Земля вращается со скрипом

Моя первая жена Вика. Моя старшая сестра Анжела. Ее отец — мой отчим — Вячеслав Борисович. Одноклассник Костя Воронцов. Наша учительница по русскому языку и литературе Анжела Николаевна. И соседка Люда.

Звонить я никому из них не стану. Просить деньги взаймы по телефону гораздо легче. Это так. Но столь же легко в подобной просьбе по телефону отказывать. Знаю по себе.

Пусть мне будет нелегко, но и им будет тяжелей отказать.

Аида, Никита! Пора!

Вдавливаю окурок в ракушку. Ишь, богиня, разлеглась. Вся в пепле, точно в пене морской.

Плащ беру, на всякий случай. Вчера по телеку дождь обещали. Где он ударит точно — скрыли. Выразились туманно: местами — дождь. А ведь я сегодня буду в разных местах города. Значит, встреча неизбежна…

Все-таки я оптимист.

Людмила живет одна. Давно. Настолько давно, что уже перестала верить. Но не настолько, чтобы перестать надеяться.

На вид ей лет тридцать. Это значит, что ей около сорока.

Звонок стихнуть не успел, а дверь входная передо мной уже нараспашку. Вроде как она ждала, что к ней заявятся. Наверно, поэтому под халатом у нее ничегошеньки, только тело, налитое соком…

Она, открыв дверь настежь, не дает опомниться ни мне, ни себе словами:

— Какая неожиданность.

Я слышу свой голос охрипшим:

— Не ждала? Что я говорю?

Но недолго я удивляюсь произнесенному вопросу, потому что начинаю удивляться своим последующим действиям: я вхожу и притягиваю к себе это изголодавшееся по мужским рукам тело. А оно, такое большое, оказывается таким легким. Я кружу его в вальсе страсти. Раз, два, три… На себя, вверх, и вперед — по коридору, потом направо и на диван…

Ее белые руки спускаются от пуговицы к пуговице… Плащ был брошен в прихожей… Я выскальзываю из рубашки и брюк… Помогаю ее белым рукам освободиться из тесных объятий рукавов халата… Еще мгновение — и мы уже одно целое.

После этого я не могу спросить ее о том, зачем пришел. Я ухожу ни с чем. Ухожу, пообещав вернуть себя вечером.

Всякая тварь после соития печальна. Я же, тварь, печален вдвойне. Ведь приходил я не за печалью. Осталось семь с половиной часов. И пять человек…

Что же произошло?

Ведь я люблю другую…

У меня давно не было женщины. И очень давно не было той, которую люблю… Я надеялся, она будет сегодня… Все-таки я оптимист…

У Воронцова ангина. Шарф на шее. Боль в глазах.

— Как лечишься? — спрашиваю.

Он кивает в сторону кухни. Там гремит посудой мама. Она недовольна моим приходом.

Больному нужен покой. А мне деньги. Пусть каждый получит то, чего хочет. Дал бы он мне денег, я бы сразу оставил его в покое.

— Слышь, Костя… Мне нужны деньги…

Костя улыбается и опять кивает в сторону кухни.

— А у нее есть? — спрашиваю.

В ответ он лишь пожимает плечами. Я прохожу на кухню.

— Как поживаете, тетя Марина?

— Живу потихоньку. А ты? Работаешь где-то?

— Да нет. Временно.

— Лентяй ты, Никита. И мама твоя всегда так говорила. И в школе тоже помню… Умный, говорят, способный мальчик, но ленив.

Нет, думаю, не даст она. Ни копейки.

— Я в Россию, на заработки собрался. Я, собственно, в связи с этим и пришел. Хотел у вас позычить… Билет, оформление документов…

Тетя Марина опускается на стул, еле втиснувшись между кухонным столом и холодильником.

— Зачем так далеко? Работы везде хватает.

— Там огромные деньги платят. Север, — говорю. Видимо, я нечаянно задеваю ее материнские чувства.

— Господь с тобой, сынок. Пропадешь там, никто не поможет. Вот! — указывает рукой в стену, за которой Костина ком ната. — Тоже северянин! Поехал с отцом на рыбалку! Тому — ничего, а этот слег! Оно тебе надо. Уж лучше дома сиди!

— Так ведь гроши нужны…

— Здоровье дороже! — сказала как отрезала. Не даст, думаю.

Она хотела было подняться, но то ли застряла, то ли передумала на полдороге.

— А сколько, — говорит, — тебе нужно?

— Вообще-то долларов сто… — вижу испуг на ее лице и спешу добавить: — но половину я уже нашел.

Тетя Марина энергично замотала головой.

— У нас сейчас в доме совсем ни копейки. Эти все пропили. А у меня пенсия через неделю только.

Зачем же ты, думаю, интересовалась, сколько мне нужно?

Должно быть, она о том же подумала.

— Я, — говорит, — решила тебе гривен двадцать… Так я бы у соседей спросила.

Не дала. Времени потраченного жаль. По дороге к выходу заглядываю к Костику.

— Выздоравливай, рыбак!

Он виновато улыбается в ответ. Гад какой! Явно знал заранее. А еще говорят, деньги дружбе не помеха.

Наговаривают на деньги. Они, дескать, и человека портят. И могут разрушить самую крепкую дружбу, самую сильную любовь…

Чушь! И крепкую дружбу и сильную любовь разрушат скорее не деньги, а их отсутствие. Оно же скорее испортит и человека.

Дождя нет. А хорошо бы. Душно что-то.

Права тетя Марина. Я лентяй. Работать я не желаю.

Физический труд меня убивает. А умственным трудом я заниматься не могу. Образования не имею соответственного. Учиться надо было. Ленился.

После армии я женился. Жил на иждивении жены. Она была продавщицей в мясном отделе. А я тренькал на гитаре, сочинял песни и строил планы о создании группы. Потом я встретил Олю. Я ушел к ней без гитары, так как думал, что гордый, а гитара была куплена на деньги жены.

Оля тоже нигде не работала, но мы ни в чем не нуждались благодаря ее богатым родителям и Олиному таланту притягивать к себе деньги просто ниоткуда. Ее состоятельные приятели давали ей в долг и запрещали даже упоминать об отдаче. Я стал ревновать. Нас приглашали в гости, в рестораны, на пикники… Я не шел, оставался дома один и отдавался приступам ревности.

Долго так тянуться не могло. Мы расстались, продолжая друг друга любить.

Официально мы до сих пор состоим в браке.

Много странностей в жизни.

Странно, например, что порой мы хотим одного, а делаем нечто совсем другое. Может, мы не знаем на самом деле, чего хотим, лишь думаем, что знаем.

Аида, Никита! Гляди, как набухли темно-серые тучи! Сейчас как разродятся ливнем! Это, видать, одно из тех мест.

Лишь вбежав в подъезд дома, где проживала Анжела Николаевна, я вдруг вспомнил, что она умерла. Мне сообщил об этом Костя, когда я был пьян и не хотел верить, и поэтому скоро забыл.

Нет, точно, ее больше нет.

И снова стало жаль зря потраченного времени.

Сколько сейчас? Без двадцати два. До назначенного часа — уйма времени.

Пережду, пока сей поток не иссякнет, и рвану дальше.

Надо же, забыл, что умерла. Включил ее, уже давно мертвую, в список, настолько был в ней уверен. Она бы дала, будь она жива. Пусть не всю сумму, половину, треть, четверть… Сколько б могла…

Она же, помню, меня спросила, год-полтора назад, встретив случайно на улице: на что ты, мол, живешь, не работая. Обычно я отвечаю так: «Да разве это жизнь?» А перед ней остроумничать не стал, ответил честно:

«Да так, не на что».

«Как это?» — удивилась она.

«Не знаю», — сказал я, пожав плечами.

Косой от ветра ливень потихоньку утихает.

Воротник плаща не желает стоять, высокий и мягкий, упрямо загибается вниз. Ладно, буду рукой придерживать. Не люблю я дождь, слякоть… В дождь хорошо спать или заниматься любовью.

Парадокс — дождь не люблю, но он у меня почти в каждой второй песне присутствует. В песнях я не сплю во время дождя, любовью не занимаюсь, обычно мокну под ним, до последней нитки… И плаща на мне нет.

Племянника зовут Никита. В мою честь. Ему десять лет. Вопросы задает самые неожиданные. Недавно спросил меня, серьезно глядя в глаза:

«Ты когда умрешь?»

Я растерянно улыбнулся:

«Точно сказать не могу».

«Ты подумай», — настаивал он.

«Ну лет двадцать еще поживу. Хотелось бы».

Никита кивнул и заявил:

«А я умру в сто лет».

«Мне бы твою уверенность, — говорю. — И твой оптимизм».

Прихожу как раз к обеду.

Пригласит — не откажусь. Сестренка готовить умеет. Приглашает. Не отказываюсь.

Жую. Поглядываю на Анжелу. На Никиту. Он похож на своего отца. Большая голова, высокий лоб, нос мясистый… Анжелка красавица. Худая, правда. Но мужу ее это нравится. А даже если б и не нравилось — тут уже ничего не поделаешь — порода такая, не поправимая. В том смысле, что не поправится ей, что ни делай. И я такой.

— Что нового? — интересуется Анжела.

— Все по-старому, — отвечаю.

Сейчас она, улыбнувшись, спросит: «Не женился еще? В третий раз». Улыбается.

— Не женился еще?

— В третий раз, — говорю. — Нет, пока. Малой доедает.

— Иди в комнату, — просит Анжела. — Мы с дядей покурим. Никита облизывает напоследок тарелку, осуждающе смотрит на мою, не облизанную, и уходит, бросив на прощание:

— Курить — здоровью вредить.

— Не умничай! — весело кричит ему вдогонку мама. Мы закуриваем.

— Ты по делу?

— Да вот, — начинаю я лгать, от всей души надеясь, что некраснея, — на права хочу сдать.

— Это дело, — соглашается она, и я чувствую, что она мне не верит.