2.2. Днепровский путь
Через два года после вокняжения в Новгороде (по летописной хронологии в 864 г.) Рюрик отправил экспедицию на юг, искать прямой путь в Константинополь в обход Хазарии. Всего несколькими десятилетиями ранее путь по Днепру в Черное море и далее в Константинополь был неизвестен или недоступен скандинавским купцам. Торговля через Болгар велась, в первую очередь, с халифатом. Путь по Волге или Дону (в обоих случаях проходивший через центральные земли Хазарии) в Константинополь был очень далек. Еще более затруднителен был маршрут через Западную Европу: через враждебную территорию франков либо по морю, огибая Пиренейский полуостров. Между тем, викинги знали о Константинополе и его богатствах (называя его Миклагард — «великий город»). Первое документальное упоминание о «русах»/«росах», все же добравшихся до Константинополя, относится к 838 году. Согласно Бертинским анналам (летописному своду, составлявшемуся в Сен-Бертенском монастыре на севере Западно-Франкского королевства), в июне следующего 839 года сын Карла Великого, Людовик Благочестивый, принял в императорском дворце в Ингельгейме на Рейне византийских послов. Византийский император поручил своим дипломатам получить подтверждение союзнических отношений и мира между империями.
Он также послал с ними тех самых, кто себя, то есть свой народ, называли Рос [Rhos], которых их король, прозванием Каган [Chacanus], отправил ранее ради того, чтобы они объявили о дружбе к нему, прося посредством упомянутого письма, поскольку они могли [это] получить благосклонностью императора, возможность вернуться, а также помощь через всю его власть. Он не захотел, чтобы они возвращались теми [путями] и попали бы в сильную опасность, потому что пути, по которым они шли к нему в Константинополь, они проделывали среди варваров очень жестоких и страшных народов.
Очень тщательно исследовав причину их прихода, император узнал, что они из народа свеонов [gente esse Sueonom], как считается, скорее разведчики, чем просители дружбы того королевства и нашего, он приказал удерживать их у себя до тех пор, пока смог бы это истинно открыть, а именно, честно они пришли от того или нет…
Если «росы из Швеции» попали в Константинополь по Балтийско-Волжскому пути, то можно понять, почему они выбрали другой маршрут для возвращения на родину к своему «королю» (скандинавское имя Hákon было распространённым именем вождей викингов). Протяженность пути от южной оконечности Скандинавского полуострова через Ладогу, Булгар, Итиль на Волге (или низовья Дона) до Константинополя составляла ни много ни мало семь тысяч километров. Прямой обратный путь на север через франкские королевства был едва ли не вдвое короче, около четырех тысяч километров. К тому же, эта дорога контролировалась не дюжиной племен, а одним государем империи франков. Единственная проблема была в том, что франки считали викингов смертельными врагами и были хорошо знакомы с ними. Так что когда шведские викинги представились «росами», их задержали именно как норманнов. Если бы была возможность вернуться обратно по Днепру, можно было бы не рисковать разоблачением — эта дорога была всего на несколько сот километров длиннее опасного «франкского» пути напрямик. Видимо, в 839 г. этой дороги еще не знали, о чем свидетельствует отсутствие следов варягов-руси в археологических раскопках на Днепре и в византийских документах первой половины IX века.
Вот почему Рюрик вскоре после начала княжения отправил часть дружины на поиски прямого пути в Константинополь.
И было у него два мужа, не родственники его, но бояре, и отпросились они в Царьград со своим родом. И отправились по Днепру, и когда плыли мимо, то увидели на горе небольшой город. И спросили: «Чей это городок?». Те же ответили: «Были три брата Кий, Щек и Хорив, которые построили городок этот и сгинули, а мы тут сидим, их потомки, и платим дань хазарам». Аскольд же и Дир остались в этом городе, собрали у себя много варягов и стали владеть землею полян. Рюрик же княжил в Новгороде.
Так варяги впервые оказались в Киеве, центре славянского племени полян на северной периферии хазарского влияния, которое выражалось, кроме прочего, в практике регулярной уплаты дани.
Через четыре года (в 866 г. по хронологии летописи) Аскольд и Дир предприняли поход на Константинополь. Согласно летописи, набег на 200 судах византийцам удалось отбить лишь благодаря божественному вмешательству.
Эта легендарная история в целом подтверждается византийскими и европейскими источниками, только датируется 860 годом. В начале июня 860 г. император Константин во главе войска выступил из Константинополя в очередной поход против халифата Аббасидов, взяв с собой даже часть столичного гарнизона. Неожиданно на закате 18 июня со стороны Черного моря к слабоукреплённой части города, обращенной к Босфору, подошла эскадра из 200 (по другим данным 360) кораблей «норманнов» (Normannorum gentes). Разграбив пригороды, захватив богатую добычу, «росы» удалились. Византийские авторы говорят о единственном предводителе росов, что, наряду с использованием грамматической формы единственного числа в древнерусской летописи и упоминанием арабским историком X в. Ал-Масуди «славянского царя» «аль-Дира» (одного, без напарника), может говорить о том, что, возможно, Рюрик послал на юг одного эмиссара, чье имя в летописи было передано как два разных.
Как бы то ни было, важна общая динамика, переданная летописцем: Рюрик почти сразу же отправляет экспедицию на юг, экспедиция находит подходящий опорный пункт для подготовки нападения на Константинополь, тратя несколько лет на приобретение и снаряжение «флота вторжения» из 200 или даже 360 ладей. Военная экспедиция не противоречила стратегическому торговому сотрудничеству и даже являлась необходимым условием для заключения торгового соглашения на условиях, выгодных для прежде неизвестного или малозначительного партнера. Действительно, уже в 867 г. византийские источники упоминают о состоявшемся посольстве росов, заключении договора и даже согласии росов принять крещение. Обстоятельства (и сама реальность) «первого крещения руси» до сих пор дебатируются историками, но можно предположить, что крещение было одним из условий заключения более выгодного договора, коль скоро равноправным партнером христианская Византия не могла признать язычников. Другое дело, насколько последовательно варяги выполнили это условие…
Согласно хронологии летописи, в 879 году умер первый приглашенный князь Рюрик, а в 882 году его преемник, князь Олег, вместе с малолетним сыном Рюрика Игорем во главе ополчения конфедерации племен отправился в поход на юг, по Днепру.
Выступил в поход Олег, взяв с собою много воинов: варягов, чудь, словен, мерю, весь, кривичей, и пришел к Смоленску с кривичами, и принял власть в городе, и посадил в нем своего мужа. Оттуда отправился вниз, и взял Любеч, и также посадил мужа своего. И пришли к горам Киевским, и узнал Олег, что княжат тут Аскольд и Дир. Спрятал он одних воинов в ладьях, а других оставил позади, и сам приступил, неся младенца Игоря. И подплыл к Угорской горе, спрятав своих воинов, и послал к Аскольду и Диру, говоря им, что-де «мы купцы, идем в Греки от Олега и княжича Игоря. Придите к нам, к родичам своим». Когда же Аскольд и Дир пришли, выскочили все остальные из ладей, и сказал Олег Аскольду и Диру: «Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода», и показал Игоря: «А это сын Рюрика». И убили Аскольда и Дира... И сел Олег, княжа, в Киеве, и сказал Олег: «Да будет это мать городам русским». И были у него варяги, и славяне [в оригинале: Словѣни], и прочие, прозвавшиеся русью. Тот Олег начал ставить города и установил дани словенам, и кривичам, и мери, и установил варягам давать дань от Новгорода по 300 гривен ежегодно ради сохранения мира.
Спустя двадцать лет после отправки экспедиции Аскольда-Дира речь шла уже не о разведке нового торгового пути, а об установлении контроля на ним. В поход отправилось ополчение всех финских и славянских племен, участвовавших в «призвании варягов». Сначала они продвигались по пути сравнительно недавнего расселения кривичей на юг — возможно, поэтому в Смоленске, центре южных кривичей, Олег «принял власть», а не «взял» и не захватил. При этом славянские племена кривичей расселились на территории, прежде занятой балтскими народами, частью оттесняя их, частью смешиваясь с ними. В современном латышском языке русские называются кривичами (krievi, на латгальском krīvi), а Россия Кревией (Krievija). Дальше лежали земли радимичей — судя по археологическим данным, это были испытавшие некоторое воздействие славянских переселенцев с запада балтские племена. Само название радимичей близко современным литовским radimas (нахождение) и radimviete (местонахождение), то есть означало «местные» (ср. самоопределение «тутэйшыя» среди беларусов).
Спустившись дальше по Днепру, Олег «взял» Любеч, важную пристань северян, через которую шла торговля хлебом по Днепру. Северянами назывался союз племен, населявший обширную лесостепную и даже открытую степную территорию к востоку от Днепра. Северяне были, пожалуй, самым восточным, но никак не самым северным восточнославянским союзом, что дало основание некоторым историкам предположить не буквально славянское (от «север»), а скифско-сарматское (ираноязычное) происхождение как названия племени, так и большинства гидронимов (названий водоемов) в бассейне рек Сеймицы и Десны. Название реки Сейм (в древнерусском Семь) имеет древнеиранское происхождение (ср. авест. syāma- и др.-инд. śyāma- «тёмный») — «темная река». Река Сев, которая могла дать имя и племени северян, означает «черная речка» (ср. авест. syava- «чёрный», др.-инд. syava- «чёрно-бурый, гнедой, тёмный»), поэтому и главный город северян назывался Чернигов. Впрочем, скифо-сарматская основа культурного ландшафта лесостепи и степи, заселенного северянами, не исключает их славянского происхождения: землепашцы-северяне пришли не на пустое место. Просто их «северность» определялась, видимо, не в славянской системе координат. Кочевники Северной Евразии обозначали стороны света цветовыми терминами по ходу солнца: красный (восток), желтый (юг), белый (запад) и черный (север). Так что северяне действительно обитали на севере — на севере степной полосы, заселенной скифо-сарматскими ираноязычными, а в дальнейшем тюркскими и монгольскими кочевыми племенами. В обеих версиях происхождения имени северян и названий их поселений и рек важно то, что иранские языковые и кочевые «географические» категории были понятны местным славяноязычным племенам и переводились ими на свой язык. То есть степень межкультурного взаимодействия и взаимовлияния была высока, а многоязычие была нормой на юге так же, как и на ладожском севере.
Наконец, экспедиция приблизилась к Киеву на земле восточнославянского племени полян. Выманили ли Аскольда-Дира из города хитростью, как пишет летописец, или вышел он сам, чтобы взять пошлину с проплывающего каравана (вероятно, это был главный источник дохода владельца Киева, утаиваемый от новгородского князя), он был убит. Так было продемонстрировано, что князь и дружина — не просто военный отряд, собирающий поборы с местных племен, но институт элементарного пока государства, но уже основанного на законе. В вину правителю Киева поставили не то, что он (или они) два десятилетия удерживал дань с местного племени и, вероятно, пошлину с проплывающих караванов, а то, что делалось это не по праву.
Согласно летописцу XI века, Олег объявляет Киев «матерью городам русским», то есть «метрополией» (по-гречески): сюда переносится резиденция князя. Новгород остается в орбите нового политического центра, что подтверждается установлением дани в 300 гривен. «Старые» новгородские гривны весили примерно 51 г, поэтому годовая дань равнялась 15,3 кг серебра, что было, скорее, символическим актом признания суверенитета киевского князя. Напомним, что ежегодно караваны перевозили многие тонны серебра по Волжско-Балтийскому пути, послужив мощным стимулом к политической самоорганизации на землях вдоль его маршрута.
Впрочем, перенос столицы конфедерации в Киев, за 1200 км от ключевого центра Волжско-Балтийского транзита — Новгорода, свидетельствовал о том, что у княжеской власти появилась уже собственная логика и мотивация, помимо охраны караванного пути. С самого начала являясь надплеменным институтом, княжеская власть удивительно быстро приобретает признаки территориальной государственности. Границы территории определяются маршрутами стратегических торговых путей, а также наличием населенных земель, еще не интегрированных в другие государственные образования. Таким образом, «Рѹськая земля» возникает как объединение в общее социальное и (впоследствии) культурное пространство территорий и сообществ, которые никогда прежде не составляли единое целое: ни воображаемое, ни организационное. Политическое объединение пространства, пересекающего Северную Евразию от Балтийского моря до степей Причерноморья, создает предпосылки для начала осмысления этого территориального и политического единства как особого мира, через метафоры исторического и географического целого.
Перенос столицы в Киев был вызван желанием взять под контроль новый путь «из варяг в греки», который лишь частично зависел от Новгорода. Существовал маршрут из Балтики в Черное море, который вовсе не затрагивал ладожскую систему: он начинался у впадения Западной Двины (см. карту) в Финский залив (у современной Риги), через земли балтских племен (ливов, латгалов, селов) шел до Полоцка (на земле кривичей), потом на юг по притокам Двины, озерам и речкам — до реки Друть (на территории племени дреговичей), впадающей в Днепр (см. карту) примерно на половине пути между Смоленском и Киевом. Возможно, другой альтернативой пути, проходившему через Новгород, был маршрут через Припять, который можно было контролировать уже только в Киеве. Помимо получения доходов от транзита караванов из Балтики, новый путь сулил выгоду прямой двусторонней торговли с Византией — минуя всяческих посредников. Вероятно, взимание десятины за провоз товаров по своей территории было обычной практикой крупных политических образований: так поступала и Византия в отношении транзита по Великому шелковому пути, и Хазария, взымавшая пошлину на Волге. (Не исключено, что в Новгороде требовали сопоставимую по размеру плату за проход через ладожскую систему). Даже если менее организованные племена довольствовались меньшей платой с проплывающих по их землям купцов, транзитная торговля по Волжско-Балтийскому пути сопровождалась огромными накладными расходами. Неслучайно археологи и нумизматы полагают, что лишь 30-40% от транзитного арабского серебра попадало в итоге в Северную Европу, на Балтику — остальное оседало по пути у посредников (см. карту). Прямая торговля с Византией по Днепру сулила Рѹськой земле огромные выгоды.
Существовала одна проблема: лесостепная зона Приднепровья уже находилась в сфере влияния Хазарского каганата. Как было указано в самом начале летописной «Повести временных лет», «А хазары брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и по белке от дыма». Как мы уже видели, в ту эпоху выплата дани и являлась основным критерием признания подданства. Собственно, именно включение этой территории в относительно стабильное политическое пространство каганата обезопасило от набегов кочевников земледельческое освоение плодородной лесостепной зоны. Археологи прослеживают интенсивное развитие культур славянских переселенцев в Приднепровье как раз начиная с VIII века. Киев, расположенный за Днепром, был, очевидно, крайним форпостом хазарского влияния, что отразилось в местной топонимике: киевская гора Хоревица, скорее всего, названа была в честь библейской горы Хорив (она же Синай), на которой Моисей получил скрижали Десяти заповедей. Существование этого киевского топонима задолго до появления христиан в этой местности указывает на единственных иных носителей библейских культурных ассоциаций: хазар. А в трактате византийского императора Константина Багрянородного середины X в. «Об управлении империей» говорится о «крепости Киоава, называемой Самватас» — вероятнее всего, в честь реки Самватион (Самбатион), легендарной «субботней» реки талмудических преданий, протекающей у пределов обитаемого мира. Возможно, хазары так называли и реку Днепр на окраине их владений с ее знаменитыми порогами: по легенде, Самбатион бурлит шесть дней в неделю и успокаивается лишь в субботу. Скорее всего, хазарский форпост на правом берегу Днепра располагался по соседству от Киева, занятого Олегом, что только усиливало двусмысленность положения рѹси на земле полян — официальных данников Хазарского каганата.
Так или иначе, укрепившись в Киеве, пришедший из Новгорода князь начал планомерно подчинять себе окрестные территории:
В год 6391 (883). Начал Олег воевать против древлян и, покорив их, брал дань с них по черной кунице. В год 6392 (884). Пошел Олег на северян, и победил северян, и возложил на них легкую дань, и не велел им платить дань хазарам, сказав: «Я враг их [в оригинале: «азъ имъ противенъ»] и вам (им платить) незачем». В год 6393 (885). Послал (Олег) к радимичам, спрашивая: «Кому даете дань?». Они же ответили: «Хазарам». И сказал им Олег: «Не давайте хазарам, но платите мне». И дали Олегу по щелягу, как и хазарам давали. И властвовал Олег над полянами, и древлянами, и северянами, и радимичами, а с уличами и тиверцами воевал.
Не вступая сразу в конфликт с хазарами, Олег первым делом заставил подчиниться древлян, по территории которых проходил альтернативный путь из Балтики по реке Припять. При этом характерно, что в качестве дани древляне должны были платить шкурки, в отличие от остальных, которые платили серебром — включая северян, радимичей и (спустя несколько десятилетий) вятичей. Очевидно, дело было не в разном уровне развития хозяйства: летописец был крайне невысокого мнения о культуре племен, способных платить звонкой монетой:
…радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены.
Просто древляне были изолированы от сферы влияния Хазарии или близости Волжско-Балтийского пути, поэтому доступа к арабскому серебру у них не было. Шкурка с семьи в год в лесном краю — не тягостный налог, скорее «дань признания», чем побор.
Летопись представляет подчинение северян Олегом как разовую акцию — это сомнительно, учитывая, что северяне фактически граничили на юго-востоке с пастбищами самих хазар, власть которых северяне могли испытывать самым непосредственным образом. Открытые грабительским набегам кочевников и карательным экспедициям хазар, земледельцы-северяне вряд ли были заинтересованы в ссоре с каганатом. Так что одного принуждения силой было недостаточно для того, чтобы заставить северян разорвать отношения с хазарами: летописец специально оговаривает, что им была назначена «легкая дань» — видимо, легче обычной «куницы» с охотников и серебряной монеты с прочих и точно меньше хазарской. Совсем освободить от дани было невозможно: дань олицетворяла установление регулярных связей между группами, пусть и неравных (то есть политических), подобно обмену дарами на уровне частных или родовых отношений.
Наконец, Олег обратился к радимичам, земли которых располагались выше по Днепру, к северу от уже подчинившихся ему северян. В изложении летописца договор с радимичами не потребовал даже военного похода, однако, окруженные с трех сторон племенами, вошедшими в Рѹськую землю, радимичи не получили и послабления: просто стали платить по серебряной монете («щелягу» — так поздний летописец обозначил старый арабский дирхем) князю рѹси вместо далеких хазар.
Таким образом, Олег присваивает право на сбор хазарской дани с соседних племен, что юридически означает овладение частью податной территории каганата. Эти действия неизбежно должны были привести к конфликту с Хазарией — или сами являлись ответом на враждебные действия хазар. Его усилия, направленные на подчинение соседних земель, кажется, преследуют скорее политическую, чем экономическую цель. Он готов переманить на свою сторону бывших подданных Хазарского каганата буквально любой ценой (особенно в случае пограничных северян).
Трудно сказать, каковы были действительные мотивы Новгородского князя, почему в поход на Киев (за тысячу двести километров) его поддержало ополчение племен, призвавших Рюрика с конкретной целью: обеспечить защиту и функционирование Волжско-Балтийского торгового пути от Ладоги до владений Волжской Булгарии.
Несколько важных событий происходят примерно одновременно с экспансией рѹси в Приднепровье, но неясно, что было следствием, а что причиной. Во-первых, археологами и нумизматами зафиксирован кризис в снабжении Европы арабским серебром в последней четверти IX века — и до 910-х годов. Чеканка монеты не прекращалась, но, очевидно, ключевой посредник в транзитной цепочке от Халифата на север — Хазарский каганат — перекрыл поступление серебряных монет. Транзит серебра восстанавливается примерно одновременно с обособлением Волжской Булгарии от Хазарии и принятием булгарами ислама. Причем если раньше на север в основном везли аббасидские дирхемы из Багдада, то теперь это саманидские дирхемы, которые везут из Средней Азии через Булгар, минуя Хазарию. Высказывалось предположение, что хазары установили торговую блокаду на Волге, чтобы наказать рѹсь за вторжение в зону интересов каганата на Днепре. Данные, находящихся в распоряжении историков, разрозненны, поэтому не менее вероятна и обратная интерпретация: по какой-то причине хазары начали удерживать все поступающее серебро (чтобы навредить дальним соседям, а скорее, по внутренним соображениям — например, для финансирования перестройки общества в более сложное государственное образование, что требовало затрат на строительство общественных зданий и крепостей, а также оплату профессионального чиновничества и войска). Эта блокада ударила не только по Новгородскому князю и дружине, но и по всей конфедерации племен, живущих вдоль Волжско-Балтийского пути. Возможно, поэтому они и отправили общее войско на поиск обходного пути (по Днепру) и проявили сдержанную, но явную враждебность к интересам Хазарии.
Так что вряд ли Хазарский каганат руководствовался в своей экономической политике исключительно стремлением насолить пришельцам с Балтики. Если уж у хазар имелась крепость в непосредственной близости от Киева, они были в состоянии отправить туда и войско, чтобы наказать рѹсь более непосредственным, простым и дешевым способом, чем расстройство трансконтинентальной торговли по Волге, за сотни километров от северо-западной окраины каганата в Приднепровье (где находился основной раздражитель). И действительно, хазарские документы упоминают о военных победах над рѹсами (правда, речь идет о событиях первой трети Х века). Рѹсы же не имели возможности отправиться на Волгу с карательной экспедицией, и летопись ничего не говорит о военных столкновениях с самими хазарами в Приднепровье. Так что остается открытым вопрос о том, кто кому пытался отомстить (и за что) в 880-х годах.
Вторым важным историческим событием этого периода является уход венгерских племен из северного Причерноморья на запад. Как мы помним, венгры переправились через Волгу на территорию Хазарского каганата в начале VIII века, переселившись из предгорий Урала. Они приняли верховную власть хазар и заняли территорию между Волгой, Доном и Северским Донцом — более чем в 400 км к востоку от Днепра. Около 830 г. венгерские племена и часть хазар уходят из Хазарии и поселяются в районе Южного Буга, между нижним течением Днепра и Карпатами. Почти сразу начинаются разведывательные набеги дальше на запад: в 836 г. венгры появляются на Дунае, на границе с Византией; в 862 г. они впервые вторгаются в Восточно-Франкское королевство; в 881 г. доходят до Вены. В начале 890-х по разведанным маршрутам начинается массовое переселение венгерских племен (см. карту): обходя Карпаты с юга, через земли современной Молдовы и Румынии, в 896 г. они заняли Трансильванию, откуда овладели Паннонией. Переселение кочевых племен не было единоразовым походом и случилось не в один год, поэтому можно считать, что данные древнерусской летописи в целом соответствуют установленной хронологии окончательного переселения венгерских племен на Дунай: «Повесть временных лет» отмечает проход венгров мимо Киева в направлении Карпат под 898 годом, не упоминая какое-либо взаимодействие с ними.
Венгерская хроника конца XII века «Деяния венгров» подробно описывает поход через «русскую землю» на пути в Паннонию. Согласно лишенному хронологической привязки изложению «Деяний венгров» (которые некоторые скептически настроенные историки называют «рыцарским романом»), венгры под предводительством верховного вождя Альмоша (ок. 825 — ок. 895) разгромили объединенные войска рѹси и половцев («kunok», которые появятся в этих краях только в XI в.) и взяли с Киева богатый выкуп. Нельзя исключить, что какая-то поздняя волна переселявшихся с левого берега Днепра венгров и правда осадила Киев, но в целом венгры — как подданные каганата или самостоятельная конфедерация племен — в середине IX века перестают влиять на жителей лесостепной зоны Приднепровья. Очевидно, до раскола 830-х гг. именно через территорию обитания венгерских племен осуществлялась власть Хазарского каганата над сопредельными землями северян и даже полян, поэтому уход венгров и части хазар к Южному Бугу создал временный вакуум в степной зоне вокруг Днепра. Этим могли поспешить воспользоваться пришельцы из Новгорода, распространяя свою власть на землях, которые Хазария не могла больше эффективно контролировать.
Есть и третий аспект, связывающий между собой два обстоятельства: прекращение поставок серебра по Волге через Хазарию и уход венгров из донских и причерноморских степей. Одной из причин, по которым венгерские племена тронулись на запад, было давление новых переселенцев из-за Волги: тюркских кочевников-печенегов, первое столкновение с которыми у венгров происходит не позднее 854 г. К 882 г. печенеги добираются до Крыма. (Самоназвание печенегов — тюрк. бачанак, беченег — «муж старшей сестры», указывает на архаично-родовую организацию племени.) В отличие от венгров, признавших власть хазар на два столетия, печенеги были настроены воинственно и враждебно к каганату, захватывая пастбища и уничтожая встречающиеся на пути города в Придонье и на Таманском полуострове. Где-то в промежутке между этими датами (854 и 882 гг.) печенеги переправились через Волгу, кочевали в непосредственной близости от нее и, вполне вероятно, полностью блокировали транзитную торговлю через Хазарию.
Таким образом, что бы ни было первично — экспансия рѹси в Приднепровье после ухода венгерских племен, торговая блокада со стороны хазар или временное нарушение этой торговли печенегами — складывается новая ситуация, когда кризис Волжско-Балтийского пути заставляет изменить конфигурацию Рѹськой земли. Летописец ничего не говорит об избирательном интересе варяжских князей к собиранию именно славянских племен — напротив, даже в XII веке он подчеркивает, что славяне являлись лишь одним из элементов «Рѹси»:
А на Белом озере сидит весь, а на Ростовском озере — меря, а на Клещине озере сидит также меря. А по реке Оке — там, где она впадает в Волгу, свой народ — мурома, и черемисы — свой народ, и мордва — свой народ. Вот кто только славянские народы на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане...
При этом о славянах говорится: «Все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов, и предания, каждое — свои обычаи.» Отношения между славянскими племенами могли быть и весьма конфликтными («стали притеснять полян древляне и иные окрестные люди»). Так что неверно представлять консолидацию территорий под властью киевского князя как объединение славянских племен.
Впрочем, сам язык «племенной» организации населения Северной Евразии, используемый летописцем и принятый позднейшими историками, может вводить в заблуждение. Родовые связи — вплоть до крайне расширенных, почти абстрактных линий родства в дальней степени — были наиболее естественным принципом первоначальной социальной организации. (Достаточно вспомнить самоназвание печенегов, которые не нашли другого основания для выделения из среды тюркоязычных огузских кочевников, как собственная родовая иерархия). Однако понятно, что когда «племя» населяет территорию в десятки тысяч квадратных километров и насчитывает десятки тысяч членов, внутреннее единство этого человеческого коллектива, в том числе способность к солидарным политическим действиям (включая военные), является весьма условным. Особенно это касается оседлых земледельцев лесостепной и тем более лесной зоны, которые физически лишены мобильности, необходимой для общих сборов — в отличие от кочевников, которые время от времени могут довольно оперативно собираться у ставки старейшины рода.
Говоря о «племени», современные историки обычно имеют в виду более аналитическую концепцию потестарной организации (лат. potesta — власть), когда властные структуры в обществе не отделены от семейных и расширенных родовых связей. Считается, что на этом этапе «общинной демократии» основным источником власти являлось общее собрание рода, которое принимало главные решения, избирало старейшину (или совет старейшин), а также военных вождей. При этом властные функции не были отделены от места в родовой иерархии и не были специализированы в постоянной и особой должности чиновника (то есть обладатель власти сохранял сферу занятий, обычную для остальных). Жизнедеятельность общества регулировалась нормами обычного права, в котором религиозные представления, собственно юридические нормы и правила бытового поведения были неразделимы. Это структурное описание начальной организации общества (уходящее корнями в работы первых антропологов и социологов конца XIX века) дает представление об общей логике, в которой принимались решения и предпринимались коллективные действия, но никак не объясняет существование и функционирование больших племен.
Судя по материалу, накопленному современной политической антропологией, в каких-то случаях «племя» начинает воспринимать свою особость только под давлением внешних сил, более организованных политических форм, а в каких-то само становится формой развивающихся государственных институтов. В рассматриваемой нами зоне Северной Евразии от Черного до Балтийского моря в конце 1 тысячелетия н.э. в обстановке постоянных миграций населения даже в северных лесных областях фактор относительной языковой и вообще культурной близости имел особое значение. Локальные сообщества не обязательно объединялись в общую властную иерархию — но при этом могли считать себя частью того или иного «племени» как единого социального пространства людей, понимающих друг друга и потому более интенсивно вступающих во всевозможные отношения, включая вооруженные столкновения. Именно поэтому племенная инаковость соседей не означала сама по себе враждебность или чуждость — просто со своим «племенем» было проще взаимодействовать. Так что оппозиция «свой−чужой» никак не соответствовала автоматически оппозиции «друг−враг»: «свой» мог быть много опаснее именно в силу обладания большей информацией.
Включение в состав Рѹськой земли территорий, а не «племен» подтверждается и собственно летописными свидетельствами: Олег устанавливает дань с радимичей в 885 году, но полное подчинение радимичей отмечается летописью лишь столетие спустя (после большой битвы в 984 г.). Это значит, что части «племен» были достаточно автономны, чтобы вступать в самостоятельные отношения с соседями (включая столь серьезные, как даннические), при этом племя «в целом» не считало необходимым или возможным выступать солидарно в таких случаях — например, попытавшись защитить обложенных данью.
Как же функционировала широкая коалиция земель и «племен», составивших Рѹськую землю к началу Х века?
2.3. Конфедерация земель вдоль водного пути «из варяг в греки»
Византийский император Константин Багрянородный оставил подробное описание организации Рѹськой земли в ее Приднепровской части в первой половине Х века.
[Да будет известно], что приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы [т.е. долбленые лодки-однодеревки] являются одни из Немогарда, в котором сидел Сфендослав, сын Ингора, архонта Росии, а другие из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и из Вусеграда. Итак, все они спускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киоава, называемой Самватас. Славяне же, их пактиоты [т.е. союзники], а именно: кривитеины, лендзанины и прочие Славинии — рубят в своих горах моноксилы во время зимы и, снарядив их, с наступлением весны, когда растает лед, вводят в находящиеся по соседству водоемы. Так как эти [водоемы] впадают в реку Днепр, то и они из тамошних [мест] входят в эту самую реку и отправляются в Киову. Их вытаскивают для [оснастки] и продают росам. Росы же, купив одни эти долбленки и разобрав свои старые моноксилы, переносят с тех на эти весла, уключины и прочее убранство... снаряжают их. И в июне месяце, двигаясь по реке Днепр, они спускаются в Витичеву, которая является крепостью-пактиотом росов, и, собравшись там в течение двух-трех дней, пока соединятся все моноксилы, тогда отправляются в путь и спускаются по названной реке Днепр.
Автор очень подробно описывает этот долгий и опасный путь, однако крайне любопытны и детали подготовки к походу. Большая часть упомянутых имен собственных расшифровывается историками без особых разногласий — во всяком случае, общая география понятна. Ингор — это Игорь (сканд. Ingvarr), которого «малолетним» привез в Киев Олег, он князь «Росии» (в документах эпохи «князь» стандартно переводится как «архонт» — от греч. «начальник, правитель, глава»). Его сын является наместником в районе Новгорода, скорее всего, в Старой Ладоге: если допустить описку переписчика, то речь идет о Невогарде, на варяжский манер названном «городе на озере Нево» (то есть Ладоге). Трудно сказать, является ли упоминание «внешней Росии» отражением византийских географических представлений, или и в Киеве существовало разделение Рѹськой земли на «внутреннюю» и «внешнюю» (например, вдоль Днепра и вдоль старого Волжско-Балтийского пути).
Вероятнее всего, Милиниск — Смоленск кривичей, Телиуцу пытаются идентифицировать с Любечем радимичей, Чернигога — северский Чернигов, Вусеград — Вышгород, в 15 км выше Киева по Днепру. Витичев вниз по Днепру — сторожевой пункт у днепровского брода (от сканд. viti, vete — «сигнальный огонь, костер»).
В целом, описание Константина Багрянородного полностью совпадает с летописной картой Рѹськой земли этого периода. Тем более примечательно, что, говоря о «данниках» киевского князя, он использует термин «пактиоты», то есть союзники по договору («пакту»). Они не просто сплавляют десятки или сотни лодок вниз по течению, до Киева, но продают их росам — за деньги. Договор-«ряд» с племенами, пригласившими Рюрика на севере, и договор-«пакт» с приднепровскими племенами указывают на сложносоставной характер политической власти в Рѹськой земле. С одной стороны, местное население было достаточно высокоорганизовано политически, чтобы его представители могли заключать договор, на определенных условиях признавая подчинение всего общества («племени») князю и дружине. С другой, это подчинение носило именно политический характер, то есть предполагало военную и экономическую поддержку князя и дружины как экстерриториального института рудиментного государства, а не привилегированного чужого «племени» или территории. Дань князю платили по договору все — даже Новгород, который мог бы восприниматься как «собственная» территория князя («домен» в терминах феодального франкского мира) по сравнению с недавно подчиненными днепровскими землями. Взаимодействие за пределами оговоренной сферы эксплуатации и подчинения могло быть вполне равноправным (что включало и продажу лодок).
…Поход в Константинополь продолжался несколько недель: сначала по Днепру, через пороги, чьи названия Константин Багрянородный приводит отдельно «по-росски» и «по-славянски». Потом по Черному морю вдоль болгарского побережья, до границы с Византией в городе Месемврия (ныне Несебыр). Здесь основная часть участников похода оставалась на отдых, а товары перегружались на византийские суда и в сопровождении купцов и послов отправлялись в Константинополь. Там, под стенами города, в округе монастыря Св. Мамонта находилось небольшое подворье рѹських купцов, которые имели право жить в нем до шести месяцев в год. В начале осени караван возвращался в Киев, и начинался второй этап организационно-хозяйственной деятельности Рѹськой земли, направленной уже не вовне, а внутрь сообщества:
Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется «кружением», а именно — в Славинии вервианов [т.е. древлян], другувитов [дреговичи, к северу от древлян], кривичей, севериев [северян] и прочих славян, которые являются пактиотами росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы, они оснащают [их] и отправляются в Романию [т.е. в Византию — Восточную римскую империю].
Объезд подвластной территории Киевским князем напоминает подобную практику эмира Волжской Булгарии и объезд каганом Хазарии в летние месяцы родовых кочевий: это был способ наглядной репрезентации верховной власти в отсутствие регулярных институтов представительства центральной власти на местах. Помимо представительской функции, полюдье («выход в люди») выполняло важную хозяйственную задачу, коль скоро князь с дружиной поступали на полное содержание подданных. Впрочем, и эта «хозяйственная» сторона дела была неразрывно связана с политической. Во-первых, угощение и пир являлись частью древних ритуалов обмена и одаривания как основы поддержания социальных связей. В этих ритуалах, сохранившихся в частных отношениях до наших дней, крайне важен элемент взаимности: нельзя не ответить подарком на подношение, и ценность его должна быть эквивалентна, иначе немедленно устанавливается иерархия главного-зависимого (щедрого-скупого, старшего-младшего, богатого-бедного). То, что обмен был непропорционален (принимающая сторона кормила князя с дружиной), символически ставило «гостей» в зависимое положение, подчеркивало контрактный и обусловленный характер их власти. «Долг платежом красен», и принятие пищи и крова от подчиненных «племен» (как «хлеба-соли» в современных церемониях) не только подтверждало отношения дружбы и невозможность насилия по отношению к хозяевам, но и обязывало князя и дружину оказывать им услуги в будущем. На второстепенность хозяйственной роли «кормления» указывает и то, что продолжалось оно лишь полгода (в отличие от практики позднейших эпох, когда должностные лица полностью содержались за счет местного населения). Если дружина могла прожить полгода за счет иных источников, теоретически можно было добывать продовольствие и не покидая резиденции князя. Правда, это либо создало бы дополнительную нагрузку на окружающие Киев земли полян (в случае безвозмездного получения продуктов), либо поставило бы их в привилегированное положение (в случае приобретения еды за плату). «Кружение» в полюдье позволяло равномерно распределить нагрузку на все территории Рѹськой земли, не дискриминируя отдельных союзников-«пактиотов».
Характерно отсутствие упоминания Новгорода и вообще «внешней Росии» в описании маршрута «кружения». Остается только гадать, вызвано ли это отрывочностью информации, доступной Константину Багрянородному, подразумевал ли он Приильменье, когда писал про «прочих славян», или территория первоначальной Рѹськой земли подобным же образом обходилась дружиной младшего князя-наместника из Ладоги или Новгорода. Также открыт вопрос о том, как товары, отправлявшиеся в июне по Днепру в Константинополь, были связаны с «кружением»-полюдьем. Если племена-пактиоты уплачивали дань серебром — каково было их участие в торговле, единственном источнике поступления монет? Если рабов и продукты леса (мед, воск, меха) для продажи брали у племен, то на каких условиях? Была ли это часть дани, собираемой князем и дружиной, или товарами, отдававшимися местным населением «на реализацию» организаторам караванной торговли?
Так или иначе, отношения князя с дружиной и местных племен в первые десятилетия распространения Рѹськой земли на территорию Приднепровья строились примерно на тех же основаниях, что и отношения на севере во времена Рюрика. Главным стимулом совместного участия в более сложной социальной организации являлась общая заинтересованность в поддержании транзитной караванной торговли и участии в ней. Причем если Волжско-Балтийский путь в равной степени зависел по крайней мере от четырех «держателей» разных этапов маршрута (варягов на Балтике, союза племен и рѹси от Ладоги до Волги, от Волжской Булгарии и от Хазарского каганата), то путь из варяг в греки оказывается полностью монополизирован правителями Рѹськой земли. Киевский князь контролировал все альтернативные водные маршруты до Днепра (и по Западной Двине, и по Припяти), вместе с дружиной обеспечивал безопасность прохождения каравана через низовья Днепра, где кочевали печенеги, а главное, добивался поддержания торговых отношений с Византией силой оружия.
Последнее утверждение звучит парадоксально, но только так могли «варвары» и «язычники» (с точки зрения властей Восточной римской империи) добиться отношения к себе как к равноправным партнерам, в том числе и в торговле. Византийские договоры обычно заключались на срок 30 лет, и эта периодичность прослеживается в известных военных походах рѹси на Царьград (Константинополь). Под 907 годом «Повесть временных лет» сообщает о масштабном нашествии на столицу Византии из Киева:
Пошел Олег на греков, оставив Игоря в Киеве; взял же с собою множество варягов, и славян [в оригинале: словѣнъ], и чуди, и кривичей, и мерю, и полян, и северян, и древлян, и радимичей, и хорватов, и дулебов, и тиверцев, известных как толмачи: этих всех называли «Великая скифь». И с этими всеми пошел Олег на конях и в кораблях; и было кораблей числом две тысячи. И пришел к Царьграду; греки же замкнули Суд [бухту «Золотой Рог»], а город затворили. И вышел Олег на берег, и приказал воинам вытащить корабли на берег, и разорил окрестности города, и много перебил греков, и множество палат разрушили и церкви пожгли. А тех, кого захватили в плен, одних иссекли, других замучили, иных же застрелили, а некоторых побросали в море, и много другого зла причинили русские грекам, как обычно поступают враги.
И повелел Олег своим воинам сделать колеса и поставить на колеса корабли. И когда поднялся попутный ветер, подняли они в поле паруса и двинулись к городу. Греки же, увидев это, испугались и сказали, послав к Олегу: «Не губи города, согласимся на дань, какую захочешь». И остановил Олег воинов, и вынесли ему пищу и вино, но не принял его, так как было оно отравлено…. И потребовал Олег выплатить дань на две тысячи кораблей: по двенадцать гривен на человека, а было в каждом корабле по сорок мужей.
… И приказал Олег дать воинам своим на две тысячи кораблей по двенадцати гривен на уключину, а затем дать дань для русских городов: прежде всего для Киева, затем для Чернигова, для Переяславля, для Полоцка, для Ростова, для Любеча и для других городов: ибо по этим городам сидят великие князья, подвластные Олегу.
Обращает на себя внимание подробное перечисление состава ополчения, включавшего в себя все племена Рѹськой земли, варяжскую дружину, а также не входивших в состав конфедерации жителей низовий Днепра и Буга (региона, традиционно называемого византийцами «Великой Скифией») в качестве переводчиков. Легендарная установка колес на корабли, столь поразившая византийцев, большинством историков признается как вполне реалистичный маневр, позже повторенный турецкими войсками Мехмеда II при осаде города в 1453 г. Тогда турки смогли перевезти на повозках по суше около 70 судов, чтобы обойти цепь, натянутую через бухту Золотой Рог защитниками города. Попав в бухту, корабли приблизились непосредственно к обращенной к проливу низкой и менее укрепленной стене города. В 860 г. нападение рѹсов Аскольда-Дира было столь неожиданным, что цепь через Золотой Рог не успели натянуть, и защитники города объясняли лишь чудом, что враги не ворвались в город через слабый участок стен. Обход цепи какой-то частью флотилии Олега подтолкнул византийцев к заключению мира.
Олег не принял от византийцев угощение — в отличие от подношений «пактиотов» во время «кружения», и дело могло быть не в предполагаемой отраве, а в политическом значении самого ритуала. Олег обращался с византийцами как с побежденными, требуя дань, а не установления взаимообязывающих отношений. Размер дани кажется огромным: даже если он исчислен в «старых» гривнах, на каждую ладью приходится в полтора раза больше серебра, чем годовая дань со всей Новгородской земли. Помимо 49 тонн серебра для участвовавших в походе воинов, отдельно Олег потребовал дань для каждого из племенных центров, отправивших ополчение в поход. Странно, что специально никак не оговаривается доля постоянной княжеской дружины, а при этом ополчение пактиотов получает двойную награду (как воины и как представители городов). Непонятно, что получили конные воины, не учтенные вместе с ладейниками. Так что не исключено, что только дружина гребцов-рѹсов получила «по двенадцати гривен на уключину» (24,5 кг серебра на ладью), а остальные довольствовались лично награбленным плюс данью, уплаченной их «городам».
Еще более странно, что столь масштабная военная катастрофа не нашла отражения в византийских источниках. Одни историки объясняют это тем, что речь в летописи идет на самом деле о походе Аскольда-Дира 860 г. (хотя с военной точки зрения две кампании принципиально отличаются). Другие полагают, что поход имел место в 904 г., когда, действительно, византийцы упоминают нападение «росов». Во всяком случае, итогом похода был заключенный несколько лет спустя (как и в случае похода 860 г.) договор, реальность которого можно считать доказанной. Именно этот договор, датированный летописью 911 годом, подробно оговаривает условия торговли росов с Византией. Начинается договор, публикуемый летописью явно в обратном переводе с греческого оригинала, очень характерно:
Мы от рода русского [в оригинале: рускаго] — Карлы, Инегелд, Фарлаф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид — посланные от Олега, великого князя русского, и от всех, кто под рукой его, светлых князей, бояр…
Только Киевский князь и его варяжская дружина (рѹсы) могли заставить Византию заключить выгодное торговое соглашение с конфедерацией далеких племен, и действовали они в общих интересах всех участников конфедерации.
Тридцать лет спустя, в 941 г., Киевский князь Игорь предпринял новый поход на Константинополь. В этот раз летописец не упоминает о широком ополчении союзных племен, лишь называет умопомрачительное количество ладей (десять тысяч), зато из других источников известно, что союзниками Игоря выступили печенеги. Разграбив побережье, войска Игоря потерпели неудачу и были разбиты. «Игорь же, вернувшись, начал собирать множество воинов и послал за море к варягам, приглашая их на греков, снова собираясь идти на них.» Новый поход 944 года был уже организован по образцу прошлых успешных экспедиций (в отличие от дружинного набега на ладьях 941 г.):
Игорь собрал воинов многих: варягов, и русь, полян, и славян, и кривичей, и тиверцев, и нанял печенегов, и заложников у них взял, и пошел на греков в ладьях и на конях, желая отомстить за себя. …Услышав об этом, цесарь прислал к Игорю лучших бояр с мольбою, говоря: «Не ходи, но возьми дань, какую брал Олег, прибавлю и еще к той дани». Также и к печенегам послал паволоки и много золота. Игорь же, дойдя до Дуная, созвал дружину, и стал с нею держать совет, и поведал ей речь цесареву. Сказала же дружина Игорева: «Если так говорит цесарь, то чего нам еще нужно, — не бившись, взять золото, и серебро, и паволоки? Разве знает кто — кто одолеет: мы ли, они ли? Или с морем кто в союзе? Не по земле ведь ходим, но по глубине морской: всем общая смерть». И послушал их Игорь и повелел печенегам воевать Болгарскую землю, а сам, взяв у греков золото и паволоки на всех воинов, возвратился назад и пришел к Киеву восвояси.
В этот раз поход принял ритуализированную форму, что говорит об определенной стабилизации и даже рутинизации отношений с Византией: ополчение Рѹськой земли во главе с дружиной только подошло к границе Византии на Дунае, и император поспешил подтвердить готовность заключить новый договор. Договор, упоминаемый летописью под 945 г. (как и прежние, подписанный спустя время после военного похода, в рамках сугубо дипломатической миссии), не только повторял предыдущий, но и существенно расширял его. Особенно подробно оговаривались правила поведения рѹсов во владениях Византии и в сфере ее интересов, что также свидетельствовало о более систематическом вовлечении Рѹськой земли в сферу влияния Византии. Как и в 911 г., договор предполагал, что купцы прибывают не только из Киева: на получение месячного довольствия в Константинополе имели право «сперва те, кто от города Киева, затем из Чернигова и из Переяславля и из прочих городов».
Таким образом, к середине X века — времени, когда Константин Багрянородный оставил описание заведенного распорядка в Рѹськой земле, — рудиментарный государственный аппарат в лице князя с дружиной, казалось бы, полностью доказал свою эффективность. Благодаря ему участники конфедерации местных племенных союзов получили возможность участвовать в торговле с богатейшей страной Европы, обрели защиту и внешнего арбитра в случае межплеменных споров. При этом княжеская власть не вмешивалась во внутриплеменные дела, оставаясь внешней силой, действующей в большей степени на основании совпадения общих интересов, чем голого насилия. Неслучайно племенем, систематически проявлявшим недовольство княжеской властью, были наименее интегрированные в днепровскую торговлю древляне, которым единственным Олег установил дань не серебром (добываемым в ходе торговли), а шкурками. В 913 г. древляне разорвали отношения с Киевским князем («затворились от Игоря древляне после смерти Олега»), так что Игорю пришлось совершать против них поход, подчинять силой, а их дань была повышена. Исключение лишь подтверждает общее правило: княжеская власть была устойчивее там, где она приносила выгоду местному населению, по крайней мере сопоставимую с тяготами повинностей. Ранняя модель княжеской власти в Рѹськой земле строилась по принципу «экзоскелета» (внешнего каркаса): элементы государственных институтов в лице князя и дружины существовали и носили территориальный (надплеменной) характер, однако отсутствовала формальная структура, которая упорядочивала бы отношения этих «профессиональных управленцев» и подданных. Князь и дружина регулировали контакты, выходившие за пределы племенных союзов (война, торговля), однако внутренняя деятельность всецело подчинялась традиционным политическим институтам: старейшинам, вечу (народному собранию).
При этом сама княжеская дружина представляла собой всего лишь осколок иного, столь же догосударственного общества, просто организованного несколько иначе. Варяги (викинги, норманны) не имели в Скандинавии IХ века ничего подобного обширной и «многоплеменной» Рѹськой земле (особенно на территории будущей Швеции, откуда родом в основном и были приходившие в Восточную Европу варяги). Большинством населения являлись свободные крестьяне, они же составляли основу войск многочисленных княжеств, сражавшихся между собой. Правда, постоянные столкновения с соседями и начало пиратских рейдов усилили роль дружины вокруг князя или харизматичного вождя: отряда профессиональных воинов, которые не занимались ничем, кроме войны. Понятно, что их существование полностью зависело от поступления добычи, а власть предводителя дружины основывалась на авторитете воина и способности обеспечить добычу и справедливо распределить ее. Упорядочение политического пространства Скандинавского полуострова и способствовало выталкиванию мелких младших конунгов и ярлов вовне, в грабительские и завоевательные походы, коль скоро сфера их деятельности на родине постоянно сужалась.
Появление скандинавских дружинников в роли приглашенных правителей конфедерации славяно-финских племен привел к наложению двух политико-экономических систем с неожиданным результатом. В Скандинавии дружинники не грабили членов собственного конунгства (княжества), поэтому и о набегах на земли союзных племен речи не шло. Однако добыча дружинникам все же поступала в результате походов за пределы Рѹськой земли, а также в виде дани, выплачиваемой по договору конфедерацией племен. Получалось, что дружина ведет традиционный образ жизни, подчиняясь князю как военному вождю и лидеру, перераспределяющему добытое между своими приспешниками. Местные племена также сохраняют традиционный уклад, управляясь родовыми старейшинами и народным собранием. А все вместе эти почти изолированные системы, основанные на различных логиках экономической деятельности и легитимности власти, составляли структуру примитивной государственности, в которой налицо территориальная основа власти, специализация разных категорий населения на экономической, военной и управленческой деятельности, а также систематическое отчуждение ресурсов для оплаты непроизводительной деятельности в интересах всего сообщества. Эти абстрактные и обезличенные государственные функции существуют в чистом виде, отдельно и независимо как от иерархий родства (в отличие от кочевых обществ), так и от отношений собственности и юридического подчинения (в отличие от раннефеодальных франкских королевств). Тем более удивительно, что такая сложная государственная организация основывалась на вполне примитивных элементах: перераспределительной общине воинов и союзе соседских (а то и родственных) общин охотников и земледельцев.
Вероятно, такая композитная (составная) модель ранней государственности вообще характерна для обществ Северной Евразии, которые возникали в процессе политической самоорганизации на основе многочисленных разнокультурных групп населения. В случаях, когда нет завоевателя, обладающего неоспоримым военным преимуществом и принципиально иной политической культурой, которую можно навязать покоренным, неизбежно сохранение местных традиций и структур власти.
Однако успех самоорганизации, основанной лишь на стратегическом совпадении интересов различных действующих сил на пути к определенной цели, является и главным источником ее кризиса. Что сможет удержать бывших союзников вместе, на прежних условиях, когда каждый (или часть из них) получил то, чего добивался? Договор с Византией 945 года не просто подтверждал положения торгового договора 911 года, в котором «росы» несколько туманно обещали «насколько в силах наших, сохранить с вами, греки, в будущие годы и навсегда непревратную и неизменную дружбу», но оговаривал до мелочей такое разнообразие возможных конфликтных ситуаций, что не оставалось сомнений: это основа постоянного стратегического партнерства. Даже то обстоятельство, что новый договор вводил некоторые ограничения на права купцов из «Росии» (например, отныне купец мог вынести за пределы города шелка не более чем на определенную сумму и только после осмотра и опломбирования покупки византийским чиновником), свидетельствовал о нормализации и рутинизации контактов: только регулярность определенных сделок требовала их специальной регламентации и упорядочения. Купцы «от города Киева, затем из Чернигова и из Переяславля и из прочих городов» окончательно прописывались в пригороде Константинополя, что подтверждалось как данными им привилегиями, так и наложенными ограничениями.
А что же доставалось князю и дружине по новому договору? Как государственный институт они получали полное признание со стороны самого высокоразвитого государства того времени. Договор предполагает, что князь и дружина (подписавшая сторона) являются высшим источником и гарантом права в Рѹськой земле, контролируют любые вооруженные силы в своей стране, ведут единую внешнюю политику и организованно осуществляют сбор податей. С этой точки зрения, договор 945 года был триумфом — и, возможно, этот «государственный» аспект собственной деятельности был важен для князя и нашел отражение в договоре не только в силу стандартов византийской дипломатии. Но для дружины как общины воинов с собственными экономическими интересами договор 945 года являлся жестоким ударом. С одной стороны, договор подробно ограничивал право рейдов на подвластные Византии территории (которые совершались в прошлом, видимо, параллельно с торговыми экспедициями) и открыто формулировал презумпцию исключительно односторонней ответственности дружинников за возможные нарушения договора:
Кто от страны Русской [рѹсскые] замыслит разрушить эту любовь [между договаривающимися сторонами], то пусть те из них, которые приняли крещение, получат возмездие от Бога вседержителя, осуждение на погибель в загробной жизни, а те из них, которые не крещены, да не имеют помощи и от Бога, и от Перуна, да не защитятся они собственными щитами, и да погибнут они от мечей своих, от стрел и от иного своего оружия, и да будут рабами в этой и в загробной жизни.
…И о Корсунской стране [т.е. феме Херсон на южном побережье Крыма]. Да не имеет права князь русский воевать в тех странах, во всех городах той земли, и та страна да не покоряется вам...
…Если же застанут русские [рѹсь] корсунцев за ловлей рыбы в устье Днепра, да не причинят им никакого зла.
И да не имеют права русские зимовать в устье Днепра, в Белобережье и у святого Елферья [о. Березань напротив дельты Днепра]; но с наступлением осени пусть отправляются по домам в Русь.
Договор не только запрещал набеги и ограничивал присутствие дружины в «нейтральных водах», но и прямо диктовал внешнюю политику на юге:
И об этих: если придут черные болгары и станут воевать в Корсунской стране, то приказываем князю русскому, чтобы не пускал их, иначе причинят ущерб и его стране.
С другой стороны, ограничивая возможности дружины «как государства», договор существенно сужал ее поле деятельности и как частного отряда профессиональных воинов. В 911 г. дружинникам был гарантирован практически неограниченный найм на византийскую службу:
Если же будет набор в войско и когда нужда возникнет, и эти [росы] захотят почтить вашего цесаря, и сколько бы ни пришло их в какое время, и захотят остаться у вашего цесаря по своей воле, то пусть так будет.
О Руси, служащих в Греческой земле у греческого царя. Если кто умрет, не распорядившись своим имуществом, а своих [в Греции] у него не будет, то пусть возвратится имущество его на Русь ближайшим младшим родственникам. Если же сделает завещание, то возьмет завещанное ему тот, кому завещал письменно наследовать его имущество, и да наследует его.
Договор 945 года уже не рассматривает дружинников как частных лиц, поступающих на государственную службу Византии. Они могут отправиться туда только как военный контингент союзников по приглашению Константинополя и в рамках назначенной квоты, личные имущественные дела отдельных воинов договор больше не упоминает:
Если же пожелаем мы, цари, у вас воинов против наших врагов, да напишем о том великому князю вашему, и вышлет он нам столько их, сколько пожелаем; и отсюда узнают в иных странах, какую любовь имеют между собой греки и русские.
Характерно, что поменялась сама перспектива обсуждения поступления на византийскую службу: в 911 году договор фиксировал точку зрения Киева, в 945 году речь идет от лица императора.
Итак, формальное признание Рѹськой земли государством, партнером (пусть и младшим) Восточной римской империи принесла серьезные проблемы политической системе, которая функционировала «как государство», не имея собственно государственного устройства. Первыми на себе испытали удар дружинники: для них новый договор обернулся крахом традиционной экономики набегов на соседей, самые богатые и близкие из которых находились под покровительством Византии. Забегая вперед, нужно сказать, что попытки перенести набеги за добычей на новые территории ради сохранения традиционной модели дружинной экономики предпринимались еще несколько десятилетий, однако сохранить статус кво не удалось. События начали развиваться стремительно, согласно летописи — в течение первых же месяцев после подписания договора:
Игорь же начал княжить в Киеве [подписав договор], мир имея ко всем странам. И пришла осень, и стал он замышлять пойти к древлянам, желая взять с них большую дань.
Необходимость сохранения мира с соседями летом, в сезон традиционных набегов, заставляла искать компенсацию неполученной добыче внутри Рѹськой земли, увеличивая дань. Первыми на маршруте «кружения» были древляне, которые, вероятно, меньше остальных участвовали в торговле с Византией (их столица не упоминается в договорах), а значит, и меньше платили князю за организацию и защиту торговли. (Византийцы принимали только купцов, вписанных в особые списки, которые составлял князь, — вряд ли бесплатно.) Желание взять с древлян повышенную дань было не капризом князя, а требованием его дружины — общины воинов, от которой он зависел в той же мере, в какой и они от него:
Сказала дружина Игорю: «Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам». И послушал их Игорь — пошел к древлянам за данью и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его. Взяв дань, пошел он в свой город. Когда же шел он назад, — поразмыслив, сказал своей дружине: «Идите вы с данью домой, а я возвращусь и похожу еще». И отпустил дружину свою домой, а сам с малой частью дружины вернулся, желая большего богатства. Древляне же, услышав, что идет снова, держали совет с князем своим Малом и сказали: «Если повадится волк к овцам, то выносит все стадо, пока не убьют его; так и этот: если не убьем его, то всех нас погубит». И послали к нему, говоря: «Зачем идешь опять? Забрал уже всю дань». И не послушал их Игорь; и древляне, выйдя навстречу ему из города Искоростеня, убили Игоря и дружинников его, так как было их мало.
Свенельд — варяжский дружинник, чье имя встречается в различных источниках середины X века, но не упоминается в договоре 945 года среди имен двух десятков приближенных Игоря, подписавших его с киевской стороны. Возможно, он возглавлял второстепенный отряд, совершивший удачный набег в летний сезон за пределами византийской зоны влияния, пока Игорь демонстрировал миролюбие. Дружина требует от Игоря следовать традиционным путем, получая добычу любыми средствами. Древляне реагируют так же в соответствии со своими традиционными представлениями: единовременный сбор дани законен как элемент отношений с князем, но дополнительные поборы воспринимаются не как несправедливое утяжеление той же дани, а как отдельный преступный грабеж. «Волком» и у славян, и у варягов назывался преступник (в др.-исл. vargr означал и врага, и волка, в др.-шведск. warag — злодей, волк, откуда произошел и «враг»), и с точки зрения древлян Игорь с дружиной поставили себя вне закона, нарушив договор. Таким образом, нарушение равновесия между двумя традиционными политико-экономическими режимами отрицательно повлияло на симбиоз, который создавал эффект государства. Оказалось, что в реальности не существует общей «государственной» точки зрения, согласно которой князь остается легитимным правителем, даже если совершает акт несправедливости по отношению к подданным. На деле есть две «правды», что в Х веке буквально означало два режима права: право дружинников требовать от князя добычи, и право племен-пактиотов не признавать того, кто действует вне договора и обычая.
В ответ на убийство Игоря его вдова Ольга жестоко мстит древлянам, сжигая племенной центр Искоростень, убивая жителей или продавая в рабство. Однако куда более важные последствия имела реформа отношений княжеской власти с племенами-пактиотами, которую провела княгиня Ольга:
И возложила на них тяжкую дань: две части дани шли в Киев, а третья в Вышгород Ольге, ибо был Вышгород городом Ольгиным. И пошла Ольга с сыном своим и с дружиною своею по Древлянской земле, устанавливая уставы [т.е. правовые нормы] и налоги; и сохранились места ее стоянок и места для охоты. И пришла в город свой Киев с сыном своим Святославом и, пробыв здесь год, в год 6465 (947) отправилась Ольга к Новгороду. И основала по [реке] Мсте погосты и установила дани, и по [реке] Луге — погосты и дани и оброки установила, и места охот ее сохранились по всей земле, и… свидетельства [в оригинале: «знамения», возможно, имеются в виду разграничивающие вехи, знаки]…, и места… и погосты. И сани ее стоят в Пскове и поныне, и по Днепру есть ее места для ловли птиц и по Десне, и сохранилось село ее Ольжичи до сих пор. И так, установив все, возвратилась к сыну своему в Киев и там пребывала с ним в любви.
Используя демонстративно жестокий разгром древлян как меру устрашения (для предупреждения возможного сопротивления остальных племен), Ольга впервые формализовала отношения государственности, которые раньше возникали спонтанно в процессе традиционного взаимодействия общин, различающихся «специализацией» и образом жизни. Прежде всего, фиксируется четкое разделение дани на «государственную казну» — средства, которые собираются на общие нужды в главном городе Рѹськой земли Киеве, и личный доход князя (и дружины?), который отправляется в княжескую резиденцию Ольги.
Во-вторых, на место патриархального «кружения» князя с дружиной по землям пактиотов, когда сбор податей оказывается неотделим от ритуальных пиров, приходит система прямого сбора налогов. Для этого рядом с общинными центрами — но отдельно от них — создаются княжеские «представительства»-погосты как центры податных округов, хорошо прослеживающиеся для этого периода по археологическим данным. Подати в установленном размере сдаются окружающим населением на погост, который превращается из княжеского «гостевого двора» на земле племени-пактиота в обладающий экстерриториальностью символ присутствия княжеской власти. Физическое разведение актов принесения дани жителями и вывоза ее дружиной, опосредование взаимодействия князя и местного населения погостом (возможно, со специальным персоналом) переворачивает символическое значение дани: важный компонент личного приношения даров уходит, зато присвоение чужого как своего в обезличенной форме выходит на первый план. Отношения взаимности уступают место односторонним обязательствам.
Другим элементом проникновения княжеской власти на территорию племен стало выделение особых охотничьих угодий князя «по всей земле» и места «для ловли птицы» вдоль рек. Вряд ли князю и дружине негде было поохотиться до тех пор. Отведение части территории — в каждом племени — специально для княжеского использования символизировало утрату монополии племени на «свою» землю. Владение землей основывалось не на юридической собственности, а на самом факте использования ее коллективом. Этот коллектив («племя», что бы ни подразумевать под этим термином) можно было принудить выплачивать дань, но земля оставалась исключительным владением племени до тех пор, пока оно на ней жило (не было согнано завоевателем). Ольга не переселяла племена и не завоевывала их, но, получая часть их земли для конкретного «использования», она становилась совладелицей этой территории. В этом заключается символическое значение выделения охотничьих угодий государя из общественных земель, чреватое в дальнейшем важными юридическими последствиями.
Особо важно и то, что Ольга провела свою реформу в масштабах всей Рѹськой земли, от Киева до Новгорода, от Балтики (куда впадает Луга) до волжских волоков (у верховий Мсты), в землях разных славянских и финских племен.
2.4. Дилемма государя и государства
Что означало в середине Х века в Восточной Европе строительство государства? Сохранившиеся письменные источники и археологические свидетельства позволяют крайне фрагментарно реконструировать события и обстоятельства этой эпохи, историки спорят даже по поводу реальности упоминаемых в документах правителей Киева, не говоря уже про обстоятельства их биографии (возраст, семейные связи, деяния). Тем не менее самые общие и наименее спорные сведения, имеющиеся в нашем распоряжении сегодня, позволяют понять если не то, как было устроено государство, то хотя бы как оно было возможно в принципе. Конкретизируя этот вопрос, можно спросить: каким образом можно было добиться управления Рѹськой землей как единым целым, при помощи каких институтов власти, в каких целях?
Неочевидность ответов на эти вопросы для самих правителей-реформаторов проявилась в непоследовательной и даже противоречивой политике второй половины Х века, что нашло отражение даже в противоречивости самого летописного повествования.
Согласно летописи, верховной правительницей Рѹськой земли до самой своей смерти в 969 г. (то есть без малого четверть века) являлась вдова Игоря, княгиня Ольга. При этом остается неясным статус их сына Святослава, который даже по летописной хронологии (считающей, что он родился около 942 г.) должен был достигнуть совершеннолетия по местным нормам в 956 г. и, вероятно, принять власть у матери. (В летописи прямо говорится, что Ольга сохраняла родительскую власть над Святославом — т.е. воспитывала «сына до его возмужалости и до его совершеннолетия».) Женщины обладали большими юридическими правами в варяжской среде, однако женское правление при совершеннолетнем и дееспособном прямом наследнике мужского пола выглядит достаточно экстраординарно. Вместо формальной передачи власти сыну Ольга, согласно летописи, в 955 г. отправляется в Константинополь, где принимает крещение. Политически этот шаг означал не только упрочение отношений с Византией в духе договора 945 года, но и укрепление позиций монотеистической религии в Рѹськой земле, коль скоро в Восточной Европе князь являлся и верховным жрецом. Принятие христианства способствовало бы формализации государственных отношений в Рѹськой земле, проводимой княгиней Ольгой, создавая новую основу надплеменного единства населения. Действительно, сами внешние границы Рѹськой земли и ее внутренняя целостность оказывались под вопросом, коль скоро они больше не основывались на «добровольно-принудительной» конфедерации племен, заинтересованных в справедливом и умелом администрировании проходящего по их землям торгового маршрута. Однако попытки Ольги склонить Святослава к принятию христианства встречали его отказ. И сама настойчивость Ольги, и упорство Святослава свидетельствуют о том, что речь шла не просто о личном выборе и что роль Святослава была куда значительнее, чем сообщает летопись:
Он же не внимал тому, говоря: «Как мне одному принять иную веру? А дружина моя станет насмехаться». Она же сказала ему: «Если ты крестишься, то и все сделают то же». Он же не послушался матери, продолжая жить по языческим обычаям.
Летописец начинает упоминать Святослава как самостоятельного деятеля только с 964 г., когда ему должно было исполниться по меньшей мере 22 года, что выглядит явным анахронизмом:
Когда Святослав вырос и возмужал, стал он собирать много воинов храбрых. Был ведь и сам он храбр, и ходил легко как пардус [т.е. гепард], и много воевал. Не возил за собою ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину, или зверину, или говядину и зажарив на углях, так ел; не имел он шатра, но спал, постилая потник с седлом в головах, — такими же были и все остальные его воины. И посылал в иные земли со словами: «Хочу на вас идти».
По демографическим и юридическим стандартам того времени «вырос и возмужал» Святослав много раньше (у его сына Владимира к 22 годам было уже несколько детей) и собирать вокруг себя дружину профессиональных воинов начал по крайней мере одновременно с крещением матери (что и нашло отражение в спорах с Ольгой о принятии христианства). Святослав всегда упоминается в документах вместе с дружиной, чаще всего в контексте военных походов. Ольга справедливо полагала, что дружина последовала бы примеру Святослава, если бы он крестился, — но, судя по всему, сам Святослав имел принципиально другой взгляд на княжескую власть и предназначение дружины, и инициатива исходила от него, а не от дружинников. Нет ни одного упоминания об участии его дружины в рутинной «государственной» деятельности в рамках реформы Ольги: объезде погостов, принуждении соблюдения «уставов» и пр. Вместо этого Святослав возрождает выглядевшие уже архаично (и потому экзотично — ср. описание в летописи его походного быта) нравы и образ жизни варяжских дружин прошлого. Летопись упоминает лишь его походы начиная с последних пяти лет жизни (и правления) княгини Ольги, которую он пережил всего на три года, но это не исключает того, что он с дружинниками занимался набегами на соседние земли с самого начала. (Еще до первого отмеченного летописью похода 964 г. Святослав «посылал в иные земли со словами: ‘Хочу на вас идти’».)
Таким образом, деятельность Святослава оказывается не столько хронологически отделенной от деятельности Ольги (как наследника), сколько противостоящей ей по сути. Постоянный рефрен летописи о проживании Ольги и Святослава в любви не может скрыть принципиального антагонизма двух политических стратегий, избранных и в течение многих лет одновременно воплощавшихся ими: логику построения государства и логику воплощения идеала «государя» по канонам «варварской» культурной традиции (варяжской, славянской или степной). Разница между двумя этими стратегиями кажется очевидной сегодня: первая предполагает масштабную организационную деятельность, создание единого культурного и правового пространства, а вторая требует систематического личного героического поведения, опирающегося на прямое действие и непосредственный контакт с последователями. Однако «научно обоснованное» преимущество первой стратегии по созданию эффективного государства было далеко не очевидно в Х веке, а опыт традиции свидетельствовал скорее в пользу выбора Святослава.
При этом оба они, и реформатор Ольга, и «неотрадиционалист» Святослав в равной степени выламывались из политической культуры прошлых десятилетий, осознанно занимаясь поиском новых решений. Так, демонстративная брутальность облика и примитивность быта Святослава являлись его сознательным и даже нарочитым выбором, элементом символической «политики тела» и поведения идеального вождя, поскольку в равной степени шокировали как местных людей, так и византийцев, хорошо представлявших себе обычный вид «архонтов росов». В хрестоматийном портрете хрониста Льва Диакона Святослав изображен
умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос — признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные, но выглядел он угрюмым и диким. В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом, обрамленным двумя жемчужинами. Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближенных только чистотой.