Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

— Мусса, не спеши, мы к Джамалу шли, нас, наверное, уже ищут.

— Да и хрен с ним, с Джамалом, я купил, захочет — пусть у меня покупает. Рынок, братан!

Мусса ушел, но, как показалось Михаилу, слегка стушевавшись. Конечно, их выкупят, Джамалу нервы помотает, но в благополучном исходе дела он уже не сомневался. Да и не в таких переделках им с Лехой доводилось бывать.

Вскорости все разъехались. Мусса больше не появлялся, пленникам дали умыться, разрешили выпить чаю, который, сопя, принес в эмалированных кружках чумазый мальчишка. Потом посадили спина к спине и крепко связали. Вокруг ни деревца, ни кустиков, выбитая скотом каменистая земля, жердья хилой ограды, в любую сторону до спасительной тени метров по пятьдесят. Через час, выкипятив из них всю влагу, солнце принялось за внутренности. Голова гудела, грудная клетка сжималась, как высыхающая корка мандарина, и, чтобы вдохнуть раскаленного воздуха, нужны были нечеловеческие усилия; язык за растрескавшимися губами распух и еле шевелился.

Первые выстрелы прозвучали глухо и, казалось, где-то далеко. У самого дома в небо взметнулся черный клуб дыма, изуродованный бледными шрамами вспышки, противно засвистели осколки. Не сговариваясь, они с Алексеем повалились на бок. Михаил видел, как по крутому косогору в их сторону бегут пятнистые фигурки, на ходу разворачиваясь в цепь. Со стороны сакли противно, как проснувшаяся собака, зачастил пулемет. Более глупого положения трудно было и придумать. Еще раз рвануло совсем близко, их обдало жаром и смрадом тротила. Жаром, по сравнению с которым недавнее солнце — детская примочка. Вот тогда губы раскрылись сами собой и, казалось, не он, а его душа возопила к Богу. Он молил о спасении своего грешного тела, он обращался впервые к тому, кто всех видит и слышит, чья воля творится над нами. Он стенал и был услышан.

— Молодой человек, вы пойдете к отцу Георгию? — вернул его к реальности приятный женский голос. Михаил встрепенулся. Шагнул вперед, обернулся к миру и, скрестив на груди руки, с поклоном произнес: «Простите меня, люди!» «Господь простит!» — прозвучало в ответ.

Епитрахиль, как небесный плат, покрыла его стриженую, покаянную голову.

Пятьдесят баксов

День начался обычно. Настывшее за ночь железо обжигало руки. Иней плотной коркой лежал на броне. В горах предрассветная стынь с резким пронизывающим ветром особенно противна.

Солдаты в бушлатах с поднятыми воротниками, как нахохлившиеся грязно-зеленые птицы, бегали от полуразвалившейся кошары к стоящему на склоне бэтээру и обратно, что-то у них не клеилось.

Машина поломалась вчера ближе к вечеру. Механики поставили диагноз: накрылись какие-то насосы. Оставив запчасти, горе-водителя, двух ремонтников, сурового бойца с пулеметом и его, неприкаянного лейтенанта Браса, батальон упылил дальше.

Хорошо еще, что кошара рядом, да и пастушья будка оказалась приличной, даже с дверью и затянутым прозрачной пленкой окном. Все это венчал выложенный из дикого камня очаг с толстым листом металла вместо плиты, так что горячий чай вечером и тепло ночью были обеспечены.

Лейтенант сидел, подложив под себя грязный полушубок, и смотрел на горы, вернее, это предгорье: невысокие пологие холмы с редкими рощами. Листья давно уже опали, травы, высушенные солнцем и додубленные осенними заморозками, превратились в острое сухое былье.

Холодно. Лейтенант давно вышел из чабанской, сделал зарядку, заставил одного из солдат сбегать к ручью за водой.

Умылся по пояс, побрился и, заварив кофе, примостился у большого камня, который, как нелепый постамент, торчал у самой кошары. За камнем было затишно. Солнце вставало медленно, как бы нехотя. Сначала засветилось в небольшой седловине между дальними холмами, потом побелели редкие низкие облака и наконец неистовый блеск выпрыгнул из-за изломанной кромки горизонта и до рези в глазах засверкал в причудливых узорах инея на траве.

Кофе казался необычайно вкусным. Солдаты с завистью шмыгали носами, прихлебывая тощий, надоевший армейский чай с вечным привкусом пересохших березовых веников.

Дмитрий, так звали лейтенанта, не любил солдат. Они ему платили тем же.

Эта взаимная нелюбовь тянулась еще с училища, когда после «госов» и присвоения лейтенантского звания Брас подал рапорт об увольнении из армии. Его долго стыдили, водили по высокому начальству. Потом кто-то умный решил: уволить, но по месту службы. Его заверили, что через пару месяцев по прибытии в часть, ну от силы через три, он с треском вылетит за ворота какого-нибудь прославленного мотострелкового полка. Такие армии не нужны.

Клюнув на уловку кадровиков, он из Сибири прибыл в славный русский город Ковров и узнал, что его родной полк уже почти год с боями кочует по Северному Кавказу и предстоит ему за своими бумажками ехать в Ростов-на-Дону. И вот, как говорят в народе, с кочки на кочку доскакал Брас до этих пожухлых осенних гор.

Воевать он не отказывался, от опасностей не бегал. Служил и ждал приказа. Солдат же презирал и командовать ими упорно не желал. Выведя чокнутого лейтенанта за штат, командир полка использовал его как затычку во все дырки.

В офицерском коллективе новичка, да еще с причудами, приняли враждебно. Дмитрий со смиренным послушанием выполнял все команды и приказы старших начальников, но закипал и пускал в ход кулаки, если кто-то называл его трусом или даже пытался заподозрить в этом.

Дрался он невзирая на звания и должности. Надо отметить, что почти всегда из этих конфликтов лейтенант легко выходил победителем. Только однажды его вчистую побил командир прикомандированной к полку разведроты.

После блицдраки, в которой Дмитрию пришлось вспомнить все свои навыки боксера и каратиста, он неделю отлеживался в пустом кунге связистов и лечился своими средствами. За эту неделю, кроме солдата, приносившего еду из офицерской столовой, к нему три раза заходил командир разведчиков. Приходил, садился на солдатский табурет, листал заляпанные маслом, а может, и еще чем-нибудь, полупорнографические журналы, которые случайно вывалились из-за обшивки вагончика, когда Дмитрий оступился и нечаянно толкнул тонкую фанерную перегородку.

— Лейтенант, — долистав последний журнал, спросил капитан, — а ты знаешь, чем отличается обладание от самообладания?

Дмитрий молчал.

— Да, в принципе, ничем, лейтенант, просто при самообладании поговорить не с кем, — и, оставшись довольным шуткой, громко захохотал, сгреб журналы и ушел.

В конце последнего визита как бы между прочим спросил:

— А чего ты служить не хочешь?

Как правило, лейтенант не отвечал на такие вопросы, но к немолодому, мешковатого вида капитану с усталым лицом он после драки относился с уважением. Разведчик его просто побил. Побил технично, как равного, без унижения и демонстрации превосходства, а когда уходил, нагнулся к нему, лежащему, и громко, чтобы все слышали, сказал: «За труса прости, был не прав!»

Лейтенант сел на кровати:

— Из-за чего? А из-за несогласия с государством.

— Не понял.

— Не согласен я с моей оценкой. Родина оценила меня в пятьдесят долларов в месяц, а я стою минимум две с половиной, а то и три штуки зеленых.

— Ну, ты, брат, даешь! — засмеялся капитан. — Да у нас и министры столько не получают!

— Успокойся, министры получают, только у нас и у них критерии счета разные.

— Трепло, ты-то откуда знаешь?

— Я-то, — ухмыльнулся лейтенант, — я-то знаю. Дядька у меня по этой части.

Потолковав с полчаса в таком же духе и не найдя взаимопонимания, они расстались.

Недели через три после этого разговора Дмитрий дежурил на КПП. Ближе к вечеру из проезжающей мимо «Волги» их обстреляли.

Все произошло стремительно. Преодолев оцепенение, он вырвал у перепуганного солдата автомат и выпустил длинную очередь. Машина кувыркнулась в придорожную канаву и загорелась. Из нее выскочил одетый в плащ мужчина, ковыляя побежал к ближайшим домам. Лейтенант, оставив укрытие, догнал беглеца, огрел его прикладом по голове и, взвалив на спину, приволок в часть. Им оказался местный милиционер, который от удара по голове скончался, как говорится в сводках, не приходя в сознание. Водитель и еще один нападавший остались в горящей машине. Позже их тела выставили для опознания. Родственников у этой кучки обгоревших костей не нашлось. Милиционера похоронили с подобающей в таких случаях ритуальной истерикой.

После этого от лейтенанта отстали с вопросами и придирками. Сочли сдвинутым. Решили: пусть будет как будет.

…Солнце уже удобно разместилось над холмами. Слева послышался посторонний механический звук. Брас насторожился.

На дороге показался мотоциклист, парнишка лет четырнадцати. Подъехал к кошаре, не видя офицера, заглушил мотор, походил у изгороди, заглянул в чабанскую будку и, зло хлопнув дверью, пошел к мотоциклу, по пути грозя кулаком копающимся у бэтээра солдатам.

«По-хорошему тебя, гаденыш, надо бы пристрелить и прикопать где-нибудь поблизости», — подумал лейтенант.

Малый будто услышал его мысли и заторопился к мотоциклу, но машина, как назло, ни в какую не хотела заводиться. Офицер встал из-за своего укрытия и не спеша пошел к непрошеному гостю. Подросток, увидев его, еще больше занервничал.

Медленно ступая по уже сырой от растаявшего инея земле, Брас прикидывал, сколько времени понадобится этому ваххабитенку, чтобы добраться до своего селения и все рассказать пославшим его взрослым, а тем, обсудив что к чему, дать знать бандитам.

Выходило — максимум к обеду следовало ждать гостей. Если же предположить, что боевики живут в селении — а это вероятнее всего, — бойцы Аллаха могли быть у кошары уже через пару часов. Но, зная волчью натуру горцев, лейтенант прикинул, что те дождутся темноты и уже впотьмах тихо придут их резать.

Мотоцикл наконец завелся. Пацан вскочил на него, как на коня, дал полный газ и резко отпустил сцепление. Мотор оглушительно взвыл и тут же захлебнулся. На мотоциклетный рев из будки вылез заспанный солдат.

«Тошнотик», — с раздражением глянув на бойца, подумал лейтенант. До сих пор он никак не мог понять, почему в армию берут придурков, а уже под них подбирают командиров? Почему для того, чтобы трясти яйцами на соревнованиях по спортивным танцам, надо проходить охренительные сборы, конкурсы, готовиться, а главное — до одури тренироваться. А вот Родину защищать может кто попало. Нагреб в военкоматах тех, кто не успел разбежаться, одел, как клоунов, во что придется, сунул в руки автомат и все — защитник великой державы готов.

— Сгинь, образина позорная, — обращаясь к солдату, рявкнул лейтенант. Тот молча юркнул назад в будку.

— Ну что, джигит, сдохла машина?

Парень, зло глянув на офицера, что-то быстро затараторил по-чеченски. Дмитрий знал, что дети перестройки в Чечне русский язык не учили и, за исключением мата да десятка расхожих фраз, по-русски ничего сказать не могут. Закончив монолог, паренек зло пнул свой старенький «Иж» и, резко повернувшись, бросился наутек.

Брас медленно поднял автомат, снял предохранитель, прицелился. Мушка совместилась с прорезью прицела и уперлась в спину бегущего. Еще мгновение — тупо грохнет выстрел, и посланная им смерть, в доли секунды догнав мальчишку, грубо швырнет его на отсыревшую землю. Так и не нажав на спусковой крючок, лейтенант опустил автомат.

Выстрел раздался с той стороны, куда убегал молодой чеченец. Пуля попала Брасу в голову. Стрелял снайпер. Последней вспышкой в угасающем сознании лейтенанта мелькнуло: «Всего за полтинник баксов, бля…»

Губернское собрание

— Как? Вы не любите провинцию? — возбужденно воскликнул Свиридкин, седой господин предпенсионного возраста, возглавлявший в областной думе группу сочувствующих. — Ну, это же, как бы половчее сказать, нетактично с вашей стороны. Вы ведь человек из центра. И на тебе, такой ляп! В былые времена… — он многозначительно поднял указательный палец.

«Господи, как же хорошо, что теперь не „былые времена“», — подумал, поеживаясь, Василий Андреевич, московский чиновник, прибывший в энскую губернию разбираться в запутанной тяжбе между губернатором и законодателями.

— Что ж ты, Арест Георгиевич, на гостя-то напустился, — отозвался от соседнего стола депутат со смешной фамилией Мозайко, — вы его, Василий Андреевич, не слушайте, сам-то он раза четыре порывался драпака задать из этой самой провинции. А его в столицах-то не приняли.

— Уж я бы на вашем месте помолчал! Только о собственной выгоде думаете, да как бы поумничать перед приезжим начальством, а меня забота о родной земле гложет.

— Гложет, Арестушка, зависть тебя гложет. Как был ты чижиком обкомовским, как шестерил всю жизнь, так и сейчас холуйствуешь.

— А ты… — задыхаясь от возмущения, обернулся за поддержкой к москвичу Арест Георгиевич. — Нет, вы только послушайте, это я холуй?! Да это же оскорбление народного избранника! Да я тебя засужу, морда кулацкая…

На громкие крики в кабинет встревоженно заглянула миловидная секретарша председателя местных законодателей и, не обращая внимания на готовых броситься друг на друга депутатов, будто их вовсе не было в кабинете, вежливо пригласила Василия Андреевича обедать.

Проверяющий, одарив девушку благодарной улыбкой, опрометью бросился в коридор.

— Вероника, вы спасли мне жизнь! Постойте, они же там подерутся…

— Счас! Это у них эмоциональная разгрузка перед обедом. К вечеру помирятся.

— Нет, вы представляете, я толком и сказать ничего не успел, а был обвинен в нелюбви к провинции. Абсурд, я сам деревенский!

— Ай, не берите вы все так близко к сердцу! Они, кабы вы не из Москвы, могли и в измене Родине запросто обвинить.

«Вот это я влип, — рассуждал Василий Андреевич, без аппетита хлебая свой любимый и, надо отдать должное, наваристый гороховый суп. — Если и дальше дела так пойдут, телега в управление будет обеспечена. Ведь предупреждали: никаких оценок, никаких характеристик, только сбор фактов. Да какие здесь оценки, сказал всего лишь, повезло, мол, что после армии в деревню не вернулся. Ну и кадры! Это ж надо, лоха из меня решили сделать, обойдутся! Не на того напали! Не хотят по-человечески, будет по-чиновничьи».

После обеда он отказался от запланированной экскурсии на одну из местных природных достопримечательностей, чем весьма огорчил принимающую сторону. Прошел в отведенный ему кабинет, потребовал стенограммы пленарных заседаний и засел за чтение.

К вечеру ему был ясен общий расклад сил. Высокое собрание представляло собой четыре неравные группы, существующие, скорее всего, на паритетных началах. По поводу единодушия, с которым избранники голосовали за принятие решений, касающихся экономики, торговли и кредитов, пытливый ум столичного чиновника сделал весьма неприятный вывод, о сути которого несложно догадаться. Умудренный бюрократическим опытом, Василий Андреевич у надежных друзей «оттуда» навел соответствующие справки, из коих вырисовывалась престранная картина. Оказалось, что все народные слуги области, включая самых яростных большевиков-пролетариев, относились к классу собственников, имеющих во владении от двух до сорока семи фирм и предприятий каждый.

Покорпев над бумагами до темноты, москвич решил прогуляться. Только что прошумел бойкий июньский дождик. Город, раскаленный за день, еще не успел выкипятить упавшую на него влагу. Улицы преданно смотрели в небо сотнями маслянистых, с томной поволокой луж, в которых медленно плавали разноцветные зрачки фонарей. Лица встречных женщин светились матовой таинственностью, сердце предательски толкало командированного в ребро. Василий Андреевич любил такие вечера и хотя жене не изменял уже лет семнадцать, смело выпускал на волю воображение. Потолкавшись в магазинах и сравнив местные цены с московскими, послушав, о чем говорят люди, и скупив все, какие удалось найти, местные газеты, он поднялся в номер.

Сон долго не шел. Казенная кровать, усиленная по углам стальными пластинами на внушительных болтах, стояла незыблемо, как надгробие, за отворенным окном негромко бормотал засыпающий город. Люди, мысли, события, обрывки разговоров минувшего дня всплывали в памяти и выстраивались в поразительно стройную череду логических рассуждений. Перебранка в заксобрании, расстроившая его днем, теперь представлялась досадной карикатурой. А может, эта гримаса и являет истинное лицо законодателя, причем не только провинциального? Не может же некогда отлаженный бюрократический аппарат, пусть даже искалеченный партийным дебилизмом, так быстро деградировать.

В свои сорок семь Василий Андреевич многое повидал и постоянно благодарил судьбу, посылавшую ему роскошь общения с сотнями интереснейших людей. Книги и люди, считал он, определяют и формируют личность, и всегда удивлялся странной способности руководства страны с завидным постоянством шарахаться из стороны в сторону. Неужели они книжек не читают? Бросились во всем винить партию. Ату ее! А кого ату? В партии народу было — на добрых три европейских государства. Судить ее! Себя, что ли, судить? Да партия всего лишь оргструктура, бюрократический инструмент! Скажите, чем нож виноват, что попал в дурные руки? Вот идеологию людоедскую следовало бы развенчать, это да! Истинные рожи вождей партийных показать. А мы обкомовское мурло — да в демократические президенты. Слава богу, сверху хоть что-то поменялось (надолго ли?), а то ведь еще год «рокировочек», и загремела бы Россия вслед за Союзом нерушимых.

Конечно, может, это не его дело, но отвязанное законотворчество в столице и на местах больно уж смахивает на разгул совдеповщины начала века, который чуть не доконал тысячелетнюю российскую государственность. Мы ведь и не умеем жить по законам, мы почти век по воле вождей, по страху да блату жили, без царя в голове, без Бога в душе. Какая уж здесь диктатура закона, да и какого закона? Вон их сколько понаписали! Федеральные, региональные, муниципальные, плюс указы, распоряжения, постановления, ведомственные инструкции — и все на голову простого человека. Для нас до недавнего времени суд был карой небесной, в суд волокли за сроком, за каторгой, нам и в голову не могло прийти обратиться в суд за правдой и защитой.

Партию развенчали, теперь за все беды чиновников клянут. И что обидно — клянет-то начальство. Послушаешь министра экономики, так на нас, бедных, и клейма негде ставить: и страну развалили, и казну растащили, и коррупцию развели, и несчастному народу продохнуть не даем. Спрашивают его про нашу зарплату, а он — экономист, что с него взять — вещает: на мой взгляд, мол, не больше двухсот долларов. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. А у самого часы на руке тысяч за пятнадцать Зеленых, да костюмчик штучки за полторы, галстук в три мои зарплаты. Чем не враг государственности? Вот и служи под таким началом.

Усталость и сон незаметно отодвинули в сторону невеселые мысли. Город уснул, и только неширокая полоска напитанных лунным светом облаков призрачно скользила по черному глянцу уставших от людей окон.

Утро разбудило тошнотворным смрадом химического комбината, висевшим над рыжими от рассветного солнца домами. Звуки пока не обрели своей дневной силы, и было слышно, как за рекой беззаботно тренькают трамваи.

Кобяков, такая фамилия досталась Василию Андреевичу от далеких половецких предков, напрасно пытался выплюнуть, выполоскать проникшую в него заоконную мерзость. «Может, кофе перебьет? — думал он, спускаясь к машине. — И как они здесь живут без противогазов?»

На третьем этаже серого стандартно-помпезного здания времен позднего сталинизма, которое в городе называли «белый дом», витало предчувствие скандала. Такое часто бывает перед футбольным матчем и сессией большого и малого парламентов. Вы, возможно, обращали внимание на поведение женщины перед зеркалом? Приблизительно то же самое творится с народными избранниками, оказавшимися в поле досягаемости телекамер. Несомненное наше достижение — не зависимые от самих себя СМИ. Как бы мы узнали без них о непомерных трудах районного или областного депутата, фамилию которого забываем на следующий день после выборов?

Кобяков бочком, почтительно здороваясь с немногочисленными знакомыми, проскользнул по небольшому мрачному коридорчику. В холле перед кабинетом председателя в свете телевизионных ламп разогревались депутаты. Злые языки поговаривали, что с полдесятка наиболее состоятельных местных цицеронов имели свои персональные камеры и с гордостью давали липовые интервью арендованным журналистам, а потом, за дружеской чаркой, сетовали на продажных телевизионщиков, сорвавших немалый куш за снятый с эфира материал.

У председателя шла планерка, пришлось минут семь пить кофе и любезничать с Вероникой, у которой Василий Андреевич, к немалому своему удивлению, узнал, что планерка — важный инструмент народовластия, крайне необходимый для выработки общих действий во время голосования по основным вопросам. Закончить правовой ликбез девушке не дал помощник председателя, полнеющий молодой человек с манерами полового. Быстро вникнув в смысл разговора, он что-то зло шепнул секретарше на ухо и отослал ее от греха подальше.

Дверь распахнулась. Приемная наполнилась спешащим, говорливым народом. Свиридкин подобострастно поздоровался с Кобяковым и познакомил его с депутатом от дальних территорий — ступоподобной крашеной дамой, буравившей пространство жадными, цепкими глазами. Узнав о цели его приезда, она, бесцеремонно дернув чиновника за рукав, заблажила:

— Ты молодец, что сразу к нам! Я баба прямая и скажу тебе как мужик — не давай, чтоб тебе губернатор шмоньку в сани запрягал…

— Кого? — искренне удивился Василий Андреевич и подумал, что эта, пожалуй, почище Ареста будет.

— Ты дурачка московского не включай! Позжей, после сессии потолкуем, — и, хлопнув его по плечу, она подалась из приемной.

— Специфический у нас народ… — попытался объясниться Свиридкин.

— Да, я за три дня уже успел убедиться.

— Извините, — перебил их помощник, — вас ждет Алексей Викторович, — и распахнул перед Кобяковым дверь.

Председатель областной думы, невысокий, широкоплечий господин с правильными чертами лица, хорошо поставленной речью, на первый взгляд производил приятное впечатление человека с манерами. Учтиво поговорив с гостем ни о чем, он предложил проследовать в зал заседаний.

Зал гудел державным гулом, суетились помощники, депутаты важно рассаживались за столиками с кнопками для голосования, закрепленные в разных местах видеокамеры подавали сигналы на огромные мониторы, расположенные у стола президиума, кто-то пробовал микрофоны, хищно мигали фотовспышки, приглашенные, примостившись на галерке, негромко переговаривались.

Вдруг не то чтобы все замерли, нет, и зал, и людей, и даже назойливых фотографов как бы полупригасили. К своему столику, почтительно здороваясь с соседями, не спеша шел невысокий, худощавый молодой человек с запоминающимся лицом. Галерка оживилась, запорхали обрывки фраз, реплик: «Ты смотри, а говорили, он в Америке», «Я вообще слышал, что арестовали в Москве», «Сильное, хоть и наивное интервью на прошлой неделе выдал, слышали?», «Ну, сейчас он им врежет!»…

То немногое, что успел узнать Василий Андреевич о знаменитом депутате, его заинтриговало, и первые впечатления не вязались с милицейскими докладами.

Всеобщее оживление, последовавшее за общей пришибленностью, прервал вкрадчивый голос председательствующего.

— Доброе утро, прошу зарегистрироваться, коллеги, начинаем нашу работу.

Вопросы повестки, предложенные к обсуждению, касались изменения устава области и, в случае их принятия, фактически превращали губернатора в декоративную фигуру. Судьба Михаила Борисовича, недавно избранного вопреки воле центра главой области, Василию Андреевичу была безразлична. Какой работы можно ожидать от человека, за полгода умудрившегося своих союзников превратить во врагов? Прогноз сегодняшнего голосования он передал вчера по «пээмке» московскому начальству и сейчас внимательно следил за процессом.

Голосование поправок шло быстро. Читался текст, председатель предлагал определиться, депутаты до хруста в шеях поворачивались в сторону худощавого коллеги и в зависимости от того, как он кивал, нажимали кнопку «за» или «против». Такого единодушия, пожалуй, не существовало и во времена приснопамятного застоя.

Сессия закончилась бурными овациями. Убеленные сединами люди, ученые, бывшие парт- и хозработники, крестьяне и пролетарии, радовались сотворенной только что химере. Мнилось им — они «завалили власть».

В общем ликовании не принимал участия лишь худощавый депутат. Он стоял как бы в сторонке и безразлично смотрел в зал. Василию Андреевичу очень хотелось узнать, о чем сейчас думает этот человек, только что организовавший и фактически выигравший первый раунд схватки со своим недавним союзником и другом.