Помоги проекту - поделись книгой:
15 июля 1938 г. японское правительство потребовало от Советского правительства вывести пограничные войска с высот Заозерная и Безымянная, якобы принадлежавших Маньчжоу-го. Оно отказалось принять во внимание представленный советской стороной текст Хуньчуньского протокола, подписанного Китаем в 1896 г., с картами, из которых было видно, что претензии японской стороны незаконны. Одновременно японское правительство обвинило СССР в нарушении границ с Маньчжоу-го и развернуло вокруг этого широкую пропагандистскую кампанию.
К 29 июля японское командование, подтянув к границе 19-ю пехотную дивизию, несколько других частей (в том числе маньчжурские), танки, самолеты и бронепоезда, отдало приказ о наступлении. После двухнедельных ожесточенных боев силами 32-й, 40-й стрелковых дивизий и 2-й механизированной бригады японские войска были разбиты и отброшены за пределы советской территории[140]. 12 августа открылись переговоры о прекращении военных действий, Япония вынуждена была признать суверенитет Советского Союза над высотами Заозерная и Безымянная[141]. Победа советского оружия морально поддержала бойцов китайских вооруженных сил в их трудной войне против захватчиков.
После стабилизации фронта в Китае генеральный штаб армии Японии осенью 1938 г. приступил к разработке нового плана агрессии против Советского Союза, получившего наименование «План операции № 8». Этот план включал два варианта: «А» и «Б». Вариант «А» предусматривал нанесение главного удара в направлении советского Приморья, вариант «В» — в направлении Забайкалья. Военное министерство настаивало на проведении плана «А», генеральный штаб с командованием Квантунской армии — плана «Б». С весны 1939 г. развернулась подготовка к осуществлению агрессии против МНР и СССР согласно плану «Б»[142].
Японское командование, готовясь к проведению операции, приступило к строительству в дополнение к бывшей КВЖД новой стратегической железной дороги из Солуня на Халун-Аршан и далее на Ганьчжур. Новая железная дорога также велась через хребет Большой Хинган, а затем шла параллельно монголо-маньчжурской границе, местами на удалении от нее всего в 2–3 км[143].
Японское командование решило захватить часть территории МНР восточнее р. Халхин-Гол, чтобы создать плацдарм для агрессии против этой страны, а также против СССР, подписавшего 12 марта 1936 г. советско-монгольский протокол о взаимной помощи против агрессии.
Стремясь оправдать свои захватнические действия, японцы пошли па подлог. На своих топографических картах они обозначили границу Маньчжоу-го по р. Халхин-Гол, хотя фактически граница проходила восточнее реки.
Советское правительство заявило в начале 1939 г., что «границу Монгольской Народной Республики, в силу заключенного между нами договора о взаимопомощи, мы будем защищать так же решительно, как и свою собственную»[144].
Несмотря на это заявление, японское командование начало осуществлять вооруженные провокации па границе МНР и сосредоточило здесь части из состава 23-й пехотной дивизии и несколько полков баргутской конницы. В районе Хайлара находилась японская авиационная группа, имевшая в своем составе бомбардировщики, истребители и разведчики. 11 мая 1939 г. произошло серьезное нарушение границы МНР японским подразделением. На другой день японцы ввели в бой пехотный полк, поддержанный авиацией, и вышли к р. Халхин-Гол. Началась неспровоцированная японская агрессия Японии против МНР.
Сосредоточив у границ МНР значительные силы (38 тыс. солдат и офицеров, 310 орудий, 145 танков и бронемашин, 225 самолетов), японское командование 2 июня ввело их в действие. Но ударная группировка агрессора была наголову разгромлена советско-монгольскими войсками. 8 июня противник возобновил наступление. После четырехдневного кровопролитного боя его войска были вынуждены отступить. В течение всего июня и июля, то затихая, то разгораясь, на берегах Халхин-Гола шли бои. Вначале превосходство в количестве войск и основных видов техники было на стороне противника. В августе положение изменилось. Из Советского Союза в МНР подошли подкрепления. На рассвете 20 августа советские войска под командованием комкора Г. К. Жукова при мощной поддержке авиации и танков перешли в наступление. Захватчики были окружены и разгромлены[145].
Конец японской агрессии против МНР практически совпал с началом второй мировой войны.
Характерной чертой японского милитаризма было большое внимание, уделяемое правящими кругами Японии военно-идеологической обработке населения страны и личного состава вооруженных сил. Это было обусловлено рядом причин.
Во-первых, высшее военно-политическое руководство и японские монополии («дзайбацу»), оказывавшие огромное влияние на формирование милитаристской политики, учитывали, что военный потенциал страны, несмотря на его быстрое развитие, недостаточен для успешной борьбы с такими мощными индустриальными государствами, как СССР, США и Великобритания, и поэтому стремились компенсировать этот недостаток путем создания высокого боевого духа у военнослужащих и идеологического единства населения, являющегося необходимым условием прочного тыла.
Во-вторых, идеологическая обработка, пропаганда необходимости «сплочения нации против общего врага» и других милитаристских идей должны были способствовать, с одной стороны, укреплению единства народа, а с другой — создавать условия для усиления эксплуатации трудящихся с целью повышения прибылей капиталистов.
В-третьих, правящие круги принимали меры для противопоставления идеям социализма, получившим широкое распространение после Великой Октябрьской социалистической революции, реакционных, милитаристских идей. Пропаганда идеи «общности судьбы народов Восточной Азии», распространение лозунгов о необходимости их объединения для «освобождения от белых колонизаторов», с одной стороны, помогали японским монополиям конкурировать с американскими и европейскими монополиями и овладевать рынками сбыта и сферами влияния экономическими методами, а с другой — создавали более благоприятные условия для захвата азиатских стран. Вместе с тем идеям паназиатизма придавалась антисоветская и антикоммунистическая направленность: японская пропаганда изображала коммунистов, Советский Союз главными противниками национального освобождения азиатских народов.
Особенностью военно-идеологической обработки населения Японии явилось использование в милитаристских целях идей не только буржуазного, но и феодального общества, а также — в самых широких масштабах — религии.
Идеологи военщины пропагандировали принципы морально-этического хчо1хекса самураев «бусидо» («путь воина»). Главными принципами этого кодекса являлись: преданность императору и своему хозяину (командиру), храбрость, презрение к смерти, скромность в быту (умение довольствоваться малым).
«Бусидо» тесно связан с национальной японской религией синто. Синтоистский культ почитания душ умерших героев (погибших, выполняя приказ командира, хозяина) был использован для включения в правила поведения воинов принципа храбрости и презрения к смерти.
Догматы буддизма также оказали влияние на формирование морального кодекса самураев. Буддийский догмат о перевоплощении, утверждающий, что в случае «добродетельного» поведения простой солдат, рабочий или крестьянин может перевоплотиться в человека высокого общественного положения, содействовал формированию одного из принципов «бусидо» — дисциплинированность. Повиновение своему хозяину — командиру, считавшееся, согласно буддийской религии, «добродетелью», являлось одним из главных правил кодекса поведения самураев.
Известно, что ортодоксальный буддизм категорически запрещает убийство. Однако японских милитаристов явно не устраивал этот принцип. Поэтому в Японии получила широкое распространение одна из относительно самостоятельных ветвей буддизма — школа секты «дзэн», предусматривавшая различного вида «искупления» своего жизненного пути, на котором убийства как бы носили характер «профессионально-бытовой» необходимости. Японская военщина, отдавая определенную дань буддизму, чтила также различные синтоистские божества, менее взыскательные в отношении пролития крови, особенно бога войны Хатимана[146].
Особенно широко использовался для идеологической обработки населения и военнослужащих синтоизм, который в отличие от других религий, выбравших в качестве объекта религиозных спекуляций внутренний мир и переживания отдельного человека, с самого начала возник как государственная религия, обожествлявшая главу японского государства[147]. Японское правительство 3 августа 1935 г. выступило со специальным раз выяснением сущности национального государственного строя: «Государственный строй Японии определился еще тогда, когда по божественному повелению спустились на землю потомки Аматэрасу (богини Солнца —
Фашизация Японии, проводившаяся военщиной и «дзайбацу» особенно интенсивно в конце 30-х и начале 40-х годов, в период непосредственной подготовки к расширению японской агрессии, осуществлялась в обстановке оголтелой пропаганды идей, почерпнутых из своего рода библии японских фашистов — книги К. Икки «Программа реформ Японии». Важное место в пропаганде занимало абсолютизирование роли государства, которое якобы имеет «право» объявления войны, например, «во имя освобождения Индии от английского ига, Китая — от иностранного гнета», а также «тем нациям, которые владеют чрезмерными территориями или управляют ими бесчеловечным образом, например, для отторжения Австралии от Англии и дальневосточной Сибири от России»[150].
Главное внимание уделялось обоснованию «необходимости» ведения большой войны «во имя процветания» японцев и других народов Азии. Японские проповедники агрессии использовали для своих целей идеи «хакко ити у» и «кодо».
Понятие «хакко ити у» («восемь углов под одной крышей», т. е. объединение всех «углов» мира в одну «семью») взято из древней японской рукописи «Нихонсёки», где оно выдавалось за высказывание мифического императора Дзимму, который, как гласит предание, правил Японией в 660 г. до н. э. В своем традиционном значении оно означало всеобщий принцип гуманности, который, как предполагалось, в конце концов распространится на весь мир[151]. Однако в период Токугава (XVII–XIX вв.) это изречение стало толковаться как идея господства Японии над всем миром[152].
«Кодо» является сокращением фразы, которая буквально обозначала «единство императорского пути». В эпоху феодализма считалось, что идея «хакко ити у» должна быть осуществлена в результате правления императора. Принцип «хакко ити у» в трактовке идеологов феодализма являлся целью, а преданность императору была тем путем, который вел к ней[153].
Эти идеи были связаны с императорской династией и в период незавершенной буржуазной революции 1867–1868 гг. Император Мэйдзи провозгласил их в рескрипте, обнародованном в 1871 г. Они интерпретировались вначале правящими кругами как призыв к патриотизму японского народа. Однако в 20-30-х годах ХХ в. японские пропагандисты милитаризма призывали во имя этих двух идей и территориальной экспансии, и постепенно понятия «хакко ити у» и «кодо» стали символами мирового господства, осуществляемого при помощи военной силы[154].
Так как Советский Союз и мировое коммунистическое движение рассматривались японскими правящими кругами в качестве главного препятствия в деле реализации их агрессивных планов на континенте, то понятия «хакко ити у» и «кодо» приобрели также антисоветскую и антикоммунистическую направленность.
Понятие «кодо» часто связывалось милитаристами с термином «национальная оборона», под которой подразумевался захват чужих территорий. «Национальная оборона, — заявлял военный министр С. Араки, — не ограничивается обороной самой Японии, но включает также оборону "пути, по которому идет страха", а именно "кодо"»[155]. Араки ясно показал, что национальная оборона «означала завоевание других стран», а «кодо» является путем агрессии. Что касается «хакко ити у», то этот принцип все более приобретал смысл господства Японии в Восточной Азии и бассейне Тихого океана.
В пропаганде милитаристских идей среди японского населения и военнослужащих широкое распространение получило выражение «жизненная линия» Японии. Когда японские милитаристы решались на захват какой-либо страны или района, они объявляли, что именно там пролегает «жизненная линия» Японии, т. е. линия, от которой якобы зависит жизнь или смерть японского народа. «Военщина всегда стремилась оправдать свои агрессивные военные авантюры, — свидетельствует Приговор Международного военного трибунала для Дальнего Востока, — претендуя на то, что они были оборонительными. Именно в этом смысле Маньчжурия рассматривалась как "жизненная линия" Японии»[156].
Важное значение для обоснования агрессивного курса Японии имели утверждения государственных деятелей и буржуазных пропагандистов о перенаселенности страны и бедности ее полезными ископаемыми, что якобы дает право на захват новых территорий и источников сырья. Эта теория появилась еще до японо-китайской войны 1894–1895 гг. Однако и после того, как Япония в результате войны с Китаем захватила Тайвань, а затеи фактически превратила в свою колонию Корею, она не только не отказалась от войн, но, наоборот, использовала эти факторы для подготовки к еще большим по своим масштабам войнам. По мере того как расширялись захваченные территория и сферы влияния Японии, теория о «перенаселенности» страны пропагандировалась все настойчивее. Особенно широкое распространение эта теория получила между двумя мировыми войнами. О необоснованности этой «теории» весьма откровенно высказался премьер-министр И. Хара, записавший в своем дневнике в связи с его беседой на эту тему с советником императора (гэнро) Ямагата: «Нам выгодно убедить иностранцев в том, что в связи с перенаселенностью страны японцы должны эмигрировать за границу, и нам нужно получить на это согласие иностранных держав. Фактически же процент прироста населения нашей страны весьма сомнителен, а территория ее вполне достаточна для расселения населения внутри страны, и нет оснований беспокоиться о перенаселенности. На самом деле, когда мы за последнее время добились некоторого подъема промышленности, мы столкнулись с нехваткой рабочей силы»[157].
Большое место в идеологической обработку, населения и вооруженных сил занимали уже упоминавшиеся ранее идеи паназиатизма. В метрополии и на территориях, намеченных японским военно-политическим руководством в качестве объекта агрессии, широко пропагандировалась «великая миссия» Японии по освобождению цветных народов от гнета белых, установлению на Востоке благоденствия, укреплению там «военного мира»[158].
Конкретным выражением идей паназиатизма явился лозунг о создании «сферы сопроцветания» стран «Великой Восточной Азии», впервые провозглашенный японским министром иностранных дел Мацуока 1 августа 1940 г.[159]. Правительственные органы пропаганды изображали «сферу сопроцветания» в качестве союза «независимых» государств Восточной Азии, который будет создан после изгнания (с помощью Японии) белых колонизаторов[160]. На самом деле речь шла о японской колониальной империи, в состав которой, по замыслам военщины, должны были войти оккупированные японскими войсками территории, где власть будет принадлежать (по типу Маньчжоу-го) марионеточным правительствам, действующим целиком в интересах и по указке японских «дзайбацу» и «гумбацу».
В распространении милитаристских идей принимали участие органы государственной пропаганды, пресса, кино, радиовещание, милитаристские организации, школы, высшие учебные заведения, храмы, аппарат идеологической обработки вооруженных сил.
В 1939–1941 гг. правящие круги Японии приняли дополнительные меры с целью усиления милитаристской пропаганды среди населения и военнослужащих. В марте 1939 г. по указанию министерства культуры было введено военное обучение в высших учебных заведениях, а в мае того же года — в начальных школах, где пяти-шестилетним мальчикам стали внушать принципы «бусидо»[161].
С 1 сентября 1939 г., со дня начала второй мировой войны, в Японии первое число каждого месяца было объявлено «днем служения процветанию Азии». В этот день особенно широко пропагандировались идеи паназиатизма[162].
В апреле 1939 г. власти провели ряд мероприятий по милитаризации кино. Были изданы распоряжения, вменявшие в обязанность кинокомпаниям: не подрывать воинскую дисциплину, не высмеивать армию; не изображать в преувеличенно мрачных тонах военные действия; не притуплять боевой дух Народа; не подрывать моральное состояние мобилизованных и их семей; избегать развлекательных и упаднических фильмов. Фильмы, поставленные в соответствии с инструкциями властей, активно пропагандировали японскую агрессию против китайского народа. Они выходили обычно с начальными титрами: «Сплотим нашу страну», «Защитим наш тыл» и т. д.[163].
В 1939 г. в стране была развернута подготовка к празднованию 2600-летия основания государства («кигэнсэцу»), которое состоялось 11 февраля 1940 г. К этой дате было выпущено много верноподданнических статей и книг, в которых представители официальной японской исторической науки, признавая существование нескольких сильных родов (удзи) в VII в. до н. э., давали совершенно извращенную картину присутствия наряду с ними единого «императорского дома», якобы непрерывно и безраздельно правившего Японией с 660 г. до н. э. Одновременно была развернута травля тех историков, которые трактовали древнюю историю не в соответствии с официальной точкой зрения, например известного ученого С. Цуда, который в ряде своих трудов на основании изучения конкретного материала опровергал официальную точку зрения и показывал, что все якобы «точные» данные о жизни первых императоров сочинены гораздо позже[164].
Осенью 1940 г. под руководством Ассоциации помощи трону, созданной вместо распущенных политических партий, было проведено объединение интеллигенции в различного рода общества «служения отечеству». К концу 1941 г. в такие общества вынуждены были вступить почти все писатели и журналисты, художники и артисты. Общества «служения отечеству» строго регламентировали их творческую деятельность, добивались того, чтобы она упрочивала дух милитаризма[165].
В конце 1940 г. было создано Управление информации при совете министров на базе бюро информации и отделов информации министерств: военного, военно-морского, внутренних дел и иностранных дел. Это Управление, укомплектованное офицерами армии и флота и чиновниками других министерств, получило значительную самостоятельность и взяло в свои руки руководство милитаристской пропагандой среди населения[166]. Ежемесячно Управление проводило совещания руководителей издательств, на которых участникам сообщалось о военной обстановке и давались указания о направлении их деятельности. Была введена система предварительного представления рукописей, подлежавших сдаче в печать. Заметную роль в милитаристской пропаганде играла так называемая репортажная литература — публикации наиболее известных писателей, направленных на фронт Управлением информации[167].
Роль самой армии в таких условиях заключалась в закреплены идеологического влияния на военнослужащих и соотнесении его с требованиями военной дисциплины.
На командиров всех степеней возлагалась ответственность за «моральное воспитание» солдат. В одном из руководящих армейских документов указывалось: «Духовное воспитание является мозгом обучения, и об этом командир не должен забывать даже во сне»[168]. Командование жестоко наказывало офицеров за упущения в «моральном воспитании». На Шанхайском фронте, например, взбунтовавшаяся рота 24-й бригады была расстреляна в полном составе, включая офицеров: солдаты — за мятеж, а офицеры — за то, что не смогли предупредить бунт и справиться с ним.
Основным звеном в идеологической обработке солдата японское командование считало роту, а организатором «морального воспитания» — командира роты[169]. Значительная часть работы по милитаристскому воспитанию проводилась в «учебной комнате», где вывешивались портреты генералов, агитплакаты, велись беседы.
В батальонах, полках, дивизиях, полевых армиях организаторами и руководителями идеологической обработки личного состава являлись их командиры, при которых в качестве исполнительных и совещательных органов были созданы «комиссии по моральной подготовке». В их состав входили соответствующие начальники штабов, по одному офицеру из нижестоящих подразделений, частей и соединений, офицеры штабов и жандармские офицеры. «Комиссии по моральной подготовке» изучали вопросы политико-морального состояния военнослужащих и населения в районах их дислокации, разрабатывали меры по идеологической обработке военнослужащих и населения и по предотвращению появления революционных, пацифистских и других настроений.
Непосредственно в частях и соединениях «моральное воспитание» личного состава осуществляли «отделы подготовки и воспитания», которые составляли планы идеологической обработки и руководили ее проведением.
При частях и соединениях па фронте имелись постоянные служители религиозных культов, а также агитационные отделы для пропаганды среди населения.
Основной формой идеологической обработки являлись уроки по «моральному воспитанию», а также ежедневные получасовые наставления командира подразделения. В частях проводились также лекции, доклады, выставки, демонстрировались фильмы, торжественно отмечались праздники — особенно день армии и день флота (приуроченные к очередным годовщинам Мукденского и Цусимского сражений русско-японской войны), праздник в честь императора Мэйдзи, а также полковые и дивизионные праздники.
Вся пропаганда, проводимая в армии, как правило, была окрашена в религиозные тона и имела антисоветскую, антикоммунистическую направленность. Догмат о божественном происхождении Японии и императора, догматы, культивирующие «обожествление» героев, использовались в целях восхваления японского милитаризма и агрессии.
В методике пропаганды в императорской армии требовался строго индивидуальный подход к солдату, тщательный отбор аргументов. Командиры заводили переписку с семьей солдата. По настоянию офицеров родители нередко присылали своим сыновьям письма с наставлениями и советами «служить честно», а иногда и с угрозами лишить наследства и т. п. Солдату повседневно внушалась мысль, что «нет цветка краше вишни и человека лучше военного», что «военная слава — наивысшая слава».
Японские правящие круги, ведя подготовку к агрессии против СССР, США и Великобритании, стремились убедить народ своей страны в вынужденном, справедливом характере предстоящей войны. Органы пропаганды изображали Советский Союз агрессором, стремящимся поработить народы Китая, в первую очередь Маньчжурии, и захватить Японию[170].
США и Великобритания также обвинялись в подготовке агрессии против Японии, а шаги американского и английского правительств по введению некоторых ограничений на торговлю с Японией в период развертывания ею агрессии против Китая изображались как попытка задушить японскую нацию путем организации экономической блокады. После оккупации японскими войсками северной части французского Индокитая, когда в США были установлены некоторые ограничения па экспорт в Японию стратегических материалов, японские газеты писали, что «состояние экономической войны уже имеет место на Тихом океане»[171]. Летом 1941 г. после объявления Соединенными Штатами запрета на ввоз нефти в Японию «японские газеты с таким отчаянием убеждали своих читателей, что Японию "окружают", как будто петля голода уже затягивалась на шеях редакторов», хотя запрет не прекращал, а лишь ограничивал американо-японскую торговлю[172].
Осенью 1941 г. выступления японских государственных и политических деятелей приняли особенно провокационно-истерический характер. Так, депутат Т. Симада заявил в японском парламенте, что «Япония является объектом невидимого воздушного балета», что США и Англия «не перестают издеваться над Японией», но «даже над Буддой нельзя смеяться больше трех раз». Далее Симада сказал: «Раковая опухоль на Тихом океане находится в умах высокомерных американских лидеров, которые стремятся к мировому господству». Он утверждал, что для борьбы с раком необходим «большой нож», и вопрошал: «Когда нее правительство разрешит нации взять скальпель?»[173].
В конце ноября 1941 г. ряд членов японского правительства выступили с резкими нападками на США и Англию, а пресса стала публиковать статьи 00 «антияпонской политике этих стран»[174].
Правящим кругам Японии удалось путем усиленной идеологической обработки населения, а также широкого применения террора сделать его послушным исполнителем воли эксплуататорских классов, военно-фашистского режима. Вооруженные силы, где милитаристская пропаганда проводилась особенно интенсивно, превратились в послушное орудие агрессивной политики японской военщины.
Разумеется, в Японии существовали силы, которые вели борьбу против разгула милитаризма. Это были прежде всего коммунисты и левые социалисты. Антивоенная борьба, разоблачение агрессивных планов и действий правящих кругов приняли после победы Великой Октябрьской социалистической революции более массовый характер, чем в период русско-японской войны 1904–1905 гг. Профсоюзы, прогрессивные студенческие и женские организации в период японской военной интервенции против Советской России и агрессии против Северо-Восточного Китая, несмотря на политику репрессий в отношении антивоенных демократических сил, проводили митинги протеста против экспансионистской политики правящих кругов, требовали возвратить японские войска на родину.
Катаяма Сэн отмечал в 1933 г., что с 1928 г. арестовано «свыше 25 тысяч революционных рабочих, крестьян, интеллигентов»[175].
В конце 1937 г. после начала широкомасштабной агрессии Японии против Китая были произведены массовые аресты противников войны[176]. КПЯ в результате жестоких репрессий и полицейских провокаций была сильно ослаблена: по существу, борьбу продолжали лишь отдельные нелегальные группы коммунистов. Со второй половины 30-х годов в стране имела место лишь «разобщенная деятельность некоторых групп коммунистов, борьба отдельных коммунистов»[177].
Таким образом, при помощи усиленной идеологической обработки населения и вооруженных сил, репрессий и террора против демократических антивоенных сил правящие круги Японии готовились к осуществлению своих далеко идущих агрессивных планов, к расширению территориальных захватов, активному участию в надвигавшейся второй мировой войне.
Глава вторая
ВООРУЖЕННЫЕ СИЛЫ ЯПОНИИ ВО ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ
Взгляды политического руководства и генералитета милитаристской Японии на сущность и цели военной стратегии во второй мировой войне во многом совпадали со стратегическими воззрениями, господствовавшими в фашистской Германии: оба государства считали своей главной целью достижение собственного мирового господства. Как и гитлеровцы, японские милитаристы, руководствуясь расистской теорией, что «японец рожден для того, чтобы гордо промаршировать по всему свету»[178], стремились установить свой «новый порядок» в Азии и на Тихом океане под демагогическим лозунгом «освобождения» желтой расы от белых колонизаторов и создания здесь «сферы сопроцветания Великой Восточной Азии».
Причем этот «новый порядок» в Азии японские милитаристы уже со времени нападения на Китай насаждали, по словам Д. Кинана, главного американского обвинителя на Токийском процессе, «совершая зверства невероятной жестокости как по характеру, так и по масштабам… Бесчеловечный метод ведения войны носил всеобщий характер»[179]. Он именовался японским командованием «политикой трех лучей»: «сжигай, убивай, грабь»[180].
На оккупированных Японией Филиппинах был установлен жестокий режим военной диктатуры. За каждый случай попыток «причинить вред» японским солдатам или частным лицам грозил расстрел десяти заложников. Любые действия, «противоречащие интересам японских войск», карались смертной казнью[181]. По подозрению в содействии партизанам целые семьи, включая детей, сжигались заживо в своих домах. Часто такой участи подвергалось поголовно все население деревни или городка[182]. Против китайского населения японские милитаристы применяли химическое и бактериологическое оружие, проводили бесчеловечные опыты на живых людях, что впоследствии взяла на свое вооружение гитлеровская Германия[183].
Имелось определенное сходство и в подготовке Японии и Германии к решению главной стратегической задачи — уничтожению силой оружия Советского государства, в котором они видели основное препятствие на пути к завоеванию мирового господства. Всячески подчеркивалось, что СССР для Японии — враг номер один, столкновение с которым неизбежно[184]. Поэтому главная задача империи должна была заключаться в том, чтобы на первом этапе «вытеснить СССР с Дальнего Востока, изолировать его от народов Азии», захватив территории Приморья, Забайкалья и Сибири[185], а на втором — совместно с Германией и ее европейскими союзниками «зажать Советский Союз в тиски с запада и востока»[186] и в конечном счете низвести его на уровень полуколонии. При этом учитывалось, что направленность Японии на войну против СССР встречала одобрение определенных реакционных кругов США, Англии и Франции. В Токио были уверены, что на Западе «Японию не будут строго судить за нападение на коммунизм»[187].
С началом второй мировой войны японская императорская ставка подготовила два варианта стратегического плана ведения военных действий на Азиатско-Тихоокеанском театре войны: северный — против СССР и южный — против США, Англии и их союзников. Считалось, что «для достижения великой цели войны оба направления, как южное, так и северное, являются двумя сторонами одной медали»[188]. Очередность осуществления каждого из них ставилась в зависимость от конкретно складывающейся международной обстановки.
По замыслам сторонников «движения на север» (т. е. сначала нападение на СССР, а затем продолжение завоевания Восточной и Юro-Восточной Азии), война против Советского Союза должна была не только реализовать планы по захвату советских территорий, но и оказать решающее влияние на окончание затянувшегося «китайского инцидента». Двинуться на север и дойти до Иркутска предлагал министр иностранных дел И. Мацуока. Он считал, что если японские армии пройдут даже половину этого пути, это окажет воздействие на Чан Кайши и приведет к окончательному миру (имеется в виду окончательная капитуляция Китая. —
Антисоветизм в политике и стратегии японских правящих кругов рассматривался ими вместе с тем как одно из наиболее действенных средств маскировки планов войны со своими империалистическими конкурентами в Азии. Расчет строился на том, что, уверовав в исключительно антисоветскую направленность политики и стратегии Японии и Германии, западные державы будут и дальше проводить курс на их «умиротворение» в целях поощрения их к войне против СССР. Однако, как свидетельствуют японские военные исследователи, практическая подготовка к боевым действиям сухопутных войск по крайней мере до 1940 г., когда впервые был разработан конкретный план войны против США и Великобритании, была целиком направлена на обеспечение готовности к ведению войны против СССР[190]. Эта направленность в подготовке войск совершенно четко отражалась в «конских уставах и различных руководствах. Так, руководство «Действия мелких частей японской армии» было составлено с учетом необходимости в будущем для японской армии «скрестить шпаги» с противником на местности, представляющей собой равнину «обычно с незначительным количеством препятствий, с недостаточным количеством местных средств, слаборазвитыми и плохими путями сообщения, чрезвычайно неблагоприятными климатическими условиями и другими отрицательными факторами». Иначе говоря, это руководство по тактике было составлено не вообще, вне времени и пространства, а как руководство по тактике мелких подразделений японской армии в природно-климатических условиях Сибири и Дальнего Востока. Более того, примеры донесений японских командиров о бое иллюстрировались показаниями «пленных… уральских казаков»[191].
К разработке новых оперативно-стратегических планов против СССР генеральный штаб японской армии совместно с военным министерством, командованием Квантунской группировки войск, Экспедиционных сил в Китае и морским генеральным штабом приступил сразу после заключения соглашения о прекращении военных действий на монгольско-маньчжурской границе. Первый вариант плана был закончен к октябрю 1939 г., месяц спустя после начала второй мировой войны[192].
В марте 1940 г., после доработки и уточнения, этот план был утвержден сначала начальником генерального штаба, а затем и императором Хирохито. В начале апреля оп был направлен командующему Кваптупской группировкой войск в качестве основного плана войны против Советского Союза на 1940 г. В плане, как и в 30-е годы, предусматривался разгром Советской Армии па Уссурийском направлении, захват территории вплоть до линии Рухлово (Сковородино) — Большой Хинган с последующей оккупацией Забайкалья, Северного Сахалина и Камчатки[193].
В соответствии с новым планом у границ Советского Союза намечалось сосредоточить крупные силы на трех направлениях: Восточном (Приморском) — 1-й (восточный) фронт в составе 19 дивизий; Северном (Амурском) — 4-я армия (3 дивизии); Западном (Большой Хинган) — 6-я армия (4 дивизии). Для действий на Сахалине и Камчатке выделялась 7-я отдельная дивизия, смешанная бригада «Карафуто» («Сахалинская») и ряд других частей.
В ходе военных действий предполагалось перебросить в состав Квантунской группировки пять дивизий из метрополии и десять дивизий из экспедиционный армии в Китае, которые планировалось «ввести в сражение на направлениях за пределами Маньчжурии»[194].
Стратегический замысел плана войны против СССР сводился к тому, чтобы рядом стремительных ударов на нескольких операционных направлениях разгромить группировку вооруженных сил СССР в Приморье, затем в Приамурье и Забайкалье, перерезать основные коммуникации, захватить военно-промышленные и продовольственные базы и принудить советские войска к безоговорочной капитуляции.
Война, по примеру гитлеровского вермахта, должна была начаться внезапным массированным ударом японской авиации, перед которой ставилась задача быстро уничтожить советские ВВС на Дальнем Востоке и завоевать господство в воздухе до перехода в наступление японских сухопутных войск. В целом японские войска должны были закончить войну, выйдя к Байкалу через шесть месяцев после начала наступления[195].
План войны против Советского Союза на 1940 г. лег в основу оперативно-стратегического планирования и в 1941 г. Однако на этот раз предусматривалось резко сократить численность японских войск в Китае. Здесь намечалось оставить лишь 9 (из 26) дивизий и 20 отдельных бригад, которые в период военных действий против Советской Армии должны были «противостоять китайским войскам, не предпринимая Наступательных действий»[196].
После нападения гитлеровской Германии па Советский Союз японское командование стало интенсивно готовиться к боевым действиям в «северном направлении». По мнению генерального штаба и военного министерства, агрессия вермахта против СССР должна была создать «эпохальное улучшение стратегического положения Японии» и обеспечить такую благоприятную возможность для решения «северной проблемы», которая «предоставляется один раз из тысячи». Считалось, что советское командование под натиском вермахта будет вынуждено перебросить значительную часть войск с Дальнего Востока на Западный фронт, в результате чего на Дальнем Востоке и в Сибири останется не более 15 советских дивизий[197], которые по своей мощи будут соответствовать 11 японским дивизиям военного времени.
Поэтому для успешного наступления считалось достаточным 22 японских дивизий, которые создадут двойное превосходство в силах и средствах над противником[198].
Такая группировка японских войск была сосредоточена в готовности к наступлению на территорию Советского Союза к началу августа 1941 г. Она включала 16 штатных дивизий и 750 различных частей и подразделений, общая численность которых соответствовала 25 дивизиям[199]. Кроме того, была сформирована Квантунская армия обороны, которая выполняла роль резерва. Всего в ходе мобилизации на территории Маньчжурии и Кореи было сосредоточено 850 тыс. солдат и офицеров[200]. Специально для участия в войне против Советского Союза в районе Оминато был создан 5-й флот, который должен был взаимодействовать с армией[201].
По признанию японских военных специалистов, Квантунская армия «была превосходно вооружена»[202]. «Летом 1941 г., — свидетельствует очевидец событий тех лет Д. Гомикава, — мощь Квантунской армии достигла пика, и ее называли в Японии "непобедимой". В то время считалось, что Квантунская армия является самым сильным фронтовым объединением. И действительно, с точки зрения тогдашнего уровня производства в Японии эта армия оправдывала название "самой передовой и современной"»[203].
Наиболее рьяными сторонниками немедленного нападения на СССР среди монополистических кругов страны были представители «молодых» концернов (Мангё, Накадзима, Окура и др.), а в армейских кругах — так называемая «квантунская группа» (в нее входили, в частности, генералы Й. Умэдзу, Т. Ямасита, К. Доихара и С. Итагаки). Они опасались, что в случае быстрого разгрома Советского Союза Германией Япония может оказаться обделенной, не будет допущена к дележу «русского пирога». Основанием для таких опасений служили поступавшие из Берлина сообщения о том, что Германия «сможет через три месяца продвинуться до Владивостока»[204].
Министр иностранных дел И. Мацуока на заседаниях совета по координации действий правительства и ставки, которые проходили в конце июня 1941 г., доказывал необходимость скорейшего вступления Японии в войну против СССР. «Когда Германия победит и подчинит себе Советский Союз, мы не сможем воспользоваться плодами победы, ничего не сделав для нее, — заявил он. — Мы должны пролить кровь либо прибегнуть к дипломатии. Лучше пролить кровь»[205].
В целом в вопросе стратегической направленности агрессии Японии против СССР принципиальных разногласий в Токио но возникало. Японские милитаристы в осуществлении поставленных целей стремились опираться на своих союзников по «тройственному пакту». Особенно активно эту позицию отстаивали представители сухопутных войск. «После поражения на Халхин-Голе армия почувствовала, что пора заключить военный союз трех держав — Японии, Германии и Италии»[206]. Однако, несмотря на совпадение многих стратегических концепций Токио и Берлина, политика и стратегия милитаристской Японии имела и свои специфические черты.
Японские правящие круги при решении важнейших политических и стратегических задач, а также при выборе основных направлений агрессии не были склонны безропотно следовать в фарватере «третьего рейха». Они исходили прежде всего из собственных империалистических интересов, стремясь в максимальной степени использовать результаты германо-итальянской агрессии и «тройственный пакт» для укрепления и расширения своих позиций в Азии и на Тихом океане. Ст. III «тройственного пакта» предусматривала вступление Японии в войну на стороне Германии и Италии, но и японские правящие круги добились того, что ст. II этого же пакта «признавала и уважала лидерство Японии в установлении "нового порядка" в Великой Восточной Азии»[207].
Уже в ходе обсуждения вопроса о заключении военно-политического союза трех держав влиятельные политические деятели Японии требовали не допускать подчинения страны германским стратегическим интересам. Так, видный политических и военный деятель К. Судзуки, выступая на заседании Тайного совета, предлагал во взаимоотношениях с Германией действовать, исходя прежде всего из собственных интересов: извлечь из «тройственного пакта» все те выгоды, которые предоставлялись Японии, а когда договор станет для нее невыгодным, попросту пренебречь им[208]. Член Тайного совета К. Исии призывал не допускать такого положения, когда «Германия окажется в роли "наездника", а Япония — в роли "осла"»[209]. В конечном счете возобладали осторожность и прагматизм: было решено для применения вооруженных сил выждать «наиболее благоприятный момент», когда «Советский Союз, подобно спелой хурме, готов будет пасть на землю», и тогда «одним ударом разрешить северную проблему»[210].
В течение июня и июля военно-политическое руководство Японии внимательно следило за событиями на советско-германском фронте, ожидая скорого падения Москвы и Ленинграда и выхода германских войск к Волге, что рассматривалось как условие вступления Японии в войну против СССР[211]. Однако советский народ продолжал героическую борьбу, что стало порождать сомнения в японских правящих кругах в возможности «блицкрига» вермахта против Советского Союза. В «секретном дневнике войны» японского генштаба появились тревожные записи: «22 июля. Прошел месяц после начала германо-советской войны. Переброски советских войск с Дальнего Востока не наблюдается. Что касается наступления благоприятного момента для начала боевых действий против СССР, то вероятность завершения войны в результате операции только Германии по меньшей мере сократилась…
25 июля. В оперативном отделе мнение о том, чтобы выступить против севера в течение этого года, постепенно ослабевает… Необходимы ярко выраженные перемены в советско-германской войне»[212].
«Перемены» наступали, однако, не в пользу фашистской 1'ормании и ее союзников. В такой обстановке правящие круги Японии стали с повышенным вниманием относиться к предупреждению японского посла в Москве генерал-лейтенанта Татэкава, который накануне нападения вермахта на СССР сообщал: «Советский Союз не покорится. Компромисс здесь невозможен. Война должна быть затяжной»[213]. В Токио все больше и больше стали прислушиваться к мнению таких военно-политических деятелей, которые утверждали, что для ведения «большой войны» против СССР «Япония должна собрать все ресурсы желтой расы и мобилизовать для тотальной войны», имея в тылу 500-миллионный Китай, который должен стоять за японскими самураями, как «громадный рабочий батальон», а ресурсы Маньчжурии и экономический потенциал Японии должны быть подвергнуты полной промышленной «рационализации»[214], иначе говоря, — считалось, что Япония должна поступить подобно Германии, которая перед нападением на СССР поставила себе на службу военно-промышленные и людские ресурсы Северо-Западной, Центральной и Южной Европы. Таким образом, осуществление «южного варианта» стало теперь вырисовываться перед правящими кругами Японии как «необходимая» предварительная ступень аккумуляции сил перед нападением на Советский Союз, этого «противника Японии № 1» и основного препятствия на пути создания великой «азиатской желтой империи» под эгидой Японии.
6 сентября 1941 г. на императорской конференции по предложению высшего военного командования были утверждены «Принципы осуществления государственной политики империи», определившие курс на войну против США, Великобритании и Голландии (в последнем случае имелся в виду захват Голландской Индии)[215]. При этом считалось, что «удар в южном направлении одновременно решит и китайский вопрос»[216]. Взятый правящими кругами Японии курс на войну на юге не вносил существенных изменений в планы антисоветской агрессии. В императорском решении совершенно четко указывалось, что в случае благоприятной для империи обстановки «северная проблема будет решена в ходе или даже до использования силы на юге»[217].
Японское командование неукоснительно следовало указанию уделять первоочередное внимание «северной проблеме». К середине июля 1942 г., например, генеральный штаб подготовил план «Операции № 51», предусматривавший сосредоточение войск и наступление в глубь советской территории[218]. 14 июля он был рассмотрен военным министром генералом Х. Тодзио[219]. Весной 1943 г. были изданы директивы о подготовке к наступлению против СССР Квантунской группировки войск, Экспедиционных сил в Китае и японских ВМС[220]. Всем этим и некоторым другим планам, однако, было не суждено сбыться из-за все более мощных ударов Красной Армии на Западе при сохранении достаточно сильной группировки советских войск на Востоке.
Согласно японской конституции, принятие решения па использование войск в боевых действиях являлось прерогативой императора и находилось вне сферы полномочий правительства. Начальники генерального штаба армии и морского генерального штаба, действуя независимо друг от друга, обладали высшей ответственностью за принятые решения. Только они имели право, минуя кабинет министров, докладывать императору по вопросам использования вооруженных сил. Каждый из возглавляемых ими штабов параллельно и самостоятельно планировал и разрабатывал операции. Координацию действий этих штабов осуществляла ставка, в которой объединялись две секции — сухопутных войск и военно-морская.
Разработка наступательных операций в «южном направлении» осуществлялась отдельно в генеральных штабах армии и флота. Затем были установлены контакты между штабными офицерами-операторами высшего командования сухопутных войск и ВМФ, которые отрабатывали проблемы взаимодействия и непрерывно проводили совместные учения на картах. После того как план в основном был закончен, генеральные штабы видов вооруженных сил проработали его на своих штабных учениях. Под руководством главнокомандующего Объединенных флотом адмирала И. Ямамото 10–13 сентября 1941 г. в Военно-морской академии была проведена игра с участием командиров и штабных офицеров флота, в которой изучались две операции — «осуществление контроля» над юго-западной частью Тихого океана (операция по захвату важных районов на юге) и внезапное нападение на Гавайские острова.
Армия, в свою очередь, провела с 1 по 15 октября 1941 г. игру в Военной академии, в которой приняли участие офицеры-операторы генерального штаба, командиры и начальники штабов всех армий, запланированных для действий в южном направлении. В ходе игры генеральные штабы армии и флота обменивались информацией, вносили предложения и уточнения.
К концу октября высшее командование армии и флота, каждое в отдельности, утвердило свои генеральные планы и «заключило центральное соглашение» о проведении совместных операций в южном направлении. Затем начальники штабов в начале ноября поочередно доложили свои планы императору и «получили его высочайшее одобрение»[221]. Только после этого секция сухопутных войск ставки на основе утвержденного плана взяла на себя функции координирующего и директивного органа по проведению основных операций на юге. Ставка действовала на основе «соглашения», которое определяло общие цели военных действий на театрах и важнейших стратегических направлениях, распределяло силы по театрам и направлениям, указывало способы их действий, состав стратегических группировок и взаимодействие между ними, распределяло ресурсы, транспортные средства и решало друга вопросы организации боевых действий.
Специфика Тихоокеанского театра военных действий, где основными противниками Японии являлись великие морские державы — США и Англия, безусловно, требовала повышения роли и самостоятельности флота.
Вместе с тем планирование и ведение боевых действий на Азиатском субконтинента cтавили перед японским командованием задачу на создание таких сил, которые были бы способны вести успешную вооруженную борьбу с великими континентальными державами — СССР и Китаем. Это, в свою очередь, требовало повышения роли и самостоятельности сухопутных войск.
Раздвоенность и нереальность поставленных перед вооруженными силами задач сказывались на методах руководства войной: каждый из начальников генеральных штабов обычно стремился доказать свое превосходство. Такая система командования затрудняла разработку оперативных планов, требовала много времени на согласование параллельно разработанных проектов мероприятий, неизбежно порождала горячие и длительные споры, что в конечном счете приводило к затяжке принятия решений. К этому следует добавить, что если общее руководство совместными действиями в какой-то мере и обеспечивалось, то снабжение видов вооруженных сил осуществлялось раздельными органами, что вызывало в боевых условиях ряд осложнений[222].
Взяв курс на войну с США и Англией и выжидая наиболее благоприятных условий для нападения на СССР, японские правящие круги, конечно, отдавали себе отчет в том, что делают вызов крупнейшим мировым державам, военно-экономический потенциал которых намного превосходил возможности Японии. Однако, принимая такое решение, японские милитаристы руководствовались двумя основными соображениями. Во-первых, подобно фашистской Германии, они надеялись на молниеносный разгром вооруженных сил этих государств на Азиатско-Тихоокеанском театре войны. Во-вторых, в вооруженной борьбе с западными колониальными империями Япония не ставила столь решительных целей, как в борьбе с СССР, и планировала завершить здесь в кратчайший срок «ограниченную войну», чтобы захватить колониальные владения западных держав и обеспечить себя сырьевыми ресурсами. Это позволило бы Японии вести длительную войну, на которую, как считали в Токио, ни США, ни Англия не решатся и, следовательно, будут вынуждены пойти на «компромиссный мир»[223].
Осенью 1941 г. командование японских армий и флота закончили разработку четырех вариантов плана наступательных действий в «южном направлении», причем все они предусматривали сосредоточение основных усилий армии и флота против вооруженных сил западных держав на Тихоокеанском театре военных действий. Китайскому фронту отводилась второстепенная роль. В связи с тем что вооруженная борьба приняла здесь затяжной характер и не могла в ближайшее время привести к решающим результатам, было решено ограничиться на этом фронте частными операциями по улучшению положения японских войск и нарушению коммуникаций, связывавши с Китай с Великобританией и США[224].
В конце концов был выбран вариант, рассчитанный на одновременное нападение на Филиппины и Малайю, а затем на быстрый захват Голландской Индии (Индонезии) и Бирмы. Предусматривался массированный удар авианосной авиации по главной ВМБ Тихоокеанского флота США в Пёрл-Харборе, удаленной от Японии на 3400 миль[225].
Удар японского флота и авианосной авиации по Пёрл-Харбору и вывод из строя основных сил флота США позволяли японцам завоевать господство на море, что являлось согласно плану войны основным условием успеха дальнейших действий.
Выбор направления главного удара на Филиппины, Малайю, Голландскую Индию с точки зрения решения стратегических задач Японии в южном направлении являлся наиболее выгодным: оно было кратчайшим к основному объекту агрессии — странам 10жпых морей, позволяло поддерживать непосредственную связь с действовавшими в Китае Экспедиционными силами. Находясь па пути между Австралией, континентальной частью Азии и Японией, Филиппины являлись ключевой позицией в западной части Тихого океана. Их стратегическое значение определялось также тем, что они располагались в относительной близости от Китая и Индокитая. С овладением о-вом Ява и всей Индонезией под контроль Японии переходили не только богатые источники стратегического сырья, особенно нефти, по и морские пути между Индийским и Тихим океанами.
Поделиться книгой: