Бродяги Дхармы

— Люди. Иногда — Кафлин, а вчера пришел Алва, и Рол Стурласон, и еще ко мне эта девчонка приходит поиграть в ябъюм.

— Ябъюм? Это еще что?

— Ты что — не знаешь про ябъюм, Смит? Потом расскажу. — Казалось, ему было слишком грустно, чтобы говорить сейчас о ябъюме, о котором я узнал две ночи спустя. Мы еще немного поговорили о Хань Шане и стихах на скалах, и когда я уже уходил, пришел его друг Рол Стурласон, высокий светловолосый симпатичный пацан — обсудить их предстоящую поездку в Японию. Этого Рола Стурласона интересовал знаменитый сад камней Рёандзи монастыря Сёкокудзи в Киото, который из себя не представлял ничего, кроме старых валунов, расставленных якобы в соответствии с мистической эстетикой — так, чтобы заставлять тысячи туристов и монахов каждый год совершать туда паломничество лишь для того, чтобы потаращиться на эти валуны в песке и через это обрести спокойствие духа. Я никогда не встречал настолько нелепых, но все же настолько серьезных и искренних людей. И больше ни разу не видел Рола Стурласона — он вскоре после этого уехал в Японию, но я никогда не забуду, что он сказал про эти валуны в ответ на мой вопрос:

— Ну а кто же расставил их в этом особом порядке, который такой четкий?

— Никто не знает — какой-нибудь монах или монахи, очень давно. Но в расположении камней есть определенная таинственная форма. Только через форму мы можем постичь пустоту. — Он показал мне фотографию этих валунов в песке, хорошо причесанном граблями: они походили на острова в море, как будто у них были глаза (их скаты), и их окружала аккуратно закрытая ширмами строгая монастырская терраса. Потом вытащил схему расстановки камней с проекцией сбоку и объяснил ее геометрическую логику и все такое, роняя фразы, вроде «одинокой индивидуальности», и что камни — это «толчки, вторгающиеся в пространство», и все это означает какие-то дела, связанные с коанами, которые меня интересовали не так сильно, как он сам, и в особенности — как милый добрый Джафи, заваривший нам еще чаю на своем шумном керосиновом примусе и подавший новые чашки почти что с молчаливым церемонным поклоном. Все это довольно сильно отличалось от того поэтического вечера.

4

Но на следующий вечер, уже около полуночи, Кафлин, я и Алва собрались вместе и решили купить большой галлон бургундского и завалить к Джафи.

— Что он сегодня делает? — спросил я.

— О, — сказал Кафлин, — может, занимается, может, трахается — посмотрим. — Мы купили этот пузырь далеко на Шэттак-авеню, приехали к Джафи, и я опять увидел там его жалкий английский велосипед. — Джафи ездит на этом велике целыми днями взад и вперед по Беркли с рюкзачком за спиной, — сказал Кафлин. — Раньше он так разъезжал по Рид-Колледжу в Орегоне. Он там достопримечательностью был. Мы такие винные попойки закатывали, имели девчонок, а в конце прыгали через окна и такие студенческие номера откалывали по всему городу…

— Ну он и чудной, — сказал Алва, прикусив губу в изумлении: он сам проводил тщательное и заинтересоварное исследование нашего странного шумно-спокойного друга. Мы снова ввалились в маленькую дверь, Джафи опять оторвался от изучения своей книги, на сей раз — американской поэзии, и лишь странно культурным тоном вымолвил:

— Ах! — Мы сняли обувь и прошлепали каких-нибудь пять футов по соломе, чтобы сесть с ним рядом, но я замешкался с башмаками, повернулся и издали показал ему пузырь, который держал в руке, а Джафи вдруг взревел: — Ага-а-ааа! — и с того места, где сидел по-турецки, подпрыгнул вверх и перелетел через всю комнату ко мне, приземлившись на ноги в позиции фехтовальщика с кинжалом, откуда-то взявшимся у него в кулаке, слегка коснувшись его кончиком бутылочного стекла с отчетливым «клинк». Это был самый поразительный прыжок, который я видел в своей жизни, если не считать чокнутых акробатов, похожий на прыжок горного козла, чем, как потом выяснилось, он и был. К тому же, Джафи напомнил мне японского самурая: ревущий вопль, прыжок, позиция и эта маска комического гнева — смешная рожа с выпученными глазами, которую он мне состроил. У меня сложилось впечатление, что этим самым он жаловался на наше вторжение, на то, что мы притащили вино, отчего он напьется и не сможет провести свой запланированный вечер за чтением. Однако без лишней волокиты он сам откупорил бутыль, хорошенько глотнул, и мы все уселись по-турецки и битых четыре часа орали друг другу разные новости — одна из самых веселых ночей у меня, типа такого:

Джафи: Ну, Кафлин, старый пердун, чего поделывал?

Кафлин: Ничего.

Алва: Что это за странные книги у тебя тут? Хм, Паунд, тебе нравится Паунд?

Джафи: Если не считать того, что этот мудила залепил везде японское имя Ли Бо и получилась вся эта известная хренота, то он ничего — на самом деле, он мой любимый поэт.

Рэй: Паунд? У кого это любимый поэт — такой претенциозный псих?

Джафи: Выпей вина, Смит, ты несешь чепуху. Кто у тебя любимый поэт, Алва?

Рэй: А почему никто не спрашивает меня про моего любимого поэта? Я знаю о поэзии больше, чем вы все вместе взятые.

Джафи: Это правда?

Алва: Может быть. Ты разве не видел новую книжку стихов Рэя, которую он только что написал в Мексике? «Колесо подрагивающего мясного зачатья вращается в пустоте, изгоняя нервный тик, дикобразов, слонов, людей, звездную пыль, дураков, ерунду…»

Рэй: Это все не так!

Джафи: Кстати, о мясе — вы читали новую поэму…

И т. д., и т. п., пока, наконец, это все не распалось на дикий фестиваль болтовни, воплей и в конце концов — песен, и все катались по полу от хохота, и закончилось все тем, что Алва, Кафлин и я, держась за руки, вывалились на тихую университетскую улочку, распевая «Эли, Эли» во всю глотку, уронили пустой пузырь прямо себе под ноги — вдребезги, а Джафи ржал, высовываясь из своей дверцы. Но из-за нас он вечером не позанимался, и мне от этого было нехорошо, пока на следующий вечер он не возник в нашем флигеле с хорошенькой девушкой и, войдя, не приказал ей раздеваться, что та сразу же и сделала.

5

Это соответствовало теориям Джафи о женщинах и любви. Я забыл сказать, что в тот день, когда к нему пришел его художник по валунам, сразу за ним вошла какая-то блондинка в резиновых сапожках и тибетской куртке с деревянными пуговицами и в общем разговоре поинтересовалась насчет наших планов забраться на Маттерхорн, и спросила:

— А мне можно с вами? — поскольку сама была немножко скалолазкой.

— Ка-анешно, — ответил Джафи своим смешным голосом, каким говорил, когда шутил с кем-нибудь: так низко и громко разговаривал какой-то его знакомый лесоруб с Северо-Запада, хотя на самом деле то был объездчик, старина Бёрни Байерс. — Канешно, давай с нами, и мы все тебя трахнем на высоте десять тысяч футов. — И то, как он произнес это, было так смешно и обыденно, а фактически — серьезно, что девушку это нисколько не шокировало, а наоборот как-то обрадовало. В том же самом духе он теперь привел и эту девчонку — Принцессу — к нам во флигель, было около восьми часов, уже стемнело, мы с Алвой тихонько прихлебывали чай и читали стихи или печатали их на машинке, и тут во двор въезжают два велосипеда: Джафи — на своем, Принцесса — на своем. У Принцессы были серые глаза, желтые волосы, она была очень красивой, и ей было всего лишь двадцать лет. Про нее я должен сказать еще одну вещь: она сходила с ума по сексу и по мужикам, поэтому с тем, чтобы заставить ее поиграть в ябъюм, особых проблем не было.

— Ты разве не знаешь про ябъюм, Смит? — раскатисто осведомился Джафи, вваливаясь внутрь в своих сапожищах и держа Принцессу за руку. — Мы с Принцессой приехали показать тебе, парень.

— Возражений нет, — сказал я, — чем бы оно ни было. — К тому же, я и раньше знал Принцессу, сходил по ней с ума в Городе около года тому назад. Просто еще одно дикое совпадение, что она потом встретила Джафи, влюбилась в него, и притом — до безумия: она сделала бы все, что бы тот ей ни сказал. Всякий раз, когда к нам во флигель заходили люди, я закрывал маленькую лампочку на стене своей красной косынкой и гасил большой свет, чтобы можно было уютно сидеть в прохладном красноватом сумраке, пить винцо и разговаривать. Я и теперь так сделал и вышел принести из кухни бутылку, а когда вернулся, то не поверил своим глазам: Джафи и Алва раздевались, как попало раскидывая одежду, а Принцесса стояла совершенно обнаженная, ее кожа белела как снег, когда солнце в сумерках окрашивает его красным, в этом красноватом сумраке.

— Вот черт, — вымолвил я.

— Вот что такое ябъюм, Смит, — сказал Джафи, уселся, скрестив ноги, на подушку на полу и подозвал Принцессу, которая подошла и села на него сверху, лицом к нему, положив обе руки ему на шею, и они сидели вот так, некоторое время ничего не говоря. Джафи совершенно не нервничал, не смущался, а просто сидел там в совершенной форме, иного я от него и не ожидал. — Вот так делают в тибетских храмах. Это святая церемония, она проводится перед поющими жрецами. Люди молятся и повторяют «Ом Мани Падме Хум», что означает «Аминь, Гром Небесный В Темной Пустоте». Я — гром небесный, а Принцесса — темная пустота, видишь?

— Но она-то о чем думает? — воскликнул я почти что в отчаяньи: у меня были такие идеалистичные устремления к этой девушке в прошлом году, и целыми часами меня мучила совесть, стоит ли мне соблазнять ее, потому что она так молода и все такое прочее.

— О, это так славно, — сказала Принцесса. — Давай, попробуй.

— Но я не умею так сидеть. — Джафи сидел в полной позе лотоса, как она называется, положив обе лодыжки на оба бедра. Алва тоже сидел на матрасе, пытаясь задрать пятки наверх. Наконец, ноги у Джафи заболели, и они с Принцессой просто опрокинулись на матрас, где и Алва, и Джафи начали исследовать территорию. Я все еще не мог в это поверить.

— Снимай все и присоединяйся, Смит! — Но, помимо всего прочего — чувств по части Принцессы, то есть, — я провел целый год в безбрачии, основанном на моем убеждении, что похоть — непосредственная причина рождения, которое — непосредственная причина страдания и смерти, и я на самом деле не врал, когда доходило до того, что я считал похоть оскорбительной и даже жестокой.

«Хорошенькие девушки роют могилы» — такая была у меня поговорка всякий раз, когда случалоеь невольно поворачивать голову вслед несравненным красоткам индейской Мексики. А отсутствие активной похоти во мне, к тому же, даровало мне новую мирную жизнь, которой я сильно наслаждался. Но вот это уже было чересчур. Я все-таки боялся снять одежду; к тому же, я никогда не любил делать это перед более чем одним человеком, особенно когда рядом были мужчины. Но Джафи не стал орать как идиот по этому поводу и довольно скоро уже ублажал Принцессу, а потом настала очередь Алвы (с его большими серьезными глазами в этом сумрачном свете, а всего минуту назад он читал стихи). Поэтому я сказал:

— Как по части мне начать с ее руки?

— Давай, клево. — Что я и сделал, улегшись на пол прямо в одежде и целуя ей руку, запястье, потом выше, к телу, а она смеялась и почти что плакала от восторга, что все везде ею занимаются. Все мирное безбрачие моего буддизма уходило коту под хвост. — Смит, я не доверяю никакому буддизму, никакой философии или социальной системе, которые отметают секс, — довольно учено изрекал Джафи, уже закончив и усевшись голым, скрестив ноги и сворачивая себе папироску из «Булл Дурэма» (самопальное курево было частью его «упрощенной» жизни). Все завершилось тем, что мы голышом варили себе на кухне веселый кофе, а обнаженная Принцесса лежала на боку прямо на кухонном полу, обхватив колени руками — просто так, лежала просто так, а потом мы с нею залезли вместе в теплую ванну и слышали оттуда, как Алва в другой комнате обсуждает с Джафи дзэнское Безумие Свободной Любви и его оргии.

— Эй, Принцесса, мы будем это делать по вечерам каждый четверг, а? — завопил Джафи. — Это будет регулярная функция.

— Ага, — отозвалась Принцесса из ванны. Говорю вам, она действительно была рада делать все это и сказала мне: — Ты знаешь, я чувствую, будто я — мать всех вещей, и мне нужно заботиться о моих детках.

— Ты же сама такая молоденькая.

— Но я — древняя мать земли. Я Бодхисаттва. — Она была немного поехавшая, но когда я услыхал, как она произнесла «Бодхисаттва», то понял, что она хотела стать Буддистом с большой буквы, как Джафи, а для девушки единственным способом выразить это был именно такой — с традиционными корнями в тибетской буддистской церемонии ябъюм, поэтому все было прекрасно.

Алва был невероятно доволен, был целиком и полностью за «каждый четверг», да и я теперь — тоже.

— Алва, Принцесса говорит, что она — Бодхисаттва.

— Конечно, Бодхисаттва.

— Она говорит, что она — мать всех нас.

— Женщин-Бодхисаттв в Тибете и некоторых частях Индии, — сказал Джафи, — брали в храмы и иногда в ритуальные пещеры и использовали как святых наложниц, им это засчитывалось в заслуги, и они медитировали. Все — и мужчины, и женщины — медитировали, постились, закатывали себе вот такие праздники, опять начинали есть, пить, разговаривать, бродить по окрестностям, в дождливое время жили в вихарах, а когда было сухо — под открытым небом, и у них не было такого вопроса: что делать с сексом? — что мне всегда и нравилось в восточной религии, и вот что меня всегда прорубало в наших индейцах… Знаете, когда я был пацаном в Орегоне, я совсем не чувствовал себя американцем, со всеми этими пригородными идеалами, подавлением секса и вообще этой тоскливой серой газетной цензурой всех наших подлинных человеческих ценностей, но когда я открыл для себя буддизм и все остальное, я вдруг ощутил, что жил в предыдущей жизни бессчетные века назад, а теперь из-за ошибок и грехов в той жизни сброшен в более скорбное царство существования, и моей кармой было родиться в Америке, где никому не в кайф, никто ни во что не верит, а тем паче — в свободу. Вот почему я, к тому же, всегда сочувствовал освободительным движениям, вроде анархизма у нас на Северо-Западе, старым героям «эвереттской бойни»[6] и все такое… — Вечер закончился долгим искренним обсуждением всех этих предметов, и Принцесса, в конце концов, оделась, и они с Джафи поехали на велосипедах домой, а мы с Алвой остались сидеть друг напротив друга в красноватом полумраке.

— А знаешь, Рэй, Джафи на самом деле крутой — дичайший, безумнейший, крутейший кошак, которого мы встречали. И я люблю в нем то, что он — действительно герой всего Западного Побережья, ты понял, я уже здесь два года и не встречал еще ни одного, кого стоило бы знать, на самом деле, ни одного с подлинно просветленным разумом, я уже и надежду потерял по части Побережья. Помимо всего, что у него за спиной — восточное образование, Паунд, пейота, видения, горы, бхикку… ух, Джафи Райдер — великий новый герой американской культуры.

— Он безумен, — согласился я. — И еще вещи, которые мне в нем нравятся: его спокойные печальные моменты, когда он много не говорит…

— Да-а, интересно, что с ним станет в конце.

— Я думаю, он кончит как Хань Шан, поселится один в горах, будет писать стихи на стенах утесов или петь их толпам, собирающимся у его пещеры[7].

— Или, может, поедет в Голливуд и станет кинозвездой, ты знаешь, он как-то сказал про это, он сказал: «Алва, знаешь, я никогда не думал о том, чтобы уйти в кино и стать звездой, я могу сделать все что угодно, я ведь этого еще не пробовал,» — и я ему поверил, он действительно все может. Ты видел, как он Принцессу всю вокруг себя обернул?

— Да, действительно. — А позже той ночью, когда Алва уснул, я сидел под деревом во дворе и смотрел вверх на звезды, или закрывал глаза и медитировал, пытаясь успокоить себя и снова вернуться к себе нормальному.

Алва заснуть так и не смог, тоже вышел, растянулся на травке, глядя в небо, и сказал:

— Большие облака пара проходят вверху в темноте, меня это заставляет понять, что мы живем на действительной планете.

— Закрой глаза, и увидишь гораздо больше.

— Ох, я не знаю, что ты имеешь в виду под этим всем! — раздраженно ответил он. Его всегда доставали мои маленькие лекции об исступлении самадхи — это такое состояние, которого достигаешь, когда прекращаешь всё, останавливаешь разум и на самом деле с закрытыми глазами видишь какой-то вечный многорой некоей электрической Силы, завывающий на месте просто жалких образов и форм предметов, которые, в конце концов, лишь воображаемы. И если вы мне не верите, вернитесь через миллиард лет и попробуйте опровергнуть. Ибо что есть время? — А тебе не кажется, что гораздо интереснее просто быть как Джафи: иметь девчонок, заниматься, оттягиваться и на самом деле что-то делать, а не глупо рассиживать под деревьями?

— Не-а, — ответил я, не кривя душой и зная, что Джафи со мною бы согласился. — Джафи всего лишь развлекает себя в пустоте.

— Не думаю.

— Готов спорить. На следующей неделе я иду с ним в горы, там узнаю и расскажу тебе.

— Ну, — (вздох), — что касается меня, я уж лучше останусь Алвой Голдбуком, и ну его к чертям, все это буддистское дерьмо.

— Ты об этом когда-нибудь пожалеешь. Почему ты никак не поймешь того, что я пытаюсь тебе сказать: тебя дурачат именно твои шесть чувств — заставляют верить в то, что у тебя эти шесть чувств не только есть, но и помогают тебе быть в контакте с действительным внешним миром. Если б не твои глаза, ты бы меня не видел. Если б не твои уши, ты бы не слышал, как пролетает вот этот самолет. Если б не твой нос, ты бы не ощущал, как пахнет полночная мята. Если б не язык, ты бы не смог отличить А от Б. Если б не твое тело, ты бы не почувствовал Принцессу. Здесь нет меня, нет самолета, нет разума, нет Принцессы, нет ничего — да елки же палки, неужели ты хочешь продолжать оставаться в дураках каждую чертову минуту своей жизни?!

— Да, я больше ничего не хочу и благодарю Бога за то, что из ничто получается нечто.

— Ну, тогда у меня для тебя есть новости: все как раз наоборот, это из нечто вышло ничто, и это нечто — Дхармакайя, тело Истинного Значения, а это ничто — вот оно, вся эта галиматья и болтология. Я иду спать.

