Канцлер

Развозовская ответила:

— Сударыня, я польщена. Мне трудно мерить самой силу моего таланта, но я действительно люблю свою родину, хотя и решила никогда не возвращаться туда. В России душновато, мне она больше мила из окна лондонской моей квартиры.

— Да, я знаю, вы горды…

Развозовская переменила тон:

— Сударыня!

— Не обижайтесь на меня. Я скромная и глупая женщина, случайно попавшая в большой берлинский свет. Господь благословил меня на дела милосердия. Я помогаю раненым, приезжающим в Германию на излечение. Бог приказал мне отказаться от личной жизни, и я подчинялась его приказанию. Вы тоже, сударыня, отказались от вашего личного счастья ради ваших пламенных книг, которые мои бедные раненые читают с таким восторгом.

— Мне очень лестно это слышать, сударыня.

— Хотя в тридцать четыре года девушка, не вышедшая замуж, вполне может считать себя старой девой, и ей остается только писать книги…

— Сударыня! Мне не тридцать четыре года, а всего тридцать, и я не чувствую себя старой девой. Затем, насколько мне известно, ваш пасынок, а мой жених, капитан-лейтенант Ахончев…

— Простите меня, грешную, графиня, я спутала ваши годы с годами моего пасынка…

— Аполлонию Андреичу тридцать два, а мне, повторяю, нет тридцати, сударыня. У вас вообще странная манера разговора, хотя надо сказать, Берлин весь чрезвычайно вульгарен, это даже не Вена, не говоря уже о Лондоне. И если говорить о годах…

— Мне двадцать девять, графиня.

— А вашему покойному мужу было шестьдесят пять!

— И вот именно он, покойный Андрей Лукич, царство ему небесное, научил меня снисходительно относиться к людским слабостям: чванству, презрению к ближним…

— Давая этим ближним деньги под векселя по десять процентов в месяц! Развозовская встала и пошла к дверям. — Лаврентий! — крикнула она. — Где князь? Примет он меня или нет? — Вернулась и села, отвернувшись от Ахончевой.

Повисла пауза.

Ахончева первой возобновила разговор:

— О, господи! Отрекшись от мира, я многое не понимаю в нём, графиня, Только ваши книги связывают меня с миром, в них столько нежности, страсти к детям, к семейному очагу славян. Ах, как я наслаждаюсь ими! Над какой темой вы работаете сейчас, графиня?

При последних словах Развозовская повернулась к ней, ответила сдержанно:

— Славяне в Австрии… чехи, поляки, русины… многие вопросы так темны, так не разработаны…

— Да, да, очень ценная тема. Ваш жених, Аполлоний Андреич, тоже разрабатывает тему Балкан?

— Он эксперт по Балканам при графе Шувалове. И он, и я так заняты, что мы ещё не встречались, хотя я уже пять дней как приехала.

— Я тоже не встречаюсь с Аполлонием Андреичем. Сыновья покойного моего мужа предубеждены против меня, бог им простит их грехи. Но я слышала из уважаемых кругов, что Аполлоний Андреич очень хороший эксперт: правда, говорят, материалы по Балканам он берёт преимущественно у дочери сербского общественного деятеля, проживающего в данное время в Берлине. Вы не слышали о Наталии Тайсич, графиня?

— Нет.

— Бойкая девушка. Двадцать лет от роду, свежесть, очаровательнейшая болтливость… да и какие тайны могут быть у двадцатилетней девушки? Это преимущество тридцатипятилетних дев, сидящих за сухими книгами и привыкших к хранению тайн неиспытанных блаженств, к которым они и приступить боятся…

— Довольно, сударыня! Теперь я поняла вас. Сладкозвучный голос и ядовитые мысли. Вы под маской нежности несёте злобу и коварство. Я буду говорить с вами вашим языком. Тайна неиспытанного блаженства? Да! Она есть у меня. И она, во всяком случае, лучше тайны вашего сомнительного замужества…

Вошедший Горчаков добавил:

— Которую, кстати сказать, пора открыть вам, Нина Юлиановна! Слушайте же. Андрей Лукич Ахончев в продолжение двадцати с лишним лет торговал русскими конями и кожей в Европе. Когда он вступил во второй брак, ему было шестьдесят три, а вам, Ирина Ивановна?

— Двадцать пять.

— Тайны неиспытанного блаженства известны ей в более злостной форме, чем мне, старой деве, ваша светлость. Тайна малопривлекательная, ваша светлость, — попыталась уколоть Ахончеву Развозовская.

Горчаков посмотрел в её сторону:

— Вы хотите сказать, Нина Юлиановна, что такой брак отвратителен? И, однако, вы одобрите его. Мало того, восхититесь.

— Один китайский философ сказал, что человек может быть счастлив в любых положениях, кроме двух: когда его повернут вверх ногами и когда канцлер говорит загадками.

Горчаков произнес назидательно:

— Истина канцлеров огромна и способна внушить страх, если её спервоначалу не преподнести в загадочной форме. Истина Андрея Лукича Ахончева заключается в том, что во все времена своего пребывания в Европе Андрей Лукич был моим тайным агентом.

Развозовская воскликнула изумленно:

— Скупец, дисконтёр, коннозаводчик, картёжник?

— Добавьте, игрок на бегах и пьяница.

— И всё это — притворство?

— Мало того, жертва, подвиг, геройство.

Развозовская несколько неприлично указала на Ирину:

— И она?

— Так же, как и вы, Нина Юлиановна, — ответила та.

— Ну, князь, вы меня поразили.

— Последние годы мой друг Ахончев слабел. Он чересчур много работал это был первоклассный, талантливый и умный агент. Он презирал деньги, вино, великосветскую охоту, кутежи, а ему надо было пить, охотиться, сорить деньгами. Он же мечтал об Афоне, тишине гор, об одиночестве…

Развозовская всё никак не могла поверить в услышанное:

— Андрей Ахончев, выпивавший залпом бутылку вина и проигрывавший в десять минут десятки тысяч рублей?..

— Тому, кому нужно. Словом, Андрей Лукич хотел передать другому агенту свои связи, знания, опыт. В Москве, в славянском пансионе, воспитывалась умная, любящая Россию, красивая девушка. Эта девушка — сестра Райго Николова. Вы слышали о нём? Это болгарский мальчик, переплывший в бурю Дунай с целью известить русских о намерении турок переправиться через реку и напасть на русские войска. Я приказал этой девушке уехать в Софию, стать учительницей русского языка, а кутиле Ахончеву сделать вид, что он влюблён в неё, жениться на ней. Обоим моё приказание было чрезвычайно неприятно. Ахончев знал, что его дети, уже взрослые, не простят ему этого брака. Иринушка, может быть, имела кого-нибудь другого на примете…

Ирина Ивановна порывисто произнесла:

— Нет, нет!

— Они подчинились мне беспрекословно.

— Я, Ирина Ивановна… — Развозовская не находила слов. — Боже мой, как я ошиблась. Мне хочется расцеловать вас, как ближайшего друга…

Ирина Ивановна подхватила:

— Нет, как сестру!

Они вскочили, подбежали и заключили друг друга в объятия, поцеловались. Горчаков охладил их пыл:

— Вы представлены, и теперь можно приступить к деловой части нашей беседы. Я получил ещё одно подтверждение, что переговоры между Германией и Австро-Венгрией о союзе против России вступили в фазу весьма реальную. Документ переговоров находится или в имперской канцелярии у Бисмарка, или у австрийского министра иностранных дел графа Андраши. Что вам удалось, Нина Юлиановна, узнать по этому поводу у австрийцев?

— Вам известно, ваша светлость, что граф Андраши покровительствует полякам, живущим в Австрии…

— …как заклятым врагам России.

— Именно. Поляки поэтому пробрались в правительственную партию и мечтают поставить на место министра Андраши своего человека. Я сейчас приготовила для печати книгу о тяжелой унизительной жизни поляков в Австро-Венгрии. Материал яркий, простой, убедительный. Мой голос, смею сказать, слышен в Европе, и если моя книга выйдет, польской партии трудно будет взять портфель министра иностранных дел Австро-Венгрии, их будут считать предателями.

— И поляки желают?..

— Уничтожения моей книги и запрета на появление серии моих статей.

— На тему?

— О процветании поляков под скипетром Франца Иосифа.

— Но разве полякам самим не интересно опубликовать текст переговоров? Война с Россией вряд ли популярна среди австрийских славян, а тем более сейчас, после того, как мы освободили Болгарию и Сербию. В случае опубликования текста граф Андраши уйдёт в отставку.

— Да, Андраши уйдёт, а мои статьи поставят на его место поляка. И выходит, что ради получения текста переговоров я должна изменить не только славянству, но и России. Хотя я никогда не вернусь в Россию…

— Тем не менее это — прискорбное событие. Я понимаю ваши колебания, Нина Юлиановна. Поляки, как всегда, много запрашивают, а вы, как всегда, щедры. Я уверен, что Ирина Ивановна дешевле купила немцев.

Ахончева покачала головой печально:

— Я разговаривала с клерикалами. Они от меня требуют векселя…

— Ваши векселя?

— Те векселя, которые мне подарил перед смертью Андрей Лукич. Они выданы ему видным сановным немцем… Их на восемьдесят тысяч… Клерикалам надо его разорить. Они сразу предъявят эти векселя к оплате, и сановный немец разорён.

— Прекрасно. Отдайте векселя. Что, вы колеблетесь?

— Нет, я отдам.

— Однако в вашем голосе я чувствую колебание.

— Приехали наследники моего мужа. И… пропала вексельная книга… у душеприказчика… а в вексельной книге покойный отметил выдачу мне векселей… нигде больше… Мне не хотелось бы, чтобы обо мне родственники думали дурно… я теперь так одинока! И я предполагала вернуть им векселя…

— Превосходно. Верните векселя, а клерикалам дайте деньги. Я вам сейчас напишу чек.

— Клерикалам не нужны деньги, они хотят векселя.

— Тогда отдайте деньгами родственникам.

— Получится, что я украла векселя, сбыла их и, испугавшись, возвращаю деньгами.

— А разве возвращённые вами векселя ваши родственники не будут считать возвращёнными под угрозой суда?

— Нет, есть возможность…

— Тяжёлые условия. Я подумаю и скажу вам через полчаса. А пока прошу выполнить следующую работу. Сегодня фельдъегерь привёз от государя карту крайних наших уступок. Вот она. Видите, Петербург совершенно потерял голову. Они уже готовы уступить Бессарабию и Батум! А я… не уступлю. И Россия тоже не уступит! И не могу я показывать эту карту лорду Биконсфильду!

— Как же быть, ваша светлость? — спросила Развозовская.

— Вот другой экземпляр карты. Разница в цвете переплёта. И вот мой план уступок. — Принялся чертить на листе бумаги.

— Бессарабия наша? Батум наш? — спросила уже Ахончева.

— Не подталкивайте моей руки, дитя. Я знаю, какую я веду линию. И эту мою линию вы переведёте на мой экземпляр карты, а императорский… — Горчаков положил бумагу на стол. — Я бы сам начертил, но руки старческие дрожат.

— Мы начертим, ваша светлость, — сказала Ахончева.

— И мгновенно. Я — каллиграф, — дополнила Развозовская.

— А я — учительница чистописания.

— Вижу, вы подружились. Признаться, я трепещу за неё, Нина Юлиановна. Немцы жестоки, и, пока был жив мой друг Андрей Лукич, я был спокоен за неё. Я её люблю, как дочь, я надеялся на её изворотливость, смелость, находчивость…

— О, и ей не занимать стать смелости, Александр Михайлович. Развозовская развернула карту. — Ири- нушка, вы ведите линию с юга, а я — с севера.

Обе взяли карандаши, линейки. Горчаков, увидя это, произнёс, зевая:

— Ведите линию, ведите.

Старик сел в кресло, протянул задумчиво:

— А сейчас за столом Берлинского конгресса тоже ведётся линия. По этой линии выходит, что русское влияние на Балканах растёт по мере того, как Бисмарк даёт ему расти, и что положение русских в Софии непоколебимо, пока Бисмарк его не поколебал. Если б мне сорок, а не восемьдесят лет… Боже мой, как летят годы! Давно ли вот так, рядом, стоял… Это было во время его ссылки в Михайловском… Пушкин. И читал мне стихи. А давно ли парты, лицей и вот здесь — опять Пушкин… Дельвиг… и этот, с длинной фамилией и длинными ногами, Кюхельбекер. И вот с того времени прошло больше шестидесяти… — Он закрыл глаза.

Развозовская тихо обратилась к Ахончевой:

— Заснул? Уйти?

— Нет, он проснётся от шагов. Будем говорить шёпотом.

— Я очень рада, что подружилась с вами, Иринушка. Чувствую, старость близка.

— Ну, какая же старость? Мы с вами однолетки. И вы так прекрасны, Нина. И неужели вы навсегда отказались от любви?

— Навсегда. Поэтому я не встречаюсь с женихом. Я вся отдалась труду. Это нелегко. Одиночество… словно держишь в руках бурю… но, прекрасно! Нет выше наслаждения, как быть одиноким и могучим творцом! — Обернулась к карте. — Нет, нет, устья Дуная остаются за румынами, куда вы ведёте?