Помоги проекту - поделись книгой:
Первая поездка описана в короткой заметке, озаглавленной “Прогулка в степь 1835, май” и начинается словами: “16-го в четвертом часу выступили в пестром и разнородном вооружении всех народов”[27 Там же, л. 1.]. В ней отражены дорожные впечатления, в частности, остановка у казахского хана, имевшего 17 жен, 4 сыновей и 35 дочерей. Возвращение в Оренбург датировано 25 мая.
Вторая поездка, названная в дневнике “Поход в степь II. Июнь 1835”, длилась целый месяц. Даль отмечает[28 Там же, л. 3 об-5 об.], что они выехали из Оренбурга 4 июня в 6 часов утра, 5 июня прибыли в Орскую крепость, побывали на Тоболе и вернулись домой 5 июля, пройдя за это время 1005 верст. Кроме заметок о походе, мы находим в записной книжке сочиненную Далем “Песню для уральцев на поход 1835 года на Тобол”[29 Там же, л. 6-6 об.], тексты уральских народных песен, а также наброски к художественным произведениям - рассказу “Подолянка” и повести “Бедовик”.
Более основательно обстоятельства этого похода изложены в документах хранящегося в ГАОО дела “О перенесении части Оренбургской линии в Киргизскую степь”[30 ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4290.], начатого 24 марта. Этим же числом датировано и письмо только что вернувшегося из столицы Перовского Г.Ф. Генсу. В письме военный губернатор доводит до сведения председателя Пограничной комиссии содержание принятого Азиатским комитетом положения “по предмету сокращения оренбургской линии”, утвержденного царем 5 декабря 1834 г. Далее в архивном деле следует переписка о выделении из казны на эту операцию 250 тысяч рублей, из которых 50 тысяч были выданы в мае 1835 г., а остальные выплачивались по мере надобности.
Затем мы узнаем, что отрядом, выступившим в степь 4 июня, командовал сам Перовский. При нем находились чиновник особых поручений Даль, генерал-майор Циолковский, гвардии штабс-капитан Балкашин и линейного оренбургского батальона прапорщик Виткевич. Отряд состоял из 98 казаков и 50 башкирских всадников с офицерами[31 Там же, л. 26-26 об.].
Задачи и маршрут следования отряда описаны в письме Перовского, отправленном в Петербург 16 июля: “Желая лично осмотреть все пространство земли, присоединяемое к Оренбургскому краю перенесением некоторой части линии, я отправился из Оренбурга 5 июня и через два дня выступил из крепости Орской с конным отрядом в числе 150 человек. Прошел по всем местам, через которые предполагается новая линия, я обозрел, кроме того, часть течения Тобола и другим путем возвратился в крепость Орскую ровно через месяц, сделав всего по одометру 1100 верст. При осмотре новой линии я нашел, что оба крыла ее заняты согласно Высочайше утвержденному предположению, а именно: на правом крыле основаны укрепления Императора и Наследника, на левом Михайловское, а в промежутках их, считая к флангам, сделаны пять редутов и десять пикетов; на каждом из этих пунктов находятся войска и производится заселение; на будущий год укрепление новой линии будет приведено к окончанию”[32 Там же, л. 3.].
Как свидетельствует другое архивное дело[33 ГАОО, ф. 6, оп, 5, № 1076.], действия Перовского удостоились полного одобрения, выраженного в высочайшем рескрипте, о котором он оповестил 22 сентября всех “участников и сподвижников своих на поприще службы”.
Тот же путь по степи до Тобола прошла затем геологическая экспедиция под руководством Г.П. Гельмерсена. Она должна была исследовать те места, где геологи, сопровождавшие в 1834 г. топографов из отряда полковника А.А. Жемчужникова, обнаружили следы золота. Экспедиция отправилась в конце июля 1835 г. из Орска и вернулась в сентябре. В дневниковых записях Г.П. Гельмерсена [478] подробно описаны ее путь, результаты работы и приключения, пережитые ее участниками. Сам Гельмерсен возвратился больным и был вынужден оставаться в Оренбурге до мая 1839 г., где приводил в порядок данные метеорологических, барометрических и психометрических наблюдений, которые вел в Оренбургском крае с 1828 г.
Осенью 1835 г. началась подготовка к важной внешнеполитической акции, в которой В.И. Далю также пришлось принять самое непосредственное участие. Торговля русскими пленниками в Средней Азии, продолжавшаяся несмотря ни на какие меры оренбургской администрации, вынудила Перовского приступить к более решительным действиям - 25 сентября он обратился к управляющему Азиатским департаментом К.К. Родофиникину с большим письмом[34 ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4371.], где сообщал, что в Хиве и Бухаре живут до 3 тысяч русских, “которые на воровских происках киргизов (казахов) и трухменцев (туркмен) лишились свободы и в тяжком рабстве, недоедая и недосыпая, ждут искупления своего”. И далее сообщает: “С бухарским и хивинским правительствами нельзя пускаться ни в какие переговоры, нельзя иметь никаких сделок и условий, ибо все это остается без всякой пользы, только на бумаге”[35 Там же, л. 1.]. “Несообразность таковых взаимных отношений в политике Державы нашей и этих ничтожных владельцев, - говорится далее в письме, - должна поразить всякого, кто имел случай познакомиться с этим предметом”[36 Там же, л. 1-2.].
Перовский напоминает об обязанности русских властей “изыскать средства для вынуждения от ханов Хивы и Бухары поступков, более сообразных с нашими понятиями о человечестве и справедливости”, и добавляет, что “этого требуют невинные жертвы рабства и само достоинство нашей Державы”[37 Там же, л. 2.]. Поскольку политика ханов “состоит в том, чтобы обещать в случае нужды все с тем, чтобы не исполнять ничего”, то было бы правильнее “не ставить их на одну доску с европейскими державами, зная, что один только страх и необходимость могут вынудить от них поступки чести и справедливости, а потому и должно действовать с ними положительнее и решительнее”[38 Там же, л. 4 об.-5.]. В качестве первой меры предлагалось задержать на год-два всех среднеазиатских купцов, прибывших с караванами в Россию, и потребовать за каждого из них пять русских пленников. Экономический ущерб от этого, по мнению Перовского, не будет значительным, так как “Хива и Бухара без нашей юфти и без железа существовать не могут; этих двух потребностей не могут им доставить ни Китай, ни Персия, ни Индия, а следовательно, временное и вынужденное обстоятельствами затруднение в торговле в сущности не изменит взаимных торговых отношений”[39 Там же, л. 5-5 об.].
Черновик этого письма, как и другие документы последовавшей обширной переписки с правительством, испещрен поправками Перовского и Даля. Иногда текст полностью написан почерком Даля, можно полагать, что именно он занимался подготовкой документов и плана задержания хивинских купцов, который начал осуществляться в 1836 г.
Приходится удивляться, что при столь напряженной службе писательская активность В.И. Даля нисколько не уменьшилась. В столичных изданиях регулярно появлялись его сообщения об Оренбургском крае и неведомой европейскому читателю Средней Азии, одновременно продолжали выходить ставшие популярными сказки Казака Луганского; выходили из печати его литературно-критические статьи и работы научного содержания, под которыми стояла подпись “Доктор медицины Даль”.
В 1835 г. “Северная пчела” опубликовала корреспонденции Даля “Скачки в Уральске и Оренбурге” [27], “О бухарском хане” [25]; отзыв на только что вышедшие “Малороссийские повести” украинского писателя Г.Ф. Квитки-Основьяненко [26], о творчестве которого он писал и позднее. Сказки Даля “Бедный Кузя” и “О нужде, счастии и правде” [22] были опубликованы в “Библиотеке для чтения”, а “Иван Лапотный” [31] - в “Московском наблюдателе”. Отдельной книжкой вышла вторая часть “Былей и небылиц”, журнал “Сын отечества” поместил перевод с татарского легенды “Жизнь Джингиз-хана” [24].
Тогда же “Библиотека для чтения” напечатала статью В.И. Даля “О козьем пухе” [23], где рассматривается история оренбургского пуховязального промысла, а “Ежегодник Дерптского университета” - заметки о русском языке и лечебных свойствах кумыса [30].
С 1835 г. началось сотрудничество В.И. Даля в “Энциклопедическом лексиконе” А.А. Плюшара, задуманном как первое справочное издание для образованных русских читателей и единодушно поддержанном в ученых и писательских кругах. Статьи для словаря заказывались известным литераторам, специалистам в различных областях науки, техники, искусства. Главным редактором первых семи томов был Н.И. Греч. Всего в 1835-1841 гг. вышло 17 томов “Лексикона”, однако затем издание прекратилось, оставшись незавершенным.
В предисловии к первому тому “Лексикона” доктор медицины В.И. Даль назван в числе сотрудников и особо упомянут среди авторов статей по русской географии и статистике, “бывших в местах, ими описываемых”. Большая часть его многочисленных очерков касается толкования терминов, связанных с Оренбургским краем, и слов татарского и казахского происхождения (айда, айдар, айран, аксакал, аксюяк, арчак, баранта, биш-бармак и др.).
Отметим, что В.И. Даль проявил здесь не только хорошее знакомство с тюркскими языками, но и глубокое знание быта и обычаев казахов, полученное при повседневном общении с ними. Это видно и в замечательной повести “Бикей и Мавляна”, которую он в то время готовил к печати, и в статье “Баранта” [28] для “Лексикона” Плюшара.
О личной жизни В.И. Даля в этот период повествуют его письма к П.И. Шлейден. В письме, датированном 20 или 25 августа 1835 г. (дата неразборчива), он сообщает, во-первых, что дом, в котором семья жила до сих пор, продается, на днях придется переезжать, жена “хлопочет с банками, склянками, горшками и другим скарбом”. Во- вторых, из этого письма видно, что мать Даля, Юлия Христофоровна, перебирается из Дерпта в Астрахань, к дочери Александре; упоминаются покойный брат Карл (умер в 1828 г. от чахотки) и брат Павел, тоже больной чахоткой.
Даль мало надеялся на выздоровление Павла: “Климат, право, везде один; он может дать отсрочку на две недели больному, но не спасает никого. И в южной Франции люди живут не долее нашего, и все, которых туда посылают лечиться от таких болезней, не возвращаются. Это пустое”.
Сыну Даля, Льву-Арслану, в это время уже исполнился год. Отец описывает малыша коротко, но ярко: “У сына моего глаза голубые, волосы - не знаю, какие будут, теперь русые. Он бегает сам и ломает все, что в руки попадается. Большой разбойник. Полон рот зубов”.
Кроме семейных и хозяйственных забот они обсуждают в письмах литературные дела Владимира Ивановича. Он жалуется на издателей, у которых залеживаются его рукописи, на петербургских приятелей, обещавших помочь и позабывших об этом. “Если бы я был там сам, - пишет он, - все бы пошло”. Делится Даль с сестрой и впечатлением от первого тома “Энциклопедического лексикона” Плюшара: “Если бы словарь наш издавался толковее, то было бы довольно работы; но опять беда (такая): у людей голова кругом ходит от миллиона, который выручили, и им некогда заниматься пустяками. Как-нибудь, авось и небось. Впрочем, первый том гораздо лучше, чем я надеялся. (Я за него боялся)”. Из письма видно также, что Даль начал посылать сестре свои работы для перевода на немецкий язык и публикации “где угодно”. В дальнейшем Паулина Ивановна систематически помещала статьи брата в газете “Петербургские ведомости”, издававшейся на немецком языке.
Следующее письмо датировано 7 октября 1835 г., через месяц с небольшим после предыдущего. Речь в нем опять идет о заботах по изданию посланных в Петербург сказок, работе над статьями для энциклопедического словаря Плюшара и о семейных делах. Даль вновь сетует на невозможность часто бывать в Петербурге, на занятость друзей, обещавших помочь в издательских хлопотах, на строгости цензуры. Он пишет: “Поверишь ли, что... цензура делает? Вымарала мне половину книжки, ни дай, ни вынеси! Запретила употреблять в сказке слово чудо - будто оно пригодно только для священных предметов; вымарала поговорки: видно ты в солдатах не бывал, руки не знаешь, не позволили князю Владимиру низко кланяться перед Полканом, словом, нельзя ни в каком уставе выразить тех придирок, которые цензура себе позволяет, а между тем, просить на них некому, да и пенять на них нельзя: обожжешься на молоке, будешь дуть и на воду”.
Даль сообщает о своих литературных занятиях и планах: “Теперь я занимаюсь приведением в порядок сведений о Средней Азии, показаний русских пленников и пр. и едва ли кончу все это прежде полугода”. О словаре Плюшара сообщает: “В первом томе, если увидишь его, найдешь статеек пять, маленьких, моей работы, во втором - не знаю, что будет; а посылал я всего, на четыре первые буквы, статей до 50. Впрочем, первый том выше лучше, чем можно было, по поспешности дела (ожидать). Во всяком случае, предприятие важное и достохвальное”.
Однако свое участие в этом предприятии Даль “до времени” приостановил из-за неясностей с оплатой и неопределенности с заказом статей: ему не сообщают, “какие статьи обрабатывают”, и он опасается, что “работа пропадет”.
Из письма мы узнаем, что жена Даля ждет второго ребенка, мать решила перебраться в Оренбург и сюда же планирует переехать из Астрахани семейство сестры Александры, но возникли некоторые осложнения с переводом ее мужа на службу к Перовскому, что очень доволен новым жильем. “Мы теперь на новой квартире: немножко потеснее, но хорошо и уютно. Здесь так трудно найти жилье, особенно семейное, что такой дом, как у нас теперь, клад. Мы не должны с ним расстаться, покуда пробудем здесь, разве что хозяин сам выгонит...”.
Интересны замечания Даля о жизни в Оренбурге, о местных привычках. Он упоминает о недавних скачках и описании их, подготовленном в “Северную пчелу”. Для передачи П.П. Шлейдену, мужу Паулины Ивановны, такому же заядлому охотнику, Даль сообщает: “На этой неделе поеду с Перовским на 5 дней в горы, на охоту, которая здесь так богата, - расскажи это П.П. - знаю, не поверят люди, если б об этом рассказывать: сотня зайцев на десять ружьев в одно поле, дело обыкновенное; привозили мы и по 150... Скажи также П.П., что вальдшнепов бьем мы также десятками”.
Особенно нравится ему простота отношений: “Есть ли у вас в Москве тонкое верблюжье сукно? Мы здесь ходим, изволите видеть, в черкесках, а они (шьются) всего лучше и дешевле из самоцветного верблюжьего сукна... Я теперь два года, (считайте), в Оренбурге и два или три раза надевал порядочное платье: за это Оренбург наш город золотой; ходи в чем хочешь: кто в шелку, кто в меху - никому нет нужды. Кажется, что до (войсковых это) не относится: те на вытяжку, как всюду. Но и сам Перовский ходит в казачьем мундире”.
Любопытны высказывания Даля по поводу отношения к наградам: “Ты упоминаешь о наградах моих, по службе - об этом я, кажется, не писал тебе ничего - скажу теперь вот что: два чина, которые здесь получил, следовали мне за выслужением срока. Это не награда; а получил я Станислава 3-й степени да теперь еще 200 руб. денег. Но замечу, что я, при нынешнем положении моем, упираюсь руками и ногами противу наград. Еще прошлою зимою, когда Перовский был в Петербурге, написал к нему особое письмо, которое заключил таким оборотом, что принудил его сделать, чего мне хотелось, т.е. не представлять меня к наградам. На это у меня были свои причины, а именно; он и так уже сделал для меня много, и я хочу отслужить несколько и не оставаться у него в долгу свыше сил моих; во-вторых, у меня завистников довольно, знают же меня еще мало, а я не позволю никому попрекать себя, чтобы я получал более, чем заслуживаю, более, чем люди, которые работают более меня. Это чувство для меня в такой степени нестерпимо, что мне без всякого сравнения гораздо легче переносить обратное положение дел, которое я испытал довольно резко у Ридигера, во время после Польской кампании. Но полно об этом, можно бы наговорить с три короба, да я не совсем охотно пускаюсь на этот предмет”.
В 1836 году, как и в предыдущем, служебная деятельность В.И. Даля была связана главным образом с внешними проблемами, которые должна была решать в это время оренбургская администрация. Повышенный интерес англичан к Средней Азии и их явное намерение завязать отношения с правителями Бухары и враждебной Хивы, усилить торговое и политическое влияние в регионе вызывали все большую настороженность русского правительства. Поэтому в Петербурге внимательно прислушивались к сообщениям В.А. Перовского о положении на Оренбургской пограничной линии, в казахской степи и среднеазиатских ханствах, которые оставались закрытыми для европейцев.
Эти известия были основаны прежде всего на рассказах купцов, регулярно прибывавших с торговыми караванами в российские города - на оренбургский Меновый двор, на Нижегородскую ярмарку, в Астрахань. Много важных сведений получали также от казахов, непосредственно общавшихся с южными соседями и посещавших Хиву и Бухару. Но особенно ценным источником информации были рассказы русских невольников в Средней Азии, которым удавалось тем или иным способом “выбежать из плена”.
В ГАОО сохранились многочисленные записи таких рассказов. Некоторые из них - потрясающие документы, повествующие о трагической судьбе простых людей - рыбаков, крестьян, казаков, мужчин и женщин, похищенных и увезенных на чужбину в рабство. В этих рассказах содержался и незаменимый востоковедческий материал, так как они давали представление о жизни среднеазиатских ханств, об их экономике, устройстве, народонаселении и т.д. Поэтому столь большое внимание уделял рассказам бывших пленников многолетний председатель Оренбургской пограничной комиссии Г.Ф. Гене (1787-1845), почерпнувший из них сведения, за которые, по словам В.И. Даля, “весь ученый и неученый мир должен сказать ему, неутомимому собирателю и исследователю, большое спасибо”[40 “Сев. пчела”. 1835. 19 января (№ 15).].
Даль, писавший, что благодаря Генсу, он “мог бы взяться отвечать на любой вопрос относительно нынешнего состояния Средней Азии”[41 Там же.], продолжил эту работу. Некоторые из записанных им рассказов бывших пленников (Якова Зиновьева, урядника Попова, Федора Грушина, Тихона Рязанова, Андрея Никитина, портупей-поручика Медяника) были опубликованы в столичных периодических изданиях и вызвали у читателей огромный интерес. Отмечалось, что они изложены так мастерски, как умел излагать только Даль. Известный востоковед П.С. Савельев так писал об этих статьях Даля:
“Для этнографии края они представляют драгоценные данные, каких напрасно будем искать у ученых путешественников, и заслуживали бы быть изданы”. Рассказы эти сейчас почти неизвестны, в собрание сочинений В.И. Даля попали из них очень немногие, а остальные можно найти только в малодоступных журналах и газетах того времени.
В 1836 г. В.И. Даль сделал запись, которая имела важное значение, - в ней подробно излагался рассказ И.В. Виткевича о его необычайно смелой поездке в Бухару, где он провел полтора месяца. В октябре 1835 г. Виткевичу было предписано отправиться в степь, чтобы “осматривая все глазом просвещенным и беспристрастным”, добиться - “личным внушением и советами” - мира между враждующимися казахскими родами и содействовать “упрочению спокойствия в самой орде и ограждению ее от смущений со стороны внешних врагов, завистников и ложных притворных доброжелателей”[42 Центр. Ист. архив, ф. 4, № 1231-а, л. 14-18.]. Речь идет о хивинцах, которые подстрекают подданных России казахов против русского правительства и “из видов корыстолюбия вовлекают их в несчастье”.
В том, что Виткевич с его знанием языка и местных обстоятельств с заданием справится, сомнения не было, ему предписывалось провести всю зиму в аулах вблизи реки Сыр-Дарьи, добравшись туда с попутным бухарским караваном, и освободить из плена казака Степанова с женой, которые были захвачены летом на линии. Наконец, он должен был обратить самое бдительное внимание на слухи о событиях в Средней Азии. В инструкции говорилось: “Бухарцы и хивинцы, несмотря на то что они пользуются чрезвычайными выгодами от торговли с Россией, без которой они не могут обойтись, умышляют всегда против нас зло, покупают и держат в неволе наших людей, возмущают киргизов (казахов) и всегда готовы внимать советам, для нас невыгодным. Советы такие легко могут им быть предлагаемы европейцами, начавшими посещать соседние нам области Средней Азии, и потому мы должны наблюдать тщательно сношения их”.
Некоторые обстоятельства заставили Виткевича несколько изменить планы, продолжить путь с тем же караваном, проникнуть далее и побывать даже в самой Бухаре, где, отказавшись сидеть взаперти, он сумел обеспечить себе достаточную свободу действий и получил интересные сведения о Бухаре, ее хозяйстве и системе управления, нравах и обычаях народа, а также о происках англичан в Средней Азии. Пробыв в столице ханства полтора месяца, Виткевич вернулся в Оренбург вместе с афганцем Хусейном-Али, посланником афганского эмира Дост-Мухаммеда.
Таким образом, во второй раз - после П.И. Демезона, посетившего Бухару двумя годами ранее, - сотруднику В.А. Перовского удалось лично познакомиться со страной, неведомой европейцам, и благополучно вернуться из опасной поездки. Отчет о ней (“Записка, составленная по рассказам оренбургского линейного батальона № 10 прапорщика Виткевича относительно пути его в Бухару и обратно”) был засекречен и впервые напечатан почти полтора столетия спустя - только в 1983 г. [443].
Составил “Записку” В.И. Даль, о чем свидетельствует заметка, сделанная по-немецки Г.П. Гельмерсеном на рукописи, которая хранится в ПФА РАН[43 ПФА РАН, ф. 56, on. 1, № 19, л. 1.]. Гельмерсен, упомянув, что сам был знаком с Виткевичем, указал, что рассказ о путешествии отважный прапорщик “продиктовал в Оренбурге своему другу Далю”. По возвращении Виткевич был вытребован в Петербург, а затем совершил поездку в Кабул с важным дипломатическим заданием, которое тоже успешно выполнил[44 ГАОО, ф. 6, оп. 7, № 738.].
Между тем обстановка в Оренбурге становилась все напряженнее. Продолжалась переписка с правительством по поводу проекта задерживать всех торгующих в России хивинских купцов, чтобы заставить Хиву вернуть русских пленников. Архивные документы, в том числе и написанные рукой В.И. Даля, показывают, что вначале Перовскому было разрешено задерживать праздношатающихся хивинцев, которые разъезжают по степи под предлогом мелочной торговли или, принимая на себя название мулл, восстанавливают казахов против России и “побуждают к уводу людей, которых передают невольниками в Хиву и другие соседние владения”[45 ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4371, л. 15 об.].
Однако на более решительные меры правительство долго не решалось, предлагая взамен усилить из государственного казначейства денежные средства на выкуп пленных. Как писал вице-канцлер К.В. Нессельроде: “Тогда бухарцы и хивинцы, движимые чувством интереса, сами станут мало-помалу привозить к нам наших пленных и мы успеем, если не всех, то по крайней мере часть их освободить из неволи, не причиняя тем ни малейшего расстройства торговле, безопасность и сохранение коей при всех наших действиях относительно народов Средней Азии есть первая и главнейшая цель, с которой должны сообразоваться все прочие”[46 Там же, л. 21-21 об.].
В ответ последовало гневное и убедительное письмо Перовского, подготовленное, видимо, Далем (его рукой написаны дата и адрес), где эта мера решительно отвергается, так как иначе “продажа русских русскому правительству обратилась бы в постоянный и доходный промысел”[47 Там же, л. 23 об.]. «Сейчас, - говорится в письме, - с помощью выкупа удается освободить в год лишь 2-5 человек, тогда как увозится в плен от 50 до 100. Уже складывается мнение, что “правительство не считает нужным или возможным принять меру против этого зла” и растет “ропот народный”. Действительно, ведь каждый русский, попавший в Хиву, лишается жизни или свободы, между тем как хивинец чванно и смело выступает по оренбургскому Меновому двору или по нижегородской ярмарке»[48 Там же, л. 23.].
Далее Перовский утверждает: “Дерзость и самонадеянность хивинцев будет возрастать по мере снисходительности с нашей стороны и жалкая, смешная, но крайне невыгодная уверенность их, что Россия без Хивы существовать не может, упрочиваясь более и более, будет руководить и управлять действием и поступками их еще в большей степени, чем ныне”. Поэтому, по его мнению, необходимо принять справедливые и решительные меры “для наказания дерзкого, строптивого и наглого образа мыслей и действий”, учитывая, что “здесь дело идет о сохранении достоинства Державы, о благе народном, о произведении в быту невежественного и изуверского правительства общеполезного перелома”[49 Там же, л. 29-29 об.].
Нессельроде возражал Перовскому, повторяя прежние доводы и напоминая, что при нынешнем положении дел в Европе резкое выступление против Хивы “было бы вовсе несообразно с нашими видами и лишь сделало бы политические обстоятельства еще сложнее и затруднительнее”[50 Там же, л. 32.]. В ответном обширном письме от 5 мая 1836 г. Перовский доказывает, что отношения с хивинцами и так уже обострились до предела, что “они того только не делают, чего сделать не в состоянии”, что “бездействие наше ободряет наглых проходимцев... на письменные сношения Хива не отвечает, смеется в глаза, посланным грозит смертью и рабством, а отвечает дерзко, грубо, заносчиво”. В результате казахи теряют уважение к России и среди них начинается смута, так что вскоре, может статься, “останется только действовать оружием, чего при нынешних обстоятельствах желать не должно”[51 Там же, л. 34-37.]. В подтверждение своих выводов Перовский ссылается на отправляемую им в Петербург подробную записку, которая “составлена из показаний прапорщика Виткевича, на слово коего можно положиться”.
В конце концов правительство признало убедительность доводов Перовского и 22 июня К.К. Родофиникин сообщал ему: “Государь Император вчера ввечеру собственноручно утвердить изволил постановление Азиатского комитета, разрешающее оренбургскому военному губернатору действовать на основании предложенного им плана... задержание хивинских купцов следует произвести не в каком-либо одном месте, а желательно одновременно по Оренбургской и Сибирской линиям, в Астрахани и на Мангышлаке”. Предписывалось непременно объявить, что “все сии строгости относятся токмо до одних хивинцев, и тем успокоить прочих азиатцев, ведущих с нами торговлю”[52 Там же, л. 38-39 об.].
Акция эта была проведена 20 августа. На оренбургском Меновом дворе задержали всех хивинских купцов, а их товары - примерно на пол миллиона - были опечатаны и взяты на хранение. В послании к хану Перовский объявил, что задержанным будет позволено уехать вместе с имуществом только после того, как справедливые требования России будут выполнены. Мотивируя принятие столь жестких мер, Перовский писал хану: “Хивинцы начинают распоряжаться в степи кайсацкой, как дома: собирают подати с киргизов и купцов наших, грабят и притесняют киргизов, устанавливают своих ханов в Орде. Между тем Хиве не может быть неизвестно, что кайсаки эти уже со времен Абулхаир-Хана, т.е. уже более ста лет подданные русского государя и, следовательно, расправе хивинского правительства не подлежат”[53 Там же, л. 55.]. “Ни один купец, ниже путник наш, - говорилось далее в этом послании, - не смеет показаться в Хиве, потому что, нарушая все народные права, хивинцы встречают гостей своих ножом, ядом или кандалами невольников. Между тем хивинские купцы доселе свободно разъезжали по всему Российскому государству, пользовались покровительством законов, словом, торговали, меняли, приезжали и уезжали по своей воле без малейшего от нас притеснения”[54 Там же, л. 63 об.].
В заключение Перовский требовал: “Верните всех русских пленников и дайте ханское слово вести себя впредь мирно и дружественно; не поощряйте грабежей и разбоев, не мешайтесь в управление кайсацкого народа, дайте подданным Императора Всероссийского те же права у вас, какие он дает у себя вашим - и старое забыто”.
В.И. Даль непосредственно разрабатывал план этой акции и составлял документы. Его рукой, например, написан текст распоряжений военного губернатора от 14 августа 1836 г., которые были отданы Пограничной комиссии, таможне, полицмейстеру, армейским и казачьим офицерам[55 ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4350.]. Как и другие, Даль был уверен в действенности принятых мер; согласно полученным сведениям, хивинский хан принял решение немедленно вернуть на родину русских пленников.
Тем временем В.А. Перовский готовился к командировке в Петербург, куда собирался отправиться вместе с В.И. Далем поздней осенью. В столице военный губернатор предполагал продвинуть некоторые свои как политические, так и научные проекты, связанные с изучением Оренбургского края. К последним относилось предложение отправить исследовательскую экспедицию к северо- восточным берегам Аральского моря. Этот проект Перовский намеревался обсудить в правительстве и в Академии наук. Занимал его и план создания “Музеума естественных произведений Оренбургского края”, что также требовало поддержки петербургских ученых.
Понимая важность изучения природы Оренбургского края, Перовский всячески содействовал научным изысканиям. В 1835 г. по его инициативе в Оренбурге начали проводить метеорологические наблюдения с помощью барометра и термометра, приборы он заказал в механических мастерских Казанского университета. Делать наблюдения было поручено Ф.К. Зану, польскому политическому ссыльному, который исполнял обязанности смотрителя музея Неплюевского военного училища. Страстный любитель природы, Зан занимался геологией и минералогией, собрал богатые коллекции горных пород и минералов, трав и насекомых, в этом отношении единомышленником ему был В.И. Даль.
В.И. Даль с поездкой в Петербург связывал и собственные, чисто литературные планы. Ему хотелось выяснить отношения со столичными издателями. Это касалось прежде всего О.И. Сенковского, редактора журнала “Библиотека для чтения”. Этот известный ученый-востоковед, занявшийся литературой и писавший под псевдонимом “барон Брамбеус”, снискал себе в области журналистики дурную славу. Как редактор, он допускал произвол по отношению к авторам и их текстам, что крайне возмущало Даля. Об этом он писал П.И. Шдейден 7 марта 1836 г., негодуя по поводу исправлений, которые Сенковский внес в “Сказку о Георгии Храбром и волке”: “Георгий Храбрый, сказка моя, напечатана в Библиотеке, но опять с такими исправлениями, что они меня вывели из терпения; я написал к Смирдину и требую, чтобы он отдал все рукописи мои и не печатал бы ничего моего в Библиотеке. Сенковский, этот подлый, самолюбивый и нахальный человек, который оседлал Смирдина и делает, что хочет”[56 ИРЛИ.]. В письме от 4 октября он опять вспоминает “барона Брамбеуса, который, чай, скоро будет подписываться Наполеон, Чингиз-хан и - Бог знает чем”[57 Там же.].
Свои чувства к Сенковскому Даль выразил в статье “Во всеуслышание”, адресованной А.С. Пушкину, который начал издавать новый журнал “Современник”: “Какой вольный казак словесного царства потерпит над собой и над самим художеством самовластие этого хивинского хана? И взгляните на все, что он писал, то есть сам писал, а не набрал на прокат у других: в науке положительной он, может быть, полезен; но в изящной словесности писатель безвкусный, приторный, неблагопристойный, развратный, а разврат всегда распространяется и прививается легче и скорее, чем сама добродетель. Вот почему хан этот опасен и вреден” [37, с. 479]. Впрочем, литературная работа Даля в 1836 г. шла весьма успешно: были напечатаны повесть “Бикей и Мавляна” и третья часть “Былей и небылиц”.
Несмотря на загруженность служебными делами, он, как видно из писем к сестре, закончил написанную по предложению В.А. Перовского “Памятную книжку для нижних чинов императорских казачьих войск”, которая содержала правила, регламентирующие службу и жизнь казаков.
В письме к сестре от 7 марта Даль сообщал: “Я написал, по поручению начальства, “Памятную книжку для казачьих войск”. Я очень любопытен, как это получилось и как ее примут. Это народная книжка, написанная простым языком, в которой излагаются все правила и обязанности казака”. А 4 июня он уже писал о ее выходе и о предложении написать такую же книжку для солдат: “Памятная книжка моя, о которой ты спрашиваешь, удостоилась полного Высочайшего одобрения и распространена во все казачьи войска; кроме того, поручено мне написать еще нечто подобное, более (простое) в виде... народного чтения для солдат. Это мне очень приятно; и это занятие, за которое я взялся бы охотно и с большим чувством самоуверенности; в этом роде я могу быть полезен”.
1836 г. ознаменовался для Даля радостным семейным событием: у него родился второй сын, названный Святославом. По этому поводу он писал сестре: «Имею честь поздравить: прибыл казак, 4-го марта в 8 часов утра. Такой же молодец, как и Ленька, который зовет его: “мой баць”; т.е. мой братец. Жена совсем здорова»[58 ИРЛИ.].
Сохранились и две записки В.А. Перовского, который откликнулся на рождение мальчика в свойственной ему шутливой манере. В первой значится: “Душевно рад и поздравляю; надеюсь, что вы и второму внушите те строгие правила, которыми отличается первый. - Между тем продумайте, как бы нам это радостное событие скрыть от пастора и окрестить новорожденного домашними средствами”[59 Там же.].
Во второй записке, носящей служебный характер, Перовский торопит Даля, который работает над служебным документом: “Если бы мне не было известно, что вы час спустя после рождения возлюбленного сына вашего (имени еще не знаю) ходили стрелять зайцев, то я бы не беспокоил вас о имеющейся у вас бумаге относительно калмыцких челнов; потому что рождение сына и даже дочери есть законная причина на прерывание на несколько дней занятий по службе; но по вышеупомянутой причине, кажется, могу, не рискуя показаться бесцеремонным, спросить у вас, готова ли та бумага”[60 Там же.].
В 1836 г. в Оренбурге поселилась мать Даля, Юлия Христофоровна. Женщина властная и резкая, она, видимо, не очень сдружилась с невесткой и порывалась уехать в Астрахань к дочери Александре. Настроение матери тревожило и огорчало Даля, тем более, что вопрос о переводе в Оренбург П.О. Кистера, мужа сестры, уже решился.
Своими переживаниями Даль делился с сестрой Паулиной Ивановной, 4 июня он писал ей: «Мы теперь на летней кочевке, в горах, живем (весело) в балаганах и кибитках; жена моя, маменька и дети в 30 верстах отсюда, у помещика адъютанта губернаторского Балкашина; вчера жена с детьми приехала ко мне, погостить; она раза четыре заболевала лихорадкой... но теперь здорова и в деревне очень поправилась. Дети тоже. Не знаю, нравится ли маменьке у нас, довольна ли она - кажется, не совсем; Бог знает, как это так сделалось - и я и жена все готовы для нее сделать, но, может быть, не умеем, делаем не ладно, не во время. Мне, признаюсь, кажется, будто она с самого начала не совсем полюбила жену мою, которая, право, любит ее всею душою, но, может быть, не умеет это показать. Как это странно и нехорошо на свете, что иногда добрые, хорошие, благомыслящие люди не могут сойтись без всякой вины и причины... “Мауляна” моя, хотя я три раза писал, чтобы ее отдали назад, но напечатана в “Библиотеке” и скоро выйдет...»[61 Там же.].
Как писала Е. Даль, покупка дома для увеличивающейся семьи свершилась случайно: “Он никогда не думал покупать себе дом, но какой-то отъезжающий до тех пор приставал к отцу, купи да купи у меня дом, что в самом деле купил”. Осенью Даль писал сестре: “Маменька теперь живет у нас немного привольнее, по крайней мере своя комнатка, отдельная, в стороне”. В новом доме нашлось помещение и для токарного станка, на котором он с увлечением работал, о чем рассказал позднее, в письме от 27 февраля 1838 г.: “В новый покой свой - большой, просторный - поставил я верстак и станок токарный, потому что сидячая жизнь меня убивает, а здоровье нужно не на один год или два, а если угодно еще пожить, то лет на десяток - другой. Поэтому я каждый день часа два работаю на станках своих до усталости и бываю здоровее и веселее”.
Кстати, вслед за Далем токарным делом увлекся и Перовский. Это видно из его записки: “Вчера я строгал до двух часов ночи и источил весь кленовый болванчик, пришлите мне другой, хоть березовый. - От работы болит поясница, зато вы удивитесь успехам”[62 Там же.].
Собираясь поздней осенью в столицу, В.И. Даль тревожился за жену, которая надолго оставалась с детьми, но одновременно радовался предстоящим встречам в Москве и Петербурге. Он писал Паулине Ивановне 4 ноября: “Я еду скоро в Питер и еду один, жена не решается покинуть ребятишек. Я еду с Перовским, по делам, иначе бы гораздо охотнее остался здесь, как быть! а несмотря на все уверения Юлии, думаю, что ей очень грустно будет здесь, а (матери) ее и вдвое того жаль. Как быть! Надобно стараться как можно скорее воротиться и я думаю, что в феврале, коли не раньше, непременно поспею назад. Рад я увидеться с вами, и с петербургскими друзьями, приятелями и родичами - и все жаль покидать месяца на три жену - не для себя, я не истоскуюсь. Да ей будет тошно: и дом, и хозяйство, и люди, и дети - а хозяина нет; хлопот и неприятностей куча!
Мне позволят приостановиться у вас на несколько дней...
Зато прогулявшись да воротившись - заживешь вдвое уютнее и веселее, как душа потянется на свой очаг. В гостях хорошо, дома лучше! Жена сделала при этом одно только условие: чтобы весной не держать ее ни под какими предлогами, а отпустить куда-нибудь в деревню. Ей летом так душно и скучно в городе, что мочи нет; в деревне каждый раз она молодеет душой и телом”.
В этом же письме В.И. Даль так пишет о своей жизни: “Подумаешь - я теперь в таком достатке, относительно житейского быта - что мне, право, по совести остается только изливать молитву свою чистою благодарностью, просьбы у меня нет, кроме: продли нынешнее наше положение. А между тем - сколько мелочных, суетных, пустых, но докучных хлопот, ни дня без досады! Как быть!”. Упомянув брата Павла, дела которого “не совсем хорошо, не совсем и худо”, и болезнь бабушки (вероятно, матери Юлии Христофоровны), он заключает: “Все горе да горе кругом - как не благословлять судьбы, пока у меня все так хорошо?”.
Поездка в столицу началась в декабре и продлилась всю зиму, 1837 год В.И. Даль встречал в Петербурге. Как и ожидалось, она оказалась для него очень интересной и полезной. Он повидался со старыми друзьями и родственниками по материнской линии, возобновил знакомства в писательской среде, установил личные деловые отношения с издателями.
Круг столичных литераторов принял Даля как признанного писателя, автора широкого известных произведений. Он активно включился в борьбу против “торгового” направления в журналистике, которое олицетворял редактор “Библиотеки для чтения” О.И. Сенковский, сошелся с близкими ему по взглядам В.Ф. Одоевским, А.А. Краевским, В.А. Соллогубом, А.П. Башуцким и др. Возглавлял эту группу литераторов А.С. Пушкин, с которым Даль встречался часто и дружески. Продолжились его старые знакомства с В.А. Жуковским и Н.И. Гречем.
Вероятно, В.И. Даль передал Пушкину для публикации в “Современнике” упоминавшуюся уже статью “Во всеуслышание”. Пушкин был для него высоким образцом не только в художественной литературе, но и в журналистике, которая, по мнению Даля, приходила в упадок из-за Сенковского, “вносившего в нее недобрый, враждебный и губительный дух”. Даль, критикуя Сенковского, излагает свой взгляд на журналистику и на роль журналиста и называет “Современник” Пушкина и “Московский наблюдатель” Погодина журналами “основанными, по духу и направлению своему, с достойной и благородной целью”, а чувство, испытываемое в обществе к Пушкину, должно, как он пишет, “воспламенить каждого из нас к благородному соревнованию на поприще полезного и изящного”.
Столичная жизнь дала В.И. Далю немало ярких впечатлений. Представление о том, чем жил Петербург в зимние месяцы 1837 г., можно составить, перелистав подшивки газет “Северная пчела” и “Литературные прибавления к Русскому инвалиду”. Сообщалось, что в Большом театре идут спектакли “Жизнь за царя” Глинки и “Севильский цирюльник” Россини, что из печати вышли третье издание “Евгения Онегина” А.С. Пушкина и вторая книга “Записок кавалерист-девицы” Надежды Дуровой. Привлекали внимание начавшиеся пробные поездки между Царским Селом и Павловском по первой в России железной дороге.
А затем последовало известие о горестном событии, потрясшем Петербург и всю Россию. «Сегодня, 29 января, - писала “Северная пчела”, - в 3-м часу по-полудни литература русская понесла невознаградимую потерю: Александр Сергеевич Пушкин, по кратковременных страданиях телесных, оставил юдольную сию обитель. Пораженные глубочайшей горестью, мы не будем многоречивы при сем сообщении: Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности, которые были ряд блистательнейших и полезнейших успехов в сочинении всех родов. Пушкин прожил 37 лет: весьма мало для человека обыкновенного, и чрезвычайно много в сравнении с тем, что совершил уже он в столь краткое время существования, хотя много, очень много могло бы еще ожидать от него признательное отечество».
Газета “Литературные прибавления к Русскому инвалиду” поместила в черной рамке знаменитый текст, составленный В.Ф. Одоевским: “Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!... Более о сем говорить не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!... Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина? К этой мысли нельзя привыкнуть!” (В этом же номере газеты было опубликовано очередное произведение В.И. Даля - украинская сказка “Ведьма”.)
Гибель Пушкина стала для Владимира Ивановича огромной личной трагедией. Узнав от Башуцкого о дуэли и ранении поэта, он сразу пришел к нему на квартиру. “Приблизился, - как писал он позднее, - к одру смерти и не отходил от него до конца страшных суток”. Воспоминания Даля о последних днях Пушкина потрясают своей глубиной и профессиональностью, их составил не только глубоко любящий друг, но и опытный врач, он поставил диагноз и объективно описал ход смертельного недуга.
Литературные связи В.И. Даля значительно укрепились во время его продолжительного пребывания в Петербурге вместе с В.А. Перовским зимой 1836-1837 гг. Важнее всего для него были встречи с А.С. Пушкиным, но их приятельские отношения были прерваны трагической кончиной поэта, при которой Далю довелось присутствовать.
К.К. Данзас вспоминает, что Даль до самой смерти Пушкина оставался в его доме вместе с другими друзьями Пушкина и отлучался только на несколько минут. Пушкин не был коротко знаком с Далем и говорил ему “вы”; в последние минуты начал говорить “ты” [374, Т. 2. С. 378].
В записках В.И. Даля, озаглавленных “Смерть А.С. Пушкина”, передано потрясение от потери великого человека, побратавшегося “уже не для здешнего мира”. Он восхищается мужеством Пушкина, который “заставил всех присутствующих сдружиться со смертью, так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил” [Там же, с. 267].
Даль писал: «В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти, и не мог отбиться от трех слов из “Онегина”, трех страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах, в голове моей, - слова: “Ну, что ж? - убит!”.
О, сколько силы и красноречия в трех словах этих! Они стоят знаменитого шекспировского вопроса: “Быть или не быть”. Ужас невольно обдавал меня с головы до ног, - я сидел, не смея дохнуть, и думал: вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни, здесь, где душа рвется из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мертвое и безответное, чего не найдешь ни в толстых книгах, ни на кафедре!» [Там же, с. 268-269].
Очень точно (что подтверждается воспоминаниями других очевидцев смерти Пушкина) Даль воспроизводит все подробности этой страшной ночи. Поэтому его воспоминаниями широко пользовались биографы поэта, начиная с В.А. Жуковского, который 15 февраля 1837 г. писал С.Л. Пушкину о последних часах жизни его сына [Там же, с. 393-407].
В написанных около 1840 г. “Воспоминаниях о Пушкине” В.И. Даль упомянул о вещах поэта, которые он получил на память. “Мне достался, - пишет он, - от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл - не знаю почему - талисманом; досталась от В. А. Жуковского последняя одежда Пушкина, после которой одели его, только чтобы положить в гроб” [Там же, с. 263]. Позднее Даль рассказывал П.И. Бартеневу, что Пушкин заходил к нему за несколько дней до дуэли и, указав на этот сюртук, только что сшитый, назвал его “выползиной” (т.е. кожей, которую меняет змея), которую он сбросит не скоро [202, с. 270].
В.И. Даль заметил, что сюртук А.С. Пушкина был подарен им М.П. Погодину [280, с. 263]. Этот простреленный сюртук видел в 1856 г. у Даля И.И. Пущин, которому он говорил, что собирается принести его в дар Академии наук или Публичной библиотеке [375. Т. 1. С. 108]. Впоследствии эта реликвия оказалась утерянной [420].
Перстень же Пушкина, служивший ему талисманом и сохранившийся до наших дней, был талисманом и для Даля. Так, вернувшись из столицы в Оренбург, он писал 5 апреля 1837 г. В.Ф. Одоевскому, что при взгляде на перстень ему сразу хочется написать что-то “дельное”.
Поделиться книгой: