Красный квадрат [СИ]

— А не боитесь что… Что затянет?

— Ну… Боюсь. Но согласитесь, что не каждому выпадает такое.

— Какое?

— Ах, всё вы прекрасно поняли. Думаете, Гитлер отказался бы от своей мрачной участи, если б знал, во что его деятельность выльется? Несмотря на проклятия всего человечества. Да и Наполеон. Тщеславие человеческое неистребимо. И в случае Гитлера и Наполеона — синоним судьбы. Вы кто?

— Кириллов…

— Профессия?

— Пис… — пискнул, было, Кириллов, но отчего-то застеснялся звания писателя и сказал. — Книгу пишу.

— Не исключено, что у вас талант, — сказала девица. — Я сразу почувствовала, что вы какой-то особенный. А может, еще талантливей сделаетесь, вампиром став. Они же долго живут, если не вечно. За это время любой дурак может сделаться гениальным. Знаете, я бы купила. Считайте, что взяли прикуп. Не обязательно его открывать и сбрасывать свою масть, но пусть он у вас будет на всякий случай. Только лишнего не давайте мерзавцу. Я уже звонила, интересовалась. Вашего выигрыша как раз хватит.

— Довольно недорого за знаменитое полотно, — сказал Кириллов.

— Хозяин — барин. Может, у него за квартиру не плочено, в которой картина висит? — Девушка встала. Оранжевый топик. Голый живот. На животе змеи сплелись. — Как вам это тату? Сама придумала и осуществила. Не правда ли напоминает переплетение кишок? За основу взяла картинку в анатомическом атласе. Вот эта змея двенадцатиперстная, а эта…

Такой вот народный супрематизм.

Кириллов быстренько развернулся и выбежал вон.

3

Чудесные обстоятельства, благодаря которым он заполучил квадрат, не долго занимали разум Кириллова. Ясно, что изначально он предназначался ему. Так были расставлены знаки судьбы. Ведь ходил по рукам без малого сто лет этот картон, и никому, по-видимому, не открылись его чудесные свойства. А Кириллову — открылись. Словно существовало нечто меж ними общее. Словно воссоединились две частицы одного существа, бабкин это Малевич, точно.

Не исключено, что пра знала художника лично. Жили в одну эпоху. Имели общих знакомых — по крайней мере, одного, мецената и покровителя, чрез него и могли знакомство свести.

Он разложил на столе артефакты. Фото, квадрат, газета. Фотография определенно что-то в себе таит. Колдовское, волшебное. Что-то от нее исходит — гипноз или какая другая волшба. Глаза — так смотрят артисты немого кино, пронзительно, жгуче. В то время взглядом да жестами актер с экрана общался с публикой. И порой мог достаточно много сказать. Не этот ли запечатленный взор подсказал ему замысел прозы?

Ах, да кто знает, каким обстоятельствам и капризам подвержены приступы вдохновения? Отчего мысли родятся и роятся в башке? В чем таится исходный кураж?

Впрочем, в квадрате — определенно. А может и в некоторых других гениально простых вещах. Словно ходит по миру и времени некий вампир, расставляет знаки, оставляет метки. Подливает крови к палитрам, подмешивает к вину, провоцируя мощный всплеск ментальной активности. Не берусь утверждать, но в таком случае гений существует, так сказать, на средства вампиров. И возможно, поэтому в книгах и кинофильмах все чаще побеждает зло.

Он, словно змея, прощупывающая пространство, быстро коснулся полотна языком.

Конечно, Красный квадрат — произведение не бог весть какой гениальности. И что художник был под воздействием вампирьего зелья или там крови, вовсе необязательно. Просто квадрат оказался удобен для метки.

Может он и Надсону в бокал подливал? Или кому там еще? Блоку?

В другое время подобные мысли, изрядно безумные, Кириллову бы и в голову не пришли. А если бы и пришли, то он поспешил бы от них избавиться. Но теперь, в своем новом нынешнем состоянии, ничего странного в них он не находил.

«Ах, господа, — разглагольствовал он, мысленно обращаясь к потенциальным читателям. — Талант — это тот же вампир. Паразитирует на человеке, существует за счет его, высасывает его изнутри, как в свою очередь организм вбирает в себя белки и аминокислоты. И может быть, легкий, неопасный для окружающих вампиризм есть необходимое свойство любого таланта, и надо либо сублимировать его в творчество, либо сделаться прожигателем и сущим вампиром, понапрасну транжиря кураж».

Кириллов очнулся, обнаружив себя у окна. На газонах уже пробивалась первая в этом году трава. Этаж был второй, обзор привычно загораживали многоэтажки. Над ними вздымалась, дымила труба котельной. Он чувствовал себя окрыленным. Словно не снизу вверх на город смотрел, а плавно парил над ним. Дух захватывало от ужаса и блаженства.

Он вернулся к столу. Квадрат пылал. Фото рядом с его полыханием выглядело поблекшим. Взгляд словно потух, уже не тревожил и ничего не сулил. Зато собственный взгляд, кирилловский, обрел зоркость, способную пронизать время и стены. Словно с фотографии это свойство перетекло в него.

Он пристроил поудобнее клавиатуру. Пунктиром обозначил фабулу: карты — долги — подлог, предполагая осветить этот период позже, еще не вполне понимая, как свяжет одним и тем же действующим лицом две разделенные почти столетьем эпохи: тридцатые XIX-го и начало XX-го. Сибирь, убийство охранника, встреча с неким концессионером. Теперь уже казалось неважным, откуда брались эти биографические или псевдобиографические вехи. Плод ли авторского воображения, платоновский анамнесис или что-то еще.

Вампиры долго живут, если не вечно, вспомнил он заверенье девицы. Может, и теперь где-нибудь жив Арбенин?

Стоп, сказал он себе. Не будем забывать, что вампир — только аура. Легкая дымка — не без огня, призванного подогреть интерес публики. Публику надобно ублажать. И уже больше не отвлекаясь на сомнения и самоанализ, он с головой погрузился в работу над романом.

Суток трое прошло, в течение которых он лихорадочно, но со спокойной ясностью в голове, работал над фабулой. Вряд ли он что-нибудь ел, спал. А впрочем, ел, наверное.

Во всяком случае, так или иначе эксплуатировал язык, используя его во всех смыслах. И как орган речи, и как саму речь. И в качестве средства познания и вдохновения — в смысле применения его к квадрату.

Личность Арбенина вырисовывалась все отчетливей. Промышленник, фантазер, фат, мистификатор, убийца, благотворитель. Меценат, солдат, картежник, каторжник, бабник, изгой. Вампир? Кириллову стало казаться, что теперь он и сам некоторых арбенинских качеств не чужд. Обычное отождествление автора с персонажем, успокаивал он себя. Но кроме того, он стал замечать, что и физическое состояние его значительно изменилось. Чувства еще более обострились, словно новыми органами мир воспринимал. Стал беспокоить твердый солнечный свет — в отличие от мягкого, лунного. Словно солнечные фотоны выбивали из него жизнь. Уж не вампирье ли во мне проявляется, вопрошал он себя, сам достаточно очарованный этой недетской готикой. Жажды крови, однако, у него не было. Но не исключено, что все это еще впереди. Ох, Кирюха, не натворить бы тебе на пожизненное да не сгнить в какой-нибудь чикатилке, где маньяки сидят.

Однако и такая перспектива не особо пугала его. Он отрывался от интроспекций и вновь погружался в сюжет, отвлекаясь лишь для того, чтобы «лизнуть Малевича».

4

Вся прежняя русская литература сосредоточена на Петербурге. И лишь изредка действие снисходительно переносится в какой-нибудь Могилев. Однако, Петербург-пер в этом отношении, безусловно, первый.

Роман продвигался стремительно. Слова сами являлись и ложились в канву. Даже воображение напрягать не приходилось, словно под диктовку писал.

Правда, все навыдумыванное до контакта с квадратом пришлось здорово перекроить. Начиная с момента знакомства. Состоялось оно, например, не на светской тусовке, как первоначально красочно описал Кириллов (волнение, полыханье ланит, застенчивый взгляд из-под дрожащих ресниц), а на благотворительном вечере в пользу сельских больниц. Промышленник щедро жертвовал. — «А как же? Надо поддерживать население, Людишки вымрут — на ком паразитировать?» — иронизировали левые, сами питавшиеся от его щедрот. Подчеркивая склонность Арбенина к оригинальничанью, Кириллов отметил, что на руках его были перчатки. Причем на правой руке черная, а на левой — белая.

Софья Валерьевна была хороша. Арбенина ей представили. После дежурных любезностей они отвернулись друг от друга и разошлись. Однако по окончании официальной части мероприятия оказались в одном, более узком кругу, объединившем компанию Автонома Хладного (кто теперь знает, что был такой акмеист?) и группу лиц из окружения Бэлы Аркадьевой-Арзамас, подвизавшейся в синема (в роли вампирок). Фамилия фильмовой вампирши тоже ничего Кириллову не говорила, хотя даже недоумения не возникло, откуда в его голове взялась. Ну а имя скорее всего было позаимствовано от самого демонического из русских поэтов.

Софья принадлежал к первой группе, Арбенин же — ко второй.

Дача, запруда, лодка. Арбенин увлекся Софьей. Пульсировала голубая жилка — так и дразнила ее прикусить. Впервые за свои сто с чем-то там лет Арбенин оказался не на шутку влюблен. Сад в майском цвету, прогулки, пролетка. Вернувшись в город, пересели в арбенинский автомобиль. Знакомство было закреплено и продолжено. Вернисажи, концерты, выставки.

Ради Софьи пришлось расстаться с Аркадьевой, которая в отместку и выложила новой вампирской пассии об его предосудительных пристрастиях. Но все это позже, а месяц-другой им безраздельно владела любовь. Отношения развивались столь же стремительно, как и кирилловский текст, их литературный аналог. Пролог, пролонгация в лето, кульминация и финал. Уже в середине августа господин промышленник получил отставку.

— Но почему? Это из-за Аркадьевой? (Сия пиявка сама горазда весьма). — Ах, уволь от объяснений. — Но ведь любила? — Дура была…

«Знаешь, все мы немного дурочки. Каждая женщина по-своему дура», — вспоминал ее присказку месяц спустя Арбенин. — «Фраза, которую позднее у тебя Маяковский украл, расписавшись в хорошем отношении к лошадям». — Закинув руки за голову, под бледной луной Галиции, он в который раз мысленно переживал свой маленький аустерлиц. — Этот разрыв подобен разрыву сердца. Я был почти в панике оттого, что наши с тобой сто дней так быстро закончились. Что предстояла разлука. Что вернуть тебя не могу, ибо не маг.

Думать об этом было до крайности нестерпимо, однако стерпел. Лучшее средство против любви — война. Кстати, что кровопийцы поцапались. Повоевать, подраться с Германией. Проявить запоздалый патриотизм, чем цепляться за жизнь с этой женщиной. А посему — имущество продал да раздарил. Облачился в военное, ополчился. С эшелоном новобранцев и вольноопределяющихся прибыл на фронт. Мир заурчал, словно был голоден мной, словно собираясь меня пожрать. Однако это была всего лишь отдаленная канонада.

И опять жизнь изменилась, как бывало уже не раз. Как после того побега с отягчающим до сих пор обстоятельством. Фронт, однако же, не острог. Убивать — не привыкать. Тогда по младости да по глупости все казалось проще. Отчетливо просматривалось направленье судьбы: я да Ты, Господи, Твоя ночь, мой нож. И скитаться б мне, крадучись, рысью рыская по России — с ветки на ветку, с Вятки на Вологду, с Вологды на Волочек, даром лия кровь — да подвернулся еще в Сибири и подсадил на этот продукт мин херц Вальдемар Вандербилд, посетивший Томскую губернию и Киргизскую степь по делам голландской соляной концессии. Он же и выправил мне паспорт за немалую мзду, с этим паспортом я и докочевал до Могилева, перебрался в Польшу, где недолгое время пользовался адресом, оставленным товарищами по побегу. Но и оттуда пришлось бежать — прочь от лона холодной империи — до Атлантических берегов, до самой Голландии. И там с приятелями Вальдемара и подругой его, Вальдемаршей, надолго забыть про Россию, чтоб вернуться лишь через семьдесят лет. С той же почти внешностью и под тем же почти именем — ибо дагерротипов Арбенина образца 1835 года, (тогда еще юного, двадцатичетырехлетнего), в природе не существовало, современники вымерли, и некому было его опознать.

Обменял гульдены на золотые. Чтобы не усложнять себе жизнь новыми приключениями в киргизских степях, легализовался, дело завел. Отмывание биографии в пару борзых щенков стало. Прости, но чтоб не было более между нами лжи, нельзя избежать этих цинических откровений.

И вот — воюю, Соня, служу. Во славу царя и отечества. Представлен к Георгию, ибо нет на Юго-Западном фронте пластуна удачливей, нежели я. Хожу по тылам один. Осуществляю брусиловские броски по окопам противника. Вяжу языков. Полковник доволен. Товарищи любят меня, есть и завистники. Вот, мол, в перчатках воюет, фат. На правой руке — черная, на левой — белая. Этим в общем-то невинным своим капризом я особо ужасен для австрийцев стал. Видел даже в тылу вражескую афишку (тоже малевичи): красномордый росс-кровосос припал к шейке истощенной Европы. И этот аллегорический кроворосс — в перчатках разных мастей. Вот только руки перепутали, черти.

Тяга к крови сильнее в дни потрясений. В этом плане гематофилия сродни алкогольной зависимости. Что меня с народом роднит, так это умение выпить. Так что напрасно друзья и газеты предались ажитациям. Ибо как еще мог отреагировать русский вампир на любовный афронт? Пуститься в запой. Вот где, Софочка, кровь дешева. Крынка крови — на золотник пороху. Да фунт лиха в придачу к сему. В наших окопах тоже стали тела обескровленные находить. Говорят, что ходит с той стороны один мадьяр. Возможно, такой же, как я, отставленник — крови или смерти искать.

Да и мне в то время жизнь не в радость казалась. Лишь потом, когда помер, понял, что потерял.

Пуля — дура, свинец меня не берет. Однако ж нет такой твари, которая устояла бы против крупповской артиллерии. Весь день эта пушка пристреливалась по нашим позициям, заставляя нервничать необстрелянных лошадей (пригнали накануне ремонтный табун). А на рассвете весь вражеский орудийный расчет казачий разъезд вырезал. Однако новый наводчик оказался удачливей, и первым же фугасом разворотил офицерский окоп. Всех, кто в нем находился, взрывом разнесло вдрызг. В том числе поручика и промышленника Арбенина — в клочки и ошметки. А у прапорщика Громыки только клок волос этим взрывом вырвало. Я хотел, было, выразить ему сожаленье, но не нашел язык. Тело тонкое, тоньше, чем тень плоти, устремилось в распахнутые небеса, уворачиваясь от болидов и мимолетящих молитв.

Так что не было меня при тебе во всё то смутное время, когда рушились вековые столпы, что подпилили подпольщики, пока озверевшие организмы рвали друг у друга власть. Талантливей оказались большевики. Разбили людей на классы и первым классом побили второй. Большевики, вероятно, от слова боль? (Я, бывает, сочувствую тем, для которых мир безнадежно расколот. На красных и белых, обывателей и вампиров, наших и остальных. Они только частью его пользуются. Жить в таком ограниченном мире, конечно, проще, но и скучней.)

Значит, фотографию ты сохранила. Газетку с моим патриотическим заявлением и опытом о Малевиче сберегла. И «Красный Квадрат» попал в предназначенные для него руки, раз уж я это пишу. Казимир его на подвернувшемся куске картона изобразил, наспех загрунтовав. Я помню, как он всё щурился на готовое произведение, пристально и подозрительно его изучал. Неужели все-таки углядел в этой квадратной красности примесь моей крови? Однако требовать назад подаренное не стал.

Христиане питают надежду на будущее воскресение, нам же не на что, не на кого уповать, если самим о себе заблаговременно не позаботиться.

Фото, газета, «Квадрат». Однако есть и четвертый фактор в этой посмертной истории. Та жилка, что все дразнила меня. Подлечу, мол, жгучей пчелой и ужалю в самое место — думаешь, что шутил? Все казалось (и оказалось) противоестественно просто: прильнуть поцелуем, сомкнуть переплетенья наших с тобой кровеносных систем. На единственное мгновенье, краткое, но достаточное, чтобы вирус проник. Чтоб впоследствии встроиться в твою наследственность, прокочевать от потомка к потомку, осуществившись в бедном Кириллове мной. И кто теперь разберется в этом кровном родстве?

В бестелесном мире два пути у покойного. Потеряться в бесконечном кочевье, раствориться в безграничной свободе или остаться собой. Время там совершенно иначе течет, но все же течет, и по достаточном истечении оного становится ясно, что эта как-бы-свобода — не более чем плен тени, а истинная свобода возможна лишь во плоти, возле тебя, с тобой. И этот мой квадратный кульбит есть не что иное, как попытка вырваться на свободу и вырвать тебя. Примешь сей неслучайный дар? Со мной в придачу или без меня, это как будет тебе угодно. Готов пребывать возле тебя в любом качестве. Буду твоим быдлом, буду твоим псом, буду следы за тобой зализывать.

Меж тем, писатель в опасности. Бедный Кириллов, достроивший сей квадрат, увы, обречен. Доверчивый перерожденец, возомнивший себя гениальным, он так и не заподозрил о плачевной участи, уготованной мной ему. Гуру, инженер не вполне человеческих душ, выразитель всякого разного, осветивший неверным светом мою жизнь (я же верным светом всё освещу), он теперь может, вторя Флоберу, с полным правом на то заявить: Владимир Арбенин — это я. Гора с горой не сойдется, а гуру с гурой… Однако пришла пора отослать биографа и продолжить роман самому. Кириллов, поди-ка прочь к чертовой матери. Сим отказуюсь от твоих злостных услуг.

Ах, Сонечка, это такое счастие — снова жить, удовлетворять желанья и нужды, реагировать быстро и остро на удары и милости, на изменчивость мироздания, на ужимки жизни, на знаки судьбы. Тебя еще нет, но я уже есть, и будем — оба. Все пока что идет по плану, который у меня есть. — Проникнуть в этот мир под прикрытием. Натурализоваться. Тебя из небытия вытащить, вернуть в этот мир, воплотить.

Первое сделано. Надобно позаботиться о прикрытии. Остаться для мира Кирилловым, подвизавшись на писчем поприще? Сделаться олигархом? Банкиром стать? Если деньги — кровь экономики, то мое самое место там. Или в политику двинуть, внимательно изучив тяжелую обстановку в отечестве. Что может натворить на этом поле иррациональный игрок, я пока сам не догадываюсь. Особенно в этой стране, страдающей хронической гемофилией. Войнишку затеять, замутить государственный переворот? Подогнать этот мир под себя, пока кавычки не заперты.

Такова была повесть о первой любви к этой жизни. Далеко, однако, не уходите. Будет и вторая любовь.