Замок

(Кроме помощников, в чулан за это время протиснулись и служанки.)

— Я тоже пойду, Гардена, — сказал хозяин.

К. впервые услышал имя этой женщины.

— Конечно, — медленно проговорила она и — рассеянно, как будто ее занимали другие мысли, добавила: — С чего бы именно тебе оставаться?

Однако, когда все вытеснялись в кухню — даже помощники на этот раз сразу подчинились, впрочем, они заигрывали с одной из служанок, — задумчивая Гардена оказалась достаточно предусмотрительной: заметив, что в кухне слышно все, о чем говорится в чулане, потому что двери в чулане не было, она приказала всем уйти и из кухни. Это было немедленно выполнено.

— Пожалуйста, — попросила Гардена, — господин землемер, там, в шкафу, сразу, как откроете, висит шаль, достаньте мне ее, я хочу ею укрыться, я не выношу перины, мне так тяжело дышать. — И когда К. принес ей шаль, продолжила: — Вот видите, какая красивая шаль — правда?

К. она показалась обычной шерстяной шалью, только из любезности он еще раз пощупал ее, но ничего не сказал.

— Да, это красивая шаль, — повторила Гардена, закутываясь.

Она лежала теперь умиротворенная, казалось, груз ее страданий был снят с нее, она даже вспомнила о своей растрепавшейся от лежания прическе, приподнялась на минутку в кровати и немного поправила волосы вокруг чепчика. Волосы у нее были густые. К. потерял терпение и сказал:

— Вы, госпожа хозяйка, посылали спросить у меня, нашел ли я уже другую квартиру.

— Я посылала спросить у вас? — удивилась хозяйка. — Нет, вы ошибаетесь.

— Ваш муж сейчас только спрашивал меня об этом.

— Очень возможно, — согласилась хозяйка, — я с ним поругалась. Когда я не хотела, чтобы вы здесь были, он вас здесь держал; а теперь, когда я счастлива, что вы здесь живете, он вас прогоняет. Вот так вот он вечно.

— Вы, следовательно, — сказал К., — так сильно изменили свое мнение обо мне? За какие-то пару часов?

— Я свое мнение не изменила, — проговорила вновь ослабевшим голосом хозяйка, — дайте мне вашу руку. Хорошо. А теперь пообещайте мне, что вы будете со мной совершенно откровенны — и я буду с вами тоже.

— Ладно, — пообещал К., — только кто начнет?

— Я, — сказала хозяйка.

Впечатления, что она хочет пойти К. навстречу, это не производило, скорее — что ей ужасно хочется говорить первой. Она вытащила из-под подушки какую-то фотографию и протянула ее К.

— Взгляните на этот снимок, — попросила она.

Чтобы лучше видеть, К. сделал шаг в кухню, но и там нелегко было разглядеть что-нибудь, так как снимок выцвел от времени, был мятый, в пятнах и во многих местах потрескался.

— Он в не очень-то хорошем состоянии, — заметил К.

— К сожалению, к сожалению, — сказала хозяйка, — когда годами везде носишь с собой, становится таким. Но если вы как следует на него посмотрите, то вы все-таки все разглядите, обязательно. Впрочем, я могу вам помочь, скажите мне, что вы видите, я очень люблю слушать про этот снимок. Ну — что?

— Какого-то молодого человека, — начал К.

— Правильно, — подтвердила хозяйка, — и что он делает?

— Он лежит, по-моему, на какой-то доске, потягивается и зевает.

Хозяйка засмеялась.

— Ничего подобного, — сказала она.

— Но вот же доска, и вот он лежит, — отстаивал свою точку зрения К.

— Да вы смотрите внимательнее, — раздражительно сказала хозяйка, — разве он лежит?

— Нет, — согласился на этот раз К., — он не лежит, он летит, теперь я это вижу, это совсем не доска, а скорее какая-то веревка, и молодой человек прыгает в высоту.

— Ну вот, — обрадовалась хозяйка, — он прыгает, так тренируют посыльных всех служб. Я же знала, что вы это разглядите. А его лицо тоже видите?

— От лица я тут очень мало что вижу, — заявил К., — он, видимо, очень напрягся: рот раскрыт, глаза зажмурены и волосы разлетелись.

— Очень хорошо, — с уважением сказала хозяйка, — разглядеть больше тому, кто сам его не видел, невозможно. А он был красивый мальчик, я только один раз мельком видела его — и никогда не забуду.

— Кто же это был? — спросил К.

— Это, — сказала хозяйка, — был посыльный, через которого Кламм в первый раз позвал меня к себе.

К. толком не расслышал ответ, его отвлекло дребезжание стекла. Причину помехи он нашел сразу: снаружи, во дворе, прыгая в снегу с ноги на ногу, маячили помощники. Они вели себя так, словно были счастливы снова видеть К., вне себя от счастья они показывали его друг другу и при этом беспрерывно постукивали по стеклу в окне кухни. При угрожающем движении К. они это тотчас прекратили, попытались оттащить один другого, но тут же выскользнули друг у друга из рук и уже снова были у окна. К. поторопился скрыться в чулане, где помощники не могли увидеть его, а он мог не видеть их. Но слабое, словно молящее дребезжание оконного стекла и там долго еще преследовало его.

— Опять эти помощники, — сказал он, извиняясь, хозяйке и показал на двор.

Хозяйка, не обращая на него внимания, забрала у него снимок, посмотрела, разгладила и снова сунула под подушку. Движения ее замедлились, но не от усталости, а под грузом воспоминаний. Она собиралась рассказывать К. — и забыла его за рассказом, и перебирала бахрому своей шали. Только через некоторое время она подняла голову, провела ладонью по лицу и сказала:

— И эта шаль — от Кламма. И этот чепчик тоже. Снимок, шаль и чепчик — это те три сувенира, которые у меня остались от него. Я не молода, как Фрида, я не так тщеславна, как она, и не так деликатна — она очень деликатна, — короче, я умею приноравливаться к жизни, но в одном я должна признаться: без этих трех вещей я бы здесь не смогла так долго выдержать — да я бы, наверное, и одного дня не смогла здесь выдержать. Эти три сувенира вам, может быть, покажутся мелочью, но заметьте: у Фриды, которая так долго была связана с Кламмом, нет ни одного сувенира, я ее спрашивала; она слишком восторженна, да и слишком требовательна, я же, всего только трижды побывав у Кламма — потом он за мной уже больше не посылал, я не знаю почему, — будто предчувствуя, что мое время будет коротким, запасла себе эти сувениры. Правда, тут надо было приложить старание: Кламм сам ничего не дает, но если увидишь, что там лежит что-нибудь подходящее, то можно это себе выпросить.

К. испытывал неловкость, выслушивая эти истории, как ни близко они его касались.

— И как давно все это было? — спросил он, вздыхая.

— Больше двадцати лет тому назад, — сказала хозяйка, — намного больше двадцати лет.

— Так долго хранят верность Кламму, — подытожил К. — А вы, госпожа хозяйка, вообще-то понимаете, что подобными признаниями вы меня наводите — когда я думаю о моем будущем браке — на тяжелые размышления?

Хозяйка сочла неприличным, что в такой момент К. вздумал вмешиваться со своими делами, и искоса гневно взглянула на него.

— Зачем же так сердиться, госпожа хозяйка, — сказал К. — Я ведь ни слова не говорю против Кламма. Но в то же время волею обстоятельств я вступил в известные отношения с Кламмом, и этого самый большой почитатель Кламма не может отрицать. Так вот. Вследствие такого положения, при упоминании о Кламме я всегда поневоле думаю и о себе, тут уж ничего не поделаешь. Кстати, госпожа хозяйка, — тут К. схватил ее ослабевшую руку, — вспомните о том, как плохо закончился наш последний разговор и что на этот раз мы хотим разойтись мирно.

— Вы правы, — согласилась хозяйка и опустила голову, — но пощадите меня. Я не чувствительней других — напротив, но у каждого есть свои чувствительные места, у меня — только одно это.

— К сожалению, оно одновременно — и мое, — сказал К., — однако я, безусловно, справлюсь с собой; но теперь объясните мне, госпожа хозяйка, как я должен терпеть в браке эту ужасающую верность Кламму, если предположить, что и Фрида похожа в этом на вас.

— Ужасающую верность? — неприязненно повторила хозяйка. — Разве это верность? Верна я моему мужу, а что — Кламм? Кламм когда-то сделал меня своей возлюбленной, разве могу я это отличие когда-нибудь потерять? И как вам это терпеть с Фридой? Ах, господин землемер, ну кто вы такой, что осмеливаетесь так спрашивать?

— Госпожа хозяйка, — предостерегающе сказал К.

— Я помню, — сказала хозяйка, покоряясь, — но мой муж таких вопросов не задавал. Я не знаю, кого тут надо назвать несчастной, меня тогда или Фриду теперь. Фриду, которая по своей воле оставила Кламма, или меня, за которой он больше уже не посылал. Может быть, все-таки Фриду, хотя она, кажется, в полной мере этого еще не понимает. Зато мое несчастье было тогда беспредельнее и завладело всеми моими мыслями, потому что я вынуждена была все время себя спрашивать — а в сущности, и сегодня еще не перестала спрашивать: почему так случилось? Три раза Кламм посылает за тобой, а в четвертый раз уже — нет, и уже никогда — в четвертый раз! Что же могло больше занимать меня тогда? О чем еще могла я говорить с моим мужем, с которым мы вскоре после этого поженились? Днем у нас не было времени: мы получили этот трактир в жалком состоянии и должны были попытаться поднять его — но ночью? Годами крутились наши ночные разговоры только вокруг Кламма и причин перемены его настроения. И когда мой муж во время этих разговоров засыпал, я будила его и мы разговаривали дальше.

— Теперь, — сказал К., — я, если разрешите, задам вам один очень грубый вопрос.

Хозяйка молчала.

— Мне, следовательно, не позволено спрашивать, — констатировал К., — уже этого мне достаточно.

— Разумеется, — сказала хозяйка, — вам уже этого достаточно, и этого — в особенности. Вы неверно истолковываете все, даже молчание. Вы просто не можете иначе. Я разрешаю вам спрашивать.

— Если я все неверно истолковываю, — продолжил К., — то, может быть, я неверно истолковываю и мой вопрос, может быть, он совсем не так уж груб. Я хотел только узнать, как вы познакомились с вашим мужем и как этот трактир перешел в вашу собственность.

Хозяйка поморщилась, но сказала невозмутимо:

— Это очень простая история. Мой отец был кузнецом, а Ганс, мой теперешний муж, был конюхом у одного богатого крестьянина и часто приходил к моему отцу. Это произошло после того, как я последний раз была с Кламмом; я была очень несчастна, хотя, собственно, не имела на это права, так как все ведь шло правильно, и то, что мне больше нельзя было к Кламму, было решением самого Кламма, следовательно, было правильно, только причины были неясны — их я имела право доискиваться, но быть несчастной я права не имела. Не имела, но все равно — была, и не могла работать, и по целым дням просиживала в нашем палисадничке. Ганс видел меня там, иногда он подсаживался ко мне, я ему не жаловалась, но он знал, в чем дело, и так как он хороший мальчик, то, бывало, плакал вместе со мной. И когда однажды мимо нашего садика проходил тогдашний трактирщик (у него умерла жена, и он поэтому должен был оставить свое дело — впрочем, он был уже и старый человек) и увидел, как мы там сидим, он остановился и, недолго думая, предложил нам трактир в аренду; денег, поскольку он нам доверял, вперед не спросил и плату за аренду назначил очень дешевую. Я не хотела быть отцу обузой, все остальное было мне безразлично, и, подумав о трактире и новой работе, которая, может быть, принесет немного забвения, я протянула Гансу руку. Вот и вся история.

С минуту было тихо, потом К. сказал:

— Трактирщик поступил прекрасно, но неосмотрительно. Или у него были особые причины доверять вам обоим?

— Он хорошо знал Ганса, — пояснила хозяйка, — он был его дядей.

— Тогда конечно, — сказал К. — Следовательно, семья Ганса явно многого ждала от его связи с вами?

— Может быть, — пожала плечами хозяйка, — не знаю, я никогда об этом не задумывалась.

— Но, по-видимому, это все-таки было так, — сказал К., — если семья была готова пойти на такие жертвы и просто так, без гарантий, отдать трактир в ваши руки.

— Как потом оказалось, это не было неосмотрительно, — возразила хозяйка. — Я вовсю принялась за работу, я сильная была, дочь кузнеца, мне не надо было ни слуг, ни служанок, я успевала всюду: в зале, в кухне, на дворе, в конюшне; я готовила так хорошо, что даже у господского трактира посетителей отбивала. Вы у нас в обед еще не были, вы не знаете, кто к нам ходит обедать, а тогда ходило еще больше, за это время уж многие разбежались. И результат был такой, что мы не только смогли аренду вовремя выплачивать, но через несколько лет и весь трактир откупили, и он теперь почти без долгов. Правда, другим результатом было то, что я на этом надорвалась, сердце стало болеть, и вот теперь я старуха. Вы, наверное, думаете, что я намного старше Ганса, но на самом деле он всего на два или на три года моложе меня, да и вообще никогда не состарится, потому что от его работы: покурить трубку, послушать гостей, потом трубку выколотить и когда-нибудь стакан пива принести — от такой работы не старятся.

— Ваши успехи достойны восхищения, — признал К., — это несомненно, но мы говорили о времени до вашего замужества, а тогда все же было бы странно, если бы родственники Ганса, жертвуя деньгами или, по крайней мере, идя на такой большой риск, как сдача трактира, торопились бы со свадьбой и при этом не имели бы никаких других надежд, кроме как на вашу работоспособность, которой они ведь еще совершенно не знали, и на работоспособность Ганса, в отсутствии которой, наверное, уже должны были убедиться.

— Ну да, — устало сказала хозяйка, — я ведь понимаю, куда вы клоните и как вы при этом заблуждаетесь. Кламм ко всем этим делам не имел отношения. С чего бы он стал обо мне заботиться или, вернее, как он вообще мог бы обо мне заботиться? Он ведь меня уже не знал. То, что он больше не посылал за мной, означало, что он меня забыл. Если он больше не посылает, он забывает полностью. Я не хотела говорить об этом при Фриде, но это не просто забвение, это что-то большее. С тем, кто забыт, можно ведь снова познакомиться. Для Кламма такое невозможно. Если он за тобой больше не посылает, он забывает полностью не только все твое прошлое, но форменным образом и все твое будущее. Я, конечно, могу, если очень постараюсь, вдуматься в ваши рассуждения, в эти, может быть, справедливые в тех краях, откуда вы пришли, но здесь — бессмысленные рассуждения. Вы еще, пожалуй, дойдете до сумасбродной мысли, что Кламм мог бы дать мне в мужья как раз такого, как Ганс, чтобы я без особенных помех могла прийти к нему, если бы когда-нибудь в будущем он меня позвал. Ну уж дальше никакое сумасбродство завести не может. Да где бы нашелся такой муж, который помешал бы мне побежать к Кламму, если бы Кламм подал мне знак? Чепуха, полнейшая чепуха, это только самому себе голову морочить — заниматься такой чепухой.

— Нет, — сказал К., — морочить себе голову мы не будем, я отнюдь не зашел еще в своих мыслях так далеко, как вы предположили, хотя, по правде говоря, был на пути к этому. Но пока меня удивляет только то, что родня так много ожидала от этой женитьбы и что эти надежды и в самом деле сбылись, — правда, за это было заплачено вашим сердцем, вашим здоровьем. Напрашивающаяся мысль о некоей связи этого факта с Кламмом у меня, разумеется, возникла, но не в такой или пока еще не в такой грубой форме, как вы это изобразили — явно с единственной целью еще раз задеть меня, потому что вы получаете от этого удовольствие. Ладно, получайте ваше удовольствие! Моя же мысль была такой: во-первых, Кламм, безусловно, явился причиной женитьбы. Без Кламма вы не были бы несчастны, не сидели бы без дела в вашем палисадничке; без Кламма Ганс не увидел бы вас там, не будь вы печальны, робкий Ганс никогда не осмелился бы заговорить с вами; без Кламма вы никогда не стали бы там плакать вместе с Гансом; без Кламма старый добрый дядя-трактирщик никогда бы не увидел там Ганса и вас согласной парой; без Кламма вы бы не сделались равнодушны к жизни, следовательно, не вышли бы за Ганса. Итак, во всем этом уже более чем достаточно Кламма, я бы сказал. Но это еще не все. Разве не искали вы забвения, разве не работали так — конечно же, не щадя себя — и не подняли хозяйство на такую высоту? Следовательно, и тут Кламм. Но Кламм, помимо этого, был еще и причиной вашей болезни, так как ваше сердце еще до женитьбы было разбито несчастной страстью.

Остается еще только один вопрос: что же так сильно привлекало в этой женитьбе родню Ганса? Вы сами здесь упомянули, что быть возлюбленной Кламма — значит получить такое отличие, которое нельзя потерять, ну так вот это, может быть, их и привлекало. А кроме этого, я думаю, — надежда, что счастливая звезда, которая привела вас к Кламму (если считать, что это была счастливая звезда, но вы это утверждаете), определена светить только вам, следовательно, при вас должна остаться и, пожалуй, не покинет вас так скоро и неожиданно, как это сделал Кламм.

— Вы все это серьезно? — спросила хозяйка.

— Серьезно, — быстро ответил К., — только я думаю, что Гансова родня со своими надеждами не была ни совсем права, ни совсем не права, и я думаю, что понимаю и ошибку, которую они допустили. Внешне ведь все как будто удалось: Ганс хорошо пристроен, у него видная жена, он в чести, и хозяйство без долгов. Но, однако, на деле-то удалось не все: с простой девушкой, у которой он был бы первой большой любовью, он наверняка был бы намного счастливее; если он временами — за что вы его упрекаете — стоит посреди залы как потерянный, то это оттого, что он в самом деле чувствует себя потерянным (несчастным от этого он себя не чувствует, это точно, настолько я его уже знаю), но так же точно и то, что с другой женой этот симпатичный понятливый мальчик стал бы счастливее, под чем я одновременно подразумеваю и — самостоятельнее, прилежнее, мужественнее. И вы ведь сами наверняка не счастливы и, по вашим словам, без этих трех сувениров вообще не захотели бы жить дальше, и сердце у вас больное. Так значит, родня в своих надеждах была не права? Я думаю, нет. Благословение было вам отпущено, но под него не сумели подойти.

— Что же упустили? — спросила хозяйка. Она лежала теперь, вытянувшись, на спине и неподвижно смотрела в потолок.

— Спросить Кламма, — ответил К.

— Значит, мы опять возвращаемся к вам, — сказала хозяйка.

— Или к вам, — уточнил К. — Наши случаи граничат.

— Так чего же вы хотите от Кламма? — спросила хозяйка. Она села в кровати, взбила подушки, чтобы можно было сидеть облокотившись, и теперь смотрела К. прямо в глаза. — Я откровенно рассказала вам мой случай, и вам стоило попытаться кое-что из него понять. Теперь вы скажите мне так же откровенно, что вы хотите спросить у Кламма. Я с большим трудом уговорила Фриду уйти наверх в ее комнату и подождать там, я боялась, что в ее присутствии вы не будете достаточно откровенны.

— Мне нечего скрывать, — сказал К. — Но сперва я хочу обратить кой на что ваше внимание. «Кламм забывает сразу», сказали вы. Так вот, во-первых, это представляется мне весьма маловероятным, во-вторых же, это недоказуемо и явно не что иное, как легенда, рожденная фантазией тех самых девиц, которые были как раз в милости у Кламма. Я удивляюсь, как вы поверили такой плоской выдумке.

— Это совсем не легенда, — возразила хозяйка, — напротив, это выведено из всеобщего опыта.

— Так значит, новым опытом опровергается, — сказал К. — Но, кроме того, тут есть еще одно различие между случаем Фриды и вашим. Что Кламм больше якобы уже не звал Фриду — это в определенном смысле совсем не так, напротив, он ее звал, но она не послушалась. Не исключено даже, что он ее все еще ждет.

Хозяйка молчала, только ее изучающий взгляд медленно скользил по К. вверх и вниз. Потом она сказала:

— Я намерена спокойно выслушать все, что у вас есть сказать. И вы, чем щадить меня, говорите лучше откровенно. Только у меня будет одна просьба: не упоминайте имени Кламма. Называйте его «он» или еще как-нибудь, но не по имени.

— Охотно, — согласился К., — но что я хочу от него — это нелегко сказать. Для начала я хочу увидеть его вблизи, потом я хочу услышать его голос, потом я хочу узнать от него, как он относится к нашей женитьбе. О чем я его потом еще, может быть, попрошу, зависит от того, как пойдет беседа. Поговорить можно о многом, но для меня самое важное то, что я встречусь с ним лицом к лицу. Ведь непосредственно я еще ни с одним настоящим чиновником не говорил. Кажется, добиться этого труднее, чем я полагал. Но теперь я должен говорить с ним как с частным лицом, а это, насколько я понимаю, осуществить намного легче. Как с чиновником я могу с ним говорить только в его, быть может, недоступном кабинете в Замке или — что уже сомнительно — в господском трактире; как с частным лицом — везде: дома, на улице, — где только мне удастся его встретить. То, что при этом мне будет противостоять, кроме того, еще и чиновник, я охотно принимаю, но это не основная моя цель.

— Хорошо, — сказала хозяйка и спрятала лицо в подушку, словно сказала что-то бесстыдное. — Если я через мои связи добьюсь, что ваша просьба о разговоре будет передана Кламму, вы обещаете мне, что до получения ответа ничего не будете предпринимать на свой страх и риск?

— Этого я не могу обещать, — не согласился К. — При всем моем желании я не могу обещать выполнить вашу просьбу или ваш каприз. Потому что дело не терпит, особенно после того, как мои переговоры со старостой дали неблагоприятные результаты.

— Такая отговорка отпадает, — заявила хозяйка, — староста — ничего не значащая личность. Вы этого разве не заметили? Он бы и одного дня не оставался на своей должности, если бы не его жена, которая ведет все дела.

— Мицци? — спросил К.

Хозяйка кивнула.

— Она была там, — подтвердил К.

— Она высказала свое мнение? — спросила хозяйка.

— Нет, — ответил К., — но у меня и не создалось впечатления, что она могла это сделать.

— Ну да, — сказала хозяйка, — вот так же ошибочно вы здесь на все смотрите. Как бы то ни было, то, что решил о вас староста, не имеет никакого значения, а с его женой я при случае поговорю. И если я вам теперь еще пообещаю, что ответ Кламма придет самое позднее через неделю, то у вас, наверное, не будет больше причин не соглашаться со мной.

— Все это еще ничего не решает, — уперся К. — Мое намерение твердо, и я бы все равно попытался его осуществить, даже если бы пришел отрицательный ответ. Но раз я заранее имею такое намерение, то я уже не могу начинать с просьб о беседе. То, что без просьб остается пусть дерзкой, но все же допустимой попыткой, после отрицательного ответа становится открытым неподчинением. Это было бы, разумеется, куда хуже.

— Хуже? — спросила хозяйка. — Это неподчинение в любом случае. А в общем, делайте как знаете. Подайте мне юбку.

Не обращая внимания на К., она натянула юбку и побежала в кухню. Из залы давно уже доносился беспокойный шум. В кухонное окошко стучали. Один раз помощники распахнули его и крикнули, что они голодные. Потом там появились и другие лица. Слышалось даже какое-то тихое, но многоголосое пение.

Разговор К. с хозяйкой, впрочем, сильно задержал приготовление обеда — он был еще не готов, а посетители собрались. Тем не менее никто не отважился нарушить запрет хозяйки и зайти в кухню. Но теперь, когда наблюдатели у окошка сообщили, что хозяйка уже идет, служанки сразу побежали в кухню, и когда К. вошел в залу, все на удивление многочисленное общество — более двадцати человек, мужчины и женщины, одетые провинциально, но не по-крестьянски, — устремились от окошка, возле которого они толпились, к столам, занимать места. Только у маленького столика в углу уже сидела супружеская пара с несколькими детьми; муж, симпатичный голубоглазый господин с растрепанной седой шевелюрой и бородой, стоял, наклонившись к детям, и отбивал ножом такт: они пели, и он все время старался убедить их петь потише; возможно, они были голодны, и он хотел отвлечь их пением. Хозяйка равнодушно произнесла несколько слов, извиняясь перед обществом, никто не сделал ей упрека. Она оглянулась по сторонам в поисках мужа, но тот, осознав затруднительность положения, очевидно, давно уже сбежал. Тогда она медленно пошла на кухню; на К., поспешившего в свою комнату к Фриде, она больше не обращала внимания.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Наверху К. нашел учителя. Комнату, к удовольствию К., почти нельзя было узнать, так потрудилась над ней Фрида. Воздух был свежий, печь основательно натоплена, пол вымыт, кровать прибрана, вещи служанок — весь этот омерзительный хлам — исчезли вместе с фотографиями, стол, который раньше, куда бы ты ни повернулся, прямо-таки таращился тебе вслед своей усеянной грязными пятнами доской, был покрыт белой вязаной скатертью. Теперь уже можно было и гостей принимать; то, что маленький запас белья К. был развешан около печки на просушку — Фрида, очевидно, выстирала его рано утром, — мешало мало. Учитель и Фрида сидели у стола и встали, когда К. вошел. Фрида встретила К. поцелуем, учитель слегка поклонился. К., в рассеянности и все еще переживая разговор с хозяйкой, начал извиняться за то, что он до сих пор все не мог посетить учителя; получалось, будто он считает, что учитель, потеряв терпение из-за того, что К. не идет, пришел к нему сам. Но учитель, с его солидной манерой, казалось, вообще теперь только начинал медленно припоминать, что когда-то они с К. договорились о чем-то вроде визита.

— Так это вы, господин землемер, — медленно произнес он, — тот приезжий, с которым я несколько дней назад разговаривал на площади перед церковью?

— Да, — коротко ответил К.; то, что по своей тогдашней беспомощности он в тот раз стерпел, здесь, в своей комнате, он не обязан был терпеть.

Он повернулся к Фриде и стал советоваться с ней по поводу одного важного визита, который он должен немедленно сделать и при котором ему нужно быть одетым как можно лучше. Фрида тут же, ни о чем не расспрашивая К., подозвала помощников — они как раз были заняты исследованием новой скатерти на столе — и приказала им как следует вычистить во дворе одежду К. и его сапоги, которые он тут же начал стаскивать. Сама она схватила с веревки одну рубашку и побежала на кухню гладить ее.

К. остался наедине с учителем, который уже снова молча сидел у стола; он заставил его еще немного подождать, стащил с себя рубашку и начал мыться под умывальником. Только теперь, стоя к учителю спиной, К. спросил о причине его прихода.