Помоги проекту - поделись книгой:
Естественно, проект, недвусмысленно направленный против иностранцев, был принят обществом «на ура» и 8 июня, одобренный Палатой, ушел на утверждение к хедиву. Однако Европа уже оправилась от первого шока, и ее отношение к (по выражению лорда Кромера) «государственному перевороту» было выражено однозначнее некуда. Отто фон Бисмарк, получив полномочия от «европейского концерта», объявил события «незаконной акцией египетского вице-короля», от имени кредиторов предупредил Египет о возможности «самых широких и печальных последствий» и огласил список коллективных санкций, в сумме означавший удавку. В первую очередь, для Исмаила.
Он, правда, сделал еще одну, последнюю попытку как-то выровнять лодку, предложив султану «взять Египет под покровительство», но, как ни соблазнительно звучало предложение, ссориться с «концертом» Абдул-Хамид II не собирался. Напротив, 25 июня он подписал фирман об отставке хедива, на что формально имел полное право, и теперь Исмаил, решись он сопротивляться, автоматически оказывался государственным преступником. А это ему ни с какой стороны не улыбалось, и правителем Египта стал принц Тауфик, мгновенно вставший во фрунт. Возможно, без радости, но в полном понимании того, что иначе придется воевать.
Откат начался сразу же. Новый хедив «с наддранием» отверг проект конституции, распустил Палату нотаблей и начал искоренять крамолу, зачищая, в первую очередь, связанных с «улицей» радикалов. Первым под раздачу попал, разумеется, Аль-Афгани, который, несмотря на многочисленные, довольно вежливые «цыц», не унимался, а продолжал бегать по мечетям, «подстрекая народ к мятежу».
24 августа по личному приказу Тауфика он был арестован, посажен и дело пошло к суду, однако (странное дело) вступились англичане, после чего «буйного пуштуна» отвезли в Суэц и с первым же пароходом отправили в Индию. К слову, спустя какое-то время он объявился в России, потом в Персии, потом еще много где, кроме владений Вдовы, и везде мутил народ, призывая к «исламской революции», но это уже к Египту отношения не имеет.
В Египте же 4 сентября была восстановлена система «двойного контроля», месье де Блиньер и лорд Кромер, новый дуумвил от Великобритании, вернулись в правительство, а премьером, после официальной отставки Шериф-паши 23 сентября стал вернувшийся на коне Рияз-паша.
Возвращать Нубара, дабы не перегибать палку, все же не стали, и на полномочия хедива официально более не посягали, но власть иностранцев реанимировали в полном объеме, если не большем, чем при Исмаиле. Все министерства и департаменты заполонили европейские клерки, в основном командированные из Индии, и к марту следующего года их было уже 1325 душ, то есть, 10% всего штатного расписания, причем, на самых ключевых постах.
Достаточно скоро выяснилось, что Рияз-паша имел репутацию куда лучшую, нежели Нубар, по заслугам. По отношению к европейцам он был и до конца жизни оставался верным пуделем, но вне этой оговорки интересы Египта были для него не пустыми словами и вменяемая программу он имел. Перечислять скучно, отмечу лишь, что были отменены самые дикие финансовые законы, принятые метавшимся в поисках денег Исмаилом, облегчилось положение феллахов, избавленных от государственной трудовой повинности, и наконец из системы наказаний исчезла порка.
Как-то разрулить удалось и сложнейший закон о долгах, для чего, правда, пришлось принять все рекомендации (или, вернее, ультиматумы) Международной комиссии, что ухудшало положение «улицы», но правильно поставленная кампания разъяснений недовольство смягчила. А поскольку предшествующие события показали, что духовенство совсем не так далеко от политики, как считалось ранее, его полномочия сильно ограничили, до упора урезав компетенцию шариатского суда, в ведении которого остались, в основном, вопросы семейного права и религиозных толкований.
В принципе, все это было лучше, чем ничего, и у Рияз-паши появились группы поддержки даже в среде «нигилистов» типа Мухаммеда Абдо, одного из близких друзей Аль-Афгани, но по сравнению с недовольными их было исчезающе мало. «Улица», считая себя обманутой и оскорбленной, не хотела вновь уходить в спячку. Возвращение иностранцев большинство феллахов восприняли, как национальное унижение, и эти настроения исподволь (а порой и открыто) подогревали тысячи мулл и дервишей, призывающих «всех честных и добрых мусульман» не смиряться с «торжеством Рияза и Тауфика, отступников, предавших веру и отечество».
Ну и, понятно, никуда не делась выброшенное из власти «гражданское крыло». Палата нотаблей, не признавшая законности своего роспуска, хотя и разъехалась по домам, но предварительно (без оглашения) наделила депутатов, живший в Каире и Александрии, правом «полномочно представлять себя в политике, встречаться для обсуждения важных вопросов, обсуждать их и принимать решения».
Так что, ведущие лидеры Палаты продолжали тайно встречаться во дворце Исмаила Рагеб-паши, а когда это стало небезопасно, перенесли место совещаний в Хелуан, где имел виллу некто Али аль-Бакри, один из видных «прогрессистов». Люди были тертые, опытные, поэтому агенты, приставленные к каждому из бывших нотаблей, отчитывались о съездах «Хелуанского общества» однотипно: собрались, жарили мясо, пили вино и кофе, кушали сладости, пели, иногда привозили танцовщиц, и ничего больше. Во всяком случае, никаких действий.
А между тем, за бокалом винца и чашечкой кофе, в Хелуане формировался «второй Хизб аль-Ватан», уже не аморфный клуб по интересам, но политическая организация принципиально нового для Египта типа. Уже в сентябре 1879 под шашлычок и кебабчик с зеленью избрали Верховный комитет, который 4 ноября на очередной пирушке представил на рассмотрение гуляк «Манифест Партии Отечества», где заявлялось о неприятии «узурпатора» Тауфика и лояльности Исмаилу.
Но главным и новым в документе была декларация решимости «до победы или смерти отстаивать законные права нильской нации». Компромиссов не предполагалось. «Эта партия, - значилось в первых строках преамбулы, - не может и не станет рассматривать правительство, созданное под иностранным влиянием, как отвечающее пожеланиям и нуждам страны».
Очень хорошо понимая, как делается политика, «государственные люди» из руководства «Ватан» считали задачей первостепенной важности завязать контакты с армией, крайне недовольной сокращением штатов, но при этом не делая ставку на «черкесов» типа Аль-Баруди, с которым Партия Отечества уже сотрудничала, поскольку их популярность в войсках была не очень высока в связи с происхождением, а на некое, по словам Ахмеда Файюми, «вещество, из которого мы сможем выковать надежный меч для своих рук».
Начались тайные свидания с полковниками-«арабами» и в ходе этого, скажем так, кастинга из тройки предварительно одобренных кандидатов в «наполеоны» был, в конце концов, выбран Ахмед Араби-бей, подходящий по всем основаниям. Сын мелкого помещика из глубинки, - по определению Федора Ротштейна, «от природы не глупый, но положительно невежественный и чурающийся излишка знаний» и, как свидетельствует лично знавший его Иван Пашков, русский представитель в Смешанном суде Каира, «очень энергичный», - он, через выгодный брак породнившись с кланом Мухаммеда Али, а затем проявив храбрость в войне с эфиопами, пользовался в офицерской среде немалым авторитетом, тем паче, что обладал «представительной внешностью, прекрасной выправкой, громовым голосом и умением настоять на своем».
Был ли он при этом «бездарностью с претензиями» или «болтливой и невежественной марионеткой», как писали европейские газеты, судить не могу. Итог его одиссеи позволяет думать, что таки-да, но, возможно, и нет; скорее всего, прав наблюдательный Фридрих Энгельс, полагавший, что «Это обыкновенный паша, который не хочет уступить финансовым воротилам сбор налогов, потому что он по доброму восточному обычаю предпочитает сам их прикарманить».
Как бы то ни было, наладив связи с Хелуанским обществом, начавшим оказывать ему всяческое покровительство и «помогать советами», а также с Махмудом Сами аль-Баруди, которого в невежестве не обвинял никто, Араби-бей, до того, в основном ворчавший насчет «паркетных генералов, перекрывших все пути талантливым людям», с места в карьер занялся конспирацией, набирая авторитет, благо, проблемы армии были ему хорошо известны.
Первой целью стал генералитет, действительно, переставший видеть берега, первыми методами – законнейшие рапорты по инстанциям о задержках жалованья, противоправном использовании солдат на рытье каналов и постройке генеральских домов, запрещенном рукоприкладстве. И никаких нарушений субординации, кроме того, что о содержании петиций тотчас становилось известно в казармах, где имена смельчаков, посмевших плыть против течения, быстро стали известны и популярны. А 17 января 1881 группа офицеров обратилась к премьеру с требованием отправить в отставку военного министра, «черкеса» Османа Рифки-пашу, якобы покрывавшего нарушителей, и полностью пересмотреть порядок офицерских производств, поставив во главу угла «мнение незаметных людей в потертой военной форме».
Пикантность ситуации заключалась в том, что Рифки сам упорно боролся с «пережитками» прошлого, и когда ему стало известно о петиции оскорбился, однако решил для начала вызвать авторов для объяснений начистоту. Однако 1 февраля 1881, убедившись, что говорить не с кем и не о чем, - Араби-бей и его друзья просто орали, не желая ничего слушал, министр приказал взять «клеветников» под арест, - и тогда разъяренные солдаты, которым заранее сообщили, что их заступников могут арестовать, ворвались в здание военного министерства, освободили своих командиров и, угрожая бунтов, заставили хедива немедленно уволить Рифки «за самоуправство» и назначить на его место или Араби или Аль-Баруди. Первое, учитывая общий уровень солдатского кумира, было решительно невозможно, но второе (напомню, что аристократ Аль-Баруди был идеальным офицером и героем Плевны) пришлось принять.
Новый министр сразу же сделал шаги навстречу войску: увеличил жалованье, до копейки выплатил задолженности, уволил или отстранил множество «черкесов» и повысил несколько десятков «арабских» офицеров (в основном, ватанистов). Также было обещано увеличить армию до «самое малое» 18 тысяч человек и дать военнослужащим ряд льгот. И все это, казалось бы, чисто внутриармейское, как и предполагалось, обратило на себя внимание «улицы». Вполне предсказуемое, ибо, как точно сформулировал Уильям Грегори, знавший и уважавший многие офицеров из ближнего круга Араби, «на Востоке военные всегда были главным фактором политических движений; они одни обладают сплоченностью и смелостью проводить в жизнь свои требования; остальное население — точно стадо баранов, пассивно позволяющее стричь себя и превращать в мясо».
Очень, на мой взгляд, точно, и ширнармассы, в глубине души сознававшие, что они бараны, увидев «волков, которые за них», сразу же прониклись любовью и восхищением. Сойдясь на том, что вот он, «меч ислама», единственная сила, способная обуздать европейцев и «продавшихся». Впрочем, на приманку клюнул не только «базар». Очень позитивно восприняли появление Араби на политической сцене и улемы, справедливо определив полуграмотных офицеров, как типичных представителей своей паствы, которых несложно будет взять под идейный контроль, и даже радикальные интеллектуалы, типа Абдаллаха Недима, национал-народника из кружка выбывшего из игры Аль-Афгани.
Фанатик «неизбежной революции» и очень талантливый журналист, издатель одной из реально оппозиционных, а потому и популярной газеты «И в шутку, и всерьез», он стал первым штатским, принятым в ряды тайного офицерского общества, после чего поехал в глубинку, возвещать феллахам, с которым, сам будучи крестьянским сыном, легко находил общий язык, о том, что армия за народ и скоро все будет хорошо. Ему верили не только феллах, и во многоем его усилиями Араби-бей, будучи всего лишь полковником, вскоре превратился в серьезный политический фактор, с которым начали «консультироваться» даже иностранные консулы.
Бесспорной особенностью бурления умов в Египет являлось то, что недовольные объективной реальностью, вовсе не хотели отказываться от новых ценностей, но верили в возможность улучшить их, разбавив ценностями старых добрых времен, о которых уже мало кто помнил. И если для бизнесменов из Каира и обслуживавшей их интеллигенции революция после реформ Рияза, а тем более, возвращения в кресло премьера Мухаммеда Шерифа, за которого драли глотку в 1879-м, в принципе, закончилась, то для армии, феллахов, дервишей и всей палитры нигилистов-анархистов-социалистов с исламским уклоном она еще и не думала начинаться.
Абдаллах Недим колесил по стране, пророча «время законов и правых дел», маликитский муфтий Мухаммед Улейш, один из ведущих богословов Египта и духовный наставник Араби, вещал с мимбара о том, что сам Пророк, явившись ему во сне, предсказал, что Ахмед-бей станет освободителем Египта, «затмив славу Мухаммеда Али».
Рейтинг «великому воину, тысячами поражавшем неверных эфиопов» накручивали все СМИ страны, пишущие на религиозные темы, его же ежедневно воспевала бывшая «И в шутку, и в серьез», по личной просьбе героического полковника переименованная в «Наш отважный вождь», и в конце концов, видимо, сам поверив журналистам, Ахмед-бей на многочисленных встречах с поклонниками начал заявлять, что «если европейцы не уйдут из Египта и чаяния народа не будут удовлетворены, он не остановится перед применением силы, и пусть тогда эти ничтожества пеняют на себя».
Строго говоря, «мнение народное», накручиваемое на Араби, как бинты на мумию, было многослойно и внутренне противоречиво. «Ватанисты», установив добрые контакты с премьером, вполне их поддерживавшим, в целом, склонялись к тому, что многого уже добились и к власти нужно идти мирным путем, выводя «базар» на майданы только для демонстрации силы, радикалы же, - дервиши, «нигилисты» и мелкое офицерство, - клубившиеся вокруг Ахмед-бея, требовали крушить все до основанья.
Учитывать объективную реальность, данную нам в ощущениях, они не могли, ибо не умели, а потому и не желали, и все попытки объяснить им, что не платить долги означает вновь спровоцировать кризис, а послать к шайтану Лондон и Париж не так просто, как кажется, вдребезги разбивались о специфику мышленияю. «По вопросу об этих долгах, — заявил Араби генеральному консулу Франции, — с народом не советовались; поэтому народ за них не отвечает, и мне безразлично, что вы будете делать». Так что, уже в декабре 1881 министр Аль-Баруди, бесясь, психуя, но сохраняя сдержанность, с трудом удерживал своего официально подчиненного от немедленного разгона правительство Шерифа и установления «справедливых порядков».
При этом, что самое забавное, ни «героический полковник», ни его соратники понятия не имели, насколько зыбка их опора. Их носили на руках, перед ними падали на колени, но, как с горечью писал позже, уже в отставке, видный ватанист майор Адиб Исхак, «вера в этих людей была самой большой нашей ошибкой. Как оказалось, они не хотят бороться за себя, не хотят идти на жертвы и не имеют ясного представления о цели, к которой надо стремиться… в революции они лишь сторонники такого-то и такого-то, который придет и сделает все за них».
Впрочем, пока что, в самом начале событий, обо всем этом никто не думал: многотысячные толпы впечатляли и вдохновляли. В связи с чем, 2 января 1882, когда Шериф-паша представил Палате проекты «Органического закона» и Закона о выборах, согласованных с консулами Англии и Франции, военные заявили, что если Палата посмеет принять их, «она будет лишена полномочий по воле народа, которую исполнит армия».
Основания для такой резкости были: согласно проекту, Палата отказывалась от права налагать «вето» на выплаты долгов, - а само упоминания о каких-то отказах от своих прав для Араби и «улицы» было как красная тряпка для быка. И сколько ни доказывали полковнику присланные премьером эксперты, что вариант выплат выбран самый удобный для Египта, что кредиторы пошли на серьезный компромисс и добиться большего, рассуждая практически, невозможно, «герой нации» ничего не хотел слушать.
Никакого внимания не обратил он и на совместную ноту Британии и Франции, заявивших о «полной решимости защищать соединенными усилиями существующий в Египте порядок». Напротив, нота была воспринята, как вызов, не ответить на который значит потерять лицо, и 15 января 1882 Палата представила контрпроект Органического закона, написанный неведомо кем, но явно «нигилистом» из кружка Недима. После чего, 20 января, последовала новая нота Англии и Франции, уже открыто заявивших, что «голосование под давлением армии и некоторых лиц, не имеющих никаких полномочий, может привести к крайне нежелательным последствиям».
На это полковник браво ответил фразой, которую можно перевести примерно как «Не пошли бы они…», но не к шайтану, а кабинет Шерифа, решившийся все же принять ноту и предложивший начать переговоры, тут же выслушал обвинения в «измене нации» и 2 февраля по настоянию армии было распущено. Новый кабинет возглавил Аль-Баруди, - смельчаков, которые решились бы голосовать «против» не нашлось, - а портфель военного министра достался, естественно, Ахмеду Араби.
По сути, - при формальном соблюдении внешних приличий, - события начала февраля означали военный переворот (или, если так кому-то больше по душе, начало второго этапа революции) и, безусловно, установление военной диктатуры. «Все мнимые стремления к законности и конституционной свободе, — докладывал в Лондон английский консул Джереми Куксон, — окончились заменою всех законных властей непререкаемой волей армии… Здравые люди, настроенные на постепенное исправление ситуации начинают порывать свой поспешно заключенный союз с военной партией».
И в самом деле, с этого момента от своего детища начал отходить даже «Ватан», видящий, к чему все катится, и совсем этим не обрадованный. Но и те «государственные люди», которые по-прежнему поддерживали полковника, - по красивому определению лорда Кромера, «жирондисты египетской революции», - все больше опасались, что радикалы, взяв полный контроль над страной, заведут ее в пропасть, не оставив державам иного выхода, кроме интервенции.
«Я остаюсь с ними по своему свободному выбору, но они не хотят понять, что наши мечты больше наших возможностей, - писал Джамалуддину Аль-Афгани его близкий друг Абдо. - Эти люди облачились в. мантию пророков, но восприняли методы тиранов; они говорят языком ученых, будучи полными невеждами; они заимствовали у нас требования свободы, но выдвинулись благодаря власти сабли и слабости правительства, убедив простонародье, что они представляют правду, право и защиту шариата».
Впрочем, здравые голоса тонули в белом шуме. Когда тот же Абдо выступил во влиятельном Обществе добрых намерений с речью против насилия, где помянул об «особой ответственности образованных граждан и пока что невысоком уровне политических знаний большинства», его резко оборвал Абдаллах Недим, заявив, что Египту нужно «истинное народовластие с правом голоса всем, до последнего феллаха, а если простым людям не хватает знаний, сделать правильный выбор им помогут Аллах и чистой сердце».
В целом, в стране начался политический психоз. Армия подзаряжалась энергией от «улицы», - национал-народников, дервишей и «диких мулл», - став выразителем ее пожеланий, «улица», в свою очередь, подзаряжаясь от армии, подталкивала ее к усилению радикализма. К тому же, опасения «осторожных» (это слово стало бранным) не спешили сбываться. Что бы ни творили военные, вплоть до упразднения «дуумвирата», немедленной интервенции не произошло, и это окончательно убедило Араби-пашу (теперь у него был такой титул плюс звание бригадного генерала), не понимающего, как работает европейская бюрократия, в том, что его боятся. А раз боятся, стало быть, мы сильнее, и надо дожимать.
И дожимали. Чиновников-европейцев увольняли пачками, когда европейцы кончились, принялись за «понаехавших» ливанцев и сирийцев, когда иссякли и они, взялись за местных «черкесов», христиан и евреев, совершенно не интересуясь, насколько они компетентны, а освободившиеся вакансии заполнялись арабами, «добрыми мусульманами и патриотами». Все, не нравящееся улемам, от карантинов до статистики, упразднялось, зато на армию пролился золотой дождь: всего за два месяца жалованье повышали семь раз, а офицеры «с заслугами перед нацией» получали посты губернаторов, вице-губернаторов и президентов банков.
Ну и, конечно, заботились о морали. И ладно бы еще публичные дома, пивные и кафешантаны, - запретили живопись и скульптуру, закрыли Каирскую оперу, заодно отменив балы, маскарады и европейскую одежду. Показывая «базару» пример «чистоты и целомудрия», Араби-паша лично поставил караул у дома кузины хедива, уличенной в появлении на улице в «неподобающем мусульманке виде», заявив журналистам, что «так же посадит под арест всех иностранцев, которые посмеют мешать революции, если они придут с оружием». Это прозвучало убедительно, грозно, и «базар» рукоплескал.
В считаные недели Египет изменился. Лучше всего новые реалии можно понять, заглянув в письмо Али Наваза Кумани, посланника Персии в Каире. «Город во власти самой разнузданной черни, - пишет он, - и самая разнузданная чернь у власти. Все приличные люди исчезли. Нескольким армянам и евреям я выдал проездные бумаги. Надеюсь, они уже в безопасности, насколько это возможно. Вчера к моим воротам подбросили мертвую собаку. Это меня встревожило, ведь ходят слух, что скоро могут взяться за ши´а... Поистине, слава Аллаху Милостивому, что в нашей стране, процветающей под благим правление Его Величества шах-эн-шаха, даже чернь никогда не позволит себе опуститься так, как жители Каира, когда это стало безнаказанным…».
И это пишет дипломат, к тому же, известный врач, пользовавшийся в столице Египта высочайшим уважением, - что же говорить обо всех остальных? Как-то незаметно поиски врагов стали нормой, обыватели подслушивали уличные разговоры, сообщая в полицию о подозрительном. Обо всем, кроме непобедимости армии, целомудрия и европейцев (с обязательным «проклятые») люди старались не говорить вообще или, если уж нужда заставляла, говорить шепотом.
Сила действия, однако, равна силе противодействия. Чем радикальнее становился режим, чем агрессивнее политизировалась «улица», тем больше вчера еще лояльных людей уходили в оппозицию. Кто-то во «внутреннюю», просто запираясь дома и переставая поддерживать Араби, кто-то в «активную», наводя мосты с хедивом, вернее, с его многоопытными сановниками, имевшими хитрые планы на все случаи жизни.
А кроме того, в предельно нервной обстановке заработала пресловутая «сила вещей». Чем более визгливым становился накал патриотизма и борьбы за целомудрием, тем дешевле становился пиастр, тем выше цены и тем меньше продуктов на рынках, - зато буйно цвела уголовщина: в считаные дни освоив актуальную политическую фразеологию, банды под национальными (алый с тремя полумесяцами), зелеными и черными флагами «боролись с врагами Отечества» среди бела дня, а полиция не рисковала что-то предпринимать, опасаясь обвинений в связях с европейцами.
Справиться со всем этим «революционеры» не могли, потому что не умели, но «улица» требовала восстановить порядок, какие-то меры нужно было принимать. И Абдаллах Недим, единственный более или менее образованный человек в окружении Араби, указывал, какие конкретно: все проблемы, страстно доказывал он, можно устранить, устранив «врагов революции», которые, - естественно, по заказу европейцев, - гадят, саботируют и роняют курс пиастра. Включая, разумеется, хедива, лидеров «Ватан», которые подозрительно молчат, а главное, старую армейскую элиту, чтобы не ударила в спину.
Эта мысль, простая и бесспорная, «тройке» новоиспеченных генералов, контролировавших страну, - Араби, Али Фахми и Абд аль-Аля Хильми, - пришлась по душе, ибо объясняла и кто виноват, и что делать. 11 апреля в «Храбреце» появилась статья о раскрытии «ужасного, превышающего все злодейства прошлого заговора» против «надежды нации» и его ближайших соратников, которые «чудеснейшим образом спаслись от кинжалов убийц». Далее, уже во всех СМИ, пошли подробности из «источников, пожелавших остаться неизвестными», а затем сообщения об аресте 342 офицеров-«черкесов», включая Османа Рифки-пашу, бывшего военного министра.
Правда, из соображений «революционной гуманности и уважения к военным заслугам», большую часть вскоре выпустили, уволив из армии, разжаловав и отдав под гласный надзор полиции, но сорок заговорщиков 30 апреля предстали перед «особым военным трибуналом», были признаны виновными и приговорены к пожизненной ссылке в Судан, считавшийся в Египте примерно тем же, чем Гвиана во Франции или Акатуй в России. Для полного соблюдения законности, - этот аспект «тройку» очень заботил, - необходима была еще одна формальность, чистый воды пустяк: утверждение приговора хедивом.
И вот тут-то случился сбой: молодой слабовольный Тауфик, доселе ни в чем не смевший возражать громогласному Араби, наотрез отказался ставить подпись. Даже когда требовать этого прибыл сам «меч ислама» и, как вспоминали очевидцы, «стекла во дворце дрожали и звенели от крика, подобного рычанию бешеного льва», хедив сказал «нет», заявив, что процесс состряпан, а трибунал вообще незаконен, и следовательно, преступен.
Внезапная наглость Тауфика, слегка (но именно слегка, потому что осужденные все равно остались под арестом) нарушив планы «революционеров», одновременно сыграла им на руку, ибо теперь стало ясно, что монарх тоже враг народа, веры и революции. «Такой хедив нам не нужен!», - решила «тройка», а поскольку без законного хедива тоже нельзя, решено было, низложив Тауфика, выписать из Стамбула престарелого Халим-пашу. Уж он-то подходил по всем статьям: настоящий сын Мухаммеда Али, племянников, «укравших престол», ненавидел, европейцев и вообще христиан, ненавидел люто, зато чтил традиции, был связан со многими «черкесскими» фамилиями и, как сын бедуинки, с шейхами кочевых племен. Очень уважали его и улемы из ультра-ортодоксального крыла Аль-Азхар, и уж конечно, против такого назначения не стали бы возражать в Стамбуле, державшем старика на содержании четверть века.
Короче говоря, тот самый цвет и тот самый размер, лучшего не представишь. Вот только сместить Тауфика, - то есть, сделать то, что считалось самым простым, - не удалось. Даже не потому, что выразить недоверие правителю, согласно закону, могла только Палата нотаблей, которую, опять же, согласно закону, мог созвать только сам правитель. Это как раз предусматривалось, и на этот случай имелся «план Б»: согласно закону же, закон можно было обойти, собрав «не менее 4/5 плюс одна» подписей, то есть, получив поддержку 61 депутата. Однако не удалось и это: на совещание, созванное Араби, 13 мая, пришло не более полусотни народных представителей, да и те, несмотря на уговоры и даже угрозы, замылили вопрос, сведя разговор к обсуждению проблемы обеспечения столицы продовольствием.
Не поддержал «тройку» даже «Ватан», уже, судя по переписке его лидеров, смертельно боявшихся джинна, которого сам же выпустил из лампы. И план «В», разработанной на самый крайний случай, - заставить депутатов самораспуститься, для острастки обстреляв пару-тройку домов из орудий каирской цитадели, - тоже не сработал. Пушкари, не отказываясь подчиниться, потребовали фетвы от улемов, но даже самые «дикие» авторитеты Аль-Азхар, вопреки ожиданиям Араби и прочих, не решились одобрить обстрел мусульманского города.
Положение казалось безвыходным, но помогла сама жизнь: 15 мая в Каире стало известно об отправке к берегам Египта англо-французской эскадры, и это мгновенно расширило поле для игры. Собравшись в Абдинских казармах, самые авторитетные армейские лидеры поклялись «не отступать и свято хранить верность вождю, посланному нации Аллахом». После чего Араби, как лидер Революции, заявил о том, что «ввиду угрозе достоинству и существованию нации необходимо единство» и репрессий больше не будет, а как военный министр объявил «первую волну мобилизации», за которой последовали «вторая» и «третья», так что, вскоре было призвано более 70 тысяч человек.
Подавляющее большинство призывников, правда, ничего не умели, зато мобилизация позволила почистить общество: забирали, в первую очередь, тех, кто по данным полиции считался «не вполне надежным». Параллельно на всю катушку включились СМИ и уличные агитаторы, как платные, так и по собственной инициативе, заголосили дервиши, - и взведенное до упора население вспыхнуло, подобно пучку сухой соломы. Десятки тысяч волонтеров ринулись строить укрепления, уличные ящики для пожертвований на армию заполнялись мгновенно, их приходилось менять трижды на дню, женщины собирались в «швейные», «кашеварные» и прочие роты. Даже паханы каирского дна объявили о формировании «батальонов защиты ислама и революции», мгновенно получив от прессы – сотню публикаций в самом восторженном тоне.
А вот проявлять хотя бы толику сомнений в разумности происходящего стало смертельно опасно: в Каире, Александрии и городках поменьше, где круглосуточно шли митинги и (план «Г»!) вовсю шел сбор подписей под петицией к султану о низложении «нечестивца Тауфика», всех, кто не скакал и не вопил положенные кричалки, нещадно били, порой и до смерти. В общем, процесс ожидания прихода врага был не только увлекателен, но и помогал властям направить нехорошие ощущение уже не всё одобрявшей столицы в правильное, патриотичное русло, и вся проблема была в том, что этот самый враг рано или поздно все-таки придет, и тогда…
«Тогда» наступило 20 мая. Встав на рейде в порту Александрии, эскадры Англии и Франции произвели несколько показательных залпов холостыми, а 25 мая направили Тауфику ноту, требуя сменить «самозваное» правительство Аль-Баруди и выслать из Египта членов «тройки», и на следующий день хедив, послав правительство в отставку, отдал приказ о прекращении мобилизации. Высылать «честных офицеров» он, правда, отказался, да и министры разошлись с видимым облегчением, зато «патриотические круги» встали дыбом.
Араби, собрав высших офицеров, предупредил, что «все это (далее нецензурно)» и выполнять следует только его распоряжения, а кто ослушается, с тем поступят по законам военного времени. «Черкесы» и лидеры «Ватан», которым хедив предлагал сформировать кабинет, один за другим отказывались от высокой чести, а безотказный Шериф-паша, которого Тауфику и консулам все-таки удалось уговорить, мало того, что не сумел подобрать согласных идти в министры, так еще и, от греха подальше, перебрался жить во дворец. Дома «нобилей» пикетировали орущие группы «гражданских активистов», укоряющих хозяев в «недостатке преданности великому генералу Араби», и дело не дошло до погромов лишь потому, что за спонтанной стихией народного гнева бдительно присматривали солдатские и полицейские патрули.
А после того, как 27 мая в Каире и Александрии начались эксцессы в казармах, хедив, крайне испуганный вполне вероятной перспективой штурма дворца, восстановил генерала Араби в должности военного министра. С этого момента, поскольку других законных министров не было, а Шериф-пашу никто за что-то реальное не держал, с 28 мая Ахмед-паша, получивший от армии звание «отец Отечества», а от улемов – «знамя Ислама», сосредоточил в своих руках всю полноту реальной власти.
С оппозицией было покончено. Всем несогласным хоть с чем-то, поскольку демократия, разрешалось молчать, но любое слово приравнивалось к делу, как в Каире, так и в провинциях, где новые губернаторы, опираясь на «гражданский актив» с палками и топорами, беря пример со старших по званию, закрутили гайки крепко-накрепко.
Островком свободомыслия оставалась только Александрия, где европейцев, сирийцев, ливанцев и местных «иноверцев» было очень много, а орудия стоявшей на рейде эскадры вселяли некоторую надежду. Туда же стекались покинувшие Каир и глубинку европейские советники, эксперты, купцы, «черкесы» и даже особо дальновидные ватанисты, туда же, в конце концов, прибыл, с кучей восточных приключений выбравшись из столицы, хедив Тауфик с семейством и как бы премьером Шариф-пашой.
Особых препятствий этому исходу власти не чинили, тем паче, что на сей предмет была особая просьба из Стамбула, и официальная линия, озвучиваемая прессой, сводилась к тому, что «Пусть жуки бегут из нашей святой столицы, делая воздух чище, а воду вкуснее», однако «улица» понимала происходящее по-своему.
По всему Каиру, да и по всему Египту, шли слухи, что «волею Аллаха христиане скоро будут изгнаны, а евреи спрячутся, и все дома, все земли, все имущество неверных армия раздаст мусульманам, а все долги, и страны, и каждого патриота, будут списаны». Улемы и шейхи справедливость данной информации не подтверждали, но и не опровергали. Из чего мудрые люди с «базара» делали вывод, что нет дыма без огня и хитрый план, как сделать всех счастливыми, у «отца Отечества» таки есть, только сообщать о грядущей раздаче слонов пока еще рано, так что надо подождать. Но, разумеется, нашлись особо активные, кому ждать было невтерпеж, и таки начались погромы.
Вот в такой непростой обстановке в космополитичной, совершенно в те времена не арабской Александрии, где настроения были накалены сильнее, чем где угодно, поскольку «гражданские активисты», желающие припасть к благам, в предместьях были, а разгуляться им не давали, случилось то, что, в принципе, может случиться когда угодно и где угодно.
С чего началось, точно не знает никто, но, согласно официальной версии, принятой и историками, и гидами, вроде бы 10 июня некий александриец, то ли с Мальты, то ли грек, не поладил с соседом-феллахом из-за арендованного ослика. Феллах, которому средство передвижения принадлежало, требовал платить впятеро больше, чем раньше, поскольку надо помогать армии, греко-мальтиец резонно отвечал, что договоры должны соблюдаться, и кончилось дело тем, что одна из сторон предъявила мачете, а вторая «кольт». После чего владелец холодного оружия сбегал за группой поддержки, - и на город обрушилось то, чего так долго ждала прогрессивная общественность.
При полной поддержке полиции, местами даже участвовавшей в событиях, патриотически возбужденные толпы громили дома, офисы, магазины и виллы; христиане, построив баррикады, отстреливались, по ходу патриоты бросились спасать Египет и в еврейский квартал, где, как оказалось, имелся пулемет Гатлинга, который, правда, заклинило, однако сутки спустя масса активистов начала передавливать, - но тут в город ворвались кочевавшие неподалеку бедуины, крушившие все, что шевелится, после чего все опять стало спорно. И лишь к вечеру 11 июня, в город вошли войска, ранее стоявшие в окрестностях со строгим приказом не вмешиваться в «гражданские инициативы», в связи с чем, бедуины бежали, оставив Александрию на попечение армии.
Только теперь стало возможным считать трупы, которых оказалось 52 «вражеских», обоих полов, и более полутора тысяч «патриотических», в основном, от 16 до 30 лет, что дало властям повод заявить о «массовом детоубийстве, хладнокровно осуществленном европейскими извергами», а европейской колонии вкупе с христианами, евреями, «черкесами» и прочим непатриотическим элементом бежать куда глаза глядят.
Судя по воспоминаниям очевидцев, - а их много, - сравнить панику просто не с чем. Десятки тысяч людей, бросив имущество, с детьми в охапку, делали ноги. На пароходах лежали вповалку, слоями. К 18 июня в Александрии и Порт-Саиде на суда погрузилось свыше 35 тысяч европейцев, сирийцев, «черкесов», египетских христиан и евреев.
В спокойном Ливане и толерантной Сирии беженцами были забиты все школы, монастыри, церкви и гостиницы, в самом Египте в лагерь хедива перешли все христиане и евреи, независимо от политических симпатий и антипатий, вплоть до яростных «якобинцев» из «Миср аль-Фатат», однако власти это ничуть не обеспокоило.
Напротив, устами пламенного Абдаллаха Недима, накатавшего огромную редакционную статью, они официально определили случившееся как «крупную победу египетского народа», еще раз жестко раскритиковав «палачей, стрелявших по безоружной детворе». Тот факт, что такая оценка прозвучала в официозе, означал, что идеология режима сформирована окончательно и «тройка» сделала ставку на максимальное обострение, которае все спишет, - что, по сути, было для них единственным выходом.
Ибо всенародный подъем и розбудова нацii, конечно, дело славное, но экономика, брошенная на произвол политики, ползла по швам, бегство христиан и евреев усугубило кризис, убив торговлю, выросла безработица, и «Каир, - писал в начале июля Иван Пашков, — почти опустел, начинает ощущаться уже недостаток в некоторых предметах. Все, что доставляется из Европы, поднялось в цене, а деньги почти все исчезли, так что военные согласны взимать налоги натурой». В такой ситуации, в самом деле, оставалось или сдаваться, или воевать, - но про сдаваться ни Араби, ни «тройка», ни идеологи «народной воли», естественно, даже не думали…
Погром в Александрии, выведя внутренние дела Египта на международный уровень, усложнил ситуацию на порядок. Посягательств на жизнь, здоровье и собственность своих граждан ни Европа, ни Россия, ни США тогда не прощали, да и вопрос с Суэцким каналом, оказавшимся, как выяснилось, под контролем отморозков, более чем тревожил. Поэтому мгновенно ввели санкции.
С другой стороны, получалось, что ежели что-то начнется, все плюшки загребет Лондон: во Франции, после серии неудач в колониях, стояли у руля противники экспансии, а остальные члены «концерта» вариант вмешательства не рассматривали, требуя решать все в рамках мирного процесса. Типа, пусть хедив с генералом помирятся под гарантии Турции, которая, формально, как-никак сюзерен Египта.
В середине июня показалось даже, что возможность договориться есть. Тауфику выкрутили руки, а Араби-паша, видя, что страна на грани голода, готов был сделать приятное «концерту», чтобы избавиться от санкций; стороны согласились сформировать «правительство национального согласия», возглавил которое видный «ватанист» Рагиб-паша, но пост военного министра остался за Араби, реально сохранившим все полноту власти, поскольку «улицу» и «армию» бумажки не волновали.
С «бумажной» точки зрения все стало тип-топ, а на самом деле, конечно, нет; фактически это была капитуляция, слив Тауфика и сохранения хунты у власти на неопределенное время, но, поскольку больше всех теряли от нее англичане, все остальные, очень довольные редкой возможностью уязвить сэров, стояли на том, что такому варианту альтернативы нет.
Вполне сознавая, что происходит, Великобритания вела тончайшую контригру. Поскольку оставлять Каир под хунтой, рискуя, что мозги будут промыты всем египтянам, в Лондоне считали невозможным, сэры, спешно готовя войска и держа эскадру в боевой готовности, настаивали на «как можно более полной чистоте юридического обеспечения мирных договоренностей», без которых создание правительства Рагиба-паши «не решает политических аспектов вопроса».
Которые, по мнению делегации UK, высказанному 23 июня на Константинопольской конференции держав по вопросам Египта, могли быть решены только после восстановления полномочий «финансового дуумвирата» и отставки Ахмеда Араби, «несущего моральную ответственность за гибель англичан в Александрии». А также следствия и суда над виновниками «кровавых июньских эксцессов».
При этом британские юристы действовали так грамотно, что их визави, прекрасно видя, что «парни Вдовы» просто тянут время, продлевая срок конференции, возразить было нечем, и шоу продолжалось без толку, увязая в пустом, но юридически безупречном крючкотворстве. А тем временем военная разведка англичан сливала каирской «тройке» информацию о том, что «красные мундиры» вот-вот высадят в Александрии десант и аннексируют город.
Что интересно, информация была достоверна. Ее поставлял единственный, наверное, серьезный источник: арабка-христианка, фанатичная «ватанистка», бывшая замужем за одним из высокопоставленных офицеров эскадры, и ей, многократно проверенной, доверяли, тем паче, что семья ее жила в Каире. Но вот что супруг осведомлен о роли жены и, в обмен на гарантии, что ее не тронут, сливал ей «план Б», разработанный на случай провала плана «А», в штабе Араби, естественно, не догадывались.
Так что, «тройку», после получения сообщения от самого успешного агенты приказала возобновить ремонт береговых фортов в Александрии и начать работы по заграждению фарватера, понятно и ни с какой стороны не говорит о ней плохо. Люди действовали так, как подсказывали обостоятельства. Но эти действия прямо воспрещались подпунктом 76 пункта 123 статьи 57 «Предварительных соглашений» о формировании «правительства национального согласия». А это уже был готовый повод для возобновления конфликта.
Кроме того, хотя погромы в городе давно закончились, единичные, пусть и без мокрухи, эксцессы время от времени случались, и каждый такого рода инцидент скрупулезно учитывался англичанами, получавшими информацию от некоего Амир-бея, чиновника александрийской управы, потерявшего 11 июня брата. Так что, с 3 по 10 июля адмирал Сеймур, командующий эскадрой, ежедневно направлял Египту ноты, указывая на необходимость прекратить фортификационные работы и требуя «пресечь нападения на мирных граждан» или, если сами не могут, разрешить «красным мундирам» патрулировать город.
При этом, вспоминает Ральф Лири, «более всего мы опасались, что Рагаб-паша исполнит наши требования, лишив нас повода к расширению операции и дав время конференции вмешаться, однако все пошло наилучшим для нас путем». Впрочем, иначе и быть не могло: допустить появления иностранных патрулей в египетском городе «тройка» не могла, как не могла, учитывая взвинченное ею же мнение «улицы», и пойти на любой вид компромисса в военном вопросе.
Ответ на ультиматум, содержавшийся в последней ноте, был резко отрицательным, и 11 июля, ровно в 07:00, эскадра начала бомбардировку фортов Александрии, продолжавшуюся 10 часов. Досталось и самому городу, но значительно меньше, хотя и разрушения, и жертвы имелись. При этом, следует отметить, египетский артиллеристы, ведя ответный огонь из новейших, ничуть не уступающих британским орудий, проявили себя вполне достойно, не разбегаясь под огнем, однако, как писал русский очевидец, «уровень подготовки нижних чинов был намного выше уровня компетенции офицеров», и шикарные нарезные пушки, по сути, палили в пустоту, хотя несколько метких попаданий было отмечено.
Также единодушны были очевидцы в оценке действий самого Араби, вместе с комендантом города Рагаб-пашой лично стоявшем на батареях: «Он показал себя мужественным человеком, видя которого солдаты воодушевлялись, но все его распоряжения были частично, а иногда и вовсе бессмысленны». Тем не менее, на предложения капитулировать египтяне не отвечали, в связи с чем, англичане пришли к выводу, что без штурма не обойдется, однако после высадки десанта выяснилось, что гарнизон отступил, а сам город горит.
Несколько стычек с заслоном, оставленным в городе, правда, случилось, но соотношение потерь сэров вполне устроило: 6 «двухсотых» с эскадры против почти 700 (из них примерно полторы сотни в ходе перестрелки, остальные за сутки уличных боев). Через пару дней Каир опубликовал прокламацию, обвиняя сэров в «поджоге прекрасного города, итогом чего стало лишение крова множества невинных людей», однако вскоре стало известно, что прекрасный город подожгли сами же отступающие. А также местные «активисты», исполнявшие рекомендации, изложенные в листовках, повествующих о пожаре Москвы, ставшем началом конца самого Бонапарта.
Кроме того, более 150 тысяч горожан ушли вместе с армией, опасаясь, что, как писалось в тех же листовках, «в отместку за справедливый народный гнев европейцы будут заживо расчленять всех, кто не покинет город»; по свидетельству очевидцев, вид «толп феллахов, бредущих к Каиру, гоня перед собой гусей, ведя лошадей, неся на плечах животных, мебель и рваную одежду», был зрелищем «забавным и величественным». Хотя, полагаю, в плане величественности картинка сильно уступала сообщениям египетской прессы, радостно информировавших политизированных граждан об утоплении трёх британских броненосцев.
Для дипломатов, продолжавших жевать вату в Стамбуле, такой поворот событий был неприятен, - они огорчались, что обошлись без них, - но когда в ответ на протест России, делегация которой покинула конференцию, англичане невинно спросили, чем, собственно, недовольны представители Санкт-Петербурга, ответа не было: с точки зрения буквы сэры провели операцию безупречно. Что подтвердили делегаты Германии, Австро-Венгрии и, с кривой улыбкой, Франции, после чего Лондон получил полную свободу действий, в том числе, - когда стало известно, что Араби-паша официально объявил войну Великобритании, - и карт-бланш на оккупацию.
Которую, однако, англичане позаботились оформить красиво, заключив с шустро прибежавшим к ним Тауфиком договор о «союзе», в соответствии с которым британские войска были официально объявлены «вспомогательным корпусом в составе армии его высочества хедива Египта». Одновременно хедив издал указ о прекращении военных действий, объявив Араби смещенным со всех постов «государственным изменником», как и все, кто продолжит исполнять его указания.
В ответ, естественно, «тройка» объявила государственным изменником самого хедива, ввела чрезвычайное положение и начала всеобщую мобилизацию. По ходу сформировали Военный совет и, «во избежание обвинений в узурпации власти», Национальный меджлис, в состав которого вошли радикальные улемы, пиры дервишских братств, выдвиженцы Недима, а также несколько нотаблей и крупных чиновников, не успевших вывезти семьи из столицы. Таким образом, - поскольку свое правительство, из всех «достойных людей» всего спектра, от Шерифа до Рияза, сформировал и Тауфик, - реальностью стало классическое двоевластие, а это заставляло многих из числа тех, кому было что терять, даже радикалов, задуматься.
Правда, позиция «улицы» не изменилась, даже стала фанатичнее, так что, 29 июля «отца Отечества», реагируя на настроения пасттвы, почти единогласно поддержал Аль-Азхар. А вот в Национальном меджлисе, при всей его специфике, возникли сомнения, - и когда прозвучало, что Тауфик, какой он ни есть, все же законный хедив, в зал заседаний вошли солдаты, и каждому присутствующему было предложено подписать «протокол доверия», заранее соглашаясь с «необходимостью любых действий, которые сочтет нужным предпринять генерал Араби».
Как отмечают все исследователи, никто никого не заставлял: подписывать, в самом деле, «было предложено», с максимальным уважением, однако тех, кто отказался или попросил время на размышление, прямо из зала под конвоем отвели в тюрьму Топхане, как «саботажников и пораженцев»; туда же, по заранее составленным спискам, доставляли всех, кто имел хоть какое-то влияние и при этом был замечен в слабом проявлении восторга, и к утру 30 июля население тюрьмы выросло более чем на тысячу душ, в связи с чем, на свободу выпустили уголовников, взяв с них слово влиться в «национальную гвардию», - и все равно, камеры, как вспоминал позже начальник заведения, напоминали «бочки с кричащей и бранящейся сельдью».
Как воодушевил «улицу» вид аристократов, ведомых в узилище, объяснять, наверное, не надо. Патриотический угар, и без того раскаленный до синего звона, зашкалил за все мыслимые и немыслимые уровни, «активисты» бросились помогать властям, ловя и забивая на месте тех, до кого у властей не дошли руки. К вечеру того же дня на заседании Военного комитета «меч Ислама» с удовлетворением доложил, что «мы вряд ли сможем добраться до Лондона, но при такой народной поддержке, конечно же, сумеем заставить англичан не только уйти, но и выплатить контрибуцию». По его мнению, сил для победы более чем хватало, и, в общем, основания для оптимизма у Ахмед-паши имелись.
Для успеха, писал российский военный эксперт полковник Корнилов, были «весьма обширные средства. Регулярная армия, организованная европейски, хорошо вооруженная и снаряженная, состоявшая из 10 тысячного кадра мирного времени, каковой мог быть почти втрое усилен пополнением, возможно, и не идеальным, зато с корпусом офицеров, достаточно подготовленных... Прекрасное оружие, до 1500 стволов, в том числе, орудия Круппа… Иррегулярная конница бедуинов до 50,000 всадников….», - и так далее, от и до, с раскладом по запасам продовольствия, крепостям, железным дорогам, госпиталям, арсеналам, оружейным заводам и прочая, и прочая, и прочая. Короче говоря, обе стороны были готовы к самому горячему танго, и вопрос состоял, главным образом, у кого круче сварены яйца.
Поделиться книгой: