Помоги проекту - поделись книгой:
В мае следующего года, когда Светлана Аллилуева уже была на пути в свою «страну мечты», Луи в неё прилетает вторично, уже с женой Дженнифер. Его снова выпускают из СССР и снова впускают в США. Несмотря на «глубокий шок», вызванный, видимо, пропастью между уровнем жизни в двух политических системах, Луи тем не менее не «выбирает свободу», не помышляет о бегстве в США. Он верен своему принципу: быть человеком мира, который не ограничен в перемещениях по свету и которому не нужно больше бояться и прятаться. Если количество выездов равно количеству въездов, то оно бесконечно.
В1966 году, незадолго до первого посещения Америки, в жизни Луи происходит ещё одна крупная история, которую можно считать его первой громкой зарубежной спецоперацией и которая сделала его абсолютно боеготовым к «операции Светлана».
К середине 60-х советский писатель греческого происхождения, в прошлом корреспондент-фронтовик, Валерий Яковлевич Тарсис стал настоящей занозой для советского строя. Он не просто критиковал режим и создавал «антисоветскую литературу», но и громко заявлял о себе на Западе. В 1962-м по личному указанию Хрущёва Тарсис был помещён в психбольницу, где провёл? месяцев. Но его не «вылечили»: вскоре после выписки Тарсис садится за машинку и пишет новую антисоветскую повесть, уже по следам «репрессивной психиатрии». Повесть он назвал «Палата № 7».
Надо сказать, что помещение Тарсиса в «психушку» было, безусловно, репрессией, но не было уж совсем лишено смысла: он был человеком неуравновешенным, вспыльчивым — словом, не вполне психически здоровым. В его случае психбольница была — назовём это так — не худшей альтернативой лагерю. К 1966 году Тарсис окончательно истрепал властям нервы: с ним буквально не знали, что делать. «Лечить» невозможно — не «вылечивается», посадить — значит сделать иконой-великомучеником в глазах Запада.
Луи узнал об этой истории, подумал и решил: «Это мой выход!» Предложенная им комбинация была настолько дерзкой, что поначалу его «опекуны» просто опешили от наглости. Однако Луи смог разложить всё по полочкам и просчитать все ходы. В итоге выходило, что его план — беспроигрышный.
Органы решили довериться Луи и ни секунды об этом не пожалели. В феврале 1966 года «концепция» изменилась: Тарсиса неожиданно вызывают в ОВИР и сообщают то, чего он ждал меньше всего, — ему будет выдан заграничный паспорт и виза для временного выезда из СССР. Тарсис в шоке. В шоке были и представители западной общественности и медиа. ТАСС из Лондона сообщил, что «газетчики были ошеломлены фактом выдачи Тарсису заграничной визы и твердят о «загадочном шаге советских властей»».
За некоторое время до этого в семью Тарсиса успешно «внедрился» Виктор Луи: своими обаянием и интеллектом он быстро расположил к себе диссидента. Тарсис видел, что этот человек — не «гэбня», он свой, также пострадавший от режима. Луи, как и всегда в таких сердечных беседах, делил на «мы» и «они», язвительно отзывался о правителях, плавно подводя пожилого борца к тому, что надо «поехать в Лондон и всё там рассказать». Мило улыбаясь и лицедействуя, Луи внушил своему «клиенту» образ себя-заступника. В общем, Тарсис заглотил наживку.
Как и всех советских граждан, выезжающих за рубеж, Валерия Тарсиса вызвали в ОВИР УООП Мосгорисполкома на «инструктаж». Всё должно было подтверждать правдоподобие происходящего. Его ознакомили с правилами поведения советских граждан в капстране и предупредили о недопустимости недостойного поведения. Тарсис уже смаковал предстоящее попрание этих «правил», но подозревал, что его в последний момент всё-таки не выпустят. Он словно прощупывал границы терпения КГБ, когда ещё в Москве дал интервью New York Times: «…Я ненавижу коммунизм, ненавижу советскую власть… Я буду бороться до последнего вздоха», — говорит он, и (о чудо!) его и после этого никто не арестовывает.
В начале февраля Виктор Луи вместе с Валерием Тарсисом едут в аэропорт Шереметьево: таможня оказалась на удивление снисходительной к обоим «гражданам вылетающим» — молодому человеку с французской фамилией и пожилому с греческой. В Англии Луи следует за другом неотступно: показывает Лондон, ведёт в ресторан, переводит ценники в магазинах. Друзья Луи упоминают, что тот даже свёз Тарсиса в тёщин дом, что в часе езды к югу от Лондона, где предоставил своему новому другу ночлег.
10 февраля Луи привозит опьяневшего от Запада диссидента в издательство «Коллинс», где была, опять-таки не без участия Луи, запланирована пресс-конференция. Здесь, по замыслу Виктора, если всё пойдёт как надо, должно было произойти самое главное — сбрасывание масок. Для Луи это нечто вроде «выездной игры на своём поле»: он садится рядом с Тарсисом в качестве переводчика.
И вот — началось: теперь момент истины.
План Луи выстрелил на все сто. Тарсис извергается, кипит и называет КПСС «бандитско-фашистской партией». На вопрос, был ли он её членом, отвечает, что да, был в течение 20 лет и вступил для того, чтобы «лично изучить врага». Луи, советский человек, всё это добросовестно переводит, в том числе своими губами проговаривает на английском:«…эта бандитско-фашистская партия…» Быть может, где-то слегка добавляя красок, сгущая и «окошмаривая» с помощью мастерства профессионального лингвиста и знатока непереводимых тонкостей родного языка своей супруги.
К слову сказать, половина Викторова успеха на внешних фронтах — благодаря его блистательному английскому, на котором он изъяснялся почти как «нэйтив», носитель языка. Луи мог говорить с двумя акцентами, американским и британским. Англосаксы отмечали, что дома, с женой и детьми, он называл фруктовое желе wobbly, а с гостями из США — jello, на янковский манер. Конечно же, американцы бы поняли и wobbly, но Виктор хотел быть со всеми «своим». И даже если не мог им быть — умел казаться.
На той пресс-конференции Тарсис даже перевыполняет план Луи: он заявляет, что является руководителем и редактором всей подпольной литературы, выходящей в СССР и на Западе на русском языке, вне зависимости, упомянуто его имя или нет. И пеняет Западу на то, что его книги плохо продаются. «Вот поеду в США, — говорит он, — и активизирую пропаганду своих книг с помощью услуг американских рекламщиков». И при этом вторит, что «не имеет желания оставаться на Западе».
Как отмечает Илларио Фьоре, «Виктор [в беседах с британскими журналистами] сделал необходимые уточнения: «Советское правительство не препятствовало отъезду моего друга. Мы не хотим держать людей в заключении. Он хотел уехать, и мы его сопровождали, и если он передумает, то сможет вернуться»».
Пресс-конференцию изголодавшиеся по советским сенсациям газетчики покидают в недоумении: этому парню нужна не свобода, а узкий специалист. Защитники прав человека откровенно разочарованы в этом неуравновешенном типе. Daily Mail пишет: «На Западе он вызовет интерес на пять минут, а потом затеряется среди остальных эмигрантов в Париже или где-то ещё». Буквально этими же словами Луи ещё в Москве, «где надо», объяснял суть своего замысла. Теперь «они» поняли: «Луи, ты — гений!»
Встреча Тарсиса с прекрасным (западным миром) оказалась брутальной. Он всё ещё хочет вернуться в СССР, подозревая неладное, но 20 февраля Указом Президиума Верховного Совета «за проступки, порочащие гражданина СССР» Тарсис Валерий Яковлевич был лишён советского гражданства. Его, как ненужный ломоть, отрезали.
Теперь-то Луи мог дострелить «сбитого лётчика» и собственноручно. В одном из «доверительных» интервью, которые Виктор давал западным газетам, он назвал Тарсиса «психопатом и третьесортным писателем».
Лишь однажды дрогнули нервы у Кремля, лишь однажды пробежала крыса сомнения в верности плана Луи, когда 27 марта Тарсис дал очередное разгромное интервью газете Sunday Telegraph и ещё ряду газет, где в привычных выражениях поливал советский строй. Тут же по указке из Кремля был состряпан фельетон в «Известиях», советского посла в Лондоне направили в «Форин офис»[28] сделать заявление об «определенных кругах», которые с помощью этого лица без гражданства организовывают «антисоветскую кампанию». Но это были скорее ритуальные пляски.
Празднуя общую победу и радуясь, что горячие каштаны из огня таскать улыбнулось не ему, один из советников советского посольства на Западе так подвёл черту под «дело Тарсиса»: «На сей раз мы вас переиграли. Когда он шумел дома, вы его слушали, как оракула. Когда он у вас, вы сами его больше не слушаете».
Тарсис действительно канул в небытие: о нём редко вспоминали в конце 60-х, не вспоминали в 70-х и вовсе вычеркнули из памяти в начале 80-х. Валерий Тарсис получил паспорт своей исторической родины, Греции, без особого успеха пытался ещё что-то писать и умер в забвении в 1983-м в Берне. В психиатрической больнице.
Так впервые в послевоенной советской истории к противнику режима были применены принципиально иные методы воздействия, не связанные с физическими. Тарсис был «переигран». Более точный смысл передаёт английское слово outmaneuvered — дословно «переманеврирован».
Не будем спорить с правозащитниками и родственниками ныне покойного Тарсиса, которые скажут, что писатель был оболган, утоплен во лжи, обманут и трусливо вышвырнут из собственного отечества: скажут и будут отчасти правы. Одно то, что Советское государство могло самовольно лишить человека гражданства, даже в нынешней России, полной бюрократического сюрреализма, воспринимается как абсурд. Однако ж нельзя мерить одним аршином советские порядки и гуманистические идеалы Запада. Альтернатива у советских диссидентов была очевидная: тюрьма, психушка или своевременный несчастный случай.
Виктор Луи добавил четвёртую опцию: наказание в виде пожизненного лишения актуальности. Как выражались иностранные комментаторы:
«То были методы незаконные, но некриминальные». Диссиденты, находившиеся «здесь» в коллизии с окружающей действительностью, «там» попадали в среду себе подобных и сливались с пейзажем. Нельзя долго выезжать на ненависти к советской власти: это быстро надоедает. Редко кому удавалось в своём изгнании на Западе сохранить актуальность — и это были лишь те, кто шёл вперед, генерировал новое, будоражил «оттуда» общественность на Родине. Солженицына, Бродского и Суворова и после эмиграции читали под одеялом.
Десяткам и даже сотням непокорных после «случая Тарсиса» было дозволено выехать за рубеж, как это называлось, «к своим заграничным хозяевам». Дальняя аналогия — в рассказе нашего современника Виктора Пелевина «История русского пейнтбола», где русская братва в лихие 90-е устала гибнуть на разборках и договорилась стрелять друг в друга не пулями, а шариками для пейнтбола: тот, в кого попали, должен был «по чесноку» продать бизнес и уехать за границу.
В «романтические» 60-е, а также в последующие сытные 70-е и застойные 80-е этот метод устранения оппозиции был фирменным ноу-хау Луи, примирившим гуманизм и тоталитаризм. Его формула — римейк ленинской: «Гуманизм это советская власть плюс экстрадиция недовольных из страны».
Вот и в 1967 году, после бегства сталинской дочки, Луи предстояло нейтрализовать её очень технично, безболезненно и желательно даже элегантно. Андропов, сеявший о себе слухи на Западе как о современном продвинутом любителе виски и джаза, был из тех, кто отчасти воспринимал чекизм как искусство. Просто косить неугодных, как это делали Берия, Ежов и Ягода, ему было бы неинтересно. Андропов — играл и переигрывал. И в этом смысле они с Луи прекрасно понимали друг друга.
Луи, подобно Шерлоку Холмсу, который, разгадывая преступление, закрывался в кабинете и курил трубку, тоже запирался в «конторе», всё обмозговывал и тоже курил. Если книга Светланы была политической информационной бомбой, то как можно заставить её механизм не сработать? Да в общем, никак: если она падает с неба, её с траектории не свернёшь, а когда упадёт, взрыв не предотвратишь. Но остаётся шанс: заставить детонатор сработать раньше, чем снаряд коснётся земли, сработать на опережение, спровоцировать фальстарт, вернее «фальшфиниш», и тогда разрушения будут минимальными — до земли долетят тлеющие обломки.
Так крупно он ещё никогда не играл, но помнил главную заповедь: делай, словно так всё и должно быть. Наглость — второе счастье. С Богом…
Прежде всего, ему нужен был экземпляр Светланиной рукописи: для КГБ это не составляло проблемы — забраться в девятый подъезд «Дома на набережной» и изъять пачку бумаги. Для Луи влезать, как вору, в чужой дом — это не его стихия (в конце концов он сидел не как уголовный, а как политический), это пусть делают специально обученные товарищи с Лубянки. Всего, по словам самой Аллилуевой, было три копии, одна их которых уехала в Индию, другая хранилась у друзей в Ленинграде, третья, благодаря Луи, оказалась в Англии.
Рукопись — это было уже кое-что. С этим можно начинать работать. Но для журналиста, поставщика сенсаций Аллилуева теперь была конкурентом, а конкурентов можно побеждать двумя способами: более выгодной ценой и более привлекательным товаром. Как книга Светланы может быть лучше книги Светланы? И может ли она быть вообще?
Оказывается, может и очень просто: «его» книга Светланы должна быть с картинками.
И вот Луи паркуется у знаменитого на всю Москву «Дома». Дом правительства, он же «Дом на Берсеневке», по названию Берсеневской набережной, он же сейчас просто «Дом на набережной» после знаменитого одноимённого трифоновского произведения. Теперь его официально считают не по набережной, а по улице Серафимовича, бывшей Всехсвятской[29].
Построенный на месте винно-солевых складов, чудовище Иофана взгромоздилось поперёк Болотного острова, вдохнув в своих обитателей огромный, небывалый заряд символизма. Во-первых, дом, построенный для членов правительства (а тогда «правительством» называлась вся власть, «истеблишмент»), водрузили не где-нибудь, а на единственном в Москве острове в центре города, подчеркнув физическую изолированность власти от страны. Во-вторых, снабдив «Дом» всем, за чем люди обычно выходят из дома (свои сберкасса, прачечная, столовая, магазин, почта, кинотеатр, театр, ТЭЦ и даже, фактически, церковь), создатели проекта загнали этих могущественных людей живьём в гроб. Это было подтверждено буквально, когда в конце 30-х эта элита первой же и была репрессирована: гнать воронок от и до Лубянки было близко, адрес один, чекистам нужен был лишь номер подъезда.
И ныне пачками налепленные на фасады «Дома» мемориальные доски до ужаса напоминают колумбарий: словно живые люди превратились в мёртвых, а «Дом», где жили, стал Домом мертвецов. «Каменный мешок» — так называла его Светлана, радуясь, однако, что вырвалась из более ненавистного Кремля. «Берсеневская» колония вторила: «Каменный ящик — Правительства Дом. В каменном ящике — все мы живём».
У Аллилуевой к тому времени было двое детей: сын Иосиф (от первого брака с Морозовым) двадцати с небольшим лет, студент-медик, и семнадцатилетняя дочь Екатерина (от второго брака со Ждановым). Задача Луи была не из простых: «раскрутить» детей Светланы на обиду, разбередить рану, убедить осудить поступок матери. И самое главное — уговорить отдать побольше семейных фото, лежавших у Светланы в ящике, но представлявших из себя ошеломительный мировой эксклюзив. Виктор Суходрев, пересказывая слова самого Луи, вспоминает, что «Иосиф спросил, нельзя ли ему получить за это сертификаты». Внук Сталина, носящий его имя, просит у Луи придуманные Луи же сертификаты на заграничные товары! Нет, не зря «вождь народов» держал этого коварного человека так долго так далеко!..
Теперь, когда у Виктора было всё для издания «альтернативной» книги Светланы, окончательно, как под проявителем, обозначились контуры плана: «постричь» рукопись, удалив самые неудобные фрагменты, вывезти её за границу и сыграть на опережение, опубликовав первым. Будет крик, ор, скандал, выяснится подлог, но массовому читателю, потребляющему сенсации, как чипсы, на такие тонкости глубоко наплевать.
На переговорах со своими «опекунами» Луи поставил два условия: первое — купюры (здесь — сокращение, изъятие какой-либо части книги. —
Результат нужен был, как всегда в России, «вчера». И условия были приняты.
Теперь — надо переправить рукописи на Запад. Технически переместить стопку бумаг через таможенную границу СССР и перевезти в западную страну для КГБ не составляло труда: к их услугам мидовская диппочта и многое другое. К тому же, он, Комитет, её, границу, и охранял.
Но — дальше? Кто же купит рукопись у КГБ?
Луи был гением места и времени. Этого звена недостаёт в любой операции, связанной с дезинформацией: трансформатора, адаптера, передаточного устройства, конвертера — назови как угодно. Луи умел оказываться этим незаменимым звеном.
Летом 67-го корреспондент английской газеты Evening News Виктор Юджин Луис садится в автомобиль и отправляется в аэропорт Шереметьево. С собой У иностранного собкора с советским паспортом и годовой выездной визой во все страны мира — дорогой кейс, заполненный чем-то увесистым. Обычный, в общем-то, кейс, и вылетающий его не держит, как дипкурьер, на цепи. Но и не отпускает от себя, не ставит на сиденье в зале ожидания, не убирает руку, утыкаясь в газету. В кейсе — кипа бумаг, какие-то фотографии, блокноты… в общем, ничего необычного для репортёра, вечно таскающего с собой килограммы целлюлозного барахла. Да и конечно же пара килограммов чёрной икры, Для подарка.
На таможне его никто, почему-то, не проверяет: видимо, не вызывает подозрений…
Так, скорее всего, было. Но не будем забывать, Луи это человек-загадка, умышленно продуцирующий новые загадки, чтобы скрыть о себе настоящую правду. Быть может он как раз воспользовался услугами дипкурьеров или иностранных дипломатов, дабы исключить малейшую возможность попадания своей «литконтрабанды» в какие-либо перечни, описи, акты и декларации. Мы этого не знаем, но что-то подсказывает, что когда дело касалось больших денег, Луи руководствовался заповедью героя Леонида Броневого: «Доверять в наше время нельзя никому, порой даже самому себе. Мне — можно».
Кому доверишь пачку рукописных листов, читай: пачку денег? Сам Луи всегда отрицал, что возил рукописи в портфеле: и это понятно — кому хочется слыть контрабандистом?
В Лондоне Виктор, словно по магазинам на Оксфорд-стрит, ходит по издательствам, предлагая рукопись и охотно идя на щедрые скидки, но везде, глядя поверх очков, качают головой: «Сэр, а у Вас есть авторские права на рукопись? Или нотариальная доверенность? Или Вы, быть может, родственник госпожи Сталиной?» Все издатели, конечно же, читали анонсы Светланиных мемуаров и отказывались лезть в пекло: судиться придётся до конца жизни или до конца бизнеса.
Но Виктор — человек ещё и терпеливый, и за терпение ему всегда воздавалось сторицей. Расположенное в лондонском квартале Сохо на Греческой улице (Greek Street) и возглавляемое беглым румыном издательство «Флегон-пресс» соглашается покататься на русской горке.
Пару слов заслуживает и этот беглый румын. Алек Флегон — это, по сути, «румынский Виктор Луи», судьба которого не вполне похожа на нашего героя, но внутренняя жизненная программа выписана точь-в-точь.
Родился он как Олег (по другим данным — Алексей) Флегонт, с буквой «т» на конце, в середине 20-х годов в Бессарабии, и когда румынская армия молчаливо оставила эту землю, он не стал дожидаться армии Красной и уехал в Бухарест, хотя мог бы пойти дорогой Луи на Север. В1956-м с ним, чиновником румынского минсельхоза, приключилась история, которую нарочно не придумаешь: в тот момент, когда он находился в турпоездке по социалистической Чехословакии, в Венгрии вспыхнуло восстание. Режим пересечения границ в Восточной Европе в то время был более либеральным, чем в СССР, и Флегонт понял, что это его день. Он внушил своим гидам: ехать домой через Венгрию опасно, и самый удобный путь — через Вену. В Вене тридцатидвухлетний румын мгновенно сбежал. Он собирался поехать в Канаду и заняться привычным делом — фермерством, но по дороге туда остановился в Лондоне, потом задержался там, потом остался. Когда войска ввели уже в Чехословакию, Флегонт жил в Британии: как и Луи, он вестернизировал своё имя, превратившись в Алека Флёгона, отбросив цирковую «т».
Поработав немного на Би-би-си, решил заняться издательством журнала, но потом нащупал свою золотую рыбку в мутной воде и начал превращать советский «самиздат» в лондонский «тамиздат». Благо, никакими законами это не регулировалось, от авторских прав эти рукописи были изначально очищены, гонораров далёкие советские авторы, сидя за «железным занавесом», не требовали.
Он немного знал русский, и этого хватало.
Вскоре Флегон развернулся как следует: он издавал всё стоящее, что шло ему в руки. Дело в том, что, договорившись с ЦРУ, можно было продавать американской разведке часть тиража, покрывавшую себестоимость издания, и тогда печатание эмигрантской литературы становилось беспроигрышной лотереей. Флегон стал и первым издателем Солженицына, которому это поначалу нравилось, но когда тот выехал на Запад, то рассорился с ним вдрызг из-за денег. Кончилось всё многолетними судами и десятками страниц гадостей, которые борцы с коммунизмом напечатали друг про друга.
В общем, встретились два одиночества: неприкаянный Луи с пачкой рукописей и одинокий, как скала средь бури, Флегон на Грик-стрит. Оба научились «пользовать Софью Власьевну», оба — неисправимые авантюристы, у обоих специфическая репутация, обоих подозревают в связях с КГБ.
О личной встрече Луи с Флегоном не упоминалось в открытых источниках— напротив, они шарахались друг от друга, как от прокажённых. На вопрос: «Где вы взяли рукопись Светланы Сталиной?» Флегон отвечал: «Купил у одного английского бизнесмена, недавно побывавшего в СССР, за пять тысяч фунтов[30]. Он не сказал мне, где её взял, а я не спрашивал». Луи же, когда его спросили о связях с Флегоном, разразился целой тирадой в New York Times: «Могу положить руку на Библию или Карла Маркса и поклясться, что не знаю его… У г-на Флегона нет копии рукописи».
Время не ждёт, на носу праздник Великого Октября, а Флегону, благо, не надо объяснять, что это такое. И вот — машинописная рукопись о 307 страницах русского текста и прилагающийся английский перевод спешно готовятся к печати. Из подготовки Флегон не делает тайны и объявляет, что издаст и русскую, и английскую версии. Если бы это была сугубо пиратская акция, поступать так не следовало бы ни в коем случае: зачем дразнить гусей и приглашать к ненужной драке? Но акция была не пиратская, и деньги Луи нужны были во вторую очередь: прежде всего требовался громкий пиар-эффект.
Очень быстро он был произведён: начались гонки на печатных станках.
Официальный издатель Аллилуевой, Хатчинсон, подаёт на «Флегон-пресс» в лондонский суд, который постановляет в качестве запретительной меры приостановить пиратский тираж до окончания разбирательства. Но шумиха нарастала, как снежный ком. Флегон блефовал, что включит станок, несмотря на запрет, и только 18 августа согласился заморозить свои планы. Луи бегал по редакциям и, словно спамер, предлагал отрывки из книги и фотографии: на последние многие клевали, как это сделала Daily Express. Любые, даже самые маленькие деньги — только берите, и всё это, чтобы разжечь ажиотаж.
Это была и игра нервов.
Первым сорвался Хатчинсон. До конца не осознавая, что можно ожидать от этих ребят, он решается на крайний шаг — экстренно печатает ограниченный тираж русскоязычных экземпляров «Двадцати писем к другу» и выбрасывает их в полулегальные лондонские книжные магазины.
Это был жест отчаяния.
Официальный издатель не вполне понимал, что происходит, и не видел, что Флегон-Луи играет с ним на одном поле в две разные игры: он-то, Хатчинсон, стремится опередить «пиратов» и «контрабандистов», а те только об этом и мечтают! Своего соперника, пытавшегося спасти хоть часть своих денег, Луи использовал втёмную.
Атмосфера была и так наэлектризована до предела. Когда же на книжных «развалах» появились то ли сигнальные, то ли не пойми какие русские версии «Двадцати писем», это подлило в огонь даже не масла — бензина. Книжицы раскупили изошедшие слюной литературные критики, газетные колумнисты, обозреватели, кремлинологи и прочая печатная братия. Русские эмигранты, жившие в Лондоне, быстро, «за ночь», отреферировали книгу — так выжимка мемуаров попала в прессу. Отрывки печатают разные СМИ, в том числе еженедельник Newsweek.
Всё, бинго — игра сделана.
Стратег Луи и здесь всё просчитал, словно компьютер Deep Blue шахматную партию. После такого чудовищного накала ожидания аудитории поднялись выше башни Биг-Бена. Чтобы их оправдать, Светлана должна была как минимум написать, что Сталин гомосексуалист, занимавшийся инцестом педофил, скрытый масон, тайный огнепоклонник и людоед, расстрелявший такое количество своих недругов, потому что ими питался. Всего этого взбалмошная, но интеллигентная, образованная дочь Сталина не написала. И с точки зрения законов раскрутки, и, как сейчас говорят, «голого паблисити» книга в Англии потерпела фиаско.
Всё это происходит в августе 1967 года, за два месяца до Великого Октября.
Если это была диверсия изнутри, то синхронно Луи организовал и фронтальную атаку на «несвоевременную» книгу Светланы в европейской прессе.
Общий вектор этой атаки кардинально отличался от советской партийночекистской «компрометации». Лишь через тридцать лет в России поймут, что отрицательный пиар — тоже пиар, а «любое упоминание ведёт к переизданию»[31]. Поэтому о коммерческом продукте, коим была книга Аллилуевой, Луи не говорил «плохо», а говорил «неинтересно». Даже журнал Time Magazine в августе 1967-го признаёт: «Всё, что авторша приоткрыла, публиковалось и раньше с куда более интригующими подробностями». Свою противницу Виктор громил «по бизнесу», а не по идеологии.
К слову сказать, его «родная» Evening News, с редакторами которой он поужинал в дорогом ресторане Лондона чуть ли не в первый же вечер, не взяла все «гостинцы», привезённые из Москвы. Протолкнуть удалось только интервью с Иосифом Аллилуевым, сыном, который назвал поступок матери «изменой», а саму её «неустойчивым существом» (так в обратном переводе с английского). Помимо этого в западной прессе Луи опубликовал и другой эксклюзив: высказывания первого мужа Аллилуевой Григория Морозова, работавшего в то время в Институте мировой экономики, а также его мамы, которая предупреждала сына: «Не входи в эту семью, это принесёт только несчастье»[32].
«Антилуист» Илларио Фьоре пишет об этом так: «Фабрика общественного мнения в Москве начала производить завуалированные обвинения против дочери грузинского тирана: её непозволительные любовные наклонности, неблагодарность к Советскому Союзу, предательство детей и даже судьба писателя Синявского, арестованного вследствие её доноса».
В своей войне, целью которой было «убить» книгу Светланы, Луи открыл и второй фронт, в Германии. В начале августа 1967 года он перелетает из Лондона в западногерманскую издательскую столицу — Гамбург, где рассказывает журналистам, что получил копию рукописи «через связи в семье Сталина» и что также «раздобыл более пятидесяти фотографий из сталинского семейного альбома через те же источники».
Всё это Луи говорил без страха, так как судебные перспективы против него были делом скользким и неоднозначным: СССР, наполним, ещё только через пять с лишним лет примет Женевскую конвенцию об авторских правах, а Светлана писала свою книгу ещё находясь в Москве.
В Гамбурге Луи приоткрывает и другие интересные вещи: в частности то, что впервые увидел рукопись книги в Индии, где Светлана пробыла несколько месяцев, и что «начал собирать материал ещё до её отъезда». Здесь он явно играет в «заправского журналистского волка до мозга костей».
Вообще, в ФРГ Луи приехал уже тёртым калачом и слегка битым, потому здесь в его действиях куда больше системы: он сразу делает ставку не на пиратское издание целой книги, а на фотографии и точечные вбросы отдельных фрагментов. Не спускающая с Луи глаз New York Times пишет, что «источники характеризуют Луи как жесткого и очень опытного переговорщика».
Его выбор пал на еженедельный радикальный журнал «Штерн» (Stern), которым руководили такие же, как Луи, рисковые ребята. Это сработало: в начале августа журнал опубликовал несколько эксклюзивных фотографий Сталина и дочери, снабдив их «анализом» готовящихся мемуаров и комментарием издателя «Штерна» Генри Наннена, который назвал Светланину работу «жиденькой семейной мыльной оперой» и «послушной, словно кролик». Наннен обильно льёт воду на мельницу Луи — он пишет: «Текст написан так слабо, что я решил не печатать его в виде журнальной версии».
Это пишет издатель журнала «Штерн»! Позже недоброжелатели Луи будут говорить о том, что «он через КГБ организовал кампанию очернения Аллилуевой в западной печати», справедливо припоминая один «фейк»[33] — интервью с Анной Реденс, тётей Светланы, которая, как потом выяснилось, умерла три года назад. Этим нападкам как-то трудно возражать: ну, если он смог «сорганизовать» издателя «Штерна»…
Тут Виктору уже удалось и подзаработать: Наннен назвал сумму сделки — 50 000 марок, что по тогдашнему курсу составляло примерно 12 500 долларов. И сегодня это не копейки, а тогда — серьёзные деньги.
Луи откровенно демпинговал: конкурент «Штерна», журнал «Шпигель» (Der Spiegel), заплатил Аллилуевой за права на территории фРг и Австрии 122 000 долларов! Хозяева «Шпигеля» поволокли «Штерн» в суд за «недобросовестную конкуренцию», зеркально повторяя британскую заваруху с Алеком Флегоном. «Штерн» заявил, что оспорит запрет на публикацию, и продолжал печатать материалы. Комизм момента был в том, что обе редакции занимали площади в одном и том же здании в Гамбурге.
Всё это заставило Луи сиять от счастья. Словно партизан, заброшенный за линию фронта, он максимально громко шумел в тылу врага, чтобы оттянуть силы противника от основной его операции.
Аналогичные вбросы Луи пообещал сделать во Франции и Италии. В Швейцарии они вообще не встретили противодействия, так как там не считали нужным испрашивать одобрения Светланы на газетные статьи о ней. И даже в Японии Луи удалось издалека поразить цель. 16 сентября еженедельник Sincho напечатал на правах рекламы вводную статью «Побег из страны моего отца», предварявшую серийную публикацию мемуаров беглянки в последующих номерах. Это было в субботу. А уже в воскресенье конкурент Sunday Mainichi сверкнул материалом Луи об отношениях её с отцом. Излишне упоминать, что Луи сработал более остро, эксклюзивно и красочно.
Кто-то из западных коллег подколол его в том смысле, что он — секретный агент. «Почему мне не верят? — возопил Луи, мгновенно надевая маску искренней неподкупности. — Почему из меня делают козла отпущения? Все твердят, будто я советский спецагент. А почему бы им не поверить, что я просто профессиональный журналист?»
В Гамбург, куда медиаподрывник прилетает челноком несколько раз, он возвращается около 6 августа, проводит там два дня и вылетает в Западный Берлин. «Отдохнуть», — глумливо говорит он репортёрам, которые не ходят за ним разве что в туалет. Там, по данным New York Times, он 6 августа переходит германо-германскую контрольную линию, чтобы «получить новый фотографический материал», явно при этом наслаждаясь своей ролью участника шпионского детектива с пересечением границ и другими острыми ощущениями. Очевидно, Луи потребовалась «дозаправка» эксклюзивом, так как одной из карточек, полученных им в столице ГДР, было фото матери Светланы, Надежды Аллилуевой, на смертном одре. Надежда, напомним, в 1932 году застрелилась.
С этим сокровищем Виктор идёт обратно в западную часть Берлина, где на КПП его встречает американский солдат с фирменным приветствием: «Welcome to the West![34]».
В Гамбурге корреспондент New York Times застал Луи в номере хорошего отеля, расхаживающим босиком по полу. Фрагмент этого интервью стоит привести целиком:
— Зачем вы продаёте материалы о Сталине на Западе? В чём ваши мотивы?
— Мотивы сугубо профессиональные. Я не нарушаю советских законов, так что ничем не рискую. Я оспариваю версию Светланы своими собственными исследованиями. Я в гробу видал эти авторские права. Я вообще всегда хорошо защищён. И стараюсь быть непредвзятым. Я с таким же успехом продам свой материал и в New York Times, если вы заплатите мне гонорар…
Я вообще считаю Светланины мемуары величайшим надувательством. Мэдисон-авеню[35] обманывает людей не только на Западе, но и в СССР. Они сравнивают их с Тургеневым и даже не могут произнести это слово — «Тургенев». Дочь диктатора не может быть великим писателем…
Писать, что её папа никогда не убивал людей, а стрелял только по зайцам и птицам, это всё равно что писать, что Гитлер был вегетарианцем…
Но если уж носишь имя Сталина, веди себя соответствующе. Если бы она убежала в Китай или Албанию по политическим мотивам, я бы это понял. Ну в Швейцарию. Но когда дочка Сталина едет в Соединённые Штаты и когда её используют на Мэдисон-авеню против имени её же отца? Ну знаете, нет!..
Пятидесятилетний юбилей Революции — это и мой праздник тоже. Я не член Партии, но советский гражданин и человек. Вы бы, наверное, не хотели, чтобы русские делали что-то подобное на 4 июля. Так в чём смысл?
Поделиться книгой: