Помоги проекту - поделись книгой:
Я согласно наставлению продолжал писать телеграмму, к своему собственному удивлению, я был совершенно спокоен и ничуть не смущен.
— Когда была передана телеграмма генерал-лейтенанта фон Россберга? — спросил капитан Клаппрот.
Лейтенант посмотрел на меня умоляющими глазами.
— Еще не передана, господин капитан, — сказал я, продолжая отстукивать текст.
— Это неслыханно! — заорал подполковник. — Неслыханно! — Он заглянул мне через плечо. — Как вы осмелились отложить телеграмму командующего и вместо нее передаете дурацкую телеграмму командира дивизии в чине полковника? — орал он.
Я продолжал писать.
— Отвечайте немедленно, ефрейтор! — орал подполковник.
Лейтенант оцепенел. Меня охватила ярость.
Я взглянул на лейтенанта и продолжал писать.
Я действовал, как положено, подполковник не был моим начальником и поэтому не имел права прерывать мою работу.
— Всех предам военному суду! — проорал подполковник и нерешительно потянулся к пистолету.
— Отвечайте господину подполковнику, — чуть слышно произнес капитан Клаппрот.
Я перестал писать и сказал, что согласно служебному наставлению передаю телеграммы отправителей равного ранга в соответствии с днем и часом их поступления и что вся пачка рассортирована соответственно этому. Мой берлинский партнер по связи, не понимая, почему прервана передача, звонил изо всей силы. Я снова сел и снова стал писать, я слышал крик подполковника, грозившего пристрелить меня на месте, и я знал, что он не станет стрелять, и я вдруг понял, что они все насмерть перепуганы. Но почему они все так боятся? Может, у них у всех совесть нечиста? Может, они все предатели? И война будет проиграна потому, что они все предатели? Я вздрогнул.
Как я осмелился подумать о поражении? Я передавал телеграммы механически, а мысли мои шли сами по себе, но тут я вчитался в текст и сразу же сделал ошибку. В тексте шла речь об опровержении лживой пропаганды врагов, а я дважды вместо слова «опровержение» написал «поражение». Только на третий раз я сумел передать это слово правильно и начал снова писать в прежнем ритме.
Тем временем лейтенант Фидлер и капитан Клаппрот продолжали увещевать подполковника, капитан вертел в дрожащих руках генеральскую телеграмму, чтобы немедленно положить ее на мой аппарат, лейтенант уговаривал подполковника взглянуть на пачку телеграмм, которые все до единой заверяли фюрера в верности и преданности его командиров на Балканах. Но подполковник прошипел, что все это его совершенно не интересует, что задержать телеграмму командующего — это неслыханное безобразие, что он доложит об этом самым высшим инстанциям, чтобы всех нас — особенно этого наглеца обер-ефрейтора — отдали под суд, тогда мы узнаем, что почем.
Аппараты продолжали стучать. Он наложил в штаны от страха, подумал я, и стал передавать текст, который капитан Клаппрот сунул мне на аппарат.
«…неизменно готовый верно и преданно следовать за вами, мой фюрер, и с национал-социалистской решимостью противостоять всем проискам врага…» — писал я и думал, что еще никогда не видел ни одного офицера таким беспомощным и жалким, каким был этот подполковник, потянувшийся к пистолету.
Подполковник сделал какую-то пометку в своем блокноте, потом повернулся и в сопровождении капитана, тяжело шагая, пошел к выходу. Лейтенант молча подмигнул мне, затем последовал за капитаном. Через несколько минут лейтенант Фидлер вернулся, положил передо мной лист бумаги с машинописным текстом, на котором в верхнем левом углу стояла красная пометка «СО». Он сказал, чтобы я бросил все и прежде всего передал этот рапорт. Это было донесение о подполковнике, который ворвался на наш узел связи, донесение было адресовано нашей вышестоящей инстанции в Вене. Надрываясь, зазвонил телефон. Я передавал донесение и слышал, как лейтенант отвечает:
— Слушаюсь, господин генерал! — и — Несомненно, уже передано, господин генерал! — Телефон надрывался всю ночь.
И всю ночь напролет я передавал телеграммы с изъявлением преданности, под утро пришел мой приятель из телеграфно-строительной команды и попросил меня запросить в Бреслау о его семье, он уже несколько месяцев не получает никаких известий, а на почту, ясное дело, надеяться нечего, я сказал, что теперь это невозможно, сейчас передают свои телеграммы важные господа. Приятель повздыхал и ушел, я и в самом деле не мог ничего для него сделать. В семь меня сменили, и я лег спать, в тринадцать ноль-ноль я снова заступил на дежурство. Телеграммы с заверениями в верности были уже переданы, я хотел было приняться за разведсводку, но тут раздались звонки тревоги — это означало, что сейчас поступит телеграмма из ставки фюрера. Она была адресована всем воинским соединениям, частям и подразделениям и предписывала немедленно сообщить имена всех генералов штабов, высших и старших офицеров всех родов войск, которые входили прежде в другие партии, кроме национал-социалистской, или имеют родственников за границей, или вызывают подозрения по каким-либо иным причинам. Затем следовали указания о признаках неблагонадежности, они занимали семь листов. Мы передали эту директиву всем штабам — работы нам с избытком хватило на всю вторую половину дня. В девятнадцать ноль-ноль пришел мой сменщик, я вручил ему позавчерашнюю разведсводку, пожелал ему счастливого дежурства, отправился в финскую палатку, в которой я жил с одиннадцатью товарищами, и забрался под москитную сетку. В палатке было душно. Парни, свободные от дежурства, играли в скат и пили вино, карты и похабные анекдоты смачно шлепались об стол. Я устал, но не мог уснуть, я вертелся на нарах с боку на бок, пока не вспомнил, что у меня в ранце лежит «Эдда». Я достал книгу и раскрыл ее на «Прорицании провидицы», на прорицании о конце мира, и мне показалось, что я читаю повесть наших дней:
Больше читать я не стал, я захлопнул книгу и потрясенный вышел на воздух. Кружилась мошкара, я стоял, прислонившись к стволу маслины, курил одну сигарету за другой и смотрел, как солнце садится за зелеными агавами. «Что же это происходит?» — подумал я, но я не хотел больше ни о чем думать, я вернулся в палатку, подсел к игрокам в скат, и мне привалило дурацкое счастье: с рук пришел гранд сам-третей, и я объявил портного и масть! Это означало по пять миллионов драхм с человека. Я, со своей стороны, поставил всем по котелку вина.
На другой день я спросил лейтенанта Фидлера, не разрешат ли мне вернуться на занятия высшей школы для солдат — я хотел услышать назначенную на этот день лекцию о «Прорицании провидицы». Но только через пять дней мы с обер-фельдфебелем получили отпуск. Мы приехали в Афины сияющим солнечным утром. На фоне голубого неба Акрополь сверкал, как снег, темные агавы зеленели на каменистом склоне, и высоко в небе огромный коршун, неподвижно распластав крылья, описывал над вечным городом величественный круг. Было раннее утро. Мы перегнали грузовик, одну из тех машин, которые каждый день проезжали по городу, подбирая умерших за ночь голодной смертью, потом их отвозили в Пирей и, связав штабелем, топили в море. Наш автобус загудел, грузовик уступил нам дорогу, и мы промчались мимо и помчались среди холмов и виноградников, где в каждой ягоде уже отражалось солнце.
Обер-фельдфебель глядел вперед, казалось, он раздумывает над каким-то сложным вопросом, я хотел его спросить, о чем он думает, но он поднял голову и заговорил со мной сам.
— Странная история, господин коллега, — проговорил он и сказал, что хочет поделиться со мной одной новостью, о которой он — в том-то и заключается странность — не знает, вычитал ли он ее в газетах, или она привиделась ему во сне. — Говорят, что фюрер соизволил разрешить, чтобы приговор преступникам, покушавшимся на него 20 июля, привели в исполнение их родственники, чтобы они сами вздернули осужденных на виселицу и тем самым искупили вину своего рода. — Мой коллега сказал, что перед его взором явственно возникает образ сына, который набрасывает веревку на шею преступного отца и затягивает петлю, восклицая: «Я служу фюреру!» Когда мой коллега рассказал мне все это, мне показалось, что я тоже слышал нечто подобное, и я тоже не мог с уверенностью сказать, не приснилось ли мне все это. И я сказал, что это вполне вероятно, фюрер мог повелеть, чтобы вина была искуплена именно так, такое искупление напоминает об «Эдде», а мой коллега заметил, что, если я тоже слышал об этом, значит это, должно быть, правда, двум разным людям не может привидеться один и тот же сон. Я согласился с ним.
Тем временем мы въехали в Афины, в город Паллады — богини мудрости, мы ехали по Адольф-Гитлерштрассе, где было полно людей, солнце светило очень ярко, оно уже обжигало, и кельнеры открывали зонты над столиками кафе, за которыми шушукались спекулянты. Раздался барабанный бой, перед королевским дворцом сменялись на часах греческие солдаты — эвзоны в белых мундирах с синим и красным шитьем и в шапках с плюмажами. Автобус свернул влево, мы сошли, мы были у академии, в которой теперь помещалась высшая школа для солдат. Я взбежал бегом по лестнице и бросился к черной доске, на которой висело расписание лекций на этот день, и тут-то я и прочитал, что высшая школа для солдат после пятидневного перерыва сегодня возобновляет свою работу, и участники семинара по германистике могут сегодня прослушать лекцию о «Прорицании провидицы». Я очень обрадовался, что мне удастся услышать эту лекцию, и я еще раз задумался над словами, которые при первом чтении огненными буквами отпечатались у меня в сознании:
И тут я внезапно увидел: и в самом деле они надвигаются. Полчища идут с востока, серые тени, они движутся беззвучно, у каждого на шее веревка. Повешенные, повешенные, повешенные — полчища повешенных мчатся по воздуху, эта армия надвигается не только с востока, она спускается с вершин греческих гор, поднимается со дна норвежских фиордов, они идут отовсюду, где стояли германские войска.
И вдруг я увидел, что они идут и из самой Германии, и сыновья тащат повешенных отцов за веревки, полчища повешенных заполнили воздух, час возмездия пробил. Мне стало холодно, хотя солнце палило нещадно, я прислонился к мраморной стене.
— Вам плохо, господин коллега? — спросил обер-фельдфебель, и, едва я услышал его слова, страшное видение исчезло, но страх не ушел из моего сердца.
— Нет, пустяки, это от солнца, — пробормотал я и вошел в актовый зал с его прохладными каменными стенами, я шел и думал-так человек машинально считает шаги при долгом марше, не может быть, чтобы мы проиграли войну! Дом асов не рухнет, волк Фенрир не растерзает Германию. Недаром покушение на Гитлера не удалось, этого не может быть! Поражение в этой войне означало бы гибель Германии, даже сама мысль, что такое может случиться, уже преступление! Мне стало стыдно, что я впадаю в такие сомнения, я поднял голову и увидел через распахнутую дверь сверкающую белизну вестибюля и солдат, спешивших на лекции, и я подумал, что бы ни принесли с собой будущие годы и десятилетия, одно остается незыблемым и непоколебимым: победа великой Германии в этой войне!
В зарослях ежевики
В воскресенье 6 мая 1945 года я еще пил кофе дома, у родителей, и размышлял, можно ли мне остаться здесь еще и на понедельник, но потом я решил все-таки уехать завтра рано утром. Я должен был 9 мая доложить в Дрездене, что прибыл из отпуска для поправления здоровья, а три дня на дорогу до Дрездена было не слишком много. Я вытянул правую ногу, она почти совсем не болела. Я был ранен осенью 1944 года при отступлении с Балкан и после двух с половиной месяцев путешествия в поездах попал, наконец, в госпиталь в Оппельне. Так как за все время пути мне только два раза меняли повязку, рана воспалилась, в фиолетовой распухшей ноге образовались флегмонозные свищи до самой кости. Мне собирались ампутировать ногу до колена, я уже дал согласие, и ее ампутировали бы, если бы не наступление русских на Висле: раненых срочно эвакуировали в Карлсбад. А там нашелся врач, который вылечил меня без помощи скальпеля. Это было зимой и весной 1945 года. В конце апреля меня выписали, хотя я еще хромал. Главный врач, который влюбился в мою сестру, по воле случая заброшенную в этот же госпиталь в качестве сестры милосердия, дал мне против всех ожиданий десятидневный отпуск для поправления здоровья. Отпуск я провел у родителей, и сегодня он кончался. А может быть, остаться еще на день? Я снова пересчитал все остановки до Дрездена и снова пришел к тому же выводу: ехать надо завтра рано утром.
Но сейчас мне не хотелось думать об отъезде. Мы сидели в кабинете за круглым столом и пили кофе, за все время моего отпуска мы с общего молчаливого согласия ни словом не упоминали о войне и сейчас тоже не говорили о ней, хотя все чувствовали, что говорить о чем-нибудь другом невозможно. Тикали шварцвальдские часы, в клетке канарейка разбрызгивала воду из блюдечка. Радио играло блюз.
Отец откашлялся, посмотрел на меня и, встретив мой взгляд, тотчас опустил глаза. Я совсем было решился спросить, как расценивает он, офицер первой мировой войны, положение на фронте, но теперь, когда он смущенно откашлялся и вопросительно поглядел на меня, я понял, что он от меня ждет ответа на этот вопрос, и я проговорил небрежно, как нечто само собой разумеющееся: «Секретное оружие», — и откусил кусок пирога.
— Да, секретное оружие, — сказал отец и повторил это слово несколько раз шепотом, словно разговаривая сам с собой, такая у него была привычка.
Потом он резко встал, выключил блюз и подошел к окну.
Мать закрыла лицо руками и начала всхлипывать.
Потом она убежала на кухню. Сквозь раскрытое окно, надувая занавески, вливался в комнату майский воздух. Пахло свежей зеленью и землей. Небо было совсем голубым. Я подошел к отцу, стоящему у окна, и молча поглядел наружу. Словно вспаханный талыми водами, низвергающимися вниз, в долину, вздымался густо-коричневый, с сочной зеленью склон, и там, где он вливался в чистую голубизну неба, торчали две гранитные скалы, как два рога на крутом лбу. На улице было тихо, дома уютно нежились в солнечном свете.
— Как прекрасен мог бы быть мир! — прошептал отец и оперся рукой о подоконник. Деревянный подоконник затрещал. — Рай божий! — прошептал грузный, приземистый человек с поседевшей головой. — Рай божий, прошептал он и глубоко вдохнул воздух, насыщенный запахом полей, словно в последний раз ощущал его вкус, и продолжал тихо говорить, не обращая на меня внимания, про райский сад, каким могла бы быть эта земля, и про ад, которым она всегда была, только потому, что мир не хотел позволить немцам ничего, не позволял даже наслаждаться ясным солнечным светом. Взлетел жаворонок. Отец затряс головой, стукнул по подоконнику так, что зазвенели стекла, и взревел, как бык, но его рев тотчас же перешел в шепот. Чем заслужила Германия, чтобы весь мир дважды топтал ее священную землю, поражал ее мечом и огнем, клеветой и пожаром? И он сам почти неслышным шепотом ответил на этот вопрос:
— Ведь мы же требовали только права на жизнь и только ту землю, которая была нашей, только объединения нашей германской нации, — шептал он, ничего более, а теперь?
Он замолчал и влажными глазами посмотрел вверх на небо. Я подумал, что прежде, чем наступит конец, разверзнутся небеса и явится бог, чтобы одним движением бровей сбросить в океан красные орды.
— Проиграть войну? Это невозможно. — Отец глубоко вздохнул и снова сел к столу.
Я налил кофе. Из кухни вошла мать с заплаканными глазами и положила передо мной еще кусок пирога.
— Будет секретное оружие, и все пойдет на лад, ведь всегда все налаживалось, — уверенно сказал я.
— Почему же они до сих пор не пускают его в ход? — испуганно воскликнула мать.
Я пожал плечами. Я тоже этого не знал.
Потом, как всегда по воскресеньям, когда собиралась вместе большая часть семьи, мы сыграли три круга игры «Не сердись!». Мы бросали кубик и молча двигали зеленые, красные и желтые кегельки — фишки. У меня были зеленые фишки, и только я сбил стоявшую уже совсем у цели красную, как сам был выведен из игры желтой фишкой отца. Теперь на поле господствовали желтые кегельки.
— Вот видите! — торжествующе сказал отец.
Вдруг он взглянул на доску, на фишку, которую только что передвинул, изо всей силы ударил себя ладонью по лбу и закричал: — Идиот! Какой я идиот!
Мы с изумлением посмотрели на него. Канарейка испугалась и жалобно пискнула.
— Какой я идиот! — повторил он снова и опять хлопнул себя по лбу. — Где были мои глаза! — кричал он. Потом он сказал, что все яснее ясного, а он ничего не сумел увидеть. — Мы, — сказал он, — следили только за наступлением русских — как кролик смотрит в глаза удава, — мы не видели, что у нас за спиной Америка, что она уже готова броситься на красных, а тут-то и есть главный шанс Германии.
Я посмотрел на доску с красными, желтыми и зелеными фишками и тоже вдруг все понял. Шумел майский ветер, я глубоко вздохнул.
— Ты правда так думаешь? — нерешительно спросила мать.
Отец вскочил и возбужденно заговорил о том, что на это указывают все признаки: быстрое продвижение американцев на западе, упорное сопротивление наших войск на востоке. Мы выжидаем, пока русские и американцы столкнутся по-настоящему. Тут он вдруг снова хлопнул себя рукой по лбу и сказал, что теперь он понял, почему мы до сих пор не применили секретного оружия. Мы не хотим зря опустошать немецкие земли. Американцы отвоюют их для нас, в этом ключ к пониманию теперешнего положения дел. «Ами» и русские столкнутся с невероятной силой, так что искры ПОСЫПЛЮТСЯ, и тогда Америка со своими людьми и ресурсами, со своими бомбами и танками вклинится в большевистскую Россию, как нож входит в масло, и вся Европа будет на ее стороне, как некогда на нашей.
— Бог не допустит, чтобы случилось иначе, — продолжал отец, — победа русских в этой войне означала бы гибель всего доброго, что есть на земле. — Он тяжело навалился на край стола, глаза его сверкали.
— Дай-то бог, — прошептала мать.
Небо было как синий шелк.
На следующее утро я распростился со всеми и отправился на вокзал, который был далеко за городом.
Начинался грозовой майский день, с гор дул фен, парило, луга источали аромат. На выходе из города меня остановил патруль, его командир, седой капитан, показался мне знакомым. Он изумленно посмотрел на мое отпускное свидетельство и молча протянул его своим спутникам, двум таким же седым унтер-офицерам. Оба унтер-офицера тоже посмотрели на мое свидетельство как на что-то потустороннее.
— Н-да, приятель, — сказал капитан, разглядывая меня, словно выходца с того света. Потом он спросил, неужели за все время моего пути сюда из Карлсбада через зону, которой командует фельдмаршал Шернер, меня ни разу не остановил патруль полевой жандармерии. Я ответил отрицательно, так оно и было на самом деле. Капитан покачал головой и снова уставился на мое отпускное свидетельство. Мне неслыханно повезло, сказал он, что я попался с такими документами именно ему, старому другу моего отца, всякий другой вздернул бы меня, как дезертира, на первом суку. Я испугался и сказал, что ведь мое отпускное свидетельство в полном порядке, на что капитан возразил, что это-то и есть самое удивительное, ведь уже несколько месяцев, как все отпуска строго-настрого запрещены. Затем он разорвал мою бумагу на мелкие клочки, затоптал их каблуком в землю и выписал мне новое удостоверение, в котором указывалось, что я согласно установленному порядку доложил о себе как о солдате, отбившемся от своей части, и теперь следую по железной дороге к ближайшему сборному пункту.
— Теперь отправляйтесь с богом, да поживей! — сказал он.
Я попрощался и пошел, все еще слегка прихрамывая, на вокзал. Что было потом, я помню плохо. Помню, что против ожидания в вагоне было свободно, мне даже удалось сесть у окна, что колеса поезда стучали все время в одном ритме, а телеграфные провода за окном то опускались, то снова поднимались. Потом поезд остановился в чистом поле, нам сказали, что поврежден путь и дальше придется идти пешком. Пассажиры, главным образом солдаты, вышли из вагонов. Я поискал знакомых, но никого не было, те, кто строился здесь в некоторое подобие походной колонны, были по большей части пожилые мужчины с мрачными лицами. Среди них было несколько венгров, маленьких, худых фигурок в мундирах цвета хаки. В руках они держали узелки, один был в дырявых ботинках, другой в рваной шинели — нищий народ! Мы тронулись в путь. Справа от меня шел ефрейтор-сапер, слева — унтер-фельдфебель пехотинец, а впереди — застиранный ультрамарин моряков, глинисто-коричневая одежда солдат рабочей команды, черная форма — водители танков, коричневато-серая — организация «Тодт»[11], зеленая жандармерия, серо-зелено-красно-коричневые пятна маскировочных плащ-палаток и посеревший от стирок белесый тик с повязками фольксштурма.
Я с удивлением подумал, что эта мешанина и есть теперешний вермахт. Мы прошагали около часа, вошли в маленький городок и свернули на площадь. Рыночная площадь была совершенно пустынной, перед лавками и ларьками не видно было ни одной повозки. Железная ферма путепровода на двух опорах чернела на фоне неба, как гильотина. Вдруг по фасаду одного из зданий бесшумно развернулось, падая сверху, полотнище огромного флага. На нем не было свастики. Оно было голубого, белого и красного цвета. В чем дело? Что случилось? Флаг развернулся, и сразу же поднялся шум. За площадью толпились и шумели люди, до нас доносились их крики и топот.
По рельсам наверху пробежали трое, они припали к земле, и вдруг застрочил пулемет, а на площади запылился горячий гравий. Я бросился за ближайшую колонну, тоже припал к земле, стянул винтовку с плеча, зарядил и выстрелил, целясь в пулемет, но по площади уже катились танки, путепровод взлетел на воздух, трещина расколола фасад, на котором висело знамя. В громе и треске страшно прозвучал пронзительный крик, взрыв смахнул колоннаду.
И вдруг прямо передо мной возник человек, огромный, черный, в ботинках, а не в сапогах и закричал:
— Вниз! Занять оборону перед мостом!
Я выскочил из укрытия и помчался к мосту, впереди меня бежал матрос и еще кто-то. Этот кто-то вдруг упал, но мы добежали почти до моста и бросились на землю. На мосту никого не было. Внизу под мостом журчал ручей, по зеленой воде плыли сломанные ветки. Я слышал залпы пушек и частые пулеметные очереди. Шум удалялся. По воде ручья проплыла фуражка какого-то рабочего. Я смотрел на площадь: над развалинами кружились облака пыли, от чешского флага остались одни лохмотья. Это было восстание. Они хотели нанести нам удар в спину, но мы еще раз победили. Я смотрел на болтающиеся лохмотья флага. Мы постояли немного. Шум постепенно замер, затем кто-то принял над нами командование, и мы влились в состав части, которая называлась «Боевая группа Левецова».
Я вспоминаю голое помещение, в котором мы, новоприбывшие, ждали до вечера и которое нам не разрешили покидать. У ворот стояли двойные караулы с пулеметами, по двору ходили гестаповцы, говорили, что якобы вчера один взвод нашей боевой группы застрелил своего лейтенанта и дезертировал. Я воспринимал этот слух как одну из тех легенд, которые настолько фантастичны, что не могут быть выдуманы.
Почему бы не случиться и такому, если кругом творятся невероятные вещи: казни, насилия, заговоры, убийства. Время волков и оборотней. Невероятные вещи творятся кругом: кто-то рассказывал, что американцы стреляли по сибирскому пехотному полку, кто-то другой, что американцы уже заняли Прагу и теперь ускоренным маршем приближаются к нашим позициям, третий утверждал, что через несколько часов мы будем сражаться бок о бок с американцами, потому что Богемию и Моравию американец не отдаст-это их награда за второй фронт. Кто-то спросил, где мы теперь, собственно, находимся, и я достал свой карманный календарик с картой мира, но она нам не помогла — Богемия была на ней только точкой, не больше булавочной головки. Темнело.
Нам выдали картофельный суп, мы съели его в сумерках. Говорили, что электростанцию взорвали повстанцы. Мы сидели в сумерках и думали об американцах, и нам казалось, что издалека, очень издалека доносится гул артиллерийской канонады. А когда мы не думали об американцах, мы не думали ни о чем.
Потом пришел унтер-офицер и приказал нам идти за ним: явилось какое-то важное начальство из штаба армии и желает поговорить с нами. Мы долго топали по темным коридорам и попали, наконец, в сводчатый подвал, где светили две коптилки. Мы остановились, нас теснили другие взводы, мы стояли, плотно прижавшись друг к другу, утрамбовавшись, как живые булыжники, потом открылась какая-то дверь, раздался крик: «Внимание, смирно!» Я стоял далеко сзади и ничего не видел, слышал только, как скрипучий голос отдал рапорт, а масляный голос поблагодарил и сказал, что перед нами выступит господин полковник Паули из штаба военно-воздушных сил.
Над передними рядами поднялась бесформенная одутловатая голова: вероятно, полковник встал на табуретку. Его глаза изучали нас. Я увидел колеблющуюся тень его головы на арке свода, она походила на изображение головы мамонта в пещере первобытного охотника. Полковник заговорил. Он говорил тихо, запинаясь, не очень отчетливо, иногда казалось даже, что он шепчет, но то, что он говорил своим негромким голосом, заставило нас вздрогнуть: он говорил о предстоящей победе. В ближайшие дни, а может быть даже часы, решится исход войны, мы накануне решительного поворота событий. Полковник говорил медленно, и совсем медленно выговорил он слова «секретное оружие».
В подвале царила тишина, в коптилках плавали язычки пламени, царила мертвая тишина, и я видел, как падают с неба, подобно грохочущим теням, магические бомбы, секретное оружие, гнев архангела Михаила. Полковник заговорил быстрее. Он дает нам свое честное офицерское слово, что видел секретное оружие собственными глазами, и сердце его замерло, когда ему сказали, какой разрушительной силой оно обладает. Он рассказывал, и тут голос его понизился до таинственного шепота, что секретное оружие способно действовать на сотни километров, уничтожая все живое, и командование уже завтра введет его в действие. Но перед этим мы должны выполнить еще одну боевую задачу: на моравской границе в «котле» находятся наши товарищи, если мы их не вызволим, то завтра, когда введут в дело секретное оружие, они будут уничтожены. Язычки пламени покачивались в снарядных гильзах, наполненных салом.
— Наша победа неотвратима, друзья! — закричал полковник. Он выбросил вдруг руку вверх и крикнул: — Зиг хайль, друзья! — его тень колыхалась на штукатурке стены.
Мы прокричали три раза «зиг хайль», и в подвале отдалось эхо. В этот момент я, как никогда, был уверен в нашей победе.
Затем мы протопали по темным коридорам во двор, где стояли грузовики. Мы влезли в них, было очень тесно, и мы сидели почти на коленях друг у друга. Мы курили наши последние сигареты, все молчали, мимо плыла ночь, полная аромата цветущих вишен и папоротника, ясная, звездная ночь. Мы курили, смотрели на звезды и молчали. Мы ехали быстро, ветер свистел в ушах. Мне удалось захватить место в переднем левом углу, там можно было прислониться к борту машины и поэтому было удобнее, чем в середине, хотя и холоднее, но мне холод не мешал.
Сверкали звезды, я сидел в углу, скорчившись на ранце, курил последнюю сигарету и радовался, что я снова с товарищами, снова в деле, а не дома, где были только вздохи, красные глаза, жалобы да слезы. Я думал, что завтра, когда начнет действовать секретное оружие, содрогнется весь мир. Грузовик сбавил скорость, машины теснились на дороге, грузовик к грузовику, между ними танки, штабные автомобили, мотоциклы.
До сих пор все двигались на юго-восток, теперь появились машины, идущие на северо-запад, — сначала по капле, потом ручьями, а потом встречным потоком. Грузовики цеплялись бортами, сыпались проклятия, движение колонны застопорилось, мы еле плелись.
Так мы двигались около часа. Кто-то из встречной машины, идущей на запад, крикнул:
— Куда это вы собрались?
— В Моравию, — крикнул я в ответ.
Но машина уже прошла мимо. Ночь была светлая, и я видел яблони и липы на краю шоссе, на горизонте мягко подымались холмы, мягкие волны холмов, а на лугах колыхался белый туман. Бархатная ночь. Я глубоко вдыхал воздух, и вдруг все показалось мне призрачным: нирвана, бархатная страна мечты, действительность исчезла, ничего реального не было больше. Из встречных машин нам что-то кричали, я не мог разобрать, что они кричат, какое-то странное слово, его звуки таяли в воздухе. Потом кто-то потряс меня за плечо, я с трудом проснулся.
Во рту был противный вкус, я устало огляделся, мы стояли на лесной дороге. Была глубокая ночь, ребята храпели, но мой сосед, тридцатилетний ефрейтор, не спал. Это он растолкал меня и, приложив палец ко рту, когда я проснулся, сделал мне знак прислушаться. Снаружи у машины шептались взволнованные голоса. «Это же бессмысленно теперь», — говорил один голос. «А вы уверены, что это не вражеская пропаганда?» — возражал второй. Я приник к щелочке в борту машины. Два ротмистра шли вдоль колонны, курили и разговаривали шепотом. «Кто же теперь будет отдавать приказы?» — спросил первый, второй пожал плечами. «Они хотят нас продать, парень», — сказал ефрейтор. Я удивленно спросил, как это, а ефрейтор ответил, что нечего мне прикидываться дураком, я знаю не хуже, чем он, что война кончилась и что господа офицеры хотят подвести нас под русские пули, чтобы самим целыми и невредимыми уйти к «ами», Я вдруг понял, что нам кричали из грузовиков, которые ехали на запад, мной овладело страшное волнение, меня зазнобило. Время волков и оборотней. Ефрейтор вскочил. Офицеры скрылись из виду. Я буравил взглядом лес, на краю серели сосны, за ними тянулась темнота. А ведь ночь была светлой. Время волков и оборотней. Я вспомнил о парнях, которые застрелили своего лейтенанта и скрылись в лесах, и я вдруг подумал, что теперь они свободны, свободны в богемских лесах, густых, с ущельями и пропастями. Я почувствовал, что на меня огромными шагами надвигается что-то грозное: час, когда я должен решать за себя сам.
Косуля перемахнула через дорогу.
— Когда офицеры уйдут, бежим, — шепнул ефрейтор.
Я кивнул. Мое сердце громко стучало. Время волков и оборотней. Время волков и оборотней. Свобода близка. Ротмистры вернулись.
— Поворачивай! — закричал один из них шоферу.
Моторы взревели. Грузовики выбирались из леса.
Спавшие проснулись.
— Что там такое? — спросил кто-то, протирая глаза.
— Мы едем домой, к маме, старина, — сказал мой друг.
Грузовики шли обратно. Забрезжило утро. Закричали птицы. Холод был собачий. Мы проезжали какой-то город. Рыночная площадь кишела народом, вокруг высокого костра толпились люди. Я приподнялся, чтобы получше разглядеть, и увидел мешки, которые горели, треща и взрываясь, как порох, несколько молодых солдат ворочали длинными палками в стреляющем огне, и время от времени кто-нибудь из них швырял в огонь бутылку, из которой тотчас же выстреливало пламя.
— Эти идиоты сжигают муку! — крикнул ефрейтор.
— А лучше, чтобы ее русские сожрали? — спросил мой сосед, шестидесятилетний тирольский стрелок.
— А мы, значит, будем жрать дерьмо! — бешено заорал я.
Тут люди на площади закричали и бросились в разные стороны, голубой огонь подползал к их ногам, наша машина сделала отчаянный прыжок, и рынок остался позади. Мы проехали еще немного, а потом вышли к большому шоссе, которое вело на запад. По этому шоссе, упираясь радиаторами в выхлопные трубы, цепляясь передними колесами за задние, ползли машины, поток вклинившихся и вцепившихся друг в друга машин, который заполнял шоссе, как заполняет русло реки в половодье поток талых вод. Со всех сторон стекались и текли на запад грузовики, танки, штабные автомобили, автобусы, мотоциклы, все виды военных машин текли на запад, шоссе было забито катящимися машинами, протиснуться здесь было немыслимо даже мотоциклу.
По полю бежали группы солдат. В придорожной канаве лежал фауст-патрон.
Поделиться книгой: