Проблемы души нашего времени

Рассмотрение этапов человеческого развития – это крайне ответственная задача, которая предполагает не что иное, как представление картины психической жизни человека во всей ее полноте, от колыбели до могилы. В рамках данной лекции такую картину возможно нарисовать лишь широкими мазками, и следует отдавать себе отчет в том, что мы не будем описывать нормальные психические явления на различных стадиях развития человека. Мы ограничимся, скорее, рядом «проблем», то есть явлений сложных, спорных и неоднозначных; коротко говоря, мы рассмотрим вопросы, допускающие несколько ответов, и любой из этих ответов неизбежно оставит сомнения. Так что многое из сказанного надлежит мысленно сопровождать вопросительными знаками. Хуже того, кое-что придется попросту принять на веру, а время от времени и вовсе предаваться спекуляциям.

Если бы психическая жизнь состояла только из самоочевидных жизненных фактов – этот взгляд присущ неразвитому сознанию, – то мы смогли бы удовольствоваться здоровым эмпиризмом. Впрочем, психическая жизнь цивилизованного человека полна забот и проблем; даже думать о ней мы не можем иначе, нежели через выявление проблем. Наши психические процессы по большей части представляют собой размышления, сомнения и эксперименты, практически чуждые бессознательному, инстинктивному разуму первобытного человека. Именно развитие сознания мы должны поблагодарить за возникновение проблем; это, можно сказать, данайский дар цивилизации. Когда человек порвал с инстинктами, когда противопоставил себя инстинкту, тогда и появилось сознание. Инстинкт – суть природы, он ищет способы ее увековечить, тогда как сознание способно лишь стремиться к культуре или к ее отрицанию. Даже когда мы сами возвращаемся к природе, вдохновленные руссоистской тоской, то «облагораживаем» природу. Поскольку мы погружены в природу, постольку лишены сознания и продолжаем жить под защитой инстинкта, которому проблемы неведомы. Все то в нас, что принадлежит природе, избегает проблем, ибо они чреваты сомнениями, а там, где есть место сомнениям, властвуют неопределенность и возможность выбора. А где есть выбор между несколькими вариантами, там человек отвергает направляющую силу инстинкта – и подчиняется страху. Ведь теперь уже сознанию предстоит делать то, что ранее совершала для своих детей природа, – принимать конкретные, бесспорные и безошибочные решения. В таких условиях нас охватывает слишком человеческий страх: мы боимся, что сознание – наша прометеева победа – в конечном счете не сможет послужить нам так же хорошо, как служила природа.

Тем самым проблемы приводят к состоянию сиротливого одиночества, в котором мы ощущаем себя брошенными природой и влекомыми к повиновению сознания. Иного пути у нас нет, мы вынуждены прибегать к сознательным решениям и действиям там, где ранее полагались на естественный ход событий. Следовательно, всякая проблема сулит шанс на расширение сознания, но одновременно заставляет забывать о детской неосознанности поступков и вере в природу. Эта необходимость есть чрезвычайно важный психический факт, который превратился в сущность одного из символических столпов христианского вероучения. Мы жертвуем простым, естественным человеком, тем бессознательным и бесхитростным существом, чья трагическая карьера началась с поедания райского яблока. Библейский рассказ о падении человека показывает обретение сознания как проклятие. Действительно, так оно и есть, ибо именно в таком свете мы первоначально воспринимаем каждую проблему, расширяющую наше сознание и все сильнее отдаляющую нас от рая бессознательного детства. Все мы охотно поворачиваемся спиной к собственным проблемам; стараемся, если получается, вообще не упоминать о них или, лучше, отрицать их существование. Мы хотим жить просто, гладко и уверенно, а потому проблемы для нас – запретная тема. Мы желаем определенности, а не сомнений; результатов, а не экспериментов, словно не замечая, что определенность возникает только через сомнение, а результат есть следствие эксперимента. Искусное отрицание проблем не означает твердой веры; напротив, требуется более широкое и глубокое осознание, чтобы наделить нас определенностью и ясностью, в которых мы настоятельно нуждаемся.

Это вступление, пускай оно слегка затянулось, кажется мне необходимым для прояснения предмета нашего обсуждения. Сталкиваясь с проблемами, мы инстинктивно сопротивляемся желанию вступать на путь, что ведет сквозь неизведанный мрак. Нам нужны только несомненные результаты, но мы совсем забываем, что такие результаты возможно приобрести, лишь войдя в темноту и снова из нее выйдя. Для проникновения во мрак следует собрать все силы просвещения, доступные сознанию; как уже отмечалось, не исключено, что придется даже предаться спекуляциям. Ведь мы, изучая психическую жизнь, неизбежно натыкаемся на принципиальные вопросы в частных «владениях» самых разнообразных областей знания. Теологов мы беспокоим и раздражаем ничуть не меньше, чем философов; врачей – ничуть не меньше, чем воспитателей; отваживаемся даже двигаться на ощупь во владениях биологов и историков. Столь экстравагантное поведение объясняется не самоуверенностью, а тем обстоятельством, что человеческая психика есть уникальная комбинация факторов, которые одновременно выступают предметами исследования для разных направлений науки. А последняя как таковая порождается самим человеком и его специфической психической конституцией. Она является симптомом нашего психического.

Потому, стоит нам задаться неизбежным вопросом «Почему человек, вопреки повадкам животного мира, вообще имеет проблемы?», как мы запутываемся в затейливом переплетении идей, что создавались на протяжении столетий усилиями многих тысяч проницательных умов. Не стану взваливать на себя сизифово бремя и стараться распутать этот клубок противоречий; постараюсь только внести свой скромный вклад в копилку способов, какими человек отвечает на этот важный вопрос.

Без сознания проблем не существует вовсе. Значит, нужно поставить вопрос иначе и спросить: «Как вообще возникает сознание?» На этот вопрос никто не может ответить с уверенностью, зато мы имеем возможность наблюдать за малыми детьми, у которых формируется сознание. Это по плечу любому внимательному родителю. Видим мы следующее: когда ребенок начинает узнавать кого-либо или что-либо, то есть когда он «познает» человека или предмет, нам он кажется сознательным. Недаром, уж поверьте, в раю именно древо познания вырастило «запретный» плод.

Но что такое узнавание или «знание»? Мы говорим о «знании» чего-либо, когда успешно добавляем новое впечатление в уже существующий контекст, когда в сознании оказывается не только само это впечатление, но и фрагменты данного контекста. Выходит, что «знание» опирается на постигаемую связь между психическими элементами. Мы не можем иметь знания об элементе, который не связан с другими; не можем осознать его присутствие, пока наше сознание пребывает на первоначальном уровне развития. Соответственно, первая стадия сознания, доступная для наблюдения, состоит в простом установлении связи между двумя и более психическими элементами. На этом уровне сознание спорадично, оно ограничивается восприятием нескольких связей, а элементы не сохраняются в памяти. Очевидно, что в первые годы жизни непрерывной памяти нет, есть только (в лучшем случае) островки сознания, подобные отдельным огонькам или освещенным объектам в кромешной тьме. Но эти островки памяти не тождественны тем ранним связям, которые просто воспринимаются; в них присутствует новое, очень важное содержание, принадлежащее самому воспринимающему субъекту, так называемому эго. Такое содержание, подобно исходной последовательности психических элементов, поначалу просто воспринимается, из-за чего ребенок вполне естественно говорит о себе как об объекте в третьем лице. Лишь позже, когда содержание эго, так называемый эго-комплекс, приобретает собственную энергию (по-видимому, в результате обучения и практики), возникает ощущение субъективности, иначе ощущение себя. Должно быть, как раз тогда ребенок и начинает говорить о себе в первом лице, а вместе с тем, полагаю, и его память становится непрерывной. Фактически перед нами непрерывная последовательность эго-воспоминаний.

На этой детской стадии сознания проблем еще нет: ничто не зависит от субъекта, ведь ребенок целиком и полностью зависит от своих родителей. Он словно еще не до конца родился, он пребывает внутри родительской психической атмосферы. Психическое рождение, наряду с осознанным отчуждением от родителей, обычно происходит в период полового созревания, когда начинает бушевать сексуальность. Это физиологическое изменение сопровождается психической революцией, ведь различные телесные проявления настолько сказываются на эго, что нередко оно принимается самоутверждаться безо всяких ограничений. Вот почему эту стадию иногда называют «невыносимым возрастом» (flegeljahre).

До этой стадии психическая жизнь индивидуума подчиняется преимущественно инстинктам, то есть проблем почти не возникает. Даже когда внешние ограничения сдерживают субъективные устремления, они не ввергают индивидуума в разлад с самим собой. Он подчиняется этим ограничениям или обходит их, оставаясь внутренне цельным. Ему пока неизвестно состояние внутреннего напряжения, вызываемое проблемами. Такое состояние – следствие превращения внешнего ограничения во внутреннее, результат противодействия двух побуждений. На языке психологии мы говорим о проблематичном состоянии, о внутреннем разладе с собой, который возникает тогда, когда рядом с последовательностью элементов эго появляется вторая последовательность – равной интенсивности. Эта вторая последовательность благодаря своей энергетической ценности обладает функциональным значением, сопоставимым со значением эго-комплекса; можно назвать его другим, вторым эго, которое при случае способно отбирать власть у первого. В итоге случается внутренний разлад, состояние, предвещающее проблему.

Подытожим сказанное: первая стадия сознания – простое распознавание или «узнавание» – есть стадия анархическая или хаотическая. Вторая стадия – или стадия развитого эго-комплекса – является монархической или монистической. Третья же стадия оказывается новым шагом к углублению сознания и подразумевает осознание разделенного, дуалистического состояния.

Наконец мы подошли к теме, о которой собирались рассуждать, то есть к проблеме стадий жизни. Прежде всего следует изучить период юности. Он охватывает приблизительно годы непосредственно после полового созревания вплоть до середины жизни, которая начинается между тридцать пятым и сороковым годами.

Меня, конечно, могут спросить, почему я начинаю со второй стадии жизни, словно нет никаких проблем, связанных с детством. Сложная психическая жизнь ребенка есть, разумеется, проблема первостепенной важности для родителей, воспитателей и врачей, но нормальный ребенок сам не испытывает ни малейших собственных проблем. Ведь сомневаться в себе и быть в разладе с собой – это удел взрослого человека.

Все мы знакомы с источником проблем, возникающих в период юности. Для большинства людей это требования жизни, которые сурово обрывают детские мечтания. Если индивидуум достаточно подготовлен, то овладение профессией или построение карьеры идет довольно гладко. Но если он цепляется за иллюзии, расходящиеся с реальностью, у него наверняка появятся проблемы. Никто не входит во взрослую жизнь, не лелея определенных предположений, а те порой оказываются ложными, то есть не соответствуют условиям, в которые мы попадаем. Зачастую стоит говорить о преувеличенных ожиданиях, недооценке трудностей, необоснованном оптимизме или о негативной установке. Любой способен составить целый список ложных предположений, которые становятся источником первых осознанных проблем.

Но далеко не всегда проблемы проистекают из противоречия между субъективными предположениями и внешними факторами; не менее часто вина ложится на внутренние, психические затруднения. Последние возможны, даже когда во внешнем мире дела идут вполне успешно. Нередко причиной возникновения проблем выступает нарушение психического равновесия, вызванное половым инстинктом; столь же часто проявляет себя чувство неполноценности, плод непереносимой чувствительности. Эти внутренние конфликты разгораются и тогда, когда адаптация к внешнему миру достигается без видимых усилий. Порой кажется, что молодые люди, которым пришлось вести непростую борьбу за существование, лишены внутренних проблем, тогда как те, кто по какой-либо причине не испытывал трудностей с адаптацией, сталкиваются с сексуальными проблемами или с конфликтами из-за чувства неполноценности.

Людей, чей темперамент чреват проблемами, принято относить к невротикам, но было бы серьезной ошибкой путать существование проблем с неврозом, ведь между тем и другим налицо четкое различие: невротик болен потому, что он не осознает своих проблем, тогда как «проблематик» страдает от осознанных проблем, не будучи больным.

Если попытаться выделить общие и наиболее существенные факторы из почти неисчерпаемого разнообразия индивидуальных проблем, свойственных периоду юности, то во всех случаях мы увидим одну универсальную черту: пациент более или менее явно цепляется за детский уровень сознания, сопротивляется судьбоносным силам внутри и вокруг нас, вовлекающим людей во взрослый мир. Что-то внутри желает оставаться ребенком, сохранять бессознательность или, в лучшем случае, сознавать только свое эго, отвергать все незнакомое или подчинять его своей воле, ничего не делать либо потворствовать тяге к удовольствиям и власти. Во всем этом есть что-то от инерции материи: налицо влияние предыдущего состояния, где сознание меньше, у́же и эгоистичнее, чем в дуалистической фазе. Здесь индивидуум сталкивается с необходимостью познавать и принимать нечто непривычное и незнакомое в собственную жизнь, мириться со своего рода «вторым Я».

Существенной особенностью дуалистической фазы является расширение жизненного горизонта, которое, к слову, и встречает столь яростное сопротивление. Разумеется, такое расширение – или диастола, как выражался Гете, – начинается намного раньше: оно идет с рождения, с того самого мгновения, когда младенец покидает тесную оболочку материнского тела, и устойчиво нарастает, пока не достигает предела в проблематическом состоянии, то есть пока индивидуум не начинает противиться.

Что случится, если человек просто-напросто сольется с этим своим будто бы чуждым «вторым Я» и позволит предыдущему эго кануть в прошлое? Можно предположить, что это был бы вполне практичный шаг. Сама цель всего религиозного образования, от изгнания древнего Адама и до ритуалов возрождения у первобытных племен, заключается в преобразовании человеческого существа в нового, будущего человека, и в исчезновении старого.

Психология учит, что – в некотором смысле – в психическом нет ничего старого, ничего такого, что могло бы действительно и окончательно умереть. Даже апостол Павел остался с жалом во плоти[97]. Любой, кто оберегает себя от нового и чуждого, обращаясь в прошлое, впадает в то же невротическое состояние, что и человек, отождествляющий себя с новым и убегающий от прошлого. Единственное различие здесь состоит в том, что один отделяет себя от прошлого, а другой – от будущего. Но, по существу, оба заняты одним и тем же: они укрепляют узкую преграду сознания, вместо того чтобы сломать ее в борьбе противоположностей и достичь более широкого и глубокого сознания.

Подобный результат был бы идеальным, сумей мы прийти к нему на второй стадии жизни, однако тут обнаруживается препятствие. Начнем с того, что природе нет никакого дела до более высоких уровней сознания. А общество не слишком-то ценит эти духовные свершения и всегда вознаграждает за достижения, а не за индивидуальность (как правило, последняя чаще всего оценивается лишь посмертно). Все перечисленное как бы подталкивает нас к специфическому решению: мы вынуждены ограничивать себя достижимым, выделять те способности, посредством которых общественно активный индивидуум может раскрыть свое истинное «Я».

Достижения, полезность и тому подобное суть идеалы, которые якобы указывают выход из путаницы проблематического состояния. Это путеводные звезды, которые направляют наше стремление расширить и укрепить наше психическое существование; они помогают нам пустить корни в этом мире, но бессильны направить к тому более широкому сознанию, которое принято именовать культурой. Впрочем, в период юности вести себя так вполне естественно и – при всех обстоятельствах – будет предпочтительнее, чем метаться среди круговорота проблем.

Потом данная дилемма нередко разрешается следующим образом: все, что дается нам прошлым, приспосабливается под возможности и требования будущего. Мы ограничиваемся достижимым, а это означает отказ от всех прочих потенциальных психических возможностей. Кто-то утрачивает ценную часть своего прошлого, другой расстается с ценной частью своего будущего. Все мы наверняка припомним своих друзей или школьных товарищей, подававших большие надежды юных идеалистов, которые, когда мы встречаем их спустя много лет, выглядят так, словно их выжали досуха в суровых тисках. Это примеры решения, упомянутого выше.

Однако по-настоящему серьезные жизненные проблемы никогда не решаются до конца. Если и складывается впечатление, что проблема решена, это верный признак того, что нечто было упущено. Кажется, что значение и цель проблемы заключаются не в ее решении, а в нашей непрестанной работе над ней. Только это спасает нас от окаменения, от остановки в развитии. Значит, разрешение проблем в юности через ограничение себя достижимыми целями есть способ, действенный лишь временно и недолговечный с точки зрения перспектив. Конечно, отвоевание места в обществе и преобразование своего характера ради сравнительного соответствия общепринятой норме бытия во всех случаях будет немалым достижением. Борьба ведется как внутри человека, так и вовне, и ее можно сопоставить с борьбой ребенка за обладание эго. Большей частью она протекает незримо, поскольку ведется во мраке, но, когда мы видим, с каким упорством детские иллюзии, фантазии и эгоистические привычки продолжают проявляться в последующие годы, становится отчасти понятным объем энергии, затраченной на их формирование. Точно так же обстоит дело с идеалами, убеждениями, принципами и установками, которые в юности выводили нас в жизнь, за которые мы сражались, страдали и одерживали победы. Они росли вместе с нашими личностями, мы явно менялись, их воспринимая, пытались их увековечить и сделать повседневными, – молодые люди утверждают свое эго вопреки окружающему миру и зачастую вопреки самим себе.

Чем ближе мы подходим к середине жизни и чем тверже укрепляемся в наших личных установках и общественном положении, тем сильнее нам кажется, что мы сумели выбрать верный курс, выбрать правильные идеалы и принципы поведения. По этой причине мы принимаем их за вечные ценности и похваляемся неизменной приверженностью всем таким ценностям. Однако мы упускаем из вида тот существенный факт, что общественно значимая цель достижима только за счет умаления индивидуальности. Многие, слишком многие проявления жизни, которые мы как будто должны были бы испытать, таятся в пыльных кладовых памяти; но порой они оказываются угольками, что тлеют под серой золой.

Статистика свидетельствует об учащении психических депрессий у мужчин в возрасте около сорока лет. У женщин невротические затруднения начинаются несколько раньше. Мы видим, что в этой фазе жизни – между тридцатью пятью и сорока годами – подготавливается важнейшее изменение в человеческой психике. Поначалу нельзя говорить об осознаваемой и поразительной перемене; скорее налицо косвенные признаки перемены, которая словно зреет в бессознательном. Зачастую наблюдается постепенное изменение характера; в иных случаях могут проявиться привычки и повадки, не дававшие о себе знать с детства, или же, наоборот, прежние склонности и интересы ослабевают, пропадают, а их место занимают другие. Наоборот (это происходит довольно часто), заветные убеждения и принципы, в особенности нравственные, начинают «затвердевать» и становятся все более жесткими, а в возрасте около пятидесяти лет наступает период нетерпимости и фанатизма. Такое впечатление, словно существование этих принципов оказывается под угрозой и возникает насущная потребность их отстаивать.

Вино юности не всегда улучшается с годами: порой оно мутнеет. Все явления, отмеченные выше, наиболее отчетливо наблюдаются у довольно односторонних людей, причем у кого-то раньше, а у кого-то позже. На мой взгляд, их возникновение зачастую задерживается из-за того, что родители людей, о которых идет речь, еще живы. В подобных случаях кажется, будто период юности чрезмерно затягивается. Четче всего это бросается в глаза у мужчин, чьи отцы живут долго. Смерть отца обычно вызывает у таких мужчин внезапное, едва ли не катастрофическое взросление.

Я знавал благочестивого мужчину, церковного старосту, который с сорока лет начал проявлять растущую нетерпимость в вопросах морали и религии (в конце концов эта его черта сделалась поистине невыносимой). Одновременно и его характер заметно портился. В итоге он словно превратился в этакую согбенную и потемневшую от времени опору храма. Дожив так до пятидесяти пяти лет, он как-то среди ночи сел в постели и сказал своей жене: «Наконец-то я все понял! Я просто обыкновенный негодяй!» Это осознание не осталось без последствий. На склоне лет он предавался порокам и промотал бо́льшую часть своего состояния. Перед нами милый и привлекательный человек, явно склонный к обоим крайностям.

Очень часто невротические расстройства, возникающие во взрослые годы, объединяет общая черта: они отражают стремление перенести психологию юношеской фазы через порог так называемого возраста зрелой осмотрительности. Кто из нас не встречал трогательных старцев, которым по-прежнему не терпится воскресить наяву бурное студенческое прошлое, которые поддерживают в себе пламя жизни лишь воспоминаниями о своей героической юности, но которые в остальном погрязли в безнадежно косном филистерстве? Как правило, им всем присуще одно достоинство, которое нельзя недооценивать: это не невротики, им попросту скучно, и они поддались стереотипам. Невротик же – это человек, у которого в настоящем никогда не складывается так, как бы ему хотелось, а потому он и своим прошлым не в силах наслаждаться.

Раньше невротик не мог выйти из детства, и точно так же теперь он не в состоянии расстаться со своей юностью. Он избегает грустных мыслей о приближающейся старости и, ощущая весь трагизм неизбежного старения, упорно норовит оглядываться назад. Подобно тому как «детская» личность страшится неведомого в этом мире и в человеческом существовании, взрослый человек пугается второй половины жизни. Его словно ожидают некие непредсказуемые и опасные испытания, или ему словно грозят жертвы и утраты, с которыми он не готов мириться, или словно прожитые годы начинают ему казаться настолько прекрасными и бесценными, что он не может их отринуть.

Возможно, что виной всему страх смерти? Этот вывод не кажется мне достаточно убедительным, поскольку, как правило, до смерти еще довольно далеко, а потому она выглядит чем-то абстрактным. Опыт подсказывает, что основную причину всех трудностей этого перехода следует, скорее, искать в глубоких и специфических изменениях внутри психического. Чтобы охарактеризовать это состояние, я хотел бы провести сравнение с суточным движением солнца, причем такого солнца, которое наделено человеческими чувствами и ограниченным сознанием. Утром оно поднимается из ночного моря бессознательного и взирает на обширный и яркий мир, что простирается перед ним в пространстве, которое постоянно расширяется по мере того, как светило поднимается выше по небесному своду. В этом расширении поля деятельности благодаря возвышению над миром солнце обнаруживает свое значение: достижение максимально возможной высоты и максимально широкое распространение света и тепла представляется ему предельной целью. Исходя из такого убеждения, солнце торит путь к зениту – тот непредвидим, ибо восхождение всякий раз уникально и своеобычно, высшую точку нельзя вычислить заранее. В полдень начинается спуск, и это означает опровержение всех идеалов и ценностей, которые превозносились с утра. Солнце противоречит самому себе. Оно словно втягивает лучи, а не испускает их, как ему следовало бы поступать. Света и тепла становится все меньше, и наконец они исчезают полностью.

Все сравнения неидеальны, но данное сопоставление, по крайней мере, ничуть не хуже других. Французский афоризм цинично итожит эту мысль: «Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait»[98].

К счастью, мы, люди, не являемся восходящими и заходящими солнцами, ведь в противном случае это плохо сочеталось бы с нашими культурными ценностями. Но в нас все-таки имеется нечто солнцеподобное, и разговоры о заре и весне, о сумерках и осени жизни – не просто сентиментальные слова. Так мы выражаем психологические истины, более того, выражаем физиологические факты, ибо переход солнца от подъема к спуску в полдень сказывается даже на телесных характеристиках человеческих организмов. У южных народов очень заметно, что голоса пожилых женщин становятся ниже и грубее, что у них пробиваются усики и появляются другие мужские признаки. А вот в облике мужчин, напротив, проступают женственные признаки, например, полнота или оплывшие черты лица.

Вспоминается любопытный отчет из этнологической литературы об индейском воине-вожде, которому в среднем возрасте явился во сне Великий Дух. Тот сообщил вождю, что отныне ему надлежит сидеть среди женщин и детей, носить женскую одежду и питаться женской пищей. Вождь подчинился указанию сновидения, причем его влияние на племя нисколько не пострадало. Это видение есть подлинное выражение психической революции на переломе человеческой жизни, когда та начинает клониться к закату. Ценности мужчины и даже его тело норовят превратиться в свою противоположность.

Можно сравнить мужественность и женственность, в том числе их психические элементы, с неким запасом веществ, который в первой половине жизни расходуется неодинаково. Мужчина обильно расходует мужские вещества и остается в итоге с малой толикой женских, которые теперь необходимо задействованы. А женщина пускает в оборот неиспользованный запас мужественности.

Эта перемена даже более заметна в психическом, чем в физическом. Часто случается, что мужчина в сорок пять или пятьдесят лет сворачивает дело, которым занимался, а его жена, образно выражаясь, надевает брюки и открывает небольшую лавочку, где мужчина, в лучшем случае, выполняет подсобную работу. Многие женщины словно просыпаются к социальной ответственности и общественному сознанию лишь после сорока лет. В современной деловой жизни, особенно в Америке, нередко наблюдаются нервные расстройства в возрасте старше сорока лет. Если изучить, кто становится жертвой таких расстройств, станет ясно, что к срывам приводит мужской образ жизни, преобладавший ранее, и что после срыва мужчины делаются женоподобными. Наоборот, в тех же самых областях деловой активности женщины во второй половине своей жизни выказывают непривычную, сугубо мужскую твердость мышления, которая заставляет забывать о чувствах и сострадании. Очень часто такие перемены сопровождаются различными потрясениями в браке: нетрудно вообразить, что может произойти, когда муж принимается выказывать нежность чувств, а жена – остроту мышления.

Хуже всего то, что разумные и образованные люди проводят жизнь, даже не подозревая о возможности подобных метаморфоз. Они вступают во вторую половину жизни совершенно неподготовленными. Или, может быть, имеются такие школы для сорокалетних, хотя бы средние, которые готовят их к наступающей жизни и ее требованиям, как обычные школы приобщают молодежь к познанию мира? Нет, мы вступаем во вторую половину жизни совершенно, повторюсь, неподготовленными; хуже того, мы предпринимаем этот шаг с ложной уверенностью, будто наши истины и идеалы станут служить нам и впредь так, как служили ранее. Но нельзя жить «послеполуденной» жизнью в соответствии с тем, как ты проживал зарю, ведь великое утром умаляется на закате, а то, что было истинным поутру, вечером становится ложью. Мне довелось лечить немало людей преклонного возраста, и я слишком часто заглядывал в тайники их душ, чтобы проявлять равнодушие к этой фундаментальной истине.

Стареющим людям следует знать, что их жизнь более не расширяется, не идет вверх; увы, неумолимый внутренний процесс ведет к прекращению жизни. Молодому человеку почти грешно – по крайней мере, опасно – уделять себе чрезмерное внимание, но стареющий человек должен и обязан к себе прислушиваться и присматриваться. Солнце, пролив свой благой свет на мир, прячет лучи, дабы осветить самое себя. Вместо того чтобы поступать сходным образом, многие пожилые люди впадают в ипохондрию, становятся скрягами или педантами, восхваляют прошлое или притворяются вечными юнцами, но все это лишь жалкая замена усилиям по освещению самого себя, неизбежное следствие заблуждения, что вторая половина жизни должна подчиняться принципам первой.

Я только что сказал, что у нас нет школ для сорокалетних, но это не совсем верно. В прошлом такими школами всегда выступали для нас религии, но сколько людей считают их таковыми сегодня? Сколь многие из нас, пожилых, посещали подобные школы и вправду подготовились ко второй половине жизни, к старости, смерти и вечности?

Разумеется, человеческие существа не доживали бы до семидесяти или восьмидесяти лет, не обладай такое долголетие каким-то особым значением для человечества в целом. Закат человеческой жизни должен иметь собственное значение, он не может быть просто жалким придатком к заре нашего бытия. Значимость рассвета человеческой жизни, несомненно, состоит в развитии индивидуальности, в утверждении во внешнем мире, в размножении и в заботе о наших детях. Это очевидная цель природы. Но когда эта цель достигнута – более чем достигнута, – неужели добыванию денег, расширению завоеваний и продлению жизни суждено продолжаться далеко за все границы благоразумия и здравого смысла? Всякий, кто привносит в сумерки закон утра, или естественную цель, наносит урон своей душе – как и подрастающий юноша, который пытается распространить свой детский эгоизм на взрослую жизнь и платит за эту ошибку неудачей в общественной жизни. Добывание денег, общественные достижения, семья, потомство – все это природа в чистом виде, но никак не культура. Последняя располагается за пределами природных целей. Однако не может ли именно культура быть значением и целью второй половины жизни?

В первобытных племенах мы видим, что старики почти всегда являются хранителями тайн и законов, а эти законы выражают культурное наследие племени. Но как обстоят дела у нас? Где мудрость наших стариков, где их драгоценные секреты и видения? В большинстве своем наши старики пытаются состязаться с молодыми. В Соединенных Штатах Америки для отца считается почти идеалом быть братом своим сыновьям, а для матери – по возможности быть младшей сестрой своей дочери.

Не знаю, до какой степени эта путаница является реакцией на предыдущее чрезмерное восхваление достоинств пожилого возраста; не знаю, насколько она пропитана ложными идеалами. Очевидно, что ложные идеалы существуют, и цели тех, кто их лелеет, обращены назад, а не вперед. Вот почему такие люди всегда норовят пойти вспять. Можно соглашаться с ними в том, что действительно трудно понять, какова цель второй половины жизни, если не отталкиваться от целей первой ее половины. Продление жизни, полезность, продуктивность, обретение положения в обществе, умелое направление потомства через выгодный брак или достойные занятия – разве этого не достаточно? К несчастью, все это лишено смысла и цели для тех, кто видит в приближении старости просто сокращение срока оставшейся жизни и воспринимает свои прежние идеалы лишь как нечто увядшее и износившееся. Конечно, сумей такие люди раньше наполнить кубок жизни и осушить его до дна, они ощущали бы себя совершенно по-другому: они ничего не оставили бы позади, все, что могло перегореть, давно бы отгорело, и они с нетерпением ожидали бы спокойной и тихой старости. Но нельзя забывать о том, что крайне немногочисленные люди по-настоящему склонны к творческой жизни (lebenskünstler), что такая жизнь – самое выдающееся и редчайшее среди всех искусств. Кому когда-либо удавалось опустошить чашу до дна с достоинством? Для многих людей чересчур большая часть жизни остается непрожитой; порой это потенциал, который им так и не удалось реализовать, несмотря на все старания, и потому они приближаются к порогу старости с неудовлетворенными потребностями, которые неумолимо заставляют их оглядываться на прошлое.

Но таким людям оглядываться особенно опасно. Для них принципиально необходимы наличие перспективы и цели в будущем. Вот почему все великие религии обещают загробную жизнь, ставят сверхмировую цель, которая позволяет смертному человеку проживать вторую половину жизни не менее осмысленно, чем первую. Для современного человека продление жизни и ее достойное завершение являются вполне реальными целями, тогда как идея жизни после смерти кажется ему спорной и не заслуживающей доверия. Прекращение жизни, то есть смерть, возможно принять как разумную цель либо когда существование настолько ужасно, что мы рады положить ему конец, либо когда мы убеждены, что солнце клонится к закату, «чтоб страны дальние согреть», с тем же логическим постоянством, какое выказывало при подъеме к зениту. Но вера стала сегодня столь редким искусством, что оказалась за гранью возможного для большинства людей, в особенности для образованной части человечества. Последняя слишком уж свыклась с мыслью о том, что применительно к бессмертию и тому подобным вопросам существует несчетное множество противоречивых мнений, зато отсутствуют убедительные доказательства. А слово «наука» вошло в моду и как будто приобрело статус абсолютного довода в нашем бренном мире, и посему мы требуем «научных» доказательств. Но образованные люди, способные мыслить, очень хорошо знают, что доказательства такого рода суть философская невозможность. Нам попросту не дано знать о таких явлениях.

Позволю себе заметить, что по тем же самым причинам мы не можем знать, происходит ли что-либо вообще с человеком после смерти. Здесь недопустим ни утвердительный, ни отрицательный ответ, ибо мы не обладаем достоверными научными знаниями на сей счет, а потому с равным успехом могли бы спрашивать, обитаем Марс или нет. Жителям Марса, если таковые там имеются, наверняка безразлично, подтверждаем мы или отрицаем их существование. Может, они там есть, а может, и нет. Точно так же обстоит дело с предполагаемым бессмертием – на чем можно было бы завершить обсуждение этой проблемы.

Но тут во мне просыпается врачебная совесть, которая побуждает сделать важное замечание по данному поводу. Я не раз наблюдал, что целенаправленная жизнь в целом лучше, богаче и здоровее, нежели жизнь бесцельная, и что лучше двигаться вперед вместе с потоком времени, чем назад, против его течения. Психотерапевту старик, не желающий прощаться с жизнью, кажется таким же слабым и болезненным, как и молодой человек, неспособный эту жизнь принять. Во многих случаях, кстати, вину следует возлагать на ребяческую жадность, страх, неуемное тщеславие и своенравие, присущие молодым и старикам. Как врач я убежден, что будет гигиеничнее – если разрешите употребить такое слово – признавать в смерти цель, к которой можно стремиться, а желание ее отсрочить есть нечто нездоровое и аномальное, лишающее вторую половину жизни ее цели. Поэтому для меня все религии со сверхмировой целью в высшей степени убедительны с точки зрения психической гигиены. Если я живу в доме, который, как я знаю, обрушится мне на голову в ближайшие две недели, все мои жизненные функции будут ослабляться этим знанием; зато, чувствуя себя в безопасности, я смогу жить в этом доме нормально и комфортно. Следовательно, с точки зрения психотерапии желательно воспринимать смерть как переходное состояние или как часть жизненного процесса, протяженность и интенсивность которого находятся за пределами наших знаний.

Хотя большинство людей не знают, почему организму нужна соль, все мы употребляем ее в силу инстинктивной потребности. То же самое верно для психических явлений. С незапамятных времен бо́льшая часть человечества ощущала потребность верить в продолжение жизни после смерти. Значит, требования терапии ведут нас не на обочину, а на самую середину торного пути, проложенного человечеством. По этой причине мы мыслим правильно и в гармонии с жизнью, пусть даже мы не понимаем, о чем думаем.

Всегда ли мы понимаем, о чем думаем? Для нас постижимо только такое мышление, которое выстраивает простые уравнения, из которого проистекает ровно то, что мы сами в него вкладываем. Такова природа и работа интеллекта. Но помимо этого существует мышление примордиальными образами, символами, более древними, чем исторический человек; они запечатлены в нас с изначальных времен, остаются вечно живыми, передаются из поколения в поколение и до сих пор составляют основу человеческой психики. Прожить полноценную жизнь возможно лишь при достижении гармонии с этими символами; мудрость – это возвращение к ним. Дело не в вере и не в знании, речь о согласованности нашего мышления с примордиальными образами бессознательного. Они суть непредставимые материнские лона всех наших мыслей, о чем бы ни помышлял наш сознательный разум. Одним из таких примордиальных образов является идея жизни после смерти. Научные данные и примордиальные образы несоизмеримы. Это иррациональные данные, априорные условия воображения, которые просто существуют, а их цель и обоснование наука может изучать лишь a posteriori, как изучает, например, функцию щитовидной железы. До начала девятнадцатого столетия щитовидка считалась бесполезным органом, поскольку ее функций не понимали. В равной мере было бы недальновидным считать бессмысленными примордиальные первообразы. Для меня они подобны психическим органам, и я отношусь к ним с величайшим уважением. Порой мне приходится сообщать пожилому пациенту: «Ваше представление о Боге или ваша идея о бессмертии ослабели, вот почему нарушился ваш психический метаболизм». Древний φἀρμακоν ἀθανασίας, эликсир бессмертия, есть нечто куда более содержательное и значимое, чем нам казалось.

В заключение я хотел бы снова вернуться к нашему сравнению жизни с ходом солнца. Сто восемьдесят градусов дуги жизни делятся на четыре части. Первая четверть, лежащая к востоку, – это детство, состояние, в котором мы создаем проблемы для других, но еще не сознаем собственных проблем. Осознанные проблемы заполняют вторую и третью четверти, а вот в последней четверти, которая соответствует глубоко преклонному возрасту, мы вновь впадаем в такое состояние, когда, независимо от своего сознания, опять начинаем доставлять проблемы другим. Период детства и преклонный возраст, конечно, полностью противоположны, однако у них есть кое-что общее – это погруженность в бессознательные психические явления. Поскольку ум ребенка вырастает из бессознательного, его психические процессы, пусть и еле уловимые, не так трудно распознать, как психические процессы у глубоких старцев, которые снова погружаются в бессознательное, все более в нем исчезая. Детство и старость – это стадии жизни, свободные от каких-либо осознанных проблем, и по этой причине я не затрагивал их в своем выступлении.

Брак как психологическое отношение[99]

Как психологическая связь, брак представляет собой сложное явление. Он состоит из целого ряда субъективных и объективных признаков, которые имеют весьма гетерогенную природу. В своем докладе я хотел бы ограничиться психологической проблемой брака, поэтому мне придется исключить факторы правового и социального характера, которые, по сути, объективны, хотя эти факты значимо влияют на психологические отношения между супругами.

Всякий раз, когда говорим о психологических отношениях, мы выдвигаем на первый план сознание. Не существует психологического отношения между двумя людьми, находящимися в бессознательном состоянии. С точки зрения психологии, такие люди не могут находиться в каких бы то ни было отношениях. С каких-либо иных точек зрения, например с точки зрения физиологии, такие люди могут находиться в отношениях, но едва ли позволительно называть их психологическими. Разумеется, тотального отсутствия сознания в этой ситуации быть не может, но не исключается заметное частичное его отсутствие. Психологическое отношение ограничено в той мере, в какой имеет место такое бессознательное состояние.

У ребенка сознание всплывает из глубин бессознательной душевной жизни, сначала в виде отдельных островков, которые постепенно сливаются в «континент», то есть в связное сознание. Поступательный процесс духовного развития подразумевает расширение сознания. Возможность психологического отношения реализуется в момент возникновения связного сознания. Сознание, насколько нам позволяет судить наш опыт, всегда есть осознание «Я». Для того чтобы осознать самость, я должен отличать себя от других. Отношение наличествует, только когда существует способность к такому различению. Хотя в норме такое различение наблюдается всегда, оно тем не менее предусматривает множество лакун, а значительные области душевной жизни попросту не осознаются. Различение отсутствует на уровне бессознательных содержаний; это значит, что на данном уровне и в данной области невозможно установление отношений: там господствует первоначальное бессознательное состояние примитивного тождества «Я» с другими, то есть полное отсутствия всяческих отношений.

Молодой человек, вступивший в брачный возраст, и вправду обладает осознанным «Я» (причем девушки в большей степени, чем юноши), но оно существует в таком качестве лишь недавно, после выхода из мглы начальной бессознательности. Следовательно, в таком сознании имеется множество областей, находящихся в тени бессознательного, и при достаточной их обширности установление психологического отношения становится невозможным. На практике это означает, что молодому человеку доступно лишь неполное понимание другого и самого себя, то есть он в недостаточной степени способен усваивать как чужие, так и собственные мотивы. Такой человек действует по большей части из неосознанных мотивов. Естественно, субъективно ему кажется, что он поступает вполне осознанно; дело в том, что людям свойственно переоценивать осознаваемое содержание психики, для них становится великим и удивительным открытием, что мнимая вершина на самом деле – лишь нижняя ступенька очень длинной лестницы. Чем шире область бессознательного, тем меньше вероятность свободного выбора при вступлении в брак, что субъективно становится заметным при влюбленности, когда возникает ощущение отчетливого давления судьбы. В тех случаях, когда влюбленность отсутствует, давление тем не менее все равно может проявляться – разумеется, в менее приятной форме.

Неосознаваемые мотивации обладают личностной и всеобщей природой. В первую очередь, это мотивы, обусловленные родительским влиянием. В этом отношении определяющими для молодого мужчины будут отношения с матерью, а для девушки – отношения с отцом. Прежде всего на выбор супруга подсознательно влияет степень привязанности к родителям – она может как облегчить, так и осложнить выбор. Осознанная любовь к отцу и матери способствует выбору супруга, похожего на отца или мать. Неосознаваемая связь (которая вовсе не обязательно проявляется в сознании как любовь), напротив, осложняет выбор и вынуждает к своеобразным модификациям. Чтобы понять последние, нужно для начала выяснить, откуда возникает неосознаваемая связь с родителями и при каких условиях она принуждает к модификации выбора (или даже препятствует ему). Как правило, не удавшаяся по искусственным причинам жизнь передается детям в извращенной форме – как жизнь, которую могли бы прожить их родители. Фактически детей бессознательно принуждают идти в жизни тем путем, какой позволит родителям компенсировать то, что не удалось и не исполнилось в их собственной жизни. Отсюда у сверхпорядочных родителей вырастают так называемые аморальные дети, у безответственного и распутного отца вырастает отличающийся болезненным честолюбием сын и т. д. Наихудшие последствия характерны для искусственного бессознательного родителей. Например, мать, которая искусственно поддается бессознательному, чтобы сохранить видимость удачного брака, привязывает к себе сына – как своего рода замену мужу. В результате ее сын, даже не став открытым гомосексуалистом, все равно будет принужден к какой-то не соответствующей его собственному характеру модификации выбора. Скажем, он может жениться на девушке, которая без возражений подчинится его матери и не будет с той конкурировать; или выберет женщину с тираническим характером, которая сумеет оторвать его от матери. При сохранении здоровых инстинктов выбор брачного партнера может остаться свободным от этих влияний; правда, они все же рано или поздно проявят свои подавляющие свойства. В большей или меньшей степени чисто инстинктивный выбор может, конечно, быть наилучшим с точки зрения сохранения вида, но с психологической точки зрения он вполне способен оказаться несчастливым, поскольку между инстинктивной и индивидуально дифференцированной личностью налицо существенные отличия. В таком случае результат сугубо инстинктивного выбора может улучшить породу или влить в потомство свежую кровь, но личное счастье окажется уничтоженным. (Понятно, что под инстинктом я подразумеваю не что иное, как общее собирательное понятие, охватывающее всевозможные органические и душевные факторы, природа которых нам по большей части неизвестна.)

Если рассматривать индивидуума только как орудие сохранения вида, то чисто инстинктивный брачный выбор следует признать наилучшим. Однако, поскольку основания такого выбора неосознаваемы, на них можно выстраивать лишь обезличенные отношения, что мы наглядно наблюдаем у первобытных людей. Если в данном случае вообще можно говорить об «отношении», то это лишь бледное и отдаленное его подобие – очевидно, безличной природы, полностью регулируемое обыденными привычками и предрассудками, прообраз традиционного брака.

При условии, что брак детей не устраивается согласно пониманию, хитрости или так называемой заботливой любви родителей, и при условии, что первобытные инстинкты детей не изуродованы ни неправильным воспитанием, ни скрытым влиянием подавленных или игнорируемых родительских комплексов, выбор будет обусловлен неосознаваемыми инстинктивными мотивациями. Бессознательное – причина неразличимости, неосознаваемого тождества. Практическим следствием здесь будет следующее: один человек исправно предполагает в другом ту же самую психологическую структуру. Нормальная сексуальность как общее и, по всей видимости, однонаправленное переживание усиливает чувство единства и тождества. Это состояние обозначают как полную гармонию и восхваляют как великое счастье («единение душ и сердец»); похвала обоснована, ибо возвращение в изначальное состояние бессознательного, в состояние неосознаваемого единения сильно напоминает возвращение в детство (отсюда детское поведение влюбленных), а также возвращение в утробу матери, в изобилующее смутными ожиданиями море неосознанной до поры творческой полноты. Да, это истинное, неоспоримое переживание божественности, мощь которого гасит и проглатывает все индивидуальное. Перед нами подлинное причащение жизни и безличной судьбе. Ломается остаток собственной воли, женщина становится матерью, мужчина – отцом, оба лишаются свободы и превращаются в орудие продолжающейся жизни.

Отношение остается заключенным внутри границ инстинктивной биологической целенаправленности – направленности к сохранению вида. Поскольку эта цель имеет коллективную природу, она с точки зрения психологии не может рассматриваться как индивидуальное отношение. О таковом можно говорить только тогда, когда познается природа неосознанных мотиваций и уничтожается начальное единение. Редко случается (почти никогда), чтобы брак развивался в индивидуальное отношение без кризисов. Осознание никогда не бывает безболезненным.

Путей, ведущих к осознанию, много, но все они следуют известным законам. В целом изменение наступает с наступлением второй половины жизни. Середина жизни является временем наивысшей психологической важности. Ребенок начинает свою жизнь в узкой области влияния матери и семьи. По мере созревания расширяется горизонт и сама область влияния. Надежды и намерения направляются на расширение личной власти и владения, притязания охватывают мир во все большей степени. Воля индивидуума становится более сходной с естественными целями бессознательных мотиваций. Человек как бы вдыхает свою жизнь в обстоятельства до тех пор, пока они не начинают жить собственной жизнью и множиться, перерастая «воодушевителя» в итоге. Дети обгоняют мать, мужчин перерастают их творения, и уже невозможно удержать то, что было создано величайшим напряжением сил. Сначала это страсть, затем обязанность, затем невыносимый груз, как вампир, высасывающий жизнь из своего создателя. Середина жизни – миг наибольшего развертывания, когда человек со всеми своими силами, со всей своей волей находится в гуще дел. Однако именно тогда рождается вечер, начинается вторая половина жизни. Увлечение меняет маску и отныне начинает называться обязанностью, воля неумолимо превращается в принуждение, а повороты пути, которые прежде вызывали удивление и приводили к открытиям, становятся привычными. Вино перебродило и начинает отстаиваться. Если все идет хорошо, человек проявляет склонность к консерватизму. Вместо того, чтобы смотреть вперед, непроизвольно оглядываются назад и начинают постигать, как и почему жизнь до сих пор развивалась именно так. Ведутся поиски истинных мотиваций и делаются открытия. Критический анализ своего «Я» и своей судьбы позволяет человеку познать своеобразие личности. Но это познание не обходится без последствий. Оно достается человеку ценой сильного потрясения.

Поскольку цели второй половины жизни отличаются от целей начальных, постольку возникает, в результате застревания на юношеской установке, расщепление воли. Сознание стремится вперед, подчиняясь в известной мере своей деятельности; бессознательное же задерживается на месте, ибо сила и воля уже исчерпали возможности к расширению. Само по себе это отсутствие единства воли создает неудовлетворенность, а раз такое состояние не осознается, его проецируют, как правило, на супруга. Тем самым возникает критическая атмосфера, необходимая предпосылка осознания. Как правило, это состояние возникает у супругов не одновременно. С такой полнотой даже самый совершенный брак не может устранить различия с тем, чтобы состояния супругов были все время одинаковыми. Обычно, кто-то один находит себя в браке раньше. Один, опираясь на позитивное отношение к родителям, сможет без особого труда приспособиться к супругу, другой же, напротив, может задержаться в развитии за счет глубокой и неосознаваемой связи с родителями. Поэтому он позже полностью приспосабливается к браку, а с учетом того, какой ценой далось ему приспособление, крепче держится за брак.

Разница в темпе, с одной стороны, и духовный охват личности, с другой стороны, – вот те факторы, которые порождают типичные трудности, полностью проявляющие себя в кризисах. Надо уточнить, пожалуй, что под «духовным охватом личности» я имею в виду вовсе не особое богатство или щедрость натуры. Этого я не хочу сказать ни в коем случае. Я вкладываю сюда, скорее, представление об известной сложности духовной природы; можно уподобить мое понимание сравнению камня со многими гранями и простого куба. Некоторые многосторонние, как правило, проблематичные натуры обладают более или менее трудно совместимыми унаследованными психическими свойствами. Приспособление к таким натурам или их приспособление к натурам более простым всегда затруднено. Такие люди с диссоциированным, если угодно, характером часто наделены способностью надолго отщеплять несовместимые черты нрава и представать в образе простых натур – а в других случаях их «многосторонность» и «яркость» как раз выступают притягательной силой. В таких запутанных, как лабиринт, натурах можно легко заблудиться и потеряться, то есть другой человек находит такую полноту возможностей переживания, что его личные интересы оказываются полностью поглощенными; это не всегда бывает приятно, ибо мало кому нравится нащупывать возможные окольные дороги и тропинки. Иногда обнаруживается такое обилие возможностей переживания, что более простая личность попросту втискивается в пределы личности более сложной. Это явление встречается повсеместно: женщина, духовно пребывающая в своем муже, или мужчина, эмоционально полностью зависимый от своей жены. Можно обозначить такое отношение как проблему содержащего и содержимого.

Содержимый фактически целиком поглощен браком. Он нераздельно обращен к другому, вне брака у такого человека не существует ни значимых обязательств, ни привязывающих интересов. Неприятной стороной такого «идеального» состояния является тревожная, беспокоящая зависимость от другой, отчасти необозримой, а потому не заслуживающей доверия и не вполне надежной личности. Преимуществом же является собственная цельность – для душевного равновесия этот фактор просто неоценим!

Содержащий, который в силу своего частично диссоциированного склада характера может испытывать потребность соединиться с другим в цельной и нераздельной любви, в своем стремлении будет превзойден (поскольку немало затрудняется в этом) натурой более простой. Он постоянно ищет в другом тонкости и сложности, которые могли бы послужить продолжением и отражением его собственных граней, и тем нарушает простоту другого. Так как простота в обычных условиях имеет преимущество перед сложностью, то ему приходится очень скоро прекратить попытки побудить простую натуру к тонким и проблематичным реакциям. Также другой, который в согласии с простотой своей натуры ищет у него простых ответов, доставит ему немало хлопот, ибо уже в силу ожидания простых ответов он упорядочивает сложности содержащего (для обозначения такого упорядочения существует технический термин «констелляция»[100]). Первому волей или неволей приходится отступить перед убедительной силой простоты. Духовное (в целом это почти всегда осознанный процесс) означает для человека такое напряжение, что он при всех обстоятельствах предпочитает простое решение, даже пусть оно в данном случае оказывается неверным. А если простой ответ хотя бы частично верен, содержащий невольно подпадает под влияние простоты. Простая натура воздействует на более сложную, как чересчур тесная комната, где для сложной натуры слишком мало пространства. Напротив, более сложная натура дает более простой слишком много просторных комнат, так что эта последняя никогда толком не знает, где она, собственно, находится. Так совершенно естественным путем выходит, что более сложная натура содержит более простую. Первая не может раствориться в последней, она ее окружает и поэтому не может окружить себя. Однако вследствие того, что более сложная натура испытывает бо́льшую потребность быть окруженной, она ощущает себя вне брака и всегда поэтому исполняет проблематичную, скажем так, роль. Чем больше владения простоты, тем более вытесняемым ощущает себя содержащий. Своим упорством простота сильно давит, и чем сильнее она вытесняет, тем в меньшей степени содержащий способен отвечать тем же. Поэтому содержащий всегда в той или иной мере начинает, как говорится, посматривать в окно. Когда же он достигает середины жизни, в нем просыпается стремление к тому единению и нераздельности, каковые ему, в силу диссоциированной натуры, особенно необходимы; тогда наблюдается обыденное явление, перемещение в сознание наличествующего конфликта. Он осознает, что ищет дополнение, ищет принадлежности и нераздельности, которых ему все время не хватало. Для содержимого это событие означает в первую очередь подтверждение болезненно воспринимаемой неуверенности; он обнаруживает, что в комнатах, которые вроде бы принадлежали ему, живут и другие, нежеланные гости. Надежда на определенность улетучивается, и это разочарование возвращает его к самому себе, если он, ценой отчаянных и насильственных мер, не преуспевает в желании поставить другого на колени, довести до его сведения и убедить, что томление по единению есть не что иное, как детская или болезненная фантазия. Если это насилие не приносит успеха, то примирение с отказом от подавления дарует несказанное благо, внушает понимание того, что определенность, которую он всегда искал в другом, надо найти в себе. Так он обретает себя и открывает в своей простой натуре все те сложности, которые напрасно искал в нем содержащий.

Если содержащий при виде такой картины не разрушит, как принято выражаться, заблуждения брака, если он будет верить во внутреннюю оправданность своего стремления к единению, то он с самого начала возьмет на себя это внутреннее противоречие. Диссоциация излечивается не отщеплением, а разрывом. Все силы, стремящиеся к единению, вся здоровая воля собственного «Я» восстают против разрыва, из-за чего осознается возможность внутреннего объединения, столь чаемая прежде. Нераздельность он находит внутри себя, как свое собственное достояние.

Таково это явление, свойственное середине жизни; именно таким путем осуществляет удивительная натура человека переход из первой во вторую половину жизни, превращение состояния, в котором человек был лишь орудием своей инстинктивной природы, в другое состояние, в котором он перестает быть орудием, становится самим собой, когда природа превращается в культуру, а влечение – в дух.

Надо остерегаться попыток прервать ход этого естественного развития насильственной моральной деятельностью, ибо создание духовной установки за счет отщепления и подавления влечений будет подделкой. Нет ничего более отвратительного, чем исподволь сексуализируемая духовность: она так же порочна, как и гипертрофированная чувственность. Переход – это долгий путь, и большинство людей на нем застревает. Если кто-то сможет духовное развитие в браке и за счет брака оставить в бессознательном, как случается у первобытных людей, то эти изменения происходят без существенного трения и более полно. Среди так называемых примитивных народов встречаются духовные личности, к которым испытывают глубокое почтение как к совершенным образцам незамутненного предопределения. Я говорю об этом, опираясь на личный опыт. Где среди нынешних европейцев найдем мы не изуродованные моральным насилием натуры? Мы все еще слишком близки с варварству, чтобы верить в аскезу и ее противоположность. Но колесо истории невозможно повернуть вспять. Мы можем стремиться только вперед, к той установке, которая позволит нам жить так, как того желает нетронутая определенность первобытного человека. Лишь при таком условии мы перестанем извращать дух в чувственности и чувственность в духе, поскольку оба имеют право на жизнь, обе эти стороны бытия взаимно питают друг друга.

Очень кратко описанное здесь изменение является сущностным содержанием психологического отношения в браке. Можно было бы многое сказать об иллюзиях, которые служат природной цели, а также влекут за собой изменения, знаменательные для середины жизни. Присущая первой половине жизни гармония брака (в случае, если такая адаптация вообще осуществляется) опирается на самом деле (как потом выясняется в критической фазе) на проекции известных типических образов.

Каждый мужчина носит в себе с давних пор образ женщины, не образ конкретной, а образ какой-то определенной женщины. Этот образ вбирает в себя неосознаваемую, пришедшую из глубины веков и внедренную в живую систему наследственность, «тип» («архетип») всего опыта длинного ряда предков о познании женщин, осадок всех впечатлений от женщин, унаследованную систему психической адаптации. Если реальной женщины рядом нет, то из этого бессознательного образа можно в любой миг узнать, как в душевном отношении она должна выглядеть. То же самое можно сказать о женщине: у нее тоже есть врожденный образ мужчины. Опыт учит, что можно выразиться точнее: образ мужчин, в то время как у мужчины присутствует образ одной женщины. Поскольку этот образ является неосознаваемым, постольку он бессознательно проецируется на фигуру возлюбленной и является одной из причин страстного влечения к его противоположности. Этот образ я обозначил термином анима и поэтому нахожу очень интересным схоластический вопрос «Habet mulier animam?» («Есть ли у женщины душа?»), причем придерживаюсь того мнения, что этот вопрос в равной мере обоснован и сомнителен. У женщины нет анимы, зато есть анимус. Анима носит эротико-эмоциональный характер, анимус – характер резонерствующий, потому большая часть того, что имеют сказать мужчины о женской эротике и вообще о женской чувственной жизни, опирается на проекцию собственной анимы и является, следовательно, искаженным представлением. Поразительные допущения и фантазии женщин о мужчинах основаны на влиянии анимуса, каковой неисчерпаем в порождении нелогичных умозаключений и ложной причинности.

Анима и анимус характеризуются необычайной многосторонностью. В браке всегда есть содержимый, который проецирует образ на содержащего, а последнему лишь отчасти удается проецировать свой образ на супруга. Чем более однозначен и прост содержимый, тем хуже обстоит дело с этой проекцией. В высшей степени чарующий образ как бы повисает в пустом пространстве и ждет заполнения реальным человеком. Но имеются женские типы, которые, кажется, самой природой предназначены для того, чтобы принимать проекции анимы. Можно даже говорить об определенном типе характера. Необходимым признаком выступает характер «сфинкса», двуличность или даже многозначность; не та смутная неопределенность, в которую невозможно ничего вложить, а многообещающая неопределенность с красноречивым молчанием Моны Лизы – перед нами ведь женщина молодая и старая, мать и дочь, со спорной целомудренностью, с детским и обезоруживающим мужчин умом[101]. Не всякий мужчина с подлинно мужским духом может притягивать анимус, он должен располагать не столько хорошими идеями, сколько хорошими, многозначительными словами, в которых допустимо угадывать многое невысказанное. Он должен быть в какой-то степени непонятым, по меньшей мере, каким-то образом должен противопоставлять себя своему окружению, чтобы его окутывал ореол жертвенности. Он должен быть двусмысленным героем с немалыми возможностями, причем нет никакой уверенности в том, что проекция анимуса многим ранее и с большей вероятностью уже не нашла настоящего героя, предпочтя его длительному постижению так называемого среднего человека[102].

Для мужчины, как и для женщины, если они являются содержащими, выведение этого образа является переживанием, чреватым последствиями, ибо здесь возникает возможность откликнуться на собственную сложность соответствующим многообразием. Как кажется, здесь открываются те обширные пространства, в которых можно себя окружить и содержать. Я подчеркиваю слово «кажется», ибо эта возможность неоднозначна и двусмысленна. Как женская проекция анимуса фактически выделяет из массы неопознанных одного-единственного мужчину, более того, своей моральной поддержкой может помочь ему определиться в жизни, так и мужчина способен за счет проекции анимы разбудить для себя «вдохновительницу». Но чаще это оказывается иллюзией с разрушительными последствиями. Неудача случается из-за того, что вера была недостаточно сильной. Пессимистам я должен сказать, что в этих изначальных душевных образах заложена исключительная позитивная ценность; оптимистов, напротив, надо предостеречь от ослепительных фантазий и самых абсурдных заблуждений.

Ни в коем случае нельзя понимать эти проекции как индивидуальное и осознанное отношение. Это ни в коем случае не так. Проекция порождает принудительную зависимость на основании неосознанных, отнюдь не биологических мотивов. В романе «Она» Райдер Хаггард в некотором приближении показал, мир каких удивительных представлений лежит в основе проекций анимы. Там присутствует, по сути, духовное содержание, часто в эротической «обертке», фрагменты примитивной мифологической ментальности, проявления архетипов, совокупно образующие так называемое коллективное бессознательное. Соответственно, подобное отношение, если взять его основу, тоже коллективно, а не индивидуально. (Бенуа, создавший в «Атлантиде» фантастическую фигуру, которая в мельчайших подробностях накладывается на женский образ Хаггарда, обвинял последнего в плагиате.)

Если у одного из супругов имеет место такая проекция, то коллективное биологическое отношение выступает против коллективного духовного и ведет к описанному выше разрыву в душе содержащего. Если ему удается справиться, то именно благодаря этому конфликту он обретает самого себя. В этом случае проекция, опасная сама по себе, помогает перейти от коллективного к индивидуальному отношению, что равнозначно полному осознанию отношения в браке. Поскольку целью этой статьи является разбор психологии брака, постольку я опущу рассуждения о психологии проекционных отношений и ограничусь только упоминанием самого факта.

Едва ли возможно рассуждать о психологическом отношении в браке без хотя бы краткого упоминания природы критических переходов и указания на опасность неправильного понимания. Ясно, что нельзя психологически понять то, что не было пережито на собственном опыте. Этот факт, увы, никому не мешает утверждать, будто его суждение является единственно верным и правильным. Это поразительное обстоятельство проистекает из переоценки соответствующего содержания сознания. (Без накопления внимания человек не смог бы ничего сознавать.) Так получается, что каждый возраст обладает своей психологической истиной, так сказать, своей программной истиной, то есть определенной ступенью психологического развития. Есть ступени, которых достигают лишь немногие – это вопросы расы (породы), семьи, воспитания, дарований и страстей. Природа аристократична. Нормальный человек – это фикция, хотя существуют, конечно, общепризнанные закономерности. Душевная жизнь есть развитие, которое может остановиться на самых нижних ступенях. Дело обстоит так, как если бы каждый индивидуум обладал специфическим весом, соответственно которому он поднимается или опускается на ту ступень, где достигает своих границ. Соответственно этому формируются его познания и убеждения. Нет поэтому ничего удивительного в том, что большинство всех браков с биологической определенностью достигает высших психологических границ без вреда для духовного и нравственного здоровья. Относительное меньшинство оказывается в глубоком разладе с самими собой. Там, где велика внешняя потребность, конфликт из-за недостатка энергии может не обрести драматического напряжения. Но пропорционально росту социальной уверенности нарастает психологическая неопределенность и неуверенность: исходно неосознаваемая, она вызывает неврозы, затем осознается и ведет к отчуждению, ссорам, разводам и прочим «ошибкам брака». На более высокой ступени познаются новые возможности психологического развития, которые затрагивают религиозную область, где критическое суждение достигает своего предела.

На всех этих ступенях возможны длительные остановки с полным отсутствием осознания того, что может последовать на следующем этапе развития. Как правило, даже подход к следующей ступени преграждают мощнейшие предрассудки и суеверные страхи (это исключительно полезное явление, ибо человек, которому волей случая позволяется занять слишком высокую для него ступень, начинает выглядеть как ущербный глупец).

Природа не только аристократична, но еще полна эзотерики. Ни один разумный человек не даст соблазнить себя сокрытием тайны, ибо он слишком хорошо знает, что тайну душевного развития невозможно выдать, просто потому что развитие заложено и сосредоточено в самом индивидууме.

Аналитическая психология и мировоззрение[103]

Немецкое слово Weltanschauung[104] вряд ли можно перевести на другой язык. Исходя из этого, мы сразу понимаем, что оно должно иметь некое психологическое своеобразие. Это слово выражает не только понятие о мире – подобное значение вполне поддается переводу, – но вместе с тем и отношение к миру. Слово «философия» подразумевает нечто схожее, однако оно затрагивает лишь интеллектуальную область, тогда как слово Weltanschauung охватывает все способы восприятия мира, включая в том числе философский. Так, существуют эстетическое, религиозное, идеалистическое, реалистическое, романтическое, практическое Weltanschauung, если перечислить всего несколько разновидностей. В этом смысле понятие Weltanschauung сопоставимо с понятием установки, которое выражено понятийно.

Что в таком случае следует понимать под установкой? Установка – это психологический термин, характеризующий особое расположение психических элементов, направленное на какую-то цель или подчиненное некоему руководящему принципу. Если сравнить наши психические элементы с воинством, а различные формы установки – с боевым расположением частей, то внимание, например, можно было бы представить как состояние полной боеготовности в окружении разведывательных групп. Едва численность и позиция неприятеля становятся известными, диспозиция изменяется: войско начинает движение в направлении заданной цели. Абсолютно так же изменяется психическая установка. В состоянии внимания господствует бдительность, собственные мысли человека подавляются, насколько это возможно, заодно с прочими субъективными элементами, но при переходе к активной установке субъективные элементы проявляются в сознании – это представления о цели и побуждение к действию. У войска имеется командующий и штаб, а у психической установки есть своя общая направляющая идея, которую подкрепляет обширный материал – впечатления, принципы, различные аффекты и т. п.

Надо сказать, что никакое человеческое действие не является сугубо простым – изолированной, если угодно, реакцией на определенный раздражитель. Всякое наше действие или поступок обусловливается сочетанием психических факторов. Снова обращаясь к аналогии с войском, мы могли бы сравнить эти процессы с деятельностью штаба. Для солдата в окопе все выглядит так, будто войско отступает, потому что враг атаковал, или наступает, потому что врага заметили. Наш сознательный разум всегда расположен примерять на себя роль простого солдата и верить простым решениям. Но на самом деле сражение дают в конкретном месте и в конкретное время потому, что таков общий план наступления, согласно которому простых солдат уже несколько дней перебрасывали к нужной точке. А этот общий план, опять-таки, представляет собой не спонтанную реакцию на донесения разведки, а результат творческой инициативы командующего; более того, он обусловливается действиями противника и, возможно, невоенными, политическими соображениями, о которых простой солдат, разумеется, не осведомлен. Последние факторы также обладают крайне сложной природой и лежат за пределами понимания простого солдата, притом что они могут быть предельно ясны командиру. Но и командующий тоже кое-чего наверняка не знает: речь о его собственных, персональных убеждениях и предпочтениях. В итоге войско находится как будто под прямым и четким командованием, но само командование есть результат скоординированного взаимодействия бесконечно сложных факторов.

Психическое действие совершается на столь же сложных основаниях. При всей мнимой простоте раздражителя любая его особенность, сила и направление, временное и пространственное, цель и пр. опосредуются конкретными психическими условиями, иными словами, установкой; эта установка, в свою очередь, состоит из сгруппированных элементов, столь многочисленных, что их невозможно пересчитать. Эго выступает в качестве главнокомандующего, штабом будут его рассуждения и решения, доводы и сомнения, намерения и ожидания, а зависимость эго от внешних факторов равнозначна зависимости командующего от почти непредсказуемого влияния генштаба и закулисных политических махинаций.

Полагаю, мы не усложним избыточно нашу аналогию, если дополним ее отношением человека к миру. Индивидуальное эго может считаться командиром небольшого войска, которое сражается против окружающей реальности (эта битва нередко ведется на два фронта – тут и борьба за существование, и подавление собственной мятежной и инстинктивной натуры). Даже тем из нас, кого не причислишь к пессимистам, наше бытие кажется прежде всего борьбой, схваткой. Состояние мира видится желательным, и, когда человеку удается примириться с собой и с мирозданием, это становится поистине замечательным достижением. Потому, откликаясь на более или менее постоянное нахождение в состоянии войны, мы нуждаемся в тщательно упорядоченной установке; если же кто-то сумел все-таки обрести душевное равновесие, его установка по-прежнему требует дальнейшего развития, если он намерен сохранить такое состояние хотя бы ненадолго. Для души куда проще находиться в постоянном движении, в непрерывном потоке событий, чем пребывать в длительном покое, ибо в последнем случае – каким бы возвышенным и идеальным это состояние ни казалось – ей грозит удушье и невыносимая скука. Значит, мы не станем обманывать себя, если предположим, что состояние душевного умиротворения – то есть бесконфликтный, гармоничный, созерцательный и сбалансированный настрой – всегда, покуда он длится, зависит от наличия особенно развитой установки.

Быть может, кого-то удивит, что я предпочитаю говорить об «установке», а не о «мировоззрении». Дело в том, что, рассуждая об установке, я благополучно избегаю вопроса о том, определяется ли она сознательным или бессознательным мировоззрением. Человек способен командовать собственной армией и успешно биться за существование вовне и внутри себя, добиваться даже сравнительно длительного состояния мира, не обладая сознательным мировоззрением, но нельзя достичь того же самого без установки. Мы вправе говорить о мировоззрении только тогда, когда предпринимается сколько-нибудь серьезная попытка выразить установку, понятийно или наглядно, чтобы стало ясно, почему и для чего мы так поступаем и живем.

К чему тогда, могут спросить, мировоззрение, если без него вполне можно обойтись? На тех же основаниях можно спрашивать, к чему нам сознание, если оно не обязательно. Ведь мировоззрение, в конце концов, есть не что иное, как расширенное или углубленное сознание. Причина, по которой существует сознание и по которой налицо потребность его расширять и углублять, очень проста: без сознания жить хуже. Вот почему мать-Природа наделила человека сознанием, этим причудливейшим среди всех ее странных творений. Даже почти лишенный сознания дикарь способен приспосабливаться и утверждаться – в своем первобытном мире, а при других обстоятельствах становится жертвой бесчисленных опасностей, которых мы, находясь на более высокой ступени сознания, без труда избегаем. Конечно, более развитому сознанию грозят опасности, неведомые первобытному человеку, но не подлежит сомнению, что именно сознательный, а не бессознательный человек покорил планету. Считать это преимуществом или бедой, со сверхчеловеческой, если угодно, точки зрения, – решать не нам.

Развитое сознание обусловливает мировоззрение. Всякое осознанное понимание мотивов и намерений есть зачаток мировоззрения; любое накопление опыта и знания есть шаг в направлении мировоззрения. Создавая образ мира, мыслящий человек одновременно изменяет самого себя. Человек, для которого Солнце по-прежнему вращается вокруг Земли, принципиально отличается от того, для которого Земля является спутником Солнца. Размышления Джордано Бруно о бесконечности пространства не пропали втуне: из них зародилось одно из важнейших начал современного сознания. Человек, космос которого висит в эмпиреях, ничуть не похож на того, чей разум озарен видением Кеплера. Тот, кто по-прежнему сомневается, сколько будет дважды два, не такой, как тот, для которого нет ничего убедительнее априорных истин математики. Иными словами, нам не безразлично, каким именно мировоззрением мы обладаем, поскольку не только мы создаем картину мира, но и она исподволь нас изменяет.

Представление, которое складывается у нас о мире, есть образ того, что мы называем миром. В соответствии с этим образом мы ориентируемся в жизни и приспосабливаемся к реальности. Уже говорилось, что это происходит неосознанно. Простой солдат в окопах не осведомлен о деятельности штаба. (Правда, мы сами для себя есть и штаб, и командующий.) Почти всегда требуется волевое решение для того, чтобы отвлечь разум от сиюминутных неотложных забот и направить его на более общие заботы, связанные с установкой. Если этого не сделать, мы, естественно, не осознаем собственную установку и не обретем, следовательно, мировоззрения, но получим бессознательную установку. Мотивы и намерения, которые не принимаются во внимание, остаются бессознательными, и все кажется чрезвычайно простым, происходит как бы само собой. В действительности же здесь протекают очень сложные процессы, которые опираются на мотивы и намерения, изощренные до предельной степени. По этой причине многие ученые отказываются от мировоззрения, которое признают ненаучным. По всей видимости, этим людям и в голову не приходит, что именно они делают. Фактически имеет место следующее: умышленно оставляя себя в неведении относительно руководящих идей, они цепляются за более низкую, первобытную ступень сознания, нежели та, что соответствует их истинным возможностям. Критика и скепсис далеко не всегда служат признаком интеллекта – нередко бывает наоборот, особенно когда ими прикрывают отсутствие мировоззрения. Очень часто это означает нехватку морального, а не интеллектуального мужества, ведь нельзя смотреть на мир и не видеть в нем себя, а раз человек видит мир и видит себя, для этого необходима изрядная смелость. Поэтому отсутствие мировоззрения безусловно пагубно.

Обладать мировоззрением – значит создать образ мира и образ самого себя, знать, каков мир и каков я сам. В буквальном смысле это, пожалуй, чересчур. Никто не может знать, каков мир или кем является он сам. Но cum grano salis[105] это значит наилучшее знание, которое почитает мудрость и чурается необоснованных предположений, произвольных утверждений и назидательных поучений. Такое знание ищет хорошо обоснованные гипотезы, но не забывает о своей ограниченности и подверженности заблуждениям.

Если бы образ мира, создаваемый нами, не воздействовал на нас самих, то можно было бы довольствоваться какой-нибудь красивой и приятной картинкой (scheine). Но подобный самообман бьет по нам рикошетом, делает нас нереальными, глупыми и бесполезными. Склоняясь к ложной картине мира, мы поддаемся превосходящим силам реальности. Опыт учит, насколько важно иметь тщательно обоснованное и упорядоченное мировоззрение.

Мировоззрение есть гипотеза, а не предмет веры. Мир меняет свое лицо – tempora mutantur et nоs mutamur in illis[106], – ибо он познаваем для нас лишь как внутренний психический образ, и не всегда легко понять, что изменилось в образе: сам мир, или только мы, или же все вместе. Образ мира может измениться когда угодно, как и наше представление о самих себе. Всякое новое открытие, всякая свежая мысль способны придать миру новый облик. Это необходимо учитывать, не то мы внезапно обнаружим себя в устаревшем мире, пережитке более низкой ступени сознания. Рано или поздно все умирают, даже при жизни, но крайне важно отодвигать этот миг как можно дальше, и единственный способ тут – это не позволять нашему образу мира застывать в неподвижности. Каждую новую мысль нужно оценивать с той точки зрения, привносит она что-либо в нашу картину мира или нет.

Приступая теперь к обсуждению взаимоотношений аналитической психологии с мировоззрением, я намерен рассматривать их с той точки зрения, которую изложил выше, а именно – пытаться понять, вносит ли аналитическая психология нечто новое в наше мировоззрение. Чтобы получить полноценный ответ, нужно сначала коротко определить сущность аналитической психологии. Под этим термином я подразумеваю особое направление психологии, которое занимается преимущественно так называемыми комплексными психическими феноменами, в отличие от физиологической или экспериментальной психологии, каковая норовит разложить, насколько это возможно, комплексные феномены на их составляющие. Употребляя слово «аналитическая», мы показываем, что это направление психологии выросло из первоначального фрейдовского психоанализа. Фрейд отождествил психоанализ со своей теорией сексуальности и вытеснения и тем самым возвел его в доктрину. Потому-то я стараюсь избегать слова «психоанализ» вне обсуждения чисто технических вопросов.

Психоанализ Фрейда представляет собой, прежде всего, методику возвращения в сознание так называемых вытесненных элементов психического, которые таятся в бессознательном. Эта методика лежит в основе терапевтического способа, призванного обеспечить толкование и лечение неврозов. Она позволяет трактовать болезнь так, как если бы невроз возникал вследствие того, что отдельные неприятные воспоминания и склонности, так называемое неприемлемое содержание, вытесняются из сознания и становятся бессознательными под влиянием своего рода морального отвращения, результата воспитания. При такой трактовке бессознательная психическая деятельность – то, что мы называем бессознательным – оказывается вместилищем (rezeptakel) всех тех элементов, которые претят сознанию, наряду со всеми забытыми впечатлениями. С другой стороны, нельзя не учитывать, что эти несовместимые элементы порождаются бессознательными влечениями, из чего следует, что бессознательное – не просто вместилище, оно также есть источник всего того, что отвергается сознанием. Можно, конечно, сделать следующий шаг и заявить, что бессознательное на самом деле порождает новое содержание. Все, что когда-либо сотворял человеческий разум, обязано своим происхождением тем семенам, что посеяло и прорастило бессознательное. Фрейд особо подчеркивал первое качество бессознательного, я же, не отрицая его значения, больше выделяю второе. Разумеется, достаточно важно то обстоятельство, что человек старается избегать неприятностей и потому охотно забывает все то, что ему не нравится, однако мне представляется, что куда важнее прояснить позитивную деятельность бессознательного. С такой точки зрения бессознательное видится совокупностью всех находящихся in statu nascendi[107] психических элементов. Эта позитивная функция бессознательного нарушается из-за вытеснения элементов (впрочем, не только из-за этого), и подобное нарушение естественной деятельности бессознательного мы должны признать, как я полагаю, наиглавнейшей причиной так называемых психогенных заболеваний. Мы лучше поймем бессознательное, если станем воспринимать его как некий внутренний орган со своей специфической творческой энергией. Если в результате вытеснения какие-либо психические элементы не могут проникнуть в сознание, то возникает нечто вроде запруживания, когда целенаправленная функция упирается в преграду; точно так же может возникнуть преграда для желчи, естественного продукта функции печени, на пути оттока в кишечник. Вследствие вытеснения психическое находит «неправильные» каналы распространения. Желчь попадает в кровь, а вытесненные элементы прорываются в иные психические и физиологические области. При истерии нарушаются в первую очередь физиологические функции; при других неврозах, будь то фобии, обсессии или неврозы навязчивых состояний, нарушаются в основном психические функции, например сновидения. Активность вытесненных элементов проявляется в физических симптомах истерии и в психических симптомах прочих неврозов (а также психозов), и точно так же она сказывается на сновидениях. Сама по себе способность видеть сны есть нормальная функция, но ее возможно нарушить через возведение преграды, как и любую другую функцию. Фрейдовская теория сновидений рассматривает и даже объясняет сновидения только под этим углом зрения, как будто перед нами всего-навсего симптом болезни. Иные направления активности психоанализ, что хорошо известно, трактует подобным же образом; это касается, к примеру, произведений искусства. Но здесь слабость теории Фрейда становится очевидной, ибо совершенно ясно, что художественное произведение – никак не симптом, а подлинное творение. Вообще творческие достижения возможно оценивать только по их собственным качествам. Если понимать творчество как патологическое недоразумение и соотносить его с неврозом, такая попытка объяснения вскоре приведет к достойным сожаления курьезам.

То же самое справедливо и в отношении сновидений. Перед нами типичное творение бессознательного, попросту искаженное, извращенное вследствие вытеснения из сознания. Значит, всякое объяснение, усматривающее в снах лишь симптом вытеснения, бьет мимо цели.

Прервем ненадолго наше изложение и остановимся на плодах фрейдовского психоанализа. Согласно теории Фрейда, человек – существо, обуреваемое инстинктами; он множеством способов вступает в конфликт с законами, нравственными заповедями и собственными воззрениями; поэтому он вынужден вытеснять некоторые влечения целиком или частично. Задача состоит в том, чтобы переместить эти инстинктивные элементы в сознание и с помощью сознательной коррекции сделать их вытеснение ненужным. Угрозе, которую сулит их высвобождение, противопоставляется следующее разъяснение: это лишь инфантильные фантазии и желания, которые легко подавляются, причем уже осознанно. Также предполагается, что их можно «сублимировать», если воспользоваться техническим термином, то есть как бы преобразовать в подходящую адаптивную форму. Но если кто-то верит, что этого возможно добиться силой воли, то увы, придется, его разочаровать – лишь насущная необходимость действенно препятствует естественным инстинктам. В отсутствие такой нужды или острой необходимости «сублимация» будет откровенным самообманом, новой и чуть более изощренной формой вытеснения.

Содержит ли эта теория, с ее своеобразным пониманием человека, что-либо ценное для нашего мировоззрения? На мой взгляд, едва ли. Не подлежит сомнению, что руководящим принципом толковательной психологии, воплощенной во фрейдовском психоанализе, выступает хорошо известный рационалистический материализм минувшего девятнадцатого столетия. Он не создает новой картины мира и не порождает у людей новой установки. Правда, нельзя забывать о том, что теории крайне редко оказывают влияние на установку. Гораздо более действенны в этом отношении чувства. Сухое теоретизирование не способно вызвать эмоциональный отклик. Возьмись я зачитывать подробный статистический отчет по тюрьмам, вы бы наверняка заснули. Но, проведи я вас по тюрьме или по приюту для душевнобольных, вы не заснете ни в коем случае, поскольку получите неизгладимые впечатления. Разве теория сделала Будду тем, кем он стал? Нет, его душу воспламенило зрелище старости, болезни и смерти.

Выходит, что частично односторонние, частично ошибочные положения психоанализа ничего полезного нам, по сути, не дают. Но если ознакомиться с психоаналитическими разборами конкретных случаев невроза и оценить, какой урон причинили так называемые вытеснения, какими разрушениями обернулось пренебрежение элементарными инстинктивными процессами, то нас ожидает, мягко говоря, сильное впечатление. Любые человеческие трагедии в определенной степени являются следствиями этого конфликта эго с бессознательным. Всякий, кому доводилось хотя бы раз увидеть воочию ужасы тюрьмы, приюта для душевнобольных или даже больниц, ощутит, несомненно, под воздействием увиденного, сильное изменение своего мировоззрения. То же ожидает человека, который отважится заглянуть в бездну человеческого страдания, лежащую за неврозами. Сколько раз я слышал: «Ведь это ужасно! Кто бы мог подумать, что подобное возможно!» Нет смысла отрицать, что человек действительно испытывает глубочайшее впечатление от деятельности бессознательного, когда пытается, с должной добросовестностью и надлежащим тщанием, исследовать структуру невроза. Если провести кого-либо по лондонским трущобам[108], то люди, которые их увидели, смогут сказать, что знают о мире гораздо больше тех, кто этих трущоб не видел. Впрочем, это лишь сильное потрясение, и вопрос «Что нужно с этим делать?» по-прежнему остается без ответа.

Психоанализ сбросил покров тайны с фактов, ранее известных немногим, и даже предпринял попытку с этими фактами работать. Но предложил ли он какую-либо новую установку? Приносят ли сильные впечатления сколько-нибудь длительные и плодотворные результаты? Меняется ли наша картина мира, пополняется ли тем самым наше мировоззрение? Психоанализ в своем мировоззрении придерживается рационалистического материализма, то есть фактически это мировоззрение практических естественных наук, которое, как нам кажется, нельзя признать удовлетворительным. Если объяснять стихотворения Гете материнским комплексом поэта, воспринимать историю Наполеона как случай мужского протеста, а судьбу святого Франциска[109] сводить к подавлению сексуальности, нас ожидает неподдельное разочарование. Такие объяснения попросту недостаточны, они не воздают должного реальности и значению объектов. Где красота, где величие и святость? Ведь это жизненные реалии, без которых человеческое бытие сделалось бы сиюминутной нелепостью. Каков правильный ответ на вопрос о причинах неслыханных страданий и конфликтов? Этот ответ, по крайней мере, должен затронуть некую струнку в наших душах, напомнить о масштабах страданий. Но сугубо рассудочная, практическая установка рационализма, сколь бы желательной она ни казалась в иных обстоятельствах, игнорирует истинное значение страданий. От них попросту отстраняются и объявляют несущественными: мол, много шума из ничего. Под эту категорию подпадает многое, но не все.

Ошибка, как я уже сказал, заключается в том, что психоанализ тяготеет к научной, но сугубо рационалистической трактовке бессознательного. Рассуждая об инстинктах, мы воображаем, будто говорим о чем-то известном, но на самом же деле мы судим о чем-то неведомом. Вообще-то все, что мы знаем, это следующее: темная сфера психического оказывает на нас воздействие, которое так или иначе нужно примирить с сознанием, чтобы не допустить губительного нарушения других функций. Совершенно невозможно установить сразу, какую природу имеют эти воздействия, проистекают ли они из сексуальности, из стремления к власти или из какого-то иного влечения. У них столько же значений и граней, сколько есть у самого бессознательного.

Я уже разъяснял ранее, что бессознательное, будучи вместилищем всего забытого, минувшего и вытесненного сознанием, одновременно является областью, в которой протекают все сублиминальные процессы. Оно содержит чувственные восприятия, слишком слабые для того, чтобы достичь сознания; кроме того, это материнское лоно, из которого возникает всякое психическое будущее. Человек способен подавить беспокоящее желание и тем самым перенаправить его энергию в какую-то другую функцию, и точно так же он может отринуть новую, чуждую ему идею, энергия которой перетечет в другие функции, вызывая их нарушения. Я неоднократно наблюдал, как аномальные сексуальные фантазии исчезают неожиданно и полностью, когда осознавалась новая идея, или как пропадала вдруг мигрень, когда пациент осознавал некое стихотворение, до того таившееся в бессознательном. Сексуальность может иносказательно выражаться в фантазиях, а творческая фантазия может иносказательно выражаться через сексуальность. Как однажды заметил Вольтер, «En étymologie n’importe quoi peut désigner n’importe quoi»[110], и то же самое мы должны сказать о бессознательном. Во всяком случае, мы никогда не знаем заранее, что есть что. Применительно к бессознательному мы располагаем только даром запоздалой мудрости, ведь у нас нет возможности узнать что-либо об истинном положении дел. Любой вывод о бессознательном подразумевает собой допущение («если… то»).

С этой точки зрения бессознательное выглядит как великое неизвестное (Икс), о котором достоверно ведомо только то, что его деятельность чревата значительными последствиями. Обращение к истории мировых религий показывает, сколь значительны эти последствия для человечества. А взгляд на страдания современного человека демонстрирует то же самое – просто сегодня мы выражаем себя несколько иначе. Пятьсот лет назад говорили: «Она одержима дьяволом», а теперь говорят, что у женщины истерия; раньше твердили, что мужчина околдован, а ныне ставят диагноз невротической диспепсии. Факты не меняются, но с психологической точки зрения прежнее объяснение было, пожалуй, более точным, а наше нынешнее рационалистическое описание симптомов на самом деле бессодержательно. Ведь если я говорю, что кто-то одержим злым духом, то подразумеваю, что данный человек не болен по-настоящему, что он страдает из-за незримого психического воздействия, над которым нисколько не властен. Это незримое нечто есть так называемый автономный комплекс, бессознательный элемент вне пределов досягаемости сознательной воли. Анализируя психологию невротических состояний, мы обнаруживаем комплексы, элементы бессознательного, которые ведут себя отлично от прочих, появляются и исчезают не по нашему хотению, а по собственным правилам; иными словами, они самостоятельны, или, как мы говорим, автономны. Перед нами словно какие-то кобольды[111], которые ловко от нас уворачиваются. Когда комплекс осознается – что и является целью анализа, – то пациент облегченно восклицает: «Ах, вот что меня так беспокоило!» По всей видимости, чего-то мы добиваемся: симптомы исчезают, комплекс, как говорится, разрешается. Можно повторить за Гете: «Исчезните! Ведь я же разъяснил!», но вместе с Гете мы должны и продолжить: «Мы так умны – а в Тегеле есть духи!»[112]. Нам впервые открылось истинное положение дел, мы осознали, что этот комплекс не мог бы существовать, не надели его наша натура скрытой движущей силой. Это утверждение я объясню посредством примера.

Пациент страдает нервическими желудочными симптомами, которые проявляются в болезненных спазмах, как при состоянии голода. Анализ выявляет у него инфантильную тоску по матери, так называемый материнский комплекс. Благодаря обретенному пониманию симптомы исчезают, но остается тоска, которую не победить простым объяснением – мол, это не что иное, как инфантильный материнский комплекс. Прежняя разновидность квази-физического голода и квази-физической боли теперь превращается в психический голод и психическую боль. Человек тоскует по чему-то, но осознает, что было бы совершенно ошибочно принимать это чувство за тоску по матери. Неумолимая и неутоленная тоска его снедает, и справиться с этой задачей куда труднее, чем свести невроз к материнскому комплексу. Тоска настоятельно требует внимания, порождает мучительное ощущение пустоты, которое время от времени забывается, но которое нельзя преодолеть силой воли. Она возникает снова и снова. Поначалу врач не понимает, откуда она берется и о чем пациент, собственно, тоскует. Предполагать можно многое, однако наверняка известно лишь одно: за пределами материнского комплекса нечто бессознательное выражает таким образом свое требование независимо от сознания и продолжает стоять на своем, невзирая на все попытки его унять. Это нечто я и называю автономным комплексом. Это источник той движущей силы, которая прежде поддерживала инфантильные притязания на мать, тем самым вызывая невроз, поскольку сознанию взрослого приходилось отвергать и вытеснять такие детские требования как неприемлемые.

Все инфантильные комплексы в конечном счете оказываются автономными элементами бессознательного. Первобытный разум всегда считал эти элементы странными и непостижимыми и, персонифицируя их в духах, демонах и богах, пытался исполнить их требования посредством сакральных и магических обрядов. Верно признавая тот факт, что этот голод или жажду нельзя утолить ни едой, ни питьем, ни возвращением в материнскую утробу, первобытный разум порождал образы невидимых, ревнивых и назойливых существ, более влиятельных и опасных, нежели человек, обитателей незримого мира, столь тесно все же переплетенного с осязаемой реальностью, что некоторые его духи способны селиться даже в нашей кухонной утвари. Духи и колдовство – почти единственные причины болезней у дикарей. Автономное содержание проецируется первобытным разумом на эти сверхъестественные фигуры. С другой стороны, наш мир полностью освобожден от демонов, однако автономные элементы и их требования никуда не делись. Отчасти они выражают себя в религии, но чем больше религия рационализируется и «размягчается» (а это почти неизбежная ее участь), тем извилистее и таинственнее становятся тропы, по которым в сознание все-таки проникают элементы бессознательного. Чаще всего образчиком выступает невроз, хотя мало кто этого ожидал. Под неврозом обычно понималось нечто незначительное, quantite negligeable[113] с медицинской точки зрения. Но, как мы убедились, это большая ошибка. Ибо за неврозом скрываются те могучие психические воздействия, которые определяют нашу установку и ее направляющие принципы. Рационалистический материализм – установка, которая, по-видимому, не вызывает подозрений – есть на самом деле психологическая противоположность мистицизма, тайный противник, которого надо победить. Материализм и мистицизм суть психологическая пара противоположностей, подобно атеизму и теизму. Это враждующие братья, два различных способа справляться с господствующим влиянием бессознательного, и один идет путем отрицания, а другой – путем признания.

Поэтому если меня попросят назвать самый существенный вклад аналитической психологии в наше мировоззрение, я скажу, что это признание наличия бессознательных элементов, которые выставляют требования, не подлежащие отказу, или оказывают влияние, с каковым сознательному разуму, volens nolens[114], приходится считаться.

Наверняка все мои предыдущие рассуждения покажутся неудовлетворительными, если я оставлю без определения нечто, именуемое мною автономными элементами, и не предприму ни малейшей попытки изложить эмпирические выводы нашей психологии относительно этих элементов.