— Что ж, иногда я вижу проблеск просветленности в том, что ты пытаешься сказать, но поверь мне, я получаю больше сатори от Принцессы, чем от слов.

— Это сатори твоей глупой плоти, развратник.

— Я знаю, что мой искупитель жив.

— Какой искупитель и как жив?

— Ох, давай же закочумаем[8] и будем просто жить!

— Херня, когда я думал так как ты, Алва, я был всего лишь жалким хватом — совсем как ты сейчас. Все, что ты хочешь — это выскочить, трахнуться, побиться, запутаться, состариться, заболеть, чтобы тебя поколотило сансарой, ты, ебаное мясо вечного возвращения, ты, ты же этого заслуживаешь…

— Это некрасиво. Все печальны и все стараются жить с тем, что у них есть. Твой буддизм сделал тебя гадким, Рэй, и ты из-за него даже боишься раздеться ради простой и полезной для здоровья оргии.

— Ну я же разделся в конце, разве нет?

— Но ты подходил с таким снобизмом… ох, давай же кончим на этом.

Алва пошел спать, а я сел, закрыл глаза и подумал: «Это мышление прекратилось,» — но поскольку мне пришлось-таки об этом подумать, никакого мышления ее прекратилось, но меня действительно окатило волной радости от знания того, что все эти пертурбации — лишь сон, который уже кончился, и мне не нужно беспокоиться, поскольку я — не «Я», и я молился, чтобы Бог, то есть Татхагата, дал мне достаточно времени, достаточно здравого смысла и силы, чтобы я смог сказать людям то, что знаю (чего сейчас я даже сделать как надо не могу), чтобы и они узнали то, что знаю я, и не отчаивались слишком сильно. Старое дерево молча и задумчиво нависало надо мной, тоже живое. Я слышал, как в садовых сорняках похрапывает мышь. Крыши Беркли выглядели жалким живым мясом, укрывающим скорбящие фантомы от вечности небес, с которой те боялись встретиться. К тому времени, как я отправился спать, меня не захватывала никакая Принцесса, никакое желание никакой Принцессы, ничье неодобрение, и я чувствовал себя радостным и спал хорошо.

6

И вот настало время нашего большого горного похода. Джафи заехал за мной на своем велике в конце дня. Мы вытащили рюкзак Алвы и сложили его в велосипедную корзинку. Я достал носки и свитера. У меня не было лишь походной обуви, и единственное, что подходило, — теннисные тапочки Джафи, старые, но прочные. Мои собственные башмаки были слишком расхлябанными и порваными.

— Может, так даже и лучше, Рэй: в тапочках ногам легко, и ты сможешь прыгать по валунам безо всякого. Мы, конечно, иногда будем меняться обувью, и все будет ништяк.

— А как с едой? Ты что берешь?

— Ну прежде, чем я скажу тебе про еду, Рэ-эй, — (иногда он называл меня по имени, и это всегда звучало печально и протяжно — «Рэ-э-эй», — как будто его беспокоило мое благосостояние) — я беру твой спальник, это не пуховик, как у меня, и, естественно, намного тяжелее, но в одежде и возле хорошего большого костра тебе в нем будет удобно.

— В одежде — да, а зачем костер, сейчас ведь еще октябрь?

— Ага, но там в октябре уже все замерзает, Рэ-эй.

— Ночью?

— Ну да, а днем еще совсем тепло и хорошо. Знаешь, старина Джон Мьюир, бывало, ходил в те горы, куда мы идем, с одной своей старой армейской шинелью и бумажным пакетом сухарей: он спал в шинели, размачивал сухари в воде, когда хотел есть, и бродил вот так вот целыми месяцами, пока не забредал обратно в город.

— Господи Боже мой, это, должно быть, круто!

— Теперь, что касается еды: я сходил на Маркет-стрит, на рынок «Хрустальный Дворец», и купил там моей любимой крупы — булгура, это что-то типа болгарской дробленой пшеницы, я смешаю ее с кусочками бекона, маленькими кубиками такими, и это для нас троих будет прекрасным ужином — для Морли и нас с тобой. Еще я беру чай, под этими холодными звездами всегда хочется хорошую чашку горячего чая. Беру настоящий шоколадный пудинг, не это быстрорастворимое фуфло, а хороший шоколадный пудинг, который доводишь до кипения, помешивая на костре, а потом он остывает в снегу.

— Ого!

— Поэтому вместо рисового, который я беру с собой обычно, на этот раз, я подумал, стоит взять для тебя хороший такой деликатес, Рэ-эй, а еще в булгур я зашвырну всяких сушеных овощей кубиками, я их купил в лыжном магазине. Из этого мы будем готовить себе ужины и завтраки, а чтобы пополнять энергию — вот такой большой мешок орехов с изюмом, а еще один мешок кураги и чернослива укрепит нас еще круче. — И он показал мне этот самый — крохотный — мешочек, куда уложилось все насущное питание для троих взрослых людей на двадцать четыре часа, или даже больше, лазанья по большим высотам. — Когда идешь в горы, главное — брать как можно меньше веса, мешки там тяжелеют.

— Но Боже мой, нам же этого не хватит!

— Хватит, от воды разбухнет.

— А вино берем?

— Нет, оно наверху ни к чему — как только заберешься на верхотуру и устанешь, вмазать и не захочется. — Я этому не поверил, но ничего не сказал. Мы сложили шмутки на велосипед и пошли через весь студгородок пешком, толкая велик по краю тротуара. Стояли прохладные ясные сумерки Тысяча И Одной Ночи, башня универа с часами чистой черной тенью высилась над кипарисами, эвкалиптами и прочими деревьями, где-то звонили колокола, а воздух похрустывал. — Там будет холодно, — сказал Джафи, но в тот вечер он чувствовал себя прекрасно и рассмеялся, когда я спросил его про следующий четверг с Принцессой: — Знаешь, мы играли в ябъюм еще дважды с того вечера, она приходит ко мне в любую минуту любого дня или ночи и «нет» за ответ не считает. Поэтому я удовлетворяю Бодхисаттву. — И Джафи захотелось рассказать мне обо всем, о своем детстве в Орегоне. — Знаешь, у меня мать, отец и сестра жили настоящей первобытной жизнью на этой бревенчатой ферме, в зимой по утрам, когда холодно, мы все, бывало, раздевались и одевались перед очагом, по-другому нельзя было, поэтому я — не такой, как ты, по части раздевания, в смысле, я не смущаюсь, ничего.

— А чем ты занимался в колледже?

— Летом я постоянно был на государственной пожарной вахте — тебе это тоже надо будет попробовать следующим летом, Смит, — а зимой я много ходил на лыжах, и с довольно приличными результатами. Я там взбирался на несколько достаточно высоких гор, включая один долгий подъем на Рейнир, почти до самой вершины, где можно оставить свою роспись. И был год, когда я это, наконец, сделал сам. Там ведь только несколько имен написано, и еще я облазил все Каскады — и в сезон, и в межсезонье, я работал там на лесоповале. Смит, я должен рассказать тебе про всю нашу романтику лесоповала на Северо-Западе, поскольку ты постоянно твердишь мне о железных дорогах: ты бы видел узкоколейки наверху, и по утром, когда морозец со снежком, а в животе у тебя блинчики с повидлом и черный кофе — вообще, парень — и ты заносишь свой двойной топор над первым утренним бревном, лучше этого ничего не бывает.

— Это совсем как моя мечта о Великом Северо-Западе. Индейцы-квакиутли, Северо-Западная Конная Полиция…

— А-а, ну так это в Канаде, в Британской Колумбии, я встречал кое-кого из них на просеках. — Мы толкали наш велик дальше, мимо всяческих студенческих притончивов и кафешек, заглянули к Робби — нет ли там кого-нибудь из знакомых. Там был Алва — он подрабатывал помощником официанта на полставки. Мы с Джафи в нашем тряпье выглядели в студгородке довольно диковинно, а Джафи и вообще считался эксцентриком — обычное дело в колледжах и университетах, когда там появляются настоящие люди, при том, что колледжи — сплошные рассадники безликости среднего класса, которая обычно находит свое совершенное выражение на окраинах городков, в рядах зажиточных домиков с лужайками и телевизорами в каждой гостиной, где все смотрят одно и то же и думают об одном и том же в одно и то же время, а джафи этого мира рыщут в глухомани, чтобы услышать голос, зовущий в этой глухомани, чтобы обрести исступление звезд, открыть темный таинственный секрет происхождения безликой, пресной, обожравшейся цивилизации.

— У всех этих людей, — говорил Джафи, — у всех до единого есть сортиры с белым кафелем, и они кладут в них большие грязные кучи, как медведи в горах, но все это смывается в удобную, постоянно проверяемую канализацию, и об их дерьме больше никто не думает, и никто не представляет себе, что они берут свое начало в говне, накипи и нечистотах моря. Они целями днями моют себе руки сливочным мылом, которое втайне мечтают сожрать прямо в этой своей ванной. — У него был просто миллион идей, в натуре.

Мы добрались до его хижины, когда уже стемнело, в воздухе пахло дымом горящего дерева и листвы, всё аккуратно сложили и спустились по улице к Генри Морли, у которого была машина. Генри Морли носил очки и был человеком великой учености, но тоже эксцентриком — еще более ярко выраженным и чрезмерным, чем Джафи; он работал библиотекарем, друзей в колледже у него было немного, но он тоже любил ходить в горы. Его собственный однокомнатный коттедж, тоже на задворках Беркли, был набит книгами по альпинизму, картинками и весь усеян рюкзаками, горными ботинками и лыжами. Я поразился, услышав, как он разговаривает: говорил он в точности как Райнольд Какоэтес, критик, и выяснилось, что они — друзья с давних пор, вместе ходили в горы, и нельзя было сказать, кто на кого влиял — Морли на Какоэтеса или наоборот. Я чувствовал, что основное влияния оказывал Морли — в нем было то же самое ехидство, саркастическая, чрезвычайно остроумная, хорошо выстроенная речь с тысячами образов, типа того, когда мы с Джафи зашли, у него как раз было сборище друзей (странная, какая-то потусторонняя компания, включавшая одного китайца, одного настоящего немца из Германии и несколько других каких-то студентов), и Морли сказал:

— Я беру с собой надувной матрас, вы, парни, можете спать на жесткой холодной земле, если хотите, а у меня будет этот пневматический агрегат, поскольку я все-таки съездил и истратил на него шестнадцать баксов в дебрях оклендских военно-морских складов, а потом весь день задавался вопросом, можно ли, присобачив роликовые коньки или присоски, технически называть себя средством передвижения, — или произнес какой-то другой, «мне-непонятный» (то есть, всем вокруг), собственный прикол с тайным смыслом, к которому все равно никто не прислушивался, но он все говорил и говорил, как бы самому себе, и мне он сразу же понравился. Мы только вздохнули, когда увидели количество того барахла, которое он собирался брать с собой в горы: даже консервы, а помимо своего надувного резинового матраса еще и ледоруб, и целую кучу оборудования, которое нам все равно там не понадобится.

— Ты, конечно, можешь прихватить с собой этот топор, Морли, но я не думаю, что он нам пригодится, а консервы — это ж одна вода, тебе придется тащить ее на собственном горбу, неужели ты не понимаешь, что вся вода, которая нам нужна, ждет нас наверху?

— Да я просто подумал, что баночка китайского рагу там будет в самый раз…