Замок

— Это чрезвычайно поражает меня. Это опрокидывает все мои расчеты. Мне остается только надеяться, что произошло недоразумение.

— К сожалению, нет, — сказал староста, — все обстоит именно так, как я сказал.

— Но как это может быть! — воскликнул К. — Я же не для того проделал это бесконечное путешествие, чтобы меня теперь отправили обратно!

— Это — другой вопрос, который я решать не уполномочен, но как это недоразумение могло произойти, я, конечно, могу вам объяснить. В таком большом аппарате, как графский, может когда-то случиться, что один отдел отдает одно распоряжение, а другой — другое; ни один не знает о другом, контроль вышестоящих органов, хотя он и предельно строгий, но в силу своей природы осуществляется с опозданием, и таким образом может все-таки возникнуть какая-то маленькая путаница. Правда, это всегда только самые ничтожнейшие мелочи, такие, например, как ваш случай. В серьезных вещах мне пока еще ни одной ошибки не известно, но и мелочи часто бывают достаточно неприятны. Что же касается вашего случая, то я не собираюсь делать из него служебной тайны, я для этого еще не настолько чиновник, я крестьянин, крестьянином и остаюсь, и прямо изложу вам весь ход событий. Много лет назад (я тогда только несколько месяцев как стал старостой) пришло предписание, — уж не помню из какого отдела, — в котором в свойственном этим господам категорическом тоне сообщалось, что должен быть приглашен землемер и что общине вменяется в обязанность подготовить все необходимые для его работы планы и чертежи. Это предписание, естественно, не может касаться вас, так как это было очень давно, и я бы и не вспомнил о нем, если бы не был сейчас болен и не имел достаточно времени, чтобы, лежа в кровати, размышлять о забавнейших вещах. Мицци, — сказал он, неожиданно перебив свой отчет, женщине, которая все время сновала по комнате, занимаясь чем-то непонятным, — поищи-ка, пожалуйста, в шкафу, может быть, ты найдешь предписание. Это ведь было в первые месяцы службы — пояснил он К., — я тогда еще все сохранял.

Женщина немедленно открыла шкаф; К. и староста наблюдали. Шкаф был до отказа набит бумагами. Когда его открыли, две большие связки документов — они были округлые, как вязанки дров, — выкатились наружу; женщина испуганно отскочила.

— Внизу оно должно быть, внизу, — сказал староста, руководя из кровати.

Женщина, загребая двумя руками охапки документов, начала послушно выбрасывать все из шкафа, чтобы добраться до бумаг внизу. Бумаги устилали уже полкомнаты.

Много работы проделано, — сказал, кивая, староста, — и это только малая часть. Основную массу я держу в сарае, впрочем, большая часть уже пропала. Кто все это может сохранить! Но в сарае еще очень много. Ты сможешь найти предписание? — Он снова повернулся к своей жене. — Ты ищи бумагу, на которой подчеркнуто синим слово «землемер».

Здесь слишком темно, — сказала женщина, — я возьму свечу.

И она по бумагам пошла из комнаты.

Моя жена, — продолжал староста, — большая опора мне в этой тяжелой служебной работе, которую к тому же приходится выполнять только между делом. У меня, правда, есть для письменных работ еще один подручный учитель, но справиться все равно невозможно, постоянно остается много несделанного; оно — там, в том ящике собрано, — и он указал на другой шкаф. — Особенно теперь, когда я болен, это совсем разрастается, — сказал он устало, но в то же время и гордо и снова улегся.

Не могу ли я, — сказал К., когда женщина вернулась со свечой и, встав на колени перед ящиком, принялась искать предписание, — помочь вашей жене в поисках?

Староста, усмехаясь, покачал головой:

— Как я вам уже говорил, у меня нет от вас служебных тайн, но чтобы позволить вам самим рыться в документах — так далеко я все же не могу зайти.

В комнате теперь наступила тишина, слышно было только шуршание бумаги; староста, по-видимому, даже слегка задремал. Легкий стук в дверь заставил К. обернуться. Конечно, это были помощники. Они, однако, были уже немного обучены, не ввалились сразу в комнату, а сперва прошептали сквозь чуть приоткрытую дверь:

— Нам на улице слишком холодно.

— Кто это? — испуганно вскинулся староста.

— Это всего лишь мои помощники, — пояснил К., — не знаю, где мне их оставить ждать меня: на улице слишком холодно, а здесь они помешают.

— Мне они не помешают, — приветливо возразил староста, — вы им скажите, пусть заходят. Кроме того, я ведь их знаю. Старые знакомые.

— Но мне они мешают, — прямо сказал К.

Он перевел взгляд с помощников на старосту, потом снова — на помощников и обнаружил, что усмешки всех троих неразличимо одинаковы.

— Но раз вы все равно уже здесь, — сказал он тогда для пробы, — оставайтесь и помогите там супруге господина старосты найти документ, на котором подчеркнуто синим слово «землемер».

Староста ничего не возразил. То, что не разрешалось К., помощникам разрешалось, и они сразу же набросились на бумаги, но больше рылись в куче, чем искали, и пока один читал по складам написанное на каком-нибудь листе, другой непременно вырывал этот лист у него из рук. Зато женщина, стоявшая на коленях перед пустым ящиком, кажется, вообще ничего не искала, во всяком случае, свеча стояла очень далеко от нее.

— Помощнички, — сказал староста с такой самодовольной усмешкой, как будто все делалось по его распоряжениям, но никто не был в состоянии хотя бы даже предположить это, — вам, значит, они мешают, но это ведь ваши собственные помощники.

— Нет, — холодно ответил К., — они уже здесь ко мне приблудились.

— Как это «приблудились», — удивился староста, — «были приданы» вы, очевидно, хотите сказать.

— Ну, были приданы, — сказал К., — но с тем же успехом они могли свалиться с неба — настолько это была бездумная придача.

— Бездумно здесь не делается ничего, — сказал староста и сел в постели, забыв даже о боли в ногах.

— Ничего, — повторил К. — А как с моим приглашением?

— И ваше приглашение было, очевидно, обдумано, — сказал староста, — только вмешались побочные запутывающие обстоятельства, я это вам докажу по документам.

— Документов же не найдут, — предположил К.

— Не найдут? — крикнул староста. — Мицци, ищи, пожалуйста, чуточку быстрее! Но пока что я могу вам рассказать эту историю и без документов. На то предписание, о котором я уже говорил, мы ответили, что благодарим, но в землемере не нуждаемся. Но этот ответ попал, по-видимому, не в первоначальный отдел — я буду обозначать его А, — а по ошибке в другой отдел, Б. Отдел А остался, таким образом, без ответа, но, к сожалению, и Б не получил весь наш ответ: то ли содержимое папки осталось у нас, то ли оно потерялось по дороге (конечно, не в самом отделе — за это я готов: ручаться), — как бы там ни было, но и в отдел Б пришла только папка, на которой не было помечено ничего, кроме того, что во вложенном в нее — а в действительности, к сожалению, отсутствовавшем — документе говорится о приглашении землемера. Между тем отдел А ждал нашего ответа; у них, правда, были записи по этому вопросу, но как это, вполне понятно, нередко случается и, несмотря на всеобщую исполнительность и точность, может случаться, референт понадеялся на то, что мы ответим, и тогда он будет либо приглашать землемера, либо при необходимости продолжит деловую переписку с нами. По этой причине он оставил пометки без внимания, и все дело у него позабылось. Между тем в отделе Б папка ответа попадает к одному славящемуся своей добросовестностью референту, Сордини его зовут, он итальянец (даже для меня, для посвященного, непостижимо, почему человека его способностей держат на положении почти что подчиненного). Этот Сордини, естественно, отправляет нам пустую папку для восполнения. Но теперь с того первого письма отдела А прошло уже много месяцев, если не лет, — вполне понятно, так как, если документ проходит, как это и надлежит, правильный путь, он приходит в свой отдел самое позднее через день и в тот же день уже будет проработан, но если уж он пошел неверно, а при совершенстве их организации он должен этот неверный путь искать прямо-таки с усердием, иначе он его не найдет, тогда — тогда это длится, конечно, очень долго. Поэтому, когда мы получили записку Сордини, у нас об этом деле уже оставались лишь самые неопределенные воспоминания; мы тогда только вдвоем делали эту работу, Мицци и я; учитель мне в то время еще не был придан, копии мы сохраняли лишь в самых важных случаях, короче, мы могли только очень неопределенно ответить, что мы о такого рода приглашении ничего не знаем и что у нас в землемере потребности нет.

— Но, — перебил тут сам себя староста так, как если бы в пылу рассказа зашел слишком далеко или как если бы было по крайней мере возможно, что он зашел слишком далеко, — вам не надоела эта история?

— Нет, — сказал К., — она меня развлекает.

Староста на это:

— Я рассказываю вам это не для развлечения.

— Она развлекает меня только в том смысле, — сказал К., — что я получаю некоторое представление о забавной путанице, от которой при определенных обстоятельствах зависит жизнь человека.

— Вы еще не получили никакого представления, — серьезно сказал староста, — но я могу рассказать вам дальше. Такого, как Сордини, наш ответ, конечно, не удовлетворил. Я восхищаюсь этим человеком, хотя он для меня — сущая мука. Дело в том, что он никому не доверяет; даже если, к примеру, он бессчетное число раз убеждался, что такой-то, скажем, человек достоин всяческого доверия, — в следующий раз он не доверяет ему так, словно он вообще его не знает, или, вернее, так, словно он знает его как проходимца. Я считаю это правильным, чиновник так и должен поступать; к сожалению, я по своему характеру не могу следовать этому правилу: вы же видите, как я вам, чужому человеку, прямо все раскрываю, я просто не умею иначе. Сордини, напротив, сразу почувствовал к нашему ответу недоверие. И началась большая переписка. Сордини спрашивал, почему это мне вдруг взбрело в голову, что не надо приглашать землемера; я с помощью Мицци — у нее отличная память — отвечал, что инициатива исходит от самих же служебных инстанций (что это было из другого отдела, мы, естественно, уже давно забыли); Сордини на это: почему я об этом официальном письме только теперь упоминаю; я в ответ: потому что я только теперь о нем вспомнил; Сордини: это очень странно; я: это совсем не странно при таком затянувшемся деле; Сордини: это все-таки странно, поскольку письма, о котором я вспомнил, не существует; я: конечно, его не существует, раз все документы из папки пропали; Сордини: но ведь должна была остаться запись об этом первом письме, а ее не осталось. Тут я запнулся, потому что не смел не только утверждать, но и поверить, что в отделе Сордини могли допустить ошибку. Вы, господин землемер, возможно, про себя упрекаете Сордини в том, что, мол, мое утверждение должно было привлечь его внимание и заставить его, по крайней мере, справиться об этом деле в других отделах. Но вот это-то и было бы неправильно — я не хочу, чтобы на этого человека ложилось пятно, пусть даже только в ваших мыслях. Таков принцип работы инстанций, что возможность ошибки вообще не принимается в расчет. Этот принцип оправдывается превосходной организацией всего аппарата, и он необходим, когда хотят достичь предельной быстроты исполнения. Таким образом, Сордини вообще не имел права справляться в других отделах, кроме того, эти отделы ему бы попросту не ответили, потому что там бы сразу поняли, что речь идет об установлении возможности ошибки.

— Позвольте, господин староста, я вас перебью вопросом, — сказал К., — не упоминали ли вы несколько ранее о каком-то контрольном органе? Ведь это хозяйство, как вы его изображаете, такого сорта, что если представить, что, может быть, нет и контроля, так дурно делается.

— Вы очень строги, — заметил староста. — Но умножьте вы вашу строгость в тысячу раз — и это все еще будет ничто в сравнении со строгостью, которую инстанции проявляют по отношению к самим себе. Только совершенно не знающий нашей жизни человек может задавать такие вопросы. Существуют ли контрольные органы? Существуют только контрольные органы. Правда, они не предназначены для того, чтобы отыскивать ошибки в буквальном, грубом смысле этого слова, потому что ошибок ведь не происходит, и даже если когда-то какая-то ошибка и происходит — как в вашем случае, — то кто может окончательно утверждать, что это — ошибка?

— Это уже нечто совершенно новое! — воскликнул К.

— Для меня это нечто очень старое, — сказал староста. — Я убежден — не намного отличаясь в этом от вас самих — в том, что произошла ошибка, и именно поэтому, от отчаяния тяжело заболел Сордини, и первые контрольные службы, благодаря которым был открыт источник ошибки, тоже признали здесь ошибку. Но кто может поручиться, что вторые контрольные службы считают так же — и третьи, и далее, все остальные?

— Может быть, — сказал К. — Я предпочитаю не вдаваться в подобные рассуждения, кроме того, я вообще в первый раз слышу об этих контрольных службах и, естественно, еще не могу в них разобраться. Я только полагаю, что здесь имеется две стороны, которые следует различать: это, во-первых, то, что происходит внутри служб и что может быть истолковано так или иначе, но опять-таки с точки зрения служебной, и, во-вторых, — моя реальная личность, я, причем этот «я» существует вне ваших служб, этому «я» ваши службы грозят причинить ущерб, и это было бы настолько нелепо, что я все еще не могу поверить в серьезность такой опасности. Что касается первого, то тут, вероятно, все обстоит так, как вы, господин староста, с таким ошеломляющим, незаурядным знанием дела рассказываете, но только я хотел бы теперь услышать что-нибудь и о себе.

— К этому я и перехожу, — сказал староста, — но вы не сможете меня понять, если я не предпошлю этому еще кое-что. Уже даже то, что я упомянул сейчас контрольные службы, было преждевременно. Я возвращаюсь, следовательно, к разногласиям с Сордини. Как уже было упомянуто, мое сопротивление постепенно ослабевало. Но если Сордини получает в руки хотя бы самое малое преимущество над кем-то, то уже — он победил, потому что тогда еще больше возрастают его внимательность, энергия, находчивость, и он тогда для атакованных — ужасающая, а для врагов этих атакованных — величественная фигура. Это последнее я тоже испытал — в других случаях, только поэтому я могу рассказывать о Сордини так, как я это делаю. Впрочем, мне никогда еще не удавалось увидеть его собственными глазами, он не может спускаться сюда, он слишком завален работой; в его комнате — мне ее так описывали — вдоль всех стен высятся колонны из толстых, сложенных друг на друга папок с документами, причем это только те документы, которые у Сордини непосредственно в работе, и так как документы беспрерывно вынимаются, а другие — добавляются, и все делается в большой спешке, то колонны беспрерывно рушатся, и именно эти постоянные, часто друг за другом следующие обвалы сделались отличительной особенностью комнаты Сордини. Ну, Сордини — работник, этого у него не отнять, и в самом мелком деле он проявляет такую же тщательность, как и в самом большом.

— Господин староста, — перебил К., — вы постоянно называете мое дело одним из самых мелких, однако же многие чиновники над ним очень серьезно потрудились, и если вначале оно, может быть, и было самым мелким, то теперь, благодаря усердию чиновников вроде господина Сордини, оно стало большим делом. К сожалению. И совсем против моего желания, ибо мое тщеславие не требует, чтобы воздвигались и рушились колонны относящихся ко мне документов, мне достаточно быть маленьким землемером и тихо работать за маленьким столиком.

— Нет, — сказал староста, — дело это не большое. В этом смысле у вас нет оснований для жалоб: ваше дело — одно из мельчайших среди самых мелких. Объем работы не определяет значимость дела — если вы так думаете, то вы еще далеки от понимания инстанций. Но даже если бы все сводилось к объему работы, то и тогда ваше дело было бы одним из ничтожнейших, самых заурядных, потому что по другим делам — без так называемых «ошибок» — работы намного больше, разумеется, она и намного продуктивнее. Впрочем, вы же еще ничего не знаете о той работе, которая в действительности привела к возникновению вашего дела, я же только сейчас начинаю о ней рассказывать. Так вот, вначале Сордини оставил меня в покое, но появились его чиновники, и в господском трактире ежедневно шли под протокол допросы авторитетных членов общины. Большинство держалось меня, только некоторые заупрямились; землемерский вопрос крестьянину близок, они заподозрили какие-то тайные сговоры, несправедливости, к тому же нашелся и вождь, — и у Сордини из их показаний должно было составиться убеждение, что если бы я вынес вопрос на совет общины, то не все были бы против приглашения землемера. Таким образом то, что было само собой разумеющимся, а именно: что никакого землемера не нужно — постепенно сделалось по меньшей мере сомнительным. Особенно отличился при этом один такой Брунсвик — вы его, наверное, не знаете, — он, может быть, человек и неплохой, но глуп и с фантазиями; он зять Лаземана.

— Кожевника? — спросил К. и описал бородача, которого он видел у Лаземана.

— Да, это он, — подтвердил староста.

— Я и его жену знаю, — сказал несколько наобум К.

— Это возможно, — произнес староста и замолчал.

— Она красивая, — продолжал К., — но немного бледная и болезненная. Она, наверное, из Замка? — сказано это было полувопросительно.

Староста посмотрел на часы, налил в ложку лекарство и поспешно проглотил.

— Вы, наверное, в Замке только канцелярские порядки знаете? — грубо спросил К.

— Да, — сказал староста, иронически и в то же время благодарно усмехнувшись. — Но это и самое важное. А что касается Брунсвика, то если бы мы могли исключить его из общины, почти все мы были бы счастливы, и Лаземан не меньше других. Но тогда Брунсвик приобрел некоторое влияние; он хоть и не оратор, но крикун большой, а многим и этого довольно. И дошло до того, что я был вынужден представить дело совету общины; впрочем, вначале это был единственный успех Брунсвика, так как, естественно, абсолютное большинство совета и слышать не хотело ни о каком землемере. С тех пор уже тоже прошло много лет, но за все это время дело так и не затихло, отчасти из-за добросовестности Сордини, который с помощью тщательнейших расследований пытался выяснить побудительные мотивы как большинства, так и оппозиции, отчасти из-за глупости и тщеславия Брунсвика, который, имея всякие личные связи с инстанциями, приводил их в действие все новыми выдумками, порожденными его фантазией. Сордини, разумеется, не дал Брунсвику обмануть себя — как мог бы Брунсвик обмануть Сордини? — но именно для того, чтобы не дать обмануть, нужны были новые расследования, а еще прежде, чем они заканчивались, Брунсвик уже опять изобретал что-нибудь новое — он в самом деле очень инициативен, это одна из сторон его глупости. И вот теперь я подхожу к одному особому свойству аппарата наших инстанций. Соответственно своей точности, он в то же время и крайне чувствителен. Если какой-либо вопрос рассматривается очень долго, то может случиться (даже еще до того, как рассмотрение будет окончено), что в каком-то непредсказуемом и впоследствии уже неустановимом месте вдруг молниеносно появляется резолюция, которая этот вопрос — хотя в большинстве случаев и очень правильно, но тем не менее все-таки произвольно — закрывает. Получается так, словно аппарат инстанций больше уже не выдерживает этого напряжения, этого длящегося годами возбуждения, вызванного одним и тем же, может быть, незначительным по существу вопросом, и сам по себе без участия чиновников принимает решение. Разумеется, чуда не происходит, и, конечно, какой-то чиновник пишет резолюцию или принимает решение не записывая, но, так или иначе, установить — по крайней мере, нам здесь, да даже и самим службам, — какой чиновник и из каких соображений принял в данном случае решение, невозможно. Только контрольные службы — много позже — установят это, но мы об этом уже не узнаем, да, впрочем, тогда это уже вряд ли кого и заинтересовало бы. Так вот, эти решения, как уже говорилось, большей частью превосходны, неприятно в них только то, что, как обычно в таких делах бывает, узнают об этих решениях слишком поздно, и поэтому в то время, когда вопрос уже давно решен, его все еще горячо обсуждают. Я не знаю, было ли в вашем случае вынесено подобное решение, многое говорит в пользу такого предположения, многое — против, но если бы это случилось, то вам было бы послано приглашение, и вы проделали бы большое путешествие сюда, при этом прошло бы много времени, а здесь пока что Сордини над этим же самым делом все бы еще работал до изнеможения, Брунсвик интриговал, и оба бы мучили меня. Я только указываю на такую возможность, а вот что я знаю наверняка: за это время одна из контрольных служб обнаружила, что отдел А много лет назад направил в общину запрос, на который до сих пор не получено ответа. Снова запросили у меня, и тут уж все дело, конечно, выяснилось; отдел А удовлетворился моим ответом, что никакого землемера не требуется, а Сордини должен был признать, что он в этом случае был некомпетентен и, хотя его вины в этом нет, проделал много ненужной изнурительной работы. И если бы, как всегда, не стекалась со всех сторон новая работа, и если бы ваше дело не было все-таки очень мелким делом, можно даже сказать — мельчайшим среди мелких, то, наверное, все бы мы наконец облегченно вздохнули, я думаю, даже и сам Сордини. Один Брунсвик злился, но это было только забавно. И вот представьте себе, господин землемер, мое разочарование, когда теперь, после счастливого окончания всего этого дела (а с тех пор уже снова прошло много времени), вдруг появляетесь вы, и, похоже, все может начаться сначала. Вы, очевидно, понимаете, что я твердо намерен — насколько это будет от меня зависеть — ни в коем случае этого не допустить?

— Конечно, — кивнул К., — но еще лучше я понимаю, что здесь в отношении меня и, может быть, даже в отношении законов допущено ужасающее злоупотребление. Однако я свои интересы сумею защитить.

— Как вы собираетесь это делать? — спросил староста.

— Этого я не могу раскрыть, — заявил К.

— Я не хочу быть назойливым, — сказал староста, — я только обращаю ваше внимание на то, что в моем лице вы имеете — я не хочу сказать «друга», так как мы совершенно чужие, но в известном смысле — компаньона. Я лишь не допущу, чтобы вас приняли на службу в качестве землемера, в остальном же вы всегда можете рассчитывать на меня — правда, только в пределах моей власти, которая невелика.

— Вы все время говорите о том, — сказал К., — что я еще должен быть принят в качестве землемера, но ведь я уже принят. Вот письмо Кламма.

— Письмо Кламма, — повторил староста. — Оно ценно и внушает почтение благодаря подписи Кламма, которая кажется подлинной, но в остальном… однако я сам не решусь высказываться о нем. Мицци! — позвал он — и сразу вслед за тем: — Что это вы там делаете?

Столь долго остававшиеся без надзора помощники и Мицци, очевидно не найдя нужного документа, решили снова запереть все в шкаф, но из-за обилия беспорядочно наваленных бумаг им это не удалось. Тогда, по-видимому, у помощников возникла идея, которую они теперь и осуществляли. Они положили шкаф на пол, свалили в него все документы, затем уселись вместе с Мицци на дверцы и таким способом пытались их постепенно прижать.

— Документ, значит, не нашли, — сказал староста. — Жаль, но всю историю вы ведь уже знаете, так что он нам, собственно, больше и не нужен, впрочем, он, конечно, еще найдется, он, наверное, у учителя — у него там очень много документов. Но иди же сюда со свечой, Мицци, и прочти со мной это письмо.

Мицци подошла. Теперь, сидя на краешке кровати и прижимаясь к сильному, полному жизни мужу, обнимавшему ее за плечи, она казалась еще более седой и невзрачной. Только на ее маленьком лице резко выступили теперь в свете свечи отчетливые, жесткие линии, смягченные лишь старческой дряблостью. Едва заглянув в письмо, она легонько всплеснула руками. «От Кламма», — сказала она. Потом они вместе прочли письмо, пошептались немножко между собой, и наконец (в это время помощники как раз закричали «ура!» — они дожали все-таки дверцы шкафа, и Мицци молча благодарно на них оглянулась), староста сказал:

— Мицци полностью разделяет мое мнение, и теперь я, пожалуй, решусь высказаться. Это письмо — вообще не официальная бумага, а просто частное письмо. Это ясно можно видеть уже по обращению «глубокоуважаемый господин!». Кроме того, в нем ни одним словом не сказано, что вы приняты в качестве землемера, напротив, там лишь вообще говорится о господской службе, да и это высказано не как обязательство, а лишь так, что вы приняты «как вы знаете», то есть труд доказывания того, что вы приняты, возложен на вас. Наконец, в плане службы вам указывают исключительно на меня, старосту, как на вашего непосредственного начальника, который должен сообщить вам все подробности, что в основном уже и сделано. Для того, кто умеет читать официальные бумаги и, вследствие этого, еще лучше читает неофициальные письма, здесь все более чем ясно. То, что вы, чужак, этого не улавливаете, меня не удивляет. В общем, это письмо означает только то, что Кламм имеет намерение лично позаботиться о вас в случае, если вы будете приняты на господскую службу.

— Вы, господин староста, — сказал К., — толкуете письмо так хорошо, что в конце концов от него не остается ничего, кроме подписи на пустом листе бумаги. Вы не замечаете, как вы тем самым унижаете имя Кламма, хотя заявляли о своем уважении к нему.

— Это недоразумение, — запротестовал староста. — Я не отрицаю значения письма и не умаляю его своим истолкованием — напротив. Частное письмо Кламма, естественно, имеет намного большее значение, чем какая-то официальная бумага, — вот только того значения, какое вы ему придаете, оно не имеет.

— Вы знаете Шварцера? — спросил К.

— Нет, — сказал староста, — может быть, ты, Мицци? Тоже нет. Нет, мы его не знаем.

— Это странно, — заметил К., — он сын младшего кастеляна.

— Дорогой господин землемер, — проговорил староста, — как я могу знать всех сыновей всех младших кастелянов?

— Хорошо, — сказал К., — значит, тогда вы должны поверить мне, что он сын. С этим Шварцером у меня уже в день моего прибытия была неприятная стычка. Но потом он справился по телефону у младшего кастеляна по имени Фриц и получил справку, что я принят в качестве землемера. Как вы себе это объясните, господин староста?

— Очень просто, — сказал староста. — Дело в том, что в действительности вы еще ни разу не вступали в контакт с нашими инстанциями. Все эти контакты лишь кажущиеся, вы же вследствие вашего незнания здешних условий считаете их действительными. Теперь что касается телефона: взгляните, у меня, при том что уж я поистине имею достаточно дел с инстанциями, телефона нет. В трактирах и тому подобных местах — там он может сослужить хорошую службу, так же как, скажем, музыкальный автомат, большего он из себя и не представляет. Вы здесь уже звонили по телефону, да? Прекрасно, тогда вы меня, наверное, поймете. В Замке телефон, по-видимому, функционирует отлично; как мне рассказывали, там по телефону говорят непрерывно, что, естественно, очень ускоряет работу. Эти непрерывные телефонные разговоры мы в здешних телефонах слышим как шорохи и гудение, вы, конечно, их тоже слышали. Ну так вот: одни только эти шорохи и гудение — истинны и заслуживают доверия из всего, что нам передают здешние телефоны, все остальное обманчиво. У нас нет ни четкой телефонной связи с Замком, ни телефонной станции, которая бы соединяла по вызову; когда отсюда звонишь кому-нибудь в Замке, там звонят все телефоны нижних отделов или, точнее, все бы звонили, если бы почти во всех (я это точно знаю) не были отключены звонки. Но время от времени какой-нибудь переутомившийся чиновник чувствует потребность немного отвлечься, особенно вечером или ночью, и включает звонок — тогда мы получаем ответ, однако такой ответ, который не что иное, как шутка. Да это ведь и очень понятно. Кто же вправе претендовать на то, чтобы из-за своих маленьких частных дел врываться звонками в ход важнейших и всегда бурно протекающих работ? Я также не представляю себе, как может даже и чужак верить, что когда он звонит, к примеру, Сордини, то тот, кто ему отвечает, действительно и есть Сордини. Отнюдь, скорей всего, это какой-нибудь мелкий регистратор совсем из другого отдела. С другой стороны, конечно, может в один прекрасный день случиться и так, что позвонишь мелкому регистратору, а ответит сам Сордини. Тогда, правда, самое лучшее бежать от телефона прочь, прежде чем услышишь первое слово.

— Так я, конечно, на это не смотрел, — сказал К., — я не мог знать таких деталей, но большого доверия к этим телефонным разговорам у меня не было, и про себя я всегда понимал, что реальное значение имеет только то, что узнаешь или получаешь непосредственно в Замке.

— Нет, реальное значение, — сказал староста, прицепляясь к слову, — эти телефонные ответы обязательно имеют, как же иначе? Как может информация, которую сообщает чиновник из Замка, не иметь значения? Я уже говорил вам по поводу Кламмова письма: все эти высказывания не имеют официального значения, и когда вы приписываете им официальное значение, вы заблуждаетесь, — напротив, их приватное значение в смысле дружественности или враждебности очень велико и, как правило, больше, чем какое-то официальное значение когда-либо могло бы быть.

— Хорошо, — сказал К., — предположим, что все это так, тогда, следовательно, у меня куча добрых друзей в Замке, и если разобраться, то уже тогда, много лет назад, затея этого отдела с приглашением землемера была дружественным актом в отношения меня, а потом одно пошло цепляться за другое и кончилось тем, что меня, со скверной, разумеется, целью, заманили сюда и теперь угрожают выкинуть на улицу.

— Известная доля истины в ваших рассуждениях есть, — признал староста, — вы правы в том, что сообщения из Замка нельзя понимать дословно. Но ведь осторожность необходима везде, не только здесь, — и тем необходимее, чем важнее сообщение, о котором идет речь. Что же касается ваших слов о заманивании, то они мне совершенно непонятны. Если бы вы лучше следили за моими объяснениями, вы должны были бы уже понять, что вопрос с вашим приглашением сюда слишком сложен, чтобы мы могли здесь, в ходе одной маленькой беседы, его разрешить.

— Значит, остаемся при том, что все очень неясно и неразрешимо, вплоть до того, выкинут меня или нет.

— Кто бы осмелился вас выкинуть, господин землемер? — сказал староста. — Как раз неясность предварительного вопроса гарантирует вам самое вежливое обращение, просто вы, по-видимому, слишком впечатлительны. Никто вас здесь не удерживает, но это еще не значит «выкидывать на улицу».

— О-о, господин староста, — покачал головой К., — уж слишком все для вас, как я посмотрю, просто. Я перечислю вам кое-что из того, что меня здесь удерживает: жертвы, на которые я пошел, уезжая из дома; долгое тяжелое путешествие; небезосновательные надежды, которые я питал в связи с принятием меня здесь; полное отсутствие у меня состояния; невозможность теперь снова найти дома какую-то другую соответствующую работу и, наконец, не в последнюю очередь — моя невеста, потому что она здешняя.

— Ах, Фрида, — ничуть не удивился староста. — Я знаю. Но Фрида пошла бы за вами куда угодно. Что же касается остального, то тут, конечно, нужно кое-что взвесить, и я доложу об этом в Замок. Если будет получено решение или если предварительно возникнет необходимость допросить вас еще раз, я пошлю за вами. Вас это устраивает?

— Нет, нисколько, — отрезал К., — я хочу от Замка не подарков из милости, а того, что мне положено.

— Мицци, — сказал староста жене, которая все еще сидела, прижавшись к нему, и в задумчивости играла с Кламмовым письмом, из которого сделала кораблик; К. испуганно отобрал у нее письмо. — Мицци, нога у меня снова начинает очень болеть, придется нам заменить этот компресс.

К. поднялся.

— Значит, я тогда буду откланиваться, — сказал он.

— Да, — сказала Мицци, которая уже приготовляла какую-то мазь, — к тому же и тянет слишком сильно.

К. повернулся, помощники с их вечно неуместным служебным рвением сразу после слов К. распахнули обе створки двери. Чтобы предохранить комнату больного от мощно хлынувшего в нее холода, К. мог уже только на ходу поклониться старосте. Вслед за тем, увлекая за собой помощников, он выбежал из комнаты и резко захлопнул двери.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

У дверей трактира его ждал хозяин. Если бы к нему не обратились, он не посмел бы заговорить, поэтому К. сам спросил, чего ему надо.

— У тебя есть уже новая квартира? — спросил хозяин, глядя в землю.

— Ты спрашиваешь по поручению твоей жены, — догадался К., — ты, наверное, от нее очень зависишь?

— Нет, — сказал хозяин, — я спрашиваю не по ее поручению. Но она очень взволнована и несчастна из-за тебя, лежит в постели и все вздыхает и жалуется.

— Мне пойти к ней? — спросил К.

— Да, прошу тебя, — сказал хозяин, — я даже хотел тебя от старосты привести, слушал там за дверью, но вы беседовали, я не хотел мешать, и потом я все беспокоился за жену, побежал опять сюда, но она меня к себе не пустила, и мне ничего больше не оставалось, как только ждать тебя.

— Ну и пошли тогда быстрей, — сказал К., — я ее живо успокою.

— Если бы только это удалось, — вздохнул хозяин.

Они прошли через светлую кухню, где три или четыре служанки, каждая в стороне от остальных с какой-то своей работой, прямо-таки застыли под взглядом К. Уже в кухне слышны были вздохи хозяйки. Она лежала в чулане без окон, отделенном от кухни тонкой дощатой перегородкой. Места там хватало только для большой двуспальной кровати и шкафа. Кровать стояла так, что из нее можно было видеть всю кухню и наблюдать за работой; в то же время из кухни в чулане едва ли можно было что-то разглядеть, там было совершенно темно, и лишь немного высвечивалось бело-розовое постельное белье. Только войдя туда и подождав, пока привыкнут глаза, можно было различить детали.

— Пришли наконец, — слабым голосом сказала хозяйка.

Она лежала, раскинувшись, на спине, видно было, что ей трудно дышать, перина была сброшена. В кровати она выглядела намного моложе, чем в одежде, но ночной чепчик из тонкой кружевной материи, который она надела, хотя он был ей слишком мал и сползал у нее с головы, подчеркивал дряблость лица и вызывал сострадание.

— Откуда я знал, что нужно прийти? — спросил К. мягко. — Вы же не посылали за мной.

— Вы не должны были заставлять меня так долго ждать, — с упрямством больного сказала хозяйка. — Садитесь, — и она указала на край кровати, — а вы все — пошли вон!