Беглец

Митька не ответил и шел дальше. Перед восходом солнца свежо, а он босиком и без кепки. И куртки у него никакой нет: он еще мал, в школу не ходит, и ему не покупают. Как только весной перестают дожди и подсыхает во дворе грязь, он сбрасывает старые Славкины башмаки, кепку, ходит босиком и простоволосый. Его ругают, дают взбучку, не пускают во двор. Митька сидит дома и ревет. Рев быстро всем надоедает, и его выпускают. Поэтому ресницы у него и коротко остриженные волосы уже в апреле выгорают так, что становятся белыми. И так он ходит до поздней осени, пока земля не лубенеет от заморозков.

И сейчас на Митьке только штаны и рубашка, ему холодно. Кожа стала пупырчатой, губы посинели, он ежился, старался поглубже засунуть кулаки в карманы и упрямо плелся следом.

За глинистым обрывом море небольшой дугой вдавалось в берег. Юрка заметил у края этой дуги что-то непонятное и припустил бегом.

Полузасыпанное песком, кверху беловатым брюхом лежало большое, длинное тело. Издалека стала видна голова с оскаленной зубастой пастью, похожая на огромный птичий клюв.

— Кит? — закричал Славка.

— Фиг! Папка говорил, у нас китов нет.

— Тогда акула! Только зачем она на берег вылезла?

— Ее волнами выкинуло.

Они сели на корточки и заглянули в пасть. Челюсти опоясаны редкими острыми зубами. Юрка поднес руку к пасти. Не очень близко, но чтобы видно было.

— Это не акула. Акула полчеловека сразу откусить может, а это что? Ну, руку откусит…

— И ногу, — сказал Митька. Он уже уселся на корточки за их спинами и, сопя, рассматривал чудище.

— Твою, чтобы за нами не таскался… Папке бы показать — он всех рыб знает.

Нужно было уходить, но они не могли оторваться от находки.

— А я знаю, кто это, — сказал Юрка, — я вспомнил. Дельфин называется. Мы когда в Поповке жили, там тоже на берег выбросило. Колхозники его забрали и увезли. У него жир здорово лечебный.

— Ага, я помню, — сказал Славка.

— Чего ты там помнишь? Ты ж тогда малой был.

— Все равно помню! — упрямо сказал Славка. Ноздри у него раздулись, побелели и начали дрожать. Значит, начал злиться. Он всегда злится, когда что-нибудь соврет или выдумает, а ему не верят. Он тогда и на драку скор. Юрка не хотел заводиться и отмахнулся.

Дальше снова выступал мысок, за ним море опять дугой вдавалось в берег, только дуга здесь была положе и длиннее. Вот здесь они всегда на берег и вылезали. Только сегодня почему-то на песке не было ни одного. Следов пропасть, а крабов нет.

— Есть! — закричал Славка. — Вон в воде, совсем близенько…

Юрка шикнул на него, но было уже поздно. Здоровенный краб боком-боком уполз с мелководья на глубину. Дальше они шли, стараясь не шлепать сандалиями по песку и не разговаривая, а если кто замечал краба, кричали друг другу шепотом и показывали пальцами. Но крабы не дураки. Они или видели издалека, или слышали, и как только ребята приближались, отползали поглубже.

Наконец, у самого уреза Юрка заметил краба и поддел его вилами. Краб так яростно вцепился клешнями в зубья вил, что и не отодрать.

— Это ж кошкодым, — сказал Славка, — его есть нельзя.

— Пускай, раз он первый. Для почину.

Краб разжал клешни и шлепнулся в подставленную сумку. Потом они поймали настоящего, за ним сразу трех.

Митька все время плелся сзади, а теперь вдруг припустил бегом. Убежав далеко вперед, он приостановился, опустился на корточки, потом зачем-то даже стал на четвереньки.

— Ты чего бегал? — закричал ему Славка. — Всех крабов распугал.

— Их не было, — сказал Митька. — Один только.

— А чего ты тут делал?

Митька не ответил. Заставить Митьку говорить нельзя. Если не хочет — хоть убей, ничего не скажет.

В тихую погоду, если не знать места, ни за что не скажешь, что здесь есть скала. Потому что она не на берегу, а под водой. Берег здесь такой же прямолинейный и песчаный, ни единого камешка. Но в десяти шагах от него под водой лежит каменная плита. Большая и гладкая, как стол. Так ее выгладило и отшлифовало море. В волну не то что на ней устоять — не подойдешь. А когда море спокойно, стой сколько хочешь. Вокруг много таких же плоских камней, только поменьше. И здесь всегда здорово клюют бычки. Они такие жадные — хватают что ни попадя.

Славка разгреб мокрый песок, набрал червей. Юрка закатал штаны и взобрался на скалу — вода там не достает и до колен. Но сегодня им не везло и здесь. Попались три маленьких бычка, и на этом клев кончился. Поздно пришли — солнце уже выкатилось из-за бугра, скрывающего Донгузлав.

Но Юрка все стоял и стоял, менял наживку, снова и снова закидывал леску. И ругал себя за то, что марудились по дороге — то с дельфином, то с крабами. Вода утром кажется теплой, выкупаться разок-другой хорошо, а простоять в ней битый час — заклякнешь. Губы у Юрки начало сводить, кожа стала пупырчатой, тело прохватывала дрожь.

— А ну его! — сказал Юрка и зашлепал к берегу.

Они собрали все имущество и только тогда хватились Митьки. Он забрался в уступ невысокого берега и сидя спал.

— Давай его там оставим? — сказал Славка.

— Реветь будет.

Юрка толкнул братишку, тот открыл свои «ставни» — пушистые выгоревшие ресницы, поднялся, а веки снова закрыл. Так он и пошел с полузакрытыми глазами — так идти оказалось куда интереснее. Смотреть прямо — солнце слепило глаза, а если почти совсем зажмуриться, оставить только маленькие щелочки, чтобы не спотыкаться, оно било в глаза розовым светом, в котором плавали радужные круги. Славка тоже попробовал так идти, за ним Юрка. Они заспорили, что могут идти совсем зажмурившись, и начали наперебой друг другу «доказывать», но Славку тотчас занесло в море, а Юрку в рыхлый песок. Потом Юрка сказал, что он может идти не только зажмурившись, но и спиной вперед, и все начали пробовать, падать и дурачиться, снова стало тепло и весело, и плохо было только, что с подарком ничего не получилось. Такой улов лучше никому не показывать, и они прошли к дому напрямик, через кукурузное поле, а трех бычков решили зажарить и съесть, по штучке на брата.

Славка оставил сумку у крыльца, и кот Максимовны спер самого большого бычка. Славка погнался за ним и даже попал в него камнем, кот утробно вякнул, однако рыбу не выпустил. А тут вышла Максимовна и закричала на Славку, так бычок и пропал. Остальные были такие маленькие, что не стоило возиться, их отдали Жучке. Та уже давно бегала по ограде, гремела цепью и вертела хвостом — хотела есть. Есть хотели и они. В шкафчике был только хлеб — мамка сказала, что она утром вернется, и ничего не приготовила. Они взяли по куску хлеба и сахара, и в это время Митька закричал со двора:

— Уже! Едут! Уже!

Они выбежали за ворота. Отсюда переправа не видна, лишь еле различимо синеют решетчатые хоботы кранов, но теперь недалеко от них поднялись вверх косые столбики беловатой пыли. Значит, по дороге шли машины, переправа заработала. Столбики росли, распухали, превращались в столбы, широкие хвосты, и вот уже перед ними стали видны маленькие черные букашки — машины. Они становились все больше, и казалось, что, приближаясь, они едут все быстрее. С грохотом пролетел первый самосвал, за ним, подпрыгивая, порожняком промчалась бортовая, опять самосвал, длинные, с прицепами, тяжеловозы… Рыча моторами, гремя, подпрыгивая и дребезжа, воняя бензином и соляркой, машины неслись мимо них. Здесь дорога становилась безопаснее — уже не было сбоку прибрежного лиманного болота, влево можно было съехать на грунтовку, и машины то и дело обгоняли друг друга, рявкали сигналами, подгоняя тихоходов, и нельзя было понять, то ли они догоняют что-то и никак не могут догнать, то ли убегают от чего-то и боятся, что убежать не смогут. Все скорее и скорее, и все мимо, мимо…

Показался бело-голубой автобус. Юрка ездил в таком. Внутри там здорово красиво, все железки блестят, а сиденья мягкие — как ни подбрасывает, все равно не больно. Лучше всего садиться спереди — там хорошо смотреть вперед и на водителя, как он в стеклянной будке крутит свою здоровенную баранку, или сзади — там сильнее всего подкидывает…

Автобус миновал поворот, на прямой начал набирать скорость. Ребята подбежали к обочине, но автобус даже не замедлил ход, обдал их пылью, брызнул из-под колес мелкими камешками и пролетел мимо. Значит, мамки и папки там не было. Следующий автобус пройдет только в час.

Они пошли домой варить крабов. Крабы еще шевелились, но как только их бросили в кипяток, сразу перестали шевелиться и из буро-зеленых сделались бело-красными. Они оказались невкусными — Славка забыл посолить воду. И вообще еды там с гулькин нос — одни клешни. Папка говорил, что у раков есть хвост и в нем много белого мяса, у крабов же нет никакого хвоста, а много ли выдавишь из клешней и лапок. Да еще попробуй их разгрызть — твердые, как железо…

Жучка все так же бегала по ограде и гремела цепью — хотела есть. Славка бросил ей кусок хлеба, она поймала на лету и проглотила, не жуя. Дай ей, она и целую буханку съест. А что они будут есть, если мамка не приедет? Юрка наболтал ячменной дерти с водой. Жучка съела все, вылизала миску и спряталась в свою будку из ракушечника — солнце уже здорово припекало, а у Жучки черная мохнатая шуба.

Делать было больше нечего, но тут Митька одним словом напомнил:

— Тарантулы!

Вокруг палатки на бугре было много норок тарантулов, Юливанна тарантулов никогда не видела, но очень их боялась, и ребята обещали всех выловить. Юрка вылепил из смолы тоненькую колбаску, прилепил к ней нитку, и они пошли к палатке. Юливанна уже встала и готовила завтрак. Виталий Сергеевич сразу догадался, зачем они пришли.

— А, — сказал он, — истребители тарантулов? Ну, давайте-давайте, посмотрим, как это делается.

Они присели на корточках над ближайшей норкой. Большая и гладкая, она уходила вертикально вниз, будто кто вбил в землю круглую палку, а потом вытащил.

— Он там сидит и ждет, как кто сверху упадет, он сразу цап-царап — и съест, — сказал Славка.

Юрка спустил в нору смоляную колбаску на ниточке и начал слегка подергивать, потом рванул вверх. На колбаске никого не было. Юрка понюхал ее и скривился.

— Есть! Я почуял, как он ухватил, и вот — воняет.

Все, и Виталий Сергеевич тоже, понюхали, как воняет смола тарантулом.

— Юливанна, — сказал Юрка, — хочете понюхать, как тарантул пахнет?

— Юра! — укоризненно сказала Юливанна. — Ну зачем мне нюхать эту гадость?

Юрка улыбнулся и не сумел ничего сказать. Он ведь думал, что ей тоже интересно понюхать. Он поплевал на смолу — так полагалось, — снова опустил ее в норку, подергал и вдруг выхватил вместе с тарантулом. Он был буро-желтый, мохнатый и здоровенный, больше пятака. Паук отпустил смолу, упал на землю, но сейчас же приподнялся на задних лапках и задрал вверх передние.

— Смотри, сейчас бросится! — закричал Славка.

Все отпрянули.

Юрка наступил на тарантула сандалией и раздавил. Разнеслась резкая вонь.

— Н-да, малоприятное создание, — сказал Виталий Сергеевич, — хотя даже он, наверно, нравился своей маме.

Они поймали еще четырех и забили их норы, долго и безуспешно пытались выманить из норы пятого, но тот был хитрый — за смолу хватался, но сейчас же выпускал, как только ее тянули вверх.

— Хватит, Виталий, — сказала Юливанна, — иди завтракать.

— Давай уж и храбрых охотников покормим.

— Не, мы не хочем, — сказал Юрка, — мы уже ели. Пошли, ребята.

Тогда Митька, который все время из-под опущенных век наблюдал за охотой, открыл глаза и сказал:

— Они совсем не храпят.

— Кто?

— Крабы.

Все засмеялись. Вчера Митька что-то спросил у Виталия Сергеевича, а тот сказал, что он все узнает, когда услышит, как крабы храпят. Юрка и Славка поняли, что Виталий Сергеевич сказал это в шутку — потому что как же могут крабы храпеть? — а Митька поверил.

— А ты слушал? — спросил Виталий Сергеевич.

— Ага, сегодня. А еще мы нашли дельфина. Дохлого.

— Ой, дядя Витя, — сказал Юрка, — я совсем забыл… Вам нужно лекарство? У дельфинов жир такой лечебный — все вылечивает. Дядьки из Поповки его перетопили, а когда кто болел — мазали. Он всех вылечивает. И овец, и коров. Пойдемте наберем того жира? — И он заулыбался во весь рот, заранее радуясь тому, что они сделают такое хорошее дело.

— Ну зачем мне это лекарство?

— Так вы же говорили, Юливанна больная… Может, и ее вылечит?

— Юра! — сказала Юливанна. — Ты все-таки думай, что говоришь. Я же не овца и не корова…

Славка осклабился, по сейчас же перестал улыбаться, потому что Юливанна рассердилась, а дядя Витя молчал, значит, он тоже был недоволен, и вообще получилось нехорошо. И Юрка знал, что получилось очень нехорошо, даже совсем очень плохо, но ведь он ничего плохого не думал и не хотел, а хотел, чтобы было хорошо. И он опять не знал, что сказать, постоял, потом повернулся и пошел домой, а Славка и Митька пошли следом.

Славка попробовал дразнить его «коровьим доктором», получил по затылку, и они едва не разодрались, но Юрка драться не стал. Он не находил себе места от неловкости, не знал, как ее загладить, и вдруг вспомнил: он же оставил самого большого вареного краба! Он пойдет, угостит их, и они перестанут на него обижаться. Юрка схватил краба и побежал к кустам тамариска.

Сожженная солнцем трава по краям бугра уже высохла, но под кустами, хотя и жиденькая, была тень, трава осталась зеленой и глушила шаги. Юливанна и Виталий Сергеевич сидели к нему спиной и не слышали, как Юрка подошел. Ему осталось три шага до стола, когда Юливанна сказала:

— Тебе еще не надоела твоя команда?

— Нисколько, славные ребята, — сказал Виталий Сергеевич.

— Не знаю. Малыш еще забавен, а этот Юрка… По-моему, он просто кретин. Одна эта вечная улыбка чего стоит… Впрочем, чего и ждать при такой наследственности. Отец алкоголик…

Она повернула голову, увидела Юрку и вспыхнула.

— Подслушивать гадко! И стыдно!

Виталий Сергеевич тоже оглянулся, увидел Юрку и начал медленно краснеть. Он всегда прятался от солнца, не загорел, поэтому отчетливо было видно, как покраснели у него и щеки, и виски, и уши.

Представляя, как они удивятся и обрадуются крабу, Юрка загодя начал улыбаться, и теперь он продолжал улыбаться, смотрел на краснеющего Виталия Сергеевича и чувствовал, что сам он тоже начал краснеть.

— Ты что, Юра? — стесненным голосом спросил Виталий Сергеевич.

— Вот, — сказал Юрка и протянул красного краба.

Они оба были красны, как этот краб, а хуже всего было то, что Юрка понимал, что улыбаться глупо, нечему, но ничего не мог с собой поделать и продолжал улыбаться.

— А, угощение… Спасибо.

Юрка повернулся и с ощущением, будто спина и ноги у него стали деревянными, чужими, пошел обратно.

За его спиной Виталий Сергеевич сказал:

— Зачем же так, Юля!

— Я ведь не нарочно… И вообще он ничего не понял…

— Он все понял.

6

Юрка понял не все. Он не знал слова, которым назвала его Юливанна, но понял, что оно должно быть очень обидным, если Виталий Сергеевич так растерялся и даже покраснел.

«Ну и ладно, ну и фиг с ними, — сказал сам себе Юрка, — нужны они мне…»

Он думал, что стоит это сказать, как все забудется и пойдет по-старому. Так бывало много раз и в школе, и дома. Но сейчас не получилось. Он старался не думать о том, что произошло, но чем больше старался, тем неотступнее думалось, и за что бы он ни брался, что бы ни затевал, все время он ощущал саднящее чувство неловкости и неприятности, скованности этой неприятностью. Лучше б уж она накричала или выругала. Какими угодно словами. Юрку ругали часто и много. В школе учительница, дома то мамка, то папка, то Максимовна, то дед, Тимофей Архипович… Нет, дед добрый, он никого не ругал. Скажет только: «Чего ж это ты делаешь, а?» — и всё. А если б и ругал, так что? На ругань Юрке наплевать, он привык. От ругани не полиняешь и кусок не отвалится…

Неловкость и скованность стали невыносимыми. Ему казалось, что не только руки и ноги у него сделались не те, что были, а весь он стал совсем не такой, как был, и ничего теперь не сможет сделать, даже то, что запросто делал раньше. И он начал выдумывать, что бы такое сделать, чтобы доказать, заспорил со Славкой, что влезет на крышу сарая и пройдет по гребешку. Славке стало «слабо», он струсил, а Юрка влез. Крыша двускатная, черепичная. Босиком по ней еще пройти можно, но Юркой овладели злость и отчаянность. «Босиком не штука, — сказал он, — я пройду в сандалиях». Он влез и испугался — высоко, и сандалии оскальзывались, но он стал во весь рост и пошел. Он дошел почти до конца конька, но оскользнулся, упал на скат и покатился вниз. Под стеной сарая лежала куча навоза, он не сильно ушибся, только весь исцарапался и изгваздался в навозе, от этого стал еще злее и отчаяннее. Было бы с кем, он бы сейчас подрался, но драться было не с кем. Не бить же Славку или Митьку, если они ни в чем не виноваты.