Помоги проекту - поделись книгой:
Если такое случается с вами не впервые и вы почти проигрываете гонку, потому что необходимое для победы большинство недовольно вами или вам приходится отражать нападки соперника по предварительным выборам, который обвиняет вас в измене, то вы можете потерять вкус к борьбе, к противостоянию. Вы начинаете прислушиваться к внутреннему голосу: что лучше — не позволить заинтересованным группам надавить на себя или сохранить хорошие отношения с друзьями? Ответ, между прочим, не так уж очевиден. И вот вы начинаете действовать бездумно, как будто заполняете анкету — ставите себе галочки в квадратиках, обозначенных «да», и все.
Политики стали заложниками своих крупных спонсоров, на них оказывают давление заинтересованные в них группы — это непреложный факт нашей современности, о котором упоминает любой анализ проблем нынешней демократии. Но для политика, озабоченного сохранением своего места, существует еще и третья сила, которая заставляет его действовать, задает тон политическим дебатам, определяет границы его возможностей, положения, которое он может или не может занимать.
Лет сорок — пятьдесят назад такой силой был партийный аппарат: большие боссы, политические ветераны, вашингтонские воротилы, которые могли запустить или, наоборот, сломать карьеру всего одним телефонным звонком. Сегодня этой силой стали средства массовой информации.
Здесь необходимо пояснение: в течение трех лет, начиная с выставления своей кандидатуры в Сенат и до конца первого года моей работы там, пресса относилась ко мне удивительно, иногда даже незаслуженно лояльно. Конечно, я был обязан этим не только своему статусу непроходного кандидата на предварительных выборах, но и тем, что был своего рода новинкой — чернокожим кандидатом экзотического происхождения. А может быть, дело было еще и в моем стиле речи — горячем, непоследовательном, иногда многословном (о чем мне постоянно напоминают и Мишель, и мои сотрудники), который вызывает сочувственный отклик среди образованных кругов.
Более того, даже когда я оказывался героем нелицеприятных политических репортажей, их писали люди, которые всего лишь делали свою работу. Они записывали наши беседы на диктофон, подбирали нужный контекст для моих заявлений и звонили мне всякий раз, когда меня критиковали, чтобы узнать, что я об этом думаю.
Так что мне как частному лицу грех жаловаться. Конечно, это не означает, что я могу позволить себе роскошь полностью игнорировать прессу. Именно потому, что я увидел, как быстро она возвела меня на пьедестал, я всегда помню, что и сбросить с пьедестала она может стремительно.
Давайте решим простую задачку. За первый год работы я провел тридцать девять встреч с общественностью, в каждой из которых участвовало человек четыреста — пятьсот, то есть всего тысяч пятнадцать — двадцать. Если бы я продолжал в том же темпе, то до дня выборов смог бы лично встретиться с девяносто пятью — сотней тысяч своих избирателей.
А вот трехминутный ролик не на самом рейтинговом местном канале новостей в Чикаго могут одновременно увидеть двести тысяч зрителей. Получается, я, как и любой другой политик федерального уровня, целиком и полностью завишу от средств массовой информации в отношении привлечения к себе сторонников. Это своего рода лаборатория, в которой рассматриваются под микроскопом мои слова, анализируются заявления, проверяются убеждения. Для широкой публики, по крайней мере, я таков, каким подают меня средства массовой информации. Я говорю то, что, по их словам, я говорю. Я становлюсь тем, кем, по их словам, я уже стал.
Влияние СМИ на нашу политику проявляется весьма разнообразно. Сегодня только ленивый не говорит о пристрастности и полном отсутствии всяких принципов: новости по радио, «Фокс ньюс», редакционные статьи газет, ток-шоу по кабельному телевидению, а в особенности блоггеры — все оскорбляют друг друга, бросают обвинения, сплетничают круглосуточно, беспрерывно. Многие замечали, что такой стиль уже далеко не нов; он обозначает возврат к преобладавшей некогда традиции американской журналистики, к таким классикам жанра, как Уильям Рандольф Херст и полковник Маккормик. Только после Второй мировой войны яда в статьях поубавилось, а объективности, наоборот, стало больше.
Трудно отрицать, что словесная трескотня, многократно увеличенная телевидением и интернетом, очень огрубляет нашу политическую культуру. Она воспитывает неуравновешенность, порождает недоверие. Нравится это политикам или нет, словесный яд медленно, но верно отравляет наш дух. Удивительно, но чем откровеннее нападки, тем меньше они задевают; если слушателям Раша Лимбо нравится, что он в эфире называет меня «Осама-Обама», мне, грубо говоря, плевать. Гораздо больнее могут ужалить более изощренные противники, потому что им быстрее верит публика и они прекрасно умеют извращать слова и делать из человека идиота.
Так, в апреле 2005 года я оказался на открытии Библиотеки имени президента Линкольна в Спрингфилде. В своей пятиминутной речи я сказал, что именно человеческие качества Авраама Линкольна, его такие понятные недостатки и делают его привлекательным для всех нас. «Восхождение Линкольна из бедности, его самообразование, мастерское владение словом, уважение к закону, способность подняться выше личных потерь и оставаться спокойным перед лицом многочисленных угроз — все это черты, которые составляют фундамент американского характера, веру в то, что для достижения больших целей мы можем постоянно самосовершенствоваться», — говорил я тогда.
Через несколько месяцев ко мне обратились из журнала «Тайм» с просьбой написать очерк для специального выпуска, посвященного памяти Линкольна. Времени у меня было мало, поэтому я спросил, не подойдет ли моя речь. Журнал ответил согласием, но попросил, чтобы я немного добавил, написав о том, как Линкольн повлиял на мою жизнь. Между многочисленными совещаниями я внес необходимые изменения, в том числе и в процитированное предложение. Оно получилось таким: «Восхождение Линкольна из бедности, его самообразование, мастерское владение словом, уважение к закону, способность подняться выше личных потерь и оставаться спокойным перед лицом многочисленных угроз напоминают мне, что трудности встречаются в жизни каждого, а не только в моей».
Не успел журнал выйти из печати, как последовала реакция Пегги Нунен, бывшего спичрайтера Рейгана, а тогда корреспондента «Уолл-стрит джорнал». В статье под заглавием «Самомнение правительства» она написала: «На этой неделе вечно осторожный сенатор Барак Обама вдруг распустил крылья и заявил, что он — ни больше ни меньше — улучшенный вариант Авраама Линкольна. Ничего страшного в претензиях сенатора Обамы нет, но ему не стоит сбиваться на такой кичливый тон. Право же, это не добавляет сенатору величия. Так и будет, если Обама продолжит говорить о себе подобным образом». Вот так вот!
Трудно сказать, серьезно ли миссис Нунен считает, что я решил уподобиться Линкольну, или просто ей нравилось так элегантно меня пинать. Но признаться, по сравнению с другими ударами прессы это так, щекотка.
Так я получил урок, который давным-давно вызубрили мои старшие коллеги, — каждое мое слово будет толковаться и перетолковываться, и я никак не смогу на это влиять, в нем будут выискивать ошибки, разночтения, противоречия, которыми могла бы воспользоваться противная сторона или которые можно будет засунуть в какую-нибудь телевизионную антирекламу. В обстановке, когда любое неосторожное замечание может наделать больше вреда, чем годы непродуманной политики, мне не стоило удивляться, что на Капитолийском холме каждая шутка тщательно продумывается, ирония вызывает подозрение, непосредственность выходит из моды, а горячность относится к категории особо опасных явлений. Я думал, сколько же времени потребуется, чтобы разобраться во всем этом; сколько, оказывается, в голове каждого человека сидит писателей, редакторов и цензоров; как тщательно готовятся «моменты искренности», когда вы гневаетесь и возмущаетесь именно в тех местах, где это предписано сценарием.
Ну что, давно вы научились говорить как политик?
Еще один урок был таким: как только появилась колонка миссис Нунен, она сразу же пошла бродить по интернету, на сайтах правых политических сил, как бы в доказательство того, насколько я высокомерный и притом поверхностный тип (при этом все сайты цитировали одно только это предложение, а не всю статью целиком). Этот эпизод стал симптомом очень скрытой, но необыкновенно опасной болезни современных СМИ — одна-единствен-ная цитата повторяется снова и снова, мчится через ки-берпространство со скоростью света и входит в плоть и кровь реальности; политические карикатуры и перлы банальной мудрости входят в наше сознание исподволь, без всякого контроля с нашей стороны.
Например, сегодня ни одно упоминание о демократах не обходится без замечания, что мы «слабы» и «не можем ничего защитить». Республиканцы, конечно же, «сильны» (пусть даже иногда и злобны), а Буш так просто образец решительности, даже если он меняет свои решения по десять раз на дню. Любое слово или выступление Хиллари Клинтон, которое не укладывается в привычные рамки, назовут заранее продуманным и холодно рассчитанным; если то же самое проделает Джон Маккейн, скажут, что он все такой же — настоящий возмутитель спокойствия. Как едко заметил один наблюдатель, мое имя «по определению» должно сопровождаться эпитетом «восходящая звезда», хотя статья Нунен предлагает другой, не менее традиционный вариант знакомой сказочки: молодой, никому не известный человек приезжает в Вашингтон, совершенно теряет голову от свалившейся на него известности и в конце концов становится либо сухарем, либо фанатиком (если только не исхитрится примкнуть к лагерю нарушителей спокойствия).
Конечно, пиар-машины политиков и их партий работают без остановки, и в последних предвыборных кампаниях республиканцы преуспели в подобном «цитировании» гораздо сильнее, чем мы, демократы (клише, к несчастью демократов, совершенно обоснованное). Сплетни, однако, циркулируют именно потому, что пресса всегда готова сплетничать. Каждый репортер в Вашингтоне работает под давлением своих редакторов и продюсеров, которые, в свою очередь, несут ответственность перед издателями и владельцами кабельных сетей, которые уже зависят от рейтингов прошлой недели, от прошлогодних цифр подписки и всячески стараются победить в борьбе с «Плейстейшн» и реалити-шоу. Чтобы успеть к сроку, чтобы сохранить свою долю на рынке и задобрить чудовище кабельных новостей, репортеры начинают передвигаться стаями, выдавать одинаковые выпуски новостей, снимать в одинаковых местах, с одними и теми же героями. При этом для вечно занятых и потому неприхотливых потребителей новостей старая, навязшая на зубах история не так уж и противна. Думать о ней не надо, тратить на нее время — тоже; переваривается она легко и быстро. Сплетня проще, удобнее для всех.
Это удобство объясняет, почему даже самые дотошные репортеры зачастую понимают объективность всего лишь как публикацию мнений противоположных сторон без всяких указаний, чье мнение ближе к истине. Обычно статья начинается так: «Из Белого дома сегодня сообщают, что, несмотря на недавнее уменьшение налоговых сборов, сокращение дефицита бюджета наполовину произойдет не ранее 2010 года». Эту сенсационную новость потом комментируют либеральный аналитик, критикующий цифры, названные Белым домом, и консервативный аналитик, наоборот, защищающий их. Кому верить — тому или другому? Найдется ли независимый аналитик, который возьмется объяснить нам значение этих цифр? Кто знает? Репортеру недосуг уделять внимание подобным мелочам; ведь дело не в преимуществах уменьшения налога и не в опасностях дефицита, а именно в споре между двумя сторонами. После нескольких абзацев читатель приходит к выводу, что республиканцы и демократы опять поцапались, и раскроет спортивную страницу, где все более или менее предсказуемо и по счету сразу видно, кто победил.
Сопоставление противоположных точек зрения так привлекательно для репортеров еще и потому, что обозначает их любимое детище — личный конфликт. Нельзя не отметить, что за последнее десятилетие политическая вежливость сильно упала в цене и партии придерживаются диаметрально противоположных взглядов по серьезным политическим вопросам. В какой-то мере это произошло потому, что с точки зрения прессы политическая вежливость невыносимо скучна. Если вы скажете: «Я понимаю точку зрения своего оппонента» или «Вопрос действительно непростой», этого никто не заметит. Но попробуйте пойти в наступление, и от камер вам уже не удастся скрыться. Часто репортеры переходят всякие границы и как будто специально задают такие вопросы, которые могут вызвать вспышку гнева. В Чикаго был один репортер, который славился умением так вести интервью, что его собеседник чувствовал себя участником комического дуэта Эбботта и Костелло, известного в пятидесятые годы.
— Считаете ли вы, что своим вчерашним решением губернатор вас предал? — начинал, бывало, он.
— Нет. Я беседовал с губернатором и уверен, что до конца сессии мы сумеем преодолеть свои разногласия.
— Без сомнения… Но считаете ли вы, что своим вчерашним решением губернатор вас предал?
— Я бы не сказал «предал». Он считает…
— Но разве со стороны губернатора это не предательство?
И так далее и тому подобное…
Слухи, раздувание конфликтов, безудержная охота за скандалами и промахами нацелены на размывание общепринятых стандартов и понятий о том, что такое истина. Существует чудесная, хотя, может быть, и мифическая история о Дэниеле Патрике Мойнихане, покойном сенаторе от штата Нью-Йорк, человеке острейшего ума и горячего нрава. Говорят, Мойнихан горячо спорил о чем-то со своим коллегой, и тот, чувствуя, что начинает проигрывать, бросил в сердцах: «Пат, можешь со мной не соглашаться, но я имею право на собственное мнение». Мойнихан тут же холодно парировал: «На собственное мнение — да, но не на собственные факты».
Позиции Мойнихана больше никто не придерживается. У нас нет авторитетов, подобных Уолтеру Крон-кайту или Эдуарду Роско Марроу, к которым мы могли бы прислушаться и доверить разбор наших противоречий. Вместо этого картина, рисуемая средствами массовой информации, распадается на тысячу фрагментов; каждый представляет собственную версию происходящего и клянется в верности расколотой мнениями нации. В зависимости от ваших взглядов глобальное потепление ускоряется угрожающе или не очень угрожающе, бюджетный дефицит увеличивается или, напротив, уменьшается.
Это явление не ограничивается только лишь сложными вопросами. В начале 2005 года «Ньюсуик» опубликовал статью о том, что охрана и следователи из лагеря в Гуантанамо обозлили содержащихся там военнопленных и оскорбили их чувства тем, что спустили Коран в унитаз. Белый дом заявил, что эта история — ложь от первой до последней буквы. Не имея надежных доказательств, на фоне яростных выступлений против статьи, которые начались в Пакистане, «Ньюсуик» был вынужден напечатать покаянную статью. Несколько месяцев спустя Пентагон опубликовал доклад, в котором указывалось, что ряд сотрудников Гуантанамо действительно были не раз замечены в недостойном поведении — например, женщины во время допросов делали вид, будто мажут задержанных своей менструальной кровью, а охранник, один раз точно, помочился на Коран и на своего охраняемого. Сообщение в вечернем выпуске «Фокс ньюс» гласило: «Пентагон не нашел доказательств того, что Коран смыли в унитаз».
Я понимаю, что голые факты не всегда способны устранить наши политические разногласия. Наши взгляды на проблему аборта не определяются тем, что наука знает о развитии зародыша, а мнение о том, пора или нет выводить войска из Ирака обязательно должно опираться на реальную оценку возможностей. Но иногда ответы могут быть лишь более или менее точными; существуют и факты, о которых не поспоришь; скажем, спор о том, идет дождь или нет, решить легко — стоит только выйти на улицу. Отсутствие пусть даже самого общего согласия по поводу фактов создает равные условия для каждого мнения и тем самым уменьшает базу возможного компромисса. В самом благоприятном положении оказывается не тот, кто прав, а тот, кто, подобно пресс-службе Белого дома, кричит громче всех, чаще и назойливее других повторяет свои аргументы и пользуется при этом крепкой поддержкой.
Политик наших дней прекрасно это понимает. Может, он и не врет, но отдает себе отчет в том, что говорить правду — себе дороже, особенно если правда эта низка и горька. Правда может напугать; на правду могут напасть; у средств массовой информации не будет ни терпения, ни желания разбираться с фактами, и широкая публика так и не узнает, где правда, а где ложь. Особое значение, следовательно, приобретает уместность — заявления по тому или иному вопросу должны избегать острых углов, а общие рассуждения должны немедленно обнародоваться, все слова должны вписываться в тот образ, который создает пресс-служба отдельного политика, и одновременно не противоречить тем болванкам, которые пресса создает для всех политиков вообще. Политик может, конечно, заупрямиться, не желая влезать в эти рамки, и продолжать резать правду так, как он ее понимает. Но он прекрасно понимает и то, что его искренняя вера значит гораздо меньше, чем игра в искреннюю веру, и что прямой разговор — ничто, если он при этом не транслируется по телевидению.
По моим наблюдениям, множество политиков обоего пола умудрились обойти эти ловушки, сохранив свою внутреннюю целостность, собрать средства для своей кампании и остаться при этом неподкупными, получить поддержку и избежать давления заинтересованных групп, контролировать средства массовой информации, оставаясь самими собой. Но одна, последняя ловушка подстерегает всех без исключения обитателей Вашингтона, в той или иной степени беспокоящая их совесть; и эта ловушка — совершенно неудовлетворительная процедура законотворчества.
Не знаю ни одного законодателя, кто постоянно не жаловался бы на решения, которые они вынуждены принимать. Бывает, что законопроект настолько очевидно правилен, что он практически не обсуждается (первое, что приходит на ум, — поправка Джона Маккейна о запрете пыток). Бывает и другое — законопроект явно однобок или так плохо составлен, что только диву даешься, как это его составитель не сгорит от стыда при обсуждении.
Чаще всего, однако, обсуждение — штука довольно муторная, собрание сотен маленьких и больших компромиссов, смесь высоких политических устремлений, позерства, составленных на скорую руку схем согласования и старомодных казенных кормушек. Очень часто в первые месяцы работы в Сенате я читал законопроект и ловил себя на том, что его главная цель вовсе не так ясна, как мне показалось сначала, и что любое голосование — что «за», что «против» — будет не совсем чистосердечным. Голосовать ли мне за законопроект по энергетике, в который включено мое предложение о развитии альтернативных видов топлива, что, без сомнения, улучшит статус-кво, но полностью противоречит стремлению Америки к независимости от иностранной нефти? Голосовать ли против изменений в Законе о контроле над загрязнением воздуха, которые ослабят законодательные нормы в одних областях, ужесточат в других и этим создадут более понятную систему определения соответствия корпораций? Что, если этот законопроект усилит загрязнение окружающей среды, но предусмотрит выделение средств на развитие технологий обогащения угля и поможет создать рабочие места для бедных жителей Иллинойса?
Снова и снова я размышляю над очевидным, взвешиваю все «за» и «против», стараюсь уложиться в жесткие временные рамки. Мои сотрудники сообщают мне, что почта и телефонные звонки распределяются равномерно, а заинтересованные группы обеих сторон набрали равные очки. Когда подходит моя очередь голосовать, мне на ум часто приходит отрывок из «Рассказов о мужестве», написанных Джоном Кеннеди полвека назад:
Мало кто сталкивается со столь ужасной необходимостью принятия окончательного решения, как сенатор, которому предстоит голосовать за какой-нибудь важный законопроект. Может быть, ему нужно чуть-чуть времени, чтобы обдумать свое решение, может быть, он считает, что стороны еще не все сказали, может быть, он уверен, что небольшие изменения устранят все трудности, но, когда подходит его очередь, он уже не может скрыться, не может увильнуть, не может медлить; он чувствует, что его избиратель сидит рядом, на его сенаторском кресле и, как ворон в поэме Эдгара По, кричит: «Никогда», в то время как сенатор, голосуя, определяет свое политическое будущее.
Может быть, здесь есть некоторое преувеличение. И все же ни один законодатель, ни государственный, ни федеральный, никогда еще не избегал этой непростой участи, всегда гораздо худшей для той партии, которая не находится в данный момент у власти. Будучи в большинстве, вы имеете больше возможностей изменить важный для себя законопроект еще до того, как его поставят на голосование. Вы можете попросить председателя комитета добавить в него слова, которые помогут вашим избирателям, или, наоборот, убрать то, что им не понравится. Вы можете даже обратиться к лидеру большинства и договориться с ним о том, чтобы попридержать законопроект, пока не придете к компромиссу, который устраивает вас больше.
Если же вы в меньшинстве, то таких возможностей у вас нет. Вы должны голосовать «за» или «против» по любому законопроекту и при этом прекрасно знаете, что вряд ли возможен разумный компромисс, который одобрили бы и вы сами, и ваши сторонники. В наше время, когда торжествует принцип «ты — мне, я — тебе», когда принимаются комплексные затратные законопроекты, некоторое успокоение приносит мысль о том, что хотя в них множество неудачных статей, но есть и такие — скажем, о финансировании изготовления армейских бронежилетов или небольшом увеличении пенсии ветеранам, — против которых нечего возразить.
По крайней мере, в первый срок Буша члены его кабинета показали себя мастерами высокого класса в этой юридической игре. Есть поучительная история о том, как в первом раунде уменьшения налогов, предпринятого Бушем, проходили переговоры Карла Роува с сенатором от демократов о возможной поддержке им пакета предложений президента. На предыдущих выборах Буш играючи победил в штате сенатора, в частности, и за счет предложений об уменьшении налогов; сам сенатор, в принципе, тоже поддерживал эту идею. Его смущало лишь то, в какой степени налоговые льготы отразятся на состоятельных гражданах, и он предложил внести некоторые изменения, чтобы сделать законопроект более справедливым в этом отношении.
— С этими изменениями, — сказал сенатор Роуву, — я гарантирую, что «за» проголосую не только я сам, но и еще семьдесят сенаторов.
— Семьдесят «за» нам не нужны, — как говорят, ответил Роув. — Хватит и пятидесяти одного.
Роув, может, и не находил законопроект Белого дома особо удачным, но быстро сообразил, кто в данном случае победит. Или сенатор голосует «за» и способствует принятию президентской программы, или он голосует «против» и становится очень уязвимым на следующих выборах.
В конце концов, тот сенатор, как и некоторые другие демократы от «красных штатов», проголосовал «за», что, конечно же, отражало отношение его избирателей к вопросу об уменьшении налогов. Но подобные случаи показывают, с какими сложностями сталкивается меньшинство в системе двухпартийной политики. Сама идея межпартийного сотрудничества всем нравится. Средства массовой информации, например, просто души не чают в этом словосочетании, потому что оно очень хорошо контрастирует с другим — «межпартийные склоки», излюбленной темой репортажей с Капитолийского холма.
Подлинное межпартийное сотрудничество, однако, подразумевает честный компромисс, причем качество этого компромисса определяется тем, насколько он способствует достижению общей цели, будь то улучшения в системе образования или уменьшение бюджетного дефицита. Это, в свою очередь, подразумевает, что большинство будет ограничено в своих возможностях добросовестного обсуждения как придирчивой прессой, так и в основном хорошо информированным электоратом. Если не соблюдать эти условия, то есть если никого за пределами Вашингтона особенно не интересует содержание законопроекта, если сумма сокращений по налогам тонет в бухгалтерских хитросплетениях и занижается на триллион с чем-нибудь долларов, то партия большинства может начинать любые переговоры с того, чтобы потребовать стопроцентного выполнения своих условий, согласиться потом на десять процентов, а затем обвинять всех членов партии меньшинства в обструкционизме, потому что они не согласились пойти на предложенный им «компромисс». В этих условиях для партии меньшинства «межпартийное сотрудничество» обозначает просто хронический силовой нажим, хотя отдельные сенаторы могут получить свои политические дивиденды, сотрудничая с большинством и приобретая таким образом репутацию «умеренных» или «центристов».
Неудивительно, что есть и такие, кто настаивает, что сенаторы-демократы должны сегодня из принципа стоять насмерть против любой республиканской инициативы, даже такой, которая имеет определенные достоинства. Об этих людях можно точно сказать, что они никогда не баллотировались от демократов на высокую должность в штате, где симпатии отданы республиканцам, и никогда не были мишенью многомиллионной антирекламы по телевидению. Каждый сенатор хорошо понимает, что за тридцать секунд такой рекламы можно легко и просто представить любой сложный законопроект источником зла, а вот чтобы внятно объяснить достоинства этого же законопроекта, понадобится минут двадцать, не меньше. Каждый сенатор знает еще и то, что за один срок своей работы он будет голосовать за несколько сотен законопроектов. Так что когда настанет время выборов, объяснять придется долго и упорно.
Во время моей сенатской кампании мне крупно повезло, что ни один из кандидатов не запустил адресованную мне антирекламу. Это связано с необычными обстоятельствами моего выдвижения, а вовсе не с отсутствием компрометирующего материала. До выдвижения я успел проработать в Законодательном собрании уже семь лет, шесть из которых оказывался в меньшинстве, и принимал участие в голосовании по почти тысяче непростых законопроектов. Согласно обычной сегодня практике, Национальная республиканская партия еще до моего выдвижения подготовила на меня увесистое досье, а мои аналитики потратили не один десяток часов, чтобы найти материалы, которые с успехом можно было бы противопоставить антирекламе, которой, вероятнее всего, запаслись республиканцы.
Много они не нашли, но все равно им хватило материала, чтобы разыграть нужную карту, — обнаружилось с десяток законопроектов, которые, без учета контекста, можно посчитать просто жуткими. Когда Дэвид Аксель-род, мой консультант по работе со СМИ, провел соответствующий опрос, мой рейтинг тут же упал на десять пунктов. Среди них оказался законопроект по уголовному праву, который должен был покончить с торговлей наркотиками в школах, но его так плохо составили, что я признал его и неэффективным, и не соответствующим Конституции. В опросе это было сформулировано так: «Обама проголосовал за смягчение наказания наркоторговцам, которые предлагают свой товар прямо в школах». Другой законопроект поддерживали противники абортов, и на фоне предыдущего он выглядел более-менее нормально — он предусматривал меры по спасению Жизни недоношенных детей (умалчивая при этом, что такие меры давным-давно закреплены в законодательстве), но приписывал некую «индивидуальность» плоду на раннем сроке беременности и этим противоречил прецеденту «Роу против Уэйда». В опросе говорилось, что я «проголосовал за отказ в спасении жизни недоношенных детей». Прочитав весь список до конца, я узнал, что, работая в Законодательном собрании штата, я проголосовал против закона, защищающего наших детей от сексуальных домогательств.
— Подожди-ка! — воскликнул я, вырывая листок из рук Дэвида. — Тогда я случайно нажал не ту кнопку. Я хотел проголосовать «за», и это, между прочим, тут же внесли в протокол!
Дэвид улыбнулся в ответ и взял у меня бумажку обратно:
— Знаешь, мне кажется, этот протокол в рекламу республиканцев не попадет. Да ладно, не вешай нос. Уверен, тебе это поможет, когда будет голосование по сексуальным преступлениям.
Иногда я думаю, что произошло бы, появись на телевидении такая реклама. Дело было бы даже не в том, проиграю я или нет, — предварительные выборы уже прошли, и я с перевесом в двадцать один голос победил своего республиканского оппонента, — нет, я уверен, что избиратели стали бы относить ко мне по-другому и, работая в Сенате, я имел бы гораздо меньший кредит доверия. Именно это происходит со многими моими коллегами, республиканцами и демократами, когда об их ошибках трубят на всех углах, слова извращаются, а мотивы действий ставятся под сомнение. Для них это как боевое крещение; они помнят об этом каждый раз, когда голосуют, делают сообщение для печати или выступают с заявлением; они боятся не только вылететь из политической гонки, но, самое главное, потерять доверие тех, кто послал их в Вашингтон, тех, кто в свое время сказал им: «Мы надеемся на вас. Пожалуйста, не подведите».
Конечно, в нашей демократии существуют инструменты, которые могут ослабить непомерное давление на политиков, существуют и структуры, которые усиливают связь между избирателями и избираемыми. Внепартийные округа, регистрация в один и тот же день, выборы, организованные в выходные, — все это усиливает соревновательность и должно, по идее, привлекать больше электората, ведь чем больше электорат заинтересован, тем лучше достигается единство. Государственное финансирование кампаний, бесплатное время в телевизионном и радиоэфире отобьют вкус к поискам денег и уменьшат влияние заинтересованных групп. Изменения в процедуре Палаты представителей и Сената усилят позиции меньшинства, сделают работу законодателей более прозрачной, а отчеты — более тщательными.
Но все это не произойдет само по себе. Необходимо изменить отношение к этим вопросам тех людей, которые находятся у власти. Необходимо сделать так, чтобы каждый отдельный политик ополчился на существующий порядок; чтобы на политиков перестал давить груз занимаемой должности; чтобы они боролись не только с врагами, но и с друзьями во имя тех абстрактных идей, которые мало интересуют широкую публику. Необходимо рискнуть тем, что вы имеете.
Для всего этого требуется качество, которое в начале своей карьеры попробовал определить Джон Кеннеди, выздоравливая после тяжелой операции; он был героем войны, но, думая о более амбициозных целях, которые стояли перед ним, он признавал, что для этого нужно обладать большим мужеством. Некоторым образом чем дольше вы работаете в политике, тем легче вам обрести это мужество. Ведь что бы вы ни делали, всегда найдется недовольный; как бы вы ни голосовали, на вас будут нападать; рассудительность могут принять за трусость, а само мужество — за бесчувственный расчет; осознавая это, вы становитесь удивительно свободным. Я нахожу успокоение в мысли о том, что чем дольше я занимаюсь политикой, тем менее привлекательной становится популярность, что гонка за властью, положением и славой означает предательство моих собственных устремлений и что я держу ответ прежде всего перед своей собственной совестью.
А мои избиратели… После одной встречи в Годфри ко мне подошел пожилой джентльмен и возмущенно спросил, почему, выступая против войны с Ираком, я до сих пор не призвал к полному выводу оттуда войск. Мы немного поспорили, и я объяснил, что слишком поспешный вывод войск может закончиться не только гражданской войной, но и полномасштабным международным конфликтом на Ближнем Востоке. После разговора он пожал мне руку и сказал:
— Я все же не согласен с вами, но мне кажется, что вы хотя бы об этом думали. Да что там говорить — мне бы не понравилось, если бы вы кивали и во всем со мной соглашались.
— Спасибо, — ответил я.
Он ушел, а я вспомнил слова судьи Луиса Брандейса: самая важная должность в демократии — это должность гражданина.
ГЛАВА 5 Возможности
Когда становишься сенатором США, начинаешь много летать. Не меньше раза в неделю приходится летать в Вашингтон и обратно, летаешь также в разные штаты, чтобы произнести речь, собрать деньги или поддержать кампанию своих товарищей. Если вы представляете большой штат, такой как Иллинойс, приходится летать еще и по всему штату, чтобы встретиться с общественностью, перерезать ленточку и делать все, чтобы люди не подумали, будто о них забыли.
Я летаю обычными рейсами, сажусь в экономкласс на место у прохода или у окна и надеюсь только, что сидящий впереди пассажир не захочет откинуться в своем кресле.
Но бывает, что приходится летать на частном самолете — например, если надо посетить несколько мест на Западном побережье или попасть в тот город, куда только что улетел последний на сегодня рейс. Поначалу я не очень-то часто прибегал к этому способу, так как опасался, что цена будет непомерно высока. Но во время кампании мои сотрудники объяснили мне, что по действующим в Сенате правилам сенатор или кандидат может пользоваться частными самолетами, оплатив билет первого класса. Просмотрев график своих встреч и прикинув, сколько времени я могу на этом сэкономить, я решился попробовать.
Оказалось, что полеты на частном самолете — совсем другое дело. Частные самолеты отправляются с частных терминалов, а в залах ожидания, украшенных фотографиями старых самолетов, к вашим услугам уютные кожаные диваны и широкоэкранные телевизоры. В туалетах пусто и чисто, стоят автоматы для чистки обуви, бутылочки с жидкостью для полоскания рта и мятными таблетками. В таких терминалах никто никуда не спешит; самолет подождет, если вы опаздываете, и будет готов к вылету, если вы появитесь раньше. Очень часто в зал ожидания вы вообще не заходите, а машина провозит вас прямо на взлетную полосу. Или в зале ожидания вас встречают пилоты, забирают ваш багаж и сопровождают прямо к самолету.
Такие самолеты — сплошное удовольствие. Первый мой полет проходил на «Сайтейшн X» — быстрой, компактной, сверкающей машине с деревянными панелями и кожаными креслами, которые легко раскладывались в кровать, если вдруг захотелось поспать. Рядом со мной на столике стоял салат с креветками и тарелка с разными видами сыра; впереди располагался бар с напитками на все вкусы. Пилоты повесили мое пальто на вешалку, предложили газеты и спросили, хорошо ли мне. Мне было очень хорошо.
Самолет взлетел, и двигатели фирмы «Роллс-Ройс» загудели так же мерно, как у хорошей спортивной машины, под колесами которой лежит асфальтовая лента дороги. Самолет пробивался сквозь облака, а я включил небольшой монитор, расположенный прямо перед сиденьем. Появилась карта Соединенных Штатов, на которой символ, изображавший наш самолет, двигался на запад, и указывалась наша скорость, высота полета, расчетное время прибытия и температура воздуха за бортом. Набрав сорок тысяч футов, самолет перешел в горизонтальный полет, я смотрел на дугу горизонта, разбросанные по небу облака, а передо мной развертывалась карта нашей страны — сначала плоские, расчерченные клеточками полей равнины Западного Иллинойса, потом мощные, змеиные изгибы Миссисипи, затем поля и пастбища и, наконец, зубцы Скалистых гор, покрытые снегом; солнечный свет тем временем угасал, оранжевый закат сузился до тонкой красной полосы, которую потом сменили ночь, луна и звезды.
Я понял, как люди могли к такому привыкнуть.
Тогда я летел, чтобы собрать деньги для подготовки ко всеобщим выборам, — друзья организовали мне нужные встречи в Лос-Анджелесе, Сан-Диего и Сан-Франциско. Но больше всего в тот раз мне запомнилась поездка в город Маунтин-Вью в штате Калифорния. Город этот находится в нескольких милях к югу от Стэнфордского университета и Пало-Альто, в самом сердце Силиконовой долины, и там располагается штаб-квартира «Гугла».
К середине 2004 года компания «Гугл» уже достигла высочайшего статуса, символизируя не только растущую мощь интернета, но и стремительную трансформацию глобальной экономики. По дороге из Сан-Франциско я еще раз перечитал историю компании: два выпускника компьютерного факультета Стэнфордского университета, Ларри Пейдж и Сергей Брин, начали создавать свою поисковую систему в комнате общежития; в 1998 году, заработав миллион долларов на разных контрактах, они создали систему «Гугл» с тремя сотрудниками, которые работали в гараже; со временем «Гугл» разработал модель контекстной рекламы, которая не была навязчива и имела прямое отношение к тому, что ищет пользователь, и это сохранило прибыльность фирмы даже когда дотком-пузырь лопнул; а через шесть лет после основания биржевой курс ее акций стал таким, что сделал мистера Пейджа и мистера Брина одними из богатейших людей в мире.
Маунтин-Вью имел вид самого обычного калифорнийского городка — тихие улицы, новенькие, блестящие офисные здания, скромные домики, которые, с учетом покупательной способности обитателей Силиконовой долины, тянут не меньше чем на миллион. Мы остановились перед комплексом современных зданий, где нас уже ждал главный консультант Дэвид Драммонд, афроамериканец примерно моих лет, который и организовал для меня эту встречу.
— Когда Ларри и Сергей обратились ко мне с предложением о работе, я думал, что они просто смышленые парни, которые хотят начать свое дело, — сказал Дэвид. — Но такого я не ожидал.
Он провел меня по главному зданию, больше похожему на студенческий центр в колледже, чем на офис, — на первом этаже кафе, где шеф-повар, который до работы в компании «Гугл» готовил для членов группы «Грейтфул Дэд», наблюдал за приготовлением изысканных блюд для всех сотрудников; там же располагался зал для видеоигр, столы для настольного тенниса и полностью оборудованный спортивный зал («Люди проводят здесь много времени, так пусть им будет хорошо»). На втором этаже мы шли мимо молодых мужчин и женщин, чуть за двадцать, одетых в джинсы и майки, некоторые сосредоточенно смотрели на экраны компьютеров, некоторые, сидя на диванах и больших резиновых гимнастических мячах, оживленно беседовали.
Наконец мы дошли до Ларри Пейджа, который обсуждал с инженером какой-то сбой в программном обеспечении. Он был одет так же, как и его сотрудники, и по виду ничем не отличался от них, кроме нескольких прядей ранней седины в волосах. Мы поговорили о цели «Гугла» — организовать всю мировую информацию в общедоступной, нефильтрованной, удобной для пользования форме — и о количестве сайтов, которое уже тогда составляло больше шести миллиардов веб-страниц. Только что компания запустила новую систему электронной почты со встроенной функцией поиска. Разрабатывалась технология голосового поиска при помощи телефона, начиналась работа над проектом «Поиск книг», в рамках которого должны были сканироваться и переводиться в веб-формат все когда-либо опубликованные книги и в перспективе получилась бы виртуальная библиотека, сокровищница всех знаний, накопленных человечеством.
В конце экскурсии Ларри привел меня в комнату, где трехмерное изображение нашей планеты вращалось на большом мониторе с плоским экраном. За компьютером работал молодой инженер-индеец, и Ларри попросил его объяснить мне, что это такое.
— Этими огоньками отмечены все поисковые процессы, которые сейчас ведутся, — сказал инженер. — Каждый язык обозначен своим цветом. Переключаете вот так, — тут он поменял картинку на экране, — и вы видите модели трафика всего интернета.
Картинка завораживала, она казалась живой, не механической, как будто я смотрел на ранние стадии ускоряющегося процесса эволюции, в котором все границы между людьми — национальность, раса, религия, богатство — вдруг сделались невидимыми и незначимыми, так что физик из Кембриджа, биржевой трейдер из Токио, ученик из какой-нибудь далекой индийской деревни, менеджер универмага в Мехико находились в непрерывном, постоянном живом общении, которому не препятствовали ни время, ни пространство, в мире, залитом светом. Потом я заметил широкие полосы темноты на вращавшемся вокруг своей оси земном шаре — множество в Африке, несколько в Южной Азии и даже в Америке, где мощные лучи света распадались на тонкие нити.
Созерцание прервал Сергей, человек небольшого роста, чуть моложе Ларри. Он пригласил меня присоединиться к их общему собранию, потому что визит мой пришелся на пятницу. С самого основания компании эта традиция неукоснительно соблюдалась — все сотрудники «Гугл» собирались вместе и за едой и пивом говорили обо всем, о чем хотели. Мы вошли в большой зал, где уже сидели молодые люди, — кто-то пил, смеялся, кто-то что-то печатал на палмтопах или ноутбуках, стоял гул оживленных голосов. Человек пятьдесят вели себя немного тише. Дэвид объяснил, что это новые сотрудники, выпускники последипломного курса; сегодня их должны были представить коллективу «Гугла». Каждого нового сотрудника представили лично, и их лица появлялись на большом экране вместе с информацией об их образовании, увлечениях, интересах. Не меньше половины выпускников были выходцами из Азии, у многих белых имена и фамилии были восточноевропейские. Насколько я заметил, черных и латиноамериканцев среди них не оказалось. Я сказал об этом Дэвиду, когда мы шли обратно к машине, и он кивнул.
— Мы знаем, что есть такая проблема, — согласился он и сказал, что «Гугл» делает многое, чтобы на математических и естественно-научных факультетах училось больше представителей меньшинств и девушек.
Но, чтобы оставаться конкурентоспособным, «Гугл» должен привлекать лучших математиков, инженеров и программистов, питомцев Массачусетского и Калифорнийского технологических институтов, Стэнфорда и Беркли. А в этих заведениях, как выразился Дэвид, черных и латиноамериканских студентов можно было пересчитать по пальцам на одной руке.
Но это еще не все. По словам Дэвида, все труднее становилось найти инженера любой расы, рожденного в Америке, — вот почему все компании Силиконовой долины активно привлекают на работу иностранных студентов. Недавно лидерам бизнеса высоких технологий пришлось изрядно поволноваться: после 11 сентября многие иностранцы стали задумываться, стоит ли ехать учиться в Америку, потому что получить визу было довольно сложно. Первоклассным инженерам и разработчикам программного обеспечения теперь не нужно было приезжать в Силиконовую долину в поисках работы или финансирования для новой компании. Хайтек-бизнес стремительно разворачивался в Индии и Китае, а венчурные фонды работали по всему миру; они готовы были инвестировать и в Бомбей, и в Шанхай, и в Калифорнию. А в долгосрочной перспективе, сказал Дэвид, это может серьезно подорвать американскую экономику.
— Мы и дальше будем привлекать способных ребят, — говорил он, — ведь мы уже раскрученный бренд. Но начинающие, молодые компании могут создать свой «Гугл», и что тогда? Я все-таки надеюсь, что в Вашингтоне понимают, насколько сейчас усилилась конкуренция. Наше господство не бесконечно.
Примерно в то же время у меня была еще одна поездка, которая заставила задуматься о том, что происходит с американской экономикой. Я ехал на машине по пустому шоссе, в город под названием Гейлсберг, расположенный в Западном Иллинойсе, километрах в сорока пяти от границы с Айовой.
Гейлсберг был основан в 1836 году как университетский город, но некоторое время спустя пресвитериане и конгрегационалисты из Нью-Йорка решили, что пора продвинуть реформы и практическое образование к западной границе. Созданный ими колледж Нокс в годы Гражданской войны стал центром движения аболиционистов; один из маршрутов Подземной железной дороги пролегал как раз через Гейлсберг, а до переезда в Миссисипи в подготовительной школе колледжа учился первый черный сенатор США Хайрам Роде Ревеле. В 1854 году в Гейлсберге построили станцию железной дороги Чикаго — Берлингтон — Куинси, что вызвало резкий рост торговли. Через четыре года десять тысяч человек слушали здесь пятые дебаты Линкольна и Дугласа, в ходе которых Линкольн впервые сформулировал свое отношение к рабству как к моральной проблеме.
Однако не богатое историческое наследие привело меня в Гейлсберг. Здесь я должен был встретиться с лидерами профсоюзов завода корпорации «Мейтэг», потому что руководство объявило об увольнении тысячи шестисот сотрудников и перебазировании предприятия в Мексику. Как и все города Центрального и Западного Иллинойса, Гейлсберг сильно страдал от перевода производства за рубеж. В последние годы уже закрылись заводы деталей для тяжелой промышленности и резиновых шлангов; во время моего приезда сворачивала производство сталелитейная компания «Батлер мэнюфэкчуринг», которую купили австралийцы. Безработица в Гейлсберге составляла почти восемь процентов. А после закрытия «Мейтэга» город терял еще пять — десять процентов рабочих мест.
В зале профсоюза машинистов на откидных металлических сиденьях сидели семь или восемь мужчин и две или три женщины, тихо переговаривались между собой, некоторые курили. Всем им было около пятидесяти, все были одеты в джинсы или хлопчатобумажные брюки, майки, простые клетчатые рубашки. Председатель профсоюза, Дейв Бевард, крупный мужчина с могучим торсом, темной бородой, в черных очках и шляпе, напоминал музыканта из группы «Зи-Зи-Топ». По его словам, союз испробовал все тактики, чтобы руководство изменило свое решение, — встречи с прессой, беседы с акционерами, обращение за помощью к властям города и штата. Ничего не помогало, руководство «Мейтэга» стояло на своем.
— Эти ребята получают свою прибыль! — горячился Дейв. — Вот спросите их, вам скажут, что наш завод — один из самых лучших в компании. Рабочие квалифицированные, брака почти нет. А зарплаты урезают, льготы отбирают, производство останавливают. Штат и город за восемь лет дали «Мейтэгу» почти на десять миллионов налоговых льгот, лишь бы он остался здесь. Но им все мало! Большой начальник, и так уже миллионер, решил, что ему нужно повысить курс акций компании, чтобы вложить деньги в какие-то свои дела. А как это проще всего сделать? Перевести завод в Мексику и платить там одну шестую того, что мы получаем здесь.
Я спросил их, предлагали ли федеральные и местные власти переобучить рабочих, но в ответ раздался горький смех.
— Переобучить, скажете тоже! — произнес Даг Ден-нисон, заместитель председателя профсоюза. — На кого переучивать, когда здесь нет рабочих мест.
Инспектор биржи труда посоветовал ему освоить профессию санитара, с зарплатой чуть больше, чем у уборщицы магазина «Уол-март». Один молодой человек рассказал свою, совсем уж невеселую историю: он решил переучиться на компьютерщика, но после недели обучения «Мейтэг» затребовал его обратно. Работать надо было неполную неделю, но по правилам завода, если бы он отказался, ему не оплатили бы курс переобучения. Если бы он, наоборот, согласился, вернулся на завод и перестал ходить на курсы, то Федеральное агентство посчитало бы, что он уже один раз прошел курс переобучения, и не оплатило бы следующий.
Я пообещал людям, что расскажу об их проблемах в ходе своей кампании, и познакомил с предложениями, выработанными моим предвыборным штабом, — изменить налоговое законодательство в части уменьшения налоговых льгот для тех компаний, которые переводят производство за рубеж, пересмотреть и усилить финансирование федеральных программ переобучения. Я уже собрался уходить, когда со своего места поднялся высокий, крепкий мужчина в бейсболке. Он назвал свое имя — Тим Уилер — и сказал, что он возглавляет профсоюз на сталелитейном заводе «Батлер». Там рабочих уже известили об увольнении, и Тим в то время получал пособие по безработице и раздумывал над тем, что делать дальше. Больше всего он волновался из-за медицинской страховки.
— Моему сыну Марку нужна пересадка печени, — хмуро сказал он. — Мы записались в лист ожидания донора, но медицинское пособие по уходу за больным мы уже израсходовали и теперь прикидываем, хватит ли нам «Медик-эйда», чтобы все оплатить. Никто мне ничего не говорит, знаете, я ради Марка все продам, залезу в долги, но я не…
Тим замолчал; его жена, которая сидела рядом, склонилась и закрыла лицо руками. Я пообещал им, что мы узнаем, сколько расходов покроет «Медикэйд». Тим кивнул и положил руку на плечо жены.
По дороге домой, в Чикаго, отчаяние Тима не выходило у меня из головы: работы нет, сын болеет, деньги кончаются…
О таком вы не услышите в частном самолете, на высоте сорок тысяч футов над землей.
В наши дни ни левые, ни правые не спорят о том очевидном факте, что мы проходим через фундаментальную трансформацию экономики. Прорыв в цифровых технологиях, волоконная оптика, интернет, спутники, развитие транспортной сети решительно смели экономические барьеры между странами и континентами. Потоки капитала растекаются по миру в поисках лучшего приложения, несколько щелчков клавиш перемещают миллиарды долларов через границы. Распад Советского Союза, рыночные реформы Индии и Китая, устранение помех на пути развития торговли, появление огромных гипер-маркетов вроде «Уол-марта» втянули несколько миллиардов людей в прямое соревнование с американскими компаниями и американскими рабочими. Не знаю, стал ли уже весь мир плоским, как выразился журналист и писатель Томас Фридман, но что он становится плоским — это точно.
Нет сомнений, что глобализация принесла американским потребителям много пользы. Снизились цены на товары, некогда считавшиеся предметами роскоши, от широкоэкранных телевизоров до персиков зимой, увеличилась покупательная способность американцев с низким уровнем дохода. Удалось взять инфляцию под контроль, увеличить выплаты миллионам американцев, торгующим на фондовой бирже, открыть новые рынки для американских товаров и услуг, а такие страны, как Индия и Китай, сумели решительно повести борьбу с бедностью, что в конечном счете сделает мир более стабильным.
Но нельзя отрицать и того, что глобализация значительно усилила экономическую нестабильность миллионов обычных американцев. Чтобы остаться конкурентоспособными и не сердить инвесторов на мировом рынке, компании, расположенные в США, вынуждены были автоматизироваться, уменьшаться, перебазироваться в менее дорогие регионы, уходить в другие страны. С тех пор они держат курс на увеличение заработной платы и заменили пенсионные и медицинские планы с фиксированными выплатами планом 401 (к), то есть договоренностью об уплате наличными, что обходится работникам гораздо дороже и дает меньше гарантий.
Результатом всего этого стала экономика, построенная, как кто-то выразился, на принципе «победитель получает все», когда прилив поднимает далеко не все лодки. Прошедшее десятилетие было отмечено стабильным экономическим ростом, но вялым ростом занятости; скачком производительности труда, но сохранением размера заработной платы; небывалыми прибылями корпораций, но уменьшением доли прибыли, причитающейся рабочим. Для таких, как Ларри Пейдж и Сергей Брин, для одаренных, талантливых людей, для квалифицированных специалистов — инженеров, юристов, консультантов, маркетологов, — которые облегчают их работу, возможности, предоставляемые мировым рынком, никогда еще не были столь благоприятны. Но для рабочих завода «Мейтэг», которых можно заменить автоматами, станками с ЧПУ (или компания вообще закроет завод и переведет производство в страны с более дешевой рабочей силой), последствия могут оказаться губительными — растущий рынок низкооплачиваемых рабочих мест в сфере обслуживания, крайне ограниченный набор льгот, риск финансовой катастрофы в случае болезни, невозможность подкопить денег к пенсии или на обучение детей.
Со всем этим надо что-то делать. С начала девяностых годов, когда все эти тенденции только еще начинали проявляться, то крыло Демократической партии, которое возглавлял Билл Клинтон, взяло курс на новую экономику, поощряло свободу торговли, налоговую дисциплину, реформы образования и обучения, которые со временем должны были помочь рабочим успешно конкурировать в борьбе за высокооплачиваемую, престижную работу. Но в своей массе демократы, особенно активисты рабочих профсоюзов, такие как Дейв Бевард, воспротивились этим благим намерениям. В их понимании свобода торговли служила прежде всего интересам Уолл-стрит, но не могла остановить сокращение хорошо оплачиваемых рабочих мест в Америке.
Республиканцы тоже страдают от разногласий. В свете недавней кампании против нелегальной иммиграции, например, консервативные взгляды Пата Бьюкенена о первенстве Америки получили второе рождение в рядах «Великой старой партии» и стали противовесом курсу администрации Буша на свободу торговли. В кампании 2000 года и в начале своего первого срока Джордж Буш предложил усилить законодательную роль правительства, ввести так называемый «сострадательный консерватизм», который, как настаивает Белый дом, выразился в реформе медицинского страхования, реформе образования под лозунгом «Внимание к каждому ребенку» и вызвал настоящий приступ изжоги у консерваторов более мелкого ранга.
Поделиться книгой: