Помоги проекту - поделись книгой:
Все, что говорит мать, дочь отвергает с ярым остервенением, которое могло бы спровоцировать страх, если бы он не ощущался как признак невоспитанности, тревоги, сопровождаемый легким преследованием без боязни быть наказанной женщиной, которая ее родила.
В метро неожиданно слышится голос: «Я безработный, я живу в отеле со своей женой и ребенком, у нас всего двадцать пять франков в день, для того, чтобы выжить. История обыкновенного нищего, повторяемая, видимо, десять раз в час одним и тем же тоном. Он продает «Ле Ревербер». Слышатся слова жалости: «Я не прошу у вас многого, дайте хотя бы один франк». Он пересекает вагон. Никто не покупает у него эту газету. Перед тем как сойти с поезда, он произносит угрожающим тоном: «Желаю вам доброго вечера и приятных выходных!»
Никто так и не поднимает головы. Насмешка над нищими уже не в моде, это больше не средство самозащиты, а всего лишь раздражающий фактор.
В газете «Ле Монд» заголовок: «Общеевропейский парламент больше не поддерживает Международный трибунал по военным преступлениям».
Существует 40 тысяч документально подтвержденных доказательств бесчинств, совершенных в Боснии. «Четыреста концлагерей и лагерей заключенных, 98 вырытых котлованов, в которых находятся около трех тысяч тел, а также, по последним подсчетам, около трех тысяч жертв насилия. Но, по мнению М. Бассиони, риск потери доказательств со временем увеличивается. Предотвращение такого риска — наша основная забота».
Все сказанное выше и то, что я пишу здесь — разве не пример ли этих доказательств?
Книжный салон «Пен Клуб» в огромном холле дома радио. На женщинах норковые шубы, дорогие украшения; все они придерживаются одинакового стиля, а именно «девушка в возрасте»: стройная, подтянутая, неопределенный золотисто — желтый цвет волос, ровные зубы и морщинистое лицо.
«Спасибо Вам, дорогая моя, что пришли!»
Автор экзотических романов приподнимается таким образом несколько раз, протягивая руку над стопкой своих произведений, чтобы поприветствовать таким благородным жестом своих знакомых дам. Кажется, что Пен Клуб создавался специально, чтобы прийти на помощь заключенным писателям, подвергшимся пыткам.
На платформе станции «Этуаль» появляется тщедушный клоун с кожаным портфельчиком под мышкой. Он меряет платформу большими шагами, сделав перед глазами ладонь козырьком: «Я ищу своего зрителя». Неловкость, удивление людей, ожидающих поезд. Он кладет свой портфель, вынимает оттуда красную табличку «Макдональдса» и ставит ее на землю. В одно мгновение он закидывает ноги за шею и идет на руках вдоль платформы, лавируя, как большой паук, между людьми, которых он окликает вежливо — агрессивным тоном.
Перед молоденькой девушкой он громогласно объявляет: «Я запрыгну на нее! Нет, не на вас, мадмуазель, а на балюстраду». И он прыгает на расположенные в ряд сиденья. Какому-то мужчине он бросает: «Эй, ты никогда не занимался любовью таким вот образом!» Постепенно люди поддаются искушению, их припаянные намертво тела поворачиваются и наблюдают теперь за движениями клоуна на платформе. Слышно только его голос, громко звучащий на полупустынной воскресной станции метро. Он — словно большой червяк, извивающийся на земле. Он принимает свое нормальное положение и вынимает игрушечный пистолет, чтобы обязать людей заплатить ему за представление. Все смеются. Грустно это или смешно — сложно сказать.
Этим утром по «Франс Интер»: «Шесть человек, среди которых три подростка и одна маленькая девочка погибли сегодня в рабочем квартале Милуза на улице Фабрик. Это была турецкая семья, проживающая в подвале дома.
Причиной трагедии, скорее всего, стала неисправная печь для топки дров».
Двое бездомных умерли от холода. Одна смерть произошла в Мюро, другая в Ля Рошель.
Реплика премьер — министра: «Экологическое положение останется, по всей видимости, стабильным. Добро пожаловать в мир «Рон-Пуланк».
Всего за сто тридцать франков вы сможете стать держателем наших акций (мужской, вкрадчивый голос).
Ваша работа — наиболее важная для вас вещь. Чем же носители ВИЧ инфекции отличаются от вас? (мужской голос, мужественный и убедительный).
Около трех часов дня на бульваре Сэн — Жэрмэн — ни души. В направлении от Сэн-Мишель появляются первые колонны манифестантов с белыми плакатами.
Все магазины, находящиеся на этом бульваре, прекратили свою работу.
Находящийся неподалеку модный бутик, оставшийся открытым, поспешно опускает железные ставни. Продавщицы остаются под прикрытием своих магазинов, в своих шикарных униформах, откуда они наблюдают шествующую бесформенную толпу учащихся старших классов, одетых, как один, в джинсы и куртки.
Женский голос: «Вы любите быть любимыми, окруженными людьми? Почему же ВИЧ — инфицированные должны отличаться от вас? Вы можете его обнимать, есть вместе с ним в ресторане, и т. д.» Эта мораль произносится по радио рекламным сообщением.
«День борьбы со СПИДом». В мире насчитывается 14 тысяч носителей этого вируса. В Париже больные СПИДом кремируют себя, как раньше это делали с больными чумой.
Презервативы доступны в любой аптеке по цене один франк. Побуждающая к действию цена. Это — не совсем удобное для продажи место: всегда один и тот же белый халат с другой стороны прилавка осведомляется: «Что желаете?»
Ответить «два презерватива» — это сознаться перед всеми, что ты идешь заниматься любовью. Только аппарат по их продаже освобождает тебя от этого груза.
1994 год
Артиллерийский снаряд разорвался сегодня, в воскресенье в самом центре главного рынка Сараева. Шестьдесят два человека погибли, около двухсот ранено.
Это нельзя рассказать или описать, даже испытывая возмущение.
Единственным решением было бы собраться всем жителям Европы и Франции на главных площадях городов и потребовать у правительств как можно быстрее разрешить создавшийся конфликт. Если этого не сделать — значит признать, что эта война и эти мертвые дети на рынке Сараева для нас менее важны, чем телевизионные викторины и вечерние сериалы, что это — всего лишь жуткое звуковое сопровождение нашей действительности. «Нас охватывает чувство стыда», — заявляют некоторые деятели искусства. Они ошибаются, отдаленная реальность стыда не вызывает.
Вечером на станции «Шатле-Ле-Алль». Продавец «Монда» ходит вдоль платформы и с решительным, скорее отчаянным видом повторяет, словно лейтмотив, монотонным голосом: «Ле Монд, купите Ле Монд».
Какой-то африканец с гитарой поет на французском языке очень долгую заунывную песню о своем детстве в Мали, о своей матери, о доме, обычаях.
Белокожая женщина подыгрывает ему на гитаре, но не поет. Постепенно вокруг них собираются люди, притягиваемые музыкой, словами, где говорится о прошлом; для большинства собравшихся — это не их прошлое, но зато это — их утраченный мир.
В метро. Заголовок, написанный крупными буквами на странице газеты, которую читает мужчина, гласит: «
В Аль при сходе с эскалатора мужчина просит милостыню. Чуть приподняв брюки, обрезанные на коленях, он слегка оголил обрубки своих ампутированных ног. Можно было подумать, что это — концы двух огромных половых органов.
На станции Монпарнасс невидимый аккордеон играл «И снова пришла пора собирать ландыши», затем мелодию из фильма «Шербурские зонтики». При выходе из коридора на станцию — группа контролеров в серых униформах, четверо или пятеро — в ряду вдоль стены, четверо других с пристрастием расспрашивают о чем-то какого-то мужчину. Это был молодой смуглокожий человек, с собранными в пучок на затылке волосами. Удручающее чувство «соблюдения закона».
Грусть и тоска уличных торговцев газет. Работа организации, контролирующей продажу газет бездомными, приостановилась. Все чаще и чаще эти газеты, служащие для подаяния милостыни, которые никто не воспринимает как «настоящую» прессу, а их продажу как «настоящую» деятельность, появляются как ничтожная мера, сглаживающая явление нищенства, и даже для предотвращения этого общественного порока.
Когда я пересекла аллею моего сада, передо мною возникла чья-то фигура.
Я подняла голову. Это была женщина, лет шестидесяти, маленького роста, полная, одетая в простую, но теплую одежду. Она улыбалась: «Прошу прощения за беспокойство, вы случайно не видели большого черного кота? Я доверила его одному человеку, но тот его упустил». Я сказала ей, что видела только лишь одного черного кота с белыми полосками вчера вечером. Я предложила ей пойти посмотреть в подвале дома, который часто служит прибежищем для бродячих котов. Когда мы туда спустились, я спросила имя ее кота, чтобы его позвать.
Она тихонько засмеялась. Мы зовем его «Папаша». Я не осмелилась крикнуть «Папаша»! Я только лишь постучала кулаком по подвальным антресолям. Никакого кота там не было. В абсолютной тишине мы вернулись на аллею. Затем, с дрожью в голосе: «мне сказали, что он вернется сам. Понтуаз — это все же далеко от сюда». Я посоветовала ей позвонить в приют для бездомных котов. «Да, но у него нет ошейника с именем». Она постоянно робко улыбалась. Казалось, что у нее нет желания отсюда уходить.
Стояла весна. Все деревья были в цвету.
Обер. Как раз у того места, где начинают свое движение две бегущие дорожки, мужчина с ампутированными ногами просит милостыню. Я спрашиваю себя тот ли это человек, которого я видела в Аль. Встав на дорожку, я обернулась, чтобы посмотреть на него со спины. Мне кажется, что я вижу его ноги, сложенные под ягодицами.
Я оказалась в Мэзон-Альдор, в квартале Жуильотов, на длинной улице, названия которой я не знаю, и которая ведет от авеню генерала Леклерка к авеню Мона — Блюма. Я была на этой улице уже пять или шесть раз, направляясь на прием к доктору М. Я снова увидела справа от себя частные дома, некоторые из которых казались мне навсегда покинутыми, но сегодня их ставни были открыты настежь. Слева — городские панельные дома и огромная парковка.
Бульдозер расчищал от деревьев небольшой сквер, может быть для того, чтобы возвести новые постройки. После здания налоговой инспекции, я ощутила привычный слащавый запах, вероятно, предприятия, выпускающего химическую продукцию. К центру улицы, там, где она сужается, можно увидеть, по преимуществу, лишь небольшие дома, кафе, мастерскую по установке ветровых стекол, частный дом за железной решеткой с закрытыми ставнями. Также можно было увидеть небольшие, по два-три человека, группы арабских детей: был выходной день, и на улице было тепло. Я уже начала любить эту улицу района Мэзон-Альдор в пригороде Парижа, который я совсем не знаю.
В коридоре станции метро «Бастилия» я вижу слова, написанные огромными буквами мелом на полу: «
Преподавательница французского языка в «неблагополучном» классе лицея Х на севере Франции еде в Мерседесе: драгоценности, роскошный шарфик, крашеная блондинка. Пусть она и родилась в простой рабочей семье, как она заявляет, это ничего не меняет для учеников — ведь
На рекламных уличных афишах появилась красивая женщина с серьезным лицом, гладко причесанными волосами, сходящимися на затылке в шиньон, которая нежно и ненавязчиво обнажает грудь, чуть приподнимая ее, словно готовясь к вскармливанию младенца. Эта немного обвисшая грудь, к тому же, пораженная раком, принадлежит женщине зрелого возраста. Ее взгляд встречается со взглядами других женщин повсюду: в метро, на улицах…
Вот бы снять как-нибудь все объявления, расклеенные на различных станциях метро. Для того чтобы точно зафиксировать воображаемую реальность, страхи и сиюминутные желания. Наша память не удерживает некоторые символы уходящей эпохи, так как зачастую она рассматривает их как события недостаточные для запоминания.
Мы прогуливаемся по бесконечно длинной, прямой аллее для верховой езды в лесопарковой зоне Исль-Адам. Две молоденькие девушки и женщина, более старшего возраста, вероятно, их мать, идут нам на встречу. Мы спрашиваем их, куда ведет эта аллея. «Да никуда», — рассеянно отвечают они и тут же победным тоном сообщают:
Это был мужчина средних лет, одетый в голубое трико. Он преследовал их во время всей прогулки, скрываясь в зарослях кустарника. Девушки воинственно помахали дубинками, которые они раздобыли для самозащиты. В итоге, из их рассказа вовсе не следовало, что мужчина показывал им свой половой орган.
Это был, скорее, скрытый преследователь, которого тенистый послеполуденный лес предает беззаконному желанию. Эта надуманная опасность переполняет сознание женщин, не отошедших еще от этой встречи в лесных зарослях, где они почувствовали что-то от дикой охоты наших предков, когда красные глаза самца преследовали самку сквозь листву деревьев.
Кассирши в Ошане здороваются с покупателями как раз в тот момент, когда отдав предыдущему клиенту кассовый чек, кладут вашу первую покупку на механическую дорожку. Напрасно находиться в их поле зрения в течение предыдущих пяти минут, именно в тот момент, когда они начинают регистрировать ваш товар, кажется, что они узнали о вашем присутствии. Эта странная и ритуальная слепота свидетельствует о том, что они подчиняются обязательному кодексу вежливости. С точки зрения маркетинга, мы существуем в тот момент, когда происходит обмен упаковок стирального порошка и йогуртов на деньги.
Надежда, всегда тщетная, ничего больше не записывать, больше не стараться быть «привлеченной», чем бы то ни было в уличном людском потоке, который я встречаю и в котором, с точки зрения других людей, я составляю неизменную часть.
На встречу с Таслимой Насрин в центре «Жоржа Помпиду» запрещен вход лицам без приглашения, которое предъявляют при входе вместе с удостоверением личности. Также обязательна проверка сумочек. Этот строгий контроль, кажется, забавляет приглашенных, радующихся при мысли о том, что они могут представлять опасность для окружающих. Все устраиваются в своих креслах.
Разговоры и смех продолжаются. Запрет покидать зал до окончания мероприятия возбуждает: «Ты хочешь есть? Ну, придется потерпеть!» «Ты знаешь, мы заперты!» Возникает сильное ощущение, что ты подвергаешься опасности.
Пришли люди, которые должны расспрашивать Таслиму. Они уселись за стол на своеобразной сцене лицом к публике: французские писательницы, одна иранка и двое мужчин. Вот и сама Таслима Насрин: высокая, красивая и внешне абсолютно спокойная, одетая на манер индийских женщин. Она садится. Сзади нее, на корточках, располагается мужчина, ее переводчик. Первая из присутствующих писательниц начинает свою речь, рассказывая вибрирующим голосом, что вокруг нас, повсюду в этом зале находятся сотни ее книг и картин. Таслима делает заявление на английском, которое писатель Лесли Каплан принимается переводить. Кто-то из зала прерывает его, живо критикуя его перевод, и заявляет, что английский язык переводить абсолютно бессмысленно, так как «все его понимают». Зал, кажется, соглашается. Я спрашиваю себя, неужели я здесь единственный человек, который понимает не все.
Женщины и мужчины за столом расспрашивают теперь Таслиму Насрин о ее писательском призвании, о ее литературном стиле. Ее ответы кажутся спутанными, может быть из-за перевода, а может из-за условностей. Кто-то из приглашенных также задает ей вопросы, интересуется, существует ли, на ее взгляд, женский литературный стиль. Она отвечает, что женщины более внимательны по сравнению с мужчинами, что они должны найти свою собственную манеру письма, и что она не феминистка, а гуманист. Это такое мероприятие, где очень важно, чтобы все участники имели ощущение, что каждому из них отведена своя роль. Для большинства присутствующих эта роль заключается в том, чтобы критиковать вопросы, заданные другими зрителями. Может быть, было бы лучше не прерывать созерцание этой женщины, приговоренной к смерти, путешествующей из одной страны в другую, словно статуя пресвятой Девы, чтобы те, кто на нее смотрел, имели ощущение того, что они делают что-то для свободного существования наций.
В кафе «Флора» какой-то мужчина разговаривает с женщиной, которая постоянно с ним соглашается. Его громкая и пламенная речь наполняет террасу.
«Я не хочу слушать двадцать четыре часа в сутки голос женщины!», говорит он.
Затем с энтузиазмом добавляет: «Я хочу быть ребенком, диким животным, подчиняющийся ее влечениям». Смягчаясь, мечтательным тоном: «Я хочу уходить из дома, когда я этого желаю, как кот, понимаешь»? Теперь речь идет о женской и мужской сущности каждого индивида, теория, которую мужчина излагает женщине, как если бы он ее сам только что открыл. Он заявляет, что хорошо быть рядом с умной женщиной, обладающей немного мужской сущностью.
Спутница соглашается. Они обмениваются номерами телефонов, поднимаются и уходят. Она молода, очень красива. Ему под пятьдесят, модная походка.
Возможно, он принимает себя за Сартра, у которого вошло в привычку соблазнять в кафе молодых и красивых женщин.
1995 год
Молодая светловолосая женщина, которая села в вагон метро, не давая возможности сойти другим пассажирам, уселась напротив меня с пакетом чипсов.
С равными интервалами, не торопясь, она погружает свою руку в пакет, достает оттуда картофелинку, хрустит ею. Я желала, чтобы она быстрей закончила. Ее медлительность и спокойствие, с которым она расправлялась с чипами, вызывало у меня учащенное сердцебиение и рост нервного напряжения. Я думаю, что я убила бы ее в тот момент, и даже этого было бы недостаточно, может быть, я подвергла бы ее пыткам, как подростки, подчиняющиеся только своим желаниям, когда идут с ножом на незнакомца, лицо которого им не понравилось.
В следующем месяце Жанна Кальман, самый старый человек в мире, отпразднует свое стодвадцатилетие. Ее лечащий врач рассказывает о ней, о ее достижениях, чувстве юмора, всячески подчеркивает живость ее ума и находчивость: в сто лет она делала это, в сто десять то-то. «Представьте себе, что я однажды обнаружил ее взгромоздящейся на табурет, поставленный, в свою очередь, на стол, для того, чтобы поменять перегоревшую лампочку». Она получает сотни поздравительных писем на свой день рождения, как если бы эта долгая продолжительность жизни являлась бы целым шедевром. Но Жанна Кальман не сделала ничего другого, кроме как унаследовать в этой беззаботной старости свою генетическую предрасположенность.
Вот уже на протяжении нескольких веков на Западе вошло в привычку соразмерять длительность человеческой жизни с природой, скалами, деревьями медитировать над развалинами замков, запыленными тенями, которые там обитают. Каждое лето сотни туристов приезжают, чтобы обнаружить следы прошлого в замках Луары и на мосту дю Гар. Но ничто не сравнится с эмоциями, которые испытываешь при виде живого существа, тела, пронесшего на себе неслыханное количество лет. Мы хотели бы сохранить это тело сузившимся, пергаментным, но, тем не менее, тело, которое будет принадлежать маленькой девочке, бегающей по улицам Арля в восьмидесятых годах восемнадцатого века.
Жак Гайо был приглашен вчера вечером в программу «Такого нет больше нигде», выходящей на «Канале плюс». Вокруг него ведущие и приглашенные заставляют плакать от смеха зрителей канала своими нескромными шутками. Сам он ничего не говорил, а только лишь улыбался со смущенным видом, словно ангел добра, брошенный в котел с развязными и похотливыми чертенятами. В этом невинном поведении (таким же образом его можно представить улыбающимся в самом из порочных замков маркиза де Сада) есть что-то, что беспокоит.
Муж и жена. Он сидит в кресле, на вид ему лет пятьдесят, у него одна из последних стадий миопатии. Она — рядом с ним. Заботливая, участливая, серьезная. С ними разговаривает врач. Мужчина решил уйти из жизни с его помощью, когда процесс деградации болезни будет невозможно остановить. В ожидании этого момента, врач регулярно наносит визиты в их маленький дом.
Они разговаривают, как старые друзья.
«Пора», — говорит мужчина. И вот действие разворачивается: первый укол усыпляет, второй — останавливает сердцебиение. Его супруга внимательно следит за всем, дает комментарии. Когда все заканчивается, она плачет. Затем она идет за письмом, которое ее муж оставил накануне: несколько фраз, стоившие ему шести часов усилий и мучений. Все это происходит в Нидерландах.
На эту сцену невозможно смотреть без ужаса из — за ее трогательной простоты. Смерть больше не является здесь чем-то необычным, нестерпимой болью живых существ. Теперь это явление, за которым спокойно наблюдают врач, жена после того, как были сделаны уколы. И оператором, о котором ничего не известно. Этот фильм обязывает нас представлять мир, где, в какой-то мере, выбор смерти составляет часть жизненных планов, где «удаление себя» является таким же осмысленным выбором, как, например, женитьба.
Сараевские дети — сироты на развалинах в центре города. Одного из них зовут Марио. Он говорит: «По ночам мне снится, что моя мама жива». Его кепка надвинута на глаза. Он улыбается. Экран телевизора делает его ослепительно ярким, как если бы он находился в витрине магазина.
По телевизору. Небольшая группа людей на улице Сэнт-Оноре перед Елисейским дворцом. Мужчины, женщины, дети, держащие в руках по одной розе.
Смущенно, нерешительно, они входят во двор Резиденции. Выходит Даниэль Миттеран, которая сопровождает их до крыльца Президентского дворца. Потом появляется Франсуа Миттеран: «Не стойте на улице, здесь холодно», — говорит он, сопровождая свою речь приглашающим жестом человека, принимающего незваных гостей. Они не спеша входят в Резиденцию, продолжая держать в руках, словно свечу, по одной розе. Сегодня последний день президентства Франсуа Миттерана.
У меня на глазах выступают слезы. На этом человеке, который только что произнес «Не стойте на улице», как какой-нибудь старый крестьянин, находящийся на пороге своего дома, закрываются четырнадцать лет моей жизни.
Поделиться книгой: