Частный случай запутанного состояния [СИ]

— Светке вот не надо ее любить. Ей вполне хватает того, что меня любит. А мне — надо.

Светка была порядочно сексапильна. Ее истерическое отношенье ко мне было для меня загадкой. Не полагала же она всерьез, что Витя отдаст мне половину бизнеса? Однако Витя, видимо, лучше знал-понимал супругу. И ее беспричинную неприязнь ко мне истолковал как изобличающую амбивалентность, сопутствующую ее сексуальному влеченью ко мне же. В общем, однажды в спортзале, отрабатывая друг на друге удушающие захваты, мы подрались.

Наутро ломило ребра, шею было не повернуть, скулы саднило. Витя за ночь мог успокоиться, а мог набраться новой ярости — Светка кого угодно способна взвинтить. И я опасливо полагал, что в случае продолжения разборок он схватится за оружие, в руке не дрогнет дробовик — хотя я был уверен, что гладкоствольным ружьем, что висело в его кабинете и ждало своего выстрела, его арсенал не исчерпывался. Поэтому я максимально насторожился, когда он без стука вошел ко мне.

— Пойдем, — сказал он. В руке его вместо винтовки был литровый вискарь. — О бедах да о бабах поговорим.

Мы спустились вниз на место вчерашней схватки и расположились прямо на матах. Утром хмель догоняет быстро. Через полчаса мы уже были довольно пьяны.

— Я тогда еще в бойцах ходил, — откровенничал Витя. — Привезли меня по одному адресу. Надо было стрясти должок. Звоню. Открыли. Вошел. Стал работать по корпусу. Потом по морде заехал, а морда — как даже моих две. А твоих — три или четыре будет. Потом спрашиваю: ты Матвеев? А он говорит: я — Корчагин. Ну, говорю, извини. А что сказать? Кто не слышал про Олега Корчагина? Личность известная. С самим Валуевым к бою готовился, да вдруг забухал. Стою, смотрю, как он разворачивает свое тело и всей своей чудовищной массой бросается на меня. Будто в замедленной киносъемке, хотя скорости ему не занимать. А как говорит мой тренер по физике: «Е» равно массе на скорость в квадрате. В общем, выбросил он меня с балкона. Адрес-то почти правильный оказался, только улица Энгельса, а не Маркса. Водитель, сволочь, напутал. Ирония судьбы.

— Заплатка на голове после того случая?

— Нет, тогда только ногу сломал. Кость на болтах. А заплатка — та со школы еще. Тоже одному заехал, да директор откуда-то увидал. Схватил за ухо, завел в помещение, в котором стояло четыре стула, одним из которых и ударил по голове.

— Трудное у тебя было отрочество.

— Трудное. Да и юность не легче. Да и сейчас. А за гробом, вероятно, нас ждут новые сюрпризы судьбы.

Он поморщился и взялся за правый бок. Печень, что ль его беспокоит?

— Беспокоит? Да она бесит меня. В общем, сам видишь: кость на болтах, черепица титановая, печень скручена параличом, и вообще — нет такого места на мне, по которому бы не били. Сквозная от выстрела, в глазах двоится от сотрясений, да приближается старость со скоростью шестьдесят минут в час.

— Ты еще вполне бодр, — сказал я.

— Вчерашняя схватка очень меня огорчила. Ты ж меня едва не одолел. Меня! Кто? Искусственный румын! Так что сам видишь, реинкарнация мне крайне необходима. — Он впервые прямо заявил о том, о чем мы с Рафиком только догадки строили. — Чтоб и дальше земные сроки наматывать. Да и с позиции здравого страха за жизнь неплохо иметь себя в двух экземплярах. Я давно что-то подобное предполагал. Насчет смены себя. Вернее, замены носителя. Подготовить себе, типа — резерв. Перетащить в новое тело свой внутренний мир — неотъемлемый, имманентный, — запросто произнес он. — И тут про Муслюма в виде анекдота мне преподносят. Я носом повел. Осторожненько все выяснил. Однако дело беспрецедентное, насколько я понял в меру своей учености. Может непредвиденное произойти. Вот я и решил, что лучше этот процесс разбить на два этапа. Первым этапом пойдешь ты, вторым — я, а на пересылке встретимся.

Из спортзала мы переместились на кухню, из кухни в сад.

— А что с тобой делать, да еще после этих всех откровений — вот вопрос, — продолжал Витя, подтверждая наши с Рафиком худшие опасения. — Не оставлять же в живых, сам посуди.

— А может… — забеспокоился я, — как-то иначе. Не обязательно убивать?

— Не отменять же задуманное. Я уж и организм себе подобрал — атлетического телосложения. Это в царстве разума размер не имеет значения. Мы ж пока в другом царстве живем. Небезразлично, в какой форме хранить свое содержимое.

— Может, я эмигрирую куда-нибудь? По-тихому.

— Есть другой вариант. Будешь у меня в подвале гнить. Сожалея о своей несвежести.

Что-то у них со Светкой чуть что — сразу в подвал.

Ближе к обеду у Вити выработался некий план. Пока что в виде предположений.

— Есть у меня корефан, Овир, — сказал он. — Ликвидировать его, что ли? А что? — продолжал он оживленно. — На меня не подумают: наши интересы не пересекаются. На тебя — тем более. Тем более, — повторил он, — что к тому времени, как они думать начнут, ты будешь совсем мертв.

Об Овире я был наслышан. Без него в нашем городе ни одну визу на тот свет не выписывали.

— Чем тебе Овир не угодил? — спросил я.

— Да в общем-то угодил.

— Тогда зачем?

— Да так… Интересно, как жизнь после этого обернется.

Я его понял: пресловутая тяга к перемене участи даже на воле покоя нам не дает.

— Сделаем из тебя мину: обложим взрывчаткой, подпустим поближе и взорвем. Будешь этот… хасид. То есть, шахид, конечно. Ничем не рискуешь. Вернешься к своему обычному нормальному состоянию — и всё.

— Может как-нибудь без взрывчатки? — уныло возражал я. — Пистолет или ружье с оптикой.

— Взрывчатка, она брат… Миг — и жизнь вдребезги. Так, что ошметков не соберешь. Не люблю похорон в открытом гробу. У меня некрофобия.

— И все таки как-то бессовестно получается.

— Ты, рома, не умничай. В школе, конечно, нам говорили: это нехорошо, то плохо. Но с тех пор много чего утекло: воды, крови. Мир изменился. Я тоже другой стал. А где совесть была — там крыла выросли.

Что ж, не он один претерпел такие этические мутации.

— Ну а как же… А как же Дробота, что спасет мир? — прибег я к последнему аргументу.

— Мир! А причем тут ты? — И добавил для смеху. — В утешение могу сказать следующее: обещаю свою новую жизнь прожить иначе. Не брать от нее лишнего. Никого без надобности не обижать. Не посягать на чужую жизнь и другие либеральные ценности.

Пили мы, очевидно, до позднего вечера — с перерывами на аперитив. Конец всего этого я не помню. Ни в той, ни в другой голове не запечатлелся конец. Следующей визуальной картинкой был балкон. Влажный, как всегда по утрам, газон. Небо, неубранное после вчерашнего.

Помню, снился под утро сон.

— Я тебе даже две визы выпишу, — говорил Овир, лично вешая на меня тяжелый пояс. — Главное — сделать хорошую мину. А хорошая мина при даже плохой игре разнесет эту игру вдребезги.

Не исключено, что между этими двумя одинаковыми умами тоже существует нечто вроде спутанного состояния, думал я, глядя с балкона, как Витя отъезжает на своем БМВ. И оппонент, сочтя Витины думки для себя опасными, мог бы сработать на опережение. А если нет, то телефон Овира наверняка имелся в Витином мобильнике. Выяснить этот номер, позвонить, предупредить? Переиграть ситуацию?

Тут без стука распахнулась дверь, вошел Витя, сказал:

— Ну что, пора от страшных снов перейти к делу. Знаешь, я тут и повод для убийства подобрал: разногласия в вопросах модернизации экономики. Это сейчас самый модный мотив.

Тут я опять проснулся, и вообще в течение дня засыпал и просыпался множество раз, удивляясь сонливости. Вялость, которую я приписал похмелью, угнетала меня. И безразличие, едва ль не покорность судьбе. То же самое происходило со мной в тюрьме, и бесконечные перезагрузки до того замутили мой ум, что я уже не понимал, кто я и где нахожусь.

— Надо что-то решать, — бормотал-беспокоился Рафик, бегая меж наших двух шконок. — Убьет твою копию этот бандит. Мне ж ее надо понаблюдать обязательно. Мне ж еще почти полгода пыхтеть.

— Ты ж сам сказал, что первым делом он от оригинала избавится.

— И то правда, — сказал он и несколько успокоился.

Я заметил, что в своей эгоистической увлеченности экспериментом он мне не очень сопереживал. А самое удивительное, что и сам я сопереживать нам обоим не торопился. Ни себе, ни совладельцу моей личности на воле — если волей можно назвать периметр Витиного участка.

Витя, очевидно, уже пожалел, что по пьянке со мной разоткровенничался. Вечером он сказал:

— Убивать, действительно — не то что жалко, но как-то нерационально. Я сейчас как раз думаю над тем, как тебя рационально использовать. Может Михалковых с Кончаловскими забашлять, чтоб кино про тебя сняли?

— Надо было сначала с намерениями определиться, а уж потом проект затевать, — сказал я безжизненно.

— Не люблю загадывать, — сказал Витя. — Загадывай, потом отгадывай, почему все не так.

Документы, друзья, деньги — все это в городе у меня было. К сожалению — на другое лицо. Если бежать, то бежать надо в двух экземплярах. Иначе не имеет смысла побег. Не оставлять же в заложниках часть своего «я». Но если уйти от Вити не составляло труда, то о побеге из заключения не стоило даже думать. Да и воли на свершение подобных действий у меня вдруг не стало. Я опять задремал.

— Сомлел, — то ли приснился, то ли донесся сквозь сон Витин голос. — Ешь витамины, бегун.

Приступы моей абулии не укрылись от Рафика.

— Возможно, что двойники не обладают полной самостоятельностью, — теоретизировал он. — Что они ограничивают друг друга в степенях свободы. То есть воля одного тормозит волю другого. Как ты думаешь? А?

Он тут же позвонил Вите.

— Надо их на одном поле свести, — сказал он. — Для чистоты эксперимента.

Потом выслушал Витины возражения.

— Если что, — заверил его Рафик, — обратно-то сесть всегда можно. Тут важно знать: как они со своим двойником встретятся? Как прореагируют друг на друга? Как себя поведут?

Витя что-то ему ответил.

— Ярар, — сказал Рафик, выражая согласие.

Задрав подбородок, Витя подтягивал узел галстука, собираясь на какую-то кинематографическую конференцию.

— Так-то так, — говорил он в трубку мобильного, — но что-то сдается мне, что до окончания эксперимента вас троих нужно взаперти держать… Ладно. Будет им рандеву. Только учти: головой отвечаешь. — Он сорвал галстук и отбросил его прочь. Сунул мобилу в карман. — Ярар… — передразнил он Рафика.

4

Было немного боязно: да и кто б не испугался встречи с тем, кто знает и понимает тебя не хуже, чем ты сам? Кому ведомо твоё самое сокровенное? От коего не укроется ничего, что есть в тебе подлого, кому явственно мельчайшее движение твоей души?

Кроме того, существует румынская примета на этот счет: встретить двойника — к смерти.

Решения Витёк принимал быстро. Катя явилась ко мне уже наутро.

— Доктор попался добрый, — сказала она. — В невменяемости не отказал.

При других обстоятельствах я б эту адвокатеньку расцеловал.

— Вы, кажется, не очень-то рады?

— Рад, — выдавил я.

Встретить адвоката — к перемене участи. Это из разряда отечественных народных примет.

— Можете уже собирать свои вещи, — радостно заверила меня Катя. — Еще денек-другой — и…

И — свежевыбритый, простившийся с Рафиком, я вышел за ворота тюрьмы. Мой прежний костюм сидел на мне мешковато.

— Так вот ты какой, — сказал Витя, видевший меня в этом обличье впервые. — Ничего, внешность располагающая. Понятно, почему тебе дятлы баксы несли. Вот закончим с нашей насущной темой, станем вместе обувать обывателей. Мне двадцать процентов. Тебе — тоже двадцать. Остальное поделим в иной пропорции.

Моё настроение, несмотря на радостное событие, оставалось мутным и переменчивым. Привычная абулия вдруг сменилась лихорадочным возбуждением. Я внезапно и неестественно оживился, суетливо вертел головой, шарил вокруг себя, словно был в поиске. Витя, в обычном своем монологе, поначалу моего смятения не замечал.

— Сидим, квасим: Элемент, я, Шифанера с Квакиным — весь гегемон. В «Нептуне» было. И вдруг налетает, словно демон, омон…

Замутненным сознанием я улавливал отдельные словесные обороты, но их значение от меня ускользало, не хотело складываться в осмысленный речевой продукт. Гегемон-омон, настойчиво крутилось в башке, потом и это исчезло. Мне показалось, что я отключился на пару минут, ибо мы как-то мгновенно быстро миновали целый квартал. Возникла уверенность, что именно так сходят с ума. Я запаниковал. Мои поскоки и ёрзанья стали активней, а в особо остром приступе паники я попытался открыть дверцу автомобиля, чтобы вывалиться на ходу. Оказалось, что она заблокирована.

— Эй, ты чего? — обратил, наконец, внимание Витя на мои обстоятельства. — От воли крыша поехала?

Я извлек из горла какой-то звук, схожий с кудахтаньем, и тут же надолго, почти до икоты закашлялся. Витя, не выпуская руля, похлопал меня по спине. Это реально меня успокоило. Во всяком случае, позволило взять себя в руки и не демонстрировать свое состояние на публику.

— Это бывает… — успокоился Витя на мой счет. — Сейчас прибудем. Светка делает шоппинг. Товарищ майор при ней. В доме, кроме тебя да собак, никого нет.

Я вылез из-под стола. Отер пот. Тихо, сказал я себе. Спокойно. Поводов для паники нет. Я выглянул в балконную дверь. Во дворе — пусто.

Страхи мои улеглись. И даже того более: сменились радостным нетерпением. Оба пса, замерев, как изваяния, уставились в створки ворот. Я им посвистел. Они повели ушами.

— С тебя ростом, только брюнет, — бубнил Витя. — Вполне адекватный, хоть и румын. Или цыган — я сам еще толком не определился.

Я поглядывал по сторонам — уже вполне безмятежно. Говорят, такое бывает после эмоциональных срывов. Дорога была мне незнакома. Прошлый и единственный раз — из психушки, в качестве румына — меня в закрытом санитарном фургоне везли.

— Румыны тихими стопами/Цыганы шумною толпой, — декламировал Витя — наверно, Пушкина. О контрабандистах, наверное.

Псы одновременно снялись с мест и завертелись — один слева, а другой справа от ворот, створки которых тут же разъехались. И плавно сомкнулись, когда автомобиль подкатил к крыльцу. Мы вышли. Я с балкона за нами внимательно наблюдал.

Я проследовал вслед за Витей в дом, который — другими глазами — уже видел и знал. Мы поднялись на второй этаж. Витя всё что-то мне говорил-говорил, как будто наговориться не мог, но я не слышал, взволнованный предстоящим событием.

Я прислушивался к тому, как приближались наши шаги. Затаив дыхание, не сводил глаз со входной двери.

Она открылась. Витя пропустил меня вперед, слегка подтолкнув. Я вошел.

Мы замерли, уставившись друг на друга.

Я видел его и в тоже время — его глазами — себя. Я видел Витю за своей спиной и в то же время — пространство за спиной румына. Совершенно непонятно, как это укладывалось в моей голове. В обоих моих головах, если точно.

Так мы стояли неподвижно несколько секунд или минут, покуда оба дыхания не выровнялось в унисон, пока наши сердца не застучали в такт, а мысли не обрели единое направление. Мы воспринимали друг друга в реальном времени, а не ретроспективно, как было еще несколько часов назад.

— Ну же, пожмите друг другу руки, — сказал Витя, любуясь на нас.