Владимир Иванович Даль 1801-1872

В разное время В.И. Даль обнародовал все, что ему было известно об А.С. Пушкине. Особый интерес представляют воспоминания об их встречах, в том числе о встрече в Оренбурге в 1833 г. и совместной поездке в Берды для беседы с казачкой Бунтовой, помнившей Пугачева. Даль писал: “Пусть бы всякий сносил в складчину все, что знает не только о Пушкине, но и о других замечательных мужах наших. У нас все родное теряется в молве и памяти, и внуки наши должны будут искать назидания в жизнеописаниях людей не русских, к своим же поневоле охладеют, потому что ознакомиться с ними не могут; свои будут для них чужими, чужие сделаются близкими. Хорошо ли это?” [374, т. 2, с. 264].

Однако личные переживания не отвлекали В.И. Даля от исполнения служебных обязанностей. Он помогал В.А. Перовскому в деловых хлопотах, это дало видимые результаты. Так, 20 февраля “Северная пчела” опубликовала указ Николая I, в котором говорилось: “Желая преподать способы к возвышению благосостояния пограничного города Оренбурга и усилить непосредственную торговлю жителей с Азией, признали мы за полезное... распространить на сей город облегчения гильдейских повинностей и подушной подати, предоставленные Астрахани нашим указом от 30 октября 1836 года”.

А 8 марта газета напечатала высочайший рескрипт на имя Перовского, в котором выражалось одобрение мерам, принятым “против туркмен и адаевцев, обитающих на восточных берегах Каспийского моря, близ Мангышлака, для наказания их за разбои и грабежи, произведенные ими в течение минувшего года на водах Каспийских и даже в самих устьях Волги и Урала”. Оренбургский военный губернатор получил “признательность за сей новый опыт неусыпной попечительности о сохранении, пользе и выгоде” вверенного ему края. Перовский получил поддержку своей политики в отношении Хивы. Как видно из еще не опубликованных писем В.И. Даля, в это время все были уверены, что задержание хивинских купцов принесет ожидаемые результаты - из Хивы будут возвращены все русские невольники, хан прекратит действия, враждебные России.

Решались и другие вопросы, связанные с управлением Оренбургским краем. Так, Перовский заключил договор с петербургским механиком Дж. Ишервудом об устройстве в Оренбурге водоподъемной паровой машины для обеспечения горожан водой из Урала. Задача казалась очень сложной, но уже через год водопровод был построен и начал действовать[63 ГАОО, ф. 6, оп. 5, № 11277.]. Г.П. Гельмерсен в книге, вышедшей в 1841 г. [488], писал о “водопроводе, который завел нынешний военный губернатор генерал-адъютант Перовский” [478].

Одновременно были заказаны паровые машины для мукомольного и лесопильного заведений, которые предполагалось открыть в Оренбурге, контракт предусматривал обучение “семи способных молодых казаков Оренбургского войска искусству установлять машины, знать употребление их и проч.”. Заметим, что это было отнюдь не рядовым событием - в январе 1836 г. “Северная пчела” писала: “В России с недавних времен заметно распространяется употребление паровых машин, но все эти машины строятся и управляются англичанами, которым мы платим очень дорого”. Поэтому подготовка отечественных специалистов была весьма насущной. Оренбург, таким образом, оказался в числе первых российских городов, где не только внедрялось замечательное техническое новшество, но и появились местные умелые механики.

Не менее успешно Перовский вел переговоры с Академией наук - прежде всего были согласованы и получили правительственную поддержку его планы организации научной экспедиции к северо-восточным берегам Аральского моря. Решили провести ее весной 1838 г., а приготовления начать сразу же. В Оренбурге подготовкой экспедиции должен был заняться В.И. Даль.

Другим серьезным научным предприятием, в котором ему предстояло играть главную роль, было устройство задуманного ранее Музеума естественных произведений Оренбургского края, т.е. естественно-научного краеведческого музея. Для осуществления этого проекта также требовалась поддержка Академии наук. В.А. Перовский обратился с просьбой о содействии к директору Зоологического музея академику Ф.Ф. Брандту. Они договорились о том, что обучаться набивать чучела будут присланы оренбургские “казачьи малолетки”. Взамен была обещана доставка образцов редких животных, обитавших в Оренбургском крае и зауральских степях. Здесь главная роль отводилась В.И. Далю, который вел переговоры с академиком.

Из писем Даля к Брандту, недавно обнаруженных в ПФА РАН, видно, что между ними установились тесные научные и дружеские связи. В.И. Даль, который еще в университетские годы особенно интересовался биологией и был страстным охотником, в ходе работы по организации музея, настолько усовершенствовал свои познания в зоологии, что стал считаться профессионалом в этой области.

Но вернемся к зиме 1837 г. Даль - чиновник особых поручений при военном губернаторе. Обоих очень волнует вопрос о маршруте предполагавшегося в мае путешествия по России наследника престола, будущего императора Александра II. Программа поездки, составленная его воспитателем В. А. Жуковским, предусматривала, что от Царского Села он проследует через Новгород, Тверь, Ярославль, Кострому, Вятку, Пермь, Екатеринбург до Тобольска, а затем вернется в Москву. В первоначальном варианте путешествия Оренбург не значился[64 ГАОО, ф. 6, оп. 5, № 11263, л. 3-5.]. Однако Перовский, заинтересованный в том, чтобы высокий гость посетил земли вверенного ему края, по-видимому, приложил немало сил для изменения маршрута. В марте он отправил В.И. Даля в Оренбург, поручив ему составление годового отчета, а сам оставался в столице до 4 мая. Как видно из архивных документов, 27 марта он уже знал, что цесаревич проследует через Оренбургский край в начале июня, и посылал подробнейшие распоряжения относительно организации его приема.

В.И. Даль трудился над годовым отчетом по управлению Оренбургским краем (этот отчет получил впоследствии особое одобрение), а город жил в напряженном ожидании, готовясь к торжественному событию. Для Даля оно тоже было радостным, так как среди лиц, сопровождавших наследника, был В.А. Жуковский, их старая дружба окрепла в часы, совместно проведенные у постели умирающего Пушкина.

В путевом дневнике Жуковского [292] 12 июня появилась запись: “Приезд в Оренбург, в три часа пополудни. Тотчас с Далем на берег. Роща за Уралом”. Дальше отмечено: “Вечер с Далем. Бал”. Из последующих кратких заметок Жуковского видно, что и в следующие два дня они много времени провели вместе. Отмечены “разговор с Далем”, пребывание “у Далевой жены”. Когда 15 июня гости покинули Оренбург, В.И. Даль провожал их до Уральска. Жуковский записал, что он ехал вместе с Перовским, его ближайшим другом, но сначала в тарантасе с Далем.

Во время поездки в Уральск в семье произошло большое несчастье - скончался маленький сын Святослав. Для всех, а особенно для Юлии Егоровны это было тяжелым ударом, 20 июля Даль писал сестре: “Четыре года сряду тешила судьба нас житейным и семейным счастьем и только изредка разве... суетные случаи напоминали нам истину древнего (изречения): нет счастья на земле! Вот и мое семейство познало горькую утрату, которой молодой и крайне чувствительной матери перенести тяжело; не велик человек, а дом теперь пуст! 18-го июня, в день маменькиного рождения, часу в 3-м ночи Святослав скончался. Я, по приказанию В.А., ездил за наследником в Уральск, воротился уже в тот же день, 18-го в полдень. Юля теперь спокойна и вынесла всю беду лучше, нежели я полагал”[65 ИРЛИ.].

Но долго предаваться печали ему не пришлось - в первых числах июля Даль вновь оказался в Уральске в связи с происшествием, которое произошло во время пребывания там наследника, - группа казаков пыталась подать ему жалобу на притеснения местных властей. После отъезда высокого гостя наказной атаман В.О. Покотилов оповестил Перовского об опасном брожении умов в казачьем войске. В разбирательстве этого дела участвовал и В.И. Даль. Виновные были наказаны, а зачинщики сосланы в Сибирь. Далем написан текст “Приказа генерал-адъютанта Перовского по Уральскому войску”, датированный 4 июля 1837 г.[66 “Рус. старина”. 1897. №11. Очерк VIII.]

В Уральске Даль - впервые после возвращения из Петербурга - смог основательно взяться за написание писем к столичным писателям и сестре. Эти письма чрезвычайно интересны, так как помогают понять, какой напряженной внутренней жизнью он жил в это время, успешно совмещая службу с писательством и работой натуралиста. Так, в письме А.А. Краевскому он сообщает, что написал “с пяток повестей и рассказов”, которые нужно лишь переписать начисто.

Сестре Паулине Даль рассказывает о своем горе, переосмысливает его. Он пишет 4 августа: “Давно, давно и очень давно, сестрица, не писал я тебе ни слова. Сперва почти некогда было, работал, сколько сил было над отчетом за прошлый год, который следовало кончить к приезду В.А., потом то, другое, третие, - дело затянулось, я заленился и когда, проводивши наследника в Уральск, воротился я домой в обед на маменькино рождение, то нашел Святлашу своего - на столе. Долго не верилось нам с женой в беду и горе. Вот, так были мы избалованы в четыре года нашего брака счастьем; особенно для нее, это было что-то новое, к чему она не привыкла. Меня уже не так легко удивить и сбить с толку - грусть и горе не гложет меня и не убивает через меру, а так, заставляет иногда только призадуматься на счет будущего и прошедшего и - предать дело воле Божией. Не миновать же того, чтобы умереть, ни нам, ни детям нашим; а коли оглянешься назад, поглядишь вперед, то видишь и тут и там одну только Вечность - то как-то совестно придавать муравьиному бытию своему такой вес и важность. Ничтожно и суетно привязываться к житейским заботам до такой степени, тогда как час, сутки, год и десять лет в сравнении с этою вечностью так же ничтожны, как один миг в жизни нашей. Коли Богу угодно сохранить и вырастить мне живого сына, то не стану плакать по мертвым.

Жена крепко порывалась куда-нибудь в деревню, ей летом в городе неимоверно скучно. Мне нельзя было ехать, и мы уже думали оставаться на все лето дома, как В.А.П. вдруг собрался и поехал, за делами, в Уральск, и мне велел ехать с собою. Поэтому я в тот же день отправил жену с Арсланом к Циолковскому в деревню, где они живут довольны и веселы уже около месяца, а мы сидим в Уральске, откуда, однако, скоро отправимся домой.

Тогда надобно опять засесть на полгодика, до весны, и поработать”[67 ИРЛИ.].

Даль здесь мало пишет о делах, которые привели его в Уральск, так как цель поездки была секретной. Зато он довольно обстоятельно рассказывает сестре о своей литературной работе. Опять упоминает “Памятную книжку для нижних чинов Императорских казачьих войск”, сообщает, что ему предложено написать такую же для солдат, только здесь уже должно быть не просто изложение правил службы, а занимательное чтение, которое будет развивать, просвещать, обучать не только военному делу, но и расширять кругозор, воспитывать патриотические чувства. Речь идет о будущей книге “Солдатские досуги”: «Посылаю тебе, при открывшемся случае, книжечку мою, которая наконец вышла. Кой-что выкинуто, но, спасибо, ничего не переменили. Она разослана во все казачьи войска. Теперь я приготовил: “Солдатские досуги”, книжка, которой выйдет, если Правительству будет угодно, несколько частей и которая назначена для солдатского чтения и заключает дельное и шуточное, забавное и поучительное, в коротких, перемежающихся между собою статьях. Не знаю, как она понравится».

Посвятив сестру в литературные планы, В.И. Даль завершает письмо словами: “Все это, и старания, и работа, и труды наши - все это так пусто; все пропадет как есть и, кажется, не стоило бы и начинать - но на что же дан человеку ум-разум и душа, если не на временное творение? Кто угодит на лучших современников своих, тот жил для всех веков и для потомства. А свыше сил своих никто не живет”.

В следующем письме, датированном 4 октября, он откликается на известие о гибели писателя-декабриста Александра Марлинского (А.А. Бестужева), убитого в стычке с горцами на мысе Адлер 7 июня 1837 г., высказывается о его прозе: “...сердце отстало от головы, если не силою чувств своих, то по крайней мере благородством. Между ним и Пушкиным, о котором ты поминаешь в то же время, в этом отношении была большая разница: этот грешил в свое время порывами молодости, легкомыслия и как бы на зло судьбе и людям, которые его огорчали и не понимали; тот готов был посягнуть на все. От этого они и не сошлись, и Пушкин его не жаловал...”

Как и в других письмах, он упоминает о переводах своих сказок и статей на немецкий язык, которые выполняла Паулина Ивановна. В этом письме, касаясь поговорок, которые нередко перекликаются в разных языках, он просит обратиться за помощью к зятю: “Петр Петрович знает много немецких поговорок, которые могут заменить русские”. Из этого же письма узнаем, что планировались переводы статьи Даля о построенном им мосте через Вислу, сказки о Чингиз-хане, заметки о русских пленниках в Хивинском ханстве. По этому поводу он пишет: «Сказка “Чингиз-хан” напечатана в “Сыне отечества” 1835, № 4; и она там с большими ошибками. Я пришлю ее списанную, вместе с описанием моста. Если поместишь в Немецкой Газете отрывок о невольниках наших в Хиве, то можешь сделать оговорку: “Молва говорит, что ныне правительство наше приняло меры для их освобождения, и если верить слухам, по- видимому достойным вероятия, то пленники наши будут вскоре возвращены в Россию...”». Есть здесь и сердитые замечания по поводу редакторских изменений, внесенных Сенковским в статью “О козьем пухе”, с которыми Даль не может согласиться.

Письма, написанные сестре летом и осенью 1837 г., пестрят жалобами на недостаток времени: «От самого приезда в Оренбург и по нынешний день, - писал Даль 20 июля, - право, как-то все делалось так спешно, густо и суматошно, что я еще не опомнился; зима прошла, весна прошла и лето проходит - а у меня не было еще свободного дня, где бы можно сесть и подумать и опамятоваться. Вот и теперь: пишу к тебе, а сам думаю о другом, передо мною лежит груда бумаг. То большое, то малое, а в голове так пусто и бестолково, что не “схаменешься”, как говорят на Украине».

“Много бы, кажись, в сутках времени, да при дележке не поровну на всех достается: кому делать нечего, у того досугу много, кому есть что делать, у того не хватает часу”, - таким, похожим на пословицу, высказыванием начинается письмо к сестре от 4 октября. Заканчивается оно примерно тем же: “Время у меня изорвано на клочки и я не могу приняться ни за что порядочное; чтобы написать что- нибудь... и потолковее, надобно месяц-другой не отрываться и не развлекаться. Поэтому... пишу повести, сказки, как письмо это, урывками и думая о другом. Запасов у меня наготовлено много; дай Бог, пожить еще на свете, нарадоваться благоденственным положением моим, которого лучше и счастливее желать было бы грешно, и со временем да помаленьку будем подвигаться вперед”.

Творческий подъем, который В.И. Даль испытал в то время, не покидал его и позднее. Сам он объяснял это особое состояние непрекращающимся воздействием на него А.С. Пушкина. Вернувшись из Петербурга, он писал В.Ф. Одоевскому: “Перстень Пушкина, который звал он - не знаю почему - талисманом, для меня теперь настоящий талисман. Вам я это могу сказать. Вы меня поймете: как гляну на него, так и пробежит по мне искорка с ног до головы, и хочется приняться за что-нибудь порядочное”.

Мысли его в это время были заняты произведением об уральских казаках. Он сообщал сестре, что собирается описать их жизнь, “нрав и быт совсем отдельные, особые, обычаи и отношения мало известные, но замечательные и достойные любопытства”. В цитированном выше письме к Одоевскому речь шла о том же: “У меня давно на уме уральский роман; быт и жизнь этого народа, казаков, цветиста, ярка, обильна незнакомыми картинами и жизнью-самородою; это заветный уголок, который должен быть свят каждому русскому”.

Этот роман так и остался в замысле, но его очерк “Уральский казак” [79], опубликованный в 1842 г. в сборнике “Наши, списанные с натуры русскими”, по праву считается одним из лучших его произведений. В.Г. Белинский писал в “Отечественных записках”, что этот мастерски написанный очерк читается, как повесть, имеющая все достоинства фактической достоверности, легко и приятно знакомящая русского читателя с одним из интереснейших явлений современной жизни его отечества[68 “Отеч. записки”. 1843, Т. 26. № 1. Отд. VI. С. 13.]. Именно в “Уральском казаке” проявилось умение Даля, по словам Белинского, “лицо типическое сделать представителем сословия, возвести его в идеал, не в пошлом и глупом значении этого слова, т.е. не в смысле украшения действительности, а в истинном его смысле - воспроизведения действительности во всей ее истинности”.

Теме казачества, чрезвычайно занимавшей В.И. Даля и в связи со служебными делами, была посвящена упоминавшаяся в письмах к сестре “Памятная книжка для нижних чинов Императорского казачьего войска” [38], которая была написана по предложению В.А. Перовского и вышла из печати летом 1837 г.

Оренбургский казак

В составленной самим Далем “Росписи напечатанным сочинением” по поводу этой небольшой книжечки сказано: “Правительство разослало в казачье войско, весьма некстати, общую памятную книжку (воинские правила, наставления и пр.) для всей армии; пошел ропот на солдатчину; я написал особую книжку и она принята, напечатана в Департаменте военных поселений и разослана во все казачьи войска”. Даль очень гордился этим сочинением. В письме к М.П. Погодину от 2 декабря 1840 г., перечисляя свои труды, он заметил, что это - “полезнейшее и, может быть, самое лучшее, что я написал”.

“Памятная книжка” вышла без указания имени Даля, но его авторство ни у кого не вызывало сомнения. Так, в “Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду” от 1 августа 1837 г. читаем: «Мы с величайшим удовольствием прочли присланную нам недавно из Оренбурга “Памятную книжку для Императорских казачьих войск”, писанную, как слышно, по поручению начальства одним из лучших наших литераторов, живущих в том краю. Простота и народность языка, коим объясняются в ней важнейшие нравственные и служебные обязанности казака как человека и русского воина, обличают талант высокий, постигший искусство говорить понятно русскому необразованному человеку».

В “Памятной книжке” обобщены традиционные воззрения казака на службу, присягу, долг перед отечеством, приведены сведения о казачьем войске, о правилах несения службы. В ней, в частности, сказано: “Помни, что дороже всего тебе отчизна твоя. Помни и то, что отчизна эта, или Отечество, не одна станция твоя, не один двор твой да изба, а вся земля русская, которую из конца в конец не проедешь на коне своем, хоть и самом ретивом, в пять, не то шесть лет”. На вопрос: “Что такое присяга?”, - следует ответ, - “Присяга дело великое, страшное, святое. Присяга есть клятва, обещание, которое возносится от уст человека прямо к Богу... Святее и ненарушимее присяги на этом свете нет ничего”.

Осенью 1837 г. В.И. Даль закончил повесть “Бедовик” (которая, как он признавался П.И. Шлейден, нравилась ему больше других), рассказы “Болгарка” и “Подолянка”, “Солдатские досуги” и начал писать повесть из казахской жизни “Майна”. «Заготовлено у меня, - писал Даль сестре, - также все для новой “Киргизской повести”, не так плачевной, как “Мауляна”, а более забавной - и смешная, шуточная, забавная сторона быта азиатского, кажется, будет новой».

Занимался В.И. Даль и литературно-критической работой: в 1837 г. были опубликованы две большие статьи о недавно вышедших сочинениях украинского писателя Г.Ф. Квитки-Основьяненко, которым он дал самую высокую оценку.

Внимание В.И. Даля по-прежнему привлекала модная тогда восточная тематика. К этому времени он уже свободно владел татарским языком, который начал изучать вскоре после приезда в Оренбург под руководством муллы Абдуллы, последний стал его близким другом. Оказывал ему помощь и знаток татарского и персидского языков, выпускник, а затем преподаватель Неплюевского военного училища, Мартиниан Иванович Иванов, служивший одновременно переводчиком при Оренбургской пограничной комиссии. Кстати, мало кому сейчас известно, что М.И. Иванов был автором “Татарской хрестоматии” и “Татарской грамматики”, которые были опубликованы в Казани в 1842 г. и сразу стали библиографическими редкостями.

Нет в биографической литературе о В.И. Дале упоминаний о том, что он занимался переводами с татарского языка, между тем, в 1835 г. он напечатал в журнале “Сын отечества” свой перевод татарской легенды “Жизнь Джингиз-хана”, а в 1837 г. в “Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду” вышел перевод ее продолжения - “Об Аксак-Тимуре”. В примечаниях к первому переводу Даль писал: “Кажется, перевод верен и близок: впрочем, подлинник во многих отношениях сбивчив и неясен, да притом и словаря татарского у нас в России нет вовсе. Я ссылаюсь во всем, что сделал, на муллу Абдуллу и на учителя татарского языка при Неплюевском военном училище г. Иванова, который со всегдашним радушием и готовностью нередко служил мне, так сказать, живым словарем” [24, с. 227].

В 1837-1838 гг. особый интерес оренбургской администрации вызывала недоступная европейцам Хива, отношения с которой все осложнялись. Сведения об этой практически неизвестной стране черпались главным образом из рассказов бывших русских пленников. В.И. Даль обработал и опубликовал ряд таких рассказов, которые, при всей их документальности, носят характер художественных очерков.

К этому же времени относится большая статья медицинского содержания, написанная в форме письма к В.Ф. Одоевскому и опубликованная в журнале “Современник”. Из нее видно, что и в оренбургский период жизни доктор медицины В.И. Даль не прекращал врачебной практики. Статья озаглавлена “Об омеопатии” [47] и посвящена защите гомеопатических методов лечения, горячим сторонником которых Даль стал, применяя их на практике и убеждаясь в их действенности.

Знакомясь с работой, которую Даль вел в 1837-1838 гг., нельзя не удивляться необыкновенному многообразию его творческих интересов и поразительной трудоспособности. В это время очень успешно шли и его научные дела, связанные прежде всего с организацией Музеума естественных произведений Оренбургского края и поиском интересных экспонатов для Зоологического музея Петербургской Академии наук. Уже в первом письме к Ф.Ф. Брандту, которое датировано сентябрем 1837 г.[69 ПФА РАН.], Даль сообщал, что отправил ему шкуру странного волка, убитого в Бирском уезде, которого “не могли принять ни за быка, осла, лошадь, или за волка” и пришли к выводу, что это “какой-то выродок, игра ветренной природы”. Кроме того, им выслано несколько экземпляров птиц, среди которых, по мнению Даля, были представители видов, неизвестных науке. С этого времени началась регулярная отправка посылок с шкурами редких животных и птиц, их оценили ученые и аккуратно фиксировали в протоколах Академии наук.

В переписке В.И. Даля и Ф.Ф. Брандта много внимания уделялось “казачьим малолеткам” - подросткам, обучавшимся в Петербурге набивке чучел у консерватора Зоологического музея Е.И. Шрадера. Двое из них (Иван Мелихов и Павел Волженцов) вернулись в Оренбург уже в 1838 г. и, поступив в полное распоряжение Даля, стали его помощниками по изготовлению экспонатов для оренбургского музея.

С организацией музея было связано и приглашение в Оренбург молодого дерптского ученого Александра Лемана, в 1837 г. сопровождавшего академика К.М. Бэра в экспедиции на Новую Землю. В.И. Даль знал его еще мальчиком в Дерпте и, несомненно, по его совету В.А. Перовский послал Леману приглашение в Оренбург, предложив заняться естественно-научным описанием Южного Урала и устройством Музея естественных произведений Оренбургского края.

В 1837-1838 гг. началось знакомство и установилась переписка В.И. Даля еще с одним академиком - знаменитым востоковедом Х.Д. Френом. В их письмах обсуждались вопросы, связанные с приобретением восточных монет и рукописей, которые должны были пополнить коллекции Академии наук. Так, в письме от 1 мая 1838 г. Даль сообщил, что ему удалось купить у бухарцев превосходный экземпляр чрезвычайно интересной рукописи хивинского историка XVII в. Абу-л-Гази Бахадур-хана “Родословная тюрок”. Эта ценная находка, переданная им в Академию наук, особо отмечалась в научной печати. Исследованием рукописи занялся крупный востоковед П.И. Демезон, служивший в Оренбурге до 1835 г.; позднее он издал текст этого сочинения вместе с французским переводом.

Среди дел, которыми В.И. Даль активно занимался в то время, была и подготовка к Аральской научной экспедиции, как следует из архивных документов[70 ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4632, л. 92 об.], он получил значительную сумму на строительство лодок для нее. 23 марта 1838 г. он сообщал академику Брандту, что у экспедиции “есть шанс” и “здесь все собрано в дорогу”. “Между прочим, - писал он, - я построил две большие лодки, которые следует одну за другой разобрать и транспортировать; они также должны быть взяты с собой. Каждая лодка имеет примерно 35 футов длины, 12 весел и парус. Короче, за приготовлениями дело не станет, если только хивинцы не устроят штуки и не задержат еще дольше пленных или дело затянут и отложат. Последнее, однако, невозможно; напротив, мы надеемся довольно твердо закончить все летом 1838 года”[71 ПФА РАН.].

Но эти предположения не оправдались, отношения с Хивой осложнились. Задержание купцов не привело к ожидаемому результату, так как хан, который поначалу был готов освободить всех пленных, стал медлить, изворачиваться и ограничился присылкой немногих, преимущественно стариков, а похищение людей с Каспийского моря и пограничной линии не прекратилось. Поэтому Аральская экспедиция была отложена на 1839 г.

Летом 1838 г. В.И. Даля постигло страшное горе - умерла его жена Юлия Егоровна. После рождения в феврале 1838 г. дочери, которую тоже назвали Юлией, она не переставала болеть и в конце июня скончалась.

В.И. Даль. Рисунок неизвестного художника

Из писем Даля сестре видно, что сначала ничто не предвещало беды. Он писал ей 27 февраля:

“Не забыть бы сказать, что у меня 22 февраля родилась дочь, кажется, будут звать ее Ольга и Софья. Первое имя от меня, второе от крестного отца. Жена здорова и весела; я продержал ее неделю в постели, а сегодня она встала. Ребенок тоже здоров”.

В этом письме есть лишь слабое предчувствие беды: Даль пишет, что боится какой бы то ни было перемены в своей жизни, так как “она, кажется, не может быть к лучшему, потому что все и так уже хорошо”. Но из следующего письма, написанного 9 июня[72 Там же.], почти накануне семейной трагедии, видно, что Юлия Егоровна болеет долго и тяжело. Болезнь ее, по словам Даля, загадочная, тяжкая. “Всякий день собираются у меня, - пишет он, - все четыре медика здешние и советуются; я не мог сам собою ни на что решиться. Вероятно, омеопатия пособила бы ей, как и помогла удивительным образом сестре, но у меня голова и сердце были не на месте, я ничего не мог делать, а притом еще и посторонние люди сбивали меня со всех сторон пересудами своими и я передал больную во власть и волю другим”.

Кончина жены, несмотря на ее долгую болезнь, все же была для Даля неожиданностью. Он тяжело переживал случившееся. Опорой для него стала мать, которая полностью взяла на себя заботу о двух осиротевших детях. Его поддерживало сочувствие окружающих, в том числе В.А. Перовского: “Не стану говорить вам, сколько тронуло меня горестное, хотя и не совсем неожиданное известие; я покойницу любил как сестру, а вас люблю как друга, и потому вдвойне чувствую вашу потерю. - Я думал бы, что вы сделали бы хорошо, если бы переехали теперь на житье сюда с Арсланом. Вам, ему и женщине при нем готова особая квартира; здесь были бы вы совершенно свободны и мне кажется, что во всех отношениях было бы вам лучше? - Душевно жалею, что в последнюю поездку мою не удалось мне еще раз ее видеть”[73 ИРЛИ.].

Слова поддержки приходили и от других сослуживцев, например из Москвы от недавно уволенного в отставку инженер-капитана Агапиева: “Я услышал здесь об ужасной потере, Вами испытанной, и спешу изъявить Вам мое душевное участие; лишившись сам многого, я знаю, что такое горе. Поэтому в какой бы час ни попалось Вам это письмо, примите его как следствие внутреннего моего влечения сочувствовать человеку, которого я уважаю за неизменное благородство правил и за честное, доброе сердце; а это везде и всегда редкость. Будьте здоровы, поберегите себя, это нужно Вашим детям”.

Письмо, написанное Далем П.И. Шлейден спустя два месяца[74 Там же.], проникнуто глубоким горем, но поражает мужественным и трезвым отношением к жизни. Он пишет, словно не о себе, рассматривая свое состояние как болезнь, против которой нет никаких лекарств, кроме времени и терпения. Из письма видно, что Даль принял приглашение Перовского и живет на “кочевке”, где так любила бывать жена, письмо без даты, в нем, в частности, говорится: “Тяжело, сестрица, и не знаю, как быть, как привыкать. Люди, у которых горе вырывается наружу, которые могут рассчитываться в подобных случаях наружными знаками отчаяния, у которых всякая беда бьет в кость и в ноги, - скоро отдыхают и забывают; тело изнемогает, временно, под бременем удара, душа рвется и бьется, и засыпает вместе с телом. Сон этот дарует новую крепость и силу, новые обстоятельства и отношения развлекают мысли и душу и горе забыто.

Не так бывает у людей, которые умеют заставить плоть, тело поработать вместо и на счет духа, у которых внешняя, наружная жизнь как-то всегда и при всех обстоятельствах довольна ровна и однообразна - здесь дух должен рассчитываться за духовное и ему подставы нет.

Знаю, что миллионам суждено испытать то же, что и мне; что миллионам определено нечто более тяжкое - верую в Творца и в посмертную жизнь, понимаю суетность, бренность, ничтожество каждодневной жизни, этого вековечного муравейника, переношу смиренно все и готов перенести еще более, не сломит меня никакое земное горе, не лишит меня - так я твердо уверен и надеюсь - рассудка; но если природа, Создатель, вложила в меня потребность, нераздельную с сущностью моею, и если лишает меня в то же время навсегда средства утолить потребность эту, любить, донельзя любить жену - тогда не могу не сознаться, что это выходит сказка о Тантале в лицах. Терпеть могу; сносить, молчать - но не могу дать ни покою, ни услады - не могу даже понудить себя к бесчувствию, равнодушию, к этой преждевременной смерти духа; первой потребности, без которой нет спокойствия ни одной минуты в течение целых суток - нет; болей, молись и жди - что будет, то будет.

Живу опять на кочевке, где так хорошо, так хорошо, что не расстался бы век - горы, леса - новый вид на каждых ста шагах - и все это упорно и насильственно напоминает мне только, как бы она радовалась всему этому и утешалась, а без нее и тут скучно, грустно насмерть.

Впрочем, я думаю, никто этого не видит; я по наружности тот же человек, что и был; немножко более прячусь от людей и то только иногда”. Действительно, из архивных документов и писем В.И. Даля к Ф.Ф. Брандту следует, что осенью 1838 г. он деятельно занимался делами Музеума и организовывал работу чучельников.

В конце 1838 г. произошло очень важное для В.И. Даля событие - 21 декабря Петербургская Академия наук избрала его членом- корреспондентом по естественному Отделению, тем самым он получил официальное признание как ученый-натуралист.

Из академических протоколов, хранящихся в ПФА РАН, видно, что кандидатуру В.И. Даля выдвинули академики Шмидт, Брандт и Бэр[75 ПФА РАН, ф. 1, оп. 1а, № 58, л. 129.]. В список для голосования по тому же Отделению были внесены и два иностранных ученых - Валентен из Бреслау и Гарлан из Нью-Йорка. В результате баллотировки наибольшее число голосов получил Даль: за него проголосовало 20 академиков из 21. Избранными были объявлены он и Гарлан, за которого было подано 18 голосов, один бюллетень оказался испорченным.

В.И. Даль высоко ценил это ученое звание и впоследствии с явной обидой заметил: “Академия наук сделала меня членом-корреспондентом... по естественным наукам, а во время соединения Академий меня, без ведома моего, перечислили во 2-е Отделение” (т.е. в Отделение языка и словесности). После того, как в 1863 г. В.И. Даль, уже признанный лингвист и этнограф, стал почетным членом Петербургской Академии наук, его первоначальное избрание в члены-корреспонденты в качестве ученого-натуралиста вообще забылось и лишь изредка упоминается биографами.

В 1838 г. В.И. Даль получил новый чин - коллежского советника. Кроме того, в 1839 г. “в награду за труды” ему было пожаловано 1000 десятин земли “в вечное и потомственное владение”[76 ГАОО, ф. 6, оп. 4, № 10172.]. Этой наградой он, однако, не воспользовался, продав позднее землю[77 ГАОО, ф. 18, оп. 2, №24.].

Зимой 1838-1839 гг. В.И. Даль опять был с В.А. Перовским в Петербурге. Но на этот раз, когда он еще не пришел в себя после смерти жены, поездка не доставила ему радости. Он писал перед тем сестре, что, если прикажут, он поедет, но “по своей воле не хочется, очень не хочется”. “Что я там буду делать? - объяснял он свое настроение. - Сотни новых лиц, огромное знакомство, которое всегда было мне в тягость, а теперь и подавно. Развеяться, кажется, не могу; надобно дать с год место покою и одиночеству, чтобы я переработал это сам, от себя и в себе, иначе не будет легче”[78 ИРЛ И. Отд. рук. 27.412/CXCVI6. Л. 10.].

Однако служебные дела потребовали от него как раз в это время особого напряжения сил. В эту поездку Перовский добился от правительства согласия отправить осенью 1839 г., несмотря на резкое ухудшение отношений с Хивой, научную экспедицию к Аральскому морю. Одновременно, убедившись в бесполезности дальнейших попыток мирным путем добиться от хивинского хана освобождения русских невольников и прекращения грабежей и разбоев, он решил, что настало время прибегнуть к оружию. В этом он также получил правительственную поддержку.

Учрежденный по представлению Перовского особый комитет, куда вошли также вице-канцлер К.В. Нессельроде и военный министр А.И. Чернышев, разработал общий план военного похода на Хиву, который 12 марта 1839 г. был утвержден Николаем I. В.И. Даль, подробно описавший позднее все обстоятельства этого похода в статье “Военное предприятие противу Хивы”, засвидетельствовал, что согласно этому плану предполагалось “в случае удачи предприятия сместить хана Хивы и заменить его надежным султаном кайсацким, упрочить по возможности порядок, освободить всех пленных, дать полную свободу торговле нашей” [Там же, с. 147]. Было решено ни в коем случае не откладывать поход далее весны 1840 года, подготовку к нему начать немедленно и содержать истинную цель предприятия в тайне, действуя под предлогом посылки одной только ученой экспедиции к Аральскому морю [Там же].

Кроме того, обсуждался еще один весьма важный вопрос - о необходимости перенести Ново-Александровское укрепление на новое, более удобное место на восточном берегу Каспийского моря. Для предварительного обследования побережья к оренбургскому военному губернатору был прикомандирован молодой, но опытный морской офицер капитан-лейтенант Л.Н. Бодиско. Таким образом, по возвращении из Петербурга весной 1839 г. В.И. Далю предстояло заниматься серьезными делами как научного, так и политического характера.

Душевное его состояние оставалось тяжелым, тем более, что, посетив проездом Москву, где жила его любимая сестра, он понял, что Паулина Ивановна неизлечимо больна и проживет недолго. В письмах он старался подбодрить ее и внушить надежду на успешное лечение, 12 июня он писал, что радуется силе ее духа, который она сумела сохранить несмотря на долгую болезнь, и добавляет: “Только имей терпение - хотел бы я сказать, но не должен, потому что, конечно, у тебя его больше, чем у меня и у многих других”[79 Там же.].

Из этого письма мы узнаем многое и о самом Дале. Он, как всегда подробно, рассказывает сестре о своей жизни, о матери, детях, о делах и планах. “У мамы, - пишет он, - все очень хорошо, по-другому я не могу сказать, смотрит за всем хозяйством, и за детьми и еще за массой гостей; так как с тех пор, как я вернулся из Петербурга, дом не бывает пустым, что мне, впрочем, очень приятно, так как это люди, с которыми я с удовольствием общаюсь”.

Здесь он имеет в виду приехавших в Оренбург моряка Л.Н. Бодиско, натуралиста А.И. Лемана, врача К. Розенбергера. Даль пишет: “Бодиско прибыл сюда двумя днями раньше меня; Штернберга я привез с собой, оба остановились у меня”. А вслед за ними для естественно-научного описания Оренбургского края и участия в устройстве Музеума прибыл натуралист А.И. Леман. Даль и его сестра знали его еще мальчиком в Дерпте, а теперь он стал знаменитым ученым. Дерптским другом был и К. Розенбергер. Даль пишет, что общение с ним его радует, а игра в шахматы, в которой Розенбергер большой мастер, очень развлекает.

Даль по-прежнему остро ощущает свою потерю и страдает от одиночества. Он пишет далее сестре: “Мои малыши здоровы; Арслан стоит как раз рядом и разговаривает со мной. Юлия, конечно, не говорит почти ничего, но понимает все, что входит в область ее понятий, очень живая и подвижная. Таким образом, все внешне идет своим чередом, но мне совсем не кажется, что я дома и прижился здесь в Оренбурге, как раньше, а будто я должен был бы снова найти, что нам не хватает. Но с этим, конечно, кончено; здесь нельзя сказать: ищите и найдете, стучите и откроется вам!”[80 ИРЛИ. Отд. рук. 27.412/CXCVI6. Л. 10.]

При всей своей сдержанности он жалуется и в письме к А.А. Краевскому: “Не могу привыкнуть к одинокой жизни своей и едва ли когда привыкну, забуду прошлое и помирюсь с настоящим”. И среди окружающих его людей, с которыми сблизился за годы совместной службы, В.И. Даль чувствует себя не очень уютно, о чем свидетельствует письмо В.А. Перовского от 10 июня 1839 г.[81 ИРЛИ. Отд. рук. 27.368/CXCVI6. Л. 8.], оно явно связано с какой-то конфликтной ситуацией. Чтобы понять, в чем дело, обратимся к мемуарам Е.В. Даль. Она рассказывает, что отец ее, овдовев, оказался завидным женихом, что породило немало интриг и сплетен в оренбургском обществе. Пишет она и о какой-то светской сплетне, оскорбительной для памяти Юлии Егоровны. В письме Перовского также говорится о сплетне, вот его текст: «10 июня 1839. С людьми, которыми я дорожу, не могут быть мне в тягость ни письменные, ни словесные объяснения, но я далеко предпочитаю последние; если бы, когда я спрашивал вас о причине вашей чрезмерной ко мне холодности, вы решились переговорить со мною откровенно, то вероятно (избегли) бы мы оба сего положения, для вас тягостного, для меня еще до сих пор загадочного, хотя теперь я уже начинаю видеть, что отвращение ваше к кочевке имеет непосредственную связь с отвращением собственно от меня. - С того времени, как начал я замечать холодное, принужденное и до крайности учтивое ваше со мною обращение, я часто сам себя допрашивал: чем, как и когда мог я произвесть такую в вас перемену? Совесть всегда отвечала, что дружеское мое к вам расположение с моей стороны никогда не было нарушено; чувства мои к вам оставались те же. Я по-прежнему отдавал полную справедливость и уму, и сердцу, и вашей душе; и так замечаемую в вас огорчительную для меня перемену оставалось приписать влиянию постигшего вас несчастия. Я жалел о вас, жалел, что с душою твердою и высокою, вы без борьбы дали себя раздавить злой судьбе. Но между тем как я о вас жалел, а обвинение не приходило мне на мысль, вы меня обвиняли. В чем? - Этого я и теперь еще ясно не вижу. В письме своем вы говорите: “вы может быть и сами не захотите отдать меня снова на общую потеху?” - “Все люди с жадностию кинулись воспользоваться беспомощным моим положением и проч. и все это могло случиться без всякой помехи - это больно”.

Из этого и из многих других слов вашего письма я должен заключить, что вы обвиняете меня в каком-то общем против вас заговоре, - я отдал вас на общую потеху, - я не помешал людям безжалостно терзать вас! - Любезный Даль! Я никогда ни письменно, ни словесно никогда не обманывал, а потому надеюсь, что вы поверите мне, когда я поклянусь вам честию, что мысль смеяться над вами или отдавать вас другим на посмеяние никогда меня не касалась; если же, по вашему мнению, я виновен в том, что не воспретил того другим, то на это отвечу вам, что в то время я никак не мог себе вообразить, чтобы сплетня глупой девчонки могла до такой степени сбить с толку умного человека. Вы и тогда, и после обращением своим имели всю возможность доказать нелепость ее вымысла. Если вы этого не сделали из презрения, то зачем же было все это принимать так к сердцу? Зачем до сих пор показывать столько огорчения? Я тогда же сказал вам, с какой точки смотрю на эту глупость. - Но отчего включили вы меня в общую опалу? Если и в этом помогли сплетни, то я бы, кажется, имел полное право не просить, а ожидать от вас, и не через год, а тотчас же, подробного объяснения. Оно бы убедило вас, что если я питаю к кому дружескую привязанность и искреннее уважение, то уж, конечно, этот человек не может быть смешным ни свету, ни мне.

Еще одно слово на последние слова вашего письма: если мне удалось сколько-нибудь сделать вам добра, то уверяю вас, что я не считаю вас в долгу, вы и мне и службе отплатили вполне и с избытком. Это достаточно ответит на вашу посредственность, бесполезность и проч. Вы довольно знаете, что вы мне нужны и что заменить мне вас некем. От души спасибо, вам за личную привязанность, — больно было бы думать, что вы при мне только по долгу: но что делать мне, когда вы тут же прибавляете, что вы и вперед не видите здесь себе никакой отрады, и что вам остается удалиться из Оренбурга куда бы то ни было? Следовать ли мне моему или вашему внушению? Я говорю с вами откровенно и от вас ожидаю того же.

После положительного вашего отзыва о кочевке я не должен вас приглашать сюда. - Приглашение было бы похоже на принуждение и потому не повторю его, хотя бы вы были для меня здесь совершенно необходимы; но почему бы не приехать хоть на несколько дней детям и матушке? Вы можете обещать ей, что приедете после и сдержать обещание, если мысли ваши сколько-нибудь изменятся. - Я для вас нарочито построил дом, объявил, что вас ожидаю, а потому прошу вас, если уж решительно ни вы, ни семейство ваше сюда быть не хотите, то скажите об этом одному мне, а других держите в неизвестности, без чего назначенное вам жилье могут пожелать занять люди, которых я не желаю. В. Перовский». По-видимому, эти уговоры достигли цели, так как 12 июня Даль пишет, что вскоре собирается с матерью и детьми на “кочевку” к Перовскому.

Между тем служебные, научные и литературные дела В.И. Даля весной и летом 1839 г. шли вполне успешно. Много внимания и времени он посвящал организации музея. Об этом свидетельствуют документы ГАОО и письма Даля к академику Брандту. Так, в записке, поданной им 4 апреля Перовскому[82 ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623, л. 30.], приводится примерный расчет денежных средств “для занятия чучельников работой и вообще на устройство всего необходимого для основания местного собрания животных”. Полученная им под расписку требуемая сумма в 731 рубль предназначалась для отделки “рабочей комнаты для занятий чучельников”, ее отопления, освещения, устройства застекленных шкафов, а также для приобретения животных и выплаты чучельникам жалования и кормовых. Молодых людей часто посылали в экспедиции, откуда они привозили шкуры зверей и птиц.

В сентябре из Петербурга вернулись и два их товарища, которые получили более высокую квалификацию. Перовский распорядился: “Обучавшихся в Санкт-Петербурге у академика Брандта чучельному искусству малолетков Оренбургского казачьего войска Скорнякова и Лысова поручил я в непосредственное ведение состоящего при мне чиновника особых поручений коллежского советника Даля”[83 Там же, л. 40.]. Академику Брандту Даль сообщил, что после приезда им предложили в виде испытания изготовить чучела нескольких мелких птиц и что с заданием они справились прекрасно.

В.И. Даль продолжает посылать в Зоологический музей шкуры различных редких животных, а 25 мая пишет Ф.Ф. Брандту, что в Петербург отправлены живой верблюд и слон, которого бухарский эмир подарил царю[84 ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 8, л. 73 об.].

В 1839 г. готовился к печати выполненный В.И. Далем перевод с немецкого первой части сочинения профессора Казанского университета Э.А. Эверсмана “Естественная история Оренбургского края”. В примечаниях, которыми Даль снабдил перевод, видно, насколько глубоко он изучил природу Оренбуржья и зауральских степей.

Результаты своих наблюдений Даль публиковал и в столичных изданиях. В том же году он поместил в “Санкт-Петербургских ведомостях” серию статей, в которых знакомил столичных читателей с далеким Оренбургским краем. Корреспонденция от 24 марта была посвящена знаменитым оренбургским буранам. “Вьюга или метель, - читаем в статье, - которую мы знаем больше или меньше по всей России, принимает в обширных степях наших совсем иной, своеродный вид и на востоке и юго-востоке известна собственно под именем бурана”. Даль замечает, что слово это принято от кочевых и полукочевых народов, а затем дает описание зимнего и летнего буранов [58], с ними он был знаком очень хорошо, так как зимы в то время отличались суровостью. Как писал несколько позже один из оренбургских старожилов, снега и бураны были настолько обильны и свирепы, что во время последних крепостные ворота запирались, в них впускали только приезжавших в город, но из города даже в слободу не выпускали. Обилие снегов было так значительно, что некоторые улицы были совершенно занесены, торчали только концы труб, и жители выходили через прорытые галереи. Как пример, приводится случай с В.И. Далем, который, возвращаясь ночью, заблудился вблизи дома, после долгих скитаний по непролазным сугробам лошадь отказалась везти его далее. Усадив кучера в сани, закутав его полами своей дохи, Владимир Иванович решил ждать рассвета, когда рассвело, то оказалось, что лошадь уперлась в дымовую трубу занесенной избенки.

Среди разнообразных дел, заполнявших жизнь Даля в 1839 г., были и совсем неожиданные, например хлопоты, связанные с меблировкой нового дома для военного губернатора[85 ГАОО, ф. 6, оп. 5, № 11508, л. 1-2.]. Даль излагает просьбу Перовского к министру внутренних дел “исходатайствовать у Государя Императора единовременную сумму, сколько сочтено будет нужным, для снабжения вновь отстроенного в Оренбурге казенного дома всем необходимым как относительно убранства и меблирования самих комнат, так и устройства прочего хозяйства”. Из других документов этого архивного дела следует, что необходимая сумма была отпущена и началась работа по оборудованию дома, продолжавшаяся до отъезда Перовского из Оренбурга зимой 1841 г., жить в новом доме ему довелось только во второй период правления краем, в 1851-1856 гг.

Для В.И. Даля 1839 год оказался весьма плодотворным и в литературном отношении. Из печати вышли повесть “Бедовик” [52], четвертая часть “Былей и небылиц” [53], рассказ “Подолянка” [62], несколько сказок и притч. Тема Хивы, злободневная для Оренбурга, отражена в опубликованных в разных изданиях записях рассказов русских пленников и статье “Новейшие известия о Хиве” [63].

Однако самые серьезные заботы, которые волновали оренбургскую администрацию летом 1839 г., были связаны с организацией научной экспедиции к Аральскому морю, намечавшейся на осень, а также готовившегося одновременно военного похода против Хивы (первоначально его планировали начать весной 1840 г.). Подготовка к научной экспедиции продолжалась, хотя военные приготовления шли уже полным ходом. Так, 26 августа В.И. Даль писал академику Брандту, что будет участвовать в экспедиции, которая отправится поздней осенью по первому снегу, а возвратится весной, и надеется пополнить новыми экземплярами коллекцию насекомых. В экспедицию к Аральскому морю должны были отправиться и чучельники, чтобы собирать материалы и изготавливать экспонаты для нового оренбургского музея.

По поводу экспедиции В.И. Даль вел переписку и с академиком К.М. Бэром, который тоже намеревался принять в ней участие и хотел убедиться, действительно ли “хотят совершить нечто дельное и прочное” и “получить ответ на вопросы, которые ученый мир уже давно поставил, но не мог разрешить из-за отсутствия основательного исследования на местах” [219, с. 31].

Летом 1839 г. в Оренбург прибыли известные путешественники Пл.А. Чихачев и Е.П. Ковалевский. Первый намеревался, присоединившись к Аральской экспедиции, проследовать затем в Центральную Азию. Горный инженер Е.П. Ковалевский возглавлял группу геологов, которые направлялись в Бухару, где по просьбе эмира собирались заняться поисками полезных ископаемых. Оба они находились с Далем в дружеских отношениях. Однако осенью научная экспедиция опять не состоялась. Как сообщал 12 сентября военный министр Перовскому, император повелел, “чтобы ученая экспедиция была отложена до окончания предпринимаемого в Хиву похода” [401, с. 134].

В.И. Даль, принимавший непосредственное участие во всем, что касалось “хивинских дел”, так впоследствии объяснял причину переноса военного похода с весны 1840 г. на более ранний срок: “Если бы отряд выступил из Оренбурга в самом начале тамошней весны, го пришел бы в безводные южные степи во время тамошнего знойного лета; а во-вторых, дальнейшая отсрочка повела бы за собою довольно значительные издержки” [77].

Напомним, что с весны 1839 г., после двух относительно спокойных лет, обострились отношения с Хивой, об этом свидетельствуют документы ГАОО, многие из них написаны рукой В.И. Даля. Например, архивное дело, озаглавленное “О неприязненных действиях хивинцев и распоряжениях правительства по этому случаю”[86 ГАОО, ф. 6, on. 1, № 4941.], содержит, множество сообщений из Уральска, Астрахани, с полуострова Мангышлак о повторяющихся случаях разбоя и похищения людей, о распоряжениях хивинского хана относительно пленения русских, о его угрозах разорить казахов Адаевского рода, населявших Мангышлак, если они не будут этому содействовать, и т.д.

Подробные рапорты Перовского о состоянии дел в степи, в том числе о мятежниках, отправлялись в Петербург военному министру и вице-канцлеру в мае-июне 1839 г., они написаны рукой Даля. Из них следовало, что расчет на то, что хивинский хан для освобождения задержанных купцов отпустит русских пленников, оказался несостоятельным. В.И. Даль писал впоследствии, что хан действовал “в надежде захватить гораздо больше русских, чем у нас содержалось хивинцев, и заставить разменять их” [77, с. 162]. Хан “не верил, по своим понятиям, искренности скромных требований наших, а как человек крайне ограниченного ума, безо всякого образования, который привык, сверх того, к безотчетному самовластию, и никогда никому не отдававший отчета в действиях своих, и теперь не мог решиться уступить очевидной необходимости. Советы у него собирались по ночам, десять раз решали выдать русских и через несколько дней, опять передумав, решали: попытаться еще раз обмануть русских новым льстивым письмом и обещаниями” [Там же].