Помоги проекту - поделись книгой:
IMPERIEN
Rowohlt
Berlin
ИМПЕРИИ
Москва
ПОЛЕ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
УДК 94 ББК 321 М98
Herfried Münkler
IMPERIEN. Die Logik der Weltherrschaft - vom Alten Rom bis zu den Vereinigten
Staaten
Мюнклер, Г.
М98 Империи. Логика господства над миром: от Древнего Рима до США / Пер. с нем. Л. В. Ланника под ред. Т. А. Граблевской; коммент. и вступ. ст. Л. В. Ланника — М.: Кучково поле, 2015. — 400 с. (Геополитический ракурс)
КВИ 978-5-9950-0476-9
Гер фрид Мюнклер (родился в 1951), профессор политологии берлинского Университета имени Гумбольдта, член Берлинско-Бранденбургской академии наук, посвятил свой труд феномену империи: типы имперского господства, формы экспансии и консолидирования; различия межд у морскими и континентальными империями, торговыми и военными, имперскими порядками контроля пространства и потоков (людей, товаров, капитала).
Выходя за рамки этой тематики, автор ставит цель исследовать общие принципы логики мирового господства в истории . Наследницей империй прошлого он видит Америку и стремится предвидеть продолжительность и стабильность существования американской империи, а также разобраться, как должна себя вести Европа, чтобы, с одной стороны, суметь устоять как самостоятельная полити ческая сила, с другой стороны, быть в состоянии укрепить свои нестабильные, пытающиеся влиться в нее окраины и позитивно воздействовать на своих соседей.
УДК 94 ББК 321
ISBN 978-5-9950-0476-9 © 2005 by Rowohlt, Berlin Verlag Gmbh, Berlin, Germany
© Peter Palm, карты, 2005
© ООО «Кучково поле», издание на русском языке, 2015 © Ланник Л. В., ООО «Кучково поле», пер. с нем., 2015 © Ланник Л. В., вступ ст., коммент., 2015
Книга «Империи. Логика господства над миром» Герфри- да Мюнклера, опубликованная около 10 лет назад, отнюдь не случайно выходит теперь в России. Ее автор — известный немецкий политолог, специалист по современным международным отношениям, родился в 1951 г. в Западной Германии. Закончив университет во Франкфурте-на-Майне, он продолжил заниматься политологией, в частности защитил диссертацию об историософии Никколо Макиавелли, а затем написал и еще одну работу по политической истории раннего Нового времени. С 1992 г. Мюнклер работает в Гумбольд- товском университете в Берлине, а с начала 2000-х, после терактов 11 сентября, более 10 лет занимается проблемами современных малых войн, реакцией на имперские действия США, следствием чего и стал выход в 2005 г. этой книги. Работа немедленно была удостоена внимания ведущих специалистов, в том числе и тех, на кого в свою очередь опирался при написании книги сам Мюнклер, выступивших с хвалебными рецензиями в основных периодических изданиях ФРГ. Причем даже тогда эта монография, ставившая весьма злободневные вопросы, была сочтена достаточно сдержанной и глубоко фундированной по сравнению с типичной политической публицистикой на актуальные темы1. Отмечалось отсутствие исторического пафоса, излишних эмоций, хотя и говорилось об опасности едва ли не возвращения Мюнклером в политическую теорию и анализ заветов первого из героев его исследований — Н. Макиавелли. Сейчас, 10 лет спустя, многие из затронутых тогда автором вопросов кажутся отнюдь не утратившими своей остроты, в чем-то теперь его рассуждения о будущих взаимоотношениях между США, Евросоюзом и его периферией представляются едва ли не пророческими, притом что они являются результатами не догадок автора, а применения выстроенных им концепций и системы понятий к текущей политической ситуации.
Г. Мюнклер продолжает активную работу по имперской проблематике, недавно выпустив куда более объемный, нежели этот, труд по истории Первой мировой войны. Будучи весьма плодовитым автором, Мюнклер удостаивался многих престижных наград и стипендий, а издательство «Rowohlt» стало для него фактически постоянным партнером. Став в юности сторонником социал-демократических идей, Мюнклер и сейчас работает над проектами по публикации наследия Маркса и Энгельса, а также Л. Фейербаха, что отнюдь не делает его фанатичным приверженцем марксистской методологии. Он выступает и в качестве политического обозревателя, высказываясь порой достаточно резко по меркам проамерикански настроенных кругов Запада, приводя аргументы против недавних законодательных инициатив в сфере регулирования Интернета или по вопросу о кризисе на Украине и в Крыму. Настаивая на более самостоятельной позиции Европы, вплоть до придания политике ЕС фактически имперских черт, Мюнклер в то же время настаивает на учете имперской логики в действиях и других держав, в частности России. Многие из его статей на злободневные темы и легли в основу книги, что потребовало от автора значительных усилий по систематизации своих работ.
Уже оглавление книги — шесть глав, шаг за шагом разбирающих поставленные вопросы, порой почти риторические, — показывает, сколь целостную концепцию имперской теории и истории попытался создать автор, привлекая широкие, но при этом лишь безусловно необходимые исторические аргументы и параллели. Большую роль для Мюнклера играют не только марксистские построения, но и долгое время не считавшаяся несовместимой с ними теория элит. Автор не стесняется принципиальной, хотя и корректной критики многих теорий, положения которых за десятилетия стали восприниматься некритически, без действительно объективного анализа выдвинутых гипотез. В частности, ему удается достаточно легко показать тенденциозность многих теорий империализма, но отнюдь не для того, чтобы впасть в иную крайность — увлечение субъективными факторами, встав «на грань психопатологии».
Большой опыт общения с американскими коллегами проявляется в увлечении автора устоявшимися в международном научном сообществе англоязычными терминами, которые он использует без перевода, в основном для того, чтобы не нарушать принципа «бритвы Оккама», а также ради демонстрации смыслового единства с коллегами из США, Великобритании и других стран. При высокой интегрированности научного пространства Европы и Северной Америки это является не только признаком хорошего тона, но и устоявшейся традицией, отражающей даже на уровне лексики стремление исключить погрешности перевода при заимствовании концептуальных идей. В России такая манера далеко не столь распространена, однако вряд ли стоило бы приводить текст Мюнклера к отечественным стандартам академического изложения, которые при всех их многочисленных преимуществах восходят все же к советской эпохе и поставленным ею политико-пропагандистским задачам. К тому же современного читателя едва ли можно удивить значительным количеством англицизмов или цитированием англоязычных авторов на языке оригинала.
По ходу повествования, зачастую в комментариях к тексту автором был допущен ряд неточностей, а то и явных фактических ошибок, что заставило дополнить его сноски примечаниями переводчика. Зачастую спорные утверждения связаны с логикой отстаиваемой в книге концепции, однако едва ли уместно упрекать Мюнклера в намеренном искажении или тенденциозном отборе фактов. Скорее речь идет о манере, достаточно часто встречающейся в работах такого уровня, требующих известной генерализации. Масштабы увлеченности их авторов собственными действительно стройными выводами, столь удачно складывающимися в простую до гениальности картину, приводят к тому, что необходимости перепроверки отдельных ее элементов, особенно второстепенных, элементарно не ощущается. Кроме того, разнится и уровень владения историческим материалом. Это связано не только с особенностями подбора литературы, но и с кругом общения, что на примере данной книги просматривается вполне отчетливо. Супруга автора, несомненно, сделала многое для того, чтобы у него была точная и высокопрофессиональная оценка ситуации в Испании Нового времени, так как Марина Мюнклер долгое время занималась этой проблематикой в своих научных изысканиях. С другой стороны, действительно близких людей и единомышленников, являющихся специалистами, например, по России, у автора, очевидно, нет, отсюда многочисленные неточности, тем более бросающиеся в глаза представителю той страны, о которой он пишет с такой уверенностью.
Примечания ничуть не уступают по важности основному тексту и демонстрируют набор тех авторов, которые принципиально важны для построений Мюнклера. С некоторыми из них он полемизирует, в ряде же случаев избранные работы являются для него не требующим перепроверки источником информации по истории той или иной страны в данный конкретный период. Разумеется, было бы неверно ожидать иного подхода в достаточно глобальной работе с такими хронологическими рамками, однако остается ощущение того, что представленный взгляд на историю империй основан на вполне определенном наборе прочитанных автором трудов, которые он счел лучшими по данной тематике к настоящему моменту. При этом для него нет безусловного приоритета новейшей литературы, кроме того, его как политолога впол-
в интересующей его сфере еще в Афинах классического периода. Отсюда же и проблема подбора синонимов, вообще значительно менее актуальная для немецкого языка, нежели для русского, а в данном случае еще и сопровождающаяся необходимостью максимально точно передать мысль автора. Сам Мюнклер лишь под конец книги проводит четкое различие между эпитетами «имперский» и «империалистический», однако их дифференцирование слишком важно для методологии его подхода и его анализа построений других ученых, чтобы можно было достаточно вольно оперировать ими, а тем более взаимозаменять ради стилистических красот. Стиль же самого автора достаточно характерный для политологических работ: обилие специфических даже по меркам смежных гуманитарных дисциплин терминов при достаточно живом изложении, приближающемся к манере устного выступления, без претензий на излишнюю наукообразность или нейтральную туманность выводов и формулировок. Терминология автора, характеризующаяся большой долей заимствованных из других языков понятий, представляет определенную трудность для отечественного читателя, в том числе потому, что, в связи со сравнительной новизной политологии как научной дисциплины в нашей стране, в ряде случаев устойчивой традиции в передаче тех или иных понятий еще не сложилось либо же попытки введения в отечественный научный оборот того или иного термина пока и не предпринимались вовсе. Разумеется, этот процесс будет в дальнейшем выведен на должный уровень, но в настоящий момент остается риск не слишком корректного использования неологизмов или уже имеющихся, но применяемых в несколько иных случаях терминов. Остается лишь надеяться, что интенсивные исследования истории и теории империй в России, на недостаточное внимание к которым на Западе справедливо сетует автор, смогут ликвидировать существенное отставание в развитии понятийного аппарата.
Мюнклер не стремился сделать свою работу дискуссионной, не был он склонен и к апологетике тех или иных подходов. При этом его нельзя упрекнуть в расплывчатости или двойственности формулировок: во многом он предоставляет читателям делать дальнейшие выводы самостоятельно, однако подбор аргументов таков, что едва ли возможно усомниться в изложенной им версии событий. Представляется, что автору удалось чрезвычайно корректно, но при этом метко определить слабые стороны многочисленных теорий империй и империализма, не поддался он и искушению увлечься новомодными психологическими или конспирологическими теориями. При этом никаких роковых диагнозов он не ставит, ограничиваясь демонстрацией подмены оппонентами логики причинно-следственных связей, на которой они и построили свои выводы. Определенное спокойствие, с которым он пишет о самых трагических моментах истории Старого и Нового Света, порой вызывает даже ощущение подозрительного равнодушия автора, однако тот всего лишь остается в рамках анализа, не позволяя эмоциям воздействовать на ход рассуждений.
С основными выводами работы, с элементами авторской концепции, последовательно изложенными в предисловии и шести главах, без явных разрывов или переходов на не связанные друг с другом темы, остается только согласиться. Вероятно, не считая неточностей в исторической канве и некоторых смелых генерализаций, автор не дает повода к упрекам в поверхностности или в пристрастном отборе поля доказательств с зияющими лакунами, что было столь характерно, например, для Тойнби или Шпенглера. Нет у него и очевидных фаворитов или злодеев, хотя сквозит вполне предсказуемая симпатия по отношению к европейским империям, а также к Евросоюзу при несколько схематичном представлении об Азии и о России. Нельзя назвать работу подчеркнуто критической по отношению к США, хотя Мюнклер явно отдает предпочтение авторам, негативно воспринимающим американскую политику последних десятилетий. Тем не менее, нельзя утверждать, что автор игнорировал или опровергал мнение тех из аналитиков, кто выступает за развитие американской экспансии в самых различных ее формах. Мюнклеру удалось столь сжато и точно изложить основные позиции современных политологов по ряду важнейших проблем, что некоторые фрагменты его труда напоминают хрестоматию достижений западной политической науки.
Для искушенного читателя книга составит определенный интерес как компактное и объективное подведение итогов исследований в сфере геополитики по состоянию на начало XXI в. Первым и самым масштабным из сделанных в ней выводов является бесспорное, по-видимому, положение о смене геополитики, в привычном понимании этого термина, геоэкономикой, что за время, прошедшее с момента выхода книги в свет, уже подтвердил мировой финансово- экономический кризис, начавшийся в конце 2006 г., а также резкое обострение международных отношений в связи с событиями на Украине и Ближнем Востоке, стартовавшее около года назад. Мюнклер писал заголовки, доходя почти до аллюзий к названиям крупнейших геополитических работ конца XX — начала XXI в., что выдает желание вписать работу в уже сложившийся контекст восприятия процессов в мировой политике. Сейчас многие казавшиеся давно опровергнутыми мифы холодной войны усердно тиражируются, фактически отбрасывая культуру восприятия геополитических проблем на десятки лет назад. Вслед за Мюнклером вряд ли следует концентрироваться на поиске виновных в этом, куда конструктивнее вернуться к аналитическому, на грани бесстрастности взгляду на расстановку сил и ход событий на «великой шахматной доске». Представляется, что эта книга, апробированная внимани
ем зарубежной общественности и прошедшим со дня публикации десятилетием — что снимает всякие подозрения в ее конъюнктурное™, — поможет в разрешении вышеупомянутой задачи.
Предисловие автора
Теория и история империй не интересовали немецкую науку с середины XX столетия. Лишь крушение Советского Союза ненадолго возродило интерес к этой теме, но тогда его определяла легковесная установка, что эпоха империй, восходящая к временам ранних цивилизаций, теперь определенно подошла к концу. В последние годы, когда в мире стала очевидна новая роль США, ситуация внезапно изменилась. И вот уже заговорили об «американской империи», а критика действий США на международной арене приобрела устойчивые антиимпериалистические черты. Соединенные Штаты и ранее часто обвиняли в империализме — в ходе войны во Вьетнаме, в связи с военными интервенциями в Латинскую Америку или в Персидский залив. Но если такого рода упреки высказывались против конкретных действий и решений американского правительства, антиимпериалистическая идея в целом направлена против превосходства США и их стремления к доминированию вообще. Она демонстрирует более категоричный подход.
Обречено ли мировое сообщество на некое имперское господство ради его же собственной безопасности? Или же имперское доминирование является тяжелейшим препятствием для мирового порядка, и было бы лучше, если бы его не было вовсе? К этим вопросам, как правило, сводились дебаты накануне недавней войны в Персидском заливе. Действительно, объединенное в рамках ООН мировое сообщество за прошедшие годы все снова и снова прибегало к возможностям имперского доминирования. Но никто не желал признавать, что использование этих возможностей не пройдет даром, а США потребуют за это особых привилегий. Раздражение, вызывавшееся подобными догадками, обуславливалось и тем, что имперские функции и претензии уже давно никто исследовал.
Империи — это не просто большие государства; они развиваются по собственным законам. Государства связаны порядком, создаваемым ими совместно с другими странами, и поэтому распоряжаться им в одиночку они не могут. Империи, напротив, полагают себя создателями и гарантами порядка, зависящего исключительно от них самих. Этот порядок создается ими для защиты от хаоса, в котором они видят постоянную угрозу, и этот порядок они обязаны защищать. История не только США, но и других империй показывает, что применение по отношению к ним таких понятий, как «оси зла» или «форпосты тирании», не является чем-то оригинальным. Такого рода характеристики сопровождают империи на протяжении всей их истории.
Страшащаяся хаоса империя видит себя в роли защитника порядка, противостоящего беспорядку, носителя добра, борющегося со злом. В этом состоит имперская миссия, которая позволяет империи легитимизировать свои действия, в этом — основополагающее оправдание построения мировой империи: идет ли речь о распространении цивилизации или же о насаждении в мире общественного порядка, защищающего права человека либо содействующего развитию демократии. В то время как государства останавливаются у границ других государств, предоставляя соседям самостоятельно разбираться со своими внутренними проблемами, империи, выполняя свою миссию, вмешиваются в чужие дела. Поэтому империи способны вызывать к жизни более масштабные изменения, нежели те, которые позволяет осуществить структурный консерватизм системы сосуществующих государств*
В подобном ракурсе совсем не подтверждается мнение, ставшее само собой разумеющимся под влиянием теорий империализма: глобальный порядок сосуществования равноправных государств без имперского лидера является чем- то желательным, оправдывает себя как цель. После гибели Римской империи политическая ситуация на европейском пространстве складывалась так, что здесь уже не возникло постоянной и дееспособной имперской силы — претендентов на эту роль было достаточно, однако все они быстро терпели крах. Не считая того, что на других континентах европейцы весьма успешно строили огромные империи, в самой Европе ситуация уже больше не менялась. При этом в Азии политическое устройство было таково, что империи окружали себя поясом зависимых государств. А значит, пространство здесь было жестко центрировано, в то время как в Европе возникла разносторонняя полицентрическая система.
Наше понимание феномена империй определяется представлением, что периферия ими опустошается и эксплуатируется: она беднеет, в то время как центр становится все богаче. Такие империи действительно существовали, но всегда непродолжительный срок. Спустя некоторое время сопротивление центру нарастало, а цена господства превосходила приобретения от периферии. С другой стороны, империи, развивавшие свои окраины и заботившиеся о том, чтобы сохранение установленного ими порядка было выгодно не только центру, но и периферии, существовали долго.
В этой книге пойдет речь о типах имперского господства, формах имперской экспансии и консолидирования, а также о средствах, необходимых для строительства имперского здания. Однако интересующая нас сфера не ограничивается различиями между морскими и континентальными империями, между торговыми или военными, между имперскими ПОрядками контроля пространства и контроля потоков (людей, товаров, капитала). Мы попытаемся также исследовать рациональность факторов и логику мирового господства. Кроме того, здесь будут сделаны прогнозы относительно продолжительности и стабильности американской империи и приведены соображения на тему, как должна вести себя Европа, чтобы, с одной стороны, суметь устоять как самостоятельная политическая сила наряду с США, а с другой — укрепить свои нестабильные, пытающиеся влиться в нее окраины и позитивно воздействовать на своих соседей. Такая Европа не смогла бы избежать приобретения имперских качеств и развития в себе имперских способностей, — и если присмотреться, процесс уже запущен. Хорошим стимулом для него было бы, конечно, если бы имперские по сути действия не рассматривались изначально как дурные и неприемлемые, а считались бы одной из форм решения проблем, наряду с государственной или прочими организационными формами политической деятельности.
Не следует путать это с реабилитацией старых колониальных империй. Миф о необходимости войны за независимость от такой колониальной империи лежит в основе государственности США; для европейца очевидно, что такая форма господства на внеевропейском пространстве уже была когда-то опробована и поэтому должна быть отставлена. Однако следует усомниться, что модель сосуществования государств, основанная на принципах равенства и взаимности, сможет в ближайшие десятилетия отвечать поставленным задачам. Несостоятельность и особенно распад государств провоцируют вмешательство или возникновение империй.
Многие возразят, что противопоставление государства и империи не является исчерпывающей альтернативой, и выскажут свои представления относительно приемлемого политического порядка. При этом они все больше будут отдаляться от действительности. Взгляд вглубь истории показывает,
что любая модель политического устройства, в конце концов, сводится к государству или империи — если понимать эти термины в самом широком смысле и не искать собственного обозначения для каждого специального случая государственного или имперского бытия. Здесь будет рассмотрено, что кроется под понятием империи, какими способами империи возникают и как они распадаются. При этом в рамках научного исследования будет затронута сфера, уже давно находящаяся в запустении.
Что такое империя?
Дебаты относительно недавней войны в Ираке, возможных подоплеках и скрытых целях возобновившегося военного вмешательства США в нефтеносный регион залива и вообще о позиции Соединенных Штатов в Персидском заливе и в Центральной Азии, а также о глубоких разногласиях в рамках трансатлантических контактов привлекли в Европе внимание к возникновению нового мирового порядка после окончания конфликта Востока и Запада. Категорический отказ США связывать себя международными соглашениями, от Киотского протокола и до участия в Международном трибунале по правам человека в Гааге, обозначает новую американскую позицию в рамках политического устройства мира. Кроме того, взаимоотношения США и ООН, которые за последние десятилетия никогда не были безоблачными, совсем отошли на второй план, когда американский президент Джордж Буш- младший в своем памятном выступлении перед Генеральной Ассамблеей Организации Объединенных Наций 12 сентября 2002 г. пригрозил тем, что США будут самостоятельно решать некоторые из насущных проблем по обеспечению безопасности, если Организация, объединяющая мировое сообщество, окажется на это не способна.
И это была не пустая угроза, ведь весной 2003 г. началась Третья война в заливе[1]. Можно было двояко интерпретировать новые условия взаимоотношений США и Совета Безопасности ООН: либо Штаты пытались привлечь его на свою сторону для легитимизации собственных действий, либо же они начали освобождаться от пресловутой роли военной силы, действующей от лица всемирной организации. США больше уже не ставили на службу ООН свою высокоразвитую и дорогую военную машину, последняя теперь действовала, исходя из их собственных интересов и целей. Конфликты накануне войны в Ираке дали, в том числе, и альтернативные версии ответа на вопрос: кто же кого может использовать в качестве инструмента: Соединенные Штаты — Объединенные Нации или Объединенные Нации — Соединенные Штаты1?
Архитектура европейской безопасности, на которую до сих пор полагались в Германии, также показалась теперь непрочной. Долгое время оставалось незамеченным, как в 1990-е годы НАТО из союза на совещательной основе превратилась в инструмент США по контролю за Европой. А для случаев, когда этот инструмент оказывался слишком громоздким для нужд американской политики, тут же придумали coalition of willing[2]. По сравнению с временами холодной войны фактическая зависимость европейцев от США скорее возросла, нежели ослабла: кто не содействовал наращиванию преимущества американцев, должен был считаться с политическим и экономическим давлением или же осыпался ироническими замечаниями. Те же, кто, напротив, охотно вставали на сторону американцев, могли сделать это в любое время, конечно же, на американских условиях и не получая влияния на базовые политические решения, в чем раз за разом должна была убеждаться даже Великобритания, главный союзник США. При этом проблемы, с которыми столкнулись США в Ираке, в принципе, ничего не изменили. Эра взаимных консультативных обязательств в рамках Североатлантического альянса была позади, а расширение НАТО на Восток впоследствии оказалось шагом, существенно ослабившим влияние союзников эпохи конфронтации Востока и Запада2.
В этой ситуации США стали чаще призывать довольствоваться уже привычной им ролью благосклонного гегемона, а не стремиться к имперскому владычеству. Вес подобным призывам придавали указания на неподвластные контролю риски империй в целом, на опасность их чрезмерного расширения и, наконец, на неизбежное крушение всех предыдущих империй. «Если в прошлом, — утверждает Майкл Манн, британец, преподающий в США, — власть Америки была властью гегемона, то есть часто принималась за рубежом и рассматривалась как легитимная, то теперь она основана на оружии. Это хоронит гегемонию и претензии на статус “благоволящей империи”»3. Тот, кто пытался заменить позицию гегемона на имперскую, не только серьезно рисковал провалить этот проект, но и подвергался опасности потерять гегемонию. Гегемония и империя противостояли друг другу в бесчисленных вариантах, но итог этих противостояний почти всегда показывал, что было бы лучше сохранить гегемонию, нежели стремиться к имперскому господству.
Дебаты, начатые однажды по поводу интересов и планов США в регионе залива, велись с полным набором аргументов и аналогий, и все они привели к сравнениям тревожных новаций в политике США и в расстановке сил на мировой арене с событиями прошлого, переведя их в область вероятного и обозримого. На фоне истории Imperium Romanum[3] стали оценивать шансы и риски американской политики; структура British Empire[4] начала использоваться как модель для определения имперских вызовов и необходимых для ответа на них возможностей США; наконец, отставшее на доброе десятилетие крушение Советского Союза ставилось в пример как последствие чрезмерной имперской экспансии, которое утро- жает и США, если они будут продолжать следовать избранному курсу4. Однако исторические параллели и примеры приводились скорее по ассоциации, нежели системно, и почти все они должны были подтвердить позиции, уже отстаивавшиеся ранее. Они представляли собой скорее исторические иллюстрации аргументов, нежели содержательно доказывали на деле то, что мы могли бы вынести из истории построения мировых империй прошлого.
Итак, сравнение американской и римской истории оказывается актуальным уже потому, что с самого своего основания США сознательно опирались на опыт Римской Республики5. То есть речь идет о критическом анализе параллели, которая издавна занимала центральное место в самосознании и в процессе самопознания американской политической элиты. Сопоставление с Британской мировой империей также весьма уместно, ведь США выступили преемниками британцев везде, где последние сдали позиции после Второй мировой войны, — и здесь не последнее место занимает Средний Восток, с которым сегодня связана большая часть политической активности и военного потенциала США. Соотнесение с Советским Союзом неизбежно уже потому, что США и СССР более четырех десятилетий конкурировали в борьбе за мировое господство, пока при Горбачеве русские, истощенные гонкой вооружений и ценой, которую приходилось платить за сохранение империи, не выбыли из этого планетарного соперничества6.
Однако для обоснованного анализа шансов и рисков американской империи недостаточно сравнения с этими тремя империями. Империя русских царей, Османская и Китайская империи — державы, просуществовавшие максимально долго, — также должны быть непременно привлечены к рассмотрению. Имперское образование монголов XIII столетия тоже не должно упускаться из виду при исследовании имперской логики действий и ее императивов. Хотя оно быстро распалось, территориальная протяженность делает его одним из величайших в истории. Имевшая площадь 25 миллионов квадратных километров Монгольская мировая империя оказалась превзойдена лишь британцами, которые на пике могущества контролировали 38 миллионов квадратных километров, правда, распределенных по пяти континентам, в то время как Монгольская держава была единым образованием, протянувшимся почти через всю Евразию. На пике своего могущества она раскинулась от Желтого моря на востоке до берегов Балтики на западе; только лишь Индостан, Индокитай, а также Западная, Центральная и Южная Европа оказались свободны от монгольской оккупации[5]7. Что же касается Античности, то помимо Римской империи следует иметь в виду и эллинистические великие державы на Востоке, а среди seaborn empires[6] помимо Британской и Испанской мировых империй необходимо учитывать и Португальскую, ведь она была первой из европейских колониальных империй и последней исчезла с политической карты мира, — конечно, будучи с XVIII в. скорее протеже Британской империи, нежели самостоятельной политической силой8.
Это перечисление демонстрирует основополагающую проблему сравнительного исследования логики действий империй: сначала нужно ответить на вопрос, что понимается под империей. Можно также уточнить различия великих держав и мировых империй. Ответы было бы найти гораздо легче, если бы в прошедшие десятилетия шли интенсивные гуманитарные научные исследования империй, которые бы выработали надежные критерии имперскости. Однако это отнюдь не так. Хотя возникли необозримые объемы исследований по империям в отдельности, а также значительные сравнитель
ные работы по империализму9, вопрос, что же такое империя и чем она отличается от разработанного в Европе политического устройства, фактически остается не исследованным. Это объясняет и то, почему в недавних дебатах относительно политики США использовались скорее излюбленные, но зачастую лишь огульно-обвинительные значения данного слова. Политология не смогла четко определить это понятие, наполнить его содержательными примерами, а оставила термин на произвол нужд повседневной публицистики.
То, что не было сделано в ходе продолжительной последовательной научной работы, не может быть наверстано сразу. Конечно, до тех пор, пока не ясно, что такое империи и что ими не является, что они должны делать и в чем они отличаются от остальных организационных структур, невозможно добиться результативного сравнительного анализа, значимого для понимания нового мирового порядка и роли в нем США. Понять имперскую логику действий можно лишь в том случае, если хотя бы приблизительно ясно, что именно отличает империю как таковую.
Чтобы понять, что является империей, сначала следует осторожно обозначить то, что ею точно не является. Во-первых, империю следует отличать от государства, а именно: от обширной институциональной державы, которая подчиняется совершенно иным нормам и логике действий, нежели империя. Последняя начинается как своего рода народное объединение и развивается до концепции оформления границ. Границы в случае государств очевидны; они обозначают переход из одного государства в другое. Такие точные разделительные линии в случае империй бывают лишь в исключительных случаях. Хотя сегодня границы империи уже не теряются в пространстве, где племена и кочевые народы подчинены имперскому порядку либо противостоят ему и где больше нет свободных от чьего-либо владычества территорий, на которые могли претендовать классические империи, имперские границы отчетливо отличаются от государственных.
Имперские границы не разделяют равные по статусу политические образования, а скорее представляют разные ступени власти и влияния. К тому же, в отличие от государственных границ, они полупроницаемы: тот, кто хочет попасть в имперское пространство, должен удовлетворять иным условиям, нежели тот, кто его покидает. Это зависит как от экономической, так и от культурной привлекательности империй; они ориентированы скорее внутрь себя, нежели вовне, что имеет свои последствия для пограничного режима. Американцы ездят и работают по всему миру. Однако тот, кто не обладает американским гражданством, при прочих равных условиях в США не попадет. В этом и проявляется статусная разница: граничащие с империей общности не имеют того же статуса, что и империя.
Полупрозрачность имперских границ подходит для радикально различных условий интервенции. Так, США с конца XIX века раз за разом вмешивались в политику других стран в Центральноамериканском и Карибском регионах, однако интервенция со стороны этих стран на территорию самих Соединенных Штатов, и экономическая, и политическая, и, тем более, военная, была для них немыслима. Прежде всего, именно это несоответствие отличает имперские границы от государственных. Империя не имеет соседа, которого бы признала равным себе, а это значит — имеющим те же права; в случае же государства правило строго обратное. Иными словами, государства всегда множественны, империя же, как правило, сингулярна. Эта действительная или лишь декларируемая уникальность империи не может не влиять на тип ее внутренней интеграции: если государства вследствие прямой конкуренции с соседними странами объединяют свое население, прежде всего, гарантируя им равные права, живут ли они в сердце страны или же в приграничных регионах, в империях почти всегда степень интеграции уменьшается по мере отдаления от центра, с чем, как правило, связано и убывание правовых гарантий, и все меньший набор возможностей влияния на политику центра. В случае с США это проявляется на всех тех территориях, которые находятся под американским влиянием, но не имеют шанса приобрести статус штата. Несколько примеров подобного можно найти в Карибском регионе[7].
Имперские границы могут также быть при этом и государственными. Европейские колониальные державы внутри Европы были разделены государственными границами, в то время как в Африке и Азии они имели имперские границы со своими соседями — как правило, небольшими вождествами. Оба типа границ различаются вполне отчетливо, по ним понятно, что же начинается за ними: государство или империя. Имперские границы, тем не менее, могут и попросту раздвинуть государственные и таким образом их усилить: между Федеративной Республикой Германия и ГДР[8] сначала пролегала государственная граница, являвшаяся одновременно и внешней границей Советской империи; это ее проявление и придало ей характер, с которым она вошла в историю. С тех пор как все пригодные для заселения территории на планете политически оформились, войдя в состав государств, два типа границ стали лишь дополнять, но не заменять друг друга: имперские структуры накладываются на государственные, но уже не приходят им на смену. Это и сделало задачу выявления империй столь сложной. Кто понимал имперскость исключительно как альтернативу государственности, тот приходил к выводу, что сегодня империй уже нет. Тот же, кто, напротив, исходил из наслаивания имперских структур на государственные, сталкивался с элементами власти и влиянием, не идентичными государственному устройству. То, что имперские структуры теперь отошли скорее в область неформального, является следствием своеобразной ситуации с границами империй. Государственные границы часто объединяют в себе политические и экономические, языковые и культурные рубежи. Это, с одной стороны, придает им прочность, с другой — делает их жесткими и непластичными. Имперские границы, напротив, допускают разделение политических и экономических рубежей, культурные различия здесь уже уходят на второй план, а языковые и вовсе не актуальны. Это придает границам империи формальность и увеличивает их подвижность.
Во-вторых, следует обозначить империю, отделив ее от гегемонии, при этом, однако, необходимо добавить, что переходы между гегемониальным преобладанием и имперским господством достаточно расплывчаты. Тем не менее, было бы вполне уместно отличать их друг от друга. Гегемония представляет собой преобладание в рамках группы формально равных по правам политических сил; имперскость же прекращает это, пусть и формальное, равенство, низводя подчиненных до статуса зависимых государств или же сателлитов, которые находятся в более или менее очевидной зависимости от центра.
В истекшие десятилетия позиции Советского Союза в Варшавском договоре и США в НАТО демонстрировали контраст между империей и гегемонией: Советский Союз должны были окружать государства-сателлиты, чьи действия определяются центром10, НАТО же, напротив, понималась как система принципиально равных союзников, среди которых США получили выдающееся значение как крупнейший и сильнейший из партнеров. Именно они назначали главнокомандующего вооруженными силами, в то время как остальные страны-члены могли рассчитывать на должность генерального секретаря. В противопоставлении НАТО и Варшавского договора также проявилось то, что разница между гегемонией и империей в ходе конфронтации Запад — Восток приобрела политически-идеологическую окраску.
Иное, требующее погружения вглубь истории и более беспристрастное с политической точки зрения объяснение разницы между гегемонией и империей — это пример превращения Делосского афинского морского союза в афинскую талассократию. Первоначально морской союз подразумевал коалицию, направленную против персидского доминирования на западном побережье Малой Азии и на пространстве Эгейского моря, в котором все партнеры обладали равными правами. Конечно, с самого начала их вклад был разным: некоторые лишь платили деньги, другие направляли несколько кораблей, однако базовый военный флот неизменно приходил из Афин11.
Существовавшая на деле неравнозначность вкладов и возможностей повлияла на внутреннее устройства союза, который все более превращался из тууецсл^а в «РХП[9]: из преобладания получилось владычество12. Афины назначали главнокомандующего и казначея союза, они определяли величину вкладов, доминировали в коммерческом суде и добились того, что их власть и влияние распространились на все входящие в союз области. Вдобавок они держали гарнизоны в городах партнеров по союзу и тем самым оказывали влияние на их внутренние дела. Наконец, они перенесли казну союза из Делоса в Афины, заставили приносить присягу на верность, но не «Афинам и их союзникам», а «народу Афин», и передо- жили право решения вопросов войны и мира с собрания союза на афинское народное собрание. Из гегемонии родился деспот, как об этом заявляли коринфяне, когда они вступали в Лакедемонский союз для войны с Афинами13.
Новое позиционирование себя Соединенными Штатами в рамках «Запада» хорошо рассматривать на фоне превращения Делосского афинского морского союза в афинскую талассократию. Ни по территориальным масштабам, ни по продолжительности существования Афины не были настоящей империей, однако многие элементы имперской политики здесь можно наблюдать, как под лупой, — не в последнюю очередь потому, что этот ход развития событий был образцово описан школой историка Фукидида. В связи с этим речь об афинском морском владычестве заходит всякий раз даже несмотря на то, что он лишь отчасти вписывается в общее понятие империи.
Наконец, в-третьих, империю следует отграничить и от того, что с XIX века называлось империализмом. Разница между теориями империи и теориями империализма позволяет для начала отказаться от всех оценочных перспектив, как и от всех теорий империализма, и аналитически взглянуть на необходимые имперообразующие действия. Кроме того, концепция империализма и связанные с ней теории принципиально рассматривают становление империй как процесс, развивающийся от центра к периферии, предполагая однонаправленность развития, которая при изучении реально существующих империй является скорее препятствием.
Империализм подразумевает существование некой воли к империи; неважно, возникает она из политических или экономических соображений, — она и является решающей, если не единственной причиной образования мировых империй. На другой концепции основан знаменитый афоризм английского историка Джона Роберта Сили, который в 1883 году заявил, что Британская империя появилась «in a fit of absence of
mind»[10], то есть в момент рассеянности14. Именно своей стратегической однобокостью—а Сили хотел таким образом призвать к сознательной империалистической политике, так как опасался, что вскоре Британская мировая империя будет разорвана новыми великими державами, США и Россией, — эта формулировка показывает, в какой степени теории империализма переоценивают целеустремленность и осознанность действий участников игры, тем самым запутывая историю возникновения империй. Grand strategy[11] едва ли может быть положена в основание строительства империи. Большинство империй обязаны своим существованием определенному сочетанию случая и разовых решений, которые зачастую еще и принимаются персонами, не обладающими для этого достаточными политическими правами. В этом контексте почти все империи возникли «в момент рассеянности».
Взгляд на центр, который доминирует в империалистических представлениях, должен быть дополнен взглядом на периферии — на тамошний вакуум власти и экономическую динамику, на просьбы о вмешательстве в региональные конфликты подчиненных и на решения ответственных на местах. В формуле «империя по приглашению», которая в последнее время стала использоваться для обозначения расширения американской сферы влияния15, следует искать в первую очередь выражение инициирующей функции периферии при возникновении империи. Без сомнения, бывает и имперская динамика, направленная из центра к периферии, все далее расширяющего управляемую территорию; при этом, однако, следует отметить исходящий от периферии втягивающий импульс, который также ведет к распространению сферы владычества. Какой из двух эффектов действует сильнее, можно определить лишь от случая к случаю. В то время как теории империализма предполагают, что важнейшей является динамика центра16, здесь мы будем исходить из того, что пристальное наблюдение за периферией важно не только в отношении империй прошлого, но и для анализа американской политики последних десятилетий.
Попытка очертить контуры феномена «империя» путем сравнения с прочими политическими структурами будет продолжена и в последующих главах. Однако прежде следует обозначить еще несколько эвристических критериев, которые бы определили разницу между мировыми империями и региональными или кратковременными имперскими образованиями.
Для начала необходимо иметь в виду временную продолжительность существования империи, проходящей по меньшей мере один цикл взлета и падения, а затем обязанной начать новый17. Критерий длительности существования империи отсылает к институциональной способности к реформированию и регенерации, за счет которых империя теряет зависимость от харизматических качеств своего основателя (или поколения основателей). Поэтому ясно, что наполеоновская великая имперская держава в дальнейшем не будет привлекать нашего значительного внимания, как и еще быстрее провалившийся опыт итальянского фашизма и немецкого национал-социализма или же японская попытка создать «Восточноазиатскую сферу сопроцветания».
Тяжелее решить этот вопрос применительно к вильгель- мовскому Кайзеррейху[12], который, даже если его имперская политика началась не с момента его основания в Зеркальной галерее Версаля, а лишь после отправки Вильгельмом И в отставку Бисмарка, в целом просуществовал дольше, нежели ограничившиеся в основном лишь начальными успехами имперские проекты Муссолини и Гитлера. Если же свести вильгельмовскую и нацистскую имперскую политику в два следовавших один за другим цикла, разделенных лишь поражением в Первой мировой войне, то появляются некоторые основания включать Германию в ряд империй. При условии смены элит можно было бы говорить и об обозначенной выше регенерации*. Нечто похожее может быть сказано и относительно японского проекта большой империи, в случае если его началом полагать русско-японскую войну 1905 года**. Однако и в этом случае следует добавить важное замечание о том, что построение действительно мировой империи в обоих случаях началось очень поздно, а существование самих империй имело сравнительно небольшую продолжительность. Более того, на основании быстрого краха Германии и Японии не представляется возможным четко определить, идет ли речь о мировой или региональной великой державе. В отличие от Майкла Дойла, который в своем сравнительном анализе великих держав уделил Германии и Франции центральное место, здесь обе они будут приводиться лишь как пример failed empires***18.
Помимо критерия временной протяженности важна протяженность пространственная: держава, которая не располагает более чем солидной областью своего господства, попросту не может быть всерьез названа империей. Так, Дунайская монархия* ** * за счет продолжительности существования может быть без сомнения причислена к имперским державам, однако едва ли это допустимо в территориальном отноше- нии. Скорее в данном случае речь идет о среднеевропейской
* Автор не останавливается подробно на ведшейся в исторической науке дискуссии о принципиальной преемственности Второго и Третьего рейхов, хотя высказ ывались прямо противоположные точки зрения. В том числе не было единого мнения и относительно обновления немецких элит.
** Точнее, 1904-1905 гг.
*** провалившихся империй.
**** Имеется в виду Австрийская империя, с 1867 г. Австро-Венгрия.
великой державе, которая в «концерте европейских держав» находилась примерно наравне с таким государствами, как Франция, и вовсе не стремилась к гегемонии во всей Европе. Ее державный статус—даже когда Габсбурги носили германскую императорскую корону, — ограничивался среднеевропейским пространством. Исключение составляет император Карл V, который был также королем Испании и правителем Нидерландов и располагал значительно большими ресурсами, нежели императоры, резиденция которых позднее находилась в Вене. С разделением испанской и немецкой линий дома Габсбургов в 1556 году все имперские признаки остались за Мадридом19. Знаменитая имперская формула «AEIOU», то есть Austriae est imperare in orbe ultimo («Все земли подчиняются Австрии»), после этого осталась лишь исторической реминисценцией20.
Критерий пространственной протяженности может быть куда легче применен к континентальным империям, нежели к морским, чья власть и влияние проявляются не в количестве управляемых ею квадратных километров, а в контроле над потоками товаров, капиталов и информации, а также над узловыми с экономической точки зрения пунктами21. Океанские гавани и охраняемые торговые маршруты, имеющиеся ресурсы и доверие партнеров по бизнесу к признаваемой повсеместно валюте куда важнее для проявления мощи морских империй, нежели физический контроль над территориями22. Мы еще вернемся к этому центральному различию в устройстве имперской власти, которое так по-разному проявляется у континентальных и морских империй. Здесь же нас пока интересует лишь то, что геоэкономические факторы не могут рассматриваться как не зависимые от устройства имперской власти. Контроль над торговлей тоже может быть источником имперской власти, как и господство над регионами и территориями. В конце XVI столетия Испания не обладала ни одним имеющим международное значение торговым или банковским городом. Поэтому она не была в состоянии контролировать общеевропейскую экономику, а следовательно, не смогла помешать возвышению Англии до конкурирующей и в конце концов победившей ее империи.
При этом даже беглый взгляд на начавшийся закат Испании и возвышение Англии показывает, что контроль над потоками товаров и капиталов и захват территорий не могут быть просто отделены друг от друга. Поскольку Испания потерпела неудачу в попытке вернуть под свое покровительство Нидерланды, а там, где испанцы добились возвращения своей власти, торговля приходила в упадок, испанская империя потеряла экономический контроль над Европой, а значит, и международную кредитоспособность. Следствием этого стала финансовая несостоятельность Испании. Победа Армады в 1588 году и вторжение в Англию были бы последним шансом испанцев окольным путем, за счет территориальных захватов, вернуть контроль и над экономическими потоками. Когда кампания не удалась, момент наивысшего расцвета имперского владычества Испании оказался позади.
Геополитические и геоэкономические факторы взаимосвязаны для имперской власти еще сильнее, чем для государственной. А так как эти факторы постоянно взаимодействуют, их следует рассматривать совместно. Кроме того, важную роль для взлета и падения империй может играть дополнительный фактор военного превосходства, оказавшегося, например, в 1588 году у англичан в связи с лучшим развитием металлургии и качеством литья пушек23. Тем не менее, пример с Испанией и Англией прежде всего показывает, что пространственный критерий мировой империи не позволяет ограничиваться лишь психологическим контролем над территорией — значительную роль играет также управление потоками товаров и капитала. Критерий пространственной
протяженности, таким образом, по меньшей мере, столь же комплексный, как и временной.
Это ставит один из сложнейших вопросов при определении мировых империй, а именно, что же понимать под эпитетом «мировая». Если иметь в виду Землю в ее планетарном измерении, лишь США, да и то только после крушения Советского Союза, могут считаться мировой империей. В крайнем случае, в качестве их предшественника можно было бы назвать Британскую империю. Но на этом закончились бы основания для проведения сравнительного анализа мировых империй. В принципе, именно к таким выводам приходят некоторые авторы, указывающие на исключительное место США в мировой истории: ведь здесь якобы впервые возникла держава, охватывающая планету, причем неважно, было ли это сделано средствами неформального доминирования или же формального владычества, — в этом контексте любые дальнейшие исследования истории мировых империй бесполезны для понимания современного положения дел. В известной степени такой модели аргументации следуют Майкл Хардт и Антонио Негри в своей книге «Империя» (2002), при этом идентифицированная ими империя, конечно же, вовсе не списана с американской державы, а формулируется скорее как новая сетевая структура поверх политических границ и суверенитетов.
Поделиться книгой: