Императорский безумец [пьеса]

Ты чего? Ты того?.. совсем, что ли, уже того?..

Тимо. Мне очень стыдно. Я сказал. И Кити, и ты… так долго занимались этим… побегом… А я допускал… хотя, вероятно, не должен был… Я был слаб. Я не знаю, как объяснить… Когда человек стоит под огнём… и стоит не один… в смертельной опасности с ним жена и ребёнок… Да, по-человечески понятно его желание уйти с поля боя… Но человек участвует в сражении. А я точно знаю, что бежать с поля боя недопустимо. Не могу я, поймите. Не могу.

Все молчат

Кити, ты помнишь письмо… однажды я писал тебе из крепости… о том же, помнишь? Что не допустимо.

Якоб. А отомстить? Разве твой час отомстить не пробил ещё?

Тимо. (жестом словно отметает слова Меттика в сторону) Якоб… Ты помнишь… ты должен… Пален сказал. «Кто хочет чего-то более значительного, тот остаётся дома».

Якоб (взрывается). Я помню, ещё он говорил, он бы без колебаний приветствовал твоё бегство, окажись ты в том же положении, что он!

Тимо. Но я сейчас…

Якоб. Ты сейчас в сто раз худшем! И не один! (Тычет пальцем в Ээву, Юрика) Она! Он!.. Ей чего стоило и стоит — неужели не видишь?! А то, что твоего единственного сына превращают в столп, который ты хотел сломать?!

Юрик (взволнованный, бледный, дрожащий выбегает на середину комнаты). Папа! Папа!.. Они… он… хотят, чтобы мы бежали?.. Чтобы мы убежали? Папа… но мы ведь не убежим? Правда? Это было бы позорно, папа?..

Ээва. Юрик, ради бога — замолчи!..

Якоб. Видишь, как научили думать твоего сына!

Юрик. Папа!..

Якоб. Супротив императорской воли — позор!

Ээва. Якоб!..

Якоб. Родному отцу супротив — не позор, а супротив императору…

Ээва. Будь великодушнее, Якоб, прошу!

Якоб. Глупец он, глупец твой муж! Мы так все придумали, столько сил, денег, времени, риска… Ты глупец!! Не хочу быть великодушным с сумасшедшим!

Ээва. Якоб! Якоб!

Якоб. К чему более значительному можно стремиться в этой тюрьме? Чего можно достигнуть?! Глупец! Все к чертям подите! И делайте что хотите, но без меня! Без меня, слышите!! (Уходит)

Тимо, Ээва, Юрик молчат. Тимо подходит к окну, задумчиво глядит в сад

Юрик. Мама… мама… я хочу вам рассказать… Я не успел. месяц назад государь император посетил наш корпус. Вместе с наследником. Наследнику тоже четырнадцать. Государь же при всех, и при наследнике сказал, что я самый молодой и самый исполнительный мичман во всё корпусе. Что я самый молодой и уже мичман. И что со временем, чем чёрт не шутит, сказал государь, я смогу стать морским министром империи. Папа…

Ээва. Юрик…

Юрик. Мама, подожди. Папа, если государь при всех так сказал — значит, так оно и будет? Слово государя — он что-то значит! И мы опять сможем с честью носить фамилию фон Бок!

Ээва. Юрик, ступай к себе!

Юрик. Я не хочу никуда бежать. И я хочу, чтобы вы знали?. если всё же решитесь…

Ээва. Что ты такое говоришь, Юрик?!

Юрик. Если вы решитесь бежать…

Ээва. Я тебя прощу. ступай! Я тебя прощу. ступай! Прокляну!

Юрик уходит. Ээва медленно приближается к мужу. Становится рядом. И тоже глядит в сад. Молчат.

Тимо. Это моя битва с императором… с империей… с той, что у нас…

Ээва (очень тихо). Да…

Тимо. Ты должна меня понять.

Ээва. Я понимаю.

Тимо. Что бы я стал делать в чужой стране?..

Ээва. Да…

Тимо. У меня нет денег, чтобы что-нибудь печатать.

Ээва. Да…

Тимо. И даже бы я нашёл их там… слово моё не дошло бы сюда… всё равно…

Ээва молчит.

А если даже и дошло, то слишком для многих это было бы словом изменника…

Ээва. Да…

Тимо. Уж если куда и ехать, то не в Швейцарию. Скорее туда — за Иркутск… где уже другие…

Молчат.

Может, стоило их дождаться… Только я не мог ждать…

Молчат.

Ты пойми, для меня единственно правильно находиться там, где меня вынуждают находиться. Только там. Тут. Я — железный гвоздь в теле империи. Тут.

Ээва. Да, да, да, Тимо, да…

Тимо. Ты прости меня, если можешь.

Ээва. Я понимаю, я всё понимаю. и мотивы твои, и решение, и… Ты прав, ты прав. Наверное.

Тимо. /берёт её руки в свои/. Я столько всего передумал… Вчера, и сейчас, и давно уже не идёт из головы Пален. Помнишь его слова? Что в своей тюрьме он, возможно, остался из любви к своим померанцам… может быть, самым северным во своей Европе… с особым своим горьковатым вкусом…

Ээва. Всё помню, он прав… был прав…

Тимо. Вчера сорвал куст рябины… безотчетно набил рот ягодой… вдруг во рту и во всём теле ощутил ожидаемую сладость и невероятную горечь… У рябины, вероятно, вкус, что у померанев, только ещё горче… (Подносит гроздь к её рту) Ещё из-за ягод этих не могу никуда уехать… (Он кладёт ягоды в рот и, странно откинув голову назад, медленно, с наслаждением жует их)

И она, на него глядя, отправляет в рот целую горсть. И так они молча стоят и жуют горькие плоды рябины…

Затемнение

Лачуга Маали в предместье Вильянди

Кровать, стол, скамейка. Среди бедной обстановки — красивый комод красного дерева. Маали умирает в кровати.

Якоб (сидит на скамейке у изголовья). Так что Анна не смогла оставить малышку Ээву и я приехал один…

Маали. А пастора не привел?..

Якоб. Я был в пасторате, но мне сказали, что пастор уехал по делам в Ригу.

Маали. Якоб, тогда я сейчас скажу это тебе… Может быть, так даже и лучше… То, о чем я хочу сказать, мой позор… а твоя радость. Знаешь, мой Аадам, бочар Вахтер, которого ты своими глазами не видел… я не могу о нем сказать иначе… даже на смертном одре… он был тупой и грубый человек… Никогда в жизни он сразу не мог понять. А когда начинал что-то понимать, то большей частью сразу же злился, все равно, что бы это ни было… Когда пастор Шредер, он был в то время пастором церкви Яана, повенчал нас с Аадамом, то сделал это просто потому, что никто получше не подвернулся. Я была на третьем месяце — ты понимаешь… Ну… пасторская горничная Маали — и вдруг такая история… (Маали ощупью нашла бутылку у кровати, Якоб помогает ей сделать глоток). Ты уж, наверное, подумал, что приставала к пастору… О нет, такого не было. В пасторате в ту весну шла большая перестройка, и в гостинице против сада… жил привезенный Шредером строительный мастер… Красивый и обходительный молодой человек, немец. И с первой минуты он стал открыто на меня заглядываться. Я, конечно, как полагается, смотрела в пол, но когда он не видел, я не могла от него глаз отвести… И очень скоро он затащил меня в свою комнату… Там все было устроено по его вкусу, картины и трубки на стене и цветы на столе… комната как табакерка… Сперва я противилась, но когда он наобещал мне с три короба, я перестала сопротивляться. Господи, прости меня… Так что не Аадам, а этот немецкий барин в той настоящий тесть…

Якоб. Маали, ты ведь знаешь, что права давать отпущение грехов у пастыря, у меня нет. Но я верю, что господь кажет тебе. «Ты достаточно за это настрадалась — так приди с миром…» А что касается моей раджости по поводу того, что твой Аадам был плохим человеком…

Маали (строго, полушепотом). Был!

Якоб. И если тот немец был человек порядочный — я не знаю, насколько порядочный, если бросил тебя в таком положении…

Маали. Он оставил для меня господину Шредеру тридцать рублей перед тем, как уехать… и этот комод красного дерева. Уж как я не бедствовала, все продала, что осталось от Аадама, но он останется от меня Анне.

Якоб. Так что если тот человек был все же порядочный, то я могу порадоваться за Анну и нашего ребенка…

Маали (шепотом). Да, он был хороший человек… И ты его знаешь… Это тот самый господин Ламинг… который потом у вас в Выйсику много лет был управляющим…

Пауза.

Якоб (в полном замешательстве). Маали, ты не бредишь?!

Маали (с укором). Почему ты мне не веришь… Я же была самой видной девушкой во всем пасторате… И я говорю, что мне было бы легче перед господом богом…

Пауза.

Якоб. А Анна знает?

Маали. Я хотела сказать ей перед смертью.

Затемнение

Свет сгущается, комната приобретает очертания тюремной камеры. Дверь со скрежетом отворяется, входит… человек с капюшоном на голове, со свечой. Он медленно приближается к Тимофею, внимательно его разглядывает. Подходит к фортепиано, пальцем пробует клавиши. Ставит подсвечник. Садится, снимает капюшон, оборачивается к заключённому — Ламинг в императорских одеждах. Или император, подобный Ламингу. Чертовщина какая-то… Улыбаясь, император наигрывает Марсельезу. Шутливо… Встаёт, подходит к заляпанному окошку. Поднимает кверху глаза, молитвенно складывает руки на грудь.

Император. Господи, молю тебя за этого слепого ближнего моего… и за самого себя. Господи, за этого строптивого брата… который идёт против тебя, Господи, когда творит о своём помазанном правителе неслыханные доселе дерзости…

Тимо (резко садится). Не уподобляйся лицемерам, молящимся на всех углах и трубным гласом, возвещающим о том, раздают подаяния! Бери пример с детей, им принадлежит царствие небесное!

Император. (оборачивается, будто и ожидал того) Тимотеус, я говорил искренне. (и снова отворачивается, сложив молитвенно руки на груди) Господи, ты же видишь насквозь мою душу, так же как все его мысли. И тебе известно, я их знаю.