Вкусный кусочек счастья [Дневник толстой девочки, которая мечтала похудеть]

— С удовольствием.

Я чуть не умерла на месте. Я поблагодарила его, повесила трубку, два раза полностью прослушала альбом Мэрайи Кэри и не менее трех раз поцеловала плакат с Леонардо Ди Каприо. Лишь на следующий день радость от того, что мне назначили свидание, превратилась во что-то вроде горьковатого удовлетворения. Мне очень не хотелось думать (хотя я не могла не думать), что он, может быть, и сказал «да», но, может быть, только потому, что не хотел задеть моих чувств. Меня бесила сама мысль о том, что ему, может быть, будет стыдно идти на танцы с самой толстой девочкой в классе.

Тем не менее, я все-таки была рада, что иду на танцы. Мы с Кейт и Николь пошли в торговый центр выбирать платья. Через пятнадцать минут, четыре ужасных платья и три сеанса пребывания перед большим беспощадным трехсторонним зеркалом, я больше ничего не хотела искать. Ни одно платье — даже 16 и 18 размеров — не застегнулось. Даже близко. Мне было стыдно, что я не смогла втиснуться даже в самые огромные взрослые платья, но еще более стыдно мне стало, когда я увидела, как потрясающе выглядят во всем, что они примеряют, Кейт и Николь. Они снимали с вешалок самые блестящие пастельные платья, розовые шелковые убранства, которые я с удовольствием носила бы сама. О, если бы только шелк отвечал на мою любовь хоть капелькой взаимности. Они отодвинули занавески своих примерочных; первым, что я увидела, были их широкие улыбки. Они собрали волосы в беспорядочные, не слишком тугие, низко висящие романтичные пучки, уверенно расправили плечи, а руки у них свисали, словно длинные грациозные рамы для изящных силуэтов. Платья — конечно же, сшитые под их фигуры — выглядели на них просто прекрасно.

А рядом стояла я, втиснутая в двухъярусную тафтовую конструкцию до пола, которая настолько плохо на мне сидела, что пришлось просить помощи, чтобы на меня ее надели, а потом сняли. Я видела, как над корсажем без лямок, в месте, где мои груди встречались с подмышками и знакомились с плечами, колыхается жир. Талию сильно сжимало; явно враждебный корсет напоминал мне о моем пузе. А потом я повернулась в сторону, чтобы снова посмотреть на себя в этом до ужаса честном зеркале-трельяже, втянув живот и задержав дыхание, словно перемещение моей массы на два сантиметра что-либо изменит. Я оценивала платье, в которое меня впихнули, точно так же, как и все остальные: по шкале от одного до пяти. Один — «Наверное, в мусорном пакете я буду смотреться чуть привлекательнее»; пять — «От этого платья меня не тошнит, и я даже не хочу написать его дизайнеру письмо с гадостями». Меня передернуло. Я, в общем-то, была к этому привычна. За годы я перемерила немало обтягивающей одежды с подругами, так что отлично понимала, что моя фигура скорее мне мешает. Покупка любой одежды больше всего напоминала выбор меньшего зла. Ничего не сидит на мне так, как я хочу, так, как обычно изображают в журналах, так что с чем я хотя бы смогу ужиться? Какая рубашка будет более щадящей? Лучше скроет мою фигуру?

В тот день я ушла из магазина без платья и без какой-либо уверенности. Я решила снова попробовать похудеть. На этот раз, впрочем, я больше двигалась. Я даже ради эксперимента сходила туда, где люди устраивают себе самобичевание — в качалку. Через месяц совершенно беспорядочных занятий я только еще набрала вес. На бал я пошла, будучи еще крупнее, чем осенью. В свадебном ателье мне сшили на заказ фиолетовое платье, которое обошлось маме в триста долларов, которых у нас не было. Хуже того, оно мне даже не нравилось. Из-за высокой «имперской» талии я ощущала себя словно на показе мод для последних месяцев беременности. Из-за баклажанного оттенка — похожей на сам овощ. Когда мы позировали для профессиональной фотографии, я даже дышать перестала, когда мой партнер по танцам встал позади и положил мне руки на бедра. Я пришла в ужас, подумав, что он сейчас нащупает пояс, который я надела под платье — и который совершенно перекрыл кровообращение между бедрами и животом. А когда мы на следующей неделе забрали фотографии, мне очень захотелось сжечь их на ритуальном костре ненависти вместе с этим платьем и ужасными шпильками из фальшивых бриллиантов, которые я попросила стилиста воткнуть в мою прическу. Даже от фотографий 8 х 10 у меня выступили на глазах слезы. Когда я отдала половину фотографий парню, которого пригласила, я чувствовала себя так, словно на этих снимках я голая.

После бала я целую неделю запихивала в себя всю еду, которую видела. Я ела всю рождественскую неделю и продолжила и после Нового года. Моя самооценка упала в бездонную яму. Я поняла, что от еды мне не становится лучше, но, тем не менее, по-прежнему придерживалась давно приобретенных привычек.

Я обещала себе, что снова постараюсь похудеть.

После зимних каникул, когда учеба продолжилась, я пошла на просмотр в женскую команду по лакроссу[13].

К счастью, это был скорее не просмотр, а «мы возьмем кого угодно». На первой тренировке был челночный бег; когда я пришла после нее домой, меня вырвало от усталости. К животу словно привязали спальный мешок, колени от бега ужасно болели. Я хватала ртом воздух, так что в горле совершенно пересохло, а легкие охватила острая ледяная боль. Играла я ужасно, выдыхалась даже от бега трусцой к своей бутылочке с водой, а форма оказалась отдельным кошмаром. Футболка даже самого большого размера едва прикрывала мне живот, из-за чего буквы на спине частью искажались, частью вообще пропадали. А уж юбка… Юбка едва прикрывала то место, где мои бедра постоянно натирались друг об друга.

В тот весенний сезон — несмотря на то, что мне очень понравилось быть в команде — я до ужаса боялась всех тренировок и игр. Я знала, что мое тело не только подведет меня физически, но и поставит в неловкое положение. Кроме того, от усталости я становилась еще голоднее. Вместо того чтобы есть здоровую пищу, я стала просто ненасытной — я не могла контролировать что я ем, ни в каких количествах. Пицца, мороженое, печенье — они были моей наградой за прилежный труд, за то, что я вышла на поле. Я перестала даже надеяться похудеть, когда поняла, что сама мысль о том, что придется меньше есть, вызывала у меня панику, которая приводила меня прямиком в конфетный ряд продуктового супермаркета. А уж упоминание о дополнительных физических нагрузках тут же приводило меня в горизонтальное положение с ведерком любимого карамельного мороженого.

На второй год в старшей школе я уже устала от диет. Я раз десять уже пробовала похудеть. Я даже сходила на собрание Weight Watchers[14] вместе с мамой Кейт, которая тоже хотела сбросить вес; половину собрания я ругала себя за то, что оказалась единственной, кто был младше тридцати и без детей. Я боялась обнаружить среди этих женщин маму кого-нибудь из одноклассников. Я беспокоилась: вдруг она расскажет ребенку, что увидела меня вместе с другими мамами из Медфилда в диетологическом центре.

Хватило одной недели наблюдения за своими обедами и подсчета калорий в уме за школьным столом, чтобы почувствовать себя полной неудачницей. Я обещала себе покупать каждый день салат, после чего так обильно поливала его чесночным соусом, словно соус был водой, а салат горел. Я знала, сколько «очков» стоят соусы со сметаной, но не всегда могла на глаз определить порцию из двух столовых ложек, да и не всегда могла на них остановиться. После школы я ходила в спортзал Юношеской христианской ассоциации; это было единственное место во всей округе, где меня точно никто не узнал бы. Я ежедневно взвешивалась, чтобы узнать, есть ли прогресс, хоть какой-нибудь. Нет. Никакого прогресса.

Я снова потерпела неудачу.

Все вокруг стали ходить на свидания — мои лучшие подружки впервые поцеловались и сходили с ума по мальчикам, — а я чувствовала себя чужой как никогда раньше. Меня больше не дразнили и не задирали. Но, тем не менее, я отлично понимала, что я толстая, и это во многих отношениях лишает меня нормальной жизни. Я стала замыкаться в себе, часто отказываясь от приглашений погулять. Я строила вокруг себя стены из «кирпичей» — тортов, скрепленных известкой-глазурью.

Особенно меня злило понимание, что сходить с ума по мальчикам никакого смысла не имеет. Зачем сходить с ума по мальчикам, если ни один мальчик не станет сходить с ума по девочке вроде тебя? Нельзя фантазировать о первом поцелуе, если не можешь даже представить, что какой-либо мальчик решится тебя поцеловать.

Так что вместо здоровых подростковых отношений с мальчиками я цеплялась за детскую любовь. Пока мои подружки целовались с мальчиками, я целовала тот самый плакат с Лео. Я надеялась, что есть кто-то, кто не подведет меня, кто живет в таком воздушном замке, что вообще не обращает внимания на реальные изъяны.

В шестнадцать лет я была ростом 175 сантиметров и весом 95 килограммов. Я уже практически махнула на себя рукой, но тут мама нашла еще одну программу похудения, разработанную медиками. Я колебалась. Я презирала диеты. Но свое тело я презирала еще больше, и одного этого оказалось достаточно, чтобы все-таки попробовать. На этот раз мне предложили в основном жидкую диету. Два белковых коктейля и один относительно здоровый прием пищи в день. Это, конечно, звучало очень похоже на более дорогую версию «Слимфаст», но мама считала, что здесь есть шансы на успех. Она всегда доверяла медицинским программам. В конце концов, их же придумывают и претворяют в жизнь врачи.

Я продержалась четыре дня. Мне было слишком стыдно приносить коктейль в школу на обед, потому что… Кто вообще носит на обед в школу коктейли? К тому же для их приготовления требовались лед и блендер. А пить их — значит забыть об удовольствии от любой другой еды. Я часто просыпалась по ночам, голодная, потому что не перекусила после ужина. Настроение у меня было мрачное. Больше всего я скучала по жеванию.

Через три года неудачных диет я выросла еще больше и дошла до того, что всерьез задумалась о шунтировании желудка. Мама тоже считала, что это поможет. Она заверила меня, что если мне это действительно необходимо, мы найдем, как заплатить за операцию. Отбросив на время мысли о деньгах, я крепко задумалась о том, чтобы лечь под нож, уменьшить желудок и удалить большую часть кишечника — вдруг это мой единственный шанс на здоровую жизнь? Впрочем, я так и не решилась. Где-то в глубине души я знала, что должна исправить ситуацию сама — или, по крайней мере, что я еще не исчерпала список других, менее экстремальных вариантов.

Отношения с едой у меня стали еще запутаннее, чем раньше. До тринадцати лет я ела безответственно и безрассудно, заедая все проблемы, даже не связанные с голодом. Но по итогам разнообразных попыток изменить единственное известное мне тело я смирилась с тем, что прежняя я была далека от идеала. На первый взгляд я пыталась похудеть, но если смотреть глубже, то я старалась избавиться от своего крупного тела. Я понимала, что два десятилетия делала все неправильно, и теперь мне нужно все исправлять.

Как можно полностью отказаться от себя, какой ты была раньше?

Я чувствовала себя привязанной к еде. Мало того, что я выросла, искренне считая, что еда — это проявление любви; да еще и она была единственной вещью в моей жизни, которая принадлежала мне одной. Утешала меня, заполняла собой пустоту в душе, где мог бы быть отец, склеивала осколки разбитого сердца, сидела со мной дома, когда больше никто не хотел и не мог, позволяла мне принимать все решения самой, уверяла, что я контролирую ситуацию, когда мы вместе.

И, что еще лучше, еда любила меня. Больше еды — значит больше всего остального.

Когда я потерпела неудачи со всеми диетами, которые попробовала, то доказала себе, что не могу исполнить данное себе обещание.

Я поняла: я навсегда останусь толстой.

Глава 4

За возможность убрать жир «фотошопом» в реальной жизни можно убить

Я смирилась с тем, что навсегда останусь толстой, и благодаря этому научилась принимать себя такой, какая я есть. Но быстро поняла: что смирение не означает, что нужно махнуть рукой на свою жизнь и просто жить дальше. Да, я буду толстой, но этим жизнь не ограничивается. Так что, несмотря на то, что на протяжении всего одиннадцатого класса мой вес не менялся, все остальное вокруг меня процветало. Круг друзей расширился, у меня появился первый парень, а мама влюбилась.

В начале учебного года я пообщалась со специалистом по профориентации, чтобы обсудить мои планы на колледж. Я уже давно хотела поступить в Университет Сан-Диего и фантазировала, как буду жить в теплой солнечной Калифорнии. Несколько лет назад Энтони съездил в Сан-Диего на каникулах, когда еще учился в аризонском колледже. Приехав, он с восторгом рассказывал, как там красиво и какая великолепная погода стоит круглый год. «Ты просто в него влюбишься», — сказал он мне, описывая пляжи, холмы и каньоны в таких подробностях, что я могла их себе представить, словно на открытке. С тех самых пор я мечтала там побывать и решила, что лучшим способом будет поступить в местный колледж.

В кабинете специалиста я смотрела, как тот перечитывает мою характеристику.

— Так, у вас хорошая средняя оценка, — начал он, вглядываясь в меня через очки, плотно сидевшие на переносице. — Это хорошо. Но вам нужно больше заниматься внеклассной деятельностью.

После консультации я медленно шла по коридору на следующий урок, раздумывая над его советом. Я знала, что он прав: чтобы получить шанс на поступление в Университет Сан-Диего, нужно больше заниматься общественной деятельностью, но сама мысль о том, что придется постоянно бывать на людях, подавляла меня. Толстой девочке вроде меня намного легче учиться в старшей школе тихо, не высовываясь. С одной стороны, если я вступлю в клубы, буду заниматься спортом и вращаться в хорошо заметных общественных кругах, то стану уязвимой — намного больше людей смогут меня осудить. Но, с другой стороны, я, возможно, смогу найти новых друзей и получить интересный опыт. И даже наконец покинуть нашу маленькую одинокую квартирку — а это само по себе казалось достаточной причиной.

Начала я с того, что снова записалась в команду по лакроссу — там мне, по крайней мере, было комфортно, потому что я уже играла в ней в прошлом году. Со временем, набравшись уверенности, я стала менеджером нашей команды по плаванию, записалась на курсы разрешения студенческих споров и шефства над девятиклассниками, работала по вечерам в небольшой пиццерии в верхней части города, вошла в студенческий совет и даже заседала в комитете планирования выпускного вечера.

Как ни удивительно, занимаясь столькими делами сразу, я чувствовала себя хорошо. Я снова стала тесно общаться с Кейт и Николь благодаря командам по лакроссу и плаванию; наша дружная троица завела множество новых друзей. Я поняла, что такое быть амбициозной, общительной и вращаться в коллективе. Я чаще смеялась. Искреннее улыбалась. Шутила направо и налево.

Работая в группах, я, не колеблясь, общалась со всеми, даже с самыми популярными ребятами вроде Майка Оппеля — несомненно, самого красивого парня в одиннадцатом классе, а может быть, и во всей Медфилдской старшей школе. Я уже не боялась их так, как когда-то.

Но Майк был особенным. Веселый, но при этом добрый, он лучше всех играл на физкультуре в вышибалу, часто шутил, очаровывал девушек и учителей просто своей искренней улыбкой. У нас было несколько совместных уроков в средней и старшей школе, и, поскольку «О» ппель сидит в алфавите буквально чуть-чуть позади «М» итчелл, мы тоже так сидели. Мы дружили, дурачились, шутили и хохмили. Отличная пара: я — прилежная ученица, поднимающая руку, едва услышав вопрос учителя, и он — веселый раздолбай.

Легкость, которую я чувствовала в школе, в общении с друзьями и парнями, оказалась жизнеутверждающей. Моя самоуверенность была связана не с весом, а с тем, кем я была. Я приняла как должное, что мой вес никогда не будет идеальным. Признала и неохотно смирилась с тем, что лишний вес — это мой недостаток, который исправить невозможно, как ни старайся. В какой-то степени это смирение помогло мне выбраться из ямы. Найти способ существования, не поддразнивая хотя бы себя так, как это делают другие. Потому что смирение, даже самое печальное — это все равно смирение.

Моя жизнь начала постепенно меняться. И мамина — тоже.

Годом ранее развелись родители Николь. Их расставание и все болезненные перемены, связанные с неполной семьей, очень сильно ударили по Николь и двум ее младшим сестрам. Ее мама Пегги и папа Пол попытались сохранить ситуацию более-менее нормальной. Ежегодный традиционный поход, на который Пол всегда приглашал и нас с Кейт, не отменили и после развода.

Пол и Пегги уже давно были знакомы с мамой — с тех пор, как мы переехали в Медфилд и я подружилась с Николь. Незадолго до похода Пол спросил маму, не хочет ли она поехать с нами, чтобы помочь управиться с пятью девочками. Тщательно все обдумав, она сказала «да». Мама и так проводила все время, что не работала, со мной, Николь и Кейт. Мы ходили в кино или кафе, или даже вместе ложились в ее большую кровать и честно разговаривали с ней о парнях, дружбе и жизни. Мы могли прийти к ней с любым вопросом, и она нас выслушивала. Она была так близка с моими подругами, что они даже считали ее чуть ли не второй мамой, и Пол знал это.

За неделю до похода Пол пригласил маму к себе домой поужинать и составить план. Они поели китайской еды, купленной в ресторане, и составили списки припасов. До этого приглашения на ужин я ни разу не видела, чтобы мама ходила куда-то не по делам, связанным с работой, мной или Энтони. И вообще не помнила, чтобы маму когда-нибудь приглашали на ужин.

С ужина она вернулась с таким видом, словно нашла хорошего друга. Весь остаток недели они постоянно звонили друг другу, обсуждая мелкие детали подготовки. Я знала, что эти звонки деловые, но почувствовала, что есть в них и еще что-то, когда услышала, каким тоном мама смеется и как смущенно улыбается, повесив трубку. Когда мы поставили палатку в лесах Нью-Гемпшира, они уже разговаривали, словно дружили много лет. Они казались хорошей парой, смеялись и сочувствовали друг другу — все-таки нужно было следить сразу за пятью детьми.

Мама и Пол продолжили общаться и после возвращения. Каждую неделю Пол приглашал ее на ужин, чтобы поделиться свежими новостями. Он всегда готовил — сытные, комфортные блюда вроде говяжьего рагу и жареного бифштекса по-лондонски с картофельным пюре. Я улыбнулась, когда она вернулась домой после того, как он впервые приготовил ей свои знаменитые спагетти с тефтелями, радуясь, что она нашла их столь же невыносимо вкусными, как и я. Она была так счастлива: впервые в жизни кто-то готовил для нее.

Я обожала Пола. И радовалась, что мама нашла того, с кем можно проводить время; нет, на самом деле радовалась. Но вместе с тем мне было и трудно. Еще никогда не бывало такого, чтобы она уделяла внимание еще чему-то, кроме меня и работы. Когда она готовилась к свиданию с ним, я начинала дуться и раздражаться и не могла ее отпустить, не заставив хоть немного огорчиться. Я хотела, чтобы ее мучила совесть за то, что она уходит, но потом, когда я видела в ее взгляде, какую внутреннюю битву она ведет сама с собой, прежде чем направиться к двери, мне становилось стыдно. Мне понадобилось довольно много времени, но постепенно я свыклась с тем, что мама ходит на свидания. Увидев, насколько они друг друга полюбили, я смягчилась. Я заметила в них определенное сходство. Как и у мамы, у Пола было очень доброе, щедрое и любящее сердце, и его можно было бы посчитать слабаком, если не знать, что он может быть сильным и строгим. Но, с другой стороны, мама часто бросалась в крайности, была неорганизованной и хаотичной, а вот Пол был сдержанным, спокойным и собранным. Эмоциональность мамы уравновешивалась его рациональностью.

Проведя год вместе, они купили дом в Медфилде; мы с мамой и Полом поселились под одной крышей, и этот переход состоялся практически безболезненно. Временами с нами жила Николь; ее младшие сестры, Кэти и Кэролайн, раз в неделю приходили на ужин и два раза в месяц ночевали на выходных. К тому времени я уже полюбила его. Я любила его за то, что он честный и порядочный человек, за его хорошую и добрую душу. Я бы могла и просто восхищаться им как маминым партнером, но, к счастью, он любил меня в ответ. С утра он упаковывал для меня школьные завтраки, по вечерам обязательно устраивал семейные ужины, возил меня к докторам, стоматологам и ортодонтам, обращался со мной так же, как с родными дочерьми. Он подарил стабильность дому, которому так долго ее не хватало. Он был отцом, какого у меня никогда не было. Каждый день я изумлялась, как же мне повезло, что теперь я живу с ним. Спрашивала себя, что это за человек, который обходится со мной с такой невероятной добротой. Я не принимала его как должное, как часто поступала с мамой. Пол был даром свыше.

Но так считали не все. Энтони новые мамины отношения не нравились. Он постоянно бодался с Полом, чувствуя угрозу для себя из-за того, что другой мужчина занял такую важную роль в семье. В двадцать два года Энтони был уже слишком взрослым, чтобы его воспитывать, и он слишком натерпелся от родного отца, чтобы довериться приемному. Они непрерывно ругались. Энтони бунтовал именно против того, за что я была Полу благодарна — стабильности, структуры и безопасности. Когда он жил дома — в краткие периоды между работами и съемными квартирами, — часто слышались громкие крики. Мне было больнее всего видеть даже не то, как мама разрывается между ними двумя, а глаза Энтони, который считал, что она предпочла Пола родному сыну. И то, как он иногда смотрел на меня как на предателя и ненавидел за то, что я люблю нового маминого бойфренда. Мне было грустно, что я сумела найти себе в нем отца, а он — нет.

Страдал не один Энтони. Николь тоже было трудно видеть маму вместе с Полом. Она отдалилась от меня; ей тяжело было видеть папу с другой женщиной, и она не могла понять, что делать с меняющимися отношениями с моей мамой, которую она любила как вторую мать. Она обижалась на меня, считая, что ее папа становится моим. Она не была готова ко всем этим переменам, и у меня болело сердце, потому что я знала, что одна часть моей жизни наконец собирается из мелких кусочков, но другая при этом разваливается. Единственная причина, по которой наша дружба пережила старшую школу и продолжилась в колледже, — мы обе отчаянно пытались игнорировать перемены, происходившие вокруг, и оставаться подругами, какими были всегда. Мы притворялись, что все в порядке — хотя это было совсем не так.

В конце марта мама Николь уехала на выходные, оставив дом пустым. Николь, Кейт и я поступили так же, как любые семнадцатилетние подростки: устроили огромную вечеринку. Мы пригласили тридцать человек, заперли в сейфах ценные вещи и купили здоровенную упаковку красных пластиковых стаканчиков. То, что мы были дома, а не в лесу Нун-Хилла, уже оказалось прогрессом по сравнению с обычной ночной медфилдской жизнью. Я суверенностью говорила подругам:

— Завтра мы так хорошо уберемся, что никто даже не узнает.

Вы наверняка смотрели немало школьных романтических комедий, так что не могли не подумать, что хотя бы одна из нас предвидела грядущее фиаско: на вечеринку явилось пятьдесят человек, почти вдвое больше запланированного. Никто из нас не мог предположить, что несколько крышечек от пивных бутылок улетят далеко во двор, где их позже найдут. Никто не мог предположить, какой жуткий беспорядок получится, когда пиво из стаканчиков прольется на кухонный линолеум во время игр в «переверни стакан» и пивной пинг-понг. Мы просто на время отключили раздражающую рассудительность и провели великолепный вечер.

На следующее утро мы проснулись с мутными глазами и растрепанные. Мы убирались, оттирали полы, прочесали весь двор в поисках банок, крышечек и бутылок Mike’s Hard Lemonade[15]. Мы продезинфицировали и проветрили помещения, как смогли. Всего за час мы втроем превратили дом из места, где вполне можно было снимать фильм «Зверинец», в выставочную модель для канала «Магазин на диване». Покончив с уборкой, мы решили, что половина второго — самое время, чтобы позавтракать чем-нибудь жирным в кафе «Бикфорд». В спальне Николь мы сняли костюмы, в которых были на вечеринке, и напялили на себя первое, что попалось в ее гардеробе, — собственную смену одежды мы взять не догадались. Кейт и Николь нашли себе милые футболки с принтами, толстовки с капюшоном и стрейчевые штаны, похожие на те, в которых занимаются йогой. У меня в глазах все еще плыло, но внутренний радар безотказно определял одежду самого большого размера в любой беспорядочной куче, так что я нашла сильно потрепанную лиловую толстовку с круглым вырезом и несколькими дырками, когда-то купленную в комиссионном магазине; Николь она была велика размера примерно на четыре. К толстовке я прибавила угольно-черные треники — с зауженными бедрами, вроде тех, которые могла носить ваша бабушка; тогда их делали голубыми, лавандовыми и бежевыми. Я бы обязательно пошутила насчет них, если бы они не были такими тесными, но зато они обтягивали мои ноги примерно так же, как штаны для йоги обтягивали ноги Кейт. Я выглядела одновременно богемно и как-то странно. Пухлая и угловатая, я бы наверняка лучше выглядела в чем-нибудь менее свободно сидящем, чем эта толстовка. Большой человек в мешковатой одежде, как забавно бы это ни звучало, выглядит еще больше.

Позавтракав бельгийскими вафлями с картофелем по-деревенски и колбасками в кленовом сиропе, мы пошли на матч по лакроссу, чтобы увидеться с друзьями. Когда мы добрались до стадиона, половина игры уже прошла. Наша подруга Пэнди, красивая длинноногая блондинка, стояла на противоположной стороне поля и махала нам, подзывая к себе. Я прищурилась, чтобы разглядеть лица остальных, кто стоял рядом с ней, и увидела Майка Оппеля. Подходя к ним, я снова ощутила знакомый ужас толстушки. В моей голове крутилось: «Вот именно в этот день я решила не краситься, да? Втяни живот. Еще сильнее втяни. Дыши. Все, больше ничего я сделать не могу. Да и наплевать всем».

Я ненавидела подходить к людям и еще сильнее ненавидела от них отходить. Я знала о своих формах, знала, как эластичный пояс штанов Николь врезается в пятый слой моего жирового валика. Я подумала о том, как Майк и все остальные внимательно разглядывают мое тело, пробегают глазами вверх-вниз, видят обвисший жир; за возможность исправить его «фотошопом» в реальной жизни я готова была кого-нибудь убить. Еще они видят темно-синие круги под глазами, полученные в наследство от папы. И мое круглое лицо, которое сегодня напоминает луну даже больше обычного, — я еще не расчесала волосы на пробор и не выпрямила.

Я была не готова. Бесконечно далека от идеала, который хотела бы представить всем, особенно Майку Оппелю. Поле, казалось, угрожало и мне, и моей некрасивой лиловой толстовке.

Когда мы подошли, ребята повернулись к нам. Все шестеро оказались моими приятелями. Пэнди весело воскликнула «Эй!», мы хором устало протянули «Э-э-эй-й-й». Мы начали обсуждать вчерашнюю ночь и сегодняшний матч, и мне стало уже чуть более спокойно. К тому моменту я уже поняла, что единственное, что могу сделать, чтобы выглядеть хоть чуть-чуть лучше, — успокоиться, улыбнуться и подготовить свои лучшие самокритичные шутки. В конце концов, мы тут простоим всего несколько минут.

Когда мы уже почти дошли до машины, я почувствовала, что кто-то похлопал меня по левому плечу. Я развернулась и увидела Майка; он бегом догнал нас, пытаясь привлечь, поняв, насколько странно я себя веду. Собственно, я была слишком радостной, чтобы он мог меня остановить, учитывая, что, скорее всего, он просто хотел что-нибудь спросить насчет уроков.

— Андреа! — сказал он. — Эй, как дела?

Он засунул руки в карманы.

— Да все вроде хорошо. Сегодня, правда, все очень медленно. — Это вообще к чему? — А ты сам как?

— Хорошо. У меня все хорошо.

Он опустил голову, словно на земле валялись темы для разговора, и он искал, как бы продолжить. Потом он посмотрел на меня.

— Я тут подумал… Ты на выпускной бал идешь?

— М-м-м, ну, да. Нет, я не знаю… Но хотела бы, — с надеждой ответила я.

— Но ты еще не выбрала, с кем пойдешь?

— Нет.

— Круто.

Он кивнул и о чем-то задумался. «Ну, теперь уж вообще хуже некуда», — подумала я. Мне очень хотелось сбежать со стадиона, сделать хоть что-нибудь, чтобы избежать неловкой ситуации: мало того, что я призналась Майку Оппелю, что мне не с кем идти, так он еще и узнал, как отвратительно я выгляжу по субботам.

— Ты пойдешь со мной?

У меня остановилось сердце.

Я вернулась к жизни за мгновение до того, как ответить на вопрос тремя, наверное, самыми обидными словами:

— Ты что, шутишь?

Увидев его непонимающее лицо, я поняла, какую бессмыслицу сморозила.

— Нет… Ха-ха. Зачем мне о таком шутить? Я хочу пойти с тобой на выпускной.

Я внимательно изучала его лицо, ища хотя бы тень улыбки, которая разоблачит обман. Потом повернула голову, чтобы посмотреть на другой край поля.

Этого не может быть. Я чувствовала себя одновременно уязвимой и опьяненной. Волоски на руках встопорщились, и я не смогла сдержать глубокой улыбки, которая, казалось, появилась откуда-то из живота, прошла через сердце и только потом добралась до головы. Застигнутая врасплох, я опустила взгляд на свои кроссовки, пошевелила пальцами на ногах, потом снова посмотрела ему в лицо.

— Э-э-э… Д-да. Конечно. С удовольствием.

Мое лицо залилось краской.

— Отлично. Здорово.

Он улыбнулся.

Я стыдливо убрала волосы за правое ухо и сделала последнюю жалкую попытку притвориться спокойной.

— Спасибо, — искренне сказала я. Он засмеялся и покачал головой.

— Нет, тебе спасибо. Будет весело.

Я оперлась на левую ногу и резко развернулась лицом к парковке; в машине Николь меня уже нетерпеливо ждали подружки. Я дошла до них мечтательной, покачивающейся походкой. Все мое тело казалось горячим и шипучим, как встряхнутая бутылка газировки. Я все улыбалась, не сдерживаясь. Только что произошло нечто невероятное, больше похожее на сцену из мелодрамы о взрослении школьников.

Целый месяц до солнечного майского дня, в который должен был состояться выпускной, я провела в чистой, почти прозрачной радости. Я ходила по коридорам Медфилдской старшей школы с намного большей уверенностью, чем раньше.

Да, были моменты паники, когда я сомневалась в реальности происходящего. После того как Майк Оппель пригласил меня на выпускной, на поверхность вылезли самые разные вопросы. Он уверен насчет этого? Думаешь, он уже жалеет? А друзья его не дразнили и не подшучивали из-за того, с кем он решил пойти? Радость очень легко разрушить.

Но я все-таки решила считать, что мне повезло. Я держалась за свое счастье, так надеясь, что он хоть как-то компенсирует печальные моменты моей пухлой юности. Меня охватывало вожделение, когда я просто представляла себе, что мне может стать даже еще радостнее, чем сейчас. Ровно за месяц до выпускного мы с мамой поехали в свадебный салон, где продавали платья «плюс-сайз» — в сорока пяти минутах от дома, в маленьком городке чуть к северу от Бостона. Мы не нашли ни одного подходящего фасона ни в Macy’s, ни в Filene’s Basement, ни в JCPenney, ни в David’s Bridal, так что салон оставался нашей единственной надеждой.

Мы зашли в маленький магазинчик, до отказа забитый платьями всевозможных цветов и оттенков, от тафты и тюли до шелка, от ярко-красных до ядовито-зеленых, с блестками и цехинами.

Из-за занавески вышла невысокая, футов пять ростом, владелица магазина, тепло улыбаясь. Она осмотрела меня сверху донизу, кивнула, потом, не колеблясь, сказала:

— Мы что-нибудь найдем, милочка.

Ее уверенность и сильный итальянский акцент приободрили безнадежную девочку, прятавшуюся внутри меня. Я улыбнулась.

Они с мамой отправили меня с тремя платьями в примерочную, которая больше напоминала комнату для шитья с дверью, имевшей больше символическое значение. Я посмотрела на все три и ахнула при виде синего шелкового. До пола, без лямок, свободное, с А-образной юбкой; его цвет постепенно переходил от сапфирового к индиго, затем к топазовому, а кромка была ледяного голубого оттенка. Я отложила два остальных платья, даже не обратив внимание на цвет и форму, и разделась. Платье обручем повисло над головой, прошелестело по шее и спине и остановилось на талии. Оно было на три размера больше — 22-го, хотя обычно я носила 16-й. Но оно мне понравилось. Я знала, что оно подойдет идеально.

Прежде чем я даже успела повернуться, чтобы рассмотреть себя в зеркале со всех сторон, владелица магазина открыла тонюсенькую дверь, посмотрела на меня и всплеснула руками.

— Это, — проворковала она, довольно склонив голову.

Я снова повернулась к зеркалу, сияя, и медленно рассмотрела себя в синем.

— Да. Это.

Мама выписала чек за платье, не задумываясь. Оно обошлось в 250 долларов и требовало значительной доработки; это значило, что теперь маме предстоит три недели сверхурочной работы и недосыпа, лишь бы ее малышка стала самой красивой на балу. Я колебалась, стоя у кассы и проглатывая цену, словно горсть камней, но она взяла мое лицо в ладони.

— Нельзя решать, сколько стоит красота.

Я заглянула в ее глаза, такие любящие и любимые, и улыбнулась сквозь слезы. Она прижалась губами к моему правому виску и прошептала: