Помоги проекту - поделись книгой:
— У какой Дины?
— Видишь! — Пришла мамина очередь уколоть меня. — Уверяла — знаешь ее близких друзей, а про Дину даже не слышала.
— Мало ли кто с кем знаком. Я говорила про класс.
— Эх, Ольга, Ольга!..
— Кстати, мама. Я нашла у Курочкина про себя по твоему совету. Хочешь послушать? Стихотворение так и называется «Ни в отца, ни в мать»: «Как же ты — это трудно понять — ни в отца уродилась, ни в мать».
Мама рассмеялась:
— С тобой невозможно разговаривать!
Я протянула ей письмо Заморыша:
— Новый «бывуч» объявился. Хочешь познакомиться?
— Давай. — Она взяла письмо. — А ты иди-ка на стол накрой, скоро придет папа.
«Многоуважаемая Анна Алексеевна! Здравствуйте. Пишет Вам Валерий Заморыш, не удивляйтесь…
Я сам не знаю, почему решил написать. Пришел с дежурства из штаба, сел за книжку, а за окном — заснеженные елочки. Елочки, которые Вы так любите.
И сразу всплыли передо мной картины далекой школьной жизни — она связана для меня с голубым южным небом нашего солнечного города и с Вами, Анна Алексеевна! Вам обязан я всем хорошим, что есть во мне. За это благодарен и всегда с глубоким уважением думаю о Вас.
Может, интересует моя судьба? Вернее, что получилось из шалопая, который когда-то на уроках литературы «витал в облаках». Не потому, что Вы не могли увлечь, нет, лучшего преподавателя я потом не встречал, а просто, действительно, был шалопаем.
В тот день, когда я получил на руки документ об окончании восьми классов и простился с Вами, то сразу ушел из школы и уехал — «куда-нибудь подальше», как мне тогда хотелось. Потом пришло письмо от Майки Федотовой, разыскивала она меня, но я не ответил — обидно: ребята продолжали учиться, а я один… Но человек сам хозяин своей судьбы. И я не жалею, что уехал. Вы же знаете — все равно с отчимом была не жизнь, а в техникум не попал, вернее, попал не сразу, стал работать, и кем только ни был — перечислять мои профессии ни к чему. В вечерней школе закончил десять классов и поступил в машиностроительный техникум, но проучился два года, не понравилось, бросил, теперь вижу: глупость сделал. Сейчас в армии, имею звание — сержант, и приобретаю специальность — сами понимаете, какая нынче техника.
Но моим главным увлечением стали книги. И в этом тоже «виноваты» Вы! Как Вы читали нам стихи! А помните Майкины: «Весна девчонкой озорной пришла негаданно за мной!» Почему-то я все чаще вспоминаю, что было в нашем классе. Где сейчас все наши ребята? Вот бы собраться вместе. Но может быть, они и собираются? Все-таки учились без меня еще два года.
А жив ли наш глиняный Кот Котофеич? Помню, очень хорошо помню тот вечер, когда мы побросали в его утробу наши «послания в будущее». Не разбили еще усача? Хотя уговаривались-то «вскрыть» его лишь через десять лет.
Ладно, не обижайтесь, если что не так. С уважением к Вам, надеюсь, еще не забытый Вами Валерий Заморыш».
4
На урок литературы вместо Аннушки явилась завуч Юлия Гавриловна — высокая и худая, как сухая тростина в очках.
— Некоторое время, — сказала она твердым голосом, каким говорит всегда и везде — в коридоре, останавливая учеников, на собраниях и у себя в кабинете, — я буду замещать у вас Анну Алексеевну.
— А что с ней? — испуганно спросили сразу несколько человек.
— Уезжает! — живо отозвалась со своего места Роза Алямова. — В Анапу. Лечить Светлану.
— Алямова в своем репертуаре, — сказала Юлия Гавриловна.
Мы засмеялись. О нашей Розке, как поставщице последних известий, знает вся школа и все учителя. В музей с нами она не ходит — искусство ее не интересует. Зато интересует все остальное — всякие новости в классе и за его пределами. Еще в седьмом ее прозвали «Сорокой-белобокой». Маленькая, пухленькая, с бойкими светлыми глазками, она за день ухитряется побывать во всех уголках школы и первая преподносит нам всевозможные истории. Но Юлия Гавриловна не терпит на уроке вольностей и потому пресекла наш смех на корню:
— Прекратите шум! Не так много времени, чтобы тратить его попусту.
— Но мы еще увидим Анну Алексеевну до ее отъезда? — спросил Шумейко.
— Успокойтесь, увидите. Так на чем вы остановились по программе? Галустян сейчас скажет, на чем вы остановились, изучая «Кому на Руси жить хорошо». — Размеренный голос учительницы гипнотизировал.
Начался урок, как положено по плану — опрос, новый материал, повторение. Все на своем месте. Эту манеру Юлии — строго методично вести занятия мы уже знали: она и прежде изредка ненадолго замещала Аннушку. Наверное, так преподавать тоже хорошо. Только нам больше нравятся уроки Анны Алексеевны, когда легко течет живая беседа. А у Юлии… Мы хотя и сидим тихо, чувствуем себя скованно. Будто зажатые в тисках.
Вообще я давно заметила — один и тот же предмет у разных учителей не походит на себя. Вот был до Виктора Павловича физиком лысый Палданилыч, так ведь никто не любил решать задачки. Даже Землюков. А пришел Виктор Павлович — веселый, остроумный — и всех увлек. Он так и говорит, входя в класс: друзья, припас вам красивейшую задачку — ахнете! Мы заранее ахаем и смеемся. Он тоже смеется, а сам уже пишет на доске условие. И все с увлечением решают. Даже Ясенев.
Только ни красивые задачки, ни красочный рассказ Владимира Семеновича о Цусиме, ни иксы-игреки на алгебре не отвлекали сегодня от разговоров об отъезде Анны Алексеевны. Так это получилось неожиданно — врачи посоветовали срочно лечить Светлану, и Аннушка достает для нее путевку в пансионат. Весь день у нас прошел в сомнениях: а успеет ли Аннушка выставить отметки за сочинение по Чернышевскому и как быть с Олимпом — собирать ли его без учительницы? И даст ли она теперь нам домашнее сочинение, о котором говорила еще в начале четверти?
На физике судьба в лице Виктора Павловича запрограммировала мне сидеть с Бурковым. Но едва он подошел к столу, я вскочила. Виктору Павловичу объяснила: «Буркову одному тесно — некуда локти расставлять». И перебралась к Зинухе. Н. Б. фыркнул, а я сделала каменное лицо: пусть не мнит, будто любая девчонка умирает от счастья сидеть с ним рядом — в кино или в школе, все равно! Много чести.
Вика не упустила случая поддеть меня: «Для Кулагиной нужен персональный трон!» Розка-белобока захихикала. И Нечаева улыбнулась.
А вот ей-то улыбаться нечего! Она хоть и пришла в школу как ни в чем не бывало, да опять добавила двоечек в свою коллекцию. По алгебре и английскому. Да и Ясенев тоже снова «плавал» на истории.
И после этого еще кое у кого хватает совести говорить, будто у нас все в порядке. Вот Анна Алексеевна уезжает, а мы ей на прощание — такие сюрпризики!
Нет, я твердо решила: «Колючку» надо вывешивать немедленно.
Показала Илье Шумейко, как члену редколлегии, уже готовые свои эпиграммы. Он прочитал и поморщился: «Злые очень».
— А ты хочешь быть добреньким с двоечниками? — спросила я.
Он промычал что-то маловразумительное.
Ну, ничего. Как писал Курочкин: «Призванья нашего достойны, пребудем мудры и спокойны».
5
По словам мамы, я появилась на свет белый в пять часов утра. Из этого следует, что момент, когда мне стукнуло шестнадцать, я благополучно проспала: к восьми часам мне было от роду уже сто восемьдесят минут плюс шестнадцать лет.
Папа и мама поздравили утром. И подарили белые туфли. О таких я давно мечтала. Конечно, сказала «спасибо». Но тоном мрачным. Мама прицепилась: «Неужели ты даже в такой день не можешь не портить нам настроение?» Я ответила: «Мо-гу!» И, включив на полную мощность магнитофон с песней «Течет Волга», стала во все горло помогать Зыкиной: «А мне семнадцать лет!» — «Пока шестнадцать, — поправила мама и покачала головой: — Когда ты станешь взрослой?» С недавних пор у нее это новая присказка при обращении ко мне. Как прежний укор: «Эх, Ольга, Ольга!» Я крикнула: «Ни-ког-да!» Она с грустным вздохом повернулась к папе: «Отказываюсь ее понимать». Он совершенно серьезно спросил: «А сама она себя понимает?»
Что правда, то правда! Я рассмеялась, подскочила к ним, перецеловала: «Вы у меня замечательные!» — «Из крайности в крайность, — заворчала мама, притворившись недовольной. И напомнила: — Раньше двух не приглашай». — «Да, — кивнула я. — В два, не раньше».
У нас традиция — на день своего рождения приглашаю гостей. Нынче в связи со столь серьезной «юбилейной» датой, как шестнадцатилетие, мама разрешила собрать побольше, чем обычно, девочек и ребят. А чтобы угостить их как следует домашними печенюшками и сладостями, посоветовала устроить чаепитие в воскресенье днем, когда она будет свободна.
Потом родители ушли, а я некоторое время стояла посередине комнаты без движения, прислушиваясь к тишине в квартире и к самой себе. Пора было спешить на уроки, но хотелось понять — что же я чувствую в этот миг? Ничего особенного не ощутила. Без двенадцати часов шестнадцать лет или сверх шестнадцати три часа — никаких тебе дополнительных эмоций!..
И все-таки я чего-то ждала. Может быть, поэтому вошла в класс торжественно настроенная? Однако внешне ничем этого не выразила. Даже наоборот: с этаким небрежным видом тащила под мышкой свернутую рулоном, готовую к обнародованию «Колючку», — накануне просидела весь вечер, переписывала крупными печатными буквами.
Ребята — все, кто оказался к этому времени в классе, — встретили меня шумными приветствиями. На стене висел — по заведенному у нас обычаю — намалеванный Маратом плакат: «Дорогая Ольга, поздравляем!». Зинуха на правах культмассового организатора толкнула речугу: «Будь счастлива!» и тэдэ, и тэпэ. К хору ребячьих поздравлений присоединяется, мол, и Аннушка — велела об этом передать. В знак признательности я повертела направо-налево головой и сразу сунула Шумейко рулон: «Повесь», чтобы все видели: особого значения «торжествам» по случаю дня рождения не придаю, на первом месте у меня дела. Илья не успел повесить «Колючку» — начался урок истории. У ребят было игривое настроение. Когда Владимир Семенович вызвал меня, посыпались шуточки: Кулагину спрашивать сегодня нельзя, именинница! К доске все-таки пришлось выйти — ответила на пятерку. Возвращаясь на место, бросила гордый взгляд на Н. Б. Пусть не думает, что у него одного история от зубов отскакивает.
Только он в мою сторону даже не смотрел, а опять… Ну, конечно, на кого же еще!
А Лариска явилась с опозданием — учитель был уже в классе. И что удивительно — на себя не похожая. Обычно — разнаряженная, расфуфыренная, моднячка. А тут — в каком-то затрапезном сереньком платьишке. Роза Алямова за моей спиной зашептала:
— Умора! Свидание было сейчас у нашей Ларки с Бурковым. В школу шли вместе, Кира видела, ей-ей.
Вот, значит, что! Совсем миленькое дело — свидание по утрам! А двойки, значит, пускай копятся?
Я больше не колебалась. До этого мгновения меня еще тревожил вопрос: а вправду, не слишком ли зло, продергиваю Нечаеву?
Теперь сомнения улетучились. Все! Довольно цацкаться!
И на первой же перемене я потребовала от Шумейко — не тянуть и повесить «Колючку». Он развернул ее, а ребята окружили и, с любопытством заглядывая, отпускали реплики: «По Курочкину? — Это как понять? — Списала у Курочкина? — Нет, приспособила к нашим условиям. — Ясенев, смотри, опять про тебя! — А о Ларисе-то как, смотрите!»
Про нее у меня тоже было «по Курочкину». У него — «Жалоба чиновника», у меня — «Жалоба ученицы».
К Шумейко подошел Бурков. Он постоял сзади, держа обеими руками за спиной большой свой желтый портфель, и, бегло посмотрев все заметки, скривил рот:
— Так я и знал.
— Что — знал? — крикнула я издали. Илья начал молча сворачивать газету — вывесить ее можно в нашем классе, в Аннушкином кабинете литературы. А Н. Б. не ответил мне, направился в коридор. Но я кинулась ему наперерез. — Нет, скажи, что знал? Или неправильно я написала? Если ходим в школу, так надо учиться, а не тянуть класс назад.
Бурков усмехнулся:
— Попугай ты все-таки.
— Я? Да как ты…
— Попугай, — повторил он спокойно. — Только по учительской указке талдычишь: вперед, назад, учиться.
— А ты… А тебе… — Я потеряла дар речи и невольно ухватила Буркова за рукав. — Сам-то про что талдычишь?
Он молча отстранился от меня, небрежно отряхнув двумя пальцами рукав — то место, за которое я держалась. И вышел в коридор.
— Но ведь правда, — вдруг горячо заговорила Вика и хмыкнула: — Зачем нам такой детсад? — Она кивнула на «Колючку», которую Илья Шумейко держал уже свернутой. — В конце концов, мы не первоклашки. — Викин голос звучал скрипуче. Удивительно: никогда не замечала, до чего противно она верещит. — И пускай Нечаева какая ни на есть, — продолжала Вика, — зачем ее преследовать? Зачем унижать детскими стишатами?
Она выкладывала свое мнение, по привычке отбрасывая со лба черные завитушки волос, но при этом еще поминутно хмыкала, и это была уже не ее привычка, а бурковская. Да и мнение было не ее, и все словечки употребляла она бурковские: «детсад», «детские стишата». Только никто этого не замечал, а слушали скрипучий ее голос и поддакивали. Даже Шумейко солидно сказал: «Да, да, я говорил вчера Кулагиной, не надо про способности». И Землюков ввернул: «Опять посмешище для посторонних устраиваем». А комсорг неодобрительно хмыкнул в мою сторону и пошел.
«Все против меня, все», — думала я, направляясь вслед за ребятами в кабинет химии.
На уроке у Доры Тимофеевны мы сидели взвинченные. Она даже спросила: «Что с вами сегодня?» И вызвала Нечаеву. А Лариса отказалась отвечать. Кто-то ахнул. И тут уж я не выдержала. Обернулась к Вике, к Шумейко, ко всем, кто брал сейчас Нечаеву под защиту, и торжествующе выкрикнула:
— Ага! Видите!
Дора Тимофеевна рассердилась: «Кулагина, ты что?» Но мне было не до учительницы и вообще не до химии. Я просто возликовала: вот, вот, защищали Нечаеву, а она? Словно в насмешку, опять бросила всем вызов. Опять подвела класс! Значит, я права. И больше, действительно, нечего с ней цацкаться, а нужно критиковать еще решительнее. Я пододвинула первую попавшуюся тетрадь, на меня снизошло — вмиг сочинялись стихи. Я переписала их и, едва кончилась химия, размахивая листком, закричала Землюкову:
— Давай клей! — В портфеле у технарика всегда лежит тюбик БФ.
— Что у тебя? — спросил Марат. Он оказался рядом и взял листок из моих рук. А когда прочитал, спрятал в карман своей курточки. — Так вовсе не надо, — сказал он тихо.
И может быть, я вняла бы его совету, не прозвучи в этот миг бурковский басок:
— Что она там еще надумала?
Насмешливый тон, каким Бурков спросил обо мне, сыграл роль искры, родившей взрыв.
— А вот и надумала! Не хотите в газете — могу без нее обойтись. Слушай, Нечаева, ответ на жалобу ученицы:
— О! — воскликнул один Ясенев.
А больше никто не отозвался. Стало необыкновенно тихо.
И я увидела Ларисины глаза. Они смотрели на меня — широко открытые, громадные, синие. Что было в них — не знаю: растерянность? боль? ненависть? Только на какую-то долю секунды мне сделалось не по себе, я отвела взгляд в сторону. А Лариса вскочила, схватила портфель, метнулась к двери.
— Ларка! — крикнули ей. Дверь хлопнула.
Алямова выбежала вслед. Вика проскрипела:
— Это же совсем бессовестно! — И кругом зароптали ребята. Выходя из кабинета химии, они переговаривались, не обращаясь ко мне, но я улавливала отдельные слова и чувствовала: вот теперь они в самом деле все осуждают меня. «Зачем же так — про свидания? — Да вроде из школы гонит? — Злюка Кулагина!» Вика же продолжала громко отчитывать: «Бессовестно преследовать, бессовестно!»
— Почему — преследовать? — заступилась за меня Кира Строкова. — Нечаева плохо учится, а Кулагина…
— Нет, преследует! — стояла на своем Вика.
Я догадалась, на что она намекает. Рассерженная, она, чего доброго, могла запросто бухнуть при всех, и я поспешно вышла из класса. А Вика выскочила за мной.
— Из ревности ты так, из подлой ревности! — выпалила она напрямик в коридоре.
— Неправда! — закричала я. И пошла от нее прочь.
Школа гудела обычной переменой, полнилась голосами, струился по коридору поток вечно переселяющихся из кабинета в кабинет учеников. И в этом потоке был мой девятый «А», с которым я впервые в жизни так разошлась. Да еще поссорилась с Викой. Подумать только! Неужели мы стали совсем разные? И заступилась за меня одна-единственная Кира Строкова, зубрилка, которую я мало уважаю и про которую сочинила, что она «Кира Строкова — нрава строгого». А остальные?.. Идут минуя, обгоняют молча. Кое-кто, конечно, даже не придал никакого значения происшедшему, но есть и такие — злорадствуют. Например, Бурков. А вот Розка-сорока! Тоже промчалась мимо. Без Ларисы. Не уговорила, значит, ее остаться.
Впору и мне бежать, исчезнуть, не заходить в класс.
Но звонок позвал на место. Я села за парту. Как протекла геометрия, а потом английский и две электротехники — лучше не говорить. Будто в насмешку все время маячил перед глазами яркий Маратов плакат со словами: «Дорогая Ольга, поздравляем…»
6
Кто же и в чем виноват?
Обида застилала мне глаза. И все-таки понимаю: в чем-то виновата сама. Сорвалась. Но разве верно сказала Вика — ревную? Я же сама недавно зарекалась…
Раскрыла дневник, хотела излить душу, но просидела над чистой страницей два часа, а написались только три слова: «Отвратительный я человек».
Труднее всего скрывать настроение от родителей.
Мама возилась в кухне с обедом. Папа в ожидании футбольного матча сидел на диване перед включенным — без звука — телевизором, перелистывал книжки. Опять накупил много новых.
Поделиться книгой: