Алексей Курилко
Земля вращается со скрипом
Рассказы и повести
Яблоко от яблони…
Еду к отцу сообщить о том, что он уже полтора года как дедушка. Автобус переполнен. Сначала меня прижимают к пьшгногрудой брюнетке с небольшими усами, затем между нами вклинивается неугомонный старичок пожеванного вида. За окном мелькает осенний пейзаж городского типа.
О предстоящей встрече стараюсь не думать. Не получается. Отца в своей жизни я видел трижды. Первый раз в день своего рождения из окна роддома. Эту встречу я не помню. Второй раз на похоронах его матери, в третий — на похоронах моей матери. Все три встречи произошли благодаря печальным событиям наших судеб. Теперь у меня родился сын, и пусть мой отец тоже будет в курсе. Правда, я несколько опоздал с этой новостью, но ведь и меня поставили в известность всего пару месяцев назад.
Итак, я стараюсь не думать обо всем этом, когда чувствую, кто-то лезет в боковой карман моей куртки. Я особо не нервничаю. Как и положено человеку, которому кроме жизни терять больше нечего. С сожалением отвожу от бюста усатой брюнетки взгляд в сторону и вниз и вижу — точно! — чужую руку в моем кармане. Хозяин руки — парень моих лет, красивый и упитанный — грустно смотрит в окно и всем своим видом внушает доверие.
Я чуть наклоняюсь к парню и, чтобы никого не нервировать, шепчу ему на ухо:
— У меня ни копейки.
— Серьезно? — спрашивает он без тени смущения.
— Клянусь.
— Ну, извини.
Он оставляет мой карман в покое и разворачивается ко мне спиной.
Интересно, думаю я, а что будет, если я залезу к нему в карман? Вон он как гостеприимно оттопырен. Нужно действовать. Во-первых, в виде эксперимента: почувствует ли он? Во-вторых, мне нужны деньги не меньше, чем ему. И главное, с чисто воспитательной целью. Пусть послужит ему уроком.
И вот моя рука с дилетантской дрожью лезет в карман профессионала.
Но тут он поворачивает голову и говорит:
— Братан, я тоже пустой.
Теперь моя очередь извиняться. Забавно. Через остановку я выхожу и направляюсь к "зебре", чтобы перейти на ту сторону.
— Братан! — слышу я сзади и оборачиваюсь. Передо мной тот самый парень.
— На, — говорит он и протягивает мне двадцатигривенную купюру, — возьми.
— Спасибо, — отказываюсь я.
— Бери, чего там!
— Не надо, — говорю, — обойдусь.
— Ну, смотри…
Он явно обиделся. Прячет деньги в карман и уходит.
— Подожди! — кричу.
— Ну?
— Давай, — говорю, — только добавь еще десятку.
А то, думаю, ни туда ни сюда. Зато тридцать гривен будет в самый раз. И на закуску хватит. Не с пустыми руками приду к родителю.
Парень недовольно качает головой, но требуемую сумму дает. Я интересуюсь, давно ли он этим занимается. Он отвечает, что это не моего ума дело. На том и прощаемся.
В магазине я покупаю консерву со шпротами, бутылку водки и пачку сигарет. Нагрузив этим свои карманы, я направляюсь прямиком к дому отца.
Перед домом я останавливаюсь собраться с мыслями. Все-таки сегодняшняя встреча должна стать переломным моментом в наших отношениях. Я его сын, во внутреннем кармане куртки лежит бутылка водки, в заднем кармане брюк — фотография его внука. Надеюсь, буду принят благосклонно. Другое дело, если это будет лишь видимое радушие и гостеприимство. Мало ли! Я-то никаких претензий к нему не имею. Он дал мне жизнь, свою фамилию и восемнадцать лет платил алименты. С философской точки зрения это немало.
В подъезде бесшумно ругаются глухонемые. У одного во рту почти все золото Клондайка. Второй как две капли воды похож на мою первую учительницу.
Тяжело дрожа, лифт поднимает меня на шестой этаж. Квартира номер девяносто четыре. Звоню. Дверь открывает незнакомый мужчина в спортивном костюме и прыщах.
— Здравствуйте.
— День добрый.
— А Леонид Михайлович дома?
— Кто? Это бывший хозяин, что ли? Он умер.
— Вы не путаете? Леонид Михайлович…
— Умер. Точно. Месяцев семь назад. Наступает минута неловкого молчания.
— От чего он умер? Впрочем… извините…
— От чего сейчас умирают? От водки, наверное. Я разворачиваюсь, вызываю лифт…
Глухонемые продолжают свой спор. Я показываю им бутылку, и они оба радостно кивают в ответ. Я жестами объясняю, дескать, не с чего пить — посуды нет. Золотозубый показывает, что согласен пить с горла. Второй, с внешностью моей первой учительницы, стучит себе пальцем по лбу. Видимо, это означает: «А голова на что?»
Выйдя из дома и расположившись на первой свободной лавочке, я пускаю по кругу и водку и сигареты.
Через десять минут золотозубый отправляется за второй бутылкой.
После второй я им говорю (почти кричу, потому что мне кажется, что они уже слышат, но плохо):
— Человек рождается один. Это начало. И умирает человек один. Это конец. Так какого хрена между двумя этими событиями человек пытается к кому-то прицепиться? Жить следует в одиночестве. Он правильно жил. Правильно! Вот он умер, так? Сильно ли я опечален? Ну так, совсем чуть-чуть. А знай я его лучше, ближе… Проживи я с ним бок о бок двадцать пять лет… Да я бы с ума сходил от горя.
Незаметно приближается вечер.
Горе
Кто-то выбросил щенков в мусорный бак. Совсем крошечных. У них еще глаза не открылись. Знатоки утверждают, что им три дня от роду, не больше. Одному из них вставили спички в глаза. Говорят — дети. Сукины.
Двоих — мальчика и девочку — на время взяла наша соседка. Предложила — как откроются глаза — отдать нам.
Нам хотелось девочку. Среди животных, как мне кажется, девочки умней и преданней. Может, это и не так. Может, как у людей. По-разному.
Но через два дня девочка умерла. Остался мальчик. Маленький, черненький кутеночек. В понедельник, на следующий день после смерти его сестренки, моя жена принесла его домой.
Она кормит его из шприца через пипетку. Он съедает по шесть кубиков за раз.
Он последний, кто из них остался в живых. Он дрожит, ему не хватает тепла его матери.
Он не плачет. Он стойкий парень. Он начинает мне нравится. Я не из тех, кто любит сразу и ни за что. Я не люблю собачек за то, что они собачки. Мою любовь нужно заслужить. Мне надо понравиться. А вчера он даже попробовал зарычать. Это характер. Надо же!
Его зовут Горе. Так я решил. Полное имя Егор, если хотите.
Спит Егор в детской зимней шапке моего сына. Моему сыну два года. Но он уже умеет ревновать свою маму к Егору. Такое пшено, а ревнует. Надо же! Тоже — порода.
Люби свою маму! Нам с Егором никто не нужен. Мы будем вдвоем. Два одиночества.
Видите, я тоже большой ребенок.
Мы с тобой похожи, Егор. Я тоже не переношу холода. Когда я голоден — я злой. Но когда мне холодно, я почти несчастен. Я жалок и раним, понимаешь. Еще больше сутулюсь, втягиваю голову в плечи, руки кладу в карманы и иду. Наверное, я иду по делам, но ведь мы с тобой знаем, что я просто ищу где потеплей. И таких мест великое множество. Это чужие места; там я временно, я пришел по делам. И наступает пора уходить. Под снег или дождь. По ветру или против него.
Где тепло, там и родина. Это сказал Максим Горький. На самом деле его звали Алексей Пешков. Максим Горький — это псевдоним. Вроде клички. Тоже, видать, несладко было.
Ты еще маленький. Не понимаешь.
Когда ты вырастешь, мы будем вместе искать нашу «родину». Потому что я бездельник и бродяга. Я ночую то у жены, то у сестры, то у любовницы… вчера ночевал у одноклассника, а завтра… Черт его знает, где я буду завтра.
Мы с тобой похожи, Егор, мы с тобой одной породы — дворянской. Это жутко старая порода. Закаленная. Битая. Сколько крови в нас намешано! И немецкой, и французской, и какой только хочешь! Но предки у всех одни — волки.
Боишься волков? Не бойся. Я рядом. Жмись ко мне, так теплее. И спи. С закрытыми глазами все равно особо не разгуляешься. Спи.
Где тепло, там и родина. Это про нас сказал человек. Но это звучит очень горько.
Чем ты собираешься его кормить? Я еще стараюсь отшутиться:
— Грудью.
— Ты себя прокормить не можешь. Куда тебе собаку заводить. Она у тебя сдохнет от голода.
— Я ведь не сдох. Живу.
— Разве это жизнь! Посмотри на себя в зеркало. Ты скоро просвечиваться будешь.
Честно говоря, это начинает меня злить. Мне двадцать пять, ей двадцать восемь лет. Ей кажется, что такая несерьезная разница дает ей право читать мне…
— Сколько тебе лет? — спрашивает она, прекрасно зная мой возраст. — Какая может быть собака? Тебе ребенка кормить нечем! Ты фруктов ему не в состоянии купить!
— При чем тут ребенок?
Она раздувает ноздри и тяжело вздыхает. Видимо, пытается продемонстрировать свое возмущение.
— Значит, ребенок ни при чем! И жена ни при чем! Хорошо! А я?
— Что — ты?
— Я тебя интересую?
— Допустим.
— Допустим?
Я беру из пачки сигарету, закуриваю.
— Ксюша, чего ты хочешь?
— Я хочу жрать!
Она не сказала, а выкрикнула мне эти слова в лицо. И как-то так постарела… Не знаю. А это слово «жрать» мне вдруг таким грязным показалось. Такое отвращение я почувствовал, что меня чуть не стошнило. Однако внешне я остался совершенно спокойным.
— В смысле, ты хочешь есть? — спрашиваю.
— Да! Есть!
Почему я терплю, думаю я. Свою жену, которую, в отличие от этой суки, хотя бы уважаю, я мог ударить за менее наглое поведение. Я говорю ей:
— Ксюша, если ты хочешь покушать — поешь. В холодильнике лежат пельмени. Колбаса.
Она наигранно смеется и тут же обрывает смех.
— А кто, — спрашивает она медленно, — купил эти пельмени? Купил хлеб, колбасу, яйца?.. Кто купил сигареты, которые ты куришь? Кто вообще все всегда покупает?
Это попрек. Мы все очень боимся попреков. Но некоторые из них заслуживаем.
Сегодня у тебя открылись глаза. В прямом и в переносном смысле. Ведь, возможно, прижимаясь ко мне вслепую, ты думал, что я твоя мать. А теперь ты видишь, что внешне я совсем не похожее на тебя существо.
Впрочем, широко открытые глаза еще не признак хорошего зрения.
Но если ты все-таки видишь, скажи, как тебе этот мир? Как тебе я? А моя жена? Молчишь? Мудро. Весьма. Вот что я тебе скажу. У тебя очень правильный взгляд на все это. Дай лапу!
Извини. Я немного выпил. Ты не пьешь? Согласен. Рано. Еще молоко на губах не обсохло.
Я тоже не пью. Не пью, не пью, а потом — раз! — и в драба-дан. Как собака. Прости. Вырвалось.
На самом деле я собак уважаю. А тебя — особенно. Ты мне симпатичен. Ты молчишь. Не перебиваешь. Слушаешь. Мало гадишь. Много ешьт-Сам ты черненький, а на груди белое пятнышко. О чем говорит это белое пятнышко? О многом!
У нас у всех есть белые пятна, куда не ступала нога человека.
Ну что ж ты дрожишь, Горюшка? Что ты трусишься?
Не надо. Им только покажи слабину, сразу набросятся. Ничего. И у нас будут клыки.