Петра III», «Павла I», «Цесаревича Константина» — но ни единого, объявившего бы себя Петром I, не замечено.

Комментариев не будет.

Внешняя политика

В этой области — ни малейших успехов. Внешняя политика при Петре I была делом сиюминутным, чисто тактическим. Характерная ее черта — резкий поворот от наметившегося при Федоре и Софье сближения с католическим миром в сторону протестантских стран. Еще один парадокс Петра состоит в том, что он, с одной стороны, потакал православному духовенству в расправах над «иноверцами»[14], с другой — всю свою жизнь искал союзов и дружбы исключительно с протестантами, которых православные считают страшными еретиками…

После смерти Петра не осталось каких-либо прочных и выгодных для страны военно-дипломатических союзов, если не считать не принесших никакой пользы браков царской дочери и двух племянниц с иностранными князьками. Изоляция и тупик, если по большому счету…

Вообще то, что можно называть «внешней политикой», началось лишь с царствованием Екатерины II. Трудно назвать обычной и нормальной внешнеполитической деятельностью перевод Меншиковым награбленных миллионов в зарубежные банки, полнейший застой в заграничных делах, наблюдавшийся при Анне Иоанновне, или деятельность министров Елизаветы, за крупную взятку втравивших Россию в абсолютно чуждую ей Семилетнюю войну…

Военное дело

О военных успехах Петра принято писать лишь в самых восторженных тонах. Не отрицая столь серьезного и масштабного предприятия, как занятие русскими Прибалтики, следует все же сделать одно немаловажное уточнение: нужно помнить, что Россия сражалась с державой, находившейся не в расцвете сил, а скорее «на закате». Мощь Швеции была уже непоправимо подорвана и участием в Тридцатилетней войне, и рядом крупных потерь в воинской силе и военном флоте, понесенных во второй половине XVII в. от Польши.

Не мешает помнить еще, что Полтавская битва, которую нас с детских лет приучили считать чем-то невероятно грандиозным и эпохальным, была, в общем, едва ли не заурядной стычкой — другого слова просто не подберешь, ознакомившись с точными данными…

С русской стороны в Полтавском сражении участвовало непосредственно лишь десять тысяч солдат (и еще тридцать тысяч стояли в резерве). У шведов — шестнадцать тысяч. Против четырех шведских орудий были выставлены семьдесят два русских (а по другим данным — сто двенадцать). Нужно подчеркнуть, что речь идет о свежих русских частях и предельно измотанных шведских, которые действовали на враждебной им территории, не получая ни подкреплений, ни провианта, ни боеприпасов. Не зря В. О. Ключевский, которого никак нельзя заподозрить в русофобии, так и писал: «Стыдно было бы проиграть Полтаву… русское войско, им (Петром — А. Б.) созданное, уничтожило шведскую армию, т. е. 30 тысяч отощавших, обносившихся, деморализованных шведов, которых затащил сюда 27-летний скандинавский бродяга».

Наконец, длилась Полтавская битва всего два часа. Но даже располагая крупным превосходством в людях и вовсе уж подавляющим перевесом в артиллерии, Петр применил «новинку» — впервые в русской военной истории появились расположившиеся в тылу наступающих заградительные отряды, которые получили от Петра приказ стрелять по своим, если те дрогнут…

(Замечу еще: в 1708 г., когда Карл XII вступил в пределы России, Петр впал в такую панику, что распорядился вывезти из Москвы кремлевские сокровища. Ради удобства обороны Кремля едва не был снесен храм Василия Блаженного…)

Знаменитый петровский флот, которому посвящены исполненные восторженного умиления книги и фильмы, на деле представлял собой скопище сметанных «на живую нитку» из сырого дерева кораблей, по петровскому обычаю предназначавшихся для решения узких, сиюминутных задач. Историки упрекают преемников Петра за полнейшее пренебрежение флотом, который Екатерине II пришлось практически возрождать заново, но в том-то и суть, что вплоть до времен Екатерины II у России просто не было масштабных, стратегических задач, требовавших океанского флота. А потому со смертью Петра мгновенно воцарилось запустение, корабли за отсутствием боевой задачи тихонько гнили…

А. Сторк. «Фрегат „Святые апостолы Пётр и Павел“», в строительстве которого участвовал Пётр I. 1698 год

Кстати, рекрутов в петровские времена вели на службу в кандалах. В городах, до распределения по полкам, их держали «в великой тесноте, по тюрьмам и острогам, немалое время, и, таким образом еще на месте изнурив, отправляли, не рассуждая по числу людей и далекости пути с одним, и то негодным, офицером или дворянином, при недостаточном пропитании; к тому же поведут, упустив удобное время, жестокою распутицею, отчего в дороге приключаются многие болезни, и помирают безвременно, другие же бегут и пристают к воровским компаниям, ни крестьяне и ни солдаты, но разорители государства становятся. Иные с охотой хотели бы идти на службу, но видя с начала над братией своей такой непорядок, в великий страх приходят» (из доклада Военной коллегии Сенату, 1719 г.).

О флоте. Один из лучших адмиралов царя, англичанин Паддон, вопреки британской традиции известный человеколюбивым отношением к матросам, писал, что «русский флот, вследствие дурного продовольствия, потерял людей вдвое больше любого иностранного флота». И это при том, что в те времена во всех военных флотах царили жутчайшие условия быта для матросов…

В 1716 г. адмирал Девьер писал царю из Копенгагена: «Здесь мы нажили такую славу, что в тысячу лет не угаснет. Из сенявинской команды умерло около 150 человек, и многих из них бросили в воду в канал, а ныне уже покойников 12 принесло ко дворам, и народ здешний о том жалуется, и министры некоторые мне говорили, и хотят послать к королю».

У того же Паддона в 1717 г. из-за гнилого продовольствия в течение месяца из 500 новобранцев умерло 222, а остальные «почитай, помрут с голоду, обретаются в таком бедном состоянии от лишения одежды, что, опасаются, вскоре помрут». (Письмо Паддона.)

Наконец, примером совершенно утопических «прожектов», повлекших огромные жертвы, остается Прутский поход Петра.

Представители православных балканских народов, буквально осаждавшие Москву с просьбой о помощи, из лучших побуждений преувеличивали размах антитурецкого движения в своих странах и в таких же пропорциях преуменьшали ожидавшие русскую армию трудности. Изображалась совершенно фантастическая картина: как, при одном появлении русских войск сербы, черногорцы, болгары, валахи и молдаване прямо-таки сметут в едином порыве турецких угнетателей…

Наслушавшись этих сказок, Петр писал фельдмаршалу Шереметеву: «Господари пишут, что как скоро наши войска вступят в их земли, то они сейчас же с ними соединятся и весь свой многочисленный народ побудят к восстанию против турок: на что глядя и сербы (от которых мы такое же прошение и обещание имеем), также болгары и другие христианские народы встанут против турок, и одни присоединятся к нашим войскам, другие поднимут восстание внутри турецких областей; в таких обстоятельствах визирь не посмеет перейти за Дунай, большая часть войска его разбежится, а может быть, и бунт поднимут».

Французский историк Жорж Удар писал впоследствии: «…он (Петр — А. Б.) имел несчастье, вместо того, чтобы сконцентрировать все усилия на заключении мира со Швецией, ввязаться в хаос сложных дипломатических интриг, которые требовали тонкого политического чутья, изощренной дипломатии и финансовых средств, которых ему не хватало».

Оценка событий вернейшая… В июне 1711 г. русские войска под командованием Петра вступили в Молдавию. Однако единственной «подмогой», какую они дождались, стал приезд молдавского господаря Кантемира с кучкой придворных. Не было ни многотысячных отрядов восставших, ни обещанных складов с провиантом, ни воды. А турецкое войско вместо того, чтобы поднять бунт против своих начальников и разбежаться, взяло русских в окружение…

Петр, сидя в осажденном лагере, до того пал духом, что, направив к великому визирю своего посла Шафирова, приказал добиваться мира любой ценой. Если потребуется, не только отдать Турции все завоеванные на юге земли, но и вернуть шведам всю Прибалтику, кроме Петербурга, а если шведам этого покажется мало, отдать им и Псков с прилегающими землями… Словом, велено было «соглашаться на все, кроме рабства».

К счастью, турки вовсе не собирались вести дипломатические баталии в защиту шведских интересов (иначе, вполне возможно, в Пскове сегодня говорили бы по-шведски). Однако в отстаивании своих интересов преуспели. Шафиров и великий визирь Балтаджи Мехмет-паша подписали трактат, по которому Россия обязывалась вернуть Турции Азов, срыть свои крепости Таганрог и Каменный Затон, уничтожить русские корабли на Черном море, не вмешиваться в польские дела, не держать в Польше войска, отказаться от содержания в Стамбуле постоянного посольства (что по меркам того времени было неслыханным унижением российской дипломатии). Горькая ирония заключается в том, что после первого сражения турецкие войска, даже янычары, отнюдь не горели желанием идти в бой. Турки поймали Петра на самый примитивный и наглый блеф…

В Прутском походе русская армия потеряла 27 285 человек. Из них в боевых действиях погибли только 4800, остальные — от жажды, болезней и голода. Однако, вернувшись в Петербург, Петр поступил совершенно по-советски — устроил пышный парад, словно это он остался победителем и безусловным триумфатором…

На фоне столь трагической неудачи почти незамеченной прошла и забылась надолго гибель в Хиве двухтысячного отряда князя Бековича-Черкасского, отправленного реализовать очередной преждевременный петровский прожект — разыскать старое русло реки Аму-Дарья и направить ее течение в Каспийское море…

В заключение стоит сказать, что, вопреки устоявшейся точке зрения, в главных военных походах Петра значительную часть армии составляли все же не «полки нового строя», а те самые стрельцы, которые считаются «отмененными и распущенными» еще в самом начале XVIII в. К 1708 г. в строю еще было 14 старых стрелецких полков, а многие их тех, что именовались «солдатскими», на деле были опять-таки старыми стрелецкими…

А всеобщая милитаризация жизни привела к тому, что даже «лихие люди» в массовом порядке поддавались новым веяниям — одни имели на вооружении пушки, другие (в Орловской провинции) выстроили себе укрепление «военного образца», где и сидели вместо традиционных чащоб и пещер. В Лихвинском уезде некий разбойник Сиротка одел свою шайку в военные мундиры, а при себе постоянно держал «почетный караул с фузеями и шпагами»…

Закон, юстиция, престолонаследие

Допетровская Россия отнюдь не представляла собой некую «черную дыру» в области законодательства. Наоборот, за последние шестьсот лет сложились правовые традиции и законоустановления, пусть и уступавшие западноевропейским, но не намного. Можно ради экономии места отослать читателя к книге профессора М. Ф. Владимирского-Буданова, считавшейся в 1886 лучшим университетским курсом, и переизданной в 1995 г.: «Обзор истории русского права». Даже беглое знакомство с этим трудом способно многому научить…

Петр, ломавший, такое впечатление, все, до чего мог дотянуться, по сути, ликвидировал старую систему русского права, переведя страну в режим «чрезвычайщины». Россия управлялась не законами, а царскими указами, полностью игнорировавшими прошлый опыт. Именно Петр стал родоначальником «троек» и «внесудебных совещаний», впоследствии перенятых большевиками…

Даже Мэсси вынужден был признать: «Во всеобщей халатности, зависти, продажности, как в болоте, увязла и едва не захлебнулась система управления, которую он пытался создать».

Поняв, наконец, что с казнокрадством и взяточничеством (вызванными к жизни его же реформами) обычными средствами не справиться, Петр создал особые комиссии по расследованию. Каждая состояла из гвардейских офицеров — майора, капитана и поручика, которым было приказано рассматривать дела и вершить суд не по закону, а «согласно здравому смыслу и справедливости».

Большая государственная печать Петра I. Нач. 18 в.

Известно, что творится, когда огромные полномочия получают люди, каждый из которых имеет свой здравый смысл и по-разному понимает справедливость… Брауншвейгский посланник Вебер писал: «…члены почтенного Сената, куда входили главы знатнейших родов из всех царских владений, были обязаны являться к какому-то лейтенанту, который судил их и требовал у них отчета».

Добавлю, что эти самые гвардейские офицеры сплошь и рядом совершенно не разбирались в сложных делах, которые им предстояло решать по «справедливости». О их поведении наглядный пример дает жалоба фельдмаршала Шереметева, к которому нежданно-негаданно оказался приставленным гвардии сержант Щепотьев. И не просто соглядатаем — Щепотьев привез с собой адресованную фельдмаршалу царскую инструкцию, где говорилось, что Щепотьеву «велено быть при вас некоторое время, и что он вам будет доносить, извольте чинить». Другими словами, фельдмаршалу предлагалось следовать приказам сержанта…

Сохранились письма Шереметева своему свату Головину. В одном он жалуется: «Он, Михайло (Щепотьев — А. Б.), говорил во весь народ, что прислан он за мною смотреть и что станет доносить (приказывать — А. Б.), чтоб я во всем его слушал». Строчки из второго письма: «Если мне здесь прожить, прошу, чтоб Михайло Щепотьева от меня взять… непрестанно пьян. Боюсь, чево б надо мной не учинил; ракеты денно и нощно пущает, опасно, чтоб города не выжег». Судя по сочувственному ответу Головина, репутация Щепотьева была всем известна — как самая незавидная.

Если так поступали с фельдмаршалом, одним из любимцев Петра, имевшим огромные заслуги перед государством Российским, легко представить, как куражились над менее высокопоставленными чинами облеченные высочайшим доверием гвардейцы. Даже на заседаниях Сената, считавшегося высшим правительственным учреждением, постоянно присутствовал гвардейский офицер, чтобы своей властью отправлять в крепость тех, кто на заседании станет вести себя «неподобающе и неблагопристойно».

Посланным в провинцию гвардейцам предписывалось «губернаторам непрестанно докучать», чтобы они неотложно исполняли царские требования, в противном случае гвардейцы должны были «как губернаторов, так и вице-губернаторов и прочих подчиненных сковать за ноги, и на шею положить цепь, и по то время не освобождать, пока они не изготовят ведомости (отчетность — А. Б.)». В 1723 г. в Твери за волокиту со сбором налогов тверского воеводу вкупе с прочим высшим начальством долго держали в оковах по распоряжению гвардейского рядового солдата, нагрянувшего из Петербурга. Солдат Преображенского полка Пустошкин посадил на цепь московского вице-губернатора Войекова, имевшего чин бригадира (средний меж полковником и генералом) — а вдобавок чуть ли не всю губернаторскую канцелярию. Свидетель этого, президент юстиц-коллегии граф Матвеев, уточняет, что чиновники были нисколько не виноваты — вызвавшие царский гнев неряшливо составленные «ведомости» были делом рук не Войекова, а прежней администрации, но гвардеец в такие тонкости не вникал…

В марте 1711 г. Петр сделал доносительство официальной государственной службой. Было создано особое ведомство из чиновников-доносчиков, названных фискалами, состоявшее из пятисот человек, а во главе их стоял обер-фискал, в чью задачу входило «выведывать случаи злоупотребления и доносить на виновных Сенату, невзирая на чины и звания». Доносительство стало профессией — даже большевики этого повторять не стали, держа своих многочисленных стукачей «за штатом»…

Объективности ради нужно упомянуть, что порой фискалы и в самом деле приносили пользу, вскрывая злоупотребления провинциальной администрации. Однако все их благие дела были каплей в море произвола. Сама организация этого ведомства создавала широчайшее поле для злоупотреблений — в случае правильности доноса половина штрафа шла в пользу фискала, в случае же, если донос оказывался ложным, предписывалось фискалу «в вину того не ставить».

Даже в официальных документах на высочайшее имя встречались предложения типа «Фискалов всех следует повесить на одной рейке». Дошло до того, что митрополит Стефан Яворский выступил в Москве с обличительной проповедью против фискалов, справедливо заметив, что «они поставлены вне закона, тогда как прочие отданы им на милость. Какой же то закон, например, поставить надзирателя над судом и дать ему волю, кого хочет, обличить, поклеп сложить на ближнего…» Петр на это никак не отреагировал (а ведь мог бы митрополита и посадить, но не сделал этого, благородная душа…). Правда, чуть погодя царь издал указ об ответственности фискалов за ложные доносы, но в указе особо оговаривалось: если ложность доноса явилась следствием ошибки, фискал освобождается от ответственности, «ибо невозможно фискалу во всем ведать аккуратно». Однако и в случае доказанного злого умысла, побудившего к ложному доносу, фискал подвергался лишь… «легкому штрафу, чтобы впредь лучше осмотрясь доносил». Петр считал, что «лучше недоношением ошибиться, чем молчанием»…

Обер-фискал Алексей Нестеров прославился тем, что отдал под суд даже собственного сына. Однако через несколько лет появился указ, из которого русский люд узнал, что Нестеров «1. Будучи обер-фискалом, не только за другими противных дел (нарушений закона — А. Б.) не смотрел, но и сам из взятков и по дружбе многое в делах упущение делал. 2. В провинциальные и городовые фискалы многих определял недостойных, и то за деньги, лошадьми, запасами и разными другими вещами с них брал. 3. От разных чинов людей за просьбу и предстательство к судьям и за произведение к делам брал многие посулы деньгами и другими вещами».

Нестерова колесовали. Его преемник Михайла Желябужский, уличенный в подделке духовных завещаний, был бит кнутом и сослан на каторгу. В общем, как говаривали древние римляне: «Кто охранит охранителей?» Или — «Quae mala sunt inchoata in principio pix bono perguntur exitu»[15].

Сохранился рассказ о том, как однажды Петр велел обер-прокурору Ягужинскому написать указ о ворах: если выраженная в деньгах стоимость украденного достаточна для покупки веревки, надлежит ее купить и вора на ней повесить. Ягужинский (сам мастак по части казнокрадства и взяток) ответил, что в случае принятия такого указа Петру грозит опасность остаться вовсе без подданных. Если это и анекдот, то основанный на суровой реальности петровской эпохи, когда Меншиков, к примеру, ухитрялся присваивать не просто имения, а целые города…

Много написано о чудовищном расцвете бюрократии при Петре. Что характерно, причиной этому были не русские нравы (хотя и до Петра волокиты в делах хватало), а опять-таки механически позаимствованные на Западе модные идейки.

Полузабытый ныне публицист Е. Гайдар в простодушии своем полагал: стоит только «ввести» рынок и отменить всякое государственное регулирование, как все наладится само собой, и потекут молочные реки в кисельных берегах. Петр, духовный отец всех российских интеллигентов, попросту увлекся диаметрально противоположными, новыми в ту пору теориями «регулярности государственного строя», созданными Гроцием, Пуфендорфом и Вольфом. Считалось, что стоит лишь ввести «хорошие» правительственные учреждения, как на земле наступит рай земной. Знаменитый философ Лейбниц в переписке с Петром выразил эти тезисы ясно: «Опыт достаточно показал, что государство можно привести в цветущее состояние только посредством учреждения хороших коллегий, ибо как в часах одно колесо приводит в движение другое, так и в великой государственной машине одна коллегия должна приводить в движение другую, и если все устроено с точною соразмерностью и гармонией, то стрелка жизни будет показывать стране счастливые часы».

Петр был большим любителем всяческой механики… Идеи Лейбница дополнял Вольф, поучавший, что государство должно руководить абсолютно всем: «Правительство должно иметь право и обязанность принуждать каждого к работе, установлять заработную плату и цену товаров, заботиться об устройстве хороших улиц, прочных и красивых зданий, услаждать зрение обывателей радующими глаз картинами, а уши — музыкою, пением птиц и журчанием воды, содействовать общественному развлечению театральными представлениями и другими зрелищами, поощрять поэзию, стараться о школьном воспитании детей, наблюдать за тем, чтобы взрослые подданные прилежали добродетели и благочестию». Подданные же, по Вольфу, «должны с готовностью и охотно делать то, что власть НАХОДИТ НУЖНЫМ для общего благополучия».

Петра это так восхитило, что он стал настойчиво звать Вольфа в Россию осуществлять идеи на практике, предлагал даже пост президента создаваемой Академии наук. Однако хитрый немец, должно быть, прекрасно понимал, как велика разница меж теоретическими умствованиями и повседневной практикой — и в Россию не поехал…

Однако Петр с обычной своей энергией принялся все и вся регламентировать…

Предписывалось ткать холсты только определённой ширины[16], под страхом каторги запрещалось выделывать кожу для обуви дегтем, употребляя для этого ворвань, жать было приказано не серпами, а «малыми косами с граблями», уничтожить окошки для выливания воды в бортах судов, заменив их помпами; жителям Петербурга запретили пользоваться гребными лодками и предписали обзавестись парусными (причем до мельчайших подробностей указывалось, как их красить и чинить). Печи предписывалось ставить не на полу, а на фундаментах, потолки непременно обмазывать глиной, крыши крыть не досками, а черепицей, дерном или дранкой, могилы для умерших устраивать по единому утвержденному образцу, живым обязательно ходить в церковь по праздникам и воскресеньям, а священникам — «во время литургии упражняться в богомыслии».

Во всех случаях издавались пространные царские указы, где сам Петр расписывал «от сих и до сих» — так что указы, по сути, превращались еще и в длиннейшие «поучения», как было с повелением Петра «запретить жителям невской столицы ездить на невзнузданных лошадях и выпускать со дворов без пастухов коров, коз, свиней и других животных». Государь император самолично занимался вопросами, которые должен решать какой-нибудь полицмейстер… Подозреваю, подобные указы и были спародированы Салтыковым-Щедриным в «Истории города Глупова», когда один из тамошних градоначальников издает указ «О правильном печении пирогов». Чертовски похоже на Петра…

Между прочим, лечиться тоже следовало по указу. Попив минеральной водички с олонецких источников, Петр нашел ее отменной — и велел подданным в приказном порядке ездить «для поправления недугов на олонецкие воды». Когда многим водичка не помогла и не получившие исцеления стали роптать, Петр срочно издал очередной указ, в котором объяснялось, что отдельные неуспехи в лечении водами вызваны… несоблюдением пациентами высочайше утвержденных правил лечения.

Воеводы на местах, засыпанные грудой указов, потихоньку, надо полагать, приходили в состояние полного отупения. В частности, воеводам предписывалось «заботиться о сиротских домах, академиях и школах, а также госпиталях». Однако, кроме Петербурга и пары-тройки больших городов, госпиталей нигде не было — как не было нигде сиротских домов, кроме Петербурга. Академии имелись только в Москве и Киеве…

История сохранила память о самоотверженной деятельности вятского воеводы Чаадаева, который попытался добросовестно выполнить очередной указ и основать хотя бы школу. Нашел даже учителей и комнату, остановка была за малым — полным отсутствием учеников. Воевода применил типичные для той эпохи методы — разослал по уезду солдат, те наловили достаточное количество подходящих по возрасту подростков. Естественно, при первом же удобном случае ученики разбежались. Воевода махнул рукой на сие «просветительское предприятие» и не только не завел академии, но и школ больше не открывал (должно быть, прекрасно понимал, что в Вятском уезде кадров для академии и с драгунами не разыщешь).

Столь мелочная регламентация привела к тому, что чиновники на местах вообще перестали проявлять инициативу, в любой мелочи требуя инструкций Петра. Соликамский воевода доносил сенату, что местная тюрьма пришла в жалкое состояние: «тюремный острог и избы весьма прогнили и стоят на подпорах, так что арестанты того и гляди разбегутся» — и просил царского именного разрешения на ремонт. Однако его перещеголял московский губернатор, который не осмелился без царского указа… починить снесенную паводком деревянную мостовую…

Начитавшись Лейбница, Пётр учредил коллегии — нечто вроде министерств. Увы, механизм работал вовсе не так, как Лейбницу представлялось в Европах… С. М. Соловьёв пишет: «Колеса в новых машинах не пошли хорошо; вместо того, чтобы приводить друг друга в движение, они иногда зацеплялись друг за друга и мешали общему движению».