Помоги проекту - поделись книгой:
В драме «La rocher de Sisyphe», по заключению цензуры, основная мысль «верна и совершенно нравственна», но при ее развитии автор впал «в ложное и даже вредное направление»: «Он представил в Мадлен идеал женщины, придав ей все высокие качества». В итоге в лице Мадлен (последовательно сменившей трех любовников и с последним прижившей сына) «порок представлен в облагороженном и привлекательном виде»[1065].
Проявляя хорошую осведомленность в жизни французского полусвета, цензоры заочно спорили о судьбе пьесы «Les memoires de Mimi Bamboche»: по мнению драматической цезуры Третьего отделения, героиню «нельзя принять за гризетку, а прямо за лоретку, хотя она среди окружающего ее соблазна сохраняет свое сердце жениху и, по уверению авторов, остается честною». В этом отношении «пьеса забавна, но вместе с тем совершенно неправдоподобна», кроме того, «пьеса изображает вообще в ярких красках мягкость современных парижских нравов и поэтому уже, по мнению цензуры, не уместна на нашей сцене»[1066].
В главном управлении по делам печати эту пьесу читал И. А. Гончаров. Он признавал, что в пьесе показан круг женщин легкого поведения, называющихся biches, cocottes: «Вся эта интрига служит слабою, едва приметною нитью, на которую нанизан ряд комических местами пошлых сцен составляющих целую вакханалию распущенных нравов парижской жизни». Во Франции такая пьеса может идти в Bouffe parisiens, Théatre du Palais Royal, куда ходит публика «посмеяться над распущенностью общественной и семейной жизни и полюбоваться игривыми картинами веселого житья-бытия». В России одна французская сцена — Михайловский театр, и эта пьеса «не откроет никаких новых тайн из demi mond’a и жизни камелий», так как на этой сцене уже идут «La vie de Boheme» и «Les diables roses». В первой — гризетки на сцене приуготовляются провести ночь с любовником, а во второй перед зрителем проходит вся жизнь легких женщин во всем ее веселом безобразии. Внешнее приличие на сцене не нарушается. Единственно на что он обратил внимание, так это «на эпитет renversantes (сногсшибательный), отнесенный к легким женщинам». «Но едва ли есть одна веселая пьеса, в которой не было бы подобной двусмысленной игры слов»[1067], — отмечал цензор. Заключение Третьего отделения оказалось более весомым.
Объясняя название пьесы «Ches une petite dame», другой цензор этого ведомства отмечал, что такое прозвище теперь дается «женщинам легкого поведения, которые прежде назывались лоретками, а потом бишками (biche)», и, хотя в тексте нет ничего безнравственного, смущала «основная и весьма резко проведенная мысль […], что мужчины умеют быть умными и любезными только в обществе женщин легкого поведения; в присутствии же порядочных женщин ум и любезность их исчезают, так что в этом отношении честные женщины, в лице г. Шатене, имеют основания завидовать женщинам, принадлежащим к demi-monde»[1068]. Помимо названного, продолжительные сцены, в которых один из героев обращается с г. Шатене «как с лореткою, предлагает ей левую руку и даже целует ее, могут показаться не совсем приличными»[1069].
Даже довольно легко читаемый смысл сцен «De Stettin à S’Peterbourg» («рассказ расчетливой публичной женщины, которая приезжает в Санкт-Петербург с тем, чтобы набрать как можно больше денег»)[1070], вполне уместных как предупреждение о коварстве заезжих иностранок, не был дозволен. Смущала и сама героиня, и ее откровенные рассказы о беспутной жизни в Париже, и параллельная линия действия, происходящего на палубе парохода, идущего в Санкт-Петербург: «Бенуа, влюбившийся в Матильду, утешается той мыслью, что она, его дядя и он будут жить вместе, составят „un ménage à trois“»[1071]. Не допустили на сцену и «Jeu de Sylvia», в которой героиня «выведена на сцену исключительно как любовница, которая не стесняется признаться, что в любовниках ей всего важнее их деньги»[1072]. Порочность героинь перестала смущать цензоров уже в конце 1860-х гг., правда, если в текстах отсутствовали «цинические места».
Откровенность натуралистических сюжетов на сцене порицалась и в России, и во Франции. Зарисовка «La sensitives», показывающая «неловкое положение мужа, оказавшегося неспособным в первую брачную ночь», вызвала осуждение даже парижского рецензента, считавшего «подобный сюжет слишком смелым и не советовавшего молодым девицам видеть этот водевиль»[1073]. Разница была лишь в том, что французский зритель имел возможность выбора, а за россиян запретительное решение принимала цензура.
Профессионалы Третьего отделения весьма чутко реагировали на подделки à la français. Одноактный водевиль «Ночной колокольчик» был запрещен цензором Е. И. Ольдекопом со следующей мотивировкой: «Этот водевиль подражание неизвестной мне французской пьесе, но я сомневаюсь, чтобы во французском подлиннике нашлось бы столько нелепостей, столько площадных, подлых и глупых шуток, как в этом подражании, которое едва может повеселить степных мужиков»[1074].
Более развернут отзыв другого стража нравственности. Его вердикт касался пьесы, которая была переделана с французской драмы «La petite Polone», «в которой преимущественно изображен быт беззаботных и честных парижских бедняков»[1075]. Буквальный перевод пьесы, шедшей в Петербурге на французской сцене, и адаптация текста под русские нравы исказили ее вполне невинный смысл: «В русской же переделке автор, сохранив внешний ход пьесы, дал лишь действующим лицам русские названия, между тем как нравы, в сущности, остались чисто французскими. Утратив свою оригинальность, эти французские обычаи и понятия, в неудачном их применении к нашему обществу, являются крайне ложными и решительно предосудительными. Так, например, простые парижские гризетки заменены женщинами промышляющими собой. Два действия пьесы почти исключительно заняты изображением их беспутного разгула»[1076].
Оценка нравственного воздействия пьес на зрителя очень тонкая и субъективная материя. Были ли правовые механизмы, четкие критерии принятия решений? Чем руководствовались цензоры Третьего отделения вынося запретительные вердикты?
В ответ на обращение председателя высочайше учрежденной комиссии по делам книгопечатания Д. А. Оболенского, просившего «сообщить все те правила и инструкции», которыми руководствуется Третье отделение при рассмотрении драматических сочинений, его управляющий, А. Л. Потапов, сообщил (12 июня 1862 г.): цензурная экспедиция «не имея никаких особых инструкций при рассмотрении пьес руководствуется […] общими правилами Цензурного устава, соображаясь при том, по указаниям Начальства, с современным политическим и общественным положением России»[1077]. Распоряжения начальства, в свою очередь основанные на высочайших повелениях, создавали волюнтаристскую систему, без труда преодолевавшую нормы и ограничения Цензурного устава 1828 г.
Согласно этому документу, запрещению подлежали произведения противные догматам христианства и православной веры, нарушающие неприкосновенность и демонстрирующие неуважение к самодержавной власти, содержащие что-либо противное основным государственным законам, оскорбляющие «добрые нравы и благопристойность», содержащие оскорбления и клевету на частных лиц[1078].
Специальными пунктами устава оговаривалось: «Цензура в произведениях изящной словесности должна отличать безвредные шутки от злонамеренного искажения истины и от существенных оскорблений нравственного приличия» (п. 13), она не препятствует «печатанию сочинений, в коих под общими чертами осмеиваются пороки и слабости, свойственные людям в разных возрастах, званиях и обстоятельствах жизни» (п. 14), наконец, «цензура не имеет права входить в разбор справедливости или неосновательности частных мнений и суждений писателя […], не может входить в суждение о том, полезно или бесполезно рассматриваемое сочинение, буде только оно не вредно, и не должна поправлять слога или замечать ошибок автора в литературном отношении […]»[1079]. Приведенный материал показывает, что эти требования для политической полиции носили лишь рекомендательный характер. На цензорских рапортах постоянно встречались резолюции: «Этот дивертисмент, как глупость запрещается», «В пьесе недостает смысла, вкуса и приличия», запретить пьесу «по безграмотству», запретить за «нелепость и безграмотность авторов» и др.[1080] Некоторые красивые резолюции Л. В. Дубельта как раз иллюстрируют такой произвол. На одном из рапортов он написал: «Из уважения к прекрасному СПб. театру я не могу согласиться пропустить эту ничтожную пьесу, которая замарала бы даже балаган Лемана»[1081].
Собственного вкуса и убеждения в правоте взглядов было достаточно для принятия административного решения. 11 мая 1850 г. Л. В. Дубельт докладывал шефу жандармов А. Ф. Орлову о рассмотрении в цензуре двух пьес. Первая, «Облака и солнышко», «есть жалкая, безграмотная компиляция и пародия на достославную нашу отечественную войну», комедия «Светские люди» «описывает людей большого света весьма с невыгодной стороны». «Первую из этих пьес я запретил по ее безграмотности, вторую — по ее неприличию»[1082], — сообщал Л. В. Дубельт. Занимаемая должность обеспечивала такое понимание высших интересов государства, которое позволяло преодолевать ограничения Цензурного устава.
Субъективный контроль цензуры не мог остановить репрезентации жизни на театральной сцене. Массовый наплыв в цензуру низкопробных, вульгарных произведений — это тот тренд, который отражал новые реалии эпохи. Неформатная жизнь, семейные тайны, девиантные практики из полумрака выходили на освещенную сцену.
Заключение
Насколько успешной оказалась деятельность Третьего отделения по нравственному контролю и опеке русского общества? Победить пороки и исправить нравы явно не удалось. Да и недостатки жандармской службы были хорошо видны современникам. Одни — были системными, другие — личностными. В записке, представленной императору Николаю I в апреле 1841 г. Н. Кутузовым, отмечалось, что распространение влияния жандармов на дела не только политические, но и гражданские, семейные «усилило еще более неправду и злоупотребления, поелику жандармы те же люди, с теми же пороками, страстями и слабостями, как и все живущие под луной, потому-то умели овладеть ими и красотою женскою, и приманкою обогащения, умели опутать их акциями, товариществами и разными спекуляциями». Автору показалась уместной аналогия с фискалами Петровской эпохи, с помощью которых царь думал остановить неправосудие и казнокрадство, но они «соединились с бессовестными людьми и с неправыми судьями и увеличили зло до безмерности»[1083].
Неясный правовой статус Третьего отделения, таинственность полномочий жандармов, негласный характер надзора, секретность административных действий, дополненные представлением обывателей о повсеместном проникновении агентов даже в частную жизнь, — все это дискредитировало благую цель учредителя. Великий князь Константин Павлович спорил с А. Х. Бенкендорфом: «Вы говорите мне, что по одному обвинению жандармского офицера никто еще не был преследован и наказан и что на их донесения смотрят как на простые указания для открытия истины путями законными. Я с вами в этом совершенно согласен; но за то, согласитесь, что всякий обыватель знает, вообще какое призвание жандармов, знает, что они надзирают за всем порядком и обязаны доносить своему начальству о всяком дурном действии или нарушении, какое только заметят или услышат. Вот почему их боятся, а потому все сословия более ли менее избегают их. Публика же решительно не знает, какой ход имеют их донесения и какие последствия»[1084]. Процитированный Константином Павловичем аргумент А. Х. Бенкендорфа очень показателен: жандармский контроль воспринимался создателем системы надзора как альтернатива гласности: вскрывать недостатки мог только уполномоченный на то государством чиновник, а не рупоры общественного мнения.
Другой брат императора, великий князь Михаил Павлович, тоже не был в восторге от действий носителей голубых жандармских мундиров. М. А. Корф 15 ноября 1838 г. записал откровения Михаила Павловича. «Должен признаться, — сказал он иронически, — что у меня большая слабость и особенное почтение к этому прекрасному сословию небесного цвета». Критический настрой касался именно нравственных критериев отбора для службы: «Понимаю, что если бы в жандармы можно было набирать все ангелов или, по крайней мере, святых, то это учреждение было бы истинно полезно; но мы видим, что туда, напротив, стремится всякий сброд, и никак не поверю, чтобы человек мог переродиться и сделаться надежным ценсором и блюстителем моих поступков потому только, что на него наденут голубой мундир». Любопытно, что высказано было именно теоретическое суждение о миссии корпуса и ее применении на практике. Конкретных примеров порочного поведения жандармов великий князь не привел.
Реализация благого замысла наталкивалась на человеческий фактор. «Многим из штаб-офицеров, поступивших в жандармскую команду, было любо жить в губернии, совершенно независимыми, без всякого постоянного, определенного занятия и для всех быть грозою. От самых неблагонамеренных людей, изгнанных из общества, принимали они изветы и с своими дополнениями отправляли в Петербург. Если по следствию окажется, что их донесения ложны, что за беда? Они от усердия могли ошибиться и не подлежали никакой за то ответственности. И где было искать защиты против них губернским начальствам, а кольми паче частным людям, когда и сам глава их Бенкендорф некоторым образом поставлен был надсмотрщиком над другими министрами?» — вопрошал Ф. Ф. Вигель[1085].
Интересно, что князь А. Ф. Орлов, сменивший А. Х. Бенкендорфа на посту шефа жандармов, несколько критично относился к наследию своего предшественника. По прошествии лет он рассказывал А. В. Головнину, «что при первоначальном учреждении жандармов весьма основательно было замечено, что если возможно найти 50 человек с теми достоинствами, которые требуются от губернского жандарма, то следовало этих лиц назначить прямо губернаторами…»[1086].
Следует упомянуть негативный пример поведения жандарма уже из хроники крестьянского движения кануна отмены крепостного права в России. В 1857 г. капитан корпуса жандармов Скосырев, исправлявший должность астраханского губернского штаб-офицера, был зарезан в своей квартире находившимися в услужении дворовыми людьми его матери. Как явствовало из поступившего в Третье отделение донесения, «поводом к сему преступлению было жестокое обращение Скосырева с людьми, в чем он и прежде был замечен»[1087].
Начало царствования Александра II пробудило критический взгляд на недавнее историческое прошлое, вызвало стремление к пересмотру многих устоявшихся традиций даже у лиц, далеких от либеральных веяний «оттепели» рубежа 1850–1860-х гг. В недрах Третьего отделения озаботились переработкой старой жандармской инструкции, которая, как полагали, уже не соответствовала реалиям новой эпохи. Жандармский генерал-майор Гильдебрант в своей записке отмечал: «Странно было бы воображать жандармского штаб-офицера, между коими встречаются весьма посредственные личности [против этих слов начальник штаба корпуса жандармов А. Л. Потапов отметил: „И даже хуже“] — какими-то фениксами, соединяющими в себе все возможные совершенства и добродетели, которых в сущности требует от них инструкция»[1088].
Руководителям тайной полиции казалось, что изменить положение возможно, сделав деятельность жандармов гласной. «Это гласное положение поставит жандармских штаб-офицеров на ту точку морального влияния, на которой начальство желает видеть их; и дух времени требует, чтобы в общественном мнении действия жандармских штаб-офицеров не считались какою-то контрабандою, когда все ищут опоры в принципах Законности и Гласности», — писал автор одной из записок. Против этих слов В. А. Долгоруков пометил: «Совершенно согласен»[1089].
Высказанные идеи нашли отражение в новой инструкции, которую составила упоминавшаяся выше комиссия. Эта инструкция, созвучная мыслям А. Х. Бенкендорфа, подлежала оглашению в основных чертах. Так, жандармские офицеры в своих действиях должны были «строго руководствоваться мерами кротости и убеждения, стараясь всякое зло, если возможно, предотвратить добрым советом, предложенным с теплым участием, или устранить его личным влиянием, не выказывая при этом ни под каким видом официального вмешательства или противодействия распоряжениям правительственных мест или отдельных властей»[1090]. Однако приведение инструкции в действие было отложено «до более благоприятного времени»[1091], которое так и не наступило. После покушения Д. В. Каракозова в одобренную В. А. Долгоруковым инструкцию новый шеф жандармов П. А. Шувалов внес существенные коррективы, сокращавшие филантропическое славословие и приспосабливавшие ее к суровым реалиям второй половины 1860-х гг.
Можно сказать, что воплощенный А. Х. Бенкендорфом по прямым указаниям императора Николая I проект надзорно-контролирующей структуры оказался неэффективным. Идиллическую картину охраны спокойствия сословий и благосостояния государства через повсеместную назидательную опеку чиновников с чистой совестью и непоколебимой нравственностью воплотить в жизнь не удалось. Как писал современник: «Люди не ангелы, поэтому-то и постановления должны согласоваться с природою первых, а не с свойствами последних»[1092]. Отдельные примеры подвижничества лишь подтверждали системную ошибку охранителей, делавших ставку на субъективный, а не институциональный механизм контроля.
Источники и литература
Архивные документы
Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ)
• Ф. 109 Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии.
• Ф. 638 Л. В. Дубельт.
• Ф. 728 Коллекция документов рукописного отделения библиотеки Зимнего дворца.
Российский государственный исторический архив (РГИА)
• Ф. 780 Цензурная (пятая) экспедиция Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии.
• Ф. 1286 Департамент полиции исполнительной Министерства внутренних дел.
• Ф. 1405 Министерство юстиции.
Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ)
• Ф. 37 А. И. Артемьев.
• Ф. 831 Цензурные материалы.
• Ф. 859 Н. К. Шильдер.
• Ф. 1000 Cобрание отдельных поступлений.
Официальные документы
Полное собрание законов Российской империи. Собр. 2. Т. 1–55. СПб., 1830–1884.
Свод законов Российской империи. Т. 1–15. СПб. 1857.
Третье отделение С. Е. И. В. к. о себе самом. Обзор деятельности Третьего отделения собственной вашего императорского величества канцелярии за 50 лет. 1826–1870 гг. // Вестник Европы. 1917. № 3 (март).
Дело петрашевцев. Сб. материалов. М.; Л., 1951. Т. 1–3.
Дело Чернышевского. Саратов, 1968.
Журналы 60-х годов в оценке Третьего отделения. Сообщ. Н. Ф. Бельчиков // Исторический архив. 1957. № 4.
Инструкция гр. А. Х. Бенкендорфа чиновнику Третьего отделения // Русский архив. 1889. № 7.
Кирило-Мефодiiвське товариство. В 3-х тт. Киiв, 1990.
Конфиденциальная записка, составленная генерал-адъютантом графом Редигером в августе 1855 г. // Русская старина. 1905. № 6.
Крестьянское движение 1827–1869 гг. Вып. 1–2. Сб. док. под ред. Е. А. Мороховца. М.; Л., 1931.
Крестьянское движение в России в 1826–1848 гг. Сб. док. М., 1961.
Крестьянское движение в России в 1857 — мае 1861 гг. Сб. документов. М., 1963.
Литература 60-х годов по отчетам Третьего отделения. Сообщ. Бельчиков Н. Ф. // Красный архив. 1925. № 1.
Материалы для истории крепостного права в России. Извлечения из секретных отчетов министерства внутренних дел за 1836–1856 г. Берлин, 1872.
Министерская система в Российской империи: К 200-летию министерств в России. М., 2007.
Общественное движение 60-х годов под пером его казенных исследователей. Публ. В. Я. Богучарского // Голос минувшего. 1915. № 4.
Проект гр. А. Х. Бенкедорфа об устройстве высшей полиции // Русская старина. 1900. Т. 104 С. 615–616.
Россия под надзором. Отчеты Третьего отделения. 1827–1869. М. 2006.
Россия. Штаб отдельного корпуса жандармов. Приказы за 1827–1866 гг. СПб., 1827–1867.
Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 год. СПб., 1862.
Сборник статей недозволенных цензурой. Т. 1–2. СПб., 1862.
Воспоминания, записки, письма
Архив графов Мордвиновых. Т. 8. СПб., 1903.
Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в Третье отделение. М., 1998.
Воспоминания В. А. Инсарского // Русская старина. 1874. № 10.
Воспоминания О. А. Пржецлавского // Русская старина. 1874. № 11.
Два письма кн. А. Ф. Орлова к гр. А. Х. Бенкендорфу // Русский архив. 1889. № 8.
Донесение агента Третьего отделения из Москвы. (1848) // Былое. 1906. № 11.
Донесения агентов о духе в Москве 1848 г. // Минувшие годы. 1905. № 5.
Донос на Н. С. Мордвинова, A. A. Закревского и др. // Русская старина. 1881. № 1.
Доносы на Л. В. Дубельта // Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.: Альманах. Вып. 14. М., 2005.
Поделиться книгой: