Бустрофедон

Провожающим приказали покинуть. Покинули, постояли, не слышно крича снаружи и физкультурно жестикулируя внутри. Проводница крепко держала обернутый вокруг палки желтый флажок. Геля думала о том, отстают ли проводницы от поезда, что делают в таких случаях и как их наказывают. Морковная голова вспыхнула напоследок сквозь двойные стекла. С проводницами вопрос навсегда остался неразрешимым, как проблема: болеют ли врачи.

Слава повез их в магазин «Культтовары». Там было пыльно.

— Выбери куклу, — предложила Бабуль.

Геля кукол предпочитала малогабаритных, с твердой головой и мягким туловищем. Их было нетрудно обшить лоскутами. Но чтоб не показаться глупой, ткнула пальцем в рослого пупса. Он так звался, наверное, потому, что посреди живота у него был пуп. Ниже — ничего, гладкое место. Трудно было понять, как его назвать — мальчиковым или девочковым именем. Принца Сианука Геля откнопила. Хотела выбросить, но, подумав, вложила в сказки Пушкина.

Слава привез щенка, дед ему дал имя Яго.

— Овчарка? — брезгливо спросила Бабуль.

— Подовчаренный, — неуверенно сказал Слава.

— Метис, — сказал дед. — Будет вас охранять.

— Мало ты на овчарок насмотрелся, — сказала Бабуль желчно.

Дед засмеялся. Смеялся он редко.

— Яго — это кто? — спросила Геля.

— Мерзавец, — сказала Бабуль.

— Офицер, который хотел быть генералом, — сказал дед.

— Ничтожество! — сказала Бабуль, повышая тон.

— Герои стали не нужны, — сказал дед. — Он это понял.

— Очень актуально! — сказала Бабуль колко.

— Вы, что ли, ссоритесь? — заподозрила Геля.

— Опеть неладно, — высказала мнение Поля.

— Что ты, что ты, деточка! — заспешила Бабуль.

— Крэдо ин ун Дио крудэль, — пропел дед дрожаще-басовито, на Гелиной памяти вообще впервые.

— Какое такое ты спел? — спросила Геля, изумленная.

— Верую в жестокого Бога, — сказал дед торжественно.

— Ты говорила, Бог милосердный, — обернувшись на Бабуль, недоумевала Геля.

— Хтойзнть, — сказала Поля с сомнением.

— Это ария из оперы, — как можно мягче сказала Бабуль.

— Почему в опере Бог жестокий? На каком языке?

Дополнительный вопрос лишал ответа на основной.

— На итальянском, — сказал дед. — Оперу следует петь по-итальянски.

«Намекнуть Сашке, что дед знает еще итальянский», — отметила Геля.

Школа бесславно прошла, тотчас забылась, и, как всегда в начале каникул, казалось, что никогда не возобновится. С Сашкой жгли костры за домом и хвастались тем, что выдумали. Яго оказался глуп и вороват — спер зигзаг полукопченой колбасы и закусил объемным караваем, который пекла Поля в русской печке. Его посадили на цепь. Он легко вылезал из ошейника и бегал как угорелый. Каждое утро дед ни свет ни заря брал Яго на поводок и шел, как он говорил, «заниматься». Звал с собой Гелю, но она безбожно спала.

Слава привез торчащий из багажника велосипед. Геля бросилась к «победе», хлопнула дверцей по большому пальцу. С приложенным льдом и болью, отдающейся во лбу, обнимала велосипед, не зная, как к нему подобраться. Ноготь походил на грозовую тучу. Дед держал седло крепко одной рукой. Отпустил незаметно, а Геля ехала, педали крутила. Когда надо было поворачивать, пришлось упасть набок. Дня через два наладилось, будто родилась на велосипеде. Сашка тоже научился, а Тоня боялась. Ноготь сходил цепляющими слоями.

Зашла за Тоней — впервые в их избу. Такой дом иначе не назовешь. Темень, как в проруби. Геля в проруби не была, но, как и многое, неизвестно откуда, само собой, знала. Ведра и чугунки повсеместно — скотину кормить. Стол да скамья. На печи что-то заворочалось, лохмотья раздвинулись, и показался мужик — косматый, смрадный, кашельный. Геля выскочила. Во двор зашла Поля с огорода.

— Опеть неладно? Не боись! Это Данила. С войны пришел — и на печкю влез.

У Поли были другие дочки — Валя и Надя. Чистые, красивые, замужние. Бухгалтерши обе. Откуда взялась Тоня, если Данила с войны на печке?

Потом приехала мама, и в саду повесили гамак. Мама лежала целыми днями и курила. Геля не знала, что ей сказать. Она никогда не думала, почему не живет с мамой. Так сложилось — и пускай.

— Хочешь посмотреть на Барана Козловича? — гостеприимно предложила Геля.

Мама расширила красивые глаза.

— Это еще кто?

Бараном Козловичем Геля с дедом звали старый тулуп. Он раскладывался на веранде, и Геля на животе, упершись локтями в шелково-колючую волглую изнанку, пахнувшую, как Данила, читала на нем «Робинзона Крузо».

Баран Козлович не произвел на маму впечатления. Яго залез в гамак, запутался, визжал. Геля увидела дом новый-сосновый словно впервые — мамиными глазами. Сени, как Поля говорила, сыроватые, холодные всегда, увешаны связками вяленой рыбы, подобно репродукциям в «Огоньке». Лук в старых чулках. Вода в ведрах с крышками эмалированных. Поля носит в оцинкованных и выливает в эмалированные. Остальные припасы в подполе. Геле туда нельзя. Поля лазает. Бабуль говорит:

— Дед наш — чистый фламандец.

Фламандец — это кто так любил еду, что только ее и рисовал.

Бабуль рассказала Геле содержание оперы, которую дед исполнял. Геля не взяла в толк, зачем удушать Дездемону, когда можно было с ней спокойно развестись. Мама с отцом в который раз разводились — Геля сама слышала, как она уведомляла Бабуль, а Бабуль ночью шепотом делилась с дедом.

— Хватит уже! — сказал дед. — Взрослая, пусть решает. Мне все это надоело.

— Но если с нами что случится, с кем останется Гелечка? — прошептала Бабуль похоже на свою сестру Морковку.

— А что с нами случится? — спросил дед, как на его месте поступила бы и Геля.

— Мало ли что, — неопределенно шепнула бабушка.

— Все уже случилось, — зевнул дед. — На наш век хватит.

Геля принялась было размышлять на эту тему, но заснула.

С отцом ее оставили однажды летом, привезя в город на побывку. Мама незамедлительно уехала на курорт — ей надо было отдохнуть от работы среди военпредов. Отец был неплохой, правда, кормил насильно. Геля выстояла. По вечерам смотрела телевизор в зеркало из другой комнаты. Дед и Бабуль приехали в конце лета. Дед с отцом долго говорили, пили коньяк.

— Я не отдам ребенка, пока вы отношения не наладите, — сказал дед.

Отец ушел на балкон, курил, сильно выдувая дым. А Бабуль взяла Гелю с собой на прогулку. Поблизости от дома были парк и развалившийся дворец.

— Здесь жил попечитель нашего института, — сказала Бабуль возбужденно. — Он приходил к нам с дочкой. Она была больна.

— Чем? — спросила Геля.

— Ну, в общем, неполноценная. Все время тянула отца за руку и повторяла: «На ослике! На ослике!» Однажды нас повели сюда. Попечитель праздновал день рождения той самой дурочки, и нас пригласили. Девочка действительно каталась на ослике вокруг вот этого фонтана. Как же мы завидовали!

Под фонтаном Бабуль подразумевала, очевидно, что-то вроде огромного таза с высокими бортами в центре парка, куда дождь нанес воды, и в нем плавал раскисший мусор. В центре таза торчал одинокий металлический штырь.

— Здесь была прекрасная статуя, — сказала Бабуль печально.

— Бомба попала? — предположила Геля.

— Нет, бомбы сюда не долетали. Глубокий тыл, — Бабуль все не выходила из рассеянности. — Обнаженная натура донимала.

Геля поняла только, что статуя была голая.

Уезжали спозаранку на шахматном такси. Отец притворялся, что спит. Или правда спал. Геля зачем-то поцеловала край его постели. Нельзя сказать, чтобы она отца так уж любила — она его слишком редко и всегда в неблагоприятных ситуациях видела. По сравнению с дедом, можно сказать, и не любила. Однажды он поднял ее среди ночи, они помчались по непрогляди разыскивать маму, и Геля, спросонья напялившая чешки на тонкой подошве, оббила ступни о камни ремонтируемой дороги. Мама нашлась утром, на кухне, когда Геля, насилу заснувшая после пробега, встала поздно и недовольная. Но сейчас ей казалось, что это так красиво — поцеловать край постели.

Москва на сей раз впечаталась трехэтажной очередью в «Детском мире» за одеждой, за тем самым пальто-бордо, девочкой, с которой болтали на холодных ступеньках, и незлым ворчанием деда в поезде:

— Зачем ребенка истязать? Я бы через потребсоюз достал все то же самое без всякой очереди.

Дед начал болеть осенью. Осень в Туторовском была обыкновенная. Листья липкие на стекле. Пронизывало, и воздух сизый, как нос Джузеппе, не захотевшего стать отцом Буратино. Наконец отпустили на каникулы — короткие, бесполезные. Дождь непрекратимый. На велосипеде не проедешь. Лес обнищал. Дед сидел с грелкой на диване, капризничал. Бабуль умоляла съесть суп и принять таблетку. После таблетки он Геле читал «Конька-горбунка», «Сказку о царе Салтане». Все это Геля наизусть знала, но с дедова голоса как-то обновлялось.

Появился врач Григорий Львович с женой Лилей — красавицей. Похуже мамы, но надо признать. Они стали часто приходить в гости. У Гели завелись вши от Тони. А у нее от Данилы. Бабуль намазала керосином из маленькой бутылочки и повязала косынкой. Бутылочка с керосином кипятилась в миске с водой. Геля назубок знала все Бабулины лекарства. Глазные капли желтые. Капли нашатырно-анисовые. Нашатырный спирт отдельно. Валерьянка от нервов. Зеленка от болячек. От кашля по копейке — это Бабуль подчеркивала. Аскорбинка. Вазелин. Банки простудные с выпуклым донышком, с мгновенным разогревом изнутри ватным синего пламени факелком, намотанным на карандаш. Банки лепила Бабуль на грудь и спину — попеременно. Они оставляли коричневые круги, похожие на прожаренные котлеты. При шевелении позвякивали, как медали. Потягивали кожу. А кипяченым керосином Геле и горло мазали. И вот теперь голову.

Григория Львовича и Лилю кормили пирогами с капустой, грибами солеными и винегретом. Водку с мандаринными корками ставили.

Геле очень хотелось Лилю чем-то в себе заинтересовать.

— У меня вши, — ляпнула она.

Лиля была благонравная, никак не прокомментировала. А Григорий Львович сузил лоб и сказал:

— Ты в сторонке, в сторонке стой.

— Ничего, — смущенно сказала Лиля.

Но рисунки Гелины осмотрела невнимательно.

Бабуль после их ухода объясняла, что не все обязательно говорить вслух. Впрочем, ходить не перестали и кушали сдобно. Вши быстро вывелись. Тоню тоже продезинфицировали, но к Даниле не подобрались.

Слова «диагноз» Геля раньше не слышала и, как его ставят, не представляла — не то что банки. Ей казалось, что это ширма, за которой Бабуль переодевалась, когда болела чем-то внутри. Геля тогда была совсем маленькая. Попредставляв, она почти всегда засыпала на Бабулиной молитве. Бабуль шевелила губами — длинно и шепеляво, потому что зубы на ночь вынимала изо рта. Ставила перед собой иконку — образок, как она говорила, потом убирала в ящичек. Почему-то нельзя было оставлять на виду. Она и крестик рисовала тайно химическим карандашом на Гелиных майках — под плечевой лямкой — и на фланелевом лифчике, к которому при поддержке одной никелированной скобки, обтянутой нитками, крепились на длинной широкой резинке чулки. Была и вторая такая же скобка, часто скособоченная, сзади. Всегда расстегивалась.

Молитва стала длиннее и отчетливее. Геля успевала проснуться, добрести до горшка, стоявшего за печью, прожурчать, вернуться и, заново угреваясь и засыпая, слышать Бабулино шепелявление, продолжающееся с вечера:

— О Премилосердый Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельней Троице поклоняемый и славимый, призри благоутробно на раба Твоего…

— Диагноз плохой, — говорила Бабуль Поле. — И поставили поздно.

— Хтойзнть, — уговаривала ее Поля. — Можа, обжопились.

— Да нет, не ошиблись, — переводила Бабуль. — Смотри, какой он желтый!

— Опеть неладно! Желтай… Дома сидить, вот и желтай. Ты выкинь диагнусь эту-то. К бабке надоть.

— Поля, ну что за темнота! Какая бабка! — возмущалась Бабуль.

— Она партизаней выхаживала. Хороша бабка, стояща!

— Что же Данилу твоего не выходила? — сомневалась Бабуль.

— Хтойзнть! Порча на нем! — оправдывалась Поля. — Он какой веселай до войны был — не поверишь! Первай на гулянках!

Поверить в это, увидев настоящего обомшелого Данилу, было непросто.

— Ох, головушка горь-ки-я-а! — неожиданно тошно заголосила Поля. — Ох, зародилася несчастна, я ня знаю, как жа быть, как мине на свети жить…Ох, света белыва отстану, любить ста-ра-ва ня стану-у.

— Нет, Поля, это рак, — ужасалась Бабуль, откровенно не слыша Полиных песнопений. — Григорий Львович сказал.

— Хтойзнть? Львович твой! — перебивала Поля, прервав заплачку. — Пущай за бабой лучше смотрить.

Обе уставали в препираниях и замолкали. Геля была не такая глупая, чтобы воображать речного рака цвета дедовой военной фляжки или лужи за домом, где они с Сашкой ловили головастиков. Она понимала, что так называется болезнь. Ей, как и Поле, казалось, что в болезни этой виноват кудрявый, чернявый Григорий Львович с отменным аппетитом и до известной степени красавица Лиля. Никакого рака Геля не воображала, зато в картинах представляла себе месть Григорию Львовичу. Месть заключалась в черном мече, висящем на черных цепях. Такие рисовал Сашка в тетради по русскому. В наколдованный момент меч самопроизвольно срывался с цепей и летел прямо в диагноз, поставленный негодным врачом, как щит. Григорий Львович был первым человеком, которому Геля желала смерти, и от этого делалось не по себе. Еще одно странное выражение. «Не по себе» — а по кому?

Прошло ползимы, когда Бабуль сказала, что деду выдали путевку в санаторий. Он никогда ни в какие санатории не ездил. И теперь не хотел. Сидел нахохленный, губы обметало белым. Очень худой, уменьшенный. Подробно наблюдал, как Поля растапливает русскую печь, жжет бересту, прогревая трубу, укладывает дрова в горниле. Сказал:

— Ты вот что, Геликониха, — он Гелю иногда так звал, — ты смотри, чтобы тут Бабуль не хулиганила.

Голос тоже уменьшился, приглох.

Геля заплакала.

— Ну! — сказал дед. — Ты же теперь знаешь, что такое проверка на вшивость. Вот и меня проверят — и отпустят.

Шутит, поняла Геля, но не засмеялась.

— Тебя керосином небось не намажут, — отшутилась она, как умела.

— Кто знает, чем они там мажут. Тыком в основном, — сказал дед и налил грелку. Она давно не помогала. Зато Геля вдруг постигла, что такое Полино «хтойзнть»! А «тык», она думала, это такой инструмент.

Когда дед садился в машину — вернее, его туда втаскивали Бабуль и Слава, Геля полновесно поняла, что в последний раз видит того, кого любила сильнее всех остальных людей на свете, исключая Бабуль. Он носил широкие плещущие брюки, в которые сейчас можно было свободно засунуть еще и Славу, и пиджаки с острыми выступающими лацканами. В пиджак теперь можно было одеть одновременно не менее трех рыжих «отнемцев». Пальто и шапка пирожком тоже были как чужие. Дед слабо клюнул белой рукой, подзывая Гелю. Она подошла, встала, помня про придавленный ноготь, сжав руку в варежке в кулак и не берясь за дверцу.

— Не руби деревьев, — сказал дед хрипло.

Геля отшатнулась.