Королевский гамбит

Он рассказывал, что всем им, этим неофициальным делегатам, раздали списки с именами претендентов на помилование (подозреваю, у всех у них было достаточное количество родичей-поручителей-избирателей), а также с указанием состава преступления, сроков наказания, времени, уже проведенного в заключении, нарушений режима, если таковые имелись, и так далее. Заседание проходило в тюремной столовой; дядя рассказывал, что и его, и других делегатов посадили на жесткую, без спинок скамью у стены, губернатор же и члены его комиссии заняли места за столом, стоявшим на возвышении, – там в обеденный перерыв расположатся охранники; затем в зал ввели и выстроили в ряд заключенных. Губернатор назвал первое имя в списке и велел заключенному подойти к столу. Но никто даже не пошевелился. Одетые в полосатые тюремные робы узники жались другу к другу, о чем-то переговариваясь, меж тем как охранники принялись выкрикивать имя, названное губернатором; последний оторвался от бумаг и, округлив брови, посмотрел на них. Затем кто-то стоявший сзади проговорил:

– Губернатор, позвольте Террелу сказать от всех нас. Мы его вроде как своим представителем выбрали.

Дядя Гэвин не сразу поднял взгляд – продолжал изучать список, пока не наткнулся на имя: Террел, Билл. Убийство. Двадцать лет. Отбывает срок с 9 мая 19… года. Обращение о помиловании – январь 19… Отказано начальником тюрьмы Г. Л. Гэмбреллом. Обращение о помиловании – сентябрь 19… года. Отказано начальником тюрьмы Г. Л. Гэмбреллом. Характеристика: смутьян.

Тут дядя Гэвин поднял голову и увидел, как Террел выходит из общей группы и приближается – рослый мужчина, могучего сложения, с орлиным носом, смуглым, как у индейца, лицом, на котором выделялись бледно-желтые глаза, и шапкой растрепанных черных волос; к столу он прошагал с выражением, в котором странно сочетались надменность и подобострастие, и, не дожидаясь приглашения, заговорил необычно высоким подвывающим речитативом, в котором угадывалась та же жалостливая надменность:

– Ваша честь, уважаемые господа, все мы тут согрешили перед Богом и людьми, но грех свой искупили собственным страданием. И теперь хотим вернуться в свободный мир и обрабатывать землю.

Террел еще не закончил своего обращения, как дядя Гэвин поднялся на возвышение и подошел к столу, наклонился над губернаторским стулом, губернатор слегка повернул свое некрупное хитрое одутловатое лицо и остановил на нем непроницаемый изучающий взгляд, словно пытаясь понять причину столь внезапного напора.

– Велите тому человеку вернуться пока на свое место, – сказал Стивенс. – Мне надо переговорить с вами наедине. – Губернатор еще какое-то время не сводил взгляда с дяди Гэвина, его марионетки – члены комитета по помилованию тоже, как потом рассказывал дядя Гэвин, смотрели на него без всякого выражения.

– Да, разумеется, мистер Стивенс. – Губернатор поднялся с места и следом за дядей Гэвином отошел к стене, где они и встали под зарешеченным окном; этот тип, Террел, по-прежнему стоял у стола, совершенно неподвижно, лишь голова вдруг вздернулась, и, когда он посмотрел на дядю Гэвина, в желтых глазах его вспыхнули огоньки, точно две спички разом зажглись.

– Губернатор, этот человек – убийца, – сказал дядя Гэвин.

На лице губернатора и мускул не дрогнул.

– Убийство по неосторожности, мистер Стивенс, – сказал он. – Непредумышленное убийство. Как частные лица и добропорядочные граждане этого штата, а также как его скромные работники, мы с вами, вне сомнений, должны считаться с вердиктом суда присяжных.

– Да не про то я вовсе, – сказал дядя Гэвин. Он рассказывал, что выразился именно так, нетерпеливо, будто, если он не поторопится, Террел сбежит; он рассказывал, что испытал тогда ужасное чувство, будто еще мгновенье – и его собеседник, этот обходительный господин с непроницаемым выражением лица, каким-то чудесным образом и повинуясь одной лишь холодной воле и тщеславию и аморальной беспощадности, сделает Террела недоступным никакому воздаянию. – Я про Гэмбрелла и того полоумного, которого недавно повесили. Этот тип убил их обоих, и это столь же бесспорно, как если бы он сам выстрелил из пистолета и сам откинул люк эшафота.

И на сей раз в выражении лица губернатора ничего не изменилось.

– Неожиданное обвинение, – сказал он, – не говоря уж о серьезности. У вас, естественно, есть соответствующие доказательства.

– Нет. Но будут. Позвольте мне побыть с ним десять минут наедине, и он сам представит доказательства. Я заставлю его сделать это.

– Ах, вот как, – сказал губернатор. На сей раз он отвернулся и целую минуту не смотрел на дядю Гэвина, а когда вновь поднял взгляд, то показалось, что с лица своего, выражение коего так и не изменилось, он словно что-то стер, то есть стер в буквальном смысле, носовым платком («Понимаешь, – говорил мне дядя Гэвин, – он отдавал мне должное. Отдавал должное моему уму. На сей раз он был совершенно искренен. Он платил мне по высшему разряду, в полную меру своих возможностей»). – Ну и что, с вашей точки зрения, это изменит? – спросил он.

– То есть вы хотите сказать… – начал дядя Гэвин. Они посмотрели друг на друга. – То есть ради нескольких голосов на выборах вы готовы выпустить его на волю, и пусть угрожает гражданам этого штата, этой страны?

– А почему бы и нет? Если он снова убьет, всегда найдется место, куда вернуть его, вот вроде этого. – На сей раз задумался на минуту дядя Гэвин, хотя головы не опустил.

– А что, если я прилюдно повторю то, что вы только что мне сказали? Доказательств у меня опять-таки никаких, но мне поверят. И это…

– Будет стоить мне голосов? Да. Но, видите ли, эти голоса я и так уже потерял, потому что их у меня никогда и не было. Понимаете? Вы вынуждаете меня так поступать, хотя, знаете ли, это, быть может, и против моих принципов тоже, – или вы считаете, что у меня нет принципов? – На сей раз, по словам дяди Гэвина, губернатор смотрел на него с выражением почти дружелюбным, почти сожалеющим – и явно любопытствующим. – Мистер Стивенс, вы принадлежите к той породе людей, которых мой дедушка называл джентльменами. В его устах это прозвучало бы ругательством, он ненавидел таких, как вы; вполне вероятно, в один прекрасный день он застрелил бы под вами лошадь из-за забора собственного дома – из принципа. Вы все пытаетесь перенести понятия 1860 года в политику нулевых двадцатого века. А политика в наше время – дело грязное. Иногда мне кажется, что и весь двадцатый век – дело грязное, коего миазмы поднимаются в небеса и ударяют кому-то в нос. Ну да ладно. – Он отвернулся и обежал глазами зал, где все лица были обращены в его сторону. – Послушайте совета доброжелателя, пусть и не друга: бросьте вы это дело. Повторяю, если мы выпустим этого человека на волю и он снова начнет убивать, что представляется весьма вероятным, место здесь для него всегда готово.

– И его снова помилуют.

– Вполне возможно. Привычки быстро не меняются, запомните это.

– Но поговорить-то с ним наедине вы мне позволите?

Губернатор помолчал, обернулся – обходительный и любезный.

– О да, мистер Стивенс, разумеется. Рад буду оказать вам услугу.

Их провели в камеру, напротив зарешеченной двери встал вооруженный охранник.

– Смотрите в оба, – сказал он дяде Гэвину. – Это опасный тип. Поосторожней с ним.

– Да не боюсь я, – сказал дядя Гэвин; он добавил, что ему теперь вообще все равно, хотя вряд ли охранник понял, что он имеет в виду. – У меня даже меньше причин опасаться его, чем у мистера Гэмбрелла, ведь Монах Одлтроп мертв.

Они остались в пустой камере вдвоем – дядя Гэвин и похожий на индейца гигант с горящими желтыми глазами.

– Выходит, на сей раз это вы меня вычеркнули, – сказал Террел все тем же странным подвывающим речитативом.

Про тот случай мы тоже знали, о нем писали в местных газетах, к тому же произошел он не так уж далеко отсюда, да и не был Террел фермером. Дядя Гэвин рассказывал, что именно это его с самого начала и смутило, еще до того, как Террел повторил в точности те же слова, которые Монах выговорил на эшафоте и которых Террел не мог слышать, даже знать, что Монах их произнес, не мог; да, не совпадение слов, но тот факт, что ни Террел, ни Монах никогда не имели дела с землей, – вот что важно. Была там еще одна заправка, на сей раз рядом с железной дорогой, и тормозной кондуктор ночного товарняка показал, что видел, как из кустов, когда поезд проходил мимо, выскочили двое мужчин, несущих в руках что-то, оказавшееся впоследствии телом человека – жив он был в тот момент или уже мертв, тормозной сказать не брался, – и швырнули под колеса. Заправка принадлежала Террелу, факт драки был установлен, и Террела арестовали. Сначала он отрицал все, в том числе и драку, затем отрицал, что покойный вообще появлялся на заправке, затем заявил, что покойный соблазнил его (Террелову) дочь и его (Террелов) сын убил этого человека, а он просто хотел отвести подозрения от сына. Оба, и дочь и сын, все это отрицали, сыну удалось доказать свое алиби, и охранники препроводили Террела, проклинающего детей, из зала суда в тюрьму.

– Минуту, – остановил его дядя Гэвин. – Для начала у меня к вам один вопрос. Что вы сказали Монаху Одлторпу?

– Ничего! – ответил Террел. – Ничего я ему не говорил!

– Ясно, – сказал дядя Гэвин. – Это все, что я хотел узнать. – Он повернулся и окликнул стоявшего в коридоре охранника. – У нас все. Открывайте дверь.

– Погодите, – сказал Террел. Дядя Гэвин обернулся. Террел стоял на своем месте, рослый, и мускулистый, и худощавый, в своей полосатой тюремной робе, и в его бездонных желтых глазах полыхало яростное пламя, и говорил он подвывающим речитативом: – Зачем вам держать меня здесь взаперти? Что я вам такого сделал? Вам, богатому и свободному, могущему идти куда угодно, в то время как я тут… – И здесь он перешел на крик. Дядя Гэвин рассказывал, что кричал Террел, совершенно не повышая голоса, так что остававшийся снаружи охранник его даже не слышал. – Говорю вам – ничего! Ничего я ему не сказал! – Но на сей раз дядя Гэвин даже не успел повернуться. Он рассказывал, что Террел стремительно и совершенно беззвучно в два шага метнулся мимо него к двери и выглянул в коридор. Затем повернулся и посмотрел на дядю Гэвина.

– Слушайте, – сказал он, – если я все вам скажу, обещаете не голосовать против меня?

– Обещаю, – сказал дядя Гэвин. – Я не буду, как вы выражаетесь, голосовать против вас.

– А откуда мне знать, что вы меня не обманете?

– Ах вон оно что, – сказал дядя Гэвин. – А как узнать это иначе, чем попытаться? – Они посмотрели друг на друга. Террел первым отвел взгляд; дядя Гэвин рассказывал, что Террел держал одну руку перед собой, и он (дядя Гэвин) видел, как он сжимает ее в кулак и у него постепенно белеют костяшки пальцев.

– Похоже, у меня нет выбора, – сказал он. – Нет выбора. – Тут он поднял голову; теперь он всхлипывал – так же беззвучно, как только что кричал. – Но если вы сдержите слово и если я выберусь отсюда, – берегитесь. Слышите? Берегитесь.

– Вы что, угрожаете мне? – удивился дядя Гэвин. – Вы – заключенный, в четырех стенах камеры, в тюремной робе, под присмотром вооруженного охранника? Посмешить, что ли, меня захотели?

– Ничего я не захотел. – Теперь Террел едва ли не канючил. – Мне только одного надо – справедливости. Это все. – На сей раз он снова закричал, все тем же приглушенным голосом, слишком демонстративно глядя при этом на стиснутый кулак и побелевшие костяшки пальцев: – Я уже дважды пытался ее добиться, дважды я пытался добиться справедливости и свободы. Но все это он. Он это. Мало того, он знал, что я знаю это. Я сказал ему, что собираюсь… – Террел замолк так же внезапно, как и заговорил; дядя Гэвин рассказывал, что он слышал, как тот тяжело дышит.

– Он – это Гэмбрелл, – сказал дядя Гэвин. – Дальше.

– Да. Я сказал, что собираюсь… Сказал. Потому что он посмеялся надо мной. Не надо ему было этого делать. Пусть бы просто проголосовал против, и все. А он сказал, что я пробуду здесь, сколько и он, или сколько он сможет меня здесь держать, а значит, всю жизнь. И так оно и вышло. Он пробыл здесь всю свою жизнь. Ровно столько. – Но насмешки в его словах не было, рассказывал дядя Гэвин. Нет, то была не насмешка.

– Ясно. И вы сказали Монаху, что…

– Да. Сказал. Я сказал, что все мы здесь – бедные неграмотные селяне, у которых не осталось в жизни ни единого шанса. Что Бог создал людей, чтобы они жили на воле и обрабатывали Его землю Ему в угоду; но мы – неграмотные бедняки, и мы этого не знали, а богатые просветили нас, когда было уже слишком поздно. Что мы бедные неграмотные селяне, которые раньше в глаза поезда не видели, и никто не потрудился объяснить нам, где остановка и где мы сможем на воле обрабатывать землю, как того хочет Бог, и что это он не дает нам выйти отсюда, держит взаперти, чтобы те, кто живет на свободе, потешались над нами, хотя Бог этого и не хочет. Но я никогда не велел ему делать этого. Я просто сказал: «И вот, мы не можем выйти отсюда, потому что у нас нет пистолета. Но если бы у кого-нибудь пистолет был, мы бы вышли отсюда на волю и стали обрабатывать землю, потому Бог предназначил нас для этого и мы сами хотим этого. Разве не так?» И он сказал: «Да. Так. Это так». И я сказал: «Только у нас нет пистолета». И он сказал: «Я достану пистолет». И я сказал: «Тогда мы выйдем на волю, потому что да, мы согрешили против Бога, но не по своей вине, потому что никто нам не сказал, чего Он от нас ждет. Но теперь мы это знаем и хотим выйти на волю и обрабатывать землю во имя Бога!» Вот и все, что я ему сказал. Я ничего не велел ему делать. А теперь возвращайтесь к этим людям, пусть и они все узнают. И пусть меня тоже повесят. Гэмбрелл сгнил, и этот дурачок тоже сгнил, и мне все равно, где гнить, в земле или здесь. Ступайте, расскажите им все.

– Ясно, – сказал дядя Гэвин. – Хорошо. Вы выйдете на свободу.

Террел, рассказывал он, не двигался целую минуту. Затем сказал:

– На свободу?

– Да, – подтвердил дядя Гэвин. – На свободу. Но вот что запомните. Вы тут давеча мне угрожали. А теперь я буду угрожать вам. И самое любопытное заключается в том, что я способен осуществить свою угрозу. Я буду следить за вами. И в следующий раз, когда что-нибудь случится, в следующий раз, если кто-нибудь попробует повесить на вас убийство и не найдется никого, кто бы мог подтвердить, что вас не было на месте преступления, и родичей, которые взяли бы на себя вину, вы тоже не найдете, тогда… Вам все ясно?

Когда дядя Гэвин сказал «на свободу», Террел поднял на него взгляд, но теперь снова опустил его.

– Ясно? – повторил дядя Гэвин.

– Да, – сказал Террел. – Мне все ясно.

– Что ж, на этом и покончим. – Он повернулся и окликнул охранника: – На сей раз мы уходим, выпустите нас, – сказал он.

Он вернулся в столовую, куда губернатор уже сзывал одного за другим участников собрания и вручал им бумаги; на мгновенье он остановился и повернул к дяде Гэвину свое гладкое, все с тем же непроницаемым выражением лицо. Он даже не дал дяде Гэвину заговорить.

– Смотрю, вы преуспели, – сказал он.

– Да. Хотите услышать?…

– Нет, дорогой мой сэр, не хочу. Вынужден отклонить ваше предложение. Выражусь определеннее: вынужден отказаться. – И вновь, по словам дяди Гэвина, он посмотрел на него, как и прежде – дружелюбно, лукаво, