Полина

— Да… и вы найдете в нем одно несчастье, покорность судьбе и молитву… Но теперь не время. Притом я так близка ко всем этим страшным событиям, что не имею еще сил рассказывать их…

— О! Когда хотите, я буду ждать.

Она встала.

— Я хочу успокоиться, — сказала она, — вы, кажется, говорили, что мне можно спать в этой палатке?

Я проводил ее туда, разостлал свой плащ на полу и вышел на палубу. Я сел на том самом месте, которое занимала Полина, и пробыл в таком положении до самого приезда в Гавр.

На другой день вечером мы сели на корабль «Бриг-тон» и через шесть часов были в Лондоне.

VI

Первым старанием моим по приезде было отыскать помещения для себя и сестры. В тот же день я отправился к банкиру, у которого был аккредитован; он показал мне небольшой домик с мебелью, удобный для двоих. Я поручил ему окончить торг и на другой день получил ответ, что дом в моем распоряжении.

Тотчас после этого, когда графиня еще спала, я отправился в магазин; тут набрали мне полный комплект белья, довольно простого, но сделанного с большим вкусом; через два часа оно было помечено именем Полины де Нерваль и перенесено в спальню той, для которой назначено. Потом зашел к модистке, которая, несмотря на то, что была француженка, с такой же скоростью снабдила меня всем нужным, что же касается платьев, то, не имея с собою мерки, я взял несколько кусков материй, самых лучших, какие только мог найти, и попросил модистку прислать ко мне в тот же вечер швею.

Возвратясь домой в 12 часов, я узнал, что сестра моя проснулась и ждет меня к чаю. Я нашел ее одетой в платье, очень простое, которое успели сделать ей за 12 часов, проведенных нами в Гавре. Она была прелестна в этом платье!

— Не правда ли, — сказала она, увидев меня, — я имею костюм, приличный моему новому званию, и, верно, вы теперь не затруднитесь представить меня под именем гувернантки.

— Я сделаю все, что вы прикажете, — сказал я.

— Но вам не так надобно говорить, и если я исполняю свою роль, то, кажется, вы забываете вашу. Братья не должны так слепо повиноваться желаниям своих сестер, и в особенности старшие братья. Вы изменяете себе, берегитесь.

— Удивляюсь вашему присутствию духа, — сказал я, смотря на нее. — Печаль в глубине сердца, потому что страдаете душою; бледность на челе, потому что страдаете телом; удалены навсегда от всего, что любили, как сами мне сказали, и имеете силы улыбаться? Нет, плачьте, плачьте, это лучше, и меня не столько печалит.

— Да, вы правы, — сказала она, — я самая дурная комедиантка. Не правда ли, что слезы видны сквозь мою улыбку? Но я плакала все время, когда вас не было, и мне стало легче, так что менее проницательный брат, менее внимательный мог бы подумать, что я все уже забыла.

— О, будьте спокойны, сударыня! — сказал я с горечью, потому что все подозрения мои возвратились. — Будьте спокойны, я не поверю этому никогда.

— Можно ли забыть мать свою, когда знаешь, что она считает тебя мертвой и оплакивает твою кончину?.. О мать моя, бедная мать! — вскричала графиня, утопая в слезах и падая на диван.

— Посмотрите, какой я эгоист, — сказал я, приближаясь к ней. — Я предпочитаю слезы вашей улыбке: слезы доверчивы, улыбка скрытна. Улыбка — это покрывало, которым закрывается сердце, чтобы лгать… Потом, когда вы плачете, мне кажется, вы нуждаетесь во мне, чтобы осушить ваши слезы… Когда вы плачете, у меня есть надежда, что со временем при помощи забот, внимательности, почтения я утешу вас. А если вы утешены уже, то какая надежда мне остается?

— Альфред! — сказала графиня с глубоким чувством признательности, называя меня в первый раз по имени. — Перестанем обмениваться пустыми словами: с нами произошло столько страшных вещей, что нам не нужны ни хитрости, ни извороты. Будьте откровенны, спросите меня, что вам хочется знать, и я буду отвечать вам.

— О, вы ангел! — вскричал я. — А я, я сумасшедший, я не имею права ничего знать, ни о чем спрашивать. Разве я не был счастлив настолько, насколько может быть счастлив человек, когда нашел вас в подземелье; когда, сходя с горы, нес вас на руках своих; когда вы опирались на плечо мое в лодке? Не знаю, но мне бы хотелось, чтобы вечная опасность угрожала вам, чтобы сердце ваше дрожало подле моего. Это существование, полное таких ощущений, было бы непродолжительно… Не более года прошло бы — и сердце разорвалось бы на части. Но какой долгой жизни не променяешь на подобный год? Тогда вы были бы преданы вашему страху, и я один был бы всею надеждою вашею. Тогда воспоминания ваши о Париже не стали бы мучить вас. Вы не прибегнули бы к улыбке, чтобы скрыть от меня ваши слезы; я был бы счастлив!.. Я не ревновал бы.

— Альфред! — сказала графиня. — Вы сделали для меня столько, что я должна сделать для вас что-нибудь. Впрочем, надобно страдать, и много, чтобы говорить со мною таким образом, потому что, говоря это, вы доказываете мне, что я нахожусь в полной зависимости от вас; вы заставляете меня краснеть за себя и страдать за вас.

— Простите, простите! — вскричал я, падая на колени. — Но вы знаете, что я любил вас молодою девушкою, хотя никогда не говорил вам этого; знаете, что только недостаток состояния препятствовал мне искать руки вашей; знаете еще, что с того времени, как нашел вас, эта любовь, усыпленная, может быть, но никогда не угасавшая, вспыхнула сильнее и ярче, нежели когда-либо. Вы это знаете, поэтому нет надобности говорить о подобных чувствах. И что ж? Я страдаю точно так же, когда вижу вашу улыбку, как и ваши слезы. Когда смеетесь — вы скрываете от меня что-нибудь; когда плачете — сознаетесь мне во всем. Ах! Вы любите, вы сожалеете о ком-нибудь.

— Вы ошибаетесь, — отвечала графиня, — если я любила — не люблю больше; если жалею — то только о матери.

— Ах, Полина! Полина! — вскричал я. — Правду ли вы говорите? Не обманываете ли меня? Боже мой! Боже мой!..

— Неужели вы думаете, что я способна купить ваше покровительство ложью?

— О! Боже меня сохрани!.. Но откуда же взялась ревность вашего мужа, потому что одна она может дойти до подобного злодейства.

— Послушайте, Альфред, когда-нибудь я должна открыть вам эту страшную тайну: вы имеете право знать ее. Сегодня вечером вы ее узнаете; сегодня вечером вы прочтете в душе моей; сегодня вечером вы будете располагать более, нежели моей жизнью, — будете располагать честью моей и честью моей фамилии, но с условием…

— Каким? Говорите, я принимаю его вперед.

— Вы не будете никогда говорить мне о любви своей; а я обещаю вам не забывать, что вы меня любите. — Она протянула мне руку, я поцеловал ее с почтением.

— Садитесь, — сказала она, — не станем говорить об этом до вечера… Но что вы нынче делали?

— Я искал небольшой домик, простой и уединенный, в котором вы были бы полною хозяйкой, потому что вам нельзя оставаться в гостинице.

— И вы нашли его?

— Да! В Пиккадили. Если хотите, мы поедем посмотреть его после завтрака.

— Берите ж вашу чашку.

Мы напились чаю, сели в карету и поехали к нанятому домику.

Он был невелик, с зелеными жалюзи, с садиком, наполненным цветами, настоящий английский домик в два этажа. Первый этаж назначался для Полины, а второй для меня.

Мы вошли в ее покои; они состояли из передней, гостиной, спальни, будуара и кабинета, в котором было все, что нужно для музыки и рисования. Я открыл шкафы: в них лежало уже белье.

— Что это? — спросила Полина.

— Когда вы поступите в пансион, — отвечал я, — вам понадобится это белье. Оно мечено вашим именем: «П» и «Н» — Полина де Нерваль.

— Благодарю, брат, — сказала она, пожимая мне руку. В первый раз она назвала меня этим именем после нашего объяснения, но на этот раз оно не показалось мне неприятным.

Мы вошли в спальню; на постели лежали две шляпки, сделанные по последней парижской моде, и простая кашемировая шаль.

— Альфред! — сказала мне графиня, замечая их. — Я должна была одна войти сюда, чтобы найти все эти вещи. Мне стыдно перед вами, заставив столько хлопотать о себе… Притом не знаю, будет ли прилично…

— Вы возвратите мне все, когда получите плату за свои уроки, — прервал я, — брат может ссужать сестру свою.

— Он может даже дарить ей, когда богаче, нежели она; и в этом случае тот, кто дарит, — счастлив.

— О! Вы правы! — вскричал я. — И ни одна нежность сердца от вас не ускользает… Благодарю… благодарю.

Потом мы прошли в кабинет. На фортепиано лежали новейшие романсы г-жи Дюшанж, Лабарра и Плантада; самые модные отрывки из опер Беллини, Меербера и Россини. Полина раскрыла одну тетрадь и глубоко задумалась.

— Что с вами? — спросил я, увидев, что глаза ее остановились на одной странице и что она как будто забыла о моем присутствии.

— Странная вещь, — бормотала она, отвечая вместе и на свою мысль и на мой вопрос, — не более недели прошло, как я пела этот самый романс у графини М.; тогда у меня было семейство, имя, существование. Прошло восемь дней… и ничего этого уже нет… — Она побледнела и скорее упала, нежели села, в кресла. Можно было сказать, что она умирает. Я подошел к ней, она закрыла глаза; я понял, что она предалась своим воспоминаниям. Я сел подле нее и, положив ее голову на плечо свое, сказал:

— Бедная сестра!

Тогда она начала плакать, но на этот раз без конвульсий, без рыданий; это были слезы грустные и молчаливые; слезы, у которых не отнята известная приятность. Через минуту она открыла глаза и улыбнулась.

— Благодарю вас, — сказала она, — что вы дали мне поплакать.

— Я не ревную более, — отвечал я.

Встав, она спросила меня: есть ли здесь второй этаж?

— Да, и расположен так же, как этот.

— Будет ли он занят?

— Это вы решите.

— Надобно принять со всей откровенностью положение, в которое поставила нас судьба. В глазах света вы брат мой и, натурально, должны жить в одном со мною доме, так как нашли бы странным, если бы вы стали жить в другом месте. Эти покои будут ваши. Пойдемте в сад.

Это был зеленый ковер с куртиной из цветов. Мы обошли его два или три раза но песчаной аллее, которая опоясывала его вокруг. Потом Полина ступила на лужайку и набрала цветов.

— Посмотрите на эти бедные розы, — сказала она, возвратившись, — как они бледны и почти без запаха. Не правда ли, что они имеют вид изгнанников, которые томятся по своей родине? Мне кажется, они также имеют понятие о том, что называется отечеством, и, страдая, имеют предмет своего страдания.

— Вы ошибаетесь, — сказал я, — эти цветы здесь родились; здешний воздух, атмосфера им подходят; это дети туманов, а не росы, и солнце более пламенное сожгло бы их. Впрочем, они созданы для украшения белокурых волос и гармонии с матовым челом дочерей севера. Для вас, для ваших черных волос нужны те пламенные розы, которые цветут в Испании. Мы поедем туда искать их, когда захотите.

Полина печально улыбнулась.

— Да, — сказала она, — в Испанию… в Швейцарию… в Италию… куда угодно… исключая Францию… — Потом она продолжала ходить, не говоря более ни слова и обрывая машинально лепестки роз по дороге.

— Но неужели вы навсегда потеряли надежду туда возвратиться? — сказал я.

— Разве я не умерла?

— Но переменив имя…

— Надобно переменить и лицо.

— Итак, это ужасная тайна?

— Это медаль с двумя сторонами, у которой с одной стороны — яд, а с другой — эшафот. Я должна открыть вам все, и чем скорее, тем лучше. Но расскажите мне прежде, каким чудом Провидения вы явились ко мне?

Мы сели на скамье под величественным платаном, который вершиной своей закрывал часть сада. Я начал свою повесть с самого приезда в Трувиль. Рассказал ей, как захвачен был бурей и выброшен на берег; как, отыскивая убежище, набрел на развалины аббатства; как, будучи пробужден от сна шумом двери, увидел человека, выходившего из подземелья; как этот человек зарыл что-то под камень и как я усомнился с тех пор в тайне, в которую решился проникнуть. Потом рассказал ей о путешествии моем в Див и о роковой новости, там полученной; об отчаянном намерении увидеть ее еще один раз; об удивлении своем и радости, когда увидел под смертным покрывалом другую женщину; наконец, о ночном путешествии своем, о ключе под камнем, о входе в подземелье, о счастье и радости своей, когда нашел ее. Я рассказал ей все это с тем состоянием души, которое, не говоря ничего о любви, заставляет ее звучать в каждом произносимом слове. И в то время, когда говорил, я был счастлив и вознагражден. Я видел, что этот страстный рассказ передал ей мое волнение и что некоторые из слов моих проникли тайно в ее сердце. Когда я кончил, она взяла мою руку, пожала ее, не говоря ни слова, и посмотрела на меня с чувством ангельской признательности. Потом, прервав молчание, сказала:

— Дайте мне клятву.

— Какую? Говорите.

— Поклянитесь мне всем для вас священнейшим, что вы не откроете никому в свете моей тайны, по крайней мере до тех пор, пока я, мать моя или граф будем живы.

— Клянусь честью! — отвечал я.

— Теперь слушайте.

VII

— Нет надобности говорить вам о своей фамилии, вы ее знаете: мать моя, потом несколько дальних родственников, вот и все. Я имела порядочное состояние…

— Увы! — прервал я. — Зачем вы не были бедны?

— Отец мой, — продолжала Полина, не показывая, что она заметила чувство, вызвавшее у меня восклицание, — оставил по смерти своей сорок тысяч ливров ежегодного дохода. Кроме меня, не было других детей, и я. вступила в свет с именем богатой наследницы.

— Вы забываете, — сказал я, — о красоте своей, соединенной с блестящим воспитанием.

— Вы беспрестанно перебиваете меня и не даете продолжать, — отвечала мне, улыбаясь, Полина.

— О! Вы не можете рассказать, как я, о том действии, которое произвели вы в свете; эта часть истории известна мне лучше, нежели вам. Вы были, не подозревая сами, царицей всех балов, царицей с почетным венком, невидимым для одних только ваших глаз. Тогда-то я увидел вас. В первый раз это было у княгини Бел… Все, что только было знаменитого и известного, собралось у этой прекрасной изгнанницы Милана. Там пели, и виртуозы наших гостиных подходили поочередно к фортепиано. Все, чего только могут достигнуть музыка и пение, соединилось, чтобы восхитить эту толпу дилетантов, удивляющуюся всегда, встречая в свете то совершенство в исполнении, которого мы требуем и находим так редко в театре. Потом кто-то начал говорить о вас и произнес ваше имя. Отчего сердце мое забилось от этого имени, произнесенного в первый раз при мне? Княгиня встала, взяла вас за руку и повела почти как жертву к этому алтарю мелодии. Скажите мне еще, отчего, когда я увидел смущение ваше, чувство страха охватило меня, как будто вы были моей сестрою, хотя я знал вас не более четверти часа? О! Я дрожал, может быть, более, нежели вы, и, верно, вы были далеки от мысли, что в этой толпе есть сердце, родное вашему, которое билось вашим страхом и восхищалось вашим торжеством. Ротик ваш открылся, и мы услышали первые звуки голоса, еще дрожащего и неверного. Но вскоре ноты сделались чистыми и звучными; глаза ваши поднялись от земли и устремились к небу. Толпа, окружавшая вас, рассеялась, и не знаю даже, достигли ли вашего слуха ее рукоплескания, душа ваша, казалось, парила над нею. Это была ария Беллини, мелодичная и простая, однако ж полная слез, какую мог создать только он.

Я не рукоплескал вам, я плакал. Вы возвратились на свое место при шуме похвал; я один не смел подойти к вам; я сел так, чтобы видеть вас беспрестанно. Вечер начал опять свое течение. Музыка продолжалась, потрясая восхищенных слушателей. Но я ничего не слушал с тех пор, как вы оставили фортепиано; все чувства мои сосредоточились в одном. Я смотрел на вас. Помните ли этот вечер?

— Да, я припоминаю его, — сказала Полина.

— Потом, — продолжал я, не думая, что прерываю ее рассказ, — потом я услышал в другой раз не эту самую арию, но народную песенку, которая ее внушила. Это было в Сицилии, к вечеру одного из тех дней, которые созданы только для Италии и Греции. Солнце едва скрылось за Джирджентами, древним Агригентом. Я сидел подле дороги. По левую сторону от меня начинал теряться в вечернем сумраке морской берег, усеянный развалинами, среди которых возвышались три храма; за берегом простиралось море, неподвижное и блестящее, как серебряное зеркало. По правую сторону резкой чертой отделялся город от золотого фона, как на одной из картин первой флорентийской школы, которые приписывают Гадди и которые названы именами Чимабуе или Джотто. Против меня молодая девушка возвращалась от фонтана, неся на голове одну из красивейших древних амфор и напевая песенку, о которой я говорил вам. О! Если бы вы знали, какое впечатление произвела на меня эта песенка. Я закрыл глаза и опустил голову на грудь: море, берег, храмы — все исчезло, даже эта греческая девушка, которая, как волшебница, вернула меня на три года назад и перенесла в салоны княгини Бел… Тогда я опять увидел вас, опять услышал ваш голос и смотрел на вас с восторгом. Но вдруг глубокая печаль овладела мною, потому что в то время вы не были уже молодой девушкой, которую я так любил и которую называли Полина Мельен; вы были графиня Безеваль… Увы!.. Увы!..

— Да, увы! — прошептала Полина.

Прошло несколько минут в молчании. Полина первая его прервала.

— Да, это было прекрасное, счастливое время моей жизни, — сказала она. — Ах! Молодые девушки не понимают своего счастья; они не знают, что несчастье не смеет дотронуться до целомудренного покрывала, которое закрывает их и которое муж некогда сорвет с них. Да, я была счастлива в продолжение трех лет. В эти три года едва ли омрачилось когда-нибудь блестящее солнце моих дней, едва ли затуманилось оно, как облаком, каким-нибудь невинным волнением, которое молодые девушки принимают за любовь. Лето проводили мы в своем замке Мельен; на зиму возвращались в Париж. Лето проходило в деревенских праздниках, а зимы едва достаточно было на городские удовольствия. Я не думала, чтобы жизнь, столь тихая и столь спокойная, могла когда-нибудь омрачиться. Я была весела и доверчива. Так мы прожили до осени 1830 года.

Подле нас находилась дача госпожи Люсьен, муж которой был большим другом моего отца. Однажды вечером она пригласила нас, меня и мать мою, провести весь следующий день у нее в замке. Муж ее, сын и несколько молодых людей, приехавших из Парижа, собрались там для кабаньей охоты, и большой обед должен был прославить победу нового Мелеагра. Мы дали слово.

Приехав в замок, мы не застали уже охотников. Впрочем, время от времени до нас должны были доходить звуки рога, и при помощи их мы могли явиться на место, когда бы захотели, и получить все удовольствие охоты, не рискуя устать. Господин Люсьен остался в замке с женой, дочерью, моей матерью и со мной; Поль, сын его, распоряжался охотой.

В полдень звуки рога начали заметно приближаться; мы услышали сигнал, повторившийся несколько раз. Господин Люсьен сказал нам, что теперь время смотреть; кабан утомился, пора садиться на лошадей; в ту же минуту прискакал к нам один из охотников с приглашением от Поля. Господин Люсьен взял карабин, повесил его через плечо; мы сели на лошадей и отправились вслед за ними. Матери наши пошли пешком в беседку, недалеко от которой происходила охота.

Через несколько минут мы были уже на месте, и, несмотря на отвращение мое к этому удовольствию, вскоре звук рога, быстрота езды, лай собак, крики охотников произвели свое действие, и мы, Люция и я, полусмеясь и полудрожа, поскакали наравне с самыми искусными кавалерами. Два или три раза видели мы кабана, перебегавшего аллеи, и каждый раз собаки следовали за ним все ближе и ближе. Наконец он прислонился к большому дубу, оборотился и выставил голову своре собак. Это было на краю прогалины в лесу, на которую выходили окна павильона, так что госпожа Люсьен и мать моя могли видеть все происходившее.

Охотники стояли вокруг в сорока или пятидесяти шагах от того места, на котором происходило сражение. Собаки, разгоряченные скорым бегом, бросились все на кабана, который почти исчез под их движущейся и пестрой массой. Время от времени одна из нападавших летела вверх на высоту восемь или десять футов от земли и падала с визгом, вся окровавленная; потом бросалась в середину клубка собак и, несмотря на раны, вновь нападала на своего неприятеля. Это сражение продолжалось не более четверти часа, и уже десять или двенадцать собак были ранены смертельно. Это зрелище, кровавое и ужасное, сделалось для меня мучением и, кажется, то же действие произвело на других зрителей, потому что я услышала голос госпожи Люсьен, которая кричала: «Довольно, довольно; прошу тебя, Поль, довольно!» В ту же минуту Поль соскочил с лошади с карабином в руке, подступил несколько шагов к кабану, прицелился и выстрелил.

В то же мгновение, — все происходившее было быстро как молния, — стая собак отхлынула, раненый кабан бросился в середину их и прежде, нежели госпожа Люсьен успела вскрикнуть, был уже на Поле; Поль упал, опрокинутый, и свирепое животное вместо того, чтобы бежать, остановилось, остервеневшее, над своим новым неприятелем.

Тогда последовала минута страшного молчания; госпожа Люсьен, бледная как смерть, с руками, протянутыми к сыну, шептала едва понятно: «Спасите его! Спасите его!..» Господин Люсьен, который один был вооружен, взял свой карабин и хотел прицелиться в кабана, но Поль был под ним, малейшее уклонение ствола — и отец убивал сына. Судорожная дрожь овладела им; он увидел свое бессилие, бросил карабин и устремился к Полю, крича: «На помощь! На помощь!» Охотники последовали за ним. В то же мгновение один молодой человек соскочил с лошади, поднял ружье и закричал тем твердым голосом, который повелевает: «Место, господа!» Охотники расступились. То, что я буду рассказывать вам, происходило менее одной минуты.

Взоры всех остановились тотчас на стрелке и на страшной цели, им избранной; что касается его, он был тверд и спокоен, как будто перед глазами его была простая доска для цели. Дуло карабина медленно поднялось от земли; потом, достигнув известной высоты, охотник и ружье сделались так неподвижны, как будто были высечены из камня. Выстрел раздался, и кабан, раненный насмерть, повалился в двух или трех шагах от Поля, который, освободясь от своего противника, стал на одно колено и схватил охотничий нож. Но напрасно: пуля направлена была слишком верным глазом и стала смертельной. Госпожа Люсьен вскрикнула и упала в обморок; Люция тоже упала бы, если бы один из охотников не поддержал ее; Я соскочила со своей лошади и побежала на помощь к госпоже Люсьен. Что касается охотников, то они окружили Поля и мертвого кабана, исключая стрелка, который, выстрелив, спокойно ставил свой карабин к стволу дерева.

Госпожа Люсьен пришла в чувство на руках сына и мужа. Поль получил легкую рану в ногу. Когда улеглось первое волнение, госпожа Люсьен взглянула вокруг себя, она хотела выразить всю благодарность матери и искала охотника, спасшего ей сына. Господин Люсьен понял ее намерение и подвел его к ней. Госпожа Люсьен схватила его руку, хотела благодарить, залилась слезами и могла только сказать: «О! Безеваль!..»

— Так это был он? — вскричал я.

— Да, это был он. Я увидела его здесь в первый раз, окруженного признательностью целого семейства, ослепленная волнением, причиненным мне этой сценой, героем которой был он. Это был молодой человек среднего роста, с черными глазами и белокурый. С первого взгляда он имел не более двадцати лет, но, рассматривая его внимательнее, можно было заметить легкие морщины, начинавшиеся от век и расширявшиеся к вискам, тогда как неприметная складка проходила по лбу его и показывала постоянное присутствие мрачной мысли в глубине ума его или сердца. Бледные и тонкие губы, прекрасные зубы и женственные руки дополняли облик этого человека, который сначала внушил мне скорее чувство отвращения, нежели симпатии, — так холодно было среди всеобщего восторга лицо этого человека, которого мать благодарила за спасение сына.

Охота кончилась, и мы возвратились в замок. Войдя в гостиную, граф Безеваль извинился, что не может оставаться долее: с него взяли слово обедать в Париже. Ему заметили, что надобно сделать пятнадцать лье в четыре часа, чтобы поспеть вовремя. Граф отвечал с улыбкой, что лошадь его привыкла к такой езде, и приказал слуге своему привести ее.

Этот слуга был малаец, которого граф привез из путешествия по Индии, предпринятого для получения значительного наследства. Хотя этот малаец жил во Франции уже около трех лет, он носил костюм своей страны и говорил только на своем родном языке, на котором граф знал несколько слов, при помощи их объясняясь с ним. Он исполнил приказание с удивительным проворством, и скоро сквозь окна гостиной мы увидели двух лошадей, рывших от нетерпения землю, племя которых столь превозносили все мужчины. Это были в самом деле, сколько я могла судить, две превосходные лошади, которых принц Конде хотел иметь, но граф удвоил цену, предложенную Его Королевским Величеством, и они были у него похищены.