Помоги проекту - поделись книгой:
— И что все это должно значить? Чиновник смотрел куда-то в угол, двигая положенный перед ним листок бумаги по гладкому чистому столу.
— Да там же все написано! В заявлении!
— Мало ли где и что написано? Вот и на заборах пишут, хе-хе… А уж что пишут в этих ваших «интернетах»! Вы у нас записались на личный прием. Вы должны мне лично объяснить вашу проблему. А я, заполнив все необходимые формы, поставить вопрос на контроль, а потом ответить вам письменно или устно. И это не бюрократия, как вы можете подумать. Это реальный процесс. Все это произносилось скучным тихим голосом на одной ноте, не смотря в лицо посетителю. Иван даже чуть приподнялся на стуле, пытаясь поймать взгляд чиновника. Нет, не выходило. Опыт чувствовался. Никому не смотрит в глаза. И не подписывает ведь!
— Понимаете, мы тут с друзьями собраться решили. И вот, значит, просим согласовать. То есть, чтобы все было по закону. Мы — за закон.
— Оч-чень хорошо. Инициатива снизу? Это сейчас поддерживается.
Вся демократия — она как раз снизу идет. Оставляйте заявление у секретаря, зафиксируйте в журнале дату. В течение месяца, согласно регламенту, вы получите письменный ответ. У нас все строго: на письменный запрос — письменный ответ. На устное обращение — устный.
Все соответственно, значит. Он аккуратно и точно толкнул лист бумаги, который прилетел прямо под пятерню Ивана. Иван восхищенно покрутил головой, наклонился чуть в полупоклоне и опять же — в глаза хоть взглянуть. Не увидел глаз, и вышел, слегка задумавшись, и чуть не влетев лбом в угол. Месяц пролетел в хлопотах. Ровно через месяц, день в день, в почтовый ящик лег красивый пакет, весь в печатях. Ответ был, как объяснил бы этот чиновник, благожелательно-отрицательным. То есть, в преамбуле утверждалось, что инициатива снизу, из масс — это хорошо, но потом сообщалось, что именно этого числа и именно в то время, и в том месте, как указано — нельзя. Иван похрустел пальцами, непривычными к тонкой работе писарчука, и накатал жалобу в районный суд. Суд вернул жалобу без рассмотрения в связи с неправильным указанием ответчика. Не было также указано, что и как было нарушено ответчиком, и в чем конкретно был нанесен ущерб или какой именно закон и как был нарушен. Иван написал в прокуратуру. Папка, куда он подшивал раз за разом полученные ответы, пухла хоть и не на глазах, но достаточно быстро. Прокуратура пригласила на беседу. Там сидел молодой паренек после юридического в форме с погонами. Он радовался возможности ущипнуть чиновников. Но было бы лучше, говорил он, если бы был факт вымогательства взятки. А так — практически не о чем говорить. Иван написал в городской суд, в городскую прокуратуру, в приемную депутата и лично президенту. Отовсюду пришла квитанция в получении.
А потом начались возвраты и отказы.
— Ну, что мне делать, а? Такой зажим, такой зажим, — жаловался он друзьям. — И ведь, если бы он, скажем, взятку вымогал… Так нет!
Рыба вяленая. Ничего конкретного не говорит, в глаза не смотрит, а потом — бац! Снова отказ. И суды все купленные. И вообще — никакой у нас, получается, законности и демократии. Прямо хоть устраивай пикет перед администрацией…
— А мы бы и поддержали, — сказали друзья. — Мы народ боевой и веселый. Только скажи, за что именно воюем? В чем зажим демократии?
За что — на баррикады?
— Вот первое письмо, — высыпал Иван из папки свои бумаги. — Вот второе. Вот, что суды не приняли…
— Так, это…, — сказал самый близкий друг. — Ты, кажись, того, чего-то… Нафиг тебе было спрашивать разрешения на партию в преферанс?
— А чтобы все было по закону!
Двенадцать
— Шапку — долой! — внезапно раздался окрик сзади. И через мгновение, почти без паузы:
— Стоять! Предъявиться! Я замер, чуть даже присев от неожиданности. Обернулся на окрик.
За спиной — какой-то патруль, что ли. Идут, много их, все в гражданском, в темном, выстроившись поперек улицы. И, главное, нет почему-то больше никого этим вечером рядом. Один я здесь. Мне кричат, выходит.
— Это вы мне? — все еще надеясь на ошибку какую-то, спросил я. Ничего же не понятно. Только вот из метро вышел. Только поднялся по улице…
— Тебе, тебе, — они уже близко, уже окружили, уже смотрят в лицо пристально и с усмешками нехорошими.
— Ты, что ли, иудей? А?
— Как это? С чего вы взяли? Русский я…
— Тебя о национальности и не спрашивает никто. В паспортах нет национальности. Ты колокола слышишь? Крест — видишь? — ткнул вверх рукой тип в длинном черном пальто со шляпой в руке.
— Колокола? — непонимающе переспросил я.
— Может, он глухой, а? Братцы, может, просто больной он, а? — тут же заблажил самый молодой и самый накачанный, крепкий как боровичок, рыжий и патлатый.
— Помолчи немного. Ну-ка, ты, человек нездешней породы, предъявись, пока казаков не позвали.
— Вам паспорт мой? А вы кто?
— Точно — больной! Или, вернее, иудей. Ишь, как его колбасит от колоколов-то честных…
— Граждане, то есть, товарищи, — рискнул было обратиться я. Мало ли, может, революция какая или переворот очередной. Может, патрули добровольческие…
— Иудей! — радостно вздохнул еще один, подошедший совсем близко и уже щупающий край моей куртки.
— И вовсе я не иудей!
— Крест нательный покажь. А то идет он, колокола слышит, а сам в шапке, не крестится — и не иудей?
— А что, без креста — так сразу уж и иудей? — попытался хоть как-то отговориться я.
— Муслим, штоль? И это проверить легко. Вон, с мурзой нашим в сторонку отойдешь и докажешь ему, что право имеешь. Ну?
— Вообще-то я буддист…, — и почему так сказал, от привычки, что ли. Всегда раньше этим отговаривался, когда тетки в церковь тянули.
— Тьфу, ты! Интеллигент, похоже. Ишь, законы заучил. Знает, паскуда, как отмазаться! — плюнул в сторону самый высокий, несущий на плече переломленную двустволку с торчащими наружу гильзами.
— Не плюйся у храма, — дернул его за рукав тот, что в пальто. — А вы шли бы себе быстрее отсюда, гражданин хороший. Это вам пока еще разрешено тут везде шастать. Но мешать отправлению государственного культа вам уже запрещено. А мне вот определенно кажется, что своим показным неуважением вы как раз мешаете…
— Да какое же неуважение, что вы?
— Праздник православный, а вы дома не сидите, а еще буддист. Колокольный звон, а вы шапку не сымаете. Нет, точно вижу, нарушаете… Он повернулся чуть в сторону, достал из кармана металлический свисток на цепочке и засвистел в него громко и пронзительно.
Буквально тут же из-за угла церковной ограды вывернула верхом пара самых натуральных, как в кино, казаков в лохматых шапках, с шашками у левой ноги, с карабинами, торчащими из-за плеча, с погонами на солдатского вида куртках.
— Что за свист? — еще издали крикнул один.
— Иудея, гля, поймали! — радостно закричал рыжий.
— Да не, не слушайте дурного. Вон, интеллигент буддистом называется, а сам чего-то у церкви в праздничный день шастает. Не иначе, атеист. Только вот доказать не могу. А жаль.
— Не можешь, значит? Да, жаль…, — они подъехали вплотную и уже умело отделили меня от толпы, подталкивая то корпусом лошади, то пиная ногой, вынутой из стремени.
— Так, говоришь, буддист ты у нас, интеллигент? — наклонился один из них ко мне.
— Ну, да… Вроде того…
— Так буддист или все же — вроде того? — с другой стороны уже и второй смотрел требовательно в глаза.
— Буддист!
— И что ты нам скажешь, буддист? Скажи, что есть жизнь?
— Жизнь — это страдание, — радостно выдохнул я заученное еще на втором курсе университета.
— Вот именно. Страдание. Спасибо, православные, дальше мы с ним уже сами, — кивнул сверху один из казаков, разматывая, расправляя нагайку. — Ну, буддист, пять горячих тебе.
— За что? — только и прохрипел я, ничего не понимая.
— Не за что, а потому что жизнь твоя — страдание. И еще, потому что буддизм у нас вера не правая, а всего лишь примкнувшая. И мнится мне — временно примкнувшая… В общем, начнем с пяти, а там — как пойдет. Куда шел-то?
— Да, в библиотеку я… В историческую.
— Это вон туда? — он что-то прикинул в уме. — Точно — пятерик.
Меньше не сумеешь. А вот больше… Сейчас и проверим, каков твой Будда. Добежишь до двери, цапнешь ручку — свободен. А пока…
— Р-р-раз! — крикнул первый. Боль удара ожгла, как от пули.
— Два, — спокойно сказал второй, но боль от его удара была не меньше, чуть не сломав по ощущениям мою спину. — Беги, дурилка, беги. Мы же не шутим. И радуйся, что не атеист. И я побежал, а за мной легкой рысью скакали два казака и время от времени хлестали длинными витыми нагайками по плечам, по спине, по голове, прикрытой шерстяной шапкой-петушком и капюшоном куртки. А за спиной двенадцать человек в обыденном, но без шапок, выстроившись поперек улицы, двинулись дальше, всматриваясь в проходные и заглядывая в темные подъезды.
Герои не плачут
— Вот так они и стояли на этой площади. С этой вот стороны были те, кого потом назвали защитниками. Их, нас то есть, там человек двадцать было всего, что ли. С охотничьими ружьями некоторые, с пистолетами. Патронташами еще отдельные перепоясались, перевязались так крест-накрест, как на картинках в учебниках. Транспаранты сзади, флаги чуть не у каждого. Повязки на руке — мол, чтобы не перепутать с врагами, если бой.
— А враги?
— А враги по другой стороне площади выстроились. Ну, то есть, как сказать — враги. Враг — это тот, кто против твоей идеи, против всей твоей жизни. А тут просто солдаты были. На танках. Вот послали их сюда порядок наводить. Они и приехали. Новые такие танки были, знаешь. Пушки двухсот пятидесяти — голову туда можно засунуть. Башни пулеметами утыканы во все стороны. Броня многослойная, да еще активная, а поверх керамика какая-то, как у космических кораблей.
Фиг ты такого монстра возьмешь даже из противотанкового орудия.
Площадь-то вон какая большая. Вот, штук сорок таких танков и пришло.
И все, значит, в этих защитников целятся.
— А как же с ними воевать?
— А никак. С пистолетом на танк — это смешно просто. Это даже не бесполезно, да. Просто смешно.
— Так что, танки же сильнее? Они и победили, получается? … Это очень страшно, когда видишь дуло огромной пушки, направленной на тебя. В такую вот дуру голова, пожалуй, свободно пройдет. Один такой танк мог бы всю историю повернуть, оказавшись где-нибудь в прошлом, в гигантской сшибке огромных империй. А тут — какие-то человек двадцать. Штатских. Даже формы не было никакой и не было никаких бронежилетов. Баррикады какие-нибудь построить тоже не успели. Просто надо было в тысячу раз больше народа, чтобы настоящие баррикады на той площади выстроить. Да и опять же — против таких танков баррикады все равно не помогли бы. Среди этих, в штатском, один был известный кинорежиссер. Он все бормотал, что такие кадры пропадают. Эх, так взял бы камеру и снимал — нет же, с ружьем стоял, весь в патронах. Димка — тот в армии служил, в отличие от многих. Он с оружием хорошо разбирался, еще и других учил. А когда танки увидел, сразу понял, что — все. Ну, невозможно с такой техникой пистолетами. Даже если бы успели бутылки наделать с горючкой — все равно бесполезно.
Эти звери ни огня не боятся, ни ядерного взрыва. Вот если бы каждому из двадцати дать по гранатомету — тогда, может, один бы и повредили.
Но не сорок танков, грохочущих дизелями и выпускающими длинные струи сизого дыма. Все еще суетились, укладывались за жестяными урнами, целились, поплевав на ладони на охотничье счастье, а Димка уже знал, что совсем бесполезно все это. Он посмотрел назад, пожалел все то, что там было, пожалел еще и себя, совсем ведь молодого, и шагнул вперед. У него был простой травматик. Вот он шел и на каждый шаг стрелял в танк. Шаг — выстрел. Шаг — выстрел. Он очень хотел успеть потратить все патроны. Успел только раз перезарядить. И тут его срезал пулемет. Тогда встал и пошел вперед Профессор. Он правда был самый настоящий профессор и доктор каких-то наук. Выглядел, как профессор в кино, и говорил так же. У него ничего не было, когда он пришел.
Кто-то выделил ему старенькую вертикалку и дал пяток патронов.
Охотники — они все пришли с двумя стволами, как минимум. Вот Профессор просто от пояса дал дуплетом, чуть не упал от отдачи, потом остановился и долго выковыривал гильзы. Перезарядил, и опять пошел вперед. Когда дошел до тела Димки, опять выпалил. И лег тут же, там ведь пулеметы крупнокалиберные — одного попадания вполне хватает. Только не понятно было, а чего же не давят? Чего не стреляют по остальным? Чего не наступают? Паузы практически не было. Никто же не договаривался ни о чем.
Просто Десантура двинул вперед, скинув рубашку и сверкая голубыми полосками тельняшки. Мы там никого почти по имени не успели узнать.
Да, просто не успели. Вот, Димка, еще был с нами Виктор Степанович — пенсионер, еще Сашка, который с самой окраины добрался. Еще смеялся, что еле успел к самому интересному… А некоторых вот так звали — Профессором, Десантурой… У него, у Десантуры, откуда-то был милицейский автомат. Короткий такой. Не калаш, нет, а из новых, черный такой, маленький. Так он просто от пуза, не целясь, весь магазин одной очередью выдал. И лег, даже не доходя до первых. И тогда Виктор Степанович сказал, что нефиг тут молодым гибнуть.
И пошел, на палочку опираясь. В одной руке у него палочка была, а под мышкой зажал Сайгу. И палил из нее, покачиваясь и останавливаясь каждый раз. Мелкой дробью, как по птичкам. Других патронов не было.
Ну, и тоже… Сашка, тот бегом побежал. Сказал, что страшно ему пешком идти.
Просто очень страшно умирать. И как побежал он на танки… Их там сорок, дымят, ворочаются, выстраиваются. А он через всю огромную площадь — один. Ружье свое он оставил нам. Сказал, чтобы, если кто останется жив, детям передали. У него двое было сыновей. А после Сашки все как-то разом, не говоря друг другу ни слова, встали и пошли, растягиваясь в цепь. Как в кино. В психическую. На эти танки. И никто не стрелял — просто шли на танки, зная, что это — в последний раз. Кто же знал, что все это транслируется в прямом эфире? Там же камеры на площади. Вот с них картинку тогда выдали на весь мир. Как погибли первые, как пошли остальные. Размеренно так пошли, не пригибаясь даже нисколько. Только плакали некоторые на ходу. Плакали — и шли. А танки вдруг завозились, завозились, и стали уходить, разворачиваясь и искря траками по брусчатке. Может, команду какую-то получили… А может, просто вспомнили, что тоже люди. Кто теперь скажет? Только последние кадры с тех камер были такие, что идут цепью полтора десятка штатских, а от них танки уходят, уходят, уходят… …
— Они, выходит, все герои, деда? И ты тоже?
— Они герои. Да. Только, знаешь, внучек, иногда мне кажется, что лучше бы их всех там положили, на той площади. И меня с ними вместе.
Всем вам — лучше. Так вот иногда мне кажется…
— Ты не плачь, деда! Ты же герой! Герои не плачут!
Жизнь закончилась
Стук в дверь раздался в самый неподходящий момент.
— Чего надо? — сипло крикнул Иван, выбираясь из-под скомканных и скрученных простыней.
— Откройте, пожалуйста. РПН! Бормоча вполголоса ругательства, Иван накинул простынку на разлёгшуюся разгорячённую девушку, прижал палец к губам — мол, никшни тут и не отсвечивай — и, поправив рубаху и застегнув брюки, вышел в тесный тамбур. Как только он щёлкнул задвижкой, дверь вырвалась из его рук, а в номер, подталкивая его перед собой — «чего вы толкаетесь?», ввалились сразу пятеро полицейских в чёрном.
— В чем дело, собственно? — попытался показать, кто здесь хозяин Иван.
— Мы получили информацию, что в вашем номере — гостья. А время, — один из «чёрных» акцентировано чётко поднял руку и посмотрел на часы, — уже полночь. Прошу дать необъодимые разъяснения.
— Какие ещё разъяснения? Мы здесь все — взрослые люди! — начал было качать права Иван. Но тут двое больших и крепких в чёрном подошли к нему, довольно невежливо оттеснили к креслу, толчком усадили. Тут же на обоих плечах оказались чужие тяжёлые ладони, предупреждающие, что встать так просто не удастся.
— Сначала от девушки… Загорелое лицо высунулось из-под простыни, тонкая рука молча протянула паспорт.
— Так… Сандра… Ишь, имён у них больше нет как будто других…
Возраст — совершеннолетняя. Это хорошо. Ага. Семейное… Вдова.
Вероисповедание… Ага. Девушка, одевайтесь, распишитесь в протоколе и можете быть свободны. Ну, а теперь — ваши документы, будьте добры. Паспорт Иван бросил на столик у зеркала, как вошёл. И теперь документ поднесли к его глазам:
— Это ваш паспорт?
— Мой.
— Запишите: принадлежность документа подтверждает лично. Так…, — привычные пальцы быстро перелистывали страницы. — Совершеннолетний. Православный. Наш клиент, я же говорил… Состоит в браке… Оп-па… И как же это следует понимать?
— Там, под обложкой, свидетельство о расторжении брака, нотариально заверенное!
— Под обложкой, под обложкой… Что тут у нас? Записывайте, записывайте: два презерватива импортных, карточка «Виза» — номер потом спишете, три визитные карточки разных людей, две черно-белые фотографии размера три на четыре, записка на обрывке листа в клетку… Все.
— Как — все? — рванулся Иван, но тут же осел обратно, придавленный к креслу тяжёлыми ладонями.
— А так — все, — старший из «чёрных» отодвинулся от стола, на котором раскладывал все найденное. Он показал буквально вывернутую обложку, повёл рукой над выложенными на стол предметами.
Поделиться книгой: