Помоги проекту - поделись книгой:
В общем, стихотворчество давно его не привлекало, и Роберт Ринатович вздохнул с облегчением, записав себя в старики. Но если у него возраст прозы, то где тогда эта самая проза? Крошечные заметки, зарисовки и несколько статей, написанных в юности, не в счет.
Это было банально и стыдно, но он, даже воображая себя поэтом, всю жизнь собирался написать роман. Видел себя автором серьезного, фундаментального труда, но бежал от письменного стола, как киношный вампир от чеснока. Не забывая, однако, подыскивать оправдания, главным из которых было то, что для крупной прозы нужно созреть, прийти к ней.
В какой-то момент Роберту Ринатовичу стало так противно от себя самого, так совестно за эти беспомощные отговорки, что он заставил себя взяться за перо и несколько лет назад, выйдя на пенсию, наконец начал писать.
Как ни странно, дело пошло. Писательский труд приносил ему наслаждение, заставляя вспомнить изрядно подзабытое удовольствие от работы со словом. Ему хотелось создать сагу о своей семье, рассказать свою историю на фоне истории большой страны. Он желал вдохновенно, поэтично, но одновременно просто и ясно рассказать о том, как складывалась его жизнь, поведать миру о своей любви к Машеньке и о том, как он потерпел крах во всем, что составляло суть его бытия.
Работа продвигалась медленно. Так и не научившись обращаться с компьютером, писал Роберт Ринатович от руки, по многу раз переделывая, перекраивая текст. Он возвращался к написанному, вставлял новые абзацы, вымарывая по утрам то, что с вечера казалось гениальным. За несколько лет не написал и половины того, что собирался, и все же был рад и гордился собой. До недавнего времени.
Серые, холодные январские дни и бессонные ночи внезапно со всей очевидностью раскрыли то, что он всю жизнь прятал от себя. Роберт Ринатович понял, почему так и не смог стать настоящим писателем. Он играл словами, как ребенок кубиками, азартно подбирал рифмы, складывал фразы, ловко пристраивая одну к другой, подгоняя, как умелый строитель.
Вот только творчеством это не было. В том, что он писал, не было искренности, не было души. А уж про недописанный роман и говорить нечего. Теперь он ясно видел, что созданное им – лишь беспомощные, разрозненные прозаические отрывки, которые он, как ни старался, не мог спаять воедино.
Причина же крылась в том, что Роберту Ринатовичу не нравилось сеять и взращивать – он готовился лишь пожинать плоды. И желательно побыстрее. Поэтому с юности и предпочитал стихи: их можно было писать на бегу, на клочках бумаги и сигаретных пачках. Слава, восторг читателей, статьи в журналах, презентации – вот то, чего он по-настоящему жаждал. Всю жизнь он боялся одиночества, страшился сам себя, а потому, едва набросав что-то, срывался и бежал к людям, в толпу. Многоликая, многоголосая толпа гудела и переливалась разными красками, в ней была не так заметна его собственная пустота и немота.
В эту последнюю неделю Роберт Ринатович понял, что подлинный писатель должен желать лишь одного: высказаться. И не столь важно даже, услышат ли – важно произнести. Ему же, по сути, нечего было сказать, нечем было разродиться: его душа, сердце и мозг не вынашивали ни одной стоящей идеи. А если таковые и имелись когда-то, он растрепал их, раззвонил по свету, выхолостил.
Плод не созрел – он сгнил, вися на ветке и оставаясь зеленым. Он был кисловато-горьким на вкус, отравляя Роберта Ринатовича изнутри.
По привычке он еще подходил к столу, садился, перебирал свои записи. Брал в руки авторучку, упрямо водил ею по бумаге, чувствуя при этом, что единственное, чего стоит сделать, – так это взять все свои тетрадки и скормить огню. Только на растопку они и годились, ибо другого пламени разжечь не могли.
Все эти мысли грызли его, мучили. Причиняли даже больше страданий, чем въевшийся в каждую клетку страх. Висящая в неподвижном ночном воздухе фигура, которую Роберт Ринатович видел однажды ночью, породила в нем уверенность, что он сходит с ума. Позже, когда ничего не повторилось, он решил, что ничего на самом деле и не было, и почти поверил себе, пока не случилось того происшествия с Розой. Внучка тоже видела нечто похожее – и это означало, что кошмарная тварь реальна.
И значит, каждая новая ночь могла вызвать ее появление. Каждая изматывающая, бесконечная ночь – ночь при полной луне. Роберт Ринатович понятия не имел, замечают ли три живущих в доме женщины, что полнолуние длится ненормально долго, но сам он давно это увидел. Лунный шар, идеально округлый, без малейшего намека на убывание, равнодушно зависал напротив его окна. Вроде бы полнолуние было как раз в новогоднюю ночь – и с тех пор ничего не изменилось.
Разумеется, он знал, что мифическое изменение формы луны – всего лишь иллюзия. Луна не светит – она лишь отражает свет, и солнце каждый раз освещает ее по-разному, то с одного, то с другого боку. Да, зрительный обман, но какой реальный, какой правдоподобный! Не все ли в жизни вот так же лживо? Быть может, все, что происходит с ним самим, с ними всеми, тоже не более чем иллюзия?
А может, мир вовсе и не изменился, в нем все идет по-прежнему, он лишь повернулся к Роберту Ринатовичу и его семье другой своей стороной – темной и жуткой!
– Почему нет света в окнах других домов? – спросила вчера Роза.
– Ты прекрасно знаешь, многие дома еще не заселены и даже не достроены, – скороговоркой ответила сестра. Настолько быстро ответила, что Роберт без труда сообразил: Римма боится и хочет заставить Розу замолчать. Однако ничего не вышло.
– И что? – вскинулась девушка. – Раньше мы почему-то видели свет в некоторых домах. А теперь кругом полная темень! И фонари не горят, только луна…
В этом месте Роза запнулась, и Роберт Ринатович отметил про себя, что, возможно, внучка тоже заметила это непрекращающееся ночь за ночью полнолуние. Но в тот момент на это никто не обратил внимания. Женщины загомонили, принялись говорить что-то, перебивая друг друга. Римма пыталась выдвигать логичные предположения, Роза горячо опровергала, Регина-Румия повторяла банальности примиряющим тоном.
Старик не вслушивался. Просто ждал, когда они успокоятся. А когда все в конце концов замолчали и повисла тишина, он тихо предложил:
– Давайте завтра сходим и посмотрим. Никто из нас не знает ответа на вопрос Розы, и, обсуждая эту тему, мы только сами себя пугаем. Нужно выйти со двора и прогуляться по поселку.
Роза сразу поддержала деда, сестра тоже, хотя было видно, что это далось ей нелегко. Наверное, жизненный опыт подсказывал, что о некоторых вещах лучше не знать наверняка. Вслед за ней согласилась и Регина. Вид у нее при этом был такой несчастный и потерянный, что Роберту Ринатовичу захотелось подойти к дочери, обнять, погладить по голове, как маленькую. Сказать, что все будет хорошо, спросить, что случилось, чего она так боится… Но он, разумеется, остался на месте. Дочь давно не нуждалась ни в нем самом, ни в его утешении.
Когда Регина, около года назад или чуть больше, объявила, что теперь ее нужно называть Румией, они все сидели в гостиной Риммы, в ее городской квартире. Был какой-то семейный праздник – одно из их безликих сборищ, на которые семья собиралась без желания, отдавая дань традиции.
Дочь очень волновалась – он сразу понял это по ее виду, по тому, как она комкала в руках салфетку и покусывала губы. Роберт Ринатович понятия не имел, что она собирается сказать, когда Регина попросила минуточку внимания. Это прозвучало немного нелепо, как будто они все были на партсобрании, но тем не менее Римма, сам Роберт Ринатович и Роза повернулись к Регине и замолчали, выжидательно глядя ей в лицо.
– Хотела вам сказать, что я… – Она запнулась, немного покраснела, но все же договорила, вполне твердо и решительно: – Я приняла ислам.
– Что? – ошарашенно переспросила Роза, глядя на мать как на незнакомого ей доселе человека.
Регина не успела ответить, как Римма бросила с жесткой усмешкой:
– Надо же, удивила! Ты у нас вечно что-то принимаешь. То успокоительное, то желудочное, теперь вот ислам.
Регина вспыхнула, как-то странно дернулась, словно ее ударили, и посмотрела на отца. Как будто искала поддержки. А он сделал то, чего не мог себе потом простить, о чем старался не думать. То, что вбило последний гвоздь в крышку гроба, где покоились остатки их отношений. Он усмехнулся вслед за Риммой и качнул головой: так, мол, и есть, все верно, милая сестрица.
Дочь закаменела, потемнела лицом, выпрямилась на стуле. Роберт Ринатович сразу понял, как сильно она задета, насколько оскорблена, и дорого дал бы, чтобы изменить все, отреагировать по-другому. Ведь на самом деле ему было интересно узнать, что подтолкнуло Регину к такому необычному решению, что стоит за всем этим, она ведь никогда не проявляла интереса к религии. Но было уже поздно.
– Мне все равно, что вы думаете о моем решении. Это важно для меня, и менять я ничего не собираюсь. Я приняла ислам и сменила имя. Прошу всех вас отныне звать меня Румией, – отчеканила она и вышла из-за стола.
Больше ничего и никогда не говорила на эту тему – не объясняла, не реагировала на теткины тычки и подначки, на виноватые отцовские взгляды и безмолвные вопросы. Он часто читал в книгах, как одна фраза, невзначай брошенное слово или неосторожный взгляд могут разрушить любовь или дружбу, но никогда и не предполагал, что может столкнуться с чем-то подобным. Однако пришлось.
Так что теперь Роберт Ринатович точно знал: дочь не примет ни его сочувствия, ни поддержки. Он постоянно подводил ее, предавал и бросал, порою сам того не желая и не замечая за собой. А тот последний эпизод поставил окончательную точку. Регина-Румия была внимательна и вежлива – но холодна и непримирима.
Роберт Ринатович потер руками лицо. Ладони были сухие и холодные, хотя в комнате тепло, даже жарко. Старческая кровь студеная, она течет по венам лениво и неохотно, густеет, чтобы однажды превратиться в смертоносный тромб и закупорить хрупкий сосуд. Убить. Мысль о том, что нечто внутри его организма, то, что может и должно заставлять его жить, однажды превратится в убийцу, была неожиданной, шокирующей.
Но уже в следующую минуту старик поймал себя на мысли, что хочет, чтобы все прекратилось. Кончилось вечное ожидание, бестолковая писанина, тяжелая вина за все и вся, нарастающая немощность.
В дверь осторожно постучали. Он убрал руки от лица и суетливым движением переложил какие-то бумажки на столе, словно его застали за каким-то неприличным занятием. Потом, сообразив, что стоящий за дверью желает войти, сказал:
– Войдите! – Это прозвучало громко и испуганно.
Дверь приоткрылась, на пороге возникла Римма. Вот уж кого ему меньше всего хотелось видеть сейчас, когда мысли о смерти, своей никчемности и греховности сделали его совсем уж беспомощным.
– Не спишь? Встал уже? – спросила сестра, заглядывая ему в лицо.
Почему в ее голосе, хочет она того или нет, постоянно звучат командирские нотки? Почему его так и тянет оправдаться перед ней?
– Да, давно уже, – промямлил он.
Сестра моргнула и отвернулась.
– Скоро завтракать будем, там почти все готово, – сообщила она.
Роберт Ринатович не отвечал, ждал, что она еще скажет. Ведь Римма пришла не за тем, чтобы говорить об очевидном.
– Послушай! – Она отошла к окну, повернулась к брату спиной. Раздвинула шторы, поправила легкие тюлевые занавески. Теперь он не мог видеть лица Риммы, но по голосу понял, что сестра озадачена. Вернее, даже смущена. Небывалое дело. – Как ты думаешь, нам точно стоит идти?
– Я думаю?! – Роберт Ринатович едва не поперхнулся от удивления. – С каких пор тебе интересно чужое мнение? Ты что, в самом деле спрашиваешь моего совета?
Римма опять повернулась к нему, скрестила руки на груди. «Сейчас она меня уволит!» – подумал Роберт Ринатович и с трудом подавил неуместный смешок.
– Прекрати делать из меня монстра и давить на жалость. Не надоело еще в этом образе? Как будто я никогда ничего у тебя не спрашивала!
Губы сестры с годами истончились настолько, что сделались почти незаметными на широкоскулом, полном лице. У нее доставало вкуса не красить их алой или оранжевой помадой – Роберт Ринатович всегда считал, что на пожилых женщинах эти тона смотрятся уродливо. К помощи пластических хирургов Римма тоже не прибегала, и дело тут было не в гордости и не в желании заставить всех принять ее такой, какой создала природа. Просто сестра до ужаса боялась любого медицинского вмешательства. Вид шприца способен был довести Римму до истерики. Она даже горло педиатру в детстве показывала после долгих уговоров.
Сейчас Римма сверлила брата сердитым взглядом, и ее бледное, безгубое лицо было злым и напряженным. Однако за гневом и раздражением так явственно читался страх, который ей было все труднее сдерживать, что Роберту стало почти жаль сестру.
– Конечно, надо, Муся, – сказал он, машинально назвав Римму Ринатовну детским прозвищем. – Давно пора было сходить.
Мусей или Римусей маленькую дочку называла мама. За последние лет сорок или даже пятьдесят никто не обращался к ней так, но сестра, видимо, была настолько погружена в себя, что не заметила этого. А если и заметила, то никак не отреагировала.
Услышав слова брата, она как-то сразу сникла и посмотрела на него кротким, скорбным взглядом, который совершенно не шел к ее мясистому, крупному лицу. Обреченность – вот что читалось в этом взгляде.
Роберт Ринатович протянул было руку к сестре, желая успокоить, но Римма повела плечом и быстро вышла из комнаты.
Глава восьмая. Девятое января. День. Римма
Когда Роберт утром назвал ее Мусей, она чуть не заплакала. Хотя, как ей казалось, давно уже была не способна на это. Видимо, сказывалось постоянное нервное напряжение плюс бессонница. Она не могла заснуть уже две ночи подряд, и днем подремать тоже не удавалось.
В детстве у соседки по дому, Эльвиры, была красивая кукла. С мягкими, похожими на человеческие волосами и молочно-розовой кожей, гладкой и словно бы даже теплой на ощупь. Кукла была одета в длинное нарядное платье, золотистые локоны украшены кокетливым синим бантом.
Дорогая немецкая кукла, привезенная родителями Эльвиры из Москвы, была предметом гордости хозяйки и вызывала острую, неодолимую зависть всех окрестных девчонок. Иногда Римма Ринатовна думала, что всегда так страстно мечтала разбогатеть именно из-за этой Эльвиры и ее куклы. Разве может быть для человека большее счастье, чем возможность тратить, не считая и не выгадывая? Увидеть вещь, захотеть, чтобы она стала твоей, и купить в ту же секунду, не задумываясь о том, хватит ли денег на еду и квартплату.
Так вот, та кукла была не только фантастически красива, она еще умела закрывать и открывать глаза – исключительная редкость по тем временам. Отечественные пластмассовые куклы в безвкусных нарядах из синтетики умели только тупо пялиться круглыми блестящими глазами-пуговицами. А эта, если ее опрокинуть на спину, аккуратно смыкала веки, обрамленные длинными пушистыми ресницами. Словно живая. Чтобы полюбоваться дивным зрелищем, они с Эльвирой по многу раз укладывали и поднимали куклу, которую подружка назвала Принцессой.
А потом кукла почему-то разучилась быть похожей на человека. Что-то в ее механизме сломалось, и она перестала моргать. Окончания истории Римма Ринатовна не помнила. Но теперь, когда лежала, откинувшись на подушки, и пыталась заставить себя закрыть глаза, чувствовала себя постаревшей Принцессой. Уставшие глаза упрямо распахивались, сон не шел.
Но хуже всего то, что ночи были… неспокойными. Она не хотела подбирать другого слова, гнала от себя иные определения. Ясное дело, воспаленный, измученный мозг рисует всякие пугающие картинки. Не стоит принимать этого всерьез. Порой ведь и в обычном-то состоянии трудно разобраться, где сон, а где явь.
Римма Ринатовна успокаивала себя, убеждала. Прошлой ночью, отбросив принципы и презрев нежелание обращаться за помощью к медицине и фармацевтике, выпила снотворное, которое чудом оказалось в ее аптечке. Купила несколько лет назад, когда стала плохо спать из-за стресса, выпила пару таблеток и вскоре забыла о нем.
Когда снотворное не то что не помогло, а не оказало вообще никакого действия, даже крошечного успокаивающего эффекта, Римма Ринатовна испугалась. Впервые в жизни испугалась по-настоящему. Этот страх не был похож на страх бедности или волнение перед важной сделкой, серьезным разговором, экзаменом. Это был острый и безрассудный страх – так можно бояться только за собственную жизнь. Ничего больше не способно парализовать, лишить воли.
Зря она зашла утром к брату. Наверное, любая женщина в сложной ситуации подсознательно хочет получить поддержку от мужчины – даже если этот мужчина безвольный, слабый, не от мира сего. Римма Ринатовна не знала, что это такое – опираться на сильное плечо, всю жизнь рассчитывала только на себя, только одному-единственному человеку доверяла – себе. Только себя считала способной справиться со всем и всеми. А вот нате-ка, прибежала к братцу под крылышко!
Напрасно, впрочем, прибежала. Если она хоть сколько-нибудь разбиралась в людях, Роберт был растерян и напуган не меньше ее. Может, плохо шла работа над бесконечным романом? Всем, кроме самого Роберта, всегда было ясно, что ничего и никогда он путного не напишет. Стихи-то что, стихами все в юности баловались, рифмовали розы с морозами. Только у него этот процесс слишком затянулся. А под конец жизни Роберт еще и за роман засел. Смешно, право слово.
Римма Ринатовна думала об этом, намеренно стараясь пробудить в себе привычную досаду, насмешку над братом, но чувствовала, что не может разозлиться по-настоящему. К тому же она ясно видела, что дело не в рукописи. Причины того, что брат весь съежился, постарел еще лет на десять и ушел в себя, вовсе не в глупых писульках.
Роза что-то видела однажды ночью. Римма Ринатовна старалась убедить всех и себя саму, что девчонке привиделось. Но сама-то знала, что все не так. Точно знала, потому что тоже видела, хотя и не бегала по дому с воплями…
За окном были тени. Темные, неясные, они бесшумно двигались, время от времени закрывая собою луну. Что-то жило своей жизнью совсем рядом, но Римма Ринатовна не могла понять что. Кровать ее стояла в небольшом углублении, нише в стене, и окно находилось чуть левее. Ей нравилось лежать и видеть кусочек неба – больше ничего разглядеть не получалось.
Она не могла вспомнить, когда увидела тени в первый раз. Какого числа это было? Почему-то стало трудно отделять одну ночь от другой. Все чаще она думала о том, что ошиблась, жестоко ошиблась, решив остаться в одиночестве. Как было бы хорошо, будь сейчас рядом родной человек! Можно было бы коснуться его руки, прижаться к теплому боку, приникнуть к плечу. Увидела бы что-то непонятное, сразу разбудила его, а он бы успокоил, объяснил, что бояться нечего.
А сейчас куда прикажете бежать?
Стоп! Есть вещи, о которых она запрещала себе думать. То, что случилось в тот далекий год, было как раз из этого разряда. Что сделано, то сделано, изменить ведь уже ничего нельзя. А если бы можно было? Поступила бы она так же, как тогда? Ответа не было.
Она думала и думала, изо всех сил стараясь выкинуть опасные мысли из головы, когда что-то мелькнуло за окном. В первый момент Римма Ринатовна решила, что просто тучка набежала на луну. Она приподнялась на локте, чтобы получше приглядеться. Комната была залита голубоватым лунным светом, шторы не задернуты – только легкие тюлевые занавески прикрывали прямоугольник окна. Она уже хотела улечься обратно, решив, что ей просто привиделось, когда что-то снова скользнуло за окном. Скорее озадаченная, нежели испуганная, Римма Ринатовна отбросила одеяло и встала с кровати.
На полу лежал пушистый ковер, так что босые ноги ступали совершенно бесшумно. Она подошла к окну, отвела кружевную невесомую занавесь в сторону и вгляделась в ночь.
Окно ее спальни, самой большой из всех, выходило на въезд в поселок. Туда же выходили окна библиотеки и гостевой комнаты. Комнаты остальных обитателей дома окнами смотрели на противоположную сторону. Спальня Роберта была угловой.
Сейчас Римма Ринатовна видела перед собой двор, уголочек сада, приземистое здание гаража, соседские дома. Темные, неприютные… Необитаемые? Вздор! Во многих уже жили люди. Просто сейчас ночь, все давно спят. Даже уличные фонари погашены. Она попыталась вспомнить, всегда ли на ночь выключали уличное освещение, и почему-то не могла этого сделать. Должно быть, всегда… Вопрос причинял беспокойство, и Римма Ринатовна отбросила его, стараясь не думать об этом. Луна освещала округу как прожектор и ничего особенного не высвечивала. Ничего, ровным счетом ничего необычного. Она отпустила занавеску и хотела уже вернуться в постель, как почувствовала чье-то присутствие позади себя.
И замерла, уставившись в окно, но ничего перед собой не замечая.
«Он пробрался в мою комнату!» – Паническая мысль обожгла мозг и полностью парализовала волю. Все волоски на теле поднялись, словно наэлектризованные, и даже если бы Римма Ринатовна точно знала, что некто, пробравшийся неведомым образом в ее спальню, сейчас целится ей в затылок, все равно не смогла бы пошевелиться.
Она и сама не понимала, откуда знает, что не одна. Ощущение было неописуемым, странным, но отчетливым. Когда Римма была маленькой, летом ее отправляли в деревню, к маминой маме, и она постоянно бегала купаться на речку. Кто-то сказал девочке, как полезно делать «водный массаж»: плотно прижимаешь ладошки одну к другой, отводишь руки подальше, а потом придвигаешь к животу, сгибая в локтях. Получается плотная, ласковая, упругая волна, которая приятно щекочет живот и, как сказали маленькой Римме, массирует внутренности, лечит больной желудок.
В тот жуткий миг, стоя возле окна своей спальни, Римма Ринатовна явственно ощущала что-то похожее на эти мягкие волны, которые переливались, тихонько толкали ее в спину. Не было слышно ни чужого дыхания, ни малейшего шороха или шарканья шагов – только эта энергия, физически ощутимая энергия неведомого существа.
Римма Ринатовна не знала, долго ли простояла так, застыв соляным столбом. А потом у нее вдруг резко закололо в глазу, словно туда попала ресница или соринка. Она негромко охнула, вскинула руки к лицу и принялась тереть «к носу», как учила мама. Резь была почти невыносима, нужно было срочно подойти к зеркалу, взглянуть, в чем дело. Римма Ринатовна, почти позабыв о неведомом госте, шагнула в сторону ванной, и тут боль прошла. Просто растаяла, и все, будто и не было ничего. А вместе с этим, поняла она через секунду, исчезло и мифическое чувство чьего-то присутствия.
Так и не добравшись до ванной, Римма Ринатовна побрела обратно в кровать и легла, закутавшись в одеяло. В ту ночь ничего больше ее не беспокоило, но, как выяснилось, это было лишь начало.
А потом (сколько времени прошло, было ли это на следующую ночь или нет?) случился новый кошмар. Такой, что движущиеся за окном тени показались безобидной шуткой.
Было полвторого ночи, когда она вынуждена была признать: спать сегодня не придется. Римма Ринатовна протянула руку, чтобы включить ночник, собираясь почитать, но рука так и повисла в воздухе. Дыхание тоже застряло в груди – она будто позабыла сделать очередной вздох.
В дальнем углу комнаты, в большом кресле с высокой спинкой, кто-то сидел. Пять минут назад там ничего не было – Римма Ринатовна не смыкала глаз и скользила взглядом по комнате. А теперь она отчетливо видела темный, маслянистый человеческий силуэт, облаченный во что-то наподобие балахона с капюшоном. Не решаясь пошевелиться, убрать руку, она всматривалась в фигуру неведомого пришельца, который был так же неподвижен, как и она сама.
Римма Ринатовна не могла знать этого наверняка, но ей казалось, что незнакомец, непонятно как пробравшийся в ее спальню, тоже пристально глядит на нее. И возможно, усмехается, позабавленный ее страхом. И быть может, сейчас он медленно поднимется, приблизится к ее кровати, склонится над лежащей женщиной, а потом…
Горло сжал спазм, руку свело судорогой, и, ощутив эти вполне обычные вещи, Римма Ринатовна сделала то, чего никак не могла ожидать от себя. Уверенная и бесстрашная Римма Нагимова просто не способна была так поступить! Ей неведомы были страх и поражение, она не пряталась от жизни и всегда первой бросалась навстречу опасности – именно такой Римма Ринатовна всю жизнь воспринимала саму себя, такой привыкла себя видеть.
Тем не менее произошло то, что произошло, – и с этого момента она стала казаться себе другим человеком. Те же руки с короткими аккуратными ногтями, те же ноги, заметно тронутые варикозом. То же лицо в зеркале, та же стрижка…
А женщина другая.
Эта женщина с хриплым тихим стоном выскочила из собственной кровати, споткнувшись о стоящие возле нее тапочки и подвернув ногу. Путаясь в полах ночной рубашки («А ведь как чувствовала: надо было надеть пижаму!»), она в несколько прыжков пересекла комнату и толкнула дверь ванной. Не оглядываться, не останавливаться! Она и сама не заметила, как включила свет, и с грохотом захлопнула за собой дверь, трясущимися, непослушными руками повернула задвижку.
Римма Ринатовна никогда и ни за что никому на свете не призналась бы, где провела эту ночь. Выйти из ванны она так и не решилась. Первое время сидела на полу, глядя на дверь, каждую секунду ожидая, что в нее вот-вот постучат. Да не просто постучат – разнесут хлипкую конструкцию к чертям собачьим, снесут с петель и выволокут ее, трясущуюся, почти сумасшедшую от ужаса, за шиворот наружу, чтобы убить, уничтожить.
Она смотрела и ждала, ждала, но ничего не происходило. В полной тишине не слышалось ни звука, ничьи шаги не приближались к двери с той стороны. Никто не скребся, не стучал, не уговаривал ее покинуть свое ненадежное убежище.
Может, ей просто почудилось? Но убедить себя в этом не получилось. Когда спина затекла от сидения на жестком полу, Римма Ринатовна, стараясь двигаться как можно тише, сняла с крючка махровый халат и все полотенца, постелила их на коврик возле ванной и улеглась, сначала опустившись на четвереньки. Поясница и колени ответили протестующей болью, и она подумала, как мало помогли ей ежедневные усердные занятия физкультурой. В тот момент Римма Ринатовна впервые показалась себе больной, измученной старухой.
Так она и провела остаток ночи: скорчившись на полу, словно бездомная дворняга, дрожа от холода и страха, ворочаясь с боку на бок, кутаясь в полотенца и прислушиваясь к тому, что происходит в комнате. Одно было хорошо – в ванной ярко горел свет, и потому не осталось темных углов.
Выйти из ванны она не решалась, потому что часов не было, и Римма Ринатовна понятия не имела, что сейчас – ночь или уже утро. Как ни уговаривала она себя выглянуть осторожно за дверь и проверить, что да как (
Безмолвный, беспощадный призрак. Жестокое ночное чудовище.
Она решилась покинуть свою берлогу, только когда услышала в коридоре шаги брата. Роберт тихонько покашливал, закрывая дверь в свою спальню, а потом двинулся к лестнице. Она видела внутренним взором, как он, ссутулив худую спину, зажав под мышкой неизменную книгу или журнал, трусит по коридору, и ей стоило больших усилий сдержаться и не завопить: «Помоги мне, вытащи меня отсюда!» Лишь ясное понимание того, что наступило утро, тьма рассеялась, помогло Римме Ринатовне взять себя в руки и окончательно поверить: сейчас ее комната пуста. Она снова в безопасности.
Кряхтя и постанывая, она неловко поднялась на ноги. Встретившись с собой взглядом в зеркале, Римма Ринатовна могла бы ужаснуться, будь у нее на это силы. На нее смотрела перепуганная, исстрадавшаяся старуха с ввалившимися глазами. Щеки обвисли, нос выдался вперед, как у покойницы. Волосы спутались, и даже морщин стало больше – хотя куда уж больше? Их всегда было много.
Час спустя, спускаясь в столовую, она уже выглядела вполне нормально, как обычно. Никто не должен заметить, что с ней творится что-то неладное. «Не дождутся!» – думала она по привычке. Римма Ринатовна всегда так или примерно так думала о своих родных, но только сегодня утром ее по-настоящему ужаснула мысль, что ей некому пожаловаться, рассказать о своих страхах. Не к кому обратиться за помощью. Она одна, совершенно одна.
Но, как бы то ни было, этого не изменишь. Женщина, которая провела бессонную ночь в собственной ванной, вышла в столовую, где уже собрались все остальные, уверенной и твердой походкой. И прическа у нее была в порядке, в отличие от встрепанного вороньего гнезда Розы. И домашний костюм безупречен, не то что вытянутая кофта Роберта. Только Румия-Регина могла бы соперничать с нею в самообладании и аккуратности, и Римма Ринатовна снова ощутила порыв желания поделиться с племянницей своими страхами. Наверняка бы она посоветовала что-то, успокоила, сумела поддержать – вон какая рассудительная, спокойная…
Поделиться книгой: