Помоги проекту - поделись книгой:
Андре Моруа
Путешествие в страну Артиколей
I
Я буду рассказывать лишь о том, как живут Артиколи, о том, что пришлось мне среди них пережить. Повесть о днях, предшествовавших нашему приезду на их остров, войдет в мою большую книгу «Тихий океан», которая окончена будет года через два-три.
Но для того, чтобы страницы эти понятны были читателю, я полагаю необходимым кратко изложить, как затеяно было это необычайное путешествие.
Мой отец, Жан Шамберлан, имел небольшой судостроительный завод, и я почти все свое детство провел с ним в Фекампе и в Этрета[1]. Самым большим для меня удовольствием было выезжать в море с рыбаками в старых пузатых лодках, которые называют в Ла-Манше «калошами». Море я полюбил уже в ранние годы, и моряком я считаю того, кто под парусами ездит по морям, и чует ветер, и волну. Для меня моряки современные, подводных лодок или моторных яхт, те же шоферы, смело гоняющие по морю с гоночным автомобилем.
Мои приятели-рыбаки очень почтительно относились к маленькому баричу из Фекампа, и среди них нажил я привычку к безусловному к своей особе уважению. Когда родители поместили меня в парижский лицей, где товарищи подтрунивали над моим нормандским акцентом, я стал угрюмым человеконенавистником. Засунув руки вкарманы, бродил я одиноко по школьному двору. Я жаждал дружеского сочувствия, но робость моя мешала мне искать и располагать к себе друзей.
К счастью, при самом выходе из лицея, меня настигла война. Она бросила меня в условия жизни, отвечавшие моему странному характеру. Опасность, лишения, грязные привалы, холод и дожди — не пугали меня. Я боялся только непосредственного, тесного общения с людьми. Но я скоро произведен был в офицеры, и, благодаря дисциплине, внешняя моя жизнь сложилась так, как это мне нужно было.
Одно увлечение, мимолетное, еще увеличило мою застенчивость. В госпитале, где я отлеживался после полученной раны, я влюбился в миловидную сиделку и сделал ей предложение. Она ответила отказом. И во время отпусков я стал уже избегать и женское общество.
Перемирие, затем мир, для меня, как и для других людей, явились событиями скорее печальными. К чему приткнуться? Ни к какому делу я не был подготовлен. Отец мой умер во время войны. Суда его были проданы. Меня влекло только море, да еще военная служба. Я решил было остаться в армии. Но жизнь в казармах так не похожа на жизнь походную, лагерную. Моя нелюдимость уже переходила в неврастению. Все, что занимало моих товарищей, мне казалось глупым и вздорным. В 1922-ом году я вышел в отставку. Незадолго до того умерла моя мать и оставила мне небольшие средства. Я подумывал об отъезде в наши колониальные владения.
В те дни вышла книга — дневник молодого француза, Жербо, проехавшего Атлантический океан в маленьком, длиною в одиннадцать метров, катере. Книга эта явилась для меня откровением. Вот для чего я создан — для такого вот одинокого плавания! Но меня пленял не Атлантический, а Тихий океан. Книгами Стивенсона, Швоба[2], Конрада я зачитывался и давно жаждал увидеть острова с такими очаровательными названиями, как: Бутаритари, Апемама, Нонути. Слово «атоллы»[3] — волновало меня: я представлял себе хрустальные гирлянды, окаймляющие синие лагуны. Я боялся европейской женщины, ее кокетства, капризов, и волновался, представляя себе существо, каким мыслилась мне женщина примитивная: маленький, верный, тихий, чувственный зверек. Решение мое созрело в один час.
Жербо в приложении к своей книге давал кой-какие практические советы тем, кто пожелал бы последовать его примеру, подробные указания насчет самого типа судна, и подробный список провизии и вещей, какими следует запастись. Я сделал смету и к большому моему огорчению убедился, что у меня может не хватить денег на такое путешествие. Мой нотариус, с которым я выяснял мои денежные возможности, посоветовал мне обратиться к редакторам больших газет, к какому-нибудь издателю, и достать деньги в виде аванса под книгу о моем путешествии. Это был мудрый совет: я подписал два выгодных договора, получил авансы и заказал небольшое судно. Совсем маленькое, однопалубное и снаряженное, как бермудский катер. Газета, которой я обязался давать путевые очерки, пожелала, конечно, подчеркнуть важность этой экспедиции, оповестив о ней заранее своих читателей, и мне предложено было написать предварительную статью. Я изложил намеченный мною маршрут и в течение целой недели получал через редакцию самые изумительные письма. Большинство моих корреспондентов выражали желание сопровождать меня. Я понял тогда, что мое душевное состояние, страх общественности, жизни на людях, жажда уйти от мира в наше время — явления, встречающиеся гораздо чаще, чем это может казаться. Много офицеров русского флота, превратившихся в Париже в шоферов, в привратников, просили меня взять их с собою в качестве матросов. Мне предлагали свои услуги естествоиспытатели, кинорежиссеры, ресторанные повара. Особой настойчивостью отличались просьбы женщин: «Я была так несчастна... Я буду вашей рабой... Буду чинить вам паруса и стряпать обед... Вы можете считать меня просто своей служанкой. Я должна, во что бы то ни стало должна уехать из Франции...» — писала одна. — «Я видела ваш портрет в газетах — писала другая кандидатка, — у вас грустное, но приятное лицо и красивые глаза». — Письма эти потешали меня, но уехать я твердо решил — один.
Письмо Анны пришло одним из последних.
Еще не распечатав его, я знал уже, что оно не похоже ни на одно из полученных раньше. Мне понравилась простота и доброкачественность бумаги, четкость почерка, твердые линии букв.
«Я не знаю, милостивый государь, достойны ли вы этого письма. Узнаю это по тону ответа, если вы ответите мне, на что мало вероятия. Я прочла вашу статью. Вы собираетесь осуществить то, о чем я лишь мечтаю. Я всегда больше всего любила море. Когда я на суше, я только и думаю, что о соленых канатах, об упругом ветре, о брызгах соленой воды, хлещущих по непромокаемому плащу.
Острова Тихого океана... Когда я читала, что вы написали о них, мне казалось, что я слушаю себя. Так вот: я вдова, очень молода, богата и совершенно независима. Я хотела бы поехать с вами. Письмо мое читайте без задних мыслей, и прежде всего поймите, что я предлагаю вам не постельного товарища, а спутника. Думаю, что это возможно, и уверена, что сумею быть вам полезной. Я не знаю, как значительны ваши сведения в мореплавании. Мои друзья, а среди них несколько англичан, люди серьезные и искренние, находят, что я дельный и толковый моряк.
Вы мне необходимы, вы или другой, потому что на иные работы, где требуется значительная физическая сила, женщина, к сожалению, не способна. Деньги? — Мы разделим пополам расходы на покупку судна, снаряжение и путешествие. Неприятностей для себя вам опасаться нечего. Повторяю — я одна в мире, и никто у вас отчета обо мне не спросит. Почему я обращаюсь к вам, а не к кому-нибудь из моих друзей-моряков? Потому что затея, подобная вашей, явление редкое. И потому еще, что имена нескольких поэтов, на которых вы ссылаетесь в вашей статье, говорят мне о том, что у нас общие вкусы. Адрес мой: 39, набережная Бурбон. Номер телефона: Гобелен 31-35. Если пожелаете повидаться со мною, не откажите предупредить. Назначьте день и час, какие вам удобны. По вторникам и субботам я в утренние часы занята, слушаю лекции в музее».
Почему я ответил? это противоречило принятому мною решению... Мне понравилось письмо. Простота, мужественность стиля произвели на меня отличное впечатление. Имя Анна де Сов тоже звучало приятно. Отчего бы мне и не повидаться с нею? — говорил я себе, и уже находил доводы в пользу перемены решения. Она брала на себя половину расходов. Это обеспечивало возможность закончить путешествие без денежных затруднений и даже несколько продолжить его. Каюта, сравнительно с малыми размерами судна, была поместительна. Можно было легко уместить в ней две койки и отделить их друг от друга перегородкой. Когда я шел к г-же де Сов — я уже склонен был согласиться. Когда я увидел ее — я согласился. Ее нельзя было назвать красавицей, но лицо ее привлекало той же приятной выразительностью, определенностью, что сказывались и в ее почерке. Голос ее очаровал меня: теперь еще, после четырехлетнего знакомства, я нахожу пленительной ее простоту. Ни тени принужденности не ощущал я в ее обществе, и даже мысль, что такая женщина может в чем-либо стеснять меня, казалась мне нелепой. Она говорила обо всем просто, без уклонений от темы беседы, без обиняков. Это была, впрочем, деловая беседа двух моряков. После первых вступительных фраз, пять минут спустя мы уже выводили на бумаге чертеж судна и составляли список необходимых вещей. Анна представляла себе это желанное плавание на двухпарусном судне, — большой парус и кливер, без буг- шприта, но мое судно было уже на верфи, и потом для двух человек управление судном моего типа больших усилий не требовало.
Она очень удивилась, узнав, что я заказал судно во Франции. Удобнейшей гаванью для выхода в Тихий океан был Сан-Франциско. И у нее были друзья в Америке, которые охотно согласились бы взять на себя присмотр за ходом работ. Доводы ее показались мне рассудительными, и я пообещал, что попытаюсь полюбовно расторгнуть заключенный в Сен-Назаре договор. Я уже говорил «наше судно»...
Когда мы разговорились, она дала мне и дополнительные сведения о себе самой. Она выросла в Вандее, в старой патриархальной семье. В восемнадцать лет ее выдали, не спрашивая ее согласия, за богатого, старого соседа. В годы войны она потеряла родителей и мужа. Счастья не знала ни в юности, ни в замужестве.
— Но я не делаю из этого трагедии. Очень несчастна я никогда не была. Я наделена в достаточной мере чувством юмора, и в самые тяжелые минуты умею подмечать и комическую сторону моих горестей.
Все, за что она ни бралась, она делала хорошо, умно, со вкусом. Обстановка ее дома говорила о тщательной обдуманности каждой мелочи. Мебели было немного, но отличного качества. Стены были голые. Никаких безделушек. Много книг. Я прочел на корешках названия книг по медицине, руководства к искусству плаваниями трудов о мерепла- вании. У подъезда стоял ее автомобиль. Она сама отвезла меня в центр Парижа. Правила она отлично: спокойно и без малейшего напряжения.
II
Описание нашего путешествия из Сан-Франциско в Гонолулу, как я уже говорил, включено будет в другую большую книгу. Отмечу лишь, что в течении всего переезда не было у нас никакого осложнения.
Судно наше «Allen» вполне приспособлено было для дальнего морского плавания. Первое время нам казалось необходимым проверять курс чуть ли не каждую четверть часа. Но мы скоро убедились, что в этом никакой надобности не было. Ночью шли под ветром, и, просыпаясь утром, к большому нашему удовлетворению, оказывались на верном пути.
Были у нас и три встречных бури, из них одна довольно сильная, и Анна доказала тогда свою отвагу.
Как я предвидел уже с первых дней нашего знакомства, она оказалась идеальным спутником. Это она, отличная организаторша, сделала в Сан-Франциско все нужные запасы, и у нас все время был простой, но вкусный, здоровый стол. Дурное настроение было ей совсем чуждо. Даже в минуты опасности ей не изменяли естественность и точный, верный жест. Я ее называл «Ваша Ясность». Отношения наши были простые, дружеские. Ни ухаживания, ни покровительственных забот о себе Анна не допустила бы. Сказать, что мы жили, как два брата, было бы плоскостью, пожалуй. Но все же это вернейшее определение наших отношений. Должен, однако, полной точности ради, сознаться, что мое отношение к ней было несколько сложней: я часто ловил себя на чувстве нежности, на желании... Но тогда я быстро принимался за какую-нибудь работу и старался думать о чем либо другом.
В мой план входило с Гавайских островов направиться на Таити, но сделав крюк, с тем, чтобы повидать Маркизы и Туамоту[4]. Гонолулу меня разочаровал: американское Монте-Карло. Мне казалось, что эти огромные кольца из белого коралла, поблескивавшие над поверхностью моря, дадут нам наконец новое, невиданное зрелище. Дней двадцать спустя после отплытия из Гонолулу, наблюдение, сделанное мною, убедило нас в том, что мы находились на 161 град. 2 мин. западной долготы и 5 град. 3 мин. северной широты. Мы приближались, стало быть, к группе островов Фаннинг, к островам утесистым и пустынным, но на которых, по морскому указателю Финдлея, должна была находится английская телеграфная станция. Я рассчитывал сделать там новый запас пресной воды.
К вечеру мы вошли в полосу морской зыби. Небольшие коварные волны ударялись в форштевень нашего судна частыми, неровными ударами. Гребни волн рассыпались белопенными брызгами. А там поднялся ветер, усиливавшийся с каждой минутой, и черные, как чернила, тучи заслонили горизонт высокой стеной. «Аллан» стал сильно крениться. Жарко было, как в паровом котле. Мы видели уже серьезные шквалы, но скоро поняли, что это были детские забавы в сравнении с этой бурей. Ветер неистовым галопом гнал по небу черных бешеных коней. Мы окружены были огромными, бушевавшими волнами, и каждая из них, взметнувшись, покрывала палубу, и судно, накренившись, погружалось в воду. Мы шли на всех парусах, но приходилось крепко держаться за мачту, чтобы ветер не снес нас в пучину. Выпрямленная бурей, с приподнятыми волосами, неподвижными бровями, Анна была в эти часы восхитительна: морская богиня. В полночь ясно стало, что бороться с усиливающейся бурей мы бессильны.
— Пойдем, отдохнем, — предложила Анна.
Каюта полна была воды, хотя мы заблаговременно опустили заслонки над решетчатыми окошками. Но мы были так утомлены, что, кое-как выкачав воду, крепко уснули.
Несколько часов спустя нас разбудил странный шум, сильные удары в бока нашего судна. День ли был? Ночь? — Ни зги не видно было. Судно стояло под крутым наклоном, как крыша дома. Держаться на ногах не было никакой возможности. С большими усилиями вскарабкался я на палубу. Тучи были так густы, небо так низко, что, несмотря на дневной час, на расстоянии тридцати метров ничего нельзя было разглядеть. Волны были высоты ужасающей. Оказался сломанным бугшприт. Это он и стучал по судну. Я пожалел, что не послушался совета Анны — без него можно было отлично обойтись.
«Аллан» представлял собою лишь жалкий обломок. Я кликнул Анну. Мне нужна была ее помощь для того, чтобы срезать бугшприт, который мог каждую минуту разнести судно в щепки. «Мне кажется, что мы погибли» — сказал я. Она глубоко вдыхала соленый воздух и улыбалась.
После часовой работы, во время которой меня несколько раз едва-едва не снесло в море, мне удалось, однако, срезать бугшприт. Одной опасностью меньше стало. По лицам нашим хлестал горячий, слепивший глаза дождь. Мы опять спустились в каюту. Одежда на нас в возне с бугшпритом изорвалась в клочки. Анна хотела переодеться, сундуки оказались затопленными водой. Но что еще хуже было: инструменты сбились в хаотическую кучу, хронометра моего мы никак найти не могли, от часов Анны остались одни осколки. Морские карты превратились в мокрый ком бумажной массы. Если мы не пошли ко дну, то плыть дальше мы могли бы лишь при возможности хотя бы приблизительно вычислять ход судна. Но как плавать без мачт и парусов? К счастью, эти мрачные мысли наши вновь были прерваны неодолимой усталостью и сном.
III
Когда я раскрыл глаза, меня поразили царившие кругом спокойствие и тишина. «Аллан» бесшумно покачивался на волнах. В окошко брезжил нежно-серый рассвет. Одним прыжком я выскочил на палубу, где ждало меня восхитительное зрелище. Перед нами на желтое, как шафран, небо выходило солнце. Ветер улегся. Ровными, длинными рядами растянулись по небу золотистые, лиловые облака. Блестящее, желтоватое небо отражалось в воде, тихо плескавшейся кругом судна.
— Анна! — крикнул я.
Она прибежала, я видел, — совершенно голая под одеялом.
— Спасены? — спросила она.
— Кто может знать?
— Но какая красота! Где мы?
Я напомнил ей, что мы лишены возможности определить это. Бог один мог знать, как далеко от намеченного нами пути увлек нас этот циклон.
— А паруса?
Я показал ей на груду клочьев. Она сказала тогда, что попытается сделать парус из одеяла. Но мы, очевидно, были недалеко от суши, так как над нами кружили птицы. Мы уселись на палубе, на солнце, и принялись за работу. Самое удивительное было то, что несмотря на близость рокового, быть может, конца, несмотря на обреченность, как будто ни тревоги, ни печали мы не чувствовали. Наоборот, оба мы испытывали чувство радостного какого-то облегчения.
Около полудня я спустился вниз — в надежде найти хотя бы лоскуток какой-нибудь карты. Когда я вернулся на палубу, Анна встретила меня радостным сообщением: «Земля!» — и указала на узкую, недлинную полосу, темневшую вдали. Это был остров с высокой скалистой горой. Но мы были еще очень далеки от него. Я взобрался на верхушку мачты и долго размахивал оттуда лоскутом белья. К счастью, ветер быстро гнал нас к берегу. Скоро я уже ясно видел мыс, лес и, быть может, впрочем, мне лишь казалось, что я видел — блестящие крыши городских доков.
— Но как это странно, Анна... Это порт... Я вижу что-то вроде мола... Где же мы находимся? Это не острова Фаннинг. На них нет гор... И я не понимаю, какой бы это мог быть город...
Час спустя мы заметили плывшую к нам шлюпку. Когда она приблизилась, мы с удивлением увидели в ней белых матросов. Мы отчего-то рассчитывали увидеть байдару и туземных дикарей. Анна плотнее закуталась в одеяло, она была очень мила в этом облачении, с одним обнаженным плечом. На носу стоял боцман в обшитой галуном куртке.
— Кто вы? — крикнул он нам по-английски.
— Французы, переезжающие Тихий океан. Буря прошедшей ночью причинила нам большие повреждения. Мы могли бы починить здесь наше судно?
Он смущенно замялся.
— Не сумею вам сказать... Как Комиссия решит. Прежде всего надо войти в гавань...
Я бросил ему канат и попросил его взять нас на буксир.
Он предложил нам перейти в шлюпку, но мне не хотелось уходить с нашего судна, Анна же, голая под своим одеялом, не хотела очутиться в таком туалете в обществе чужих мужчин, да еще одна... Он подхватил тогда конец каната и повел нас к берегу. Анна и я недоумевали: какой страны могли быть эти люди? Фуражки их не похожи были ни на фуражки английских, ни американских матросов.
— Австралийцы, что ли?
— Нет, не думаю.
На корме развевался странной формы белый флаг с девятью женскими лицами.
Гавань была небольшая, но опрятная, даже нарядная. На молу, выкрашенном, как и шлюпка, в синий и белый цвета, развевался тоже белый флаг с девятью женскими лицами. Я впихнул в мешок кой-какие вещи, и мы сошли на берег. Наш спаситель повел нас в чистый барак, и спросил, чтобы нам желательно было получить до прибытия Комиссии. Анна выразила желание иметь платье, я — брюки, и один из матросов быстро побежал в город. Я спросил, есть ли тут французский консул.
— Нет, — ответил боцман, — здесь никаких консулов нет. Остров — частная собственность.
— Частная собственность? Чья же?
— Артиколей.
— А кто такие Артиколи?
Он завел опять речь о Комиссии. Мы ничего понять не могли.
— Вы тоже Артиколь? — спросила Анна.
— О, нет! — ответил он с смущенной скромностью, словно одно такое предположение было для него честью, — о, нет, я — Бео.
— Странно! Ну, а туземцы?
— Здесь нет туземцев.
— Как же называется остров?
— Когда-то он назывался Майяна. Теперь это остров Ар- тиколей.
В это мгновение подошел матрос с пакетом, вручил его нам, почтительно поклонился и удалился.
Анна сбросила с себя одеяло и надела платье. Оно сшито было из легкой голубой ткани и перехвачено в талии шнуром. В пакете оказалась нитка крупного желтого янтаря.
— Подумайте! — сказала она, — какая внимательность... Они очаровательны, — эти таинственные люди!
Мы старались оба вспомнить, не слышали ли, не читали ли когда-либо про Майяну и про Артиколи. Но тщетно напрягали память: имена эти были нам совершенно незнакомы.
IV
На маленьком домике, облицованном лакированными досками, мы прочли выведенную на металлической дощечке надпись:
Я ждал, что нас приведут в закуренное таможенное бюро, увешанное деловыми бумагами. Нас ввели в очаровательную комнату с большим полированным столом посередине, окруженным глубокими мягкими креслами. Подали чай — как его подают в английских помещичьих домах: розовый торт, зеленый торт, исполинских размеров кекс и тоненькие, поджаренные на масле ломтики белого хлеба. Вдоль стен стояли полки с плотными рядами книг.
В трех креслах сидели наши судьи. Когда мы вошли, они быстро встали. Сидевший слева был мужиковатого вида человек с небрежно, кое-как расчесанной бородой, с кроткими, глубокими глазами. У сидевшего посередине, рослого, крепко сколоченного, было почти японского типа лицо, умное и суховатое. Сидевший справа был моложе этих двух и казался воздушным каким-то, готовым каждый миг сорваться и улететь. Его пушистые, вьющиеся волосы были льняного цвета, глаза синевато-серые. Председательствовал, по-видимому, сидевший посередине. К изумлению нашему, он заговорил с нами по-французски. Говорил он приятным голосом, немного нараспев, с забавной манерностью в оборотах речи.
— Позвольте вам представить, — начал он, — моих товарищей, — Ручко (это был коренастый бородач) и Снейк (красивый, воздушный молодой человек). — А я Жермен Мартен, и оттого, что я француз по происхождению, мне выпала честь председательствовать на допросе, которому мы должны вас подвергнуть. Считаю, однако, нужным поставить вас в известность насчет того, что литературный язык на этом острове — английский. Попрошу вас теперь сказать нам, кто вы и как вас зовут.
— Меня зовут Пьер Шамберлан, а мою спутницу — г-жа де Сов. Не знаю, дошли ли до вас французские газеты, печатавшие статьи о нашем намерении переплыть в небольшом судне Тихий океан. Буря отчаянно трепала нас несколько дней, и судну нашему причинила тяжелые повреждения. Мы хотели попросить у вас разрешения починить его здесь, и тогда мы двинемся дальше. У меня осталось на судне немного денег на оплату расходов по починке. Если бы этих денег оказалось недостаточно, то у г-жи де Сов имеются деньги на текущем счету в Вестминстерском банке, и я полагаю, что по телеграфу можно будет....
— Да полноте говорить о деньгах, — с оттенком раздражения в голосе прервал меня Жермен Мартен. — Какие пустяки! Наши Бео приведут ваше судно в порядок, и счастливы будут возможности услужить вам. Для нас, для комиссии Временной Иммиграции, важно выяснить прежде всего, можете ли вы получить разрешение на пребывание в стране Артиколей, а затем — не представится ли для нас необходимость удержать вас здесь на несколько месяцев.
— На несколько месяцев! — ужаснулся я. — Но...
— Прошу вас, — внушительно и как будто кокетничая своей властностью, прервал меня Мартен, — не волнуйтесь! Увидите, все устроится к общему удовольствию. Сударыня, садитесь... Чашку чаю — разрешите?
Анна, умиравшая с голоду, с удовольствием разрешила. Снейк налил нам чай, мы удобно уселись, и Мартен опять заговорил:
— Ну, вот... Вы, стало быть, вдвоем в этом суденышке, которое мы сейчас видели, совершаете путешествие по Тихому океану? Можете вы нам объяснить, что вас толкнуло на такую странную затею?
— Только любовь к морю и пресыщение жизнью на людях. Г-жа де Сов и я одинаково жаждали уйти на время от цивилизованного мира. Оба мы опытные моряки, и путешествие это предприняли на товарищеских началах
Мартен быстро поворачивался лицом то к одному, то к другому товарищу. Глаза его ярко блестели.
— Очень интересно! — сказал он, с густым нажимом над словом «очень». Ручко долго вглядывался в меня своими красивыми глазами.
— Дорогой м-р Шамберлан, — заговорил он ласковым своим, задушевным голосом, — Анна де Сов была вашей любовницей до путешествия, или это произошло уже во время путешествия?
Анна гневно поставила свою чашку на стол.
— Что за вопросы! Я не его любовница! Мы товарищи по спорту — только всего! И какое вам до этого дело?
Мартен Жермен смеялся. Странный был у этого человека смех: и детский, и дьявольский одновременно.
— Друг мой, — обратился он к Ручко, — не торопитесь. Прежде всего — терпение! Но тон ее вспышки очаровательный, а? Вы что скажете, Снейк?
— Да-а, — мечтательно протянул Снейк. — И сколько непосредственности.
— Дорогие гости, — начал опять Мартен, — будьте снисходительны к нашему другу Ручко. Он думает, что все любят, как он, исповедь на людях. Но, и я заранее прошу у вас прощения, его вопрос входит в число обязательных вопросов, какие мы, комиссары при иммиграционном ведомстве, должны вам предложить. Говорите без опаски. Вы здесь в стране, где давно упразднены законы условной морали. Если вы близки, то мы примем это к сведению, и никто из нас осуждать вас за это и не подумает. Даже наоборот, — добавил он со странной какой-то усмешечкой.
— Я безо всякой утайки отвечаю на ваши вопросы, — вставил наконец я. — То, что сказала вам г-жа де Сов, — совершенная правда. Мы только путевые товарищи.
— Что? — громко заговорил Ручко, — вы жили бок о бок на этом судне, вдали от людских любопытных, нескромных глаз, и гордость в вас была сильнее желания? Но ведь это случай изумительный, — добавил он, обращаясь к Мартену.
Поделиться книгой: