Помоги проекту - поделись книгой:
Надежда Нелидова
Ловец бабочек
Я – расклейщик и обдирщик объявлений в одном лице. Тот случай, когда правая рука не ведает, что творит левая.
По природе я неисправимая, застарелая сова. Сова в квадрате, сова в кубе. Сова по призванию: самозабвенная, самоотверженная, восторженная, страстная, беззаветная. А вот с некоторых пор заделался жаворонком, ранней пташкой. И прикиньте, это здорово вставляет.
Ранним утром велосипедные шины беззвучно катятся по тёмному от росы, будто пропитанному ею, мягко пружинящему асфальту. Нагревшийся за вчерашний день и тёплую ночь асфальт слегка парит в утренней свежести. В тумане не видно колёс, и плывёшь, как ангел, не касаясь земли.
Спит город. Даже бомжи ещё не занялись своим тихим безобидным бутылочным промыслом. Спят парки и улицы, спят дома, в них спят люди. Когда люди спят – они все такие милые, трогательные, тёплые и беззащитные, как щенята. Утыкаются носами в подушку, сучат ногами и постанывают во сне.
Кротко, неслышно сопят носопырками законопослушные граждане. Мирно похрапывают бандиты-рецидивисты, хулиганы и матерщинники.
Я всегда внутренне болезненно сжимаюсь, когда прохожу мимо мужчин, числом больше одного. Обычно от них ничего хорошего не жди, если их собирается числом больше одного. Мои уши заранее делают стойку в ожидании мата – его в любой миг можно ждать от мужчин, в количестве больше одного.
Чем группа мужчин больше – тем больше вероятность скверных поступков и слов. Я не выношу скверных слов: моя аура от них продырявливается, как дуршлаг – двадцатимиллиметровым гвоздём.
Одинокий человек всегда лучше и чище, чем бредущие стадом. Поэтому я люблю одиноких людей. Ещё люблю женщин: они редко ругаются. А если ругаются, то дрянные слова из их мягких губ вырываются неловко, неуклюже, будто у начинающего курильщика – неумело, криво пускаемые изо рта колечки дыма. Так малые дети подражают взрослым, не ведая, что творят.
На велосипедном багажнике прикреплена грязноватая пластиковая коробка. В коробке два отделения. В одном резиновые перчатки, кисти, бутылка с клеем, ветошка, пачка свежих объявлений. Есть яркие глянцевые, есть простые чёрно-белые. А есть и на тетрадных разлинованных страничках, написанные от руки.
Во втором отделении коробки – скребки, щётки, лопаточки, баллончики с аэрозолями, лезвия, ножи и ножички, проволочные мочалки и рулончики наждачной бумаги.
– Молодой человек! Вы, вы, из очереди! Я вас заприметил, каждую неделю тут пасётесь. Не везёт с работёнкой?
– Не везёт.
– Да… С работой нынче туговатенько. Вон на заводе ещё два цеха закрывают. Пятьсот человечков – пинком за ворота… У вас ведь нет специальности? Охранником в «Магнит» не пробовали?
– У меня физическая подготовка не соответствует, – вежливо и доверчиво объяснил я приставучему лысому дядечке из очереди – как позже выяснилось, вербовщику. У него даже подбородок был круглым и лысым. А рот – женский, какие показывают в довоенных кино: сжатый в яркую крошечную розовую точку.
Ему явно что-то от меня требовалось. Он явно хотел мне предложить какую-то работу. Но явно стрёмную, от которой отказались все предыдущие кандидаты.
– Личный транспорт имеется?
– Имеется.
У перил биржи труда, замкнутый на кодовый замочек, стоял мой громоздкий и облезлый велосипед «Урал». На нём ещё отец ездил на дачу, возил оттуда огородные дары.
– Такое дело, молодой человек, – лысый свойски тряхнул моё плечо. – Имеется редкая, я бы сказал, экзотическая вакансия: обдирщик объявлений. Муниципалитет, понимаешь, выделяет денежку: красит, меняет входные двери в подъездах, ставит новые павильоны, киоски, заборы. Делает любимый город краше. А несознательные граждане гадят: по свежей краске клеят свои бумажки с объявлениями. Хотя на то имеются бесплатные газетки и специально отведённые рекламные щиты и стенды. Приучать людей к цивилизации, к порядку – это благородное занятие. Помните у Маяковского, кгхм… «Я ассенизатор и водовоз…»
Я запросил зарплату за благородное занятие.
– …График свободный: хочешь в ночь, хочешь в день, – будто не расслышав мой вопрос, жизнерадостно продолжал забалтывать меня и по-бабьи мять моё плечо дядечка-вербовщик. Из чего я сделал вывод, что зарплата тоже будет стрёмная. – …На свежем воздухе, лёгкая физическая нагрузочка. Не работка, а курорт. Санаторий. За такую работку ты ещё нам доплачивать должен, – пошутил он и погрозил мне пальцем. Открыл розовый безусый рот и заржал. Я тоже с готовностью засмеялся. У меня не было выбора, и я должен был понравиться работодателю.
Зарплата оказалась действительно отстойной. Но главное, бабка перестала долбить, что сижу за компьютером целыми сутками. А то примется ныть: «Бу-бу-бу… Бу-бу-бу».
Я у неё в долгу не остаюсь:
– Бабка, ты снова шарила в моём столе? Ведь добром предупреждал: ручонки поотрываю!
– Иде это я шарила?! – отбивается струсившая бабка. – Рази тутака пыль тряпочкой оммахнула…
– Иди тутака себя тряпочкой от пыли обмахни! А это?! – я тычу ей в лицо диск с неопровержимой уликой: жирным отпечатком пальца. Даже могу определить по слабому запаху, что жир бараний. Его бабка добавляет «для скуса» в свои пресные пироги с капустой.
Звонко, не больно щёлкаю бабку по её костистому холодному, неживому носику. Разворачиваю за сухонькие невесомые плечи и придаю лёгкий импульс коленкой под тощий зад. Мы с бабкой любим друг друга.
Её пенсии нам на двоих вполне хватает. Я не привередлив в еде и одежде. Доширак, быстрорастворимый суп в пакетиках, эрзац кофе. Бабкины пироги с капустой.
Серые брюки и любимую тёмную рубашку с мелкими белыми пуговичками стираю сам раз в неделю. Рубашку отглаживаю до твёрдости доски и застёгиваюсь до горла.
…Я прислоняю велик к остановке или к забору. Не снимая наушников, пританцовываю под «Chord feat Undina». Натягиваю яркие цыплячьи перчатки и обильно смачиваю приклеенные бумажки с объявлениями, прыская аэрозолем.
Объявлений много: вся некогда голубая стена (кстати, почему у нас любят красить всё в голубой цвет?) облеплена ими. Чего тут только нет. Пицца и суши круглосуточно, муж на час, химчистка ковров, наращивание ресниц, тамада на свадьбу, котята в добрые руки, груминг… Нужно посмотреть в Википедии, что за груминг такой…
Пока закончу, первые листки уже отмокли и мягко, как шкурка, одним взмахом оползают под скребком. Сметаю щёткой грязные мокрые кучки в совок и отправляю в урну.
Остаются бугорки высохшего клея – или пластилина, или оконной замазки, или жвачки, или садового вара, или ещё чего-нибудь липучего – фантазия граждан неисчерпаема. Бугорки приходится поддевать ножом. Не поддаются – скоблю ножом. Со скотчем, которым крепят объявления – легче, но остаются следы, похожие на засохшую слюну.
Для них у меня имеется флакон с китайским зельем. Мой вербовщик – он же дворников начальник и метёлок бригадир – Викентьич таинственно сказал, что это средство не сертифицировано. Даже формула его неизвестна. Но удаляет трудно выводимые пятна – зверь! По виду прозрачная вода: ни цвета, ни запаха. Викентьич предупредил, чтобы я при работе берёг глаза и руки. И держал язык за зубами, особо не распространялся.
Ну, вот и ладушки! Я отхожу, по-петушиному склоняя голову, любуюсь на чистенькую отмытую стенку. Фоткаю её с мобильника в трёх ракурсах. Это отчёт о проделанной работе, который я предъявлю Викентьичу. Отбиваю степ под «Luis bert man».
Потом открываю второй отдел коробки. Деловито вынимаю стопу объявлений, обмакиваю кисточку в клей. И… принимаюсь их клеить на стену, которую только что отчищал.
Месяц назад, когда я только приступил к работе, сзади притормозил чёрный, тягуче-блестящий, как капля смолы, джип. Ничего такая капля, величиной с автобус. Неужели хозяева чёрных джипов не понимают, что их авто похожи на гробы на колёсиках? Или на катафалки? Медленно раздвинулись бархатные траурные шторочки… То есть плавно опустилось густо тонированное стекло.
– Э, малой! Побазарим?
Я рефлекторно съёжился, втянул голову в плечи. От этих ребят, числом больше одного, хорошего не жди. В руке я держал цветную растерзанную тряпочку, с которой стекала вода. В тряпочку превратился яркий глянцевый плакат с полуголыми девочками, рекламирующими автомойку. Задорно оттопыривая наливные попки, они до блеска облизывали язычками шикарное авто. Заманчиво подмигивали: дескать, можем и не только… Скорее всего, это был баннер, принадлежащий ребятам из джипа – и я его содрал?!
– Бить будете? – правдоподобно пролепетал я.
Водила и трое пассажиров салона одобрительно захохотали.
– А ты, малой, с юмором. Слушай сюда, без базара. Ты ведь всяко-разно по точкам хиляешь. Держи, заодно и объявы поклеишь.
Мне сунули рулон плакатов, ещё что-то добавили в ладошку – и, подняв тонировку, исчезли: вот только были – и нету. Аки нечистая сила… Я разжал руку: ого! Половина месячной зарплаты от Викентьича.
Те, из джипа, не одни оказались такими умными. Скоро моими услугами тайного расклейщика вовсю пользовались владельцы дискотек и шиномонтажей, продавцы шуб, приёмщики женских волос, скупщики антиквариата, а также бабульки, сдающие квартиры на ночь и на час…
И даже Викентьич однажды, пряча глаза, пробормотал-попросил срочно поклеить на только что отдраенные мной двери подъездов объявления о собрании жильцов. А после и вовсе вошёл во вкус, и то и дело совал пачки бумажек: выборы, отключение света и воды, предупреждения о сосульках и выгуливании собак без поводков…
– Ты клея не жалей. У меня его на складе – вёдрами носи… – поощрял он.
Можно ли сравнить мой труд с Сизифовым? Но ведь бедняга Сизиф трудился за идею, а я за вознаграждение.
Июньские утренние сумерки. Ещё даже воробьи не завозились в своих воробьиных постельках. Под колёсами прибитый росой тяжёлый песок. Конечная остановка на окраине города.
Я встряхиваю и натягиваю перчатки – они разрывают тишину скрипом и треском. Окидываю взглядом фронт работ. Сегодня это намертво, профессионально приклеенные афиши о гастролях поп-звезды и цирка с дрессированными обезьянами и питонами. Под утренним ветерком шевелит язычками бумажное бахромчатое обрамление. Это мелкие частные объявления – но с ними и мороки больше.
Я включаю «First State Feat Fenja» и принимаюсь за дело. И тут вижу торчащие из травы ноги. Женские ноги в полуспущенных коричневых хэбэшных чулках и почему-то в мужских стоптанных башмаках. И я сразу понимаю, что женщина мертва.
Мёртвых сразу можно узнать: они лежат особенно плоско, вдавлено. Их как будто даже присыпало землёй. Потому что процесс превращения человека в землю начинается сразу после его смерти. И как будто сквозь них уже проросла трава.
Трава на фоне неподвижного тела казалась подчёркнуто живой: шевелилась, гнулась под свежим ветерком, с любопытством гладила и трогала мёртвое лицо. Шаловливо играла с грязными белокурыми волосами женщины – я сразу понял, что она бомжиха. Ветерок толкал её, приглашая пробудиться и присоединиться к игре.
Месяц я ходил к ментам как на работу. У них же как принято? Подозреваемый первой очереди – главный свидетель. Если со свидетелем обломится – круг причастных к убийству расширится до знакомых и родственников. Если и тут не выгорит – просто тычут в клаву, задумчиво насвистывают. Листают «чёрную» базу микрорайона, перебирают бедолаг с подходящей статьёй.
Всё зависит от нависшего над кнопками жёлтого прокуренного пальца с грязноватым ногтём – как от перста судьбы.
Я сидел в коридоре. И услышал, как в кабинете один сыщик брезгливо сказал другому:
– Да забей (он сказал другое слово, от которого я вздрогнул и болезненно поморщился) ты на него. Это же человеческий шлак. Он же собственную тень увидит – обдрищется!
Каждое слово перемежалось матом, обильности и виртуозности которого позавидовали бы старожилы тюремных камер. У моего астрального дуршлага просто напрочь вынесло дно.
Викентьич меня каждый раз встречал, как сына родного. Потому что во время моего отсутствия граждане, воспрянув духом, оттягивались и свинячили по полной. Облепляли листовками даже столбики. И я с воодушевлением, соскучившимися по работе руками сдирал объявления. После чего не менее усердно клеил новые.
«
В первое время я пропускал по графику
Тянул до последнего, пока какая-то вредная старушонка из ближнего дачного общества не пожаловалась, что у них не остановка, а хлев. Объявления лепят уже даже на хлебный мякиш и на слюни.
…Место, где лежала маленькая бомжиха, до сих пор хранило форму тела. В выемке примятая трава не распрямлялась, а хирела, бледнела и жухла. И новая не росла, точно земля в этом месте была отравлена.
Окончив работу, я долго смотрел на эту округлую выемку. Потом зачем-то сел туда, прикладывая тут и там ладони к земле. А потом и вовсе растянулся, чувствуя влажный земляной холод и щекотание травинок.
Так же щекотали моё лицо мягкие белокурые волосы маленькой бомжихи. Я их гладил, целовал. Говорят, женские волосы пахнут всяким-разным. Ничем они не пахли – волосами, и всё.
Потом пытался разжать поднятые стиснутые, тёплые круглые коленки под старушечьей юбкой. Она не сопротивлялась, потому что набралась в хлам. Наверно, поэтому у меня ничего не вышло, только брюки вызеленил. И ещё потому, что это, как ни крутите, была первая женщина в моей жизни.
Когда я встал и застегнул штаны, она безмятежно спала. Оставлять этот подарок судьбы было непозволительной роскошью. Огляделся: никого. А кому в четыре утра нужны автобусы?
И увлечённо, как ребёнок, исследующий внутренности сломанной машинки, я принялся восполнять пробелы в физиологии женского тела. Тело было мяконькое, восхитительное, упругое как мячик. А внутри – тёплое, скользкое, липкое и остро пахло килькой в томате.
Ей стало больно, и она вскрикнула, завозилась и грязно выбранилась. Это так не шло к её мягкому лицу и белокурым локонам. Я разозлился и изо всех сил ударил её по лицу.
Потом вытащил из коробки, отделения № 1, флакон с зельем. Она зачмокала и присосалась к нему, как младенец к мамкиной груди. В ту же минуту из её рта раздались всхлип, чавканье и бульканье, с шипением потекли пена и грязь. Я задрал и натянул на лицо подол её платьишка, чтобы не видеть пузырящегося, мокрого, багрово-чёрного…
Я просто хотел продолжить анатомические исследования, чтобы ничто мне не мешало. У меня тянуще, приятно ныло и сжималось в низу живота. Так бывало, когда я, запершись от бабки, смотрел порнушку. То, что набухало и росло в брюках, требовало, чтобы я продолжил начатое.
Вы в детстве играли в инквизицию? Отрывали у жука лапки? Жгли муху под увеличительным стеклом? Резали дождевого червяка осколком бутылочного стекла? И чувствовали при этом странное, преступное возбуждение и удовольствие? И что, вы считались после этого особенным ребёнком?
Бабка рассказывала, что маленьким я любил смотреть по телевизору передачи о животных. Но не все, а те, где кто-то кого-то ел. Я бросал свои игрушки и подходил близко к экрану, чтобы рассмотреть. Нет – не хищника: его приёмы были примитивны, объяснимы и скучны. Меня завораживало поведение жертвы.
Наблюдал, как мучительно и беспомощно дрожали и вытягивались ноги антилопы, в которую с аппетитом вгрызались львы – или лягушки, которую частями заглатывала змея. Как закатывались и мутнели в предсмертной истоме глаза.
– Ах, стервёныш! – смеялась мама. Она сидела на коленках у кавалера. Указывала бутылкой на экран и изумлялась заплетающимся языком: «Нашёл, чё смотреть. А ну, брысь отсюда!»
Помню, один ухажёр приволок старый компьютер, мама тогда ужасно бранилась. От её брани я в соседней комнате зажимал руками уши и колотился головой о стену, чтобы выколотить ужасные слова.
Я довольно быстро научился вставлять в компьютер диск и нажимать «паузу», останавливая нужный кадр. И уже ничто не мешало мне, затаив дыхание, во всех подробностях жадно рассматривать момент смерти. А потом возвращать и повторять смерть снова и снова. Мальчишки, ну кто из вас этого не делал?!
Подростком я полюбил пасмурную погоду. Если светило солнце и безжалостно, пронзительно синело небо, и люди говорили громко и возбуждённо – мною овладевала необъяснимая тревога, тягостное беспокойство и раздражение. Как будто некто стоял за моей спиной, и я должен был что-то немедленно предпринять: куда-то бежать, что-то делать.
Помните конечные кадры «Сонной лощины»? Там земля расцвечивалась всеми красками, небо прояснялось и деревья покрывались цветами. А я испытывал досаду, тоску, злобу. Я готов был разбить кулаком экран вдребезги. Мне хотелось, чтобы снова всё покрылось мраком. Чтобы свистел ветер и гнал тучи, деревья высохли и скорчились, а люди уютно прятались в стенах церкви и тряслись от страха.
Зато забавно было смотреть фильмы, в которых экзорцисты изгоняли дьявола из одержимых. Зло со свистом и завыванием, вихрем покидало тело жертвы и вылетало куда-нибудь в окошко. Если бы это было так легко – да только Зло никогда не уходит из человека насовсем.
Гораздо интереснее было смотреть про маньяков с их навеки сумрачным рассудком. Вот уж кто был истинным исчадьем ада, живым воплощением дьявола на земле.
Скажете, среди вас нет маньяков? Ну-ну. А я уверяю, что в каждом человеке живёт маньяк: эмбрион маньяка, маньяк в зародыше, маньяк в зачаточном состоянии.
Когда в ваши окна бьётся ветер и на улице трещит мороз, а вы лежите в тёплой мягкой постели – вам уютно и приятно. Но если вы вообразите, что кто-то в это самое время мучается от холода – при этом контрасте ваше ощущение тепла и уюта намного обострятся, правда? И это пробивается слабенький росток маньяка.
Когда мать исступлённо шлёпает малыша, и ему уже не хватает воздуха для плача… А она входит в раж и не может остановиться… И, ужаснувшись содеянному, хватает ребёнка и жадно, жадно обнимает, тискает и целует солёную от слёз пухлую щёчку, плача вместе с ним и бормоча о прощении… Тогда в ней тоже поднимает голову готовый вылупиться маньяк: маленький такой, усипусенький маньячоныш.
Бабка била маму. Мама била меня. Люди – это переплетение сообщающихся сосудов зла. Как-то в очередной раз, исколотив меня до посинения, до икоты – мама очнулась, повела глазами, приходя в себя…
Помню, мы очутились на лугу, покрытом цветами. Я с глазёнками, полными слёз, всё еще всхлипывал от сладкой обиды, прерывисто вздыхал, содрогаясь всем тельцем. Вокруг было море цветов. Вдруг случилось необъяснимое, поразительное: все цветы разом вспорхнули и затанцевали, и закружились вокруг, щекоча лепестками моё лицо.
– Мама, цветы ожили! Живые цветы!
– Вот балда, это бабочки. Бабочек не видел?
Машка шла под дождём, в ботинках давно квакали лягушата. Машка с завистью посматривала на встречных девчонок в модных ярких резиновых сапожках на каблучках. У одной ваще прозрачные, и каблучки будто стеклянные – офигеть! Год воли не видала – а как изменилась мода!
Машка только вышла с биржи труда. Ископаемая тётка, с бараньей «химией» на голове, взяла Машкины документы и фыркнула:
– Нормальным-то негде работать, – и крикнула кому-то в соседнюю комнату: – Соображают, нет, кто амнистию объявляют? Ни жилья, ни работы – пинком с зоны в свободное плавание! На шею трудящимся. Только в обществе обстановку нагнетают. Социальную напряжённость усиливают. Статистику по преступности портят.
Тётка была, типа, шибко грамотная. Она покопалась в своём компьютере. Сунула направление: уборщицей в магазин – да и то, если хозяин согласится. Машка, только вышла с биржи – это направление скатала в тугой шарик и щелчком отправила в лужу. В свободное плавание. Чё, её на помойке нашли – грязной тряпкой по полу возить?!
В данный момент Машку гнели две прямо противоположные проблемы. Она хотела кушать и хотела по большому в туалет. Но кушать всё-таки хотела больше.
Поделиться книгой: