Идиоты [сборник]

Саша Щипин

Идиоты

Вас всех готовили в космонавты

— Понимаете, Игорь, вас всех готовили в космонавты. Должны были появиться десятки, сотни миллионов космонавтов — все, кто мечтал об этом. Вы ведь не думаете, что дети сами решали, что они хотят быть космонавтами? Трехлетний ребенок не может проснуться утром и придумать, что он хочет летать в космос. Детям объяснили, о чем они должны мечтать. Это было частью подготовки. Какая-то грандиозная операция — колонизация дальнего космоса, геноцид инопланетян. Не помню, что именно. В любом случае — сплошная маниловщина. Потом, конечно, пришел кто-то умный, планы поменялись, вы оказались не нужны. Сначала вас хотели ликвидировать — Третья мировая, Дарт Рейган, забриски мертвого человека. Но снова появился кто-то умный и предложил оставить про запас. Переподготовкой, конечно, никто не стал заниматься — лишние расходы. Кто выживет, тот выживет. Это как в фильмах про киборгов, которых вырастили безумные ученые и оставили маяться, когда Пентагон перестал финансировать программу. Они бродят по огромным парковкам возле моллов и что-то ищут в небе. Вы пытаетесь понять, почему все так нелепо и нескладно, почему хочется футбол и лететь с балкона, ломая ветки тополей. Просто вас готовили совсем к другому. У вас отняли способность любить, оставив только инстинкт размножения, — когда долгие месяцы несколько десятков человек заперты вместе в корабле, лишние конфликты ни к чему. Вам нужны перегрузки, жесткое излучение, вода из мочи — вот почему вы так старательно травите себя. Земля — слишком уютная для вас планета. Вы тыкаетесь во все углы этого мира, обдирая в кровь лицо и коленки, и пытаетесь по запаху найти для себя место. Навигаторы стали программистами, пилоты гоняют в тонированных «девятках», специалисты по негуманоидному разуму пишут в живой журнал. И ничего уже нельзя сделать — вмешательство было на уровне ДНК. Ваши дети будут космонавтами. Ваши внуки будут космонавтами. Вы пишете книжки о космонавтах и для космонавтов, и все картины, все фильмы, вся музыка — это разные истории о Гагарине, который проспал 12 апреля. Глухой Циолковский и мертвый Гагарин — вот кто правит вашим миром. Странно, что вы еще живы. То есть вы молодцы, конечно, но вас очень жалко. Так брезгливо и трогательно.

Идиоты

Все приехали слишком рано, но автобус уже ждал. Огромный, бело-синий, с тонированными стеклами и надписью «Kaisers Weise Reise» на боку — в таких возят туристов. Стеклянная кабина водителя нависала над асфальтом. Антон поднялся в салон и пошел по проходу, ища свободное место и стараясь не встречаться глазами с теми, кто уже был внутри. Ему было стыдно, хотя он понимал, что все вокруг — такие же идиоты. Антон нашел свободную пару кресел, пролез к окну и стал смотреть на улицу.

Он достал письмо из почтового ящика три дня назад, вернувшись с работы. Обратного адреса не было, и Антон, разволновавшись, сразу надорвал конверт. Когда через пару минут чей-то палец быстро застучал по кнопкам домофона, Антон, стараясь не шуметь, взбежал по ступенькам и дочитывал письмо, стоя на площадке между вторым и третьим этажами. Потом он сунул мелко исписанные тетрадные листки в карман пальто, спустился на второй этаж и вызвал лифт.

Митя был дома. Судя по запаху и оглушительному шипению масла, он что-то жарил на кухне. Антон повесил пальто, снял ботинки и, пройдя в носках в спальню, начал собирать вещи. Когда через несколько минут он обернулся, в дверях стоял Митя. Митя был бледен, и у него немного тряслись губы, но он все-таки постарался спросить как можно спокойнее: «Что-то случилось?» Антон молча поднялся, вышел в прихожую, отодвинув ногой чемодан, и вернулся с письмом. По-прежнему ничего не говоря, он протянул его Мите — тот медленно вытер руки о джинсы — и достал из шкафа стопку футболок.

Письмо было от дедушки Виктора. Дедушка Виктор считался в семье Антона фигурой отчасти мифической. В 1960 году свежеиспеченный капитан авиации Виктор Сосновский, у которого через два месяца должен был родиться сын, ушел на службу и исчез. В части он не появлялся, записки не оставлял, вещей из дома не уносил. Потный подполковник учинил его беременной жене, бабушке Антона, допрос с пристрастием, обвиняя в пособничестве дезертиру и шпиону, но все почему-то обошлось. То ли времена уже были не те, то ли в части все-таки знали, куда исчез капитан Сосновский. Бабушка Лена через несколько лет во второй раз вышла замуж, однако в семье Антона дедушкой называли только Виктора: новый муж, равнодушно добрый доцент, навсегда остался Игорем Сергеевичем.

Теперь, спустя почти пятьдесят лет, дедушка Виктор подробно и даже как-то скучно рассказывал, что с ним случилось. Оказалось, полеты в космос начались задолго до того, как в деревне Клушино родился Гагарин: экспедиция на Марс, которую Толстой описывает в «Аэлите», действительно состоялась в 1922 году. И ракету действительно построил инженер Лось — только не Мстислав, а Юзеф. Саму Аэлиту «красный граф», конечно, выдумал, но, как и следовало ожидать, в космосе обнаружился сплошной феодализм с небольшими примесями капитализма и рабовладельческого строя. И молодое Советское государство начало новую войну за свободу.

Не было ни денег, ни сил, но каждый месяц десятки ракет с алыми звездами стартовали с космодромов, выжигая степную траву и превращая в пар истоптанный снег. Лучшие офицеры, лучшие ученые, лучшие партработники — по ночам за ними приезжали неразговорчивые люди в пенсне и отвозили в центры подготовки космонавтов. А спустя несколько недель добровольцы уже лавировали между бурых валунов и уворачивались от каменного крошева, штурмуя марсианский Элизиум, или под ураганным огнем зарывались в радиоактивный песок, десантируясь на пляжи Титана. Полеты в космос были одной из главных тайн Советского Союза: Сталин боялся, что его земные и космические враги, узнав друг о друге, объединятся. Правда, увлекшись штурмом звезд, СССР прозевал начало войны с Гитлером, но все обошлось.

В 1947 году вражеские корабли сумели прорваться к Земле, неуклюже сев в песках Нью-Мексико, и космическая программа начала выходить из подполья. Первым делом рассекретили Спутник, стилизованное изображение которого повергло в священный трепет весь мир. В действительности он был еще страшнее: огромный шар с четырьмя извивающимися щупальцами, жестокий и быстрый орбитальный кальмар, писком подманивавший чужие корабли. Потом пришла очередь людей.

Гагарин не был первым человеком, побывавшим в космосе. В некотором смысле он стал первым человеком, вернувшимся оттуда: за какой-то невероятный подвиг (про подвиг дедушка Виктор писал крайне туманно, но Антон сразу представил себе Люка Скайуокера и Звезду Смерти) его премировали бессрочным отпуском. После него на Землю стали возвращаться и другие. Кого-то награждали посмертно, как Комарова: когда после аварии его выбросило из гиперпрокола в гущу вражеской эскадры, он взорвал свой реактор, распылив корабли Южного Сената по всем четырем пространствам. А Добровольский, Волков и Пацаев на ранцевых двигателях тащили через полгалактики захваченного в плен герцога Зорра, истратив на него весь свой кислород.

К началу восьмидесятых в галактике еще оставалась пара звездных систем, где империалисты окопались слишком плотно, да из Туманности Андромеды время от времени совершали набеги штурмовики самозваного епископа И’ллода. Но в целом советская власть была установлена вдоль всего Млечного Пути. А когда в январе 1986 года советские зенитчики у всех на глазах сбили вражеский «Челленджер» с половиной Генштаба на борту, показалось, что окончательный разгром — дело ближайших месяцев. И тут все перевернулось с ног на голову.

Месть за сбитый «Челленджер» была быстрой и страшной: три месяца спустя террорист-смертник взорвал четвертый энергоблок Чернобыльской АЭС. Одновременно группы боевиков захватили все ядерные объекты Советского Союза, поставив партию перед выбором: мирный договор или глобальная катастрофа. Они не блефовали — терять империалистам было нечего. И руководство СССР сломалось. Через полгода после Чернобыля Горбачев и Рейган встретились на нейтральной Луне, которую в теленовостях выдавали за Исландию (генсек и президент старались ступать как можно тверже, но все равно невыносимо плавно жестикулировали), и договорились о прекращении огня. Вскоре был подписан мирный договор, который больше напоминал капитуляцию.

Космонавтам приказали возвращаться домой, и десятки тысяч кораблей полетели к Земле. Спускаемые аппараты приземлялись где-нибудь в казахской степи, и экипажи сутками шли до ближайшей деревни. Их никто не ждал — у них не было ни семей, ни домов, ни работы. Никто не знал об их подвигах, о великой войне, которая шла в галактике десятки лет. Космонавты возвращались в захваченную врагом страну. Некоторые пытались бунтовать. В 93-м был неудачный мятеж Александра Руцкого, героя сражения у Волопаса. Год спустя ас Джохар Дудаев, бывший командир Седьмой Галактической, возглавил армию космонавтов Черный Чернобыль, более известную как ЧЧ, и начал затяжную, но бессмысленную войну. Те, кто не захотел присоединиться к «путчистам» или «чеченцам», быстро спились, после чего страну наводнили тысячи бомжей.

Но несколько эскадрилий отказались сложить оружие и начали партизанскую войну. В одной из них служил дедушка Виктор, мобилизованный в том самом 1960-м. Недавно ему исполнилось семьдесят, и теперь он просил о помощи. Партизанам нужно было пополнение: они погибали, они болели, они старели. Такие же письма получили еще человек двадцать пять — как правило, родственники космонавтов. Им нужно было приехать через три дня к Павелецкому вокзалу и найти автобус с табличкой «П/л “Космос”». Дальше их отвезли бы на замаскированный космодром и посадили в ракету — у партизан еще оставались связи на Земле. Дедушка Виктор не уговаривал, не соблазнял подвигами и наградами: «Если сможешь — приезжай».

Когда Митя, дочитав письмо, вернулся в комнату, Антон уже собрал чемодан и теперь сидел на полу, уткнувшись лицом в колени.

— Ты что? — тихо спросил Митя. — Ты поверил?

Антон поднял голову. Митя присел и осторожно погладил его по волосам. Антон взял двумя руками его ладонь и, закрыв глаза, прижался к ней лбом. Несколько секунд они сидели молча.

— Пойдем пить чай, — сказал Митя.

Антон встал.

— Это какой-то идиотский розыгрыш, — сказал Митя, ставя чайник на подставку. — Чеченцы, спутник, созвездие Медузы… Теория заговора, причем очень топорно придуманная. Ты ведь умнее меня, ты все прекрасно понимаешь.

Антон отпил чаю, немного обжегся и поставил чашку на стол.

— Не знаю только, кому это понадобилось, — продолжал Митя. — И кто, например, знал про твоего дедушку? Ты многим вообще рассказывал?

— Тебе, — сказал Антон.

— Я помню. А еще кому?

Антон пожал плечами, подул на чай и сделал еще глоток.

— Ну, бред же полный! «Аэлита»… Хорошо, не Жюль Верн еще — «Из пушки на Луну». — Митя слез с высокого табурета, достал из ящика чайную ложку и начал ожесточенно размешивать сахар в чашке.

— А про Лося — правда, — неожиданно сказал Антон.

— Что? — Митя вздрогнул.

— Про инженера Лося — правда, — повторил Антон. — Он работал на Ждановской набережной, как в «Аэлите», и делал ракеты.

— Ты издеваешься? — бесцветным голосом спросил Митя.

— Да нет, — сказал Антон, вздохнув. — Это я так. Не волнуйся, сейчас разберу вещи.

Он вылез из-за стола, достал из шкафчика сахарницу и поставил ее перед Митей.

— Ты забыл сахар, — сказал он.

Антон действительно разобрал чемодан, и больше они на эту тему не разговаривали. Митя пытался пару раз осторожно выяснить, не планирует ли все-таки Антон стать космонавтом, но тот отмахивался от вопросов с такой досадой, что было видно — ему неловко и неприятно вспоминать о письме и своем поведении в тот вечер. Так прошли два дня. На третий день, доев ужин, Антон аккуратно положил приборы на тарелку, допил остатки красного вина на дне бокала и решительно поднялся, легко хлопнув ладонями по столешнице. Он надел пальто, взял ключи, проверил, на месте ли деньги и паспорт, и вышел из квартиры. Митя молча сидел за столом и смотрел в окно.

Автобус остановился на обочине шоссе далеко за городом. Двери открылись, и пассажиры начали медленно выходить. Метрах в пятидесяти от дороги они увидели костер, у которого грел руки человек. В темноте угадывались контуры чего-то большого и металлического.

Когда они подошли к костру, зажегся яркий свет и заиграла музыка. Антон, прикрывая ладонью глаза, огляделся и увидел прожектора, телекамеры и трибуну со зрителями, которые аплодировали и кричали. Человек у костра оказался ведущим, который, обращаясь то к одной, то к другой камере, тоже кричал что-то радостное про розыгрыш и реалити-шоу. Антон наконец увидел на трибуне Митю. Тот улыбался и извиняющимся жестом складывал руки у груди. Многие на трибуне вели себя точно так же: видимо, это были родственники и друзья других космонавтов.

В свою очередь, те, кто стоял у костра, тоже начали делать разнообразные жесты, заменяющие компьютерные смайлики и призванные обозначать эмоции, которых люди на самом деле не испытывают. Кто-то широко разводил руки в стороны, кто-то хватался за голову и, зажмурившись, размеренно мотал ею. Антон вместе со всеми изображал что-то похожее. Никто не был удивлен — они с самого начала знали, чем все закончится. Антон увидел эту картину, как только закончил читать письмо: неуклюжий толстый педераст стоит в свете прожекторов среди сбившихся в кучу таких же идиотов.

Все они улыбались.

Дом

Дом был старый, еще дореволюционной постройки, и Максим иногда задумывался, остался ли в слове «дореволюционный» какой-нибудь смысл, или оно давно превратилось в набор звуков, оборванную гамму, которая так и не добралась до нежного голубого «ми», сгорев в пожаре алого «до» и желтого «ре». Так, наверное, когда-то выцветало понятие «допотопный», по мере того как из памяти стирались крики людей, уже почти не отличимые от плача чаек, разъедающая глаза соленая водяная пыль, скользкие от крови пальцы с обломанными ногтями, впивающиеся в трещины отвесной скалы.

Кирпичное здание в четыре этажа было раньше доходным домом, принадлежавшим Анисье Рюминой, вдове владельца водопроводной и канализационной конторы, которого, видимо, настолько заворожил подземный ток воды, шептавшей ему внизу свои влажные секреты и обещания, что он отправился вслед за ней, снарядив на собственные средства экспедицию в северные моря, где и сгинул в поисках чего-то неуловимого, струящегося сквозь пальцы в темную прохладную вечность. По Москве, впрочем, ходили слухи, что он просто сбежал от деспотичной супруги, а некоторые и вовсе утверждали, будто никакой экспедиции не было и Анисья закопала труп мужа у себя в подвале. Как бы то ни было, стройку вдова затеяла уже самостоятельно, выкупив по соседству со своим домом участок, где раньше трещали и скрипели, не давая ей спать душными летними ночами, дровяные склады, готовые вспыхнуть не то что от искры — от резкого звука, нехорошего взгляда, тревожного сна.

Модерна, прораставшего тут и там пучками извилистых водорослей, Анисья не признавала, оттого здание получилось приземистым и угловатым, с небольшими окнами, обрамленными колючими кирпичными наличниками. Дом сразу появился на свет кряжистым стариком в валенках-опорках, с настороженным взглядом из-под кустистых бровей — потому, наверное, и пережил невредимым ждавшие город испытания, которые стоили многим его ровесникам если не жизни, то хрупкой большеглазой красоты. Единственной легкомысленной чертой здания был кирпичный карниз под самой крышей, в орнаменте которого угадывались то ли бутоны цветов, то ли, в соответствии с фамилией хозяйки, рюмки.

Сама Анисья осталась в деревянном, на каменном полуподвале, доме с мезонином, где, кроме нее, жили кухарка, которая, кажется, была ее дальней родственницей, да старик-татарин, всегда бормотавший себе под нос то ли молитвы, то ли проклятия и делавший всю мужскую работу. Во дворе, обнесенном желтым дощатым забором, они держали кур, гусей и норовистую, в хозяйку, козу.

Анисья умерла в снежном мае семнадцатого года, так что на Даниловское кладбище ее пришлось везти на санях, старик сгинул в девятнадцатом, не вернувшись с рынка, и лишь кухарка дожила почти до войны, работая техничкой в школе. Деревянный дом каким-то чудом простоял до конца семидесятых, пока, уже расселенный, не сгорел, как и предчувствовала Анисья: подожгли его соседские мальчишки, выросшие там, где некогда стояли опасные дровяные склады, и впитавшие их жажду разрушения, которая при жизни не нашла себе выхода. Максима тогда еще не было и в проекте, но он хорошо помнил заросшие бурьяном остатки фундамента и блеклый мусор на дне глубоких ям: кажется, кто-то искал в земле не то клад домовладелицы, не то скелет ее мужа.

В девяностых на пустыре появились гаражи-ракушки, но, когда воды потопа схлынули окончательно, исчезли и они. Максим в то время часто бывал у деда, в последние годы совсем переставшего выходить на улицу, и видел, как, бесстыдно распахнутые, они ждали, когда их повезут на свалку, и не было в них ни жемчуга, который уже не созреет в оставшемся на асфальте прелом соре, ни шума далекого океана.

Доходный дом, прозванный местными жителями «рюмочным», из-за чего многие до сих пор уверены, что в нем когда-то находилось питейное заведение, пережил и деревянную усадьбу Анисьи, и металлическую скорлупу гаражей. После революции часть его обитателей куда-то пропала, остальных, как водится, уплотнили, в результате чего в одной из комнат на втором этаже, где раньше была спальня главного редактора журнала «Женский вопрос», обосновались прадед и прабабка Максима, работавшие на Рязано-Уральской железной дороге. Со временем разросшаяся семья заняла всю квартиру: коммуналки вроде бы никто специально не расселял, но они постепенно исчезали, все, кроме одной, в первой квартире, пользовавшейся у соседей нехорошей славой и считавшейся рассадником всего дурного, от вольнодумства до мышей и тараканов.

Дом в какой-то момент хотели надстроить еще парой этажей, но передумали, и только на месте черной лестницы сделали ванные и туалеты: Анисья в свое время поскупилась на удобства. Кроме того, в конце тридцатых над входной дверью повесили похожий на оберег гипсовый знак «Крепим оборону СССР», изображенный на котором газовый баллон со шлангом напоминал бутыль самогона с обвившимся вокруг нее зеленым змием, и это, конечно, необычайно шло рюминскому дому. Перед войной, когда уже не боялись убаюкивающих волн потопа и еще не пугались опаляющего света рукотворных солнц, а ждали только мертвого западного ветра с запахом бунинских яблок, толстовского сена, мещанской герани, — перед войной такие эмблемы давали домам, все жильцы которых, в том числе дети старше двенадцати, получили значки «Готов к противовоздушной и противохимической обороне», и Максим иногда представлял себе, как, сдавая нормативы, они сидят по квартирам с заклеенными бумажной лентой окнами и дверьми, похожие в своих противогазах на унылых южных зверей.

Дед умер, когда дом уже готовились расселять, как будто не хотел заканчивать жизнь в новой и чужой квартире или, того хуже, по дороге, чтобы ехать мертвым по ставшему незнакомым городу, смотреть пустыми глазами в окно, валиться наружу, когда откроют дверцу, и попытки запихнуть тебя обратно будут выглядеть пародией на рождение, — в общем, это «как будто» здесь лишнее: дед не хотел так умирать, поэтому умер дома. Его смерть, похоже, что-то испортила в бюрократическом механизме, поскольку теперь нужно было выселять не двух человек, а одного только Максима, еще с института прописанного у деда: шестеренки, попробовав крутиться в обратную сторону, застопорились, намертво сцепившись сточенными зубцами, и все осталось как есть. Другие квартиры временно стали служебным жильем для бюджетников, так что дом в ожидании сноса, который в документах с медицинской деликатностью назывался «разбором с сохранением фасада», вдруг вспомнил бурную послереволюционную молодость и шумных от смущения рабочих, вносивших свои тощие узлы в комнаты зубных техников, владельцев фотографических ателье и делопроизводителей Общества вспомоществования сибирякам, учащимся в Москве.

После смерти деда Максим еще некоторое время продолжал жить на съемной квартире: хозяева все равно не вернули бы заплаченных за последний месяц денег, да и ему казалось неловким переезжать так быстро. Это не был суеверный страх, когда людям кажется, будто смерть узнала дорогу в их дом и, пометив его своим запахом, как метят территорию другие звери, вскоре вернется опять, — нет, ничего такого Максим не испытывал, чувствуя лишь, что спешка здесь будет неуместной и стыдной. В результате он заселялся почти одновременно с остальными и, таская наверх коробки, думал о том, что его, может быть, принимают за своего — за газовщика или, например, за нового почтальона, — и эта мысль была почему-то приятной.

Первое время Максим почти ничего не трогал в квартире, разве что разобрал и вынес к мусорным бакам кровать, на которой умер дед, и передвинул на ее место платяной шкаф. Вечерами он просто сидел на кухне, слушая голоса за стеной: казалось, еще немного, и он сможет различить слова, но соседи, даже повышая голос, почему-то никогда не переходили эту грань, словно дело было в том, что Максим все-таки не сумел их обмануть и, оставаясь чужим для дома, не имел права знать его тайны. Впрочем, Максим не был уверен, что они говорят по-русски. Иногда он читал книги из дедовой библиотеки, выбирая те, что казались скучными в детстве и глупыми в юности, — книги, где на рассвете распахивалось окно прокуренной кухни, в которой всю ночь спорили, перерисовывали чертежи, выхватывая друг у друга карандаш, и внутрь лилась утренняя прохлада со звоном первого трамвая и песней подражающего ему дрозда. На полках книжного шкафа при этом обнаруживалось множество сухих крошащихся резинок, скрепок в пигментных пятнах ржавчины, выцветших записок со списками и схемами — всего того, чем старые люди пытаются чинить окружающую жизнь, как если бы снашивалась и портилась именно она и как если бы они успели понять ее устройство, — и Максим, отправляя находки в мусор, постепенно начал разбирать квартиру.

В конце концов пришел черед антресолей — устроенного над коридором пенала, который тянулся от входной двери до самой кухни. В детстве Максиму казалось, что это и есть тот самый «долгий ящик», куда откладывают докучливые дела и мертвые вещи, потерявшие смысл своего существования, — они исчезали в длинном узком шкафу, чтобы не корить людей своей ненужностью. Впрочем, дед умел возвращать некоторые из них с того, подпотолочного, света: зимой — лыжи и елочные игрушки, летом — надувной матрас вместе со смешным, половинкой резинового мяча, насосом, а осенью, после поездки на море, — диапроектор для цветных леденцовых слайдов. Однажды, когда внуку было лет пять, дед подсадил его на антресоли, чтобы он достал оттуда портфель с инструментами, до которого сам не мог дотянуться, и Максим, кажется, целую вечность полз по этому коридору с пятном света в конце — дед открыл еще дверцы со стороны кухни, — стоически перенося боль от невидимых угловатых вещей, впивавшихся в коленки, пока не ткнул рукой во что-то омерзительно нежное, пока не замычал от ужаса и не попятился обратно, обрушивая залежи банок, коробок и старых мягких журналов, связанных в стопки шпагатом.

Стремянку дед держал в туалете, но, когда Максим вынес ее в коридор, оказалось, что в конструкции деревянной лестницы что-то сломалось или разучилось работать от старости, поэтому ее ноги теперь пьяно разъезжались по паркетному полу. Максим плохо понимал вещи и не чувствовал пределов их прочности — не доверяя испортившимся предметам, он почти никогда их не чинил. Было неясно, где здесь поблизости искать хозяйственный магазин, так что оставалось идти к соседям: один из них, азиатский человек, живший в квартире напротив, работал, кажется, дворником, а значит, у него вполне могла оказаться стремянка — если не своя, то хотя бы казенная.

У двери с черной, лопнувшей в нескольких местах обивкой Максим, прислушиваясь, замер — внутри работал телевизор, ухала стиральная машина, чего-то требовали детские голоса — и тронул кнопку звонка. Зуммер словно выключил что-то в квартире: прежде чем на глазок набежала тень и, крутясь, защелкал механизм замка, в наступившей тишине были хорошо слышны неторопливые шаги по коридору. Дверь открыл тот самый человек, которого Максим несколько раз видел возле дома одетым в спецовку и с тачкой, груженной то пластиковыми мешками, то пачками картона от коробок. В руках у него никогда не было ни метлы, ни совка из половинки насаженной на палку канистры, поэтому Максим не мог сказать наверняка, что это именно дворник, а не какой-то другой специалист, — да и кто вообще знает, кем значатся в штатных расписаниях все эти люди в серых, синих и зеленых костюмах, на которых иногда кричит во дворе начальственного вида крашеная блондинка? Может быть, их должности звучат бюрократически-возвышенно, а может, они вовсе не упоминаются ни в каких документах: просто люди в разноцветной одежде, живущие рядом, но словно за толстым стеклом, люди, чьи обряды или, например, научные эксперименты кажутся нам уборкой, ремонтом и прочей мелкой заботой о легкости нашего существования.

Сосед молча смотрел на Максима. В коридоре за его спиной чем-то позвякивала, аккуратно перебирая белье, тоже притихшая стиральная машина. Из квартиры остро пахло восточной едой.

— Извините, пожалуйста, у вас нет случайно стремянки? — спросил Максим и на всякий случай уточнил, подумав, что никто, в конце концов, не обязан знать слово «стремянка». — Лестницы.

Поскольку его собеседник по-прежнему не раскрывал рта, Максим показал рукой себе за спину и сообщил, стараясь говорить медленно и четче артикулировать:

— Я живу здесь, в восьмой квартире.

В течение еще нескольких секунд оба молчали, и Максим совсем уже было решил, что его сосед не понимает по-русски, когда тот неожиданно улыбнулся и, кажется, без акцента сказал, отступая назад:

— Я знаю. Сейчас принесем — проходите, пожалуйста.

Он быстро пошел по коридору, не давая гостю возможности отказаться от приглашения и настоять на том, чтобы ждать снаружи, поэтому Максим прикрыл за собой дверь и направился вслед за хозяином на кухню, где на него сразу с любопытством уставилось человек пять детей разных возрастов. Самого младшего держала на руках одна из двух сидевших тут же женщин: обе смотрели, скорее, на главу семьи в ожидании, что тот скажет по поводу неожиданного визита, но иногда доброжелательно поглядывали и на гостя. Хозяин ничего не стал объяснять и, показав Максиму на единственный свободный стул, с которого, видимо, и поднялся минуту назад, сказал:

— Садитесь с нами, пожалуйста.

Максим, поздоровавшись, сел, и женщина с младенцем на руках тут же отдала ребенка кому-то из детей постарше, чтобы поставить перед гостем тарелку и взять с плиты кастрюлю с дымящейся едой. Насколько в такой ситуации удобно отказываться от угощения, Максим не знал, но все-таки запротестовал, выставив вперед ладони:

— Нет-нет, спасибо, я только за стремянкой.

Женщина вопросительно посмотрела на главу семьи, но тот только пожал плечами и что-то сказал на своем языке мальчику лет двенадцати, который с явным сожалением вылез из-за стола и, видимо, пошел за лестницей. Тогда она, подумав, оставила кастрюлю и включила электрический чайник из потертого белого пластика. Мужчина одобрительно кивнул и, аккуратно пересадив кого-то из детей, опустился на покрытый синим одеялом диван. Поддерживать светскую беседу никто, похоже, не собирался, и Максим, чувствуя неловкость, сказал:

— Простите, забыл представиться: меня зовут Максим.

— Алеша, — ответил хозяин.

Женщины промолчали, и Максим, немного подождав, глупо спросил:

— Алеша — это как солдат?

В глазах хозяина дома на секунду мелькнуло недоумение, но тут же исчезло, и он обрадованно подтвердил:

— Да, как богатырь, как Алеша Попович, вы смотрели?

Акцент у него все-таки был, и слово «богатырь» он произнес с твердым «р» на конце, отчего русский витязь сразу превратился в восточного воина с непроницаемым плоским лицом и жестким взглядом узких темных глаз.

Максим растерянно кивнул, и дети, оживившись, начали перешептываться. Алеша поднялся, налил гостю чаю, и тот сразу принялся пить, почти не чувствуя вкуса обжигающей жидкости, но радуясь, что есть повод ни о чем не говорить. Однако хозяин на этот раз решил взять инициативу в свои руки и, дождавшись момента, когда Максим все-таки поставил обратно на стол горячую чашку, спросил:

— Давно здесь живете?

Максиму показалось, что сосед при этом горделиво приосанился: видимо, от него беседа тоже требовала усилий, и, задав вопрос, он что-то в себе преодолел. Дети и обе женщины, сперва восхищенно взглянувшие на Алешу, теперь дружно повернулись к гостю в ожидании ответа.

Максим, чтобы выиграть время, отхлебнул еще чаю. Уточнять было неудобно, но хотелось все-таки понять, что имеет в виду хозяин. Где — здесь? В Москве? В доме? Но он же наверняка видел, как сосед носит коробки в квартиру напротив? Или не видел? Или, может быть, он знает, что Максим давно здесь прописан, — непонятно, конечно, откуда, но почему бы ему и не знать? При этом Максиму еще постоянно лез в голову идиотский вопрос, женат ли Алеша на обеих этих женщинах, или одна из них — просто родственница, золовка или, как там правильно, свояченица? В конце концов, когда пауза затянулась совсем неприлично, он опустил чашку и обтекаемо ответил:

— У меня дед здесь жил.

Алеша удовлетворенно прикрыл веки, как будто ждал именно такого ответа и как будто все теперь понял — про Максима, про его квартиру и вообще про многое в этой пока еще чужой жизни, — и возможно, так оно действительно и было. Оба снова замолчали, и Максим, чтобы не встречаться глазами с хозяевами, стал смотреть на потолок над плитой, где расплылось черное, неправильной формы, пятно, похожее на след от небольшого пожара или даже взрыва, — кажется, его пытались замазать, но краска в этом месте плохо держалась и клякса все равно проступала из-под белых струпьев. Алеша проследил за его взглядом и спросил:

— Не знаете, кто здесь жил раньше?

Максим не был знаком ни с кем из прошлых жильцов дома. Однажды, когда деда забирала «скорая», кто-то из соседей помогал спускать вниз носилки, но Максим даже не помнил, из какой квартиры был тот бритый налысо человек в очках и тренировочном костюме, который на поворотах лестницы приговаривал: «А мы вот так, а мы вот сюда», — как будто они играли в шахматы. Рассказывать было нечего, однако мысль о том, что сейчас он скажет «нет» и участники этого странного чаепития опять замолчат, показалась Максиму настолько невыносимой, что он посмотрел в сторону коридора, где исчез отправившийся за стремянкой мальчик, и начал говорить:

— Их было четверо. В тот год, когда мы познакомились, старшим, близнецам Яну и Инне, уже исполнилось четырнадцать, Аглая еще не ходила в детский сад, а с Семеном мы оказались ровесниками: нам было тогда по одиннадцать лет, и даже дни рождения оба отмечали в апреле.

Шаг за шагом Максим придумывал эту семью, уже не стараясь подбирать простые слова и вообще мало заботясь о том, насколько хорошо его понимают. И хотя взрослые в его истории так и не обрели плоть, призраками из марли и морали колыхаясь где-то на заднем плане, — он, кажется, даже не дал им имен, — дети были живыми и настоящими: казалось, достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть их лица и почувствовать теплую щекотку рассказанных на ухо секретов. Ян был книгочей и фантазер. Все идеи грандиозных экспериментов и маршруты великих путешествий обычно рождались в его круглой светлой голове, всегда немного склоненной на сторону, как если бы она была слишком тяжела для тонкой мальчишеской шеи или как если бы Ян постоянно прислушивался к чему-то внутри себя, мечтательно полуприкрыв большие серые глаза.

Пожалуй, только глазами и была на него похожа сестра: невысокая, с темным аккуратным каре и вообще вся какая-то очень ладная, Инна выглядела пай-девочкой и примернейшей из учениц, однако когда вы видели ее почтительно беседующей со взрослыми, — руки прижимают к груди стопку книг и тетрадей, тихий голос вроде бы даже дрожит от волнения, — то она, скорее всего, либо с помощью блестящих силлогизмов и абсолютно иррациональных аргументов убеждала разрешить ей сделать что-то немыслимое или вообще незаконное, либо просто заговаривала зубы, отвлекая внимание от проделок братьев. Восхищаясь Яном, она все-таки относилась к нему слегка покровительственно: Инна считала брата не приспособленным к жизни и выполняла функцию посредника в его контактах с окружающим миром, защищая его, да и всю остальную семью, от всевозможных неприятностей и готовя почву для новых свершений, грозивших неприятностями еще большими.

Семен, очень похожий на Яна, только крепче сбитый и гораздо более серьезный на вид, отвечал за материальную часть: как выяснилось еще, кажется, в детсадовские времена, он, воплощая фантазии старшего брата, мог сконструировать что угодно из чего угодно, будь то аппарат для перемещения в глубинных слоях почвы и поиска подземных кладов или устройство для подавления воли учителей за счет объединения и фокусировки мозговых волн всего класса. Правда, аппарат однажды нашел и перекусил какой-то секретный кабель, был изъят и теперь известен узкому кругу военных специалистов как «ЩГКЗ-29», а психократическое устройство пришлось отправить на доработку из-за обнаружения непредвиденного эффекта — некоторые участники сети смогли читать мысли друг друга, — однако у Яна хватало других идей, и Семен быстро переключался на новые изобретения, вспоминая о старых, только когда из них нужно было вывинтить какую-нибудь деталь.

Аглая, единственная из детей, чьи глаза были почему-то не серого, а зеленого цвета, еще не нашла себе места в этом разделении труда, но она с удовольствием присутствовала на семейных советах, куда порой приглашали и Максима, и сидела у кого-нибудь на коленях — все обожали ее тискать и таскать, — хлопая в нужных местах пухлыми, в ямочках и складках, руками или издавая другие одобрительные звуки.

Пятно над плитой было результатом или, вернее сказать, побочным эффектом очередного великого плана, разработанного Яном: нужно было спасти от затопления станцию «Мир», пустой и мертвый летающий дом, который заблудился в облаках космической пыли, не найдя дороги в волшебную страну, и направить к ней ракету с роботом, который замкнул бы на себя управление всей системой, экранируя любые попытки ЦУПа восстановить связь. Конечно, Ян предпочел бы лететь сам, но его проекты всегда были реалистичными и опирались на строго научные выкладки, а любому понятно, что в одиночку даже Семен не смог бы подготовить все необходимое для запуска человека в открытый космос. Другое дело — небольшой робот с узкой специализацией: примерно такого он уже делал, когда нужно было подключиться к городской энергосистеме, чтобы, контролируя городское освещение, подавать сигналы тем, кто летел в ядре кометы Хейла-Боппа или в следовавшем за ней космическом корабле. Тогда никто не откликнулся, комета прошла мимо, не обратив внимания, — наверное, они слишком увлеклись встречей новых пассажиров, тридцати девяти ангелов с ранчо Санта-Фе, которые съедали до конца яблочное пюре и держали руки над одеялом, а потому заслужили, чтобы их взяли в это путешествие, — но робот остался жить в картонном ящике под кроватью, и теперь оставалось только внести небольшие изменения в конструкцию и программное обеспечение, чтобы он мог работать в условиях космоса.

Злые языки потом утверждали, будто Семен варил на кухне ракетное топливо, едва не отправив в спасательную экспедицию весь дом вместе с его обитателями, так что на космической станции стало бы тесно и шумно, а по коридорам поплыли пузыри борща и разноцветные фантики, белые с исподу, словно листья малины. Абсурдность этой версии очевидна и даже не нуждается в комментариях: в кастрюле на плите оказалось конечно же не горючее, а термозащитная краска, которой предполагалось покрыть модуль с роботом внутри, и тут, надо признать, Семен действительно дал маху, защита перешла в нападение, и столб пламени взлетел под самый потолок, — три метра двадцать, не шутка, — но никто же не пострадал, все живы и здоровы, даже соседи сверху, а пятно мы сейчас закрасим, хорошо-хорошо, только не надо кричать, он все понял, он больше не будет трогать никакую краску, мы с Яном проследим.

На планах по спасению «Мира» пришлось поставить крест, и брошенная всеми космическая станция потянулась к людям, на Землю, но уже на подлете что-то лопнуло внутри, стало горячо, а потом сразу пусто, и обломки, зашипев, упали в Тихий океан. Робот вернулся в свою коробку под кроватью, а у Яна появился новый проект: прежде чем покорять космос и заводить знакомства с другими цивилизациями, подготовить идеального представителя нашей планеты, вооруженного всеми накопленными знаниями и обладающего всеми лучшими человеческими качествами — да, он уже посмотрел «Пятый элемент», и да, Аглая и без того казалась самым совершенным существом во Вселенной, особенно когда молча и внимательно смотрела на тебя, ожидая очередного чуда, одного из тех, что составляли ее день, длинный-длинный, размером с маленькую уютную вечность.

Окончания истории Максим не придумал — да и что там было объяснять? выросли и разъехались, — однако пора было прощаться и уходить, тем более что мальчик со стремянкой уже несколько минут стоял на пороге кухни, внимательно, как и все остальные, ловя каждое его слово. Хозяин квартиры проводил гостя до дверей, и уже почти на пороге Максим, обернувшись, все-таки спросил:

— Простите, вас действительно так и зовут — Алеша?

— Я Алимшо, — ответил тот. — Приходите еще, пожалуйста.

В следующее воскресенье, когда Максим уже разобрал антресоли и вернул стремянку, отдав ее кому-то из детей, — Алимшо, к счастью, не было дома, а от неуверенного приглашения мальчика удалось легко отказаться, — во дворе его окликнули по имени. Остановившись, Максим обнаружил на скамейке под деревом Хакима. Тот, кажется, был кем-то вроде старейшины местной среднеазиатской общины, поэтому его часто можно было увидеть здесь в окружении почтительно внимавшей молодежи: Хаким, всегда в оранжевом жилете и курортной соломенной шляпе, то ли давал указания, то ли разрешал бытовые споры, — и даже Максим откуда-то знал имя этого пожилого властного человека с восточным непроницаемым лицом, хотя раньше они ни разу не разговаривали, ограничиваясь уважительными приветствиями.

— Максим, здравствуйте, — повторил Хаким. — Есть у вас минутка времени.

Вопросительная интонация была почти незаметна — то ли из-за акцента, то ли по привычке командовать. Максим подошел к скамейке, которая начинала свою жизнь, наверное, как банкетка в поликлинике или каком-то другом казенном доме, и поздоровался. На коленях у Хакима лежало нечто металлическое, в ребрах и дырках, — кажется, головка цилиндров, — а по левую руку стояло пластиковое ведерко из-под майонеза, наполовину заполненное уже грязноватой водой, куда он время от времени макал тряпку.

— Посидите, пожалуйста, со мной, — велел Хаким, кивнув на место справа от себя.

Максим подчинился и молча опустился на скамейку.