Человек, помоги себе

1

А если мне все-таки нравится Николай Бурков? Ну и что?

Зинуха говорит: в нем нет ничего хорошего. Вика же признает: он — личность!

Но может ли человек быть личностью, если в нем нет ничего хорошего?

В классе Н. Б. держится солидно. Даже — сверх. Начала я сегодня объявлять на перемене:

— Люди! Пишите в «Колючку»!

А он засмеялся — противно так всегда смеется-хмыкает:

— Детсад!

— По-твоему, что же? Не надо выпускать сатирический листок? — взорвалась я.

— И не надо!

Я хотела взорваться еще сильнее, да Вика дернула меня за рукав.

— Хватит приставать к нему, Ольга.

Это я — «пристаю»?

В конце концов, что получается? В седьмом, когда меня впервые сделали редактором классной газеты, все рвались писать фельетоны и рисовать карикатуры. «Колючка» тогда выходила каждую неделю — никто не обижался. Потом пыл у ребят поубавился, но в прошлом году еще дело двигалось. А в нынешнем — все словно перевернулось. Ребята заявили Анне Алексеевне, что на собраниях готовы по-прежнему критиковать друг друга, не взирая на лица, но выставлять себя на посмешище перед посторонними в газете наотрез отказались. И теперь ни у кого не допросишься не то что фельетона — малюсенькой заметеночки. Да еще слова какие придумали: «Выставлять на посмешище»!

И это уж точно — из-за Николая Буркова. С его приходом началась в нашем классе смута.

Вика примечает, как я смотрю в его сторону, и подзуживает:

— Ох и ненавидишь ты его!

Иногда и вправду — ненавижу. А иногда думаю: ведь умный.

Умный, умный, а с Лариски Нечаевой глаз не сводит. Да и Зинуха почему сказала про него: нет в нем хорошего? Тоже из-за Нечаевой. Может ли хороший мальчишка увлечься такой супермоднячкой?

Самого-то, Буркова, едва он появился у нас осенью, сразу оценили: не пустозвон. Высокий, широкоплечий, он сел на заднюю парту рядом с коротышкой Ясеневым и долгое время вообще помалкивал.

А помалкивать тоже можно по-разному. Ясенев девятый год взирает на всех со своей «Камчатки» без единого звука. Однако недаром Марат Галустян еще в шестом сказал про него: «Это ясень, который дуб». У новенького же глаза сообразительные, внимательные.

Я, конечно, не очень его разглядываю. Разве что покосишься изредка в тот угол, где он с Ясеневым. С моего места, с третьей парты у окна, если сесть вполоборота, вся их «Камчатка» как на ладони. И слова оттуда долетают преотлично. Едва Н. Б. что-нибудь пробасит, мне, как через динамик, слышно. Я запоминаю. А дома сяду вот так, как сейчас, и думаю, думаю… Даже самой тошно — истуканом сделалась. Учебник раскрыт, а ничего не соображаю. Сегодня и учебника не положила — завтра воскресенье, успею выучить.

— Ольга, я ухожу. — Мама собралась на дежурство в больницу и вошла ко мне в пальто.

Я быстренько пододвинула чистый лист бумаги. Пусть думает, что готовлю очередную передачу для молодежного радио.

Она так и подумала.

— Опять сочиняешь?

— Угу.

— А в школе все нормально?

— Угу.

— Придет папа, борщ разогреешь. — Поцеловала в щеку и ушла.

Я вздохнула: хорошая мама, а про все и ей не скажешь. Особенно про Н. Б.

А что, если начать дневник?

Эта мысль мелькнула у меня вчера вечером, когда папа сказал: «Ну, дочь, через неделю тебе шестнадцать. Чем же ты ознаменуешь такую дату в своей жизни?» Я засмеялась: «Начну писать мемуары». Папа кивнул, будто принял мое сообщение всерьез: «Пора подводить итог прожитому». Он у нас малоулыбчивый, строгий. Подполковник, преподает в военном училище. Я спросила: «Ты тоже пишешь?» Он ответил: «Думать о жизни не обязательно с пером в руках. Достаточно в нашей семье одной сочинительницы».

Что верно, то верно — родители у меня не «писучие»: маме за письмо сесть — целое событие. И отец к литературе никакого отношения не имеет, хотя книгами увлекается. Дня не проходит, чтоб не купил новые. И не только военные, — их у нас уйма! — но и классику, и современные романы. А я — стихи. Разных сборников у меня тоже уйма. Читать любит и мама, но меня и писать тянет — даром, что ли, с детства прослыла сочинительницей. И после вчерашнего разговора с папой подумала: а почему бы в самом деле не взяться за «мемуары»?

Вот передо мной общая тетрадка с бежевыми корочками, великолепная глянцевая бумага в клеточку так и манит — пиши, пиши, Ольга Кулагина!

«Суббота, 17 ноября.

На днях завуч Юлия Гавриловна объявила: кому в ноябре исполнится шестнадцать, должны принести фотографии и заполнить бланк — в школе на вечере Конституции вручат паспорта.

Это — рубеж! Лермонтов в свои шестнадцать уже написал гениального «Нищего»: «И кто-то камень положил в его протянутую руку». А в чем преуспела ты, уважаемая Ольга Васильевна? Сидела, сидела весь вечер, сочиняла, исчеркала кипу бумаги и… выбросила. Ни строчки, ни рифмы, заслуживающей внимания. Бездарь и ничтожество ты, Ольга Васильевна!»

Ну вот: начала подводить итог прожитому. Но тут зазвонил телефон. Викин голос: «Ольга, где пропала? Мы с Зинухой купили билеты, беги, ждем». И сразу — гудки: пи-пи! Это похоже на Вику — не успеешь сказать слово — беги, спеши, ждем. Но я тоже хороша: пообещала — приду к «Северному», и… Это уж на меня похоже: организованности никакой. Осмысливая собственные поступки, придется обратить на это особое внимание.

К кинотеатру подбежала тютелька в тютельку — третий звонок. Девочки нервничали у входа. Фильм индийский, «Дети до шестнадцати не…» Но контролерша поверила, что мы «достигли». Вика смотрела, повизгивая от восторга. Это для меня загадка: увлекается математикой и астрономией, науками сугубо сухими, с технариком Геной Землюковым ведет бесконечные разговоры про космос, а в кино сидит, как маленькая. Зинуха-толстуха ее поминутно одергивала:

— Потише ты.

А я сидела безмолвно-каменная. Вика даже возмутилась:

— Что с тобой? Раньше тебе индийские картины нравились.

— Раньше человечеству и немые фильмы нравились, — ответила я.

— При чем здесь человечество?

— Ой, девочки, опять вы сцепились? — недовольным голосом пропела Зинуха (ей бы только всех утихомиривать)

— Ладно, — согласилась я. — Будем мирно сосуществовать. — И взяв девочек под руки, крепко прижала их к себе, плечом к плечу, и повела по улице.

Мы ускорили шаг, почти побежали, свернули за угол и… налетели на Николая Буркова.

Он шел не один. Рядом с ним важно шествовала Лариса Нечаева.

— Хо! — враз выдохнули Зннуха и Вика.

А я с нарочитой серьезностью сказала: «Здрасте!»

Н. Б. поклонился мне тоже с деланной серьезностью.

В общем, разыграли сцену встречи — как будто не сидели сегодня целый день в классе.

— А мы в кино, — ничуть не смутившись, объяснила Лариса. — Говорят, интересный — индийский.

— Изумительный! — подтвердила Вика.

— Потрясающий, — добавила я. — Захлебнетесь от удовольствия.

Зинуха, предчувствуя, что в дальнейшем ходе столь светской беседы возможны нежелательные осложнения, поспешила отправить милых дружков восвояси:

— Идите, идите, а то опоздаете. Да завтра-то в музей на выставку не забудьте! — крикнула им вслед (она у нас возглавляет культурно-массовый сектор).

Лариса в ответ на этот призыв лишь помахала издали, а Бурков даже не оглянулся. Все-таки воображала он!

Когда они скрылись за углом, я расхохоталась:

— Чудная парочка, гусь да гагарочка!

Вика взглянула на меня с удивлением. И мне стало неловко: кажется, становлюсь абсолютной дурой. Высмеиваю Ларису. А спрашивается, за что? За то, что Н. Б. пошел в кино с ней, а не со мной? Но, во-первых, еще вопрос: захотела бы я пойти с ним, если б он меня пригласил? А во-вторых, пусть вообще ходит с кем угодно и куда угодно. Только знал бы он, как эта Лариска в прошлом году перебывала в кино чуть ли не со всеми нашими мальчишками! Все они — смешно сказать! — поочередно влюблялись в нее один за другим. Будто эпидемию перенесли, честное слово. Конечно, она красивая, яркая, белые волосы по плечам рассыпаются, фигурка — что надо, платья — шик: одевает ее мамулечка — дай бог! Да что толку? Повертятся около нее ребята, повертятся и «остывают». Вот и Н. Б. С первых дней устремил на нее свои выразительные. Но еще неизвестно, чем это кончится.

— Ой, девочки, не знаю, сколько нас завтра на выставку явится? — забеспокоилась Зинуха. — Вдруг сорвется?

— Не сорвется, — успокоила Вика! — Олимпийцы придут.

Я поддакнула: конечно, наш Олимп — так мы назвали свой кружок любителей искусства — Аннушку не подведет.

Короче, разговаривали мы о том, о сем, но я не переставала думать о Н. Б. Старалась о нем не думать, а думала. И ведь главное, что меня волновало? Сказать смешно: увижу его завтра или нет? Придет он в музей или нет?

2

В музей он не пришел. И Лариса тоже.

Мы собрались, как и уговаривались, к двум часам.

Я чуть не опоздала. Во-первых, из-за соседей.

Интересные у нас соседи. Он — сержант милиции — Данилюк, она — мастер-швея на фабрике — Кошман. А сын у них, — десятилетний Вовка — выходит, Данилюк-Кошман. Но дело не в этом, а в том, что Кошман ужасно ревнует Данилюка. И когда у них начинается очередная баталия, мрачный Вовка приходит к нам готовить уроки. «Надоели, — говорит, — опять разбираются». — «А ты со своими приятелями не разбираешься?» — спрашиваю я его. «Это смотря в чем». — «У каждого возраста свое», — поучаю я, чтобы он не привыкал осуждать взрослых. В общем, веду с ним такую воспитательную беседу. Но сама считаю: Кошман зря мучает Данилюка. Он каждый вечер разъезжает по улицам, следит за порядком — профессия, можно сказать, героическая. А она со своей ревностью.

Сегодня воскресенье, и Вовка пришел не уроки готовить, а просто смотреть телевизор. Немного погодя прибежала и Кошман, плакала на кухне, жаловалась родителям. Вовка рвался туда, я не пустила. Мама потом сказала: «Чужая семья потемки». Я поправила: «Так говорят про чужую душу». В этой-то семье, по-моему, все абсолютно ясно. И уж что-что, а ревновать я себе никогда не позволю.

Однако задержалась я не только из-за соседей. Еще и потому, что села писать дневник. Правда, написала: всего одну фразу: «Что я за человек?» А просидела над раскрытой бежевой тетрадкой чуть не два часа, забыв обо всем на свете. Потому что этот вопрос в последнее время интересует меня, как никакой: сама-то я личность или нет?

Со стороны посмотреть — конечно: фигура! С первого класса примерная ученица, почти круглая отличница и активистка — кем только ни была. Звеньевая, председатель совета отряда, член совета дружины, бессменный редактор классной газеты. И уже печатаюсь в краевой «молодежке». Стихотворение мое передавалось по краевому радио!

Но есть ли у меня хоть малюсенький талантишко?

Что из того — напечатали в разделе «Проба пера молодых» два рассказика? Или прочитали один стишок в передаче для старшеклассников! Да пусть даже дали задание — сделать радиорецензию о выставке в музее! А вот разыскала сейчас в завале бумаг тот стишок, что сочинила летом у моря, когда смотрела на необозримый простор. Когда-то он мне безумно нравился. Сейчас же пригляделась: ужас! Абсолютно бездарный! «Космические страсти». «Бушуют рьяно». «Океан-гигант». Отвратительно!

Только и это не самое главное — стихи, рецензии…

Вот почему в классе не так?

Учителя, конечно, как прежде, ставят меня в пример — и по учебе, и вообще. А ребята… Для них, видите ли, какой-то новенький Бурков куда лучше! Герой! А Лариса Нечаева? С незапамятных времен учится шаляй-валяй. Но он-то задружил не с кем-нибудь, а именно с ней. Что же опять получается? Будь ты хоть семи пядей во лбу, а счастье проходит мимо тебя?..

У входа в музей уже собрались наши ребята, окружая Анну Алексеевну. Конечно, галдели. А она, весело смеясь, что-то говорила Марату Галустяну.

Аннушка пришла к нам три года назад, когда сама еще казалась совсем девочкой. Только прическа у нее и тогда была теперешняя, вполне «взрослая» — тяжелый пучок темных волос, на затылке. За три года на наших глазах в ее жизни произошли огромные перемены — появился Олег Иванович, была их свадьба, родилась Светланка. Но с нами Анна Алексеевна все такая же: требовательная, как учительница, и откровенная, как подруга. За эту ее откровенность и душевность мы платим тем же — дома того не скажешь, чем с ней делишься. Да и к Олегу Ивановичу мы привыкли — если собираем Олимп у них на квартире, он всегда участвует в наших спорах и часто ходит вместе с нами в кино и в музей. А со Светланой мы водимся чуть не с первого дня ее рождения. Вот и сейчас девочки забавляли ее. Только сегодня она не в духе — куксится, хнычет. Анна Алексеевна отвлеклась от разговора с Маратом.

— Устала, дочка?

— К тебе хочу, — потянулась та и, перебравшись с отцовских рук, уткнулась в мамино плечо.

— Опять нездоровится ей, — встревоженно сказала Анна Алексеевна, щупая девочке лоб. — Может, вернетесь домой?

— Пожалуй, — согласился Олег Иванович. Он — ученый, кандидат наук, селекционер, выращивает пшеницу. А похож на артиста Тихонова.

— Не хочу домой! — замотала Светлана кудряшками. — Хочу картинки смотреть.

— Картины будешь смотреть в другой раз. Сейчас пойдешь с папой.

— С тобой хочу!

— Анна Алексеевна, вы и правда идите, — сказал Марат. — Мы одни можем.

— Да, да, — поддержали мы комсорга. — Идите.

— Но мне надо, — ответила Анна Алексеевна. — И Светлана у нас уже не маленькая, должна понять: маме надо!

Когда Олег Иванович ушел с девочкой, Анна Алексеевна заметила:

— Вот что, друзья дорогие, прошу вас — не портить мне дочь своей жалостливостью.

— Так ведь ей нездоровится, сами сказали.

— Не настолько, чтобы потакать капризам. Поблажки только расслабляют волю.

— А вы всегда педагог! — засмеялся Марат.

Девочки начали высказывать предположение — не простудилась ли маленькая, но Анна Алексеевна сказала, что Светлана недомогает уже несколько дней: ей то лучше, то хуже, врачи не могут ничего определить, назначили консилиум.