Двойники. Правда о трупах в берлинском бункере.

Изначальная концепция этого умственного заболевания остается прежней. Пинель более века назад назвал его «бредовое состояние», Е.П. Трела — «маниакальное состояние», а Дж. М. Причард в 1835 году окрестил «душевным беспокойством». Это понятие включает в себя широкий спектр действий, начиная с того, что человек ощущает неизбежность провала и не может действовать ответственно, и кончая тем, что у него отсутствуют угрызения совести в отношении зла.

Психопат зачастую обладает умом выше среднего и способностью манипулировать и убеждать. Он выискивает человеческие слабости, и главная слабость, которой пользуется психопат, —это мораль как таковая. Отсутствие у него моральных сдерживающих центров дает ему огромное — можно даже сказать, «политическое» преимущество. Но даже в этом мире, где все готовы перерезать друг другу глотку, где политики, банкиры и многие другие, можно сказать, игнорируют моральные категории, поведение настоящего психопата выходит за все рамки. Тем не менее эти обстоятельства являются кошмаром для юристов, которые безуспешно стараются найти основополагающий моральный кодекс, согласно которому можно было бы судить такие аморальные действия.

Может, естественно, возникнуть вопрос: нужно ли нам пытаться искать объяснения личности Гитлера? Действительно, подстегиваемый аудиторией, которую ему не составляло большого труда убедить, Гитлер во многих отно-шениях являл собой психопата. Однако настоящие психопаты весьма редко проявляют настойчивость и решимость, с которыми Г итлер добивался своей цели, и главным образом по этой причине можно утверждать, что Г итлер представлял собой психопата. На самом деле он выказывал некоторые другие характерные черты, которые позволяют нам уточнить диагноз.

РАССТРОЙСТВО ПСИХИЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ ГИТЛЕРА

Существует столько же определений понятия личности, сколько имеется психиатров, но это тот предмет, который облегчает дело неспециалисту.

Агрессивного психопата не нужно представлять киноаудитории. Тип с наигранной театральностью, явно наслаждающийся демонстрацией своей особы и своей исключительности, — его легко распознать в толпе. Менее очевидным выглядят так называемые социопаты, люди, находящиеся в разладе с обществом, склонные к антиобщественным поступкам, хотя Харви Клекли в своей работе «Маска нормальной психики» приоткрывает нам внутреннюю природу их жестокой и безответственной аморальности, скрываемой за фасадом нормальности.

За последнее время стало ясно, что существуют и другие виды умственного расстройства, и за какие-нибудь двадцать лет появилась большая литература об этом, подтверждающая первоначальные исследования, проделанные в 1940 году Полем Хоком и Филиппом Полатином. Это так называемые личностные расстройства — «пограничное состояние» и «шизотипическое расстройство».

Здесь следует быть очень осторожным, диагноз «личностного расстройства» не должен устанавливаться с легкостью, поскольку оба эти состояния могут приниматься за психопатию. Однако полезно было бы знать, что термин «пограничное состояние» относится к границе между психозом и нормальным сознанием. «Пограничные» больные характеризуются апатией и усталостью, депрессией и неадекватными, неожиданными, резкими вспышками гнева.

Часто утверждают, что шизотипическое расстройство обнаруживается у родственников шизофреников. Внешность индивидуумов, страдающих шизотипическим расстройством, и их телодвижения, так же как их чрезмерная подозрительность и странные привычки, являются предупреждающими сигналами, что эти люди — «странные». Говорят, что их характеризует также странноватая речь — отклоняющаяся от темы, слишком тщательная, порой неразборчивая, неадекватная реакция при непосредственном общении, чрезмерная болезненность при столкновении с подлинной или выдуманной критикой и явная склонность к суеверию. Хотя исследования продолжаются, в настоящее время уже выявлены явные симптомы в поведении, необходимые для установления правильного диагноза.

У Гитлера имелись явные проявления, характерные как для «пограничного состояния», так и для «шизотипичес-кого расстройства», хотя в действительности они перекрывают друг друга. Мнение всех специалистов-психиатров, с которыми я советовался, таково, что Гитлер страдал от «личностного расстройства», которое в настоящее время идентифицируют большей частью как «граничащее с шизофренией состояние». Есть, однако, серьезные доказательства того, что корни его заболевания «шизотипичес-кие». Характерное поведение может быть распознано и непрофессионалом. Причина, почему Гитлер казался таким странным, заключалась в том, что он действительно был странным!

Читать любые послевоенные мемуары о Гитлере, написанные его подчиненными, такими, например, как Шпеер, все равно что читать список характерных деталей, свидетельствующих о «личностном расстройстве», хотя авторы этих мемуаров в то время их не замечали.

ДАВЛЕНИЕ НА СОЗНАНИЕ ГИТЛЕРА

Утверждения Ганса Дитриха Реттера о том, что физическая болезнь Гитлера разрушила его личность, хотя и несправедливы, но содержат долю истины. Есть предположение, что от 25 до 30 процентов умственного затормо-жения ассоциируется с болезнью Паркинсона в той ее степени, в какой был болен Гитлер. Обычно такое умственное заторможение принимает форму депрессии, но, несомненно, влияют на родственные функции, то есть, говоря непрофессиональным языком, его болезнь Паркинсона воздействовала на его психическое состояние.

Если верить свидетельствам соратников, дефекты в состоянии Гитлера были заметны задолго до того, как он начал принимать знахарские снадобья доктора Морелла. Но сыграли ли средства лечения, применявшиеся Морел-лом, какую-то роль в умственном расстройстве Гитлера? Влияли ли на его рассудок большие количества стрихнина и атропина, входившие в пилюли от скопления газов, которые Морелл и Борман советовали Гитлеру?

Известно, что Гитлер принимал по крайней мере по десять таблеток три раза в день, чтобы бороться с сильным запахом от своего тела и от скопления газов. Шпеер рассказывал мне, что еще в начале 30-х годов в Оберзальцбурге, в Баварии, он приходил в ужас, когда в жаркий день Гитлер снимал с себя пальто и оставался без пиджака — от него пахло ужасно. Шпеер, не зная, что обильное потовыделение (или гипергидрозис) является проявлением болезни, относил это к безнадежной нечистоплотности Гитлера— совершенно запретной теме. Грегор и Отто Штрассеры, одни из основателей нацистской партии, не знавшие подобных запретов, выражали сожаление о деревенских привычках Гитлера и называли квартиру Гитлера в те ранние времена «преисподней». Ярый приверженец нацистской партии Курт Людеке также описывал неопрятность Гитлера в подробностях, называя ее австрийским словом «неряшливость». Геббельс же отзывался о штаб-квартире Гитлера в начале 30-х годов как о «свинарнике».

Два независимых источника, находившиеся в разных концах политического спектра — Шпеер и Бэзил Лиддел-Харт (который посещал Гитлера), — каждый, кто сталкивался с фюрером, отмечали его склонность шумно испускать из себя газы, даже во время официальных приемов в Берлине в начале 30-х годов.

В то время как стрихнин в таблетках против скопления газов давал весьма слабый эффект, являясь слабым стимулянтом даже в тех дозах, которые принимал Гитлер (хотя в XVI веке стрихнин применялся как отрава против крыс), атропин нельзя сбрасывать со счета. Он обладает определенным эффектом на прохождение нищи по пищеводу и снижает выделение газов — делает их тише. Атропин также успокаивает дрожь, благодаря чему и нравился фюреру. Известно, что атропин обладает и другими свойствами: он может отрицательно влиять на память и увеличивать раздражительность и беспокойство. Однако его не принимают в таких дозах, которые могут вызвать галлюцинации или потерю ориентации.

Вдобавок ко всем своим бедам Гитлер пристрастился капать атропин в глаза, что, по его мнению, улучшало зрение. Это, в свою очередь, свидетельствует о масштабах его неврологического заболевания, поскольку в середине 1944 года он прибегал для чтения настенной карты к помощи увеличительного стекла — зрение его резко ухудшалось. Он закапывал по три-четыре капли атропина, иногда каждые полчаса, результатом чего были светобоязнь и сильная головная боль при ярком освещении. Это еще одно физическое объяснение его нелюбви появляться при дневном свете.

Кроме этих таблеток, Гитлер в качестве стимулянта принимал метиламфетамин в комбинации с кофеином к определенной дозой кокаина. Дозировка пилюль, которые он принимал, никак не регулировалась, и потому нет никакой возможности установить точно, сколько таблеток он принимал, чтобы прийти к какому-то определенному заключению. Известно, что передозировка амфетаминов вызывает галлюцинации, но нет никаких свидетельств, что у Гитлера наличествовали такие симптомы.

Тем не менее результатом принятия подобных лекарств могут стать хроническое переутомление, раздражительность, возбудимость и депрессивное состояние, сопровождаемые бессонницей. Действительно, многие наблюдатели отмечали, начиная с 1942 года, растущую раздражительность Гитлера. Он принимал различные таблетки, и ему делали инъекции против бессонницы, результатом чего был беспорядочный и причудливый образ жизни. Его сумеречное состояние достигло своего апогея в бункере, где он устраивал совещания между дневными налетами американских бомбардировщиков и ночными налетами англичан.

Все это накладывалось на огромное умственное напряжение, которое не оставляло Гитлера последние месяцы его жизни и которое повлияло бы на любого человека с любой психикой — будь то больной или здоровый.

Во-первых, даже будучи оторван от реальности, Гитлер был уверен в надвигающемся возмездии: есть свидетельства, что он испытывал острейшее беспокойство насчет того, что если он попадет в руки русских живым, то они выставят его на позор.

В дополнение к этому он все больше страшился того, что его магнетическое воздействие на немецкий народ свелось почти к нулю, с тех пор как ход войны изменился не в пользу Германии. Это само по себе указывает на то, что магнетизм, которым он влиял на свои аудитории, на самом деле являл собой массовую истерию — немцы хотели услышать то, что сидело у них в подсознании, то есть о своем превосходстве, а вовсе не красноречие фюрера. Шпеер отмечал, что «его отношения с народом изменились: их энтузиазм и способность откликаться ему явно стали увядать, а его магнетическая сила над ними каким-то образом стала улетучиваться». Шпеер думал, что это единственная причина, почему Гитлер прекратил всякие публичные выступления. И при этом Гитлер был также уверен в своей увеличивающейся физической неспособности и в том, что если он будет обнаруживать это на публике, то это скажется на его способности держать рейх в своих руках.

Судя по свидетельству Шпеера насчет высказываний Евы Браун и предполагаемых инъекций растертых в порошок бычьих яиц и экстракта семенной жидкости, Гитлер был также чрезвычайно озабочен’ влиянием, которое оказывает его импотенция, и эта озабоченность начала проявляться в середине 30-х годов. Если верить Шпееру, Гитлер уже тогда в отчаянии наказывал Еве, чтобы она нашла кого-то, кто удовлетворял бы ее в сексуальном плане. Это случилось в 1938 году, но эта ситуация по-прежнему волновала Гитлера, и лечение гормонами продолжалось вплоть до последних месяцев войны. Однако весьма вероятно, что на самом деле эти гормональные инъекции были введением в его организм виноградного сахара, поскольку реакция на чужеродные протеины была бы весьма серьезной.

Застойность жизни в бункере влияла на всех, но на Гитлера, вероятно, меньше, чем на других. В бегстве от реальности у него было утешение — его оберегало и использовало трио в составе Мартина Бормана, журналиста Роберта Лея и секретаря нацистской партии Ганса-Хеин-риха Ламмерса. Кроме того, Гитлер все равно оставался в центре внимания. Обращало на себя внимание то, что он давно уже перестал советоваться со своим Генеральным штабом. Ушли в прошлое те дни, когда в компании генералов он изучал четыре или пять огромных карт и поражал генштабистов своей тактической хваткой. Бегство от реальности было выбором самого Гитлера, но это было бегство от неприятных ему фактов, а это характерно для состояния психопатии.

В результате, несмотря на острейшую ситуацию, сложившуюся в Германии, масса времени уходила впустую в ожидании, когда появится фюрер или когда он будет в состоянии принимать решения. Такая ситуация раздражала Шпеера еще в начале 1930-х годов в Оберзальцбур-ге. Он называл такую ситуацию «горной болезнью» — когда все ходят вокруг да около, скучают до слез, не знают, что делать. Однако, поскольку возмездие становилось все более реальным, Гитлер, чье расстройство личности становилось все более очевидным, как и его физическое состояние, должен был принимать решение в отношении самого себя.

Каковы были шансы на то, что Гитлер совершит самоубийство? Свидетельства того, что Г итлер в последние несколько недель в бункере высказывал намерение покончить с собой, не имеет абсолютно никакой ценности, поскольку они высказывались находящимися на подозрении лицами, желавшими выставить себя в определенном свете. Предполагается, что у Шпеера неуверенный Гитлер спрашивал насчет самоубийства, а это указывает на то, что Гитлер почти до самого конца пребывал в нерешительности, однако письменные показания Шпеера изображают Гитлера человеком, принявшим твердое решение:

«Я не суду сражаться лично: есть шанс попасть в руки русских. Я не хочу, чтобы враг надругался над моим трупом, поэтому я распорядился, чтобы меня кремировали. Фрейлейн Браун хочет уйти из жизни вместе со мной, а перед этим я застрелю Блон-ди (восточноевропейская овчарка Гитлера). Поверь мне, Шпеер, для меня совсем не трудно расстаться с жизнью. Короткое мгновение — ия буду свободен от всего, свободен от этого болезненного существования».

Люди, окружавшие Гитлера, особенно Геббельс, восхваляли доблесть массового самоубийства, ссылаясь на предполагаемую популярность такой процедуры среди римских легионеров, но почему-то такая линия поведения не вызывала энтузиазма, которого заслуживала. Сам Гитлер, судя по всему, никогда не рассматривал достаточно серьезно такой вариант.

Необходимость поставить точный диагноз умственного состояния Гитлера вытекает из того, что он дает психиатрам возможность сделать более реальное предположение о том, мог ли он совершить самоубийство или только притворялся, что хочет покончить с собой, чтобы вызвать к себе симпатию, — так называемая попытка псевдосамоубийства. Трудно утверждать с уверенностью, но известно, что показная риторика насчет самоубийства весьма часто встречается среди людей, испытывающих шизотипическое расстройство, точно так же как и ложные попытки самоубийств, но настоящие попытки самоубийства случаются гораздо реже. И тем не менее случаи таких попыток в несколько раз превышают их количество у нормальных людей.

Когда ко всему прочему добавляются страхи перед возмездием к напряженность нереального сумеречного существования, то можно допустить, что шанс на то, что Гитлер покончит жизнь самоубийством, отбросить нельзя, но тем не менее он все-таки маловероятен. Ситуация осложняется тем, что в бункере находились несколько человек, которые, каждый по-своему, были заинтересованы в том, чтобы Гитлер покончил с собой.

Важность такого самоубийства озадачивала как союзников, так и советское руководство; никто из них не хотел, чтобы осуществилось намерение, впервые высказанное Гитлером Раушнингу в начале 30-х годов: «да, в час наивысшей опасности я пожертвую собой ради моего народа». Менее всего союзники или русские хотели появления такого мифа о самопожертвовании, на искоренение которого потребуются поколения.

Действительно, генерал Уильям Донован, глава американского Управления стратегических служб, осознавал важность решения вопроса о возможной судьбе Гитлера даже еще до начала войны, понимая, что Гитлер является гораздо более серьезным феноменом, чем тот «сумасшедший паяц», каким его изображали на карикатурах. В 1943 году Донован обратился к одному из ведущих американских психиатров доктору Уолтеру Ланджеру с предложениєм возглавить группу экспертов для составления доклада о психическом состоянии Гитлера, о его амбициях, слабостях и возможной судьбе. «Разложите все кратко и так, чтобы мог понять неспециалист» - таково было его пожелание.

Ланджер привлек трех помощников для изучения материалов газет и других средств массовой информации, имеющихся в Нью-Йорке, получил доступ к массе информации государственного департамента США, имевшего обширные связи в Австрии и Германии. Он допрашивал княгиню фон Гогенлоэ, поклонницу нацизма, находившуюся в лагере для интернированных в Техасе; Отто Штрас-сера, жившего в изгнании в Монреале, и многих других. Материал для его доклада насчитывал 1100 страниц машинописного текста, напечатанного через один интервал, и получил название «Сборник материалов по Гитлеру».

В этом примечательном докладе, содержавшем взгляд в будущее, Ланджер честно заявлял, что в его исследовании нет исчерпывающих показаний, и предупреждал от поспешных заключений. Тем не менее, как показала жизнь, доклад Ланджера оказался главным и первым примером тщательного применения медицинской психиатрической экспертизы в войне. Тот факт, что историки в последующем игнорировали его, привел к их неудачам и непониманию всей важности применения такой технологии в политической жизни.

Выводы, которые нас интересуют, содержатся в IV части доклада, озаглавленной: «Гитлер — его возможное поведение в будущем».

Ланджер предполагал, что Гитлер вряд ли станет явным умалишенным, хотя он и выказывает «многие симптомы, граничащие с шизофренией». (Исходя из своего опыта клинической психиатрии, Ланджер поставил диагноз «шизотипическое расстройство личности» раньше, чем этот симптом был определен.)

Ланджер высказывал убеждение, что «он (Гитлер) все реже будет появляться на людях... потому что он не может предстать перед критически настроенной аудиторией».

Ланджер считал, что существует явная возможность того, что ночные кошмары Гитлера «приведут его к нервному срыву».

Он также считал, что Гитлер сделает все, что в его силах, чтобы не попасть в руки врагов, но Ланджер не верил, что германские военные восстанут и схватят Гитлера, поскольку это «разрушит миф о любимом и непобедимом вожде» — миф, в котором нуждался Гитлер и народ.

В конце доклада Ланджер предсказывал, что Гитлер может покончить с собой: «Это наиболее вероятный выход. Он не только угрожал, что совершит самоубийство, он к тому же, без сомнения, захочет изобразить из себя сверхчеловека и поступит именно так».

Ланджер предвидел, что эю будет не простое самоубийство: «Гитлер слишком обожает театральные эффекты, и, поскольку бессмертие — один из его доминирующих мотивов, мы можем предположить, что он, как режиссер, поставит самую драматическую и эффективную сцену смерти, какую только сможет придумать... Он даже сможет убедить других фанатиков покончить с собой по его приказу».

Совершенно очевидно, что анализ доктора Ланджера толкал его к убеждению, что, учитывая неумолимые обстоятельства предстоящего поражения и надругательства, Гитлер, вероятно, совершит самоубийство. Таким образом, мы являемся свидетелями мнения группы психиатров, отдаленных от нас полувеком развития знаний и иного опыта. Скорее всего сегодняшний диагноз будет таким же.

Сейчас самое время перестать строить догадки. Пора исследовать более точно «странного человека в сумеречной зоне», где он в виде монолога высказывает банальности и глупости тихим, монотонным голосом, где он то и дело повторяется. Пришло время определить военное и политическое воздействие слабеющей ментальной хватки, убедиться в его изоляции, в том, как пренебрежительно относятся к нему его охранники, убедиться в том, насколько он и Третий рейх оторвались от действительности, сидя в бункере, который Шпеер назвал «Островом покойников».

Глава З УВЕРТЮРА К «ГИБЕЛИ БОГОВ»

В 1945 году Берлин, столица нацистской Германии, подвергался все возрастающей опасности со стороны советских, американских и английских войск. Взятие Берлина было неизбежным. Единственная неопределенность заключалась в том, с какой из этих сил столкнется Гитлер в своем бункере.

Фактически задачу взятия Берлина решили советские армии —но, как мы увидим, по политическим, так же как и по военным причинам. Было совершенно ясно, что в послевоенном устройстве мира Берлин будет играть главную стратегическую роль, и судьбу города определяла политика послевоенного мира, с ею новыми союзами и новыми страхами.

Судьба Берлина, как и любая другая проблема, возникавшая в ходе Второй мировой войны, продемонстрировала, что связи между так называемыми союзниками оказались весьма хрупкими. Не считая битвы с нацизмом, цели Советского Союза, Англии и США были абсолютно противоречивыми.

НЕДОРАЗУМЕНИЯ, МЕЛОЧНОСТЬ И НАИВНОСТЬ СОЮЗНИКОВ

Семена недоразумений, недоверия и конфликта между союзниками были посеяны задолго до войны. Имперские интересы Британии — особенно на Ближнем Востоке — оказались под угрозой со стороны быстро растущей финансовой мощи США. Америка вступила в войну не ради собственных интересов — других причин у нее не было. Черчилль, довольный, что имеет американцев на своей стороне, тем не менее с горечью взирал на то, что его страна оказалась заложницей американской поддержки задолго до высадки в Нормандии.

Озабоченность Черчилля в отношении целей Советского Союза смягчалась его неуверенностью насчет будущего Европы, не говоря уж о Британской империи, поскольку американская финансовая мощь вышла на простор, но в гигантской американской военной машине он видел единственный буфер против советской экспансии. Он считал, что все возрастающая воинственность и истерический тон советских высказываний и требований предвещает беду всей Восточной Европе и страшные последствия для Запада, но существуют свидетельства, что в этом вопросе ему не удалось убедить не только Рузвельта, который вел себя совершенно безразлично, но даже своих ближайших коллег и членов военного кабинета.

Знакомство с бумагами Черчилля и его официальной перепиской с Иденом показывают, что Энтони Иден, английский министр иностранных дел, был польщен личным вниманием к нему Сталина и уже в 1942 году убеждал Черчилля немедленно согласиться на предложение Сталина, чтобы после войны была признана граница Советского Союза 1941 года. Сердитый ответ Черчилля показывает, что он считал, что это будет наградой Сталину за его агрессию против Польши в 1939 году, когда Советский Союз был союзником Германии.

Значительное личное влияние, которое Сталин, казалось, имел на Идена (этот момент с тех пор как-то не учитывали), вероятно, можно оправдать тем, что Иден считал необходимым выступать в качестве «адвоката дьявола», поскольку «для Сталина признание тех границ — это оселок для проверки нашей искренности».

Хотя защита независимости Польши была номинально поводом для объявления Великобританией войны, Иден теперь был вполне готов без особых дискуссий пожертвовать Польшей и предоставить ее собственной судьбе. Он считал, что «Польша — это особый случай, который требует изучения». Когда этот вопрос был вынесен на обсуждение военного кабинета, его неожиданно поддержал Бивербрук, министр снабжения, который считал, что Сталина следует ублаготворить, демонстрируя понимание советских претензий.

Государственный департамент США пришел в ярость от того, что союз между СССР и Англией вообще обсуждается. Для госдепартамента важны были не детали какого-либо возможного соглашения между ними, а сама необходимость такого обсуждения.

И даже когда соглашение между Советским Союзом и Англией под давлением американцев было похоронено, этот проект служил доказательством того, что Советский Союз добился известного успеха, внеся раскол в ряды союзников. Черчилль теперь вынужден был показать, что подлинная причина его озабоченности насчет Польши не вполне альтруистична: он был также озабочен тем, как удержать США подальше от Восточного Средиземноморья — дороги к нефтяным интересам Англии на Ближнем Востоке.

Масштаб лавирования лучше всего можно определить, изучая мемуары Корделла Халла, государственного секретаря США, а вовсе не знакомство со скудными, ничего не выражающими извинениями в томах «Документы британской внешней политики». Не потому, что мемуары Корделла Халла представляют собой что-то, помимо его многословных отрицаний своей причастности к самым темным событиям тех лет. Мемуары Халла очень полезны потому, что в своем утверждении морали и честности они успешно поливают грязью другую сторону, в данном случае — коварный Альбион.

Во втором томе своих «Мемуаров» (1948) Халл пишет о том шоке, который испытала Америка в мае 1944 года, после того как советский министр иностранных дел Андрей Громыко посетил его 1 апреля, чтобы заверить США,

что советские намерения в Польше подтверждены согласием англичан: Советский Союз сохраняет за собой территории, которые он захватил в 1939 году. Более того, поскольку советские войска вошли в Румынию, в их намерения входит закрепить за собой только Бессарабию, которая в прошлом входила в состав Российской империи (с 1812 года до конца Первой мировой войны), но никогда не была частью Советской империи. Халл понял, что это даст Советам возможность получить общую границу с Чехословакией.

Одновременно Халл получил отовсюду сообщения американских посольств о том, что между англичанами и русскими существует еще одно секретное соглашение, предусматривающее исключение американцев из сфер влияния в Средиземноморье.

2 мая всякие гадания на эту тему оказались лишними, когда британский посол в Вашингтоне лорд Галифакс напрямик спросил Халла, как американское правительство отнесется к «соглашению между англичанами и русскими, согласно которому Россия обеспечит свой контроль над Румынией, а Британия — над Грецией».

Когда Халл ответил, что это совершенно неприемлемо, Черчилль 31 мая направил Рузвельту телеграмму, в которой отстаивал эту идею. Похоже было, что такое же соглашение будет достигнуто в отношении Югославии, а Советы получат Болгарию. Из телеграммы явствовало, что именно английское правительство выдвинуло такое предложение советскому послу Гусеву.

Английское министерство иностранных дел не сумело развеять подозрительность, когда стало глупо и без всякой необходимости лгать по поводу встречи Идена с Гусевым 5 мая, утверждая, что встреча эта ограничивалась только обменом реплик. Советский меморандум, направленный I июля Корделлу Халлу Андреем Громыко, раскрывал все предложения. Американцы неохотно согласились на трехмесячное действие соглашения, исключавшее влияние США на Балканах, только ради того, чтобы сохранить рушащийся фасад англо-американского доверия.

В дальнейшем намерения Великобритании вновь оказались под вопросом, и фасад снова зашатался, когда в октябре 1944 года Черчилль и Иден посетили Москву для встречи со Сталиным и дальнейшего расширения соглашения, включая бессмысленное уточнение уровня финансовых интересов Британии на Балканах, где английские капиталовложения были весьма значительны.

Из американских посольств в Вашингтоне шел поток секретных донесений. Из Анкары и Москвы поступали сведения о том, что Британия и Советы договорились разделить влияние в Югославии пополам, а в Румынии, Венгрии и Болгарии доля Англии будет составлять 20 процентов. Это требование русских об установлении их власти на Балканах и настояние англичан об обеспечении их интересов оказало значительное влияние на позицию американцев накануне последней битвы за Берлин.

В феврале 1945 года Черчилль, Рузвельт и Сталин встретились в Ялте, чтобы обсудить политические проблемы послевоенной Европы. Ялтинская конференция оказалась таким провалом, что Корделл Халл в своих мемуарах трижды подчеркивает свою непричастность к ее решениям. Он упирает на то, что подал в отставку еще раньше, по причине ухудшения здоровья, и на то, что Рузвельт никогда с ним не советовался по этим вопросам.

Рузвельт, здоровье которого тоже было плохим, собирался продемонстрировать, что может управляться со Сталиным лучше, чем Черчилль. Сталину придется иметь дело не с англичанами, а с американцами. Это был, как он объяснял лорду Галифаксу, только «вопрос презентации». Сталин с благодарностью уехал, получив в подарок Европу вплоть до Эльбы.

Ни один человек, даже сегодня, не понимал, насколько серьезно был болен Рузвельт и до какой степени пассивен он оказался в то время. Описание Черчиллем Рузвельта в Ялте могло быть написано врачом, настолько точно он нарисовал портрет человека с подобными симптомами, предшествующими сильнейшему удару или коллапсу:

«Я был потрясен состоянием президента. Он выглядел плохо и весь дрожал. Я знал, что он никогда не был мастером вдаваться в детали, но у меня создалось впечатление, что большую часть времени он вообще не понимал, что происходит. И каждый раз, когда его приглашали председательствовать на заседании, он даже не пытался брать на себя руководство, а обычно сидел безмолвно, если же вмешивался, то обычно это звучало довольно бессвязно. Все это очень беспокоило».

Как бы впоследствии Черчилль ни изображал дело так, что руководил конференцией, он должен был бы выказать тогда свое раздражение и предотвратить катастрофу. Вместо этого он плелся за событиями, а потом еще напыщенно заявлял, что хотя Невил Чемберлен совершил ошибку, доверяя Гитлеру, он, Черчилль, не считает, что ошибался в отношении Сталина.

Церебральный атеросклероз головного мозга не улучшался, болезнь Рузвельта образовала негласный провал в союзном командовании и в согласии между союзниками. Сталин воспользовался этой пустотой. 23 марта 1945 года Рузвельт читал мрачный доклад Аверелла Гарримана, своего посла в Москве. «Аверелл прав, — сказал Рузвельт. -Мы не можем иметь дело со Сталиным. Он нарушил все обещания, которые давал в Ялте».

А Черчилль тем временем с тревогой наблюдал за советским продвижением в Польше и за судьбой этой страны, где обещанные в Ялте свободные выборы явно срывались. В телефонном разговоре с Рузвельтом Черчилль предложил, чтобы именно западные союзники взяли Берлин: «Я считаю чрезвычайно важным, чтобы наше рукопожатие с русскими состоялось как можно дальше на востоке».

Тем не менее, несмотря на это понимание, 3 апреля Черчилль, Рузвельт и Сталин заключили соглашение, по которому почти обанкротившаяся Англия должна была немедленно поставить Советскому Союзу 1000 истребителей, 300 танков, 240 тысяч тонн авиационного топлива и 24 тысячи тонн автопокрышек, в дополнение к которым США обязывались передать СССР 3 тысячи самолетов, 3 тысячи танков, 9 тысяч джипов, 16 тысяч самоходных орудий и 41 тысячу грузовиков. И это в то время, когда имелось множество доказательств того, что Советы продают другим странам полученное ими оружие, более того, когда Черчилль сказал Рузвельту, что война в Европе продлится не более одного месяца!

Факт остается фактом: они вооружали Советскую армию, с которой собирались встретиться на Эльбе, но это не уменьшало беспокойство западных союзников, которое стало особенно острым, когда стремительность их продвижения по Южной Германии давала им возможность взять не только Берлин, но и Прагу и даже Вену. В свете таких возможностей удивляет отсутствие документов, которые свидетельствовали бы об обсуждениях между Черчиллем и Рузвельтом подлинных целей войны у обеих сторон. Недоверие, вызванное действиями Черчилля в отношении Балкан, за которые он отказался извиниться, когда Рузвельт предоставил ему такую возможность, во многом способствовало тому, что два эти государственных деятеля не сумели сотрудничать и определить свои цели. Этому в немалой степени помогло и то обстоятельство, что состояние здоровья Рузвельта было под большим сомнением, США фактически оказались без лидера, и потому командовал всем Черчилль.

Если между Англией и Америкой имелось очевидное несогласие, то отсутствие доверия и высмеивание вооруженных сил Свободной Франции становились еще сильнее. В конце концов по последнему вопросу они договорились. Черчилль предложил Идену («для вашей информации и строго секретно»), чтобы он посоветовал американцам окружить немецкие атомные установки, которые, как предполагалось, находились в районе Штутгарта, раньше, чем их захватят французы.

Недоверие, существовавшие между союзными лидерами, имело место и в Верховном командовании союзных войск, и раскол между ними стал гораздо хуже и мелко-травчатее, к вящему смущению генерала Омара Брэдли, командовавшего наступавшими американскими войсками. 24—25 марта британские и канадские войска успешно форсировали Рейн, и это чрезвычайно возбудило и подбодрило английского фельдмаршала Монтгомери, который 26 марта телеграфировал командующим трех своих армий, сообщая им, что намерен двигаться между Дорстеном и Бохольтом, направляясь прямо к Эльбе. Он прекрасно знал, что это идет вразрез с отданным накануне приказом Эйзенхауэра, Верховного командующего союзными войсками, очистить всю Рейнскую область от возможных очагов сопротивления, прежде чем продвигаться на восток.

Приказ Эйзенхауэра тогда, как и сейчас, объяснить совершенно невозможно, потому что разведка союзников прекрасно знала позиции немцев, их силы и намерения: дешифровщики из группы «Ультра» узнавали все из средств связи германской армии. Когда генерал Курт Шту-дент пытался контратаковать из Мюльхаузена в направлении Айзенаха, там его встретили превосходящие силы, так как «Ультра» расшифровала приказы германского командования. Кроме того, было известно, что немцы испытывают нехватку горючего.

27 марта Монтгомери направил Эйзенхауэру сообщение, из которого его намерения стали еще более очевидны. Сообщение кончалось словами: «Я приказал 2-й и 9-й армиям немедленно продвигаться их танковыми частями вперед и идти к Эльбе как можно быстрее. Ситуация выглядит благоприятной, и в ближайшие дни события будут разворачиваться быстро».

Британское военное министерство прекрасно знало о предыдущем приказе Эйзенхауэра (SCAF 247), но оно было так поглощено открывшимися возможностями, что поддержало Монтгомери: «Не считайте себя слишком уж связанным приказом SCAF 247».

Эйзенхауэр отреагировал тем, что отобрал командование 9-й армией у Монтгомери и передал его Брэдли, приказав Монти обеспечить фланг Брэдли, когда Брэдли будет совершать бросок к Лейпцигу и Дрездену, после того как будет очищена Рейнская область. В своем личном дневнике Эйзенхауэр назвал предложение Монтгомери двигаться к Берлину «сумасшедшим».

Англичане, в свою очередь, были поражены открытием, что Эйзенхауэр — не Рузвельт, а его командующий армией — сносится со Сталиным и координирует с ним военные операции. В приказе SCAF 247 говорилось: «Мои настоящие планы, скоординированные со Сталиным, сводятся к следующим пунктам». Это, не было шуткой со стороны Эйзенхауэра — он действительно писал Сталину:

«Личное послание маршалу Сталину от генерала Эйзенхауэра. Мои ближайшие операции ставят своей целью окружить и уничтожить вражеские силы, защищающие Рур, и изолировать этот район от остальной Германии...

Я рассчитываю, что эта часть операции закончится в конце апреля (то есть через четыре недели) или даже раньше, и моей следующей задачей будет расчленить оставшиеся силы врага совместными с вашими войсками усилиями.

Что касается моих войск, то лучшим направлением для такого расчленения будет Эрфурт — Лейпциг — Дрезден. В этом направлении я намерен сосредоточить мои главные силы. Вдобавок, как только позволят обстоятельства, соединиться с вашими войсками в районе Регенсбург — Линц, предотвращая, таким образом, консолидацию сопротивления в цитадели Южной Германии».

Это сообщение наверняка убедило Сталина, что по той или иной причине американцы не хотят противостоять ему, и это развязывало ему руки.

Историки никогда не обращались к этой невероятной телеграмме. Была ли она отправлена потому, что Эйзенхауэр действовал в обстановке вакуума власти, вызванной бездействием президента? Но даже если он не получал указаний от Рузвельта, у Эйзенхауэра был свой начальник, к которому он не обратился. А должен был Эйзенхауэр доложить председателю Объединенного комитета начальников штабов генералу Джорджу Маршаллу, как отмечалось в телеграмме W 64244 от самого Маршалла. А Маршалл (телеграмма W 64349 Эйзенхауэру от 7 апреля) считал, что «лучше всего воспользоваться ситуацией на севере, с тем чтобы захватить Берлин раньше, чем там окажутся русские». Судя по этому, Рузвельт и американское верховное командование не соглашались с Эйзенхауэром, однако он проигнорировал даже Маршалла.

Похоже, что Эйзенхауэр, испытывая давление со стороны Монтгомери, не принимал никакой критики своих действий — даже от Маршалла — и был преисполнен решимости поставить Монтгомери на место. Этим можно объяснить его решение весьма значительно ограничить роль Монтгомери, сведя ее практически до функции наблюдателя. Эйзенхауэр, кстати, только что вернулся из поездки, когда его приветствовали его командиры дивизий. Все они, будучи в эйфории после форсирования Рейна, наперегонки выражали свою лояльность Эйзенхауэру и Брэдли перед лицом продолжающейся критики со стороны Монтгомери.

Была у Эйзенхауэра еще одна причина иметь дела со Сталиным, которая не попала в поле зрения почти всех историков. Речь идет о секретном соглашении, достигнутом между Советским Союзом и Америкой, как прямом результате доклада от 28 июля 1944 года американского Объединенного комитета начальников штабов. Этот доклад был адресован государственному секретарю и касался предстоящего послевоенного упадка Великой Британии и того, что это означает для США в смысле возможностей создания собственной империи. Главной силой, с которой, как предвидели генералы, США придется состязаться, будет Советский Союз, с которым они предлагали достичь прагматического соглашения. Они имели в виду, если излагать вкратце, что американские вооруженные силы предадут Великобританию, а Сталина смягчат различными подачками, чтобы он позволил американским финансам стабилизировать послевоенную Европу, чтобы Америка смогла овладеть разваливающейся Британской империей.

Такое объяснение может объяснить почти полное молчание со стороны государственного департамента в ответ на непонятные в ином случае действия Эйзенхауэра, когда он, подменяя президента, входил в контакт со Сталиным. Это вполне могло быть молчанием заговорщиков.

Однако такая теория не объясняет изменение направления американского наступления с Берлина на Лейпциг. Нет никаких разведывательных данных, говоривших о наличии хоть каких-то существенных сил, которые могли бы противостоять Эйзенхауэру в его наступлении в намеченном направлении, и он не мог оправдать изменение направления удара необходимостью уничтожить такие силы. Эйзенхауэр знал размеры уже не имеющих никакого реального значения оружейных складов, оставшихся у него позади, знал, что главные промышленные цели и заводы рейха либо уничтожены, либо захвачены американскими войсками, он также прекрасно знал, что ничего не выиграет, захватывая уже разрушенный Дрезден или Лейпциг. Имело ли какое-то конкретное значение его упоминание о «цитадели в Южной Германии»?

Генерал Брэдли, похоже, как никто другой, был убежден, что нацистские силы в Немецких Альпах могут создать ядро для нового, Четвертого рейха. Он купился на миф, который даже Геббельс не смог подсунуть германской армии или немецкому народу, миф, предусматривающий, что «вервольфы», банды фанатиков-нацистов, будут атаковать на каждом лесистом склоне, вооруженные до зубов, готовые разрушать, организуя восстания в тылу союзных войск. Правда же заключалась в том, что нацистская Германия оказалась единственной оккупированной европейской страной, где не было подпольного сопротивления. Поляки шутили, что немцы не могут организовать сопротивление, потому что это против правил! Тем не менее Брэдли заразил Эйзенхауэра своей детской наивностью и умонастроением, хотя не было никаких свидетельств существования каких-то подобных германских сил. В оправдание такой чудовищной доверчивости можно привести тот факт, что Брэдли принял перебазирование 6-й германской армии с Западного фронта к Будапешту как стремление обеспечить прикрытие упомянутой «цитадели» от востока — абсолютно неубедительное объяснение. Поскольку Эйзенхауэру было известно, что генерал СС Вольф ведет переговоры о капитуляции своих войск в Северной Италии, такое предположение выглядело по меньшей мере абсурдным.

В результате этого разнобоя была потеряна неделя, ушедшая на окружение разбегающихся немецких солдат. Все предполагали, что Брэдли немедленно начнет наступать на Лейпциг, поскольку в Руре ему делать было абсолютно нечего. Монтгомери оправился и заявил, что не будет наступать на Берлин непосредственно, а поначалу пойдет на Любек, чтобы отрезать полуостров Шлезвиг-Гольштейн и не дать советским войскам захватить Данию, а уж потом двинется на юг, к Берлину. Но все это были лишь благие намерения.

Эйзенхауэр тем временем понял пагубность своей политической ошибки и направил смиренное, примирительное письмо Маршаллу: «Если Объединенный комитет начальников штабов решит, что союзные войска должны брать Берлин, не считаясь с чисто военными соображениями, я с радостью изменю свои планы и свои убеждения и проведу такую операцию».

Однако своим подчиненным командирам он изобразил столь резкий поворот совершенно иначе. Было ясно, что Брэдли разделяет политику «медленного продвижения» Эйзенхауэра и знает причины этого: Эйзенхауэр решил, что, несмотря на нарушение Сталиным своих обещаний, Ялтинские соглашения о послевоенном разделе Европы будут выполняться. Однако Брэдли не мог приветствовать то, что такое решение придерживаться Ялтинских соглашений явно было принято Эйзенхауэром единолично. Это явствует из телеграммы 18710, в которой Эйзенхауэр холодно информирует Маршалла, что Сталин «согласился» на бросок к Лейпцигу, «хотя Лейпциг расположен в глубине той части Германии, которую оккупировать будут русские».

Администрация США и советники президента демонстрировали свою поразительную глупость, позволяя Эйзенхауэру по-прежнему принимать политические решения такого значения, причем решения, которые не разделялись британским или любым другим правительством, он фактически подменял собой президента.

Несмотря на тактику затягивания Брэдли, три американские армии, находившиеся под его контролем, 11 апреля подступили к Лейпцигу, и им потребовался всего один день, чтобы войти в него, не встречая, по существу, никакого сопротивления. Через несколько часов после занятия Лейпцига американские части вышли к Эльбе. Брэдли отнюдь не был рад этому.