Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Чапаев - Павел Александрович Аптекарь на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Тем не менее короткая история больше похожа на роман-приключение и многочисленные анекдоты, чем на обучение или даже подход к нему. Это классический пример того, как партийная логика и политическая целесообразность перевесили все аргументы против обучения, в том числе более чем недостаточный уровень образования нашего героя. Для болезненно самолюбивого Чапаева очевидная невозможность освоить программу была сильным ударом. Он предпочел остаться командиром-самоучкой, в чем и преуспел, подтвердив статус выдающегося самородка. Поэтому едва начатое высшее военное образование нашего героя — не повод ни для самодовольства, ни для самоуничижения, ни для насмешек.

Снова в бою

Трудно сказать, сколько добирался Чапаев из быстро опостылевшей ему Москвы в Самару, где находился штаб 4-й армии. В любом случае эта дорога не могла быть простой. Судя по всему, он покинул академию самовольно и не имел документов на пользование местами в специальных литерных вагонах, которые доставляли по стране командированных ответственных партийных, государственных, советских и военных работников, чекистов и сотрудников Коминтерна. Впрочем, даже пассажирам специальных вагонов и поездов приходилось подолгу застревать в пути из-за неисправностей паровозов и вагонов, повреждения путей, нападений повстанцев на железнодорожные линии. Кроме того, быстрому проезду мешали острый недостаток топлива и снежные бураны, засыпавшие пути. Крестьяне и горожане, несмотря на грозные директивы из Москвы и губернских центров, далеко не всегда успевали вовремя расчистить рельсы от снежных заносов, заготовить дрова для паровозов, а специальной техники, способной растапливать снег паром, дров и угля для нее не хватало. Разруха на железных дорогах задерживала продвижение важнейших военных, продовольственных и стратегических грузов. Чапаев как начальник дивизии мог добираться до Самары воинским эшелоном, но и они часто подолгу простаивали на станциях и перегонах, пока не удавалось расчистить пути и заготовить дрова или другое горючее (были случаи, что в топку бросали знаменитую астраханскую воблу) для паровозов и печей в вагонах-теплушках.

Не исключено, что Чапаеву и вовсе пришлось добираться до места на перекладных и пережить многочисленные опасные приключения, как и тысячам пассажиров, передвигавшихся по стране в силу различных причин.

Чапаев прибыл в Самару только в начале февраля 1919 года, спустя месяц после своего фактического ухода из академии. Даже для Гражданской войны такое длительное отсутствие командира высокого ранга в строю без уважительной причины является серьезным проступком, и вполне вероятно, что вокруг нашего героя шли споры: привлекать или не привлекать его к ответственности. Не исключено, что Чапаев в это время пытался разыскать свою первую жену. Известно, впрочем, что он сделал изрядный крюк в Балаково и Николаевск, чтобы навестить родных и оказаться поближе к товарищам по борьбе с казаками и чехами.

1 февраля 1919 года Чапаев собрал в селе Клинцовка районный крестьянский съезд, за что получил устный выговор: «Предложить уездному исполкому вызвать в срочном порядке Чепаева в Пугачев для объяснения и разослать по всему уезду сообщение населению о том, что Чапаев в настоящее время никакой государственной, военной и гражданской службы не несет и не вправе самочинно устраивать какие-либо собрания, тем более съезд без разрешения на то местной уездной высшей власти».

Межеумочное положение после самовольной отлучки из академии не устраивало нашего героя. Вскоре он прибыл в Самару. Незадолго до этого армию возглавил видный большевик-подпольщик, бывший комиссар Ярославского военного округа Михаил Фрунзе, вместе с ним на должность начальника штаба прибыл бывший генерал Федор Новицкий. Смена руководства армии повлияла на судьбу Чапаева. 4 февраля он получил в штабе 4-й армии должность прикомандированного к РВС и разрешение отправиться для устройства домашних дел в Николаевский уезд. Статус уже изменился. «Все советские организации и учреждения обязаны оказывать т. Чапаеву полное содействие в пути следования и возвращения предоставлением необходимых перевозочных средств наравне со всеми советскими военными работниками», — указывалось в документе. Что любопытно: Чапаев не стремился (или не смог) добраться до Уральска — цели нескольких безуспешных наступлений лета и осени 1918 года.

Можно только догадываться, чем была вызвана вторая за короткое время поездка нашего героя домой, но она затянулась надолго. В семейной жизни Чапаев куда менее удачлив, чем на полях сражений. В романе Фурманова начдив утверждает, что прекратил отношения с первой женой после ее измены. Однако, по свидетельствам родственников, Чапаев часто вспоминал о жене. Пелагея не раз встречалась с детьми и, вероятно, стремилась возвратиться к ним и тем самым примириться с мужем. Однако совладать с гордым и своенравным Чапаевым, чье самолюбие было по-настоящему задето ее изменой, было непросто.

Небезоблачно складывались и отношения со второй женой, Пелагеей Камешкерцевой. Она чувствовала, что Чапаев не испытывает к ней сердечной привязанности. Возможно, до нее доходили слухи и о его похождениях на фронте. В Гражданскую войну, когда эмансипация привела к появлению женщин-политработников, машинисток, телеграфисток, когда медсестры и санитарки трудились не только в тылу, но и в боевых частях, сексуальные отношения на фронте уже не воспринимались как нечто недопустимое и исключительное. Наш герой отрицал свое внимание к женщинам во время боевых действий, он не раз требовал удалить женщин из дивизионных и других учреждений, но успеха не добился. Участвовавший в разгроме подразделений 25-й дивизии в Лбищенске полковник Михаил Изергин не без ехидства отмечал: «Штаб Чапаева располагался не без удобств и приятного препровождения времени: в числе пленных — или трофеев — оказалось большое число машинисток и стенографисток. Очевидно, в красных штабах много пишут…»

Возможно, это и вызвало стремление Пелагеи «отомстить» Чапаеву по-женски, изменив ему. Родственники начдива обвиняли Камешкерцеву в связи с начальником артиллерийского склада Григорием Живоложиновым. Евгения Чапаева со слов матери рассказывала, что Чапаев застал жену с любовником, вернувшись домой в один из кратких отпусков, и выдворил его из дома с пулеметом наперевес. Клавдия Чапаева утверждала, что Живоложинов издевался над детьми Чапая, причем ей даже отстреливал волосы из револьвера, собрав их в пучок.

Такое поведение всех участников любовного треугольника выглядит малореальным. Трудно представить, чтобы начальник тылового учреждения уводил жену у боевого начдива, который к тому же был известен крутым нравом и непредсказуемыми поступками. Камешкерцева с детьми жила в небольшом городке, в котором невозможно скрыть любовную связь. В этой ситуации Живоложинов практически рисковал жизнью: он легко мог стать жертвой мести Чапаева.

Чапаев был далеко не ангелом в повседневной жизни. В дневнике Дмитрия Фурманова за июль есть запись: «Чапай ее (Пелагею. — П. А.) однажды бил немилосердно за то, что она ходила с подругой будить одного знакомого на сеновал. Дело длилось всего 3–4 минуты, тут были и свидетели, сомнений, кажется, не должно было остаться никаких. И все-таки он колотил ее за мнимую “измену”. Поля уехала ни с чем — оплеванная, оскорбленная, отторгнутая; Чапай остался с Пичужкой (видимо, одной из фронтовых подруг. — П. А.), а детей оставил на Полю».

Страсти между Чапаевым и ближайшей родней кипели нешуточные. Ему потребовался длительный отпуск для устройства личных и семейных дел. Новые упоминания о прибытии начдива к месту службы появляются лишь в конце февраля.

Пока организатор Самарской и Николаевской дивизий пытался устроить семейные дела, его полки под руководством командира 1-й бригады самарцев Ивана Плясункова наступали на Уральск. 24 января после упорного уличного боя, в котором погиб командующий Уральской армией генерал Федор Мартынов, полки Самарской дивизии вступили в город. 26 января казаки попытались отбить Уральск, сумели ворваться на его улицы и серьезно потеснить красных. Но казаки увлеклись преследованием чапаевцев, расправой с отдельными группами, засевшими в домах и амбарах. Они попали под фланговый удар 218-го Разинского полка, который оказался вне полосы наступления белых, и вынуждены были отступить. Потеря Уральска вызвала кризис Уральской армии, целые полки расходились по домам или сдавались красным «под честное слово» и обещание амнистии рядовым бойцам.

7 февраля в город прибыл Фрунзе и сразу же столкнулся со своенравием чапаевских питомцев. Когда он приехал в Уральск, красноармейцы полевого караула не отрапортовали командарму и не вызвали караульного начальника. Они лишь ознакомились с мандатами и пропустили Фрунзе и его спутников.

Когда Фрунзе назначил смотр бригады, успевшие приодеться за счет захваченных в Уральске запасов мануфактуры и обуви красноармейцы лениво потянулись на центральную площадь, а один из командиров батальонов увел своих бойцов обратно: дескать, нечего морозиться. Говорили, будто Плясунков обиделся, что его обязали рапортовать о построении начальнику Николаевской дивизии Анатолию Дементьеву, который в боях за город непосредственного участия не принимал.

Фрунзе возмутился: «Состояние бригады считаю безобразным. Это толпа, а не войско! Ответственность за это несете вы. Объявляю строгий выговор всем командирам и комиссарам». Наутро командарм получил бумагу с нарочным: «Предлагаю вам прибыть в 6 часов вечера на собрание командиров и комиссаров для объяснения по поводу ваших выговоров нам за парад. Комбриг Плясунков». Фрунзе приехал с адъютантом, без оружия и охраны. При его появлении командиры и комиссары Плясункова не встали, демонстративно игнорируя «выскочку» командарма и воинскую субординацию.

Не присаживаясь, не здороваясь, Фрунзе проронил: «Я присутствую здесь не как командующий армией, а как член партии. Командующий армией не может быть на таком собрании. Как член партии, пославшей меня на работу в армию, я заявляю вам: ваше собрание и вызов являются преступными. Вы хотели меня запугать? Царское правительство дважды приговаривало меня к виселице. Я пришел к вам без оружия. Подтверждаю все свои выговоры и замечания, сделанные на параде, и заявляю вам: если вновь отмечу случаи нарушения дисциплины, буду карать беспощадно, вплоть до расстрела. Нарушая дисциплину, вы разрушаете армию. Советская власть этого не допустит!» Фрунзе без окриков и резкостей обуздал чапаевских орлов: когда он выходил из штаба, провожать его вышли уже все командиры штаба и полков.

Как отмечали современники, красным командирам импонировали личная храбрость Фрунзе, его спокойное поведение под огнем противника. Впрочем, от отчаянно смелых, но недисциплинированных и до крайности не доверявших «штабным» степных «красных орлов» его отличали внимательное отношение к «царским» генералам и офицерам и стремление к военному самообразованию. По свидетельству его начальника штаба Федора Новицкого, «Фрунзе обладал способностью быстро разбираться в самых сложных и новых для него вопросах, отделять в них существенное от второстепенного и затем распределять работу между исполнителями сообразно со способностями каждого. Он умел и подбирать людей, как бы чутьем угадывая, кто на что способен…»

Фрунзе, как и Чапаев, был военным самородком, только более высокого образования и кругозора. Он высоко ценил нашего героя как прирожденного лидера и искусного командира, хорошо понимал его мятежную душу и стремился убедить в этом своих соратников: старых офицеров и политических комиссаров, которые относились к начдиву с изрядным опасением.

Один из них, начальник штаба 4-й армии, бывший генерал Федор Новицкий писал:

«Михаил Васильевич очень интересовался Чапаевым. Нужно признаться, были и неблагоприятные слухи об этом человеке, ставшем ныне легендарным героем… Однажды в конце февраля 1919 года дежурный доложил командарму о прибытии Чапаева. Михаил Васильевич предполагал, что он сейчас увидит партизана с разухабистыми манерами. Однако в кабинет медленно и очень почтительно вошел человек лет тридцати, среднего роста, худощавый, гладко выбритый и с аккуратной прической. Одет Чапаев был не только опрятно, но и изысканно: великолепно сшитая шинель из добротного материала, серая мерлушковая папаха с золотым позументом поверху, щегольские оленьи сапоги-бурки мехом наружу. На нем была кавказского образца шашка, богато отделанная серебром, и аккуратно пригнанный сбоку пистолет “Маузер”. Сел Чапаев очень деликатно, голос у него оказался тихий, а ответы весьма почтительные. Узнав, что Чапаев порвал с Академией и желает нести боевую службу и именно в 4-й армии, Михаил Васильевич сразу предложил ему должность начальника Александров-Гайской группы… Фрунзе чувствовал, что Чапаеву по складу его характера должна показаться заманчивой столь самостоятельная инициативная роль. И действительно, Чапаев выразил согласие принять Александров-Гайский отряд и обещал сделать все в точности и в срок. После ухода Чапаева Михаил Васильевич сказал мне, что окончательно разуверился во всех поклепах, которые возводились на Чапаева, почувствовал к этому человеку большое доверие, готов, и впредь поручать ему самые ответственные задания».

Слова известного военного специалиста весьма любопытны: они развенчивают миф о Чапаеве-«громовержце» и штабном ненавистнике. Получается, что он прекрасно понимает, где и как себя следует вести: он «громит» высшее командование среди своих соратников, недовольных скверным снабжением и не всегда понятными распоряжениями штабов. Однако когда Чапаев оказывается наедине с командармом и его начальником штаба, он подчеркнуто сдержан и дисциплинирован, соблюдает воинскую субординацию. Возможно, причина в личном обаянии Фрунзе, о котором упоминают многие его соратники. Но есть и другая причина: Чапаев понимал, что Красная армия изменилась, дисциплина укрепилась и столкновения с командованием, подобные обмену инвективами с военным советом 4-й армии осенью 1918 года, могут обойтись дорого — вплоть до отстранения и ареста. Вероятно также, что Чапаев в глубине души чувствовал себя виноватым в нарушении дисциплины: он самовольно покинул академию и в течение долгого времени не являлся на передовую.

Показательно также, что наш герой не так простонароден, как может показаться в первый момент знакомства и как его описал затем Фурманов. Он стремится выделиться, внешние, демонстративно яркие атрибуты выгодно отличают его от массы красноармейцев и командиров младшего ранга. Вероятно, впрочем, что Чапаев хотел произвести благоприятное впечатление на командарма и его начальника штаба. Его внешний вид свидетельствует: перед вами красный командир и честный солдат, а не атаман красной степной вольницы.

В начале марта Чапаев выезжает наконец на передовую — командиром Александрово-Гайской группы, в составе бригады 25-й (бывшей Самарской) дивизии и ряда отдельных частей. «Командарм приказал т. Чапаеву вступить в командование 1 бригадой Александрово-Гайской дивизии, оставаясь в то же время командующим всей Александрово-Гайской группой… т. Андросову, сдав бригаду, оставаться в распоряжении Чапаева. 4 марта 1919 г.», — объяснял ситуацию бывшему комбригу Андросову исполнявший должность начальника штаба, бывший подполковник Генштаба Владимир Лазаревич. Комиссаром группы был назначен Дмитрий Фурманов.

Вскоре командир и комиссар встретились. Фурманов описал знакомство кратко: «Рано утром, часов в пять-шесть, кто-то твердо постучал Федору в дверь. Отворил — стоит незнакомый человек. Здравствуйте. Я — Чапаев!» Лаконичность автора понятна: появление Чапаева оказалось для него неожиданным и оттого не слишком приятным.

Жена Фурманова описала встречу подробнее: «На рассвете — стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, настежь открывается дверь и вваливается целая ватага крепких, рослых, краснощеких людей. Среди них человек невысокого роста. Вошел, сбросил бурку, остался во френче защитного цвета, в оленьих сапогах. Здравствуйте. Я — Чапаев. Я осталась лежать в кровати, а Фурманов вскочил, кое-как натянул на себя одежду. Я же из-под одеяла наблюдала за Чапаевым. Быстрые движения, походка немного лисья, быстрый взгляд.

— Жена? — спросил Чапаев.

— Да, — ответил Фурманов.

Я еще глубже юркнула под одеяло.

— Зачем?

— Она политпросветом будет заведовать.

— А, культуру, значит, садить будет…

На этом разговор закончился».

Вскоре в дневнике будущего писателя появилось первое впечатление о своем герое: «Передо мною предстал типичный фельдфебель, с длинными усами, жидкими, прилипшими ко лбу волосами; глаза иссиня-голубые, понимающие, взгляд решительный. Росту он среднего, одет по-комиссарски, френч и синие брюки, на ногах прекрасные оленьи сапоги. Перетолковав обо всем и напившись чаю, отправились в штаб. Там он дал Андросову много ценных указаний и детально доразработал план завтрашнего выступления. То ли у него быстрая мысль, то ли навык имеется хороший, но он ориентируется весьма быстро и соображает моментально. Все время водит циркулем по карте, вымеривает, взвешивает, на слово не верит. Говорит уверенно, перебивая, останавливая, всегда договаривая свою мысль до конца. Противоречия не терпит. Обращение простое, а с красноармейцами даже грубоватое…

Я подметил в нем охоту побахвалиться. Себя он ценит высоко, знает, что слава о нем гремит тут по всему краю, и эту славу он приемлет как должное. С товарищами я лажу, они меня знают и любят…»

Фурманов сразу заметил, что наш герой отличался от своих соратников: «Чапаев выделялся. У него уже было нечто от культуры, он не выглядел столь примитивным, не держался так, как все: словно конь степной сам себя на узде крепил. Лишь встретился на пути Чапаев — этих вольностей с ним уж нет. Не из боязни, не оттого, что неравен, а из особенного уважения: хоть и наш, дескать, он, а совершенно особенный, и со всеми равнять его не рука». Вскоре после прибытия в штаб бригады Чапаев подробнейшим образом изучил план операции в направлении станицы Сломихинской; этот удар, по плану командования 4-й армии, должен был отрезать Уральскую группировку казаков от Лбищенска одновременно с наступлением Северной группы (1-я бригада 25-й дивизии и 25-й кавполк), которой командовал Иван Кутяков, и завершить разгром белоказачьей армии. Как писал Фурманов, план наступления Чапаев кардинально переработал. Краснокутскому, Савинскому и Интернациональному полкам предписывалось в ночь на 10 марта выйти из Александрова Гая и занять исходные позиции в семи с половиной верстах от Сломихинской, чтобы с рассветом атаковать станицу. Краснокутский полк наступал с фронта, остальные охватывали укрепленный пункт с флангов.

Бой у станицы красочно описан Фурмановым:

«Подпустив саженей на триста, казаки ударили орудийным огнем. За артиллерией с окраинных мельниц резнули пулеметы… Цепь залегала, подымалась, в мгновенную мчалась перебежку и вновь залегала, высверлив наскоро в снегу небольшие ямки, свесив туда головы, как неживые…

Орудия ревом крыли окрестность. Шарахался по полю гул, будто метался в стороны и смертно ревел гигантский зверь, загнанный в круг. В стоне, в свисте и в реве шли веселее цепи, ободренные огнем. В черной шапке с красным околышем, в черной бурке, будто демоновы крылья летевшей по ветру, — из конца в конец носился Чапаев. И все видели, как здесь и там появлялась вдруг и быстро исчезала его худенькая фигурка, впаянная в казацкое седло. Он на лету отдавал приказанья, сообщал необходимое, задавал вопросы. И командиры, так хорошо знавшие своего Чапая, кратко, быстро сообщали нужные сведения — ни слова лишнего, ни мгновенья задержки…

Цепи кидались стремительным бегом. В тот же миг срывались с цепей казачьи пулеметы. Цепи падали ниц, впивались в снежную коросту — лежали замертво, ждали новую команду. Позади цепей носился Чапаев, кратко, быстро и властно отдавал приказанья, ловил ответы…

Он скачет туда, на левый фланг, где грозно сдвинулась опасность. Казаки несутся лавой… Уж близко видно скачущих коней… Подлетел Чапай к командиру батальона:

— Ни с места! Всем в цепи… Залпом огонь!

И он пронесся по рядам припавших к земле бойцов.

— Не робей, не робей, ребята! Не вставать… подпустить — и огонь по команде… Всем на месте… Огонь по команде!!!

Крепкое слово так нужно бойцам в эти последние, роковые мгновенья! Они спокойны… Они слышат, они видят, что Чапаев с ними. И верят, что не будет беды… Как только лава домчалась на выстрел — ударил залп, за ним другой… кинулась нервная пулеметная дрожь… Лава сбилась, перепуталась, замерла на мгновение… Еще миг — и кони мордами повернули вспять. Казаки мчатся обратно…

Сбита атака. Уж бойцы от земли подымают белые головы. У иных на лицах, неостывших и тревожных, чуть играет пуганая улыбка… Цепи идут под самой станицей… Чаще, чаще, чаще перебежки… Пулеметный казацкий огонь визгом шарахает по цепи. И лишь она вскочит, цепь, — бьют казацкие залпы, их покрывает мелкая волнующая рябь пулеметной суеты… Уж бойцы забежали за первые мельницы, кучками спрятались, где за буграми, где у забора — все глубже, глубже, глубже — в станицу…

И вдруг взорвалось нежданное: “Товарищи! Ура… ура… ура!!!”

Цепь передернулась, вздрогнула, винтовки схвачены наперевес, — это порывистой легкой скачью неслись в последнюю атаку… Больше не слышно казацких пулеметов: изрублены на месте пулеметчики… По станице — шумные волны красноармейцев… Где-то мелькают последние всадники… Красная Армия вступала в станицу Сломихинскую…»

Надо отдать должное литературному мастерству Фурманова: он нарисовал яркую и динамичную картину сражения и показал огромную роль Чапаева, который успевал каждый раз появиться в критический момент боя, уверенный в успехе вверенных ему полков. Но эта картина мало соответствовала реальной ситуации на фронте. Чапаев в бурке, стремительно перемещавшийся с фланга на фланг на лихом коне, — это вымысел автора, необходимый элемент героического образа начдива. Весной 1919 года у Чапаева уже появился автомобиль. Шофер Василий Козлов вспоминал, что не раз доставлял начдива вместе с комиссаром и адъютантом на передовую и с наганом в руке ожидал исхода боя. Но автомобиль и последующее передвижение ползком и короткими перебежками выглядят не очень романтично и противоречат представлению о неустрашимом и непобедимом военном вожде. Поэтому вместо человека на переднем сиденье «форда» мы видели Чапаева в романе и затем в фильме на коне.

Впрочем, вымыслом во многом является и сам ожесточенный бой под Сломихинской. Леонид Масянов, один из уцелевших уральских казаков, писал, что станицу удерживал усиленный пулеметами и батареей заслон, целью которого было прикрыть отход главных сил армии и мирных жителей из района Уральска на юг области. После короткого сдерживающего боя казаки оторвались от красных частей. Сводка штаба Александрово-Гайской группы была на редкость лаконичной, несвойственной для Чапаева: «Доношу, что сегодня в 13 часов дня Сломихинская занята войсками Алек[сандрово]-Гайской группы. С нашей стороны потери незначительные. Силы противника в два раза превышают численность наших войск. Техническое вооружение противника: 5 3-дюймовых орудий и одно 1,5 дюйма и более 30 пулеметов. Противник отступил по направлению Мар Тазуба, 2,5 верст северо-восточнее Сломихинской».

Фрунзе не преминул отметить чапаевцев: «Боевая задача, поставленная нашей армии, героическими усилиями войск частью уже выполнена в течение 8–10 марта. Войсками Александрово-Гайской группы (тов. Чапаев и Фурманов) удалось овладеть районом Сломихинская, являвшейся узлом весьма важных путей».

Занятие Сломихинской вынудило Чапаева отвлечься от боевых действий и обратить внимание на дисциплину в частях группы. Красноармейцы начали грабить мирных жителей, причем забирали вещи, совершенно ненужные в военном обиходе. Картины бессмысленного грабежа отражены и Фурмановым:

«Федор наткнулся на целый ряд грабежей, вовсе бессмысленных, не имевших в себе нисколько корыстного начала. Идет, к примеру, красноармеец, тащит огромный узел со всяким барахлом.

— Что у тебя? Покажи.

Он совершенно спокойно раскладывается с узлом на снегу, развязывает, вытаскивает оттуда детские рубашечки, пеленки, игрушки, разные тряпки, платьица…

— На что это тебе, дружина?

Молчит. Сам видит, что ни к чему.

— Зачем же все-таки?

— Почем я знаю…

— А у меня женщина была, плакала, искала. Надо быть, это самое бельишко и есть…

— Может, оно… Пущай берет, — согласился парень без жалости.

— Не “берет”, а отнести надо, — внушительно, дружески, беззлобно сказал ему Клычков.

— И отнести можно, — согласился тот.

— Конешно, отнести, — чего ей, бабе, барахтаться? Ты укажи, я сам снесу.

Федор узнал, где тот хватил узел, и направился вместе с ним. Красноармеец принес, молча положил его на железную ощипанную кровать, помялся неловко на месте, взялся за скобу и вышел молча.

Федор встретил другого. Этот голову всунул в плетеную детскую колясочку — может, в печку тащил, а может, и просто позабавиться. Бывало и это, по-разному забавлялись. И тут результат был один: колясочку парень Клычкову возвратил без малейшего сожаления, она ему была совершенно не нужна и соблазнила только своим разукрашенным видом».

Вслед за этим состоялся митинг, описанный Фурмановым:

«— Я, — говорит, — приказываю вам больше никогда не грабить. Грабят только подлецы. Поняли?!

Был неописуемый восторг.

— Товарищи! — крыл он площадь металлическим звоном. — Я не потерплю того, што происходит! Я буду расстреливать каждого, кто наперед будет замечен в грабеже. Сам же первый этой вот расстреляю подлеца, — и он энергически в воздухе потряс правой рукой. — А я попадусь — стреляй в меня, не жалей Чапаева. Я вам командир, но командир я только в строю… Я вот сформировал четырнадцать полков и во всех них был командиром. И там везде у меня был порядок, там грабежу не было, да не было и того, чтобы из церкви вытаскивали рясу поповскую… Што ты — поп? Оденешь, што ли, сукин сын? На што украл?

Чапаев грозно обернулся в одну, в другую сторону, даже перегнулся назад, глянул пронзающе и быстро, словно хотел узнать среди многотысячной серой массы того злодея, о котором теперь говорил…

— Не тащи!.. — выкрикнул он, резко поддав левой рукой. На минутку встал, не находил нужного слова. — Не тащи, говорю, а собери в кучу и отдай своему командиру, все отдай, што у буржуя взял… Командир продаст, а деньги положит в полковую кассу… Ранят тебя — вот получи из этой кассы сотню рублей… Убили тебя — раз тебе на всю семью по сотне! Што, каково? Верно говорю али нет?

Тут уж случилось нечто непредставимое — восторг перешел в бешенство, крики перешли в исступленный, восторженный вой…»

Сам Фурманов утверждает, что после этого грабежи сократились «до последней необходимости», без которой невозможно было прожить на войне. Впрочем, уральцы и нынешние авторы, симпатизирующие Белому движению, высокую дисциплину чапаевцев отрицали. По их версии, грабежи и насилия над казаками, особенно семьями тех, кто сражался против красных, продолжались.

В дневнике Фурманов отмечал: «Совсем нельзя сказать, чтоб он плыл по течению и потакал массе. Насколько он быстр в решениях, настолько же тверд и в проведении этих решений. Свое дело знает, в себя верит крепко, в чужих советах не нуждается и делает все самостоятельно. Работник он неутомимый. Голова не знает иных забот, кроме своего дела. Оно его поглощает всецело. В ночь моего отъезда, например, он сидел до шести часов утра и все разрабатывал план переброски полков на Шильную Балку… Инициативы в нем много. Ум у него простой и ясный, схватывает все быстро и схватывает за самую сердцевину. В нем все простонародно и грубо, но и все понятно. Лукавства нет, за лукавство можно и по ошибке принять требуемую иногда обстоятельствами осторожность. Словом, парень молодец. Натура самобытная, могучая и красивая».

Кроме того, выяснилось, что бывший комбриг Андросов, начальник штаба бригады и другие командиры напились и безобразничали. Мы не знаем, решил ли Чапаев отстранить их из-за нелюбви к «бывшим», хотел ли упразднить лишнюю инстанцию в управлении войсками (два штаба — группы и бригады — для группы из четырех полков и в самом деле перебор) или стремился наладить дисциплину, но действовал правильно: пьяный начальник подрывает авторитет власти, на войне — особенно. Дебоширы были арестованы и отправлены в Александров Гай. Но начальника политотдела бригады Ефимова возмутили не грабежи и пьянство, а суровые меры Чапаева. Ефимов, признавая справедливость ареста, тем не менее жаловался по прямому проводу сотруднику политотдела армии Мюрату-Лежаве.

«Ефимов. Прошу вас, чтобы вы назначили вместо меня политкома бригады. Я не хочу работать в этой должности с партизанами. Желаю остаться завполитотделом. На должность политкома бригады временно можно назначить одного из сотрудников или комиссаров части. Сейчас затрудняюсь назвать, кого, так как сейчас в бригаде полный хаос. Завтра созываю собрание всех политкомов и политсотрудников, тогда только смогу сказать, кого назначить врид комиссаром бригады, но боюсь, что желающих заступить на эту должность, возможно, не окажется, так как все сотрудники и политкомы резко осуждают дезорганизованность и взгляды на армию чапаевских помощников, которые находятся в бригаде, в частности вновь назначенный начальником бригады Потапов.

Мюрат-Лежава. …Скажите, ваш уход объясняется последней причиной или есть еще другие?

Ефимов. На три четверти повлияли последние, путаные распоряжения штарма IV и анархия, внесенная Чапаевым. Об этом завтра представлю протокол нашего заседания. Кроме того, я занимаю две должности, истрепался нервами и думаю, что необходима моя замена другим, более хладнокровным работником.

Мюрат-Лежава. Скажите, существует единство мнений по отношению к чапаевцам между вами и Фурмановым? А также как относитесь к аресту штаба бригады, и не примешано ли тут что-нибудь другое?

Ефимов. Между мною и Фурмановым почти не было никакого разговора о Чапаеве, за исключением моих слов, что я с Чапаевым работать не могу. Арест поименованных лиц произведен правильно, так как некоторые бесчинствовали и были в бессознательном состоянии…»

Бои продолжались, но ключевая роль в занятии Лбищенска и расположенных неподалеку станиц принадлежала группе Кутякова, а не Чапаева, что было отмечено и в приказе Фрунзе: «Войска 4-й армии овладели районами Лбищенск и Сломихинская. Поздравляю все части героической 4-й армии с победой… Особо должен отметить деятельность частей 1-й бригады 25-й дивизии, потерявших за время многодневных боев значительную часть командного состава и тем не менее героически бивших и гнавших врага вплоть до Лбищенска… Приношу благодарность всему составу войск Уральской и Александрово-Гайской групп».

Поражения под Лбищенском, форпостами Кожехаровским и Мергеневским деморализовали казаков, воевавших против 4-й армии. Илецкая дивизия снялась с позиций и вскоре сдалась 224-му полку чапаевской дивизии. 9 марта четыре полка сдались под станицей Скворкинская, 11 марта — еще два полка под Мергеневским. Всего прекратили борьбу около восьми тысяч казаков, которых (кроме арестованных офицеров) распустили по домам, после того как они дали расписку о признании советской власти.

Фрунзе стремился воспользоваться деморализацией противника и окончательно разгромить Уральскую армию, но ему помешала рано наступившая той весной распутица. «Дорога на Лбищенск через Чижинские разливы залита водой. Люди в валенках. На санях ехать невозможно, фургонов нет. Выступить на Лбищенск ранее чем через четверо суток не сумеет… через четыре дня Чижинские разливы отрежут путь и, в случае неуспеха и вынужденного отхода, люди могут погибнуть. От Сломихинской до Шильной Балки, как и до Лбищенска, сто пятьдесят верст. Для перехода всеми силами потребуется десять суток. Наступление станет возможным, если в течение недели наступят морозы». Командарм требовал продолжать наступление, но Чапаев вскоре подтвердил: перейти через разлив невозможно, кроме того, распутица вымотала бойцов, обессилила лошадей. Фрунзе признал: «Удачно начатая на фронте 4-й армии операция, долженствовавшая закончиться взятием в клещи противника комбинированным действием Уральской и Александрово-Гайской групп, грозит приостановкой. Интернациональный полк Александрово-Гайской группы под влиянием приезжавшей из Астрахани делегации, потребовавшей их в Астрахань для отправки затем дальше на запад, отказывается сражаться… В Александрово-Гайской группе с уходом интернационалистов остается всего 700 штыков… Прошу немедленной присылки пополнения вообще и специалистов в частности».

Еще через несколько дней Фрунзе приказал приостановить наступление ввиду половодья и неизбежной после него распутицы и начать подготовку к последующим операциям. Короткие мартовские бои не принесли Чапаеву новой славы, она вместе с наградами досталась командирам и бойцам первой бригады — Кутякову, Бубенцу, Алексею Рязанцеву и другим. Но для Чапаева было важно выйти из состояния неопределенности, вырваться из семейных дрязг. Наш герой наконец вдохнул полной грудью воздух степного простора. Он снова окунулся в атмосферу боя и вольницы, простых и суровых отношений с бойцами и командирами, которые верили в его счастливую военную звезду, ловили каждое слово своего командира и готовы были отдать жизнь, но выполнить его приказы.

В середине марта Фрунзе вызвал Чапаева и Фурманова в Самару. В долгой, еще зимней санной дороге начдив по-новому открылся комиссару, рассказывая ему о своем нелегком и часто драматичном жизненном пути. «Он, разумеется, сознает и свою невоспитанность и необразованность, свою малую развитость и невежественность. Все хорошо видит, скорбит душой и стремится страстно перевоспитаться и скорее, как можно скорее научиться всяким наукам. Ему хочется ознакомиться с русским языком, ознакомиться с математикой и т. д. Мы договорились, что в свободное время я буду с ним заниматься, буду направлять по возможности его самообразовательную работу…»

Дорога до Самары оказалась длиннее, чем предполагал комиссар: Чапаев то ли с разрешения командования, то ли без него навестил семью в деревне Вязовка Пугачевского уезда. «У него там старик со старухой, трое ребят (два мальчугана и девчурка) и еще женщина-вдова со своими двумя ребятами. Семья его живет, видимо, не нуждаясь, на стол они наставили нам много всякого добра», — писал комиссар.

Чапаев, как уже говорилось, любил приукрасить свою биографию. Например, рассказы о своих подвигах на полях сражений Первой мировой начдив, бывший, как мы помним, не только храбрым, но и дисциплинированным унтер-офицером, дополнил сценой разжалования за то, что обложил матом оскорбившего его прапорщика. Тем не менее описанные в романе рассказы Чапаева о его боевых подвигах в борьбе против казаков и чехословаков не придуманы Фурмановым: похожие записи есть и в его дневниках.

Зачем Чапаев приукрашивал свою биографию перед комиссаром? Он, начдив, уже доказавший свою «особость», в которую боевые товарищи поверили и сами охотно приумножали подвиги своего командира в боях с врагами революции? Вероятно, теперь он стремился доказать свою исключительность и комиссару, полагая, что реальных свершений и побед недостаточно, чтобы поразить образованного горожанина. Он пытался дополнить свой образ непобедимого бойца, нового Стеньки Разина или Емельяна Пугачева, яркими, как ему казалось, деталями, похожими на истории из газет и книг. Впрочем, даже вымысел, которым Чапаев потчевал комиссара, свидетельствует о незаурядности его личности, богатой фантазии и мастерстве рассказчика. Рассказывая о себе, Чапаев любил представить себя обиженным и неприкаянным, терпящим незаслуженные мытарства: выходец из «благородного» сословия, он оказался среди социальных низов и вынужден был влачить жалкое, не соответствующее его происхождению существование; от честного воина и добропорядочного семьянина уходит жена; теперь же его недооценивают, недолюбливают, пытаются подставить изменники и завистники, засевшие в высших инстанциях. Чапаев нашел не только терпеливого слушателя его повествований о реальных и вымышленных приключениях, но и человека, способного тактично, но твердо и последовательно сдерживать его самоуверенный апломб и разубеждать в том, что наверху повсеместно засели враги революции.

Цель приезда Чапаев и Фурманов узнали уже в городе: командарм отправил начальника 25-й дивизии, бывшего подпоручика Михаила Великанова, командовать Уфимской группой войск, которая терпела поражения и отступала, и решил выяснить мнение Фурманова о Чапаеве. «Фрунзе хотел меня спросить относительно Чапая, кто он и что он, можно ли его назначить на большой и ответственный пост. Я откровенно высказал ему свое мнение о тов. Чапаеве, и он согласился, сознавшись, что сам склонен думать таким же образом. Фрунзе назначает его начдивом Самарской, в которую войдет, между прочим, и наш Иваново-Вознесенский полк. У нас, как известно, под Уфой дела никуда не годятся. Уфу наши сдали и отступают дальше. В связи с этим изменяется и наша дальнейшая работа. Мы ведь предполагали идти на Туркестан добывать хлопок. Теперь же приходится сосредоточиваться в районе Самары. Фрунзе мне высказал даже опасение, что мы снова можем потерять Самару, потерять весь этот край». Фурманов назначался комиссаром дивизии — серьезное повышение для политработника, меньше месяца назад прибывшего на фронт. Сама же дивизия спешно перебрасывалась с уральского направления на левый фланг 4-й армии, чтобы войти в состав ударной группы, которая должна была нанести удар по левому флангу наступавшей на Самару Западной армии генерал-лейтенанта Михаила Ханжина.

Для Чапаева новое назначение стало возвращением к боевым друзьям: к полкам и бригадам, которые он начинал формировать в Николаевске бурной весной и жарким летом 1918 года. Он вернулся к частям, с которыми почувствовал вкус войны. С ними, разинцами и пугачевцами, он одержал свои первые победы над казаками, Народной армией и чехословаками, с ними глотал горький от пожаров и порохового дыма воздух неудач во время отступлений из-под Уральска. С ними он хоронил боевых товарищей, обещал отомстить врагам и помочь семьям погибших. В полках осталось немного бойцов и командиров, помнивших Чапаева по прежним сражениям, одни погибли в боях, другие были искалечены, третьи умерли от тифа, холеры и других болезней, которыми хворали простые солдаты по обе стороны фронта Гражданской войны, но эти оставшиеся внушили вновь прибывшим, что они — счастливцы, так как будут воевать под началом неуязвимого и непобедимого Чапая, который способен выйти из любой тяжелой ситуации. В Гражданской войне это настроение и доверие командиру часто играли решающую роль.

По дороге в Бузулук, где располагалась 25-я дивизия, Чапаев снова заехал в Вязовку. «Наконец доехали. Экстренно объявили на вечер устройство спектакля, а прежде часа три проводили митинг. Спектакль, пустейший по содержанию и скверный по игре, открыли только в полночь, закончив около двух часов». Похоже, Чапаев неутомимо пытался доказать комиссару, что он — не «темнота деревенская», а человек с достаточно широким кругозором, сознающий значение культуры или того, что он под этим понимал.

После короткого отдыха, вызванного недомоганием комиссара, Чапаев и Фурманов выехали в Бузулук, в штаб 25-й дивизии. Здесь между начдивом и комиссаром произошел первый конфликт, не имевший, впрочем, серьезных последствий. Если верить Фурманову, Фрунзе назначил его руководить комиссией по расследованию неудачного наступления 22-й дивизии на Мергеневскую. Чапаев подчеркнуто держался особняком, а когда Фурманов указал ему, что он — храбрый боец, но все-таки слабый стратег, вспылил: «Я скажу вам, что у нас в армии еще не было и нет такого стратега, как я. Подтверждаю, что я лучший стратег, хоть этому по книгам и не учился. А вся эта сволочь, которая меня не считает за стратега, — они просто контрреволюционеры, и больше ничего. Они меня вот и до сих пор все гоняют без дела, а на фронт не пускают. Они подкапываются под меня, вот что». Фурманов, выслушав Чапаева, сказал, что ведь и он не считает его стратегом, и, следовательно, «сволочь», после чего покинул комнату, где шел разбор операции. Вскоре, если верить Фурманову, начдив прислал покаянную записку и они помирились.



Поделиться книгой:

На главную
Назад