— «Эрнст Кулик, отец Патриции Марчук, известного в Калгари адвоката, как оказалось, служил охранником в нацистском лагере смерти Собибор и замешан в смерти тысяч, если не десятков тысяч, польских евреев».
Я поднял взгляд. Бумага подрагивала у меня в руках.
— Спасибо, сэр. Скажите, кто такая Патриция Марчук?
— Моя мать.
— И, для полной ясности, она — ваша биологическая мать, а Эрнст Кулик — её биологический отец, верно? Ни вы, ни ваша мать не были приёмными детьми?
— Нет.
— Ваш дед со стороны матери жив?
— Нет. Он умер в 1970-х.
— А вы родились в 1982, верно? Вы никогда его не видели, так ведь?
— Никогда.
— А ваша мать, она жива?
— Нет. Умерла пятнадцать лет назад.
— В 2005?
— Да.
— Вы перестали с ней общаться?
— Нет.
— И тем не менее вы заявляете суду, что не знали, чем её отец — ваш дед — занимался во время второй мировой войны?
Моё сердце тревожно стучало.
— Я… честное слово, ни малейшего понятия.
— Где вы жили в марте 2001 года, когда была опубликована эта статья?
— В Виннипеге. Я тогда был на втором курсе университета.
— А «Виннипег Фри Пресс» — поправьте меня, если я не права — была в то время самой крупнотиражной ежедневной городской газетой, каковой остаётся и сейчас, верно?
— Полагаю, да.
— Так что наверняка кто-то должен был вам рассказать об этой статье.
— Такого не было.
— Серьёзно? Ваша мать ни разу не упомянула об этом разоблачении?
У меня начиналась изжога.
— Не припоминаю такого.
— Не припоминаете такого, — повторила она. — В статье есть ещё один выделенный абзац. Зачитайте его, пожалуйста.
Я вернулся к статье.
— «Эрнст Кулик был местным жителем и проживал поблизости от Собибора. Историк Говард Грин из Центра Симона Визенталя в Лос-Анджелесе утверждает, что Кулик подходит под описание Эрнста-палача, охранника, печально известного своей жестокостью».
— И ваша работа, профессор, как мы слышали в этом зале суда, посвящена оправданию обвиняемых в отвратительных преступлениях, верно?
— Вовсе нет. Я…
— Пожалуйста, сэр. Уверена, что защита не прибегла бы к вашим услугам, если бы не считала ваши показания полезными для убеждения добропорядочных мужчин и женщин этого жюри в том, что некоторые люди просто родились психопатами, что Бог создал их такими, что они не могут ничего с этим поделать и поэтому не могут быть привлечены к ответственности по наивысшим стандартам закона, верно?
— Возражение! — вмешался Хуан. — Риторика!
— Принимается. Осторожнее, мисс Диккерсон.
— Мистер Марчук, сэр, как бы вы охарактеризовали отношения между историей вашей семьи и областью ваших научных интересов? Правда ли, что первое вдохновило вас на второе?
— Я вам сказал, что не знал о своём деде.
— Да ладно, сэр. Я могу понять желание отстраниться от позора вашей семьи — позора
— Даже если бы я знал о своём деде, — сказал я, чувствуя, как начинает кружиться голова, — эти случаи чрезвычайно различны и разделены десятками лет и тысячами миль.
— Мелочи, — ответила Диккерсон. — Правда ли, что в прессе вас называли «апологетом жестокости»?
— В реферируемых журналах — никогда.
— Верно, — согласилась Диккерсон. — Я имела в виду канадскую «Нешнл Пост». Однако факт остаётся фактом: правда ли, что каждый аспект ваших сегодняшних показаний окрашен вашим желанием видеть в своём деде невинную жертву обстоятельств?
— Мои исследования широко цитируются, — сказал я, чувствуя себя так, будто деревянный пол свидетельской скамьи раскалывается подо мной, — и, в свою очередь, опираются на классические работы Клекли и Милгрэма.
— Однако, в отличие от них, вы пришли в эту область, имея собственные планы, не так ли?
Казалось совершенно бесполезным напоминать, что Стэнли Милгрэм происходит из семья евреев, погибших в Холокосте — что его работа посвящена попыткам найти смысл в бессмысленном, постичь необъяснимое, понять, каким образом нормальные люди в здравом уме могут делать такие вещи с другими мыслящими, чувствующими существами.
— Я не стал бы так утверждать, — ответил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
— Нет, — отозвалась Белинда Диккерсон, снова глядя на мужчин и женщин на местах присяжных, которые все как один сосредоточенно внимали происходящему. — Уверена, что нет.
Судья Кавасаки, наконец, объявил перерыв, и я вышел из зала суда с вновь заколотившимся сердцем — чувство, которое, принимая во внимание моё прошлое, я терпеть не мог. Хуан Санчес собирался обедать с Девином Беккером, но я сомневался, что они обрадовались бы, если бы я к ним присоединился. Я вышел под дневную жару на дрожащий над асфальтом парковки горячий воздух, трясущейся рукой вставил блютус-ресивер в ухо и позвонил сестре в Калгари. Раздался гудок, потом женский голос произнёс:
— Моррел, Томпсон, Чандлер и Марчук.
— Хизер Марчук, пожалуйста. — Брак моей сестры распался много лет назад, задолго до моего, но на профессиональном поприще она всегда пользовалась девичьей фамилией.
— Могу я спросить, кто ей звонит?
— Её брат Джим.
— О, мистер Марчук, здравствуйте. Вы в городе?
Обычно я довольно хорошо запоминаю имена и, думаю, если бы не был так взбудоражен, то вспомнил бы, как зовут секретаршу. Я даже вспомнил, как она выглядит — миниатюрная блондинка в круглых очках.
— Нет. Хизер на месте?
— Я сейчас вас переключу.
Я видел, как дородный детина пялится на меня — вероятно, репортёр в надежде на интервью. Я повернулся и быстрым шагом пошёл прочь.
Мы с сестрой общаемся пару раз в месяц — чаще ей Густав не позволяет — но всегда по вечерам; она была явно удивлена тем, что я позвонил среди рабочего дня.
— Джим, у тебя всё в порядке? Ты где?
На первый вопрос я утвердительно ответить не мог, поэтому перешёл сразу ко второму.
— В Атланте.
Хизер слишком хорошо меня знала.
— Что-то
— Ты знала, чем занимался дедушка Кулик во время войны?
Секундная пауза. Где-то далеко — там или здесь, я не мог определить — выла сирена.
— Что за чёрт, Джим?
— Прости? — Вопрос, не извинение.
— Что за чёрт? — повторила она.
— Ты о чём?
— Джим, если это какая-то дурацкая шутка…
— Я не шучу.
— Ты прекрасно знаешь, чем он занимался во время войны в том лагере.
— Ну,
— Это не новость, Бога ради, — сказала Хизер. — Об этом стало известно много лет назад.
— Почему ты мне не рассказала?
— Ты рехнулся? Мы все об этом знали.
В голове у меня плыло.
— Я этого не помню.
— Серьёзно?
— Серьёзно.
— Джим, послушай, у меня встреча с клиентом через… чёрт, я должна бежать прямо сейчас. Я не знаю, что тебе сказать, но обратись к кому-нибудь, хорошо?
4
После утреннего потрошения я был бы рад отправиться домой, но когда судья объявлял перерыв, мисс Диккерсон дала понять, что со мной ещё не закончила. Не найдя веганских блюд в кафетерии суда, я решил остановиться на упаковке салата и чашке чёрного кофе.
Фейерверк начался сразу же, как только слушания возобновились.
— Возражение! — вставая, заявил Хуан в ответ на новый вопрос Диккерсон об истории моей жизни. — Эти раскопки не имеют ни малейшего отношения к вопросу о приговоре Девину Беккеру.
Диккерсон развела руками, поворачиваясь к погружённому в раздумья судье.
— Ваша честь, это первый раз, когда метод мистера Марчука применяется в суде. С разрешения суда, представляется весьма важным тщательно исследовать все возможности для предвзятости или предубеждений, которые могут повлиять на результат — даже такие, о которых он сам не имеет понятия.
— Очень хорошо; возражение отклоняется. Однако не забредайте слишком далеко.
— Разумеется, ваша честь. — Она снова повернулась ко мне. — Мистер Марчук, сэр, каково ваше отношение к смертной казни? — Я заметил, как стиснулись широкие челюсти Хуана.
— Я против неё.
Диккерсон кивнула, словно ничего другого и не ожидала.
— Ранее вы сказали нам, что вы канадец, а у наших северных друзей смертной казни нет. Ваше неприятие базируется лишь на вашем гражданстве, как, к примеру, любовь к хоккею или кленовому сиропу?
— Нет, оно имеет философское обоснование.
— Ах, да. Когда мистер Санчес вас представлял, он упомянул о том, что вдобавок к трём научным степеням по психологии у вас также есть степень магистра в области философии, верно?
— Да.
— Поскольку на данном процессе речь идёт как раз о том, будет ли мистер Беккер приговорён к смертной казни, не могли бы вы вкратце просветить нас относительно ваших философских возражений против неё?