Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Фашистский социализм - Пьер Дрие ла Рошель на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Масса класса не правит; следовательно, во время серьезных политических и общественных перемен правящий класс не сменяется одним из классов управляемых. Происходит обыкновенная смена одной правительственной элиты другой элитой, вдохновляемой новым мировоззрением и оснащенной новой технологией. В 1789 году буржуазия не сменила в правительстве знать по той простой причине, что та вообще никогда не правила; просто правительственная команда нового типа сменила команду устаревшего типа. Элита, в которой представители старого дворянства шпаги и мантии соседствовали с недавно возведенными в дворянское достоинство простолюдинами, уступила место новой элите, в которой по-прежнему можно было отыскать и знать, и жалованных дворян, и простолюдинов. Среди вождей-революционеров мы находим аристократов: Мирабо, Талейрана, Сийеса, Барраса; жалованных дворян вроде Эро де Сешеля; мелких дворян: Робеспьера, Сен-Жюста, Бонапарта; бывших священников: Фуше, Бийо-Варенна, Ле Бона[5]. В Англии, впрочем, парламентский режим был поддержан в XVIII веке крупнейшими фамилиями, и при их же участии в XIX веке был установлен режим демократический.

Технология – вот что меняется прежде всего: под покровом представительного режима бюрократическая техника становится все более абстрактной, сложной, изощренной. И вокруг новой политической элиты формируется новая общественная сфера привилегий и спекуляций. Новая элита выступает под новыми лозунгами (влияет на общественное мнение с помощью манифестов, публичных выступлений, прессы, выборов, парламентских маневров, а не придворных интриг и косвенного давления на классы), и привилегированный круг, следуя новым тенденциям, стремится к деньгам, сулящим престиж, а не к престижу, сулящему деньги.

Правящая масса не стала многочисленнее прежней. Вопреки химерам представительной системы, буржуазия в рамках демократических и парламентских учреждений осуществляла не больше коллективной власти, чем так называемые господствующие классы старого режима. Чем, в сущности, отличаются для беспристрастного наблюдателя «парламентский мир» и «мир Двора»? Всегда есть несколько сотен слабых и беспомощных честолюбцев, которые нашли возможность добраться до прихожих и кулуаров и копошатся затем там вокруг сотни одаренных администраторов. В свою очередь этот крут одаренных вьется вокруг пяти, шести возможных лидеров будущего правительства. Правящая элита концентрируется в этих двух кругах. Невзирая на революционные и электоральные перевороты, со времен 1789 года эти круги не изменили своих политических традиций и нашли выражение в ряде типичных персонажей. Вот они: Фуше и Талейран, позднее Тьер, еще позднее Клемансо. Только эти круги и являются действующими, в то время как техника, которой они пользуются, отвечает экономическому состоянию, а история способствует или терпит ее. А под этими правящими кругами бездеятельно располагаются опорные, привилегированные классы.

Экономическая эволюция[6] в определенный момент требует новой техники управления и нового духа в общественном законодательстве. Торгово-промышленное общество нуждается в иных законах и в иных вождях, чем общество сельскохозяйственно-военное. К 1789 году родовая знать и крупные землевладельцы были в большинстве своем давным-давно отстранены от управления; но находившиеся у власти буржуа, дворяне мантии или придворные должны были приспосабливаться к старым, отжившим обычаям, на которые тяжким бременем давили воспоминания о сельскохозяйственно-военной эпохе.

В Англии переход от одного строя к другому в политическом плане совершался столь же трудно и насильственно, как и во Франции, но в плане социальном оказался менее ощутимым. Земельно-военная аристократия постепенно превратилась в крупную промышленно-торговую буржуазию и получила другое название. В то же время фактическая власть всегда принадлежала небольшому кругу из нескольких способных к правлению личностей, представителей более или менее старинных родов. В Германии же прусский клан также по-своему приспособился к новым требованиям.

После этого анализа мы можем вернуться к аргументации Маркса: от А к В… Мы можем отвергнуть то соображение, что политическая власть перешла от А к В, от знати к буржуазии. Мы можем утверждать совершенно обратное: власть перешла от внеклассовой политической элиты одного типа к внеклассовой элите другого типа; и вслед за этим новые привилегии создали новый привилегированный класс. Одну политическую технику сменяет другая политическая техника, и один порядок получения привилегий сменяется другим.

Но в количественном отношении не происходит никаких изменений. Невзирая на все аксессуары всеобщего избирательного права и парламентского представительства, не происходит никакой смены власти класса малочисленного более многочисленным классом, ни о каком расширении базы правления речь не идет. Количественное отношение остается незыблемым: общественная волна проходит через эти учреждения, как речная вода через шлюзы.

На основе анализа отношения А и В мы можем предугадать отношение В и С. Исходя из посылок, выбранных самим Марксом в качестве прецедентов, ссылка на которые должна продемонстрировать действие исторических законов, мы вправе вывернуть его заключение наизнанку и предложить следующее: «Как буржуазия не сменила знать в качестве правящего класса, так и пролетариат не сменит в этом отношении буржуазию». Политическая диктатура пролетариата оказывается мифом, построенным как антипод мифа о диктатуре буржуазии, то есть невозможное будущее выводится из нереального прошлого.

b) Миф о дуэли двух классов

Пусть не говорят нам о том, что в ходе своего рассуждения мы играли словами; кто пользуется словами с легкостью, так это Маркс и Энгельс. Они либо противоречат сами себе, либо один из членов противоречия, в которое они безотчетно впадают, оказывается в их сознании сильнее другого. В самом деле, когда они предвещают, что «современная государственная власть есть не что иное, как комитет, который управляет делами класса буржуазии», может показаться, что их обобщенный анализ приближается к реальным соотношениям классовой массы и правящих сфер. Они догадываются о том, что привилегированный и правящий классы разделяет дистанция. Но, вступая в противоречие, они говорят об исключительном политическом господстве класса буржуазии. И они прочат это исключительное политическое господство другому классу, пролетариату. Вот в чем суть их концепции.

Однако в силу только что изложенной нами причины – т. е., в силу психологической невозможности массы, пусть и ограниченной, исполнять функцию, которая подобает малочисленному коллективу, – ложна не только эта концепция, но, в конечном счете, и развиваемая ими концепция власти одного класса, представленного в элите. Государственная власть не может быть делегацией одного класса, так как существует несколько классов.

Тут мы затрагиваем другой постулат, на котором покоится ключевое заключение марксизма по поводу классовой борьбы: сокращение числа классов до двух[7]. Мы притворились, будто признали этот постулат и вслед за Марксом сочли, что общественная сцена была заполнена исключительно дуэлью буржуазии и знати, а затем – буржуазии и пролетариата. Но это вовсе не так.

Всегда существовало множество классов. В средние века наряду с духовенством, включавшем в себя разнородные элементы, существовала зарождающаяся или возрождающаяся буржуазия, различные формы дворянства, высшая аристократия и две, три разновидности крестьян. Пять, шесть классов существовало и при монархии. Разве можно смешивать дворянство шпаги и дворянство мантии, духовенство высшее и низшее, белое и черное, городских буржуа и свободных или крепостных крестьян, старинных ремесленников и новейших фабрикантов? Наконец, нам хорошо известно, что так же дело обстоит и в наше время. В дальнейшем мы яснее увидим, что общество существует только в бесконечном взаимопроникновении. Это придает ему внешнюю неопределенность, а неопределенность принимают за упрощение.

Маркс с самого начала почти не задумывался о крестьянстве; затем, не почувствовав его развития во времени, он не понял его духа и его роли. (В «18-м брюмера Луи Бонапарта», написанном в 1852-м году, он предвещает скорое свержение последнего в результате восстания крестьянской бедноты). Также он недооценил средние классы. Вопреки настойчивому исследованию, предпринятому им в конце жизни, ему не удалось устранить то, что было в конечном счете рабочим стержнем его системы. Стержнем, определенным в следующих двух фразах «Манифеста»: «Общество все более и более раскалывается на два большие враждебные лагеря, на два большие, стоящие друг против друга, класса – буржуазию и пролетариат». «Низшие слои среднего сословия: мелкие промышленники, мелкие торговцы и рантье, ремесленники и крестьяне – все эти классы опускаются в ряды пролетариата…»[8].

После [смерти] Маркса марксисты бросились исправлять его абсолютные формулы; но они никогда не хотели отказаться от них. Отсюда их постоянное недовольство европейской историей последних семидесяти пяти лет. (В дальнейшем мы увидим, что и русская история противоречит европейской лишь внешне.)

Итак, не может быть классового правления – ни прямого, по той психологической причине, что лишь малое число людей может править одновременно, ни косвенного, по той социальной причине, что правительство, которое всегда имеет дело с системой классов, может существовать лишь в том случае, если оно признает все классы этой системы, а не отрицает ее в пользу одного из них.

Французская монархия покоилась некогда на равновесии между старинным дворянством шпаги, новым дворянством мантии, духовенством и третьим сословием. И она пала, так как не была способна изменить свой расчет равновесия. Правительства, которые следовали друг за другом с 1789 года, должны были постоянно налаживать равновесие между крупной буржуазией, средней и мелкой буржуазией, крестьянством и пролетариатом, между промышленностью, торговлей, сельским хозяйством и представителями свободных профессий. Все те правительства, которые плохо просчитывали это равновесие или пренебрегали им, погибли.

с. Миф о смене одного класса другим классом

В марксистской аргументации содержится еще одно понятие. Его тоже нужно проанализировать. Говоря о переходе от А к В, Маркс предполагает не только то, что один класс сменяет собой другой класс в эффективном осуществлении политической власти, но и то, что он сменяет его в пользовании новыми привилегиями путем материального, физического, численного перемещения. Там, где сидел дворянин, теперь сидит буржуа.

Однако, вопреки образам, которыми полна память читателя истории, особенно истории французской, мы это отрицаем. Мы отрицаем смену одного класса другим и хотим обратить внимание на совершенно другой феномен.

Присмотримся к одному замечанию Маркса. По поводу отношения А→В он замечает, что класс, который завоевывает политическое превосходство, уже обладает превосходством интеллектуальным. Этот класс, политически низший, видится ему безусловно высшим интеллектуально и морально, представителем реальности настоящего, направленной против иллюзии прошлого.

Здесь мы снова видим, как Маркс на мгновение приближается к простой и неуловимой истине. Он замечает единственную пружину политической революции – необходимость изобретения новой технологии правления, – но ему нужно описать ее на языке классовой борьбы. Мы же видим, что под знаком этой необходимости происходила не смена одного класса, интеллектуально менее приспособленного, другим, более приспособленным, но постепенно изменялись нравы и дух общества в целом, что приводило к смешению выходцев из всех классов и образованию нового класса.

В противоположность тому, что думает Маркс, новый класс никогда не складывается как противовес старому. В городах позднего средневековья всегда присутствовали элементы буржуазии, наследники буржуазии галло-римской. Но в каком-то направлении набор элементов идет активнее, чем в другом. Классы никогда не пребывают в неподвижности, они постоянно растут или сокращаются. В каждую эпоху непрерывный набор, идущий снизу, обретает, в соответствии с требованиями технологии, новое направление. Более того, в соответствии с этими требованиями меняются идеалы и устремления представителей высших сословий. В средневековье господствующий класс пополнялся только посредством военной службы: человек, сражавшийся с врагом, становился дворянином шпаги. Но в один прекрасный день юстиция и управление сравнялись по важности с военным делом; с тех пор в высших классах царил, скорее, дух [54] правления, чем войны. Честолюбцы двинулись в этом направлении, и в Церковь. Незадолго до 1789 года произошла еще одна перемена. В новом господствующем классе перемешиваются дворяне шпаги, дворяне мантии и новые дворяне, выходцы из финансовых кругов, торговли, промышленности. Это смешение санкционируют и ускоряют браки и возведение в дворянское достоинство. Здесь царит уже атмосфера наживы, и, стало быть, честолюбцы из высших и низших классов начинают двигаться в этом направлении.

Дворянство начинало жить по-буржуазному и с давних пор впитывало идеи времени, а отчасти само их изобретало (Фонтенель, Монтескье, Бюффон, Мирабо). Только пользование привилегиями другой эпохи мешало ему в полной мере использовать более щедрые привилегии эпохи новой. Если революция 1789 года ускорила этот процесс, то она же его и отсрочила. Она помешала нормальной эволюции, сближению дворянства и буржуазии. Она окружила дворянство ширмой бесплодного недоверия – как с одной стороны, так и с другой – и сделала французский снобизм более скрытным и не столь благотворным, как его английский аналог.

Маркс и Энгельс ошибались, всегда обращая свой взор на Францию и, вследствие этого, видя в шумных и ярких событиях 1789 года образец всякой социальной эволюции. Глядя на более долгий и извилистый путь Англии, мы видим, как военно-сельскохозяйственная аристократия превращается там в крупную торгово-промышленную буржуазию. Выходец из старой аристократии внешне сохраняет ряд привилегий, но по сути приспосабливается к новым властным возможностям. А с другой стороны, буржуазия, пополняясь молодыми дворянами и честолюбивыми плебеями, добивается старинных привилегий и делит их между собой, уже обзаведясь новыми. Таким образом, речь идет вовсе не о смене одного класса другим но о смешении двух классов в одном, согласно новым правилам жизни. То же самое, в конечном счете, произошло и во Франции. То же самое, наконец, происходит в Италии и Германии.

Чуть более внимательный взгляд на происходящую в обществе циркуляцию элементов позволяет нам проникнуть в реальность глубже Маркса, которую он стремится представить нам в упрощенных схемах. Он полагает, что однажды сформировавшись, классы остаются практически неизменными. Чтобы классовая борьба имела место, и в самом деле надо предположить некоторую стабильность в антагонистических группах. Но мы вновь сталкиваемся с тем, что тезис о классовой борьбе покоится у него на ничем не подтвержденном допущении. В этом пункте, как и в остальных, Маркс впитал предрассудки своего времени. Вопрос о происходящей в обществе циркуляции был тогда недостаточно продуман, он, строго говоря, недостаточно продуман и до сих пор. Однако современник Маркса Гобино поднял этот вопрос в своей книге об Оттаре Ярле. Гобино задается вопросом: не одни ли и те же семейства веками сохраняют привилегированное положение в обществе – и дает, конечно же, утвердительный ответ. Желание доказать, что он является прямым наследником Одина по линии норвежского пирата IX века, приводит его к неожиданному тезису, который, по крайней мере, ценен уже тем, что поднимает вопросы, оставленные без внимания не одним социологом. Он стремится доказать на собственном примере то, что семьи, которым это предназначено, могут оказаться жертвами экономических революций и пережить кратковременный упадок, но что, благодаря силе крови, они вскоре вновь достигают вершин и заявляют о себе в новом обличье. Гоби-[56]но, утратившие свои феодальные привилегии в Гурнэ-ан-Брей, обрели новый расцвет в бордосском дворянстве мантии. И, в некотором роде, весь новый класс мантии сформировался из отпрысков старинного дворянства шпаги. Все это, однако, весьма спорно и несомненно никогда не будет доказано.

Я настаиваю, что в этом пункте царит полная неопределенность. Гобино коснулся темы происхождения классов, не менее важной и не менее загадочной в человеческой экономике, чем тема происхождения рас. Он смешивал два вопроса, для него классы были лишь выражением накладывающихся друг на друга рас. Для нас же нет ничего более необъяснимого, но мы продолжаем обсуждать общественную проблему, словно предварительный вопрос о происхождении классов не давит на наши рассуждения всей тяжестью своей тайны.

Пока же нам остается прибегнуть только к ближайшим фактам. Если мы исследуем процесс формирования так называемых правящих классов во Франции и Англии на протяжении трех последних столетий, то мы увидим, что одни и те же семейства не долго удерживаются в высших сферах, одни лишь имена – т. е. слова – немного упорствуют. (Что и заставляет Гобино говорить о продолжительных исчезновениях с исторической сцены.) Сколько герцогских фамилий продолжаются по прямой линии после Людовика XIV? Три, я полагаю. А как все меняется со времен Вильгельма Оранского в Англии! В сохранении исторической фамилии всегда присутствует некоторая фальсификация – имя переходит от старшей линии к отдаленной, или происходит откровенное замещение одной крови другой. И, кроме того, это настоящая тайна алькова, куда то и дело наведываются друзья и даже слуги.

С другой стороны, сколько появляется новых имен самого низкого происхождения! Вопреки Гобино и Марксу[9], мы должны заключить, что классы вовсе не образуют однородных и прочных систем.

Таким образом, предлагаемый Марксом процесс смены одних классов другими буквально разваливается на наших глазах. Всегда имеется значительный и размытый господствующий класс, который от эпохи к эпохе меняется в нравах, технологии, духе и, конечно в том, что касается человеческого наполнения. Но никакой смены классов нет.

2. Миф о пролетариате как о классе, способном к революции

Задумаемся над заключением, которое мы только что сделали. Перехода от А к В, вытекающего из концепции Маркса, не было. Произошла трансформация одной системы господствующих классов в другую систему господствующих классов. И, как мы указывали с самого начала, внутри каждой системы всегда сохраняется некоторое постоянное количественное соотношение между правящим кругом и опорными и привилегированными классами; теперь мы должны обратить внимание на то, что происходит за пределами этих классов. Необходимость разделения труда поддерживает противостояние между размытой совокупностью высших классов и размытой совокупностью классов низших. Таким образом, мы можем констатировать общее разделение между социальными верхами и низами. И это разделение в основном покоится на различии между умственным и физическим трудом.

Это различие постепенно стирается вместе с экономической эволюцией, оно, без сомнения, будет и дальше понемногу сходить на нет. Будет происходить все большее слияние в однородную социальную массу, а противостояние физического и умственного труда будет сглаживаться. Но как же быть до этого?

Стоит задуматься над происходящим здесь смещением планов. Теперь дискуссия, ведомая на этих страницах, переходит в новую область. В переходе от феодализма к буржуазному строю мы видим простую смену одной привилегированной аристократии другой. Никакой новизны в структуре общества мы не обнаружили. Но переход власти от буржуазии к пролетариату, напротив, может свершиться лишь путем полного ниспровержения исторических законов – ниспровержения, вопреки словам Маркса, беспримерного и противоестественного. Это было бы не продолжение истории, как он утверждает, но ее искажение.

Согласно другой формуле, несколько отличной от формулы Маркса, можно уверовать в постепенное сглаживание различий в общественной иерархии. Но прежде следует в полной мере осознать затруднения, которые мешают произойти этому сглаживанию в настоящее время. Затруднения эти связаны с разделением труда, которое, с одной стороны, противопоставляет малочисленную правящую элиту массе различных слоев населения и, с другой стороны, работников умственного и физического труда. Разумеется, Маркс видел связь между разделением труда и делением на классы, но будучи закоренелым рационалистом и механицистом, он решил, что деление на классы стало причиной разделения труда, будучи изначально его следствием, и в то, что устранив причину, можно устранить и следствие. Это вовсе не так, и разделение труда, которое, как кажется, нисколько не беспокоит русское государство, вновь порождает там деление на классы.

Итак, переводя дискуссию в совершенно иную область, нежели та, где в начале эссе мы шли вслед за Марксом, не беспокоясь больше об отношении А→В, мы можем отбросить отношение В→С, основываясь на новых рассуждениях, которых требует это мнимое «новое» отношение.

Мы должны учесть, что обреченность на физический труд оказывается главным затруднением пролетариата (являющегося, наряду с крестьянством, одним из классов физического труда) в единоличном совершении им революции, даже если нет тех вовсе исключающих препятствий, на которые мы указали.

Как бы пролетариат мог совершить революцию и взять в руки государственное управление? В самом деле, та же самая причина, что побуждает его к осуществлению революции, т. е. необходимость выйти из нищенского положения, которое лишает его человеческого достоинства, мешает ему осуществить эту революцию на деле.

Где ему взять умственные и моральные силы, которые как раз и необходимы для победы? Разумеется, можно предположить, что он обладает их зачатками, но, чтобы задумать и как следует провести революцию, а затем взять в руки правление, – что ни один из лучше подготовленных классов никогда в своей массе не делал, – ему потребовались бы качества уже вполне развитые. Налицо порочный круг, из которого, по крайней мере без посторонней помощи, пролетариату не выйти.

Невозможно было бы и представить себе, что он на это способен, не вспомнив о том, что ему помогли в этом буржуа, – люди, которые после довольно долгой чреды поколений вышли из сходных условий и стали учиться и размышлять, которые воплотили в мифе о молодом, сильном и победоносном пролетариате свое стремление изменить современное общество – стремление, разумеется, естественное и здравое само по себе. Сообщив пролетариату качества, которых ему не хватало, эти буржуа-утописты поверили в то, что эти качества в самом деле принадлежат ему, – по крайней мере как зачатки, которые раскроются позднее.

И действительно, пролетариат обладает зачатками всех необходимых качеств, но развиться у всего класса в целом они не могут. Они развиваются лишь у отдельных индивидов, заставляя их покинуть свой класс. И исход лучших индивидов только поддерживает относительную интеллектуальную бедность и беспомощность пролетариата. Пролетарии, которые проявляют политические способности, становятся вдохновителями своего класса, превратившегося в партию; иногда, выйдя за его пределы, они становятся всенародными вождями. Будучи пролетарскими вождями, они точно так же отделяются от своих классов, как если бы вступили во внеклассовый круг правителей, ибо ведут достаточно схожую с правителями жизнь, незаметно утрачивая и свое классовое чувство и стремление совершить пролетарскую революцию. На деле, впрочем, прямые выходцы из пролетариата среди его вождей не слишком многочисленны и не отличаются большими способностями. Политики, опирающиеся на пролетарскую доктрину, – это, в основном, буржуа (Маркс, Энгельс, Бакунин, Троцкий, Ленин, Жорес; более скромным происхождением облают диктаторы – Сталин, Муссолини, Гитлер), т. е. люди, которые пожинают плоды эволюции, проделанной в одном–двух поколениях, начиная с самого скромного положения.

Надежда, которую буржуа вроде Маркса возлагали на пролетариат, тоже объясняется чертами, которыми пролетариат обладал вначале и которые исчезли впоследствии.

До 1848 года Маркс довольно долго жил в Париже и обращался за примером, прежде всего, к местному пролетариату. Но тогда это был молодой пролетариат. Он еще сохранял черты, свойственные классам, из которых он вышел, – ремесленникам и крестьянам. У этих, давно сформировавшихся классов, которые веками складывались в недрах средневековой цивилизации под благотворным влиянием всей ее самобытности, молодой пролетариат крупных городов и позаимствовал такие качества, как гордость, смелость, сопротивление и непокорность. Войдя в новый мир машин, заводов, предместий, он проявлял свою силу со всей ее неистовостью, а веру – со всей наивностью. Ресурсы его темперамента с одинаковой силой питали противоречивые убеждения: вера в новую цивилизацию и ненависть к ее первейшим потребностям. Работящий и покорный в мастерских, он выказал свой пыл на баррикадах. Первые рабочие проявили качества гражданина и солдата. Весьма далекие от городской изысканности, от современной расслабленности, они были похожи на крестьян; даже когда их роль сводилась к роли чернорабочих, они оставались ремесленниками. Униженные, они сохраняли сознание того, что они утратили, и переносили его в прекрасный сон о будущем. Этот пролетариат, почти неведомый Бальзаку, предугаданный Стендалем, был прочувствован Гюго, Эженом Сю, Жорж Санд. Он обрел свое выражение у Прудона, Мишле, Курбе. Маркс увидел эти положительные качества, вынесенные пролетариатом из своего происхождения, усиленные теми, которые привнесли в него буржуа. В то время пролетариат еще был народом, самой материей вида. Маркс вообразил, что пролетариат имеет необыкновенное предназначение, логически вытекающее из того положения, которое он отводил буржуазии. Так боги порождают друг друга в воображении поэтов.

Но сегодня мы в другой ситуации. Маркс и сам мог бы уделить большее внимание примеру, привезенному его другом Энгельсом из Англии. Ко времени «Коммунистического Манифеста» английский пролетариат уже более полувека переполнял собою города, я можно было наблюдать последствия этого фатального процесса. Английский пролетариат выродился; он позабыл лучшее в себе: свое крестьянско-ремесленническое происхождение. Вопреки пророчествам Маркса он показывал себя неспособным к революции и с трудом отваживался на отдельные мятежи. То, что нищета и достаток сменяли друг друга в череде кризисов и скачков, казалось, давали ему предлог, чтобы не делать ничего для коренного изменения своего положения. Ощущение едва становилось чувством, но не превращалось в понятие и действие. Внутри пролетариата шло лишь нежное глубинное расслоение. С одной стороны, совершенно выродившиеся и низкие чернорабочие; с другой стороны, квалифицированные рабочие, которые, подобно сохраняющимся ремесленникам, постепенно выравнивались в своем положении с мелкой буржуазией. Одни, казалось, стояли слишком низко, другие – уже слишком высоко для совершения революции. Либо плебс, либо мелкая буржуазия.

Так же, как и в Англии, упадок пролетариата произошел во Франции, Германии, Италии. И то, что только в России он запоздал, было одной из причин, но отнюдь не марксистских, которые привели к ленинской революции. С другой стороны, даже в самых промышленно развитых странах пролетариат составляет меньшую часть нации, это лишь один класс из многих других.

Однако вторая стадия полуизоляции в полураспаде в которой долгое время пребывал пролетариат Европы и в которой до сих пор пребывает пролетариат многих стран мира, постепенно сменяется третьей. В новой ситуации становится очевидным, что марксистская перспектива восхождения пролетариата ко все более чистым революционным условиям пропадает, а обнаруживается все более явно множественность и неопределенность классов.

Взгляните на сегодняшнюю общественную ситуацию в Европе: как далека она, спустя девяносто лет, от того, что ожидал увидеть Маркс и продолжают ждать его закоснелые ученики. Разумеется, в крупных городах по-прежнему существует значительный слой людей умственного труда, превосходящей собой, в известной степени, слой людей физического труда, тоже значительный. Но между этими слоями лежит постоянная зона взаимопроникновения, неоднородная, подвижная, нестойкая, в которой невозможно выделить какие-либо различия. В какой момент рабочий превращается в мелкого буржуа, когда он становится квалифицированным рабочим или мастером, или относительно независимым ремесленником, или служащим, или мелким торговцем? И в какой момент мелкий буржуа окончательно перестает быть рабочим? И сколько элементов колеблется между ними?

Какое определение дать буржуазии? Буржуазия до сих пор окончательно не слилась с дворянством. В ходе исторического процесса вырабатываются самые разнообразные формы. Между двумя классами уже нет реальных отличий, но тем не менее остались робкие, чисто головные попытки дворянства сохранить свое отличие. Буржуазия, и не только крупнейшая и богатейшая, переняла через подражание идеальные черты дворянства. С другой стороны, она сохранила множество черт, идущих из того времени, когда власть капитализма не была такой гнетущей, когда он еще поддерживал духовные запросы буржуазии, а не стирал в порошок ее обычаи и добродетели, как это происходит сегодня. И множество представителей этого значительного слоя, при всех различиях их состояний, имеют общие черты с представителями другого слоя, сохраняя прочную связь с родной провинцией и деревней. В провинции, деревне еще труднее вычленить различия между рабочим, мелким буржуа и крестьянином. Со словом «буржуазия» случилось недоразумение. Маркс отождествляет его со словом «капитализм». Но для этой подвижной, сложной по составу массы слово «капитализм» – далеко не исчерпывающее определение.

Но какое определение дать пролетариату? Он сохранил, хотя и в очень ослабленной степени и без прежней деятельной силы, навыки крестьянина и ремесленника. Он живет этим оскудевшим наследством, как буржуа – своим, и, естественно, вмешивается во все те сферы жизни, которые в той же мере делит с буржуазией. Мы можем задаться вопросом, не является ли, в конечном счете, слово «буржуа» предельно общим термином, который обрисовывает состояние сословий, начиная с конца средневековья? Буржуа – это все, кто живет за счет торговли, промышленности, за счет мира, а не за счет войны. С этой точки зрения сегодня все буржуа, ведь бывшие дворяне и рабочие, как и собственно буржуа, живут мирно. Рабочий же постольку буржуа, поскольку он тоже ведет общую со всеми мирную жизнь, и что в жизни этой отсутствует побудительная причина, которая делала бы его воинственнее других.

Рабочий идет к себе на завод и возвращается обратно точно так же, как буржуа идет в свою контору. Как и буржуа, он ходит в бистро и в кино; у него есть семья, или же он сожительствует с женщиной. Размеренная и лишенная скачков жизнь. Те особенности жизни рабочего, которые, как принято считать, превращают ее в школу мужества, не являются определяющими, если посмотреть на них поближе. Экономическая жизнь рабочего менее стабильна? Или его физическое существование тяжелее? Но многим ли буржуа – при всей возможной разнице состояний – дана экономическая стабильность? Комфорт, в котором живет буржуа, всегда под угрозой крушения. Что же касается тяжести работы, то она существенно разнится в зависимости от профессии рабочего. Механизация все более и более превращает рабочего в человека сидячего и инертного, подобного буржуа. С другой стороны, недостаток физической нагрузки у буржуа восполняет спорт.

Все эти замечания могут заставить нас усомниться в той идее марксизма, что существует класс, лучше остальных подготовленный условиями его жизни к той войне, каковой является революция, и что тем самым ему как бы заранее обеспечена победа.

Сегодня как никогда классовая борьба в строгом смысле слова сделалась невозможной ввиду неопределенной множественности классов. Мы никак не можем признать классами то, что Маркс понимает под ними, – т. е. однородные, самостоятельные, устойчивые группы, – в этой неопределенной череде нюансов, колеблющихся между тремя расплывчатыми и лишенными границ массами.

Из этого вялого хаоса пролетариат не может образовать настоящую классовую партию. Подобная партия всегда останется немощной: либо, будучи слишком избирательной при пополнении своих рядов, она станет крошечной, либо, допустив слишком широкий подход, перестанет существовать.

* * *

Так завершается наш анализ классовой борьбы. В его ходе мы пришли к следующим заключениям:

1) Один класс не может осуществлять политическую власть, которая всегда принадлежит элите, независимой от классового происхождения ее членов. Поэтому власть никогда не осуществлялась последовательно ни дворянством, ни буржуазией. Не будет она осуществляться и пролетариатом. Следовательно, Марксова классовая борьба, направленная якобы на завоевание власти, на самом деле цели не имеет.

2) Кроме того, нас всегда окружает сложная система классов, находящихся в непрерывном движении и обновлении. Если внутри этой системы и есть борьба, то это борьба рассеянная и бесконечная, которая никак не может, вопреки словам Маркса, свестись в конечном итоге к дуэли, завершающейся полным и всеобъемлющим триумфом одного класса.

3) Если поставить на место двух классов, которые борются за сохранение или завоевание политического первенства, идею нескольких классов, которых волнуют вопросы общественных привилегий и материальных преимуществ, то мы увидим, что происходит не смена одного класса другим, но слияние старых элементов в новую формацию, отвечающую новым потребностям и живущую под знаком новой технологии. Происходит не смена класса менее многочисленного, истощенного, потенциально низшего, классом более многочисленным, молодым и в недалеком будущем высшим. Но высший слой общества, непрерывно обновляющийся из-за потерь и пополнений, в результате различных потрясений меняет направление движения. Если социальное расслоение, относительное неравенство между высшими и низшими слоями по-[67]степенно стирается, то это происходит незаметно, в ходе неопределенного процесса.

Поэтому мы должны отклонить тезис о классовой борьбе, завершающейся в перспективе пролетарской революцией.

Но следует уяснить последние подтверждения ошибки Маркса, преподнесенные историей. Мы продемонстрировали первые ее подтверждения, которые представляет нам соотношение между знатью и буржуазией, выведенное Марксом. Нам остается рассмотреть подтверждения, которые предоставляет другое соотношение.

Читатель мог подумать так: «Даже если бы ваше опровержение марксистской схемы было верным до сегодняшнего дня, завтра оно может сделаться ошибочным. В конце концов, рассуждение по аналогии А→В→С, содержащееся в “Коммунистическом Манифесте”, не является обязательным. К черту Марксову социологию, но к черту и вашу. Если сама буржуазия и не совершила революцию, то завтра, благодаря всегда возможным чудесам творческой эволюции, ее может совершить пролетариат».

Но, как мы только что бегло обрисовали, противостояние буржуазии и пролетариата – не в будущем, оно уже в прошлом, в прошлом, которому в некоторых странах больше века.

Марксистская доктрина сложилась почти столетие назад, и потому в любой дискуссии с ней мы вправе избрать в качестве отправной точки свидетельства, предоставленные нам этим столетием. Тем не менее мы признаем, что этой процедуры недостаточно, ибо такое мощное движение, как пролетарское, во всякое время может отстаивать свои права, и если первый пройденный им век не принес доводов в его пользу, предрекать их появление во втором или третьем. Так христианство ошиблось бы, признав себя побежденным через сто лет после смерти Христа, при всем контрасте между его поражениями и притязаниями на грядущий триумф. Поэтому мы используем и другие аргументы; прибегнем и к тем, которые в историческом плане словно даруют нам мудрость и честность, – тем более что Маркс, по крайней мере в эпоху «Манифеста», демонстрировал вызывающую уверенность в скором успехе.

Изучение всех европейских революций XIX века приводит нас, как кажется, к следующим умозаключениям[10]:

1) пролетариат является необходимой, но недостаточной движущей силой революции;

2) революция, предпринятая пролетариатом в одиночестве, всегда терпит неудачу.

Изложим вкратце анализ, который приводит к этим заключениям применительно к основным странам.

Сначала вернемся к Англии. Англия – первая из европейских стран, в которой произошли революции в новое время после эпохи средневековья. В ходе XVII и XVIII веков, в череде мятежей, в которых участвовали различные классы, мятежей столь же кровавых, но не столь масштабных, как те, что изведала Франция, в Англии прочно утвердилось парламентское устройство (в котором слились демократическая, аристократическая и монархистская составляющие). В действительности она всего лишь восстановила и развила то устройство, которым уже пользовалась с XIII века и которое было практически уничтожено абсолютистской монархией XV–XVII веков.

В результате, когда английский пролетариат заявил о своем существовании, – а он сделал это с большие запозданием, уже после наполеоновских войн, уже долгое время просуществовав и промучившись, – он столкнулся с хорошо отлаженной политической демократией. Давление, которое он с тех пор оказывал, встречало поэтому лишь весьма мягкое сопротивление. Хотя он постоянно добивался отдельных успехов, ему так и не представился случай проявить упорство и сплотиться в неистовом революционном порыве.

История английского пролетариата есть последовательное осмеяние принципов и пророчеств Маркса. Английский пролетариат[11], сформировавшийся раньше всех его европейских собратьев, дольше всех страдавший, оказался, при всем том, наименее революционным. Его откликом на французские революции стало лишенное жизни чартистское движение 1830–1848 годов, которое растворилось в демократических достижениях. Позднее представлявшая этот пролетариат социалистическая партия всегда, невзирая на традиционную прочность квазикорпоративных рамок, в которых она то раздувалась, то опадала, оставалась силой неопределенной, непостоянной и немощной. История английской партии преподает нам урок, подтверждение которому мы найдем всюду: [70] т. е. пролетариат не способен выступить в одиночку как самодостаточная сила, сплотиться в армию, солдаты и военачальники которой, будучи одного и того же происхождения, уверены друг в друге, способны одержать творческую победу. Эта партия предстает то отзвуком старых и чуждых ей политических образований, то весьма спорным по смыслу симптомом разложения существующего политического и общественного строя. Основанную буржуа, укомплектованную частично теми же буржуа, английскую социалистическую партию парализует сама ее претензия на роль классовой партии. Продемонстрировав до войны бесконечно медленный темп развития, она оказалась беспомощной как в ситуации победы, так и поражения. Она проиграла всеобщую забастовку, затем, победив на выборах, никак не воспользовалась своей победой, так же, как и социалистическая партия в Германии. И в итоге потерпела полнейшее поражение. В чем причина этого, если не в том, что она ощущала скудость своей классовой базы, и что ей не хватило смелости ее расширить, порвав с пролетарским мифом?

Затем Франция. С 1789 по 1870 годы Франция жила в непрерывной череде революций. В этих революциях – как и везде – мы видим один и тот же повторяющийся рисунок. Революция начинается беспорядочно и широко, вовлекая самые разные общественные элементы, которые сливаются в своем стремлении к самым общим демократическим завоеваниям (1789, 1830, февраль 1848, 1870). Потом ее элементы раскалываются и вступают в конфликт. Умеренные поначалу уступают крайним, из которых медленно и неуверенно выделяется элемент пролетарский (1793, март–июнь 1848, 1871). Затем умеренные элементы активизируются и изгоняют со сцены крайних. Это термидорианская реакция, продолженная и упроченная за четыре года Директории рядом государственных переворотов, направленных частично против якобинцев превращающихся в социалистов и даже в коммунистов (бабувисты). Последним и самым серьезным из этих государственных переворотов было 18-е брюмера. В 1830 году умеренный элемент стремительно подавляет элемент крайний, который уже после переворота между 1832 и 1839 годами разражается отрывочными и носящими весьма неопределенную социалистическую окраску восстаниями. За порывами первых месяцев 1848 года следует июньская и декабрьская реакция 1851. В 1871 после Коммуны, которая, строго говоря, вовсе не была такой уж социалистической, следует версальская реакция.

И с тех пор ничего. На протяжении шестидесяти лет французская история напоминает английскую. Сначала образуется радикальная партия, которая вскоре без шума растрачивает свой запал демократических реформ и становится фактически одним из элементов социального консерватизма. Затем – череда социалистических партий (1880–1904), которые в конечном итоге сближаются, чтобы вновь разойтись меньше чем через двадцать лет (коммунистический раскол в 1920, неосоциалистический раскол в 1934) и ныне снова сблизиться, но с большими трудностями, которые свидетельствуют об отсутствии единства в так называемом рабочем классе.

По прочности организации французская партия уступает английской; более дерзкая на словах, на деле она еще менее решительна. Она тоже колеблется между пролетарской концепцией и другой, более широкой. Еще не родившись, французский пролетариат, разумеется, не мог заявить о себе во время первой французской революции, но его попытки самостоятельной революции в 1848 и 1871 годах потерпели полный провал. И с тех пор он питает собой разрозненные, непостоянные, лишенные действительной силы партии, которые на протяжении полувека чахнут вокруг ложной идеи.

Перейдем к Италии. Сразу после войны 1914–1918 годов партии, опирающиеся на пролетариат, социалистическая и коммунистическая, казалось, почти держали власть в своих руках. Они позволили с легкостью подавить и разогнать себя бывшему рабочему, который основал свою власть на отрицании классовой борьбы.

В Германии пролетариат предпринял одну революцию в 1918 и еще одну в 1923. Беспомощность партий, построенных на основе пролетарской доктрины, проявилась здесь резче, чем везде. В 1918 году социалистическая партия уходит в тень и отказывается от пролетарской революции; она не проявляет ни желания, ни способности ее совершить. Это доказывает, что пролетарская доктрина – не более, чем притязание для социалистических партий. Коммунистическая партия, которая, вопреки своему мучительному провалу 1923 года, выглядит более сплоченной, сознательной и крайней, тем не менее без единого звука разваливается 1932 году. Как и в Италии, все в Германии отступило перед формулой, отрицающей классовую борьбу.

Россия. Русский урок нескольких лет противоречит европейскому уроку столетия только на первый взгляд. В 1917 году Россия пребывала в средневековье, она достигла лишь первого из этапов, пройденных основными европейскими государствами со времен Ренессанса до этапа абсолютной монархии. Растерзанная долгой безуспешной войной, она стремительно прошла или, скорее, промчалась, через два или три этапа сразу. Одна за другой у власти побывали правительства перемен, ожидавшие своего часа в тени царизма. Как во Франции 1789 или в Англии 1650, только быстрее, умеренные уступили крайним. Власть оказалась в руках большевистской группы. Она была вскормлена пролетарской доктриной Маркса, которая, родившись в Европе, но потерпев там крах, нашла, казалось, более благоприятную почву в России. Ленинцы облекли свой метод правления в слова Маркса и, более того, в два счета, грубо и почти полностью применили на практике его тезисы.

В триумф марксизма поверили. Но посмотрим на реальность. Пролетариат совершил русскую революцию отнюдь не в одиночку. Как и во все прочие революции, он внес в нее свой вклад. Сначала революционные правительства пользовались мощной поддержкой всех российских классов, которые – в том экономическом состоянии, к которому они переходили, – уже не могли больше выдерживать царский режим. Зарождающийся крупный капитализм, буржуазия, интеллигенция, дворянство, крестьяне – все, подобно пролетариату, считали самодержавие невыносимым. Не стоит забывать, что Ленин не может быть понят без Керенского, что Октябрю предшествует Февраль. И все это случилось после того, как российское общество оказалось потрясено внешней силой – немецкой и японской армиями[12].

Говоря марксистским языком, была провозглашена диктатура пролетариата. Но это только слова: при Сталине пролетарская масса, процеживаемая частым фильтром советской иерархии, правит не больше, чем буржуазная масса при Наполеоне или в кабинетах министров времен Реставрации. Пролетариат не является и привилегированным классом: новый привилегированный класс в России – это бюрократия, класс, который складывается согласно описанному нами процессу из элементов, взятых отовсюду. Большевики, интеллигенты, знающие историю, намеревались, в соответствии с ложным истолкованием этой истории, поставить могучую и темную русскую революцию на службу пролетариату, как ранее – по их мнению – ее использовали в интересах буржуазии. Но они всего-навсего создали новый правительственный кабинет, столь же, или еще более узкий, чем прочие, и новый привилегированный класс. Под этим двойным гнетом русская масса (крестьяне и рабочие) оказывается неизбежно отлученной от политической власти – этой реальности, во все времена закрытой для масс. С другой стороны, диктатура, действующая от имени пролетариата, не отменила ни существование классов, ни их множественность. Легко увидеть, как сохраняются или же перестраиваются бок о бок друг с другом по меньшей мере три класса: рабочие, крестьяне и бюрократы. И это трехчастное деление является слабым прикрытием еще большего разнообразия.

Пролетарская сила не дает о себе знать решительным образом ни в Японии, ни в Китае (Советы которого суть обыкновенные демократы), ни в Индии. В США существуют пока лишь худосочные пролетарские партии, они только-только начали профсоюзную деятельность, тогда как океан уже пересекают новые лозунги сплочения классов, выработанные в Европе.

Таков итог восьмидесяти шести лет, прошедших после выхода «Коммунистического Манифеста», в котором был провозглашен пролетарский тезис. В Европе демократические и фашистские революции совершались всеми классами; ни одна пролетарская революция не удалась. В России же, как только демократическая революция была заблокирована от имени пролетариата, те правила, которые отлучают классы умственного труда от правления по причине их неустойчивости и непрерывного численного пополнения и удерживают классы труда физического в относительно низшем положении, снова проявились в высшей степени ярко.

Что же следует из всего этого? То, что эволюция действует не так, как думает Маркс.

Формы устойчивы. Общество всегда представляет собой иерархию. Правящий круг, опорный класс, двойной слой классов умственного и физического труда. Революции обновляют содержимое, но не трогают оболочку. Маркс считает, что с каждой революцией происходит расширение базы, которая участвует в управлении и пользуется экономическими преимуществами. Но это неверно в первом пункте и верно во втором лишь с той очень неясной точки зрения, которую отнюдь не имел в виду Маркс.

Стало быть, мы пришли к реакционному заключению?

Ничуть. Реакция считает революции бесполезными. Мы с радостью соглашаемся с тем, что они необходимы. Реакция противится новым революциям, тем, по крайней мере, которые в каком-либо направлении продолжают предшествующие. Мы видим, что они готовятся, и радуемся этому.

В самом деле, после серии революций, начавшихся в Англии в XVII веке и завершившихся в Испании в 1930 году, следует новая серия революций, которая продолжает первую и начинается в 1917 году в России. За демократическими и парламентскими революциями следуют революции социалистические и авторитарные.

Революция, которая произошла в Москве, – скорее, первая в XX веке, чем последняя в XIX. Она пришла в Рим, Берлин, Вашингтон и еще придет в Париж и в Лондон.

Не будучи пролетарской, эта революция не становится менее важной. Обязанная своей необходимостью краху капиталистической экономики, парламентской системы, демократической цивилизации, она уничтожает старую систему классов и создает новую.

Не будучи марксистской, она тем не менее поет отходную всем тем, кто занимает антимарксистскую позицию лишь ради того, чтобы сохранить старую технологию и старые привилегии.

3. Революции XX века

Следуя новым экономическим требованиям нашего века, которые обусловлены распадом капитализма, мы находимся на гребне новой революционной волны, начавшейся после войны. Быть может, череда революций, начатая в 1917 году Россией, продолженная Италией и Германией, отразится в Англии и Франции лишь приглушенными отзвуками? Быть может, подобно тому, как большую часть Центральной и Восточной Европы лишь запоздало и отрывочно коснулось мощное западное движение парламентских и демократических революций, Запад, в свою очередь, в слабой форме переживет мощное движение революций авторитарных и социалистических, которое передается нам оттуда сейчас. Быть может, западный мир остается в некоторой степени либеральным, в то время как мир центральной и восточной Европы, который слишком либеральным никогда и не был, перестает таковым быть вовсе. Но в какой мере это возможно?



Поделиться книгой:

На главную
Назад