Анархия non stop

Алексей Цветков

Анархия non stop

Формула

Там, где кончается история, начинается революция

1. Революция — высшая и единственная сегодня форма образования, ибо только она позволяет пережить любому из нас тот истинный (бессловесный, наднациональный и сверхиндивидуальный) опыт, который ранее был доступен человеку в результате инициации.

Одновременно Революция — это расплата человека за то, что он неправильно живет, и в некотором смысле за то, что он живет вообще, ибо любая личная индивидуальная жизнь, отделенная границами от окружающих, есть форма эксплуатации этих «окружающих».

2. Революция — это не средство. Революция — это цель. Революция — это и есть тот режим, который мы исповедуем. Может ли общество оставаться в состоянии Революции больше нескольких секунд (часов, дней, месяцев, лет, десятилетий, веков, тысячелетий)? Уже сама постановка вопроса свидетельствует о том, что да, может. То, что имеет длительность, при благоприятных условиях может иметь «любую», а значит, и бесконечную длительность, совпадающую с размерами пространства и протяженностью времени, т.е. с некоторого момента революционный процесс становится необратимым. Это утопия.

3. Что такое утопия? Когда люди берутся выполнить программу, всерьез рассчитывают на успех и терпят поражение — это неудача. Когда люди и не собирались достигать декларируемого — это ложь, оппортунизм. Утопия — это совсем другое. Утопия — это когда люди понимают всю невозможность замысла, однако всерьез рассчитывают на победу, собираясь в процессе движения к цели преодолеть собственные границы, перестать в результате борьбы быть тем, чем они являлись в начале, и тем самым сделаться способными к совершению невозможного.

Утопия — мать Революции. А идеология — это вторая мать. Отца у них нет, ибо Революция — дитя нестандартного брака, она — плод феминистичного и одновременно мифического соития.

4. Зачем Революции необходима вторая мать — идеология? Многие считают, что она помогает сооружать новый мир после Революции, но думать так означает не думать вообще. Это «после» всегда означает «вместо» и претендует быть компенсирующей заменой Революции, но Революция это один из немногих социальных процессов, замена которого невозможна, т.е. никакой другой процесс не дает вам таких же результатов. Не стоит принимать «x» за «y» и ­находиться у этой иллюзии в плену, в конфликте «мать—дочь» (комп­лекс Электры) революционер выбирает молодость. Идеология нужна Революции не для творения будущего, но для разрушения прошлого. Ее формула заставляет бойца находить наиболее уязвимый сустав механизма, внутри которого каждый из нас заключен от рождения. Обнаружить с помощью идеологии слабые сочленения вы готовы, чтобы нанести по ним удар и вывести подвижную механическую тюрьму из строя. Идеология — это карта местности, на которой действует ваш партизанский отряд, однако в лесбийском коитусе с утопией идеология играет подчиненную, пассивную роль.

5. Какие элементы могут сегодня стать составляющей основой революционной идеологии? Антиинду­стриализм (антиобщественный экологизм) как комплекс проектов, утверждающих, что, если динамика материального потребления не будет снижена, человеческий вид как факт истории перестанет существовать. Т.е. ленинский тезис о том, что индустриальные рабочие похоронят мировую систему капитализма, остается актуальным, однако эта «мировая революция» выглядит сегодня как глобальный экологический кризис, и похороны капитализма в такой оптике совпадают с похоронами человечества. Необольшевизм как деструктивное использование в целях революции советского имперского мифа, оформленного и транслируемого на окружающих самыми ситуационистскими, «нью-лефтовскими», провокационными способами. Особенно полезен такой необольшевизм для поколения, выросшего уже без советского прошлого и лишенного реальных советских (память — последнее прибежище контрреволюции) воспоминаний. Революция заменяет так называемую память никем не контролируемым воображением.

Наконец, третьей составляющей перспективы революционной идеологии может стать экзальтированная религиозность (неортодоксального) «сектантского» типа. Уместно требовать отделения религии от церкви вместо прежнего, близорукого требования отделения церкви от государства. Церковь — это и есть государство, и наоборот. Антиклерикальность революции долж­на состоять в клерикальности, доведенной до абсурда. Например, провести подробный социологический опрос в среде служителей культа (проект «потусторонняя социология») и на базе данных опроса опубликовать в виде процентных диаграмм демографическую карту рая, т.е. сколько попадает в рай (в пропорциональном соотношении) рабочих, служащих, безработных, предпринимателей, сколько мужчин и женщин, детей и взрослых, гомо- и гетеросексуалов, зоофилов, импотентов и т.д. Потом провести аналогичные опросы среди других групп населения, и в итоге мы получим общенародную, максимально объективную социологическую картину рая, которая должна быть доступна каждому, как карта метро. Это типичный пример современной революционной работы. Абсурдистское законотворчество (предложение парламенту проектов по реализации революционной идеологии) — очень эффективный вид борьбы. Пример такой «потусторонней» юриспруденции — революционеры предлагают заменить денежный обмен между гражданами рассказыванием снов. Сны могут быть подлинные, могут быть сочиненные, главное, чтобы они понравились получателю. Такие вербализованные сны могут стать доминирующей в обществе валютой, и тогда развитие воображения и внутреннего зрения станет насущной необходимостью физического выживания. Внедрение подобных законопроектов, помимо образной критики рынка, поз­воляет декларировать свои цели — конвертация реальных человеческих возможностей как единст­венная справедливая валюта внутри нового коллектива и иерархия, основанная на естественном распределении этой единст­венно справедливой валюты.

6. Революционер стремится не к постреволюционному, а именно к революционному состоянию. Ни одному революционному проекту не удалось действительно воплотить претензии собственной идеологии, ни одна из конкурирующих программ к этому не стремилась. Революция — это и есть тот «строй», тот «изм», в процессе которого преодолевается отчуждение. Революция отдает будущее не Идеологии, но Утопии. А Утопия имеет дело не с историческим, размещенным в календаре будущим. Утопия имеет дело с неким «вечным будущим», которое лежит по ту сторону линейного времени. Утопия — это остров, отделенный хаосом от материи эвклидовой геометрии, остров, на котором должен оказаться каждый революционер. Путь в это «неисторическое» будущее сугубо индивидуален, но этот сугубо индивидуальный путь возможен лишь в процессе соседства твоих усилий с усилиями многих других революционеров, иначе партизан-одиночка закончит банальным стандартным безумием, которое есть отнюдь не освобождение, но простая проекция конфликта с социумом на индивидуальный уровень. Для осуществления Утопии необходимо существование нового революционного коллектива, одновременно берущего на себя функции общины, партии, церкви и психиатрической клиники.

Пример возникновения нового коллектива в среде одноклеточных. Нехватка привычного количества пищи неожиданно заставляет сотни тысяч микроорганизмов, существовавших в условиях сытости совершенно автономно, объединиться в колонию, коллективное тело, многоклеточное существо с гораздо большими возможностями, другими энергетическими затратами, новыми представлениями об опасности и безопасности. Отдельные одноклеточные по разным причинам не участвуют в новом коллективе и либо погибают, либо мигрируют в более сытую среду, что не всегда удается. Очевидно, что ни одна самостоятельная клетка не в состоянии воспроизвести на своем уровне ту механику стимулов-реакций, которой обладает общее коллективное тело. Объединение — их идеология. Многоклеточный организм — их Утопия. Похожим образом соединяются молекулы в новые вещества по принципу валентности.

7. Практическая революционная работа сегодня может иметь много неклассических форм — информационный заговор группы журналистов, создающих в сознании читателей необходимую для Революции популярную мифологию; к такому информационному заговору могут быть привлечены и совсем далекие от Революции репортеры и аналитики, воспринимающие подрывную фальсификацию как «утечку» из «конфиденциальных» источников. Возможны действия в плохо контролируемых правительством регионах — дикие диггеры под землей, телефонные хулиганы, способные обзвонить за день несколько сотен учреждений, хакеры — взломщики и авторы компьютерных вирусов, выводящих из строя оперативные программы и целые базы данных в редакциях, банках и правоохранительных органах. Уличные дестроеры, способные превратить мирную демонстрацию в столкновения с властями и погромы в магазинах. Все эти провокаторы — клетки будущего «нового коллектива». Революция требует личного и ежедневного творчества на основе текущих событий, хлам типа «Поваренной книги анархиста» хорош лишь как пример провокационного бестселлера, но не в качестве пособия. Представьте себе, чем может кончиться в огромном мегаполисе регулярное исчезновение электричества в целых районах и на предприятиях в никому не понятном ритме в течение целых недель (за ритм можно принять переложенный на азбуку Морзе текст какого-нибудь из декретов Ленина или текст песни про «Анархию в соединенном королевстве».

8. Новому коллективу угрожает как опасность «салонности», так и опасность «партийности». Люди нового коллектива должны сознавать свою личную ничтожность перед лицом своей Утопии и свое личное величие перед лицом своей идеологии. Революционеры зависимы от Утопии, транслируемой через них на общество невербально (поведение, пластика, цветовые и звуковые пароли), но революционеры свободно ведут себя в отношении идеологии, транслируемой на общество вполне вербально. Люди нового коллектива, вступая во все антиправительственные группы и участвуя во всех конфликтах, обязаны таким образом «подставляться». Когда они встречаются, происходит собрание, продвигающее вперед их планы, когда они расходятся, то образуют невидимую сеть. Пока человек жив, он находится в контрреволюционном состоянии. Вечное будущее — это то, что последует за так называемой смертью, и то, что предшествует рождению, т.е. состояние «до» и «после» индивидуальности. Но кем каждый из нас станет в вечном будущем — зависит от так называемого периода жизни. Жизнь есть форма тестирования. Тестирования на способность к восстанию. Отличие нового коллектива от старого коллектива внешне выглядит так — люди нового коллектива не выглядят психологически кастрированными. Тогда как любой представитель общества на их фоне выглядит как стукач, психологически сломленный и целиком зависимый от внутреннего ужаса ­перед хозяевами и перед «иным, незнакомым» одновременно. Новый коллектив — художественно-политическая армия, призванная уничтожить понятие художественности, как и понятие политичности, как внутри своего коллектива, так и в любой отдельно взятой голове.

9. История — это конкурс конкурирующих прог­рамм, непрерывный опыт Утопии. Новый коллектив — это заговор с целью прекратить конкуренцию на рынке программ. Новый коллектив — это конкурирующая программа, завершающая (истребляющая) историю, в этом смысле наши цели полностью совпадают с либеральными, но с обратным заряжающим знаком. Т.е. на самом деле цели Революции полностью, как зеркальное отражение, противоположны либерализму. При контакте одинаковых, но противоположно заряженных частиц неизбежен взрыв с высвобождением разрушительной энергии.

10. Революционная литература — любая, которую в данный момент читает революционер. Все, от инструкций к тампонам до ведических гимнов, — любой текст учит нового человека действовать.

11. Согласно утопической тактике, люди нового коллектива для скорейшего осуществления Революции поддерживают внешне взаимоисключающие проекты. Участие в акциях неолуддистов, хакеров, криминальных синдикалистов, проповедующих производственный саботаж, т.е. бессрочные и несанкционированные забастовки с последующей порчей конвейеров, сочетается с модернистскими научными разработками и экспериментами, например — поиск дешевых способов получения энергии, подрывающих финансовое господство нефтяных и газовых компаний. О какой «диктатуре мирового рынка» может идти речь, если у каждого в кармане будет лежать личный безопасный реактор, равный по мощности современной АЭС? Другой пример — создание генетических мутантов или клонированных копий человека — универсальных штрейк­брехеров, которые на радость транснациональным корпорациям заменят в цехах капризных и «развращенных профсоюзами» рабочих, что приведет к немедленной дестабилизации на рынке труда так называемых «цивилизованных» стран. Речь идет также о том, чтобы отказаться от предлагаемого нам относительного (биологического либо виртуального) бессмертия ради бессмертия абсолютного — вечной жизни на острове нашей Утопии. Физическое и «информационное» долго­летие во все время обновляемом теле или в компьютере станет реальностью уже к середине ХХI века, тогда как наше «альтернативное» бессмертие — остров роботов-ангелов, посвященных, прошедших инициацию в новом революционном бесклассовом и интернациональном коллективе — было возможно всегда. Для реализации такого бессмертия достаточно революции.

12. Революционер — это субъект, переживший разрыв общественного договора, тем самым он становится аморальным с точки зрения институтов современного общества, т.е. революционер имеет санкционированное новым коллективом и осуждаемое старым коллективом право на любые формы социальной мимикрии ради необратимого уничтожения таковой как явления. В зависимости от ситуации революционер действует как «сионский мудрец» из пресловутых протоколов, или как персонаж нечаевского «Катехизиса», или как волк из сериала «Ну, погоди!» (ряд ролей вы сможете продолжить сами).

13. При достаточном (социологически очень небольшом) количестве и достаточном (совершенно не представимом для репрессивных психиатрических институтов и непредсказуемом для аналитиков спецслужб) качестве новых революционных коллективов — Революция начнется сразу в нескольких местах без всякой предварительной договоренности или условного сигнала.

14. Как будет выглядеть или, точнее, как можно выразить картину осуществления Утопии? Воспользуемся дореволюционным (современным) языком — «то, что люди называли раем». Кто будет жить в раю? Те, кто способны жить в раю, т.е. те, кто всерьез на это рассчитывал (т.е. не рассчитывал ни на что другое) и этого добивался.

15. Революция — закономерное возвращение звезды в начальное, т.е. в абсолютное онтологическое, «положение имени», как называла его средневековая астрология. Любой человек — пятиконечная звезда с возможностью стать суперзвездой. Революция — это когда все мы, незаконнорожденные, наконец-то узнаем свои настоящие имена и, став суперзвездами, перестали быть тем, чем мы были до Революции. Революция начинается там, где исчерпывается актуальность прикладной социологии, теологии, экономики и психиатрии. Вечное будущее не течет, не меняется и не составляет необратимой протяженности. Оно всегда равно само себе. Оно доступно нам только посредством Революции.

16. Искусство предоставляет человеку шанс взяться за оголенный провод и испытать электрический пульс. Революция заставляет человека сделать это, делает его членом нового коллектива, агасфером, у которого нет обратного пути.

17. Революция перманентна. Русская попытка октября 17-го закончилась именно потому, что остановилась в неких «исторических» и «географических» границах, т.е. Революция подчинилась истории и потому постепенно исчезла. Если бы, как кое-кто и предлагал, Революция двигалась бесконечно от центра к периферии, то она длилась бы много дольше, и, когда периферия была бы исчерпана, Революция начала бы обратное, гораздо более продуктивное движение — от периферии к центру (время Утопии). Настоящая Революция — первая и последняя. Поэтому всякая попытка Революции должна разворачиваться как во времени, так и в пространстве (наше сознание можно определить как саморазоблачившееся пересечение этих двух начал) так долго, сколько возможно.

Там, где кончается текст, начинается Революция.

Там, где кончается рефлексия, начинается Революция.

Там, где кончается стоимость, начинается Революция.

Обращение

Вернемся к аналогии с оголенным проводом, использованной в «Там, где кончается история» (пункт 16). Искусство намекает человеку, что он может прикоснуться. Революция настаивает на необходимости этого опыта, делает иррациональное из возможного — обязательным. Искусство — взгляд. Революция — шаг. Что означает, пользуясь все тем же сравнением с электрическим проводом, оболочка, покрывающая его? Конечно же, это символ «социализации». Т.е. «изоляция» буквально означает социализацию.

Не раз предпринимались попытки организации новых коллективов, лабораторий новой антропологии, моделей революционного будущего.

Тело без органов, предсказанное Арто и опознанное Делезом, это и есть новый коллектив. Такое (объективное) тело может быть только коллективным, потому что только новый коллектив сможет объять иррациональное во всей его ни к чему не редуцируемой полноте.

Все последующие опыты социальной алхимии, выведения коллективного гомункулуса должны быть более закрытыми, герметичными хотя бы потому, что информационное давление истеблишмента на энтузиастов будет увеличиваться, обращая их в «сектантов, фанатиков и разрушителей семей».

Человек двадцать первого века потеряет (уже теряет) все те мнимые «права», на которых он настаивал в двадцатом. Большинство этого не заметит. Своеобразное общество обманутых вкладчиков, не подозревающих о своей потере. Заметившие, оставшись без мнимых «прав», смогут завоевать действительные возможности, лежащие за пределами любых письменных конвенций и соглашений, смогут организовать новые коллективы, тела, представляющие иррациональное, тела — острова действительности.

Как выглядят их действия со стороны, т.е. с телебашни? Перманентная социальная провокация, расшифровываемая прессой как эскалация конфликтов между конвенциональным, т.е. не осознающим себя, социумом и обособленным человеком на всех уровнях.

Выявление союзников и противников должно исходить исключительно из анализа поведения групп и персоналий, а не из их программных документов и декларируемой «идеологии». Рассматривайте документ как поступок. Идеальным документом для партии, желающей себе системного будущего, мог бы стать алфавит, таблица умножения или таблица Менделеева, в зависимости от того, насколько образованный электорат вы собираетесь привлечь.

Если же с вами случилось обратное и вы относитесь к поступку как к документу, значит, вы в плену у их культуры и слово «информация» означает для вас слишком много. Наручники, присланные вам фирмой со сложным, непроизносимым названием, не позволяют пока думать о революции. Раньше эту фирму называли «государство», но теперь, как это часто бывает в истории коммерческих авантюр и мистических орденов, она распалась на несколько конкурирующих контор, однако продукция все та же — приспособления, исключающие свободу движений и оставляющие шрамы.

Документы (тексты) создаются не чтобы обнаружить, а чтобы скрыть, не чтобы направить, но чтобы заминировать путь. Этот текст не исключение, но его отличие от многих в том, что он демонстрирует заминированную дорогу как единственную ведущую к цели.

В новый коллектив попадают те, кому удается остановить процесс социализации как можно раньше. Мозг подростка-питекантропа был похож на наш гораздо сильнее, чем мозг взрослой особи. Таким образом, шансов на восстание больше всего у тинейджеров, которые отказываются «взрослеть», но не отказываются развиваться. Развитие неизбежно приведет их к внеплановому, «социально вредному» результату и конфликту с социумом «повзрослевших». Конфликт заменяет инициацию и делает вас частью нового коллектива.

Массовая культура — фиктивное понятие, фантом, продукт соглашения «хозяев грез» и «серьезных критиков», пусть даже это соглашение и выглядело для наивных как соперничество. Перед нами потешная борьба на ринге-экране. Отрицать само понятие массовой культуры значит хотя бы отчасти избавиться от гипноза.

Некоторые из радикалов под массовой культурой разумеют зрелище. Зрелище это капитал, концентрированный до такого состояния, что он уже становится наглядным, видимым и вовсе не обязательно массовым образом. У каждого есть шанс отказаться от зрелища ради действительности. Опасно путать естественность и действительность. Зрелище держится за счет естественности, лишь иногда нарушая это правило ради обнажения приема и одновременно ради его усложнения. Революция обращается к действительности. Революция сегодня единственное доказательство существования действительности, но доказательство, не оставленное нам как данность, как благотворительность, а предложенное как возможный шанс.

Пейзаж, показанный в рекламе, вопреки социологически подтвержденному мнению телезрителей, ближе не к пейзажу за вашим окном, но к нарисованному или восковому макету. Перед нами инсталлированный пейзаж, помещенный в контекст с целью чего-то от нас добиться, например веры в чудодейственность косметического крема или подсознательной (фоновой) связи между нейтральным образом и коммерче­ской идеей. Естественность сегодня один из самых опасных приемов, применяемых против действительности. Зрелище естественно, но недействительно. Революция совершенно действительна, но максимально неестественна. Зрелище — ловушка номер один. Сумев избежать ее, вы научитесь избегать остальные. Зрелище имеет женскую природу в самом негативном смысле «женских инстинктов». Несколько упрощая, мы можем определить причину зрелища как социальную нимфоманию, стремление дать всем и тем самым получить (заменить собой) все.

Читать «Космополитен» или «Менс Хэлф» и не быть его потребителем труднее, чем кажется. Большинство людей утверждают, что их не заморочить рекламой, как и новостями, рекламирующими «показательные» события, однако именно такие люди покупают рекламируемое барахло и обсуждают светскую жизнь, увиденную по ТV. Они путают свои интересы с интересами зрелища, как и полагается людям эпохи реальной доминации капитала, эпохи, когда реальным позволяет себя считать только капитал, выраженный в форме зрелища.

Капитал не настаивает, чтобы с ним ежедневно соглашались, наоборот, он требует выбора, но это всегда иллюзорный выбор внутри зрелища. Вы можете выбирать любой из вариантов, но вы не можете отказаться от самого принципа, не поссорившись с миром, в котором вынуждены жить. «Такова жизнь», «всем давно ясно», «это послано нам в испытание», «иначе никогда не было» — ссора с придуманным миром начинается с отказа от паразитов речи.

Зрелище не просто сумма образов, оно отношение между людьми и предметами, выраженное посредством образов, нечто вроде универсальной валюты или универсальной конституции. Являясь негативным аналогом традиции, зрелище, как и традиция, есть не система вещей, но система отношений между вещами.

Никакие силовые структуры не в состоянии справиться даже с одной десятой частью населения без зрелища. Когда вам показывают в новостях зверства полиции по отношению к демонстрантам или пикетчика с забинтованной головой, не думайте, что до вас «доносят правду» честные журналисты. Скорее всего, в такой форме вас просто очень просят не участвовать в несанкционированных маршах, предупреждая о том, как вы будете выглядеть после «нарушения конвенции». То, что вы никакой конвенции с властями не подписывали, то, что этот виртуальный, но требовательный договор был заключен неизвестно где и неизвестно с кем задолго до вашего появления на свет, — такие возражения судом не принимаются. Суд намекает, что вы бессмертны и аппарат контроля бессмертен, времени не существует, а существует только капитал, будь то капитал власти или капитал «условных единиц».

Если вам не по душе правительство, проголосуйте за другое, единственное, чего вы не сможете, — проголосовать за альтернативу правительству как таковому.

Когда действительность вступает в слишком заметное противоречие с капиталистической иллюзией («слишком» выясняется социологически), действительность перестают игнорировать, высмеивают, наконец изменяют. Каждый есть рядовой зритель собственной жизни, которую занял у него капитал, обеспечив взамен весьма сомнительный комфорт и очень условную безопасность, собственно, безопасность от самой этой жизни. Абсурдно замкнутое кольцо эксплуатации.

Зрелище многие воспроизводят сами, заимствуя из телесериалов или боевиков тип поведения и характер реакций, что, в свою очередь, констатируется прессой как пример «действительности».

Цель новых коллективов — провокация ситуаций, заставляющих людей отрекаться от «естественности», т.е. от «нормального» восприятия и «обычности» взгляда, точнее, от убежденности в существовании этой «нормальности» и «обычности». Элементарный психоанализ демонстрирует, что различия в сознании и эмоциональной жизни людей целенаправленно скрываются трансляторами зрелища, мы видим еще одну форму «общественного договора», настаивающего на исчезновении (скрывании?) каждого ради чисто умозрительного и недействительного бытия всех.

Превращать «индепендент» и «импосебл», оптимистическую «независимость» в драматическую «невозможность», несовместимость опытов действительного индивидуума и старого коллектива. Почему новый коллектив совмещает эти опыты бесконфликтно? Потому что он появляется из некоммерческих и неавторитарных соображений.

Опыт несовместимости дает шанс на великий отказ, отказ от ложных оппозиций. Вам в руки попадает великая возможность изобрести революцию заново, создать жизнь, вместо того чтобы ее наблюдать и имитировать.

В отношении окружающих, внешних, партизаны ведут себя как крайние анархисты, но внутри отряда, в пространстве нового коллектива все устроено наоборот — иерархия авторитетов порождает реальную дисциплину, поражающую своей эффективностью представителей силовых ведомств и дающую либеральным проповедникам право твердить о «фанатизме и тоталитаризме» нового коллектива.

Если для вас революция это мученичество и принесение себя в жертву, ступайте мимо со своей жертвой, несите себя в другое место, туда, где вам заплатят за этот товар, в церковь, например, или в армию.

Продать телевизор. Это не метафора, а реальные деньги, на которые можно купить баллончик с настенной краской или обойму-другую патронов. Зачем вам эротические программы, отвлекающие от секса, или фильмы о войне, не оставляющие времени на войну? Не стоит продолжать шоу. Отказ от иллюзий — самый удачный приз для телезрителя из всех возможных. Вы представитель свободы и жизни? Это не банальность. Это означает, что вы отрицаете смерть и плен самим фактом своего присутствия, вы партизан действительности, которая несравнимо прекраснее любой информационной иллюзии или коллективного сна. Начинайте немедленно. Если получится, свои вас заметят.

«Берегите свою хххх (фирма благоразумно скрывает имя), держите ее, потому что в своем отрицании я искренен, я не обижен вами, я успешен, удачлив, просто ваша хххх не удовлетворяет моей обнаженной онтологии. Я буду действительно добиваться уничтожения хххх, а не имитировать радикализм в порядке компенсации за обиды, как это делают многие. От меня можно ждать чего угодно, я плохо предсказуем и совсем не контролируем. У меня нет ваших убеждений, у меня есть свой голос, которому я не могу изменить, потому что «Я» этот только воздух, в котором звучит этот голос. Границы так называемого «Я» — это границы распространения голоса в атмосфере моих эмоций. О каких правах личности можно говорить, о каких обязанностях — только о возможностях, возможностях проникновения голоса. Держите свое хххх крепче, туже зубами затягивайте узлы, хотя бы потому, что если хххх упадет, если мне удастся что-нибудь из того, что я намерен сделать, то хуже будет всем, и вам и мне, ведь для вас это важно «чтобы не было хуже». А для меня уже нет. Поэтому за работу: вбивайте гвозди в гробы покрепче, молитесь над ними подольше, подпирайте собой могилы, единственные из известных вам символы будущего. Как видите, я абсолютно честно все излагаю и ничего не скрываю, кроме чисто тактических ходов, к сожалению, от вас, мои дорогие, такой честности ждать не приходится. Комариный укус может похоронить монстра, когда в этом укусе вирус. Прививаться бессмысленно. Иммунитет ваш, выраженный в форме декоративного радикализма, повернется против вас, не позволит вам стать другими, новыми, испытать чудотворный ужас. Одно слово может воскресить труп, если в этом слове правда, если это слово действительно обращено к трупу и больше ни к кому. Правда и есть голос, то, что сказано не от имени человека, но ради человека. Наша революция есть голос, убивающий и воскрешающий людей», — так мог бы говорить человек нового коллектива, но вряд ли у него найдутся причины для публичных выступлений и желание с кем-нибудь говорить об этом. Одним ясно без слов, другим объяснить невозможно. Новый коллектив — это коллектив, творящий людей, не способных к рабству. Любая пропаганда — это прежде всего рабство для пропагандиста, а потом уже для аудитории.

Революция против капитала. Авантюра против права. Фокус против факта. Субъект против объекта. Максимальный анархизм партизана против минимального анархизма богемы.

Тот, кто живет по законам этого общества, погибнет вместе с ним. Тот, кто узнает эти законы, перестает им подчиняться.

Инфантильные претензии контркультуры ангажировать какое-нибудь социальное движение и не могли ничем кончиться, кроме личного распада активистов, их постепенного превращения в агентов социума, желающих ангажировать контркультуру. Не надо объединяться — надо действовать.

Появляется партизан. Он держит в руках знамя реальности, на котором изображено все. Конечно, оно черное. Как еще можно изобразить бесконечную сумму? Пылающее черное знамя.

Он оставляет окровавленные следы босых ног на подиуме жизни, той, которая пишется с небольшой буквы, фиктивной жизни на подиуме, где каждый — временная модель в чужой одежде — выглядит чуть лучше манекена.

Голосовать глупо. Если бы выборы что-то меняли, их бы на всякий случай запретили. Ходить на оппозиционные митинги, слушать там чужих взрослых людей, мечтающих рулить историей и купаться в шампанском, — глупо. Их преобразования отличаются от революции тем же, чем «секс по телефону» отличается от ночи, проведенной с любимой.

Купить пистолет и распылитель. Пистолет для самообороны, а распылитель для превращения скучных городских стен в наглядные пособия. Добиваться легализации «наркотиков» (такой же фиктивный термин, как и «преступность»), чтобы система не могла контролировать твое сознание при помощи телевизора. Ты сам себе телевизор. Добиваться легализации оружия, ибо хххх вооружена против тебя армией, полицией, мафией, судами, а ты — нет. Что значит «добиваться»? Нужно ввести в обиход, нужно жить, как будто нет этих ограничений, короче, нужно добиваться легализации себя.

Те, кто хотят, чтобы мир сохранился таким, каков он есть, не хотят, чтобы мир сохранился. Проделайте элементарное упражнение: представьте, что вас окружает тоталитарная секта, как ее описывают в журналах, и вы последний, кто не поддался ее брутальным и вульгарным чарам. Ознакомьтесь с популярной критикой сект и сравните прочитанное со способами воздействия, оказываемого на вас ежедневно, и вам станет очевидно: хххх убивает Жизнь, покупая ее и делая из нее статичный муляж в историческом музее либо визуальную спекулятивную хронику, предназначенную для инкубаторов повиновения — средних школ. хххх губит Жизнь, ту, которая вокруг, и ту, которая еще теплится неким чудом у вас внутри.

Идея какой-то природы, отдельной от «неприроды» (логичнее было бы говорить о действительности и мимисисе, имитациях), используется капиталистами наподобие рыбацких приманок (пластиковые мальки и лягушки, точно повторяющие движения оригиналов). Увидев нечто «вечное», поймав ультразвуковой сигнал витальности, вы сглатываете наживку и немедленно ловитесь на крючок конвенциональной политики. Теперь вы рыба на их столе.

Партизан — агент земли. Земли без легавых. Земли без условных единиц. Земли без пограничных столбов. На прилавке социальных ролей он маркирован как «экстремист». Так оценивают сегодня любую реакцию живых людей на происходящее, их отношение к великому экрану, безнаказанно излучающему эксплуатацию, просто потому, что живых осталось немного.

Один режиссер из прошлого (не будем делать ему рекламу) предполагал, что люди — это иллюзии, посылаемые друг другу разными животными, особенно часто режиссер называл носорогов. Недавно другой режиссер (тоже незаинтересованный в рекламе, он ничего не продает), развил эту догадку: «медведи — это люди без гипноза». Точная иллюстрация относительности, этой всепроникающей атмосферы информационного общества. Тоталитарная относительность как необходимый фон глобальной эксплуатации. Если мы находимся на экране, возможен ли субъект, способный проявить самостоятельную тревогу, независимую от сценария, тревогу по поводу самого сценария? Пусть переживают медведи и носороги, а мы будем лучше им сниться.

Аналогичные рассуждения могут развиться в модный трактат с гарантированным гонораром, но появляется партизан, посланник нового коллектива. Новый коллектив можно уподобить спецслужбе, без спросу прерывающей запои, или персоналу клиники, которая спасает людей от ежедневного безумия в полевых ­условиях тоталитарной относительности. Публичное существование такой клиники невозможно до тех пор, пока главной чертой современного гражданина-покупателя будет оставаться неучастие, роль зрителя, ­пациента или пассивного педика по отношению к продавцу хоррора, собственно, любой товар в этой схеме выступает в качестве орудия насилия. Насколько это насилие «добровольно» — фиктивный вопрос. Экранные персонажи не могут быть ни в чем добровольны, их замедляют, убыстряют и монтируют по желанию хххх.

Язык партизана, новый, знающий свои задачи, язык, перестук «умалишенных», запертых друг от друга кураторами-санитарами.

Не язык homo sapiens, язык novo sapiens понятен не только людям, но и всем остальным. Знаковая система, стремящаяся в пределе к самоуничтожению. Знак, освобождающий место для самого означаемого, которое присутствует в сознании партизана новым, незнаковым способом. Вот что такое революция. Халва во рту.

Твои волосы — пепел. Твое прошлое превращено в фильм. Твое настоящее становится тобой, и все книги, которые были написаны о тебе, больше не о тебе, потому что пока ты слабее своего настоящего. Представитель пространства может справиться со временем, только проигнорировав время, поняв время как знак, обязанный уступить место означаемому, присутствующему в сознании незнаковым способом. Объективному телу нового коллектива органы не нужны просто потому, что оно не опознает знаков и не отзывается на бихевиористскую дрессировку по рыночному сценарию «стимул—реакция».

Новая шахматная фигура с собачьей головой или с головой насекомого, обезьяны, свиньи. Действующая против обеих сторон. Разоблачающая математическую спрограммированность всякой партии. Появляется на доске в момент, названный в учебнике «кульминационным». Все критерии выпадают у кураторов из карманов.

Утром в ванной ты обнаруживаешь два крана с надписями «deahd» и «life». Выпив стакан коктейля из живой и мертвой воды, ты видишь в зеркале на своем месте novo sapiens. Появляется партизан, ему больше не нужно наркотиков, авторских прав и других способов маскировки.

«Не заворачивай туда, там растут чертовы стволы» — предупреждали тебя вчера, но предупреждали как раз затем, чтобы спровоцировать. Ты бросил участвовать в состязаниях, где все преследовали то, что и так у них всегда было, сознательно врезался в барьер. Навсегда покинул кабак, где жуют меню вместо блюда. Ты втыкаешь вилку в первый подвернувшийся мозг, но брезгливо отворачиваешься, потому что это говно пополам с мармеладом и потому что мозг оказался твой собственный. У излеченного от вербального удушья начинается впереди невербальная биография. Видел ли Андрогин сновидения до грехопадения? Тебя больше не мучает этот дурной вопрос. Отныне ты знаешь ответ. Кружение абстракций вокруг тебя, как кружение планет вокруг звезды, обернулось вдруг, когда ты исчез, крушением абстракций. Novo sapiens, партизан, простой, как бред, и сложный, как молитва.

Стражники Феномен и Ноумен, пара маньяков-убийц, улыбаются тебе издали, охраняя ворота. И по приветливым чертам их лиц, принадлежащих одной голове, ты чувствуешь — тебя пропустят так, не взяв платы.

Люди конвенционального общества смотрят на пар­тизана, как оплатившие проезд пассажиры на принципи­ального безбилетника, спорящего с контролером. Смот­рят с раздражением, жалостью и неясной им самим за­­вистью.

Новый стоицизм

Недавно я почувствовал, что действительно придется жить при капитализме. Не ждать со дня на день восстания, не надеяться, что торговый строй закончится как недолгая бессодержательная авантюра, как позорное приключение эго в мире самых низких сущностей грубого экономического колдовства, а именно — жить при капитализме, привыкать питаться падалью, ходить под диджеем. Ваганты называли это «в гостях у короля морока», небесные наставники дао говорили: «остерегайся родиться в год правления воровства, принявшего черты власти». Тот, кто не остерегся, вынужден сам себе устраивать второе рождение, разоблачая морок и наказывая вора.

Денежное тело диджея с нервами финансовых путей, ложными воспоминаниями, выраженными в валюте, и фантазиями, воплощение которых есть бесконечное самовоспроизводство валютных сумм в объ­единенной реальности мировой дискотеки, ритмично повторяющей все движения в запрограммированном диджеем порядке. Он правит нами, как ужас пустоты правит водой в сообщающихся бассейнах, о которых мы столько слышали еще в школе. Инновационный обмен — главная операция, приватизированная диджеем. Программирование становится все более искусным, и в пространстве дискотеки для диджея все меньше неожиданностей. Он — ответственный за сон всех танцующих, ему поручено сохранение рыночной майи.

Жить при капитализме. Быть товаром. Для обособленного человека такое сообщение гораздо печальнее, чем «не жить вообще». Не жить. Существование в качестве товара есть существование с обратным знаком.

Эта печаль, осознанная как сила, вызывает в об­особленном человеке новый стоицизм.

Диджей обращается непосредственно к жизни как к самодостаточному процессу. Его пространство ограничено витальностью. Но для нового стоика жизнь имеет оправдание до тех пор, пока она не прекратила поиск своих причин вне самой себя, пока она оправдывается неким сверхжизненным заданием. Обращение диджея исключительно к витальности — самый эффективный способ лишения жизни ее онтологических полномочий.

В школьные годы многие из нас смотрели видео «Чужой». Убить организм невозможно, он размножается в любых условиях всеми способами. Идеальная биологическая модель, от которой спрячешься лишь на другой планете. Честное описание сущности ди­джея, выдававшего себя некогда за демиурга (у гностиков), за социального конструктора (у новых левых) и за многих других. Многие фильмы о космических паразитах — косвенная форма социальной критики.

Мы вступили в эпоху, когда ему больше незачем притворяться. Он действительно чужд человеку как конфликтной системе естественных и сверхъестественных элементов. Об этом, в частности, свидетельствует отмечаемая всеми психиатрами мира в последние десять лет «архаизация бреда». Если мучители раньше являлись пациентам в облике агентов специальных служб или технически нас обогнавших цивилизаций, то сегодня они предпочитают не прятаться и все чаще приходят так, как они описаны Виром в «Псевдомонархии».

Случайно сопоставляющий в головах приплясывающего большинства любую информацию, лишая тем самым информацию содержания, он страхует себя от нападения со стороны танцующих. Склонен к ремейкам, ко вторым изданиям явлений с измененными названиями. Его «новое» это всегда удачно проданное вам старое, а что-либо действительно другое не может продаться, т.к. существует не по правилам инновационного диджейского пульта. Не может быть продано, значит, не может быть услышано дискотекой до тех пор, пока другое не откажется от себя, не перестанет быть другим, не примет форму старого, т.е. уже много раз и разным поколениям проданного. Адаптируя классику, диджей раздает ей новые функции, губительные для нее с точки зрения безмолвствующих в могиле классиков. Диджей — адский протей умозрительного (социологического) большинства, ожиданиями которого он играет. Умозрительное большинство — тяжелый, но пустой изнутри фантом, оно всем кажется, но ничем и никому не является. Демократия — это шулерство именно как принцип, а потом уже как практика. Конвенциональная мудрость — это танцевальный наркотик. Но чтобы возразить диджею, вы должны как минимум перестать танцевать.

Диджей — хозяин Эйделона. Эйделон — эквивалент, все менее чему-нибудь эквивалентный. Другое навсегда остается недосягаемым для приплясывающих. Другое — нежелательное. Эйдос недоступен хозяину Эйделона. И нежелательны даже подозрения об Эйдосе. Отражение, заявившее о своем суверенитете, ничего не хочет знать об оригинале.

Новым стоикам придется мучительно долго находиться среди приплясывающих, передающих по наследству рабство как фамильную драгоценность. Придется смеяться над их патологией, над их завороженностью «образцами», которые перестали быть образцами и работают на диджея, уставать от своей иронии, замыкаться внутри своего презрения, как в одиночной камере, как в окопе, как в витрине. Но что может быть полезнее и нужнее для «второго рождения», чем одиночная камера, витрина, окоп? В добровольном заключении растет новый стоицизм: антисистемная алхимия, осознанное молчание, рецептура сопротивления. Вплоть до «рождения», до начала собственной «вечеринки», когда они накормят до отрыжки этот изголодавшийся по глобальности, изнуренный гуманистической диетой санаторий.

Новый стоицизм для тех, кто должен не скурвиться в новых условиях, тестирующих нас на прочность, на способность к долговременному, а не сиюминутному противостоянию. Новый стоицизм — образ жизни немногих представителей «не только жизни» в окружении остальных, исповедующих «только жизнь». Новые стоики есть элита, но элита, никакими институтами не санкционированная, выбравшая себя сама посредством воли к сопротивлению, к избиению диджея.

Избиение диджея, вечно блефующего за своим пультом, собранным из средств массовой информации и средств массовых развлечений, вполне возможно, ведь от нового стоицизма вы переходите к политическому дзену.

Политический дзен — боевое искусство, стиль нашей «вечеринки», именуемый близорукими продавцами иллюзий как «экстремизм». Тем хуже для них, если они обменяли глаза на слепое долголетие. Когда они услышат наше начало, будет для них уже поздно и оплаченное зрением долголетие окажется очередным обманом корпорации, не предусмотревшей собственного крушения.

Политический дзен предполагает слитость людей на улицах, сцепку рук в шеренгах, прорывающих ­милицейские кордоны, невербальные связи и необъяснимое согласие, синхронность и солидарность участников протестующего коллектива, несанкционированного большинством. Бесполое коллективное тело, невозможное в невоенных условиях. Несанкционированность поведения такого тела, взявшего в себя всех, способных стать его частью, повторяет несанкционированность самой действительности, в которой мы оказались, ее волшебный и немотивированный характер. Ущерб и беспокойство, испытываемые диджеем и его людьми в результате актов политического дзена, например после английской кампании «уличная политика против уличной рекламы и других видов мусора» или во время московских событий 93-го, вовлечение посторонних, чаще называемых «невинными», а еще чаще «жертвами», возвращают в общество хотя бы на несколько минут тот градус опасности, ту драматиче­скую необходимость выбора, которого диджей ежедневно старается лишить нас с помощью своего пульта зрелищ и сообщений. Пережив опыт политического дзена вы не можете вернуться домой тем, кем вы были до этого, опыт превращает вас в вечно ждущего и постоянно ищущего повторения «событий». Отныне вы поняли себя и все, что попало вам в руки, как собственность восстания, как возможность для сражающегося с диджеем коллективного тела. Руки у вас развязаны. Как клиент банкократии и зритель шоу вы больше не существуете.

Диджей может согласиться с вами: да, наиболее прекрасной и страшной задачей, возможной здесь, является превращение в бога, но — ставит диджей свою заезженную пластинку — по-прежнему проще стать богом, чем поверить в его существование. Диджей скрывает от своих, что индивидуальный путь нового стоика воплощается всегда в коллективном действии политического дзена, и, скрыв это, диджей представляет обособленных людей фантазерами, навеки отравленными собственной мечтой, а свою дискотеку тем самым провозглашает безальтернативной.

Любое «уже было», по диджею, одновременно и пророчество, и наоборот. Превращая общепринятую банальность в откровение, пульт делает ее товаром, превращая откровение в общепринятую банальность, пульт временно убирает этот товар с рынка. Проблема сводится к нетривиальному ремейку, к изящной адаптации, к обязательному повтору необязательного образца. Такой повтор является моделью любого продаваемого стиля. Диджей не любит, когда его спрашивают, откуда взялось то, что он повторяет, или отвечает, что первым повтором было копирование человеком природы. Возникновение условно «нового» всегда имеет внешние по отношению к автору причины, т.е. автор не более чем импортер, а не производитель. Диджей не может представить себе, например, комнату, в которой он предварительно не выбрал бы точку зрения; приплясывающий человек не умеет воображать действительность без самого себя, дискотеку без диджея, пространство без ощупывающего глаза. Единственное, что пугает диджея, с чем он не может справиться как с материалом для «нового» ремейка, — это собственное прекращение, исчезновение, смерть, отсутствие — то, чего добивается в своей практике политический дзен.

Диджей доказывает вам своим примером, что эксклюзивная сакральность в пространстве мировой дискотеки утратила всякую необходимость. Любой текст, почитавшийся священным и неиссякаемым какой-нибудь группой людей, уравнен в правах с другими аналогичными текстами. Все казавшиеся кому-то сакральными тексты, с точки зрения диджея, всего-навсего манифесты, причем благодаря осознанному инновационному обмену, осуществляемому через пульт, манифесты выполнимые, включенные в непрерывный развлекающий ритм планетарной вечеринки. Его сакральность условна, а качество — временно.

Чтобы совершить революцию в некой сфере, утверждает диджей, создайте эту сферу сами, дабы не мешать танцевать соседям, владельцам и акционерам уже существующих сфер.

Что вы можете ответить диджею? Ничего. Вы имеете право сохранять молчание, и это право позволяет вам сосредоточиться и приступить к персональному политдзену: разоблачению, избиению и изгнанию диджея, узурпировавшего ритм общей жизни.

Гораздо легче, конечно, верещать со сцены: «третья мировая будет гражданской» на фестивале «Панки за…» или «Панки против…». Или другой вариант ущерб­ной (отстающей, а не обгоняющей диджея) революционности — тихие энтузиасты, мучительно вычисляющие по ночам, кого бы в собственном подъезде, когда настанет судный день, повесить в первую, а кого во вторую очередь. Тихие энтузиасты обычно ассоциируют себя со словом «патриоты». Представьте, что вам предлагают выбрать из десяти одинаковых гвоздей один, отечественного производства, и, если вы ошибаетесь, вколачивают с чувством выполняемого национального долга оставшиеся девять гвоздей вам в тело. Такой патриотизм революционен только в том смысле, что тоже требует от вас сверхъестественности, но сверхъ­естественности ими же и запрограммированной, чужой вам. Монополию на такую сверхъестественность присваивает корпорация-государство.

Государство вообще представляет собой злую пародию на коллективный результат политдзена. Легитимность и санкционированность власти пародируют экзальтированность и синхронность людей революции. Правовая система и карательные учреждения передразнивают нераздельность и очевидную без слов солидарность восставших. Неснимаемое противоречие между государством и политическим дзеном в том и состоит, что государство представляет из себя насильственно организованную сумму вынужденно одиноких и оттого несчастных единиц, а политический дзен в своем результате, строго наоборот, является стихийно возникающим коллективным телом до этого момента обособленных и оттого счастливых людей.

Новый стоик никого не представляет, действует и говорит только от своего имени. Для того чтобы узнать свое имя, он открывает двери, выпускает наружу свой голос. Для того чтобы услышать этот голос и пойти за ним, он максимально увеличивает дистанцию между собой и дискотекой: окружающим государством, законопослушным населением, весь протест которого сводится к мелкому воровству, разносчиками информации, бытующими ожиданиями, представлениями, стандартами, поощряемыми диджеем. Увеличивая эту дистанцию, новый стоик одновременно сокращает другую — между Эйделоном и Эйдосом, между подобием и образом, между временным «собой» и вневременной своей причиной. Дистанция исчезает в момент конфликта. Новый стоик, через практику активного политдзена, сам становится новостью, не умещающейся в их ожидания и прогнозы. На этом пути к имени новый стоик абсолютно обособлен и никто не может ему помочь, все мешают акту личной воли, стремящейcя преодолеть личность как случайность. Пробуждается основной человеческий инстинкт, великий неизвестный, состоящий в желании отменить все известные человеческие инстинкты. Решив эту задачу, новый стоик надолго соединяется с коллективным телом восстания, не нуждающимся в диджее, потому что восстание принадлежит всем, его нельзя поделить.

Индивидуализм нового стоика приводит к ненужности индивидуального как рабского клейма, отличающего вас от других товаров, к слиянию с первоначальной и неделимой каплей блаженства и полноты, к собственной причине.

Пассионарность стремится к завоеванию потустороннего спокойствия. Поэтому восстание всегда актуально. Оно — единственный способ. Восстание происходит под любыми флагами, флаги несут на баррикады те, кто не может принять чистой и абсолютной необходимости восстания человека против диджея и его организующей музыки. Те, кому не нужны флаги, кто сам является флагом, средством и целью в одном лице, знают, что пожертвовать своим «я» ради имени — это не потеря, а единственное приобретение, шанс избавиться от обузы, снять цепь.