Ожерелье королевы

Филипп нахмурился и остановил старика на середине поворота.

— Вы ведь шутили, не правда ли, отец? — сказал он. — Ведь не может же быть, чтобы столь благородный дворянин, как вы, мог содействовать распространению такой клеветы, измышленной врагами не только женщины, не только королевы, но и королевского сана.

— Он еще сомневается, дважды дурак! — воскликнул Таверне.

— Вы сказали бы все это и перед Богом?

— Да.

— Перед Богом, который в любой день может призвать вас?

Молодой человек снова начал разговор, прерванный им с таким презрением. Это был успех барона, и он снова подошел к сыну.

— Но, — заметил он, — мне кажется, что я отчасти дворянин, господин сын мой, и лгу… не всегда.

Это «не всегда» было довольно комично, но Филипп не рассмеялся.

— Итак, сударь, — сказал он, — вы полагаете, что у королевы были любовники?

— Вот новость!

— Те, которых вы назвали?

— И другие… откуда я знаю. Порасспроси в городе и при дворе. Нужно вернуться из Америки, чтобы не знать того, что говорят.

— А кто это говорит, сударь? Гнусные газетчики?

— О, не принимаешь ли ты и меня за газетного писаку?

— Нет, и в том-то беда, что люди, подобные вам, повторяют подлости, которые могли бы легко сами развеяться, как вредные испарения, иногда затмевающие прекрасное солнце. Вы и люди одного с вами происхождения, повторяя эти низости, поддерживаете их. О сударь, ради всего святого, не повторяйте более подобных вещей.

— А я их тем не менее повторяю.

— А зачем вы их повторяете?! — воскликнул молодой человек, топнув ногой.

— Э, — сказал старик, схватив сына за руку и глядя на него с улыбкой демона, — чтобы доказать тебе, что я не ошибаюсь, говоря тебе: «Филипп, королева оборачивается», «Филипп, королева ищет», «Филипп, королева желает», «Филипп, беги, беги, королева ждет!»

— О, — воскликнул молодой человек, закрывая лицо руками, — ради самого Неба, молчите, отец, или вы сведете меня с ума!

— Право, Филипп, я не понимаю тебя, — отвечал барон, — разве любовь — преступление? Любовь доказывает, что у человека есть сердце, а в глазах этой женщины, в ее голосе и походке разве не проглядывает ее сердце? Она любит, она любит, говорю я тебе; но ты философ, пуританин, квакер, американец, ты-то не любишь… Оставь же ее: пусть смотрит, оборачивается и ждет; оскорбляй, презирай, оттолкни ее, Филипп — то есть Иосиф — де Таверне…

И с этими словами, снабженными особенным ударением и едкой иронией, маленький старичок, видя произведенный им эффект, поспешно удалился, как искуситель, внушивший мысль о преступлении.

Филипп остался один; на сердце у него был камень; голова горела. Он даже не заметил, что стоит целых полчаса на одном месте, что королева окончила прогулку, что она возвращается назад, смотрит на него. Но вот, проезжая мимо со своей свитой, она бросает ему несколько слов:

— Вы, вероятно, отдохнули, господин де Таверне? Идите же: только вы один и можете катать королеву по-королевски. Посторонитесь, господа.

Филипп подбежал к ней, ослепленный, потерявший голову, опьяненный.

Положив руку на спинку саней, он вздрогнул, и его бросило в жар: королева небрежно откинулась назад, и его пальцы коснулись волос Марии Антуанетты.

XI

«СЮФРЕН»

Вопреки обычаям двора, секрет Людовика XVI и графа д’Артуа был сохранен.

Никто не узнал, в котором часу и как приедет г-н де Сюфрен.

На вечер король назначил игру.

В семь часов он вошел в сопровождении принцев и принцесс крови.

Королева вошла, держа за руку мадам королевскую принцессу, которой было только семь лет.

Собрание было блестящим и многолюдным. Пока все размещались по местам, граф д’Артуа незаметно подошел к королеве.

— Сестра, — сказал он ей, — посмотрите хорошенько вокруг себя.

— Смотрю, — отвечала она.

— Что вы видите?

Королева окинула взглядом собрание, внимательно пригляделась к группам, скользнула глазами по незанятым местам и повсюду увидела только друзей и верных слуг, среди которых были и Андре с братом.

— Я вижу очень милые и, главное, дружеские лица, — сказала она.

— Обращайте внимание не на тех, кто здесь, сестра моя, а на тех, кого нет.

— А, это правда! — воскликнула она.

Граф д’Артуа рассмеялся.

— Опять отсутствует, — продолжала королева. — Что это? Неужели я всегда буду обращать его в бегство?

— Нет, — отвечал граф д’Артуа, — но шутка продолжается. Месье отправился ждать бальи де Сюфрена у заставы.

— Но, в таком случае, я не понимаю вашего смеха, брат мой.

— Не понимаете, почему я смеюсь?

— Конечно. Раз месье отправился ожидать бальи у заставы, то он оказался хитрее нас, вот и все. Он увидит его первый и, следовательно, будет приветствовать его раньше всех.

— Однако, милая сестра, вы очень плохого мнения о нашей дипломатии, — отвечал со смехом молодой принц. — Месье отправился встречать бальи к заставе Фонтенбло, это правда; но с нашей стороны его поджидает одно лицо у почтовой станции в Вильжюифе.

— Правда?

— Так что, — продолжал граф д’Артуа, — месье будет выходить из себя в одиночестве, поджидая его у заставы, а господин де Сюфрен, по приказанию короля оставив Париж в стороне, приедет прямо в Версаль, где мы его ждем.

— Это чудесно придумано.

— Да, недурно, и я доволен собой. Играйте спокойно, сестра моя.

В это время в зале находилось не менее ста особ самого знатного происхождения: г-да де Конде, де Пентьевр, де Ла Тремуль, принцессы крови.

Только один король заметил, что граф д’Артуа смешит королеву, и, чтобы показать, что он участвует в заговоре с ними, многозначительно подмигнул им.

Известие о приезде г-на де Сюфрена, как мы уже говорили, не распространилось, но тем не менее все ожидали: что-то должно произойти.

Все чувствовали, что вскоре должен открыться какой-то секрет, хранимый в тайне, и воспоследует нечто новое. Все общество заинтересовалось ожидаемым событием; при дворе всякое малейшее происшествие становится значительным, раз повелитель нахмурил неодобрительно брови или улыбнулся.

Король, имевший обыкновение делать ставку в шесть ливров, чтобы умерять азарт принцев и придворных вельмож, не замечал на этот раз, что высыпает на стол все золото из своего кармана.

Королева совершенно вошла в роль и решила обмануть бдительность окружающих притворным увлечением игрой.

Филипп, допущенный в число ее партнеров и сидевший напротив сестры, отдавался всем своим существом отрадному, блаженному ощущению от оказанной ему неожиданной милости, согревшей его душу.

Но тем не менее слова отца не выходили у него из головы. Он говорил себе, что старик, видевший властвование трех или четырех фавориток, был, весьма возможно, хорошо знаком с историей эпохи и нравов.

Он спрашивал себя, не было ли в нем это пуританское благоговейное обожание еще одной из смешных странностей, привезенных им из дальних стран.

Не была ли королева, такая поэтичная, красивая и дружески простая с ним, просто опасной кокеткой, желавшей из любопытства сохранить в своей памяти еще одно увлечение, подобно тому, как энтомолог насаживает в свою коллекцию лишнее насекомое или бабочку, не заботясь о том, что должно выстрадать бедное создание, которому булавка пронзает сердце.

А между тем королева не была заурядной женщиной с обыкновенным характером. Ее взгляд всегда что-то означал, так как она, не взвесивши предварительно всю его силу, никогда не обращала его ни на кого.

«Куаньи, Водрёй, — терзался Филипп, — они любили королеву и были любимы ею?! О, зачем клевета так гнусна! Почему луч света не может проникнуть в глубокую бездну, именуемую женским сердцем, бездну, становящуюся еще более глубокой, когда это касается сердца королевы?!»

Повторяя про себя эти два имени, Филипп смотрел на господ де Куаньи и де Водрёя, сидевших на другом конце стола и по странной случайности рядом; оба они глядели не в ту сторону, где сидела королева, и казались беззаботными, чтобы не сказать забывчивыми.

Филипп говорил себе: не может быть, чтобы эти два человека любили и были так спокойны, чтобы они были любимы и были так беспамятны. О! Если бы королева любила его, он сошел бы с ума от счастья; если бы она потом забыла его, он в отчаянии покончил бы с собой.

И с Куаньи и Водрёя Филипп переносил свой взгляд на Марию Антуанетту.

Погруженный в свои думы, он вопрошал этот чистый лоб, этот надменный лоб, этот властный взгляд; восхищаясь красотой женщины, он пытался проникнуть в тайны королевы.

«О нет, клевета, клевета; все эти смутные слухи, начинавшие ходить среди людей, продолжали держаться исключительно из-за ненависти или придворных интриг».

Таковы были мысли Филиппа в ту минуту, когда часы в кордегардии пробили три четверти восьмого. В это же время послышался сильный шум.

В зале раздались чьи-то поспешные шаги. Прозвучал стук ружейных прикладов о паркет. Гул голосов, проникавший через полуоткрытую дверь, привлек внимание короля: он откинул назад голову, чтобы лучше вслушаться, и затем сделал знак королеве.

Та поняла и немедленно встала, объявив, что игра закончена.

Все, кто играл, собрав деньги, лежавшие перед ними, остановились в ожидании того, что она скажет дальше.

Королева прошла в большую приемную залу, где уже находился опередивший ее король.

Адъютант г-на де Кастри, морского министра, приблизился к королю и сказал ему несколько слов на ухо.

— Хорошо, — отвечал король, — ступайте. Все идет хорошо, — добавил он, обращаясь к королеве.

Все присутствующие переглянулись, так как эти слова давали большой простор догадкам.

В это время маршал де Кастри вошел в зал и громко произнес:

— Угодно ли его величеству принять господина бальи де Сюфрена, прибывшего из Тулона?

Едва он произнес это имя громким, веселым, победоносным тоном, как зал зашумел.

— Да, сударь, — отвечал король, — и с большим удовольствием.

Господин де Кастри вышел. Все присутствующие чуть ли не толпой двинулись по направлению к той двери, за которой он исчез.

Чтобы объяснить те симпатии, которые Франция питала к г-ну де Сюфрену, понять, почему король, королева и принцы крови отнеслись к нему с таким интересом и стремились первыми встретить его, достаточно всего нескольких слов.

Имя Сюфрена так же неотделимо от Франции, как имена Тюренна, Катина́ и Жана Барта.

В войне с Англией, или, вернее, в последний период ее, предшествовавший заключению мира, командующий Сюфрен дал семь больших морских битв, не потерпев ни одного поражения. Он взял Тринкомали и Гонделур, упрочив за французами их владения, очистил море от врагов и убедил наваба Хайдар-Али, что Франция — могущественнейшее государство в Европе. Он умело сочетал свою профессию с дипломатией искусного и честного посредника, отвагу и тактическое искусство солдата с мудростью разумного администратора. Смелый, неутомимый, гордый, когда дело касалось чести французского флота, он до такой степени изматывал англичан своими действиями на суше и на море, что эти надменные мореплаватели ни разу не отважились довести начатую битву до победы или рискнуть напасть на Сюфрена, когда лев оскаливал зубы.

По окончании же военных действий (а в них он рисковал своей жизнью, как простой матрос) он становился человеколюбивым, великодушным и отзывчивым; он был образцом настоящего моряка, о котором Франция уже несколько забыла со времени Жана Барта и Дюге-Труэна, но снова обрела в бальи де Сюфрене.

Мы не будем даже пытаться описать тот шум и восторг, который вызвало среди приглашенных на вечер придворных его появление в Версале.

Сюфрен был человек пятидесяти шести лет, толстый, низенький, с огненным взором и благородными, непринужденными манерами. Проворный, несмотря на свою тучность, величественный, несмотря на свою подвижность, он гордо нес свою голову. Его волосы, или, вернее, грива, были тщательно причесаны; как человек, привыкший легко преодолевать всякие неудобства, он нашел возможность переодеться и причесаться в почтовой карете.

На нем был синий вышитый золотом мундир, красный камзол и синие короткие панталоны. Шею его охватывал воротник военного покроя, на который ложился его могучий круглый подбородок, составляя как бы необходимое дополнение к его огромной голове.

Когда он вошел в зал Гвардейцев, об этом кто-то шепнул г-ну де Кастри, который в нетерпении прогуливался взад и вперед, и тот немедленно воскликнул:

— Господин де Сюфрен, господа!

Тогда гвардейцы, схватив свои мушкетоны, выстроились в ряд по собственному почину, как будто дело шло о французском короле, и когда бальи прошел, они, соблюдая строгий порядок, перестроились по четыре в ряд, как бы образуя его эскорт.

Сюфрен, пожимая руки г-ну де Кастри, хотел обнять его. Но морской министр тихонько оттолкнул бальи.

— Нет, нет, сударь, — сказал он, — я не хочу лишать удовольствия обнять вас первым кого-то, кто более меня достоин этого.

И, продолжая подталкивать его, он подвел Сюфрена к Людовику XVI.

— Господин бальи! — воскликнул король, сияя от удовольствия. — Добро пожаловать в Версаль, — продолжал он. — Вы приносите в него славу, вы приносите в него все, что герои дарят своим современникам; я не говорю вам о будущем — оно ваша собственность. Обнимите меня, господин бальи.

Господин де Сюфрен преклонил колено; король поднял его и так сердечно обнял, что долгий крик радости и триумфа пронесся в собрании.

Если бы не почтение к королю, все присутствующие в один голос крикнули бы в знак одобрения «браво!»

Король обернулся к королеве.

— Мадам, — сказал он, — вот господин де Сюфрен, победитель при Тринкомали и Гонделуре, гроза наших соседей-англичан, мой Жан Барт!

— Сударь, — отвечала королева, обращаясь к Сюфрену, — я не стану восхвалять вас. Но знайте, вы не сделали ни одного пушечного выстрела во славу Франции, чтобы мое сердце не забилось от восхищения и признательности к вам.