Помоги проекту - поделись книгой:
Primièra сanso
JK et Светлая
I
Февраль 1185 года
Который день в Брабанте, не переставая, валил снег. Зима напоследок будто бы решила вволю напугать жителей маленького графства на севере Трезмона, где раскинулись от горизонта до горизонта черные горы с озерами Мирруар-о-фэ – природной границей королевства. Но жители Брабанта были привычны к высоким снегам и морозам. Боялись они только голода и запустения, к которому постепенно приходили их деревеньки.
Старый граф дю Вириль, правивший Брабантом последние двадцать пять лет, совершенно озяб и все требовал натопить пожарче, но в замок задували такие ветрища, что никакие очаги да шкуры не спасали. Он судорожно перебирал свитки, принесенные ему в это утро – ждал вестей из Святой земли, куда отправились его сыновья, чтобы прославить славный род дю Вирилей и вернуться домой, привезя с собой несметные богатства. Но вестей все не было. Зато привезли письмо от герцога де Жуайеза, не самого спокойного соседа, чье герцогство граничило с Брабантом на юге.
«Не иначе опять о Пэи-де-Марэ пишет!» – сердито размышлял граф, раздумывая над тем, как бы избавиться от проклятого болотистого края на меже их владений, но чтобы это не выглядело так, будто он сдался. Просто ему, в самом деле, ни к чему были эти болота. Ни под посевы не отдашь, ни животину на водопой не отведешь. А река в Брабанте чистейшая. Но Жуайезы вот уж сколько лет заявляли свои права на Пэи-де-Марэ, а дю Вирили из гордости отклоняли все притязания. Из гордости, но не от большого ума – так решил для себя старый граф. Впрочем, и он вот уже сколько лет не нарушал традиции. И бестолковая болотистая земля оставалась в пределах его владений.
Однако, развернув свиток с письмом герцога и прочитав первые же строки послания, граф Артур дю Вириль едва не уронил челюсть на пол.
– Dominus, gratias ago tibi! – воскликнул дю Вириль и вскочил с кресла, направившись в покои своей дочери Катрин, расположения которых он уже почти не помнил. Они встречались два раза в день: за завтраком и за ужином. Обедал граф обыкновенно в своих покоях. Они почти никогда ни о чем не говорили. И ровно никакой роли в жизнях друг друга не играли. Она не мешала ему, блюла честь графини дю Вириль и не доставляла хлопот. Этого графу было вполне довольно, чтобы терпеть ее в своем доме. И, хотя она так и не вышла замуж, хозяйка из нее была отменная. Он и не замечал ее усилий, но в замке все делалось вовремя и так, что ему почти никогда не приходилось браниться на слуг.
Все-таки отыскав нужную дверь в башне, где прежде жила его покойная жена, и которую теперь занимала Катрин, он без стука вошел и с порога сказал:
– Жуайез пишет мне. Я хочу, чтобы ты прочитала его послание и сказала, что думаешь об этом.
Убрав в сторону рукоделие, Катрин молча взяла у отца свиток и пробежала его глазами. В пространном письме, написанном изящным, хотя и несколько витиеватым слогом, герцог де Жуайез просил у графа Артура руки его дочери. Руки Катрин. При этом соглашаясь взять за ней лишь надоевшие не одному поколению дю Вирилей болота. Это было странным, но Катрин считала бы себя глупой уткой до конца своих дней, если бы не увидела выгоды от такого предложения. В свои девятнадцать лет она прекрасно отдавала себе отчет, что осталась старой девой и самая завидная ее участь – быть хозяйкой отцовского дома да молиться о его долгой жизни. В противном случае ее жизнь продолжится в монастырских стенах. Что для Катрин казалось равносильным смерти.
А потому упустить единственный выпавший случай уехать из опостылевшего Брабанта графиня дю Вириль не могла.
– Я думаю, отец, что вы должны дать согласие герцогу. Наконец-то вы избавитесь и от дочери, которая для вас только лишний рот, и от болот, за которые вам приходится платить налог, – ровным голосом проговорила Катрин.
Граф удивленно посмотрел на свою дочь. Обыкновенно он полагал женщин безмозглыми курицами, не способными думать ни о чем, кроме любви. Во всяком случае, его покойная супруга умела только плакать о том, что нелюбима, и рожать детей. На большее ей не хватало ума. Тем удивительнее было обнаружить толику разума у Катрин. Надо признать, она была красива. Он рассматривал ее лицо, будто заново узнавая. Тонкие черты ее, несомненно, были унаследованы от его матери. Та тоже считалась красавицей. Высокий лоб, скрытый до половины вимплом, темные брови, ровный нос и четко очерченные пухлые губы. Но самым красивым на ее лице, как водится, были глаза. Большие, в обрамлении длинных золотистых ресниц, удивительного цвета мха в горах Мирруар-о-фэ. Граф силился вспомнить точный оттенок ее всегда скрытых под покрывалом или вимплом волос. Он знал, что родилась она рыжей. Но какими ее волосы стали теперь, не имел представления. У Катрин было всего два недостатка. Она была слишком худой для девушки. Но на худобу тоже любители находятся. И у нее вовсе не было приданого. Последнее стало решающим в вопросе ее замужества. Она, представительница древнего рода дю Вирилей, достойная по крови стать супругой и королю, не могла выйти замуж за человека более низкого происхождения, чем была сама. Но те, кто подходили ей в мужья, без приданого ее не брали.
Граф нахмурился и тихо сказал:
– Я бы дал согласие герцогу даже в том случае, если бы ты возражала против этого брака. Все решено. Но я должен быть честен с тобой, Катрин, – Жуайез старше тебя. И, как говорят, довольно крутого нрава. Да ты и сама должна была видеть по тону его послания. Потому берегись – не вздумай идти поперек его слова. Иначе он может отказаться от тебя.
Катрин опустила глаза, спрятав довольный взгляд, и улыбнулась.
– Если желаете, Ваше Сиятельство, я могу написать герцогу письмо с благодарностями и обещанием быть ему достойной женой, чтобы он никогда не пожалел о сделанном им выборе.
– Даже не вздумай! – громыхнул граф. Все же относительно ума Катрин он сильно погорячился. – Прояви покорность воле отца. Я сам отпишу графу, что согласен отдать ему тебя. Твое же дело помалкивать. И быть послушной мужу!
– Конечно, отец, – смиренно кивнула Катрин. – Вы лучше знаете, как должно поступить. А я же сделаю, как вы скажете.
– Вот и славно. Вы обвенчаетесь так скоро, как это будет возможно. Ни к чему тянуть, так и прокиснуть недолго. Ты и без того уже старая.
II
Март 1185 года
У маркиза из провинций,
Жизнь, мессиры, непроста.
Старший сын, тот был патриций.
Младший – тот слуга Христа.
Только тот, что был патриций,
Переплюнул весь свой род!
Почитателем традиций
Проливал винишко рот.
Слыл растратчиком сестерций,
Портил девок по углам.
Он папаше был по сердцу,
Шел по папиным стопам!
Младший – чадо инквизиций,
Прозванный слугой Христа,
Не желал хранить традиций
И не слушался отца.
Он сбежал за музой-жрицей,
Он оставил монастырь.
Из него не вышел рыцарь,
И забыт давно псалтырь.
Сочиняет небылицы
И поет в харчевне вам.
Знал маркиз, что сын – тупица,
И всему семейству срам.
У маркиза из провинций,
Жизнь, мессиры, непроста.
Старший сын, тот был патриций.
Младший – тот слуга Христа.
Разлив из бочонка вино по кружкам, брат Паулюс крикнул девчонке, прислуживающей в харчевне «Три кабана», чтобы принесла еще, и, откинувшись к стене, камни которой холодили и слегка отрезвляли голову, похохатывая, слушал развеселую песенку Скриба – своего давнего друга.
Познакомились они еще в монастыре, где Скриб прожил совсем недолго, что, однако, не помешало им сдружиться. Не помешало их дружбе и то, что один был отпрыском благородной семьи, а другой – безродным подкидышем. Юноши беззаботно проводили время и в проказах, и в освоении наук, которые им вдалбливали святые братья. Особенно брат Ансельм, возлагающий большие надежды на обоих. Впрочем, в Серже ему пришлось очень скоро разочароваться, когда однажды утром он обнаружил, что тот сбежал. Долго потом настоятель выпытывал у Паулюса, куда делся его друг. Но будущий брат успешно отмалчивался. Сам Паулюс думал, что не доведется им больше свидеться после того вечера, когда Серж пришел к нему сказать, что покидает стены славной обители Вайссенкройц, и попрощаться. И какова же была его радость, когда однажды, спустя несколько лет, повстречал Скриба в харчевне, куда и сам нередко захаживал, прибыв в Фенеллу по приглашению короля Александра.
С тех пор уж который год они встречались в «Трех кабанах» пропустить по кружке славного трезмонского вина. Паулюс посвящал Скриба в мечты о собственном вине, трубадур пел монаху свои новые сочинения, а после они дружно отправлялись на поиски иных, не менее приятных развлечений.
Меж тем, убрав в сторону свой дульцмер, Серж подошел к брату Паулюсу и весело подмигнул.
– Видишь, друг мой Паулюс! Пишется всякая ерунда, а то, что надобно, мне музы не приносят.
– Отчего ж ерунда? Знатная песенка, – рассмеялся Паулюс, придвинув к Сержу кружку, и подмигнул. – А ты, никак, поздравительную канцону сложить не можешь, друг мой Скриб?
Трубадур вздохнул и сделал глоток вина.
– Который день уж бьюсь над ней, а все никак! И вздумалось же Его Светлости жениться. В его-то возрасте пора о Боге думать!
– Прежде наследниками стоит озаботиться. Вот пару-тройку сыновей заведет, можно будет и к праотцам отправиться.
– Так и невеста, говорят, старуха! Что может родиться от двух пней?
– Может, хотя бы одного успеют произвести на свет, – захохотал Паулюс, поднимая кружку. – Хотя, поговаривают, полдеревни его отпрысков бегает. А невеста, поди, благородных кровей. Богатая, что ль, что герцог ее в жены берет, – монах задумчиво почесал затылок.
– Да какая богатая! – рассмеялся трубадур. – За ней никакого приданого не дают, кроме земли на границе с Жуайезом. Болота одни! Но герцог вздумал торфом промышлять, с тех пор, как вернулся из Фландрии. Ну и знатная, да... У Жуайезов всегда была древность рода в чести. А эта породистее многих сук.
– Повезло герцогу! Двух зайцев убил. Осталось дело за малым – за наследником.
Служанка принесла новый бочонок, Паулюс снова налил вина и, напустив печальный тон, спросил:
– Так что же мешает твоим музам?
Серж, приняв не менее грустный вид, посмотрел на брата Паулюса и скорбно произнес:
– В канцоне велено воспеть красоту будущей герцогини. Я же не умею лицемерить. Вообрази, как стану я петь о ее прекрасных глазах, коли окажется, что она косая?
– Эх, друг мой Скриб, разве ж это твоя забота, коль она окажется косой? – усмехнулся святой брат. – У мельничихи твоей глаза прекрасные. Ее ведь тоже Катрин зовут?
Паулюс отхлебнул из кружки и приуныл.
– Вот у меня забота так забота. Как бы мне обряды завтра не перепутать. Совсем не вовремя отец Григориус из жуайезской часовни преставился. Не мог, что ль, сначала герцога своего обвенчать, а потом уж умирать со спокойной душой, – Паулюс вздохнул. – А я после похорон короля Александра ни одной службы не правил.
– Разберешься! – уверенно заявил Скриб. – Все молитвы одинаковые. Коли чего перепутаешь, никто и не заметит. А собьешься, так заладишь Pater noster. Обвенчаешь и забудешь. Это мне, коли придется опростоволоситься, потом будущую герцогиню каждый божий день лицезреть со всеми ее обидами. Что, согласись, удовольствие сомнительное.
Святой брат махнул рукой.
– Так ты не обижай Ее Светлость. Спой ей о красоте. А чья будет воспета красота, герцогини или простолюдинки, кто ж догадается!
Тут взгляд трубадура вспыхнул, и он, чуть прищурившись, сказал:
– А у простолюдинки сестрица имеется. Тоже... с глазами.
– Правильно говорил брат Ансельм. Сбиваешь ты меня с пути праведного, – рассмеялся Паулюс, наполняя кружки. – Монах я!
– А я – поэт. Тебе женой религия, а мне – мои канцоны. Но удовольствия искать, успокоенья, музу ни одному из нас не запретишь.
– Хорошо у тебя язык подвешен, Скриб! – восхитился Паулюс и поднялся из-за стола. – Что ж, идем, друг мой, в поисках твоей музы и моего удовольствия.
Утро застало трубадура Скриба в обнимку с его музой на старой мельнице ее отца. Он видел в то утро яркие сны, толком не отличая их от воспоминаний о прошедшей ночи. Ночка, в самом деле, весьма удалась. И открывать глаз ему совсем не хотелось.
– Скриб, – шептала ему его муза Катрин, – Скриб, опоздаешь ведь!
И он точно знал, что опоздает. Но вот куда и зачем – ему дела не было. Слишком уж сладок сон поутру.
В это же самое время брат Паулюс, подхватив рясу, мчался, сломя голову, в замок, чтобы облачиться в праздничное одеяние и поспеть к назначенному часу в часовню. Его безымянное удовольствие осталось досыпать на хозяйском сеновале, выпросив на прощание у монаха, что он прочтет молитву об отпущении ее грехов.
III
С любопытством оглядывала Катрин свой будущий дом. Ей понравилась простая архитектура замка. Жуайез выглядел внушительно и строго, без излишней напыщенности. Таким же оказался и владелец замка, встретивший графиню в большом зале. Герцог Робер был крепким, среднего роста немолодым, но еще далеко не старым мужчиной. По его фигуре было понятно, что о рыцарских подвигах он знает не понаслышке. А загорелое лицо его с упрямым подбородком наверняка не оставляло равнодушными замковых служанок.
Катрин слегка улыбнулась острому взгляду его черных глаз из-под густых бровей. И склонилась в легком поклоне.
После, в покоях, отведенных ей будущим супругом, она стояла перед зеркалом, где ее одевали две служанки, подгоняя платье. Сшитый специально для нее на свадьбу жуайезскими мастерицами роскошный ярко-голубой котт Катрин подвязала широким серебряным поясом – единственным ее богатством, доставшимся от матери. Расшитое золотом покрывало закреплено было золотой диадемой с изумрудами – еще одним подарком жениха. День выдался солнечным, но морозным, и служанка накинула на плечи Катрин подбитый рысьим мехом плащ. Еще раз взглянув на себя в зеркало, Катрин осталась довольна.
Поделиться книгой: