Канцлер

Всеволод Иванов

Канцлер

Всеволод Иванов

Канцлер

Историческая повесть, преимущественно в диалогах

…Не слышу я, бывало, острых слов,

Политики смешного лепетанья,

Не вижу я изношенных глупцов,

Святых невежд, почётных подлецов

И мистики придворного кривлянья!..

И ты на миг оставь своих вельмож

И тесный круг друзей моих умножь,

О ты, харит любовник своевольный,

Приятный льстец, язвительный болтун,

По-прежнему остряк небогомольный,

По-прежнему философ и шалун.

А. С. Пушкин «Послание к князю А. М. Горчакову», 1819 г.

Глава первая

Жаркий день. Кабинет светлейшего князя Александра Михайловича Горчакова, государственного канцлера и министра иностранных дел, первого уполномоченного России на Берлинском конгрессе. Окна в его квартире на Унтер-ден-Линден широко открыты. Хозяин сидел за письменным столом. На Горчакове был лёгкий халат и расшитая ермолка. Шею его обвивал высокий белоснежный воротничок и шёлковый чёрный галстук, отчего серебристые волосы его, крайне редкие на висках, блестели особенно настойчиво-бело. На слегка закруглённом лице восьмидесятилетнего князя, лице с маленьким подбородком, возвышался тонкий нос, украшенный узкими очками в нежной, почти бесцветной, металлической оправе, из-под которой виднелись насмешливые глаза с припухшими веками. Играя ножом для разрезания книг, Александр Михайлович слушал Ахончева.

Но прежде чем мы воспроизведём слова говоривших, надобно охарактеризовать и второго собеседника. Капитан-лейтенант Аполлоний Андреевич Ахончев, автор нескольких выдающихся статей о Болгарии и о русско-турецкой войне 1877 — 1878 годов, артиллерист, отличившийся 11 июля 1877 года в бою коммерческого парохода «Веста» с турецким броненосцем, сын коннозаводчика и дисконтёра Андрея Лукича Ахончева, недавно скончавшегося здесь же, в Берлине, ныне прибыл сюда из русской армии и Балканах и был прикомандирован ко второму уполномоченному России на конгрессе графу Шувалову в качестве эксперта по стратегическим вопросам.

Капитан-лейтенанту 32 года. Ахончев широкоплеч, широколиц и больше могуч, чем строен. Сейчас вся его сила была направлена на то, чтобы точно передать слышанное им. Он говорил отчётливо, по-военному:

— Русские уполномоченные в отчаянии, ваша светлость. Они умоляют вас приехать на заседание конгресса.

— А что там происходит, дорогой капитан-лейтенант?

— Английские уполномоченные во главе с лордом Биконсфильдом покидают конгресс. Если есть возможность задержать их, то она у вас, ваша светлость.

Горчаков, откинувшись в кресле, спокойно спросил:

— Покидают? И окончательно? В чём причина?

— Лондонская газета «Глоб» внезапно опубликовала текст тайного соглашения, заключённого месяц тому назад между русскими и английским министром иностранных дел касательно конгресса, ваша светлость.

— О, я помню этот текст! Он предусматривал поддержку англичанами нашего требования Бессарабии и Батума. Как же это тайное соглашение могло попасть в прессу? — насмешливо поинтересовался князь. — Ах, лорд Биконсфильд так неосторожен и опрометчив. Ведь теперь влиятельная пресса раздувает скандал, упрекая лорда Биконсфильда в уступках русским? Его министру придется уйти в отставку, а сент-джемскому кабинету взять обратно выраженное им было согласие поддерживать требования русских? Несчастный лорд Биконсфильд!

Здесь уточним для читателя, не слишком сведущего в тонкостях международной политики почти вековой давности: Бэнджамен Дизраэли Биконсфильд являлся главой совета министров Великобритании, лидером консервативной партии. Семидесятичетырёхлетний лорд также был и писателем, но в Берлине присутствовал как первый уполномоченный Британской империи. Покамест мы давали характеристику лорду, Александр Михайлович проговорил быстро, обращаясь к Ахончеву:

— А не кажется вам, дорогой капитан-лейтенант, что Царское Село своей верой, что на конгрессе вся Европа против нас, кроме Германии, подтолкнуло Биконсфильда к опубликованию текста тайного соглашения?

Ахончев молчал.

— Ведь не могу ж я это сказать на заседании конгресса? — рассуждал Горчаков. — И вообще, голубчик, великие люди предпочитают слушать правду с глазу на глаз, да и то не всегда. Хорошо, если я не найду другого способа переговорить с Биконсфильдом, я поеду на это засе-дание. Спасибо, голубчик. Вы свободны. — Ахончев стоял, не уходя. — Вы недосказали что-то?

— Да, нечто важное, ваша светлость.

— Прошу вас, капитан-лейтенант.

— …Я вернулся в приёмную. Здесь я вспомнил, что не передал графу Шувалову те материалы, над которыми без сна и отдыха работал последние три дня. Дежурного офицера в приёмной не было. Доложить обо мне некому. Я присел в кресло у окна, в глубине комнаты, и задремал. Порыв ветра, видимо, колыхнул длинные шёлковые занавеси и закрыл меня ими. Когда я проснулся, сквозь белый туман шёлка я вдруг услышал слова Бисмарка: «Горчаков нас обманывает — он организует сейчас русско-французский союз…»

— Вот как! А Горчаков и не знал этого, — сказал Горчаков.

— Собеседник, граф Андраши, ответил: «Против русско-французского союза единственный ход: союз австро-германский». И добавил: «Но сейчас мы не можем воевать против России вместе с англичанами и турками».

Граф Андраши, министр иностранных дел и первый уполномоченный Австро-Венгрии, знал, что говорил, а поэтому к его словам стоило прислушаться повнимательнее, но Горчаков оставался спокоен:

— Они никогда не смогут. Продолжайте.

— Бисмарк сказал: «И не нужно!» Он заговорил о мечтах пан-Германии и пан-Австро-Венгрии, которые смогут быть осуществлены после того, как Англия, Турция и Россия обессилят себя во взаимной войне.

— В чём же заключаются мечты этой «золотой молодёжи»?

— Разгром Франции, Балканы, Суэц, Египет, может быть, даже Индия. Во всяком случае, я слышал, как Бисмарк добавил: «Англия и лорд Биконсфильд, у ног которого мы сейчас ползаем, поползут у наших». После этих слов Бисмарк показал графу Андраши проект союзного трактата и дальнейших общих планов…

— Любопытно…

— Оба министра обязались испросить у своих государей надлежащие полномочия, после чего германский канцлер объявил, что он сам приедет через две недели в Вену для окончательных переговоров и подписания союзного трактата.

— Граф Андраши взял проект Бисмарка?

— Не могу сказать, ваша светлость. Шёлк, прикрывавший меня, был очень плотен и непроницаем для глаза.

— Великие произойдут от этого непроницания хлопоты. Но что поделаешь! В государственном деле без хлопот нельзя.

За окном послышался стук коляски.

— Экипаж? Не к моему дому?

Ахончев подошёл к раскрытому окну, придерживая створку, и, стараясь остаться незаметным, посмотрел на улицу.

— Коляска Бисмарка, ваша светлость! Князь в мундире, эполетах, раззолоченной каске…

— …непогрешимый папа в кирасирском мундире! О, разумеется, Бисмарк дружит со мной. Но дружба дипломата, клятва женщины и зимнее солнце — три самые непостоянные вещи в мире, молодой человек. Лаврентий, Лаврушка! Слуга вошёл и встал у дверей. — Адъютанту Бисмарка, что передаст опять приглашение князя ехать с ним на заседание конгресса, сказать: канцлер болен. — Слуга ушёл. — Я имел скрытое подозрение на переговоры Бисмарка и Андраши. Но вы, сударь, жирной чертой подчеркнули то подозрение: благодарю. Пока Ахончев кланялся, опять раздался стук коляски. — Бисмарк уехал, а потому вернёмся к Бисмарку. Горчаков, говорите, хлопочет о русско-французском союзе? А вам, сударь, не угодно-с, чтоб он ещё и об англо-русском похлопотал?.. — Указал Ахончеву. — На столе секретная депеша из Царского Села. Огласите.

Ахончев стал читать:

— «Из Парижа сообщают, что знаменитая дальнобойная винтовка Шасспо усовершенствована и к следующей весне, возможно, французская армия будет вооружена ею».

Горчаков перебил:

— Возможно? Нет! Будет вооружена. Лаврентий!

Слуга вошёл.

— В саду ждет приёма граф Развозовский. Пригласи. — Слуга ушёл. — Граф болтлив, глуп, но вид у него снаружи многозначительный, а в задуманном предприятии, чем многозначительнее передатчик, тем успешней. — И, чуть подумав:- Я продиктую вам, капитан-лейтенант, секретную депешу, а вы передадите её шифровальщику. Шифр номер восемь.

— Шифр номер восемь не надёжен, ваша светлость.

— Тем быстрее дойдет до Биконсфильда. Да и граф небось сболтнёт.

Тут как раз вошёл и граф Развозовский, грузный и поживший мужчина около 55 лет, с мешками у глаз.

— А, граф Юлиан Викторович, здравствуйте! — приветствовал Горчаков. Садитесь, садитесь. Можете идти, капитан-лейтенант. Ах, боже мой! Я и забыл о депеше. Граф, разрешите продиктовать при вас телеграмму?

— Если даже и государственная тайна, вполне положитесь на мою скромность, ваша светлость.

— Пишите, капитан-лейтенант. «Царское Село. Министру двора. Прошу сообщить Его Величеству, что я согласен с мнением генерала Обручева о необходимости немедленной посылки к границам Индии армии в двести тысяч штыков. Канцлер, князь Горчаков». Да-с, двести тысяч! На чей-нибудь взгляд число покажется неправдоподобным, но Яго говорил своему генералу более неправдоподобные вещи, а тот, смотри-ка, как успешно задушил Дездемону,

— Осмелюсь спросить, ваша светлость, фамилию генерала, — осторожно поинтересовался Развозовский.

— Кляузовиц, граф.

Развозовский удовлетворённо кивнул:

— А-а… слышал. Благодарю.

Ахончев, записав текст депеши и откланявшись, ушёл, а Развозовский, вздыхая тяжело, посмотрел на Горчакова… Канцлер перехватил его взгляд:

— А ты что-то грустен, Юлиан Викторович? Опять проигрался?

— Хуже, хуже! Дочь моя уже пришла, ваша светлость?

— Нет еще,

— Стремлюсь увидеть дочь, но трепещу! Она, живя в Лондоне, превратилась как бы в мрамор. Обелиск, а не дочь! Через неё унижен, страдаю. Спасите!

— Что произошло?

— Горе произошло. Дней десять назад встретили вы меня на Фридрихштрассе. В тот час умер коннозаводчик Ахончев, и его жена известила меня, что я назначен по завещанию душеприказчиком.

— Не годны вы, граф, душеприказчиком. Ошибся покойный. Я скорбел и тогда и теперь скорблю.

— И правильно скорбели! Предвидели бездну, ваша светлость! Вы, помните, зашли со мной на квартиру покойного и даже взглянули на его бумаги, которые я увёз к себе.

— Увозить к себе бумаги я, помнится, вам не советовал, граф.

— И правильно! А я не послушался, увёз. Векселя, расписки, вексельную книгу, будь она проклята! Ведь вексельная-то книга исчезла, ваша светлость.

— Плохо.

— А того хуже, что в той вексельной книге отмечены мои векселя, под которые я брал деньги у покойного Ахончева.

Горчаков без всякого выражения полюбопытствовал:

— Векселя вами не оплачены?

— Наоборот, ваша светлость, оплачены.

— Всё равно мошенничество. Так? — Развозовский молчал. — Весьма сожалею, что полковник, командир Лубенского гусарского полка, пойман будет в мошенничестве. Да и где? В Берлине, у немцев. Позор, милостивый государь, позор.

— Ваша светлость, ни духом, ни глазом не виновен. Кроме того офицера Ахончева, что сюда с Балкан к графу Шувалову прикомандирован, приехал ещё наследник. Лютая личность! Делец, коммерсант. Поднимут скандал, пожалуются немцам, поволокут в немецкий суд… а у меня дочь пишет умные книги о славянах, ваше превосходительство, на всю Европу, у Гладстона и лорда Биконсфильда приглашена…

— Боже мой, да вы ещё вдобавок и пьяный?! В такую жару! Покиньте меня, сударь, покиньте.

— Ваша светлость, Александр Михайлович, спасите.

— Покиньте меня. Впрочем, обождите. Не ради вас, ради дочери буду снисходителен последний раз. Похлопочу. Поищем вексельную книгу, раз в ней есть отметки, что ваши векселя оплачены.

— Всеобщая благодарность, ваша светлость, всего света, всего мира и меня, спасён! — Развозовский уже хотел идти.

— Но граф, Юлиан Викторович, взамен хочу попросить у вас услуги.

— Немедленно осуществлю.

— Вы — охотник?

— Страстный, ваша светлость!

— Мне надобно ружьё.

— На зайца или на волка, ваша светлость?

— А разве не всё равно? — спросил Горчаков недоуменно.

— Ружья бывают особые на зайца и особые на волка.

— Мне, голубчик, надо нечто среднее, скажем… на шакала. И не перебивайте меня! Вы пойдёте во французское посольство и скажете военному атташе, господину Леруа, по возможности без свидетелей: «Князь Горчаков страстный охотник».

— Впервые слышу, ваша светлость.

— Но, говорите вы, в России плохие ружья…

— Верно!

— И в Берлине я не нашёл хороших…

— Разрешите рекомендовать мастера, ваша светлость?

Горчаков продолжал строго:

— Не нашёл. Вся надежда на Париж. Вы, милостивый государь, вхожи в салон Гамбетты…

— Гамбетта — могущественный ум, ваша светлость, и метит, и попадёт! В президенты. Но вам налгали. Он не охотник, я это знаю точно.

— Затем вы скажете господину Леруа. Запомните слова: «Гамбетта! Его выдвинул и возвысил дух патриотизма, который горячо сказался в нём в годину испытаний его отечества. На него пал завет великого прошлого Франции, и это сообщило ему необыкновенное обаяние. Он горячий глашатай государственного величия Франции!» Тут вы передохнёте, а затем пониженным тоном скажете: «Канцлер, князь Горчаков, просит достать ему самое лучшее ружьё Франции»,

Развозовский растерян, вспотел, повторяет:

— Гамбетту возвысил… необыкновенное обаяние… Глашатай… Ваша светлость, не слишком ли много пафоса по поводу одного охотничьего ружья? Он шевелил губами, стараясь вспомнить слова Горчакова, идя между тем к выходу.

— Через гостиную, через гостиную, раз вы не желаете встретиться со своей дочерью. Идёмте, граф. Лаврентий! — Вошёл слуга. — Проводи графиню и госпожу Ахончеву в мой кабинет.

Оба удалились, а в другие двери уже входили графиня Развозовская и Ирина Ахончева. Развозовская одета богато, Ахончева — вдова коннозаводчика Ахончева, женатого на ней вторым браком, напротив, одета скромно, в тёмное, монашеское почти, — кроме того, соблюдала траур. Они сели в разных концах комнаты. Ахончева сидела неподвижно, опустив глаза и глядя на свои руки, сложенные на коленях. Откуда-то — из распахнутого окна или из других комнат дома, что, однако, маловероятно, послышались звуки рояля.

Преодолевая тягостное и неприличное молчание, Ахончева заговорила:

— Графиня. Ваша внешность подсказывает мне, что у вас тёплое и ласковое сердце. Я читала книги, вами написанные. Они полны любви к несчастным, любви к нашей родине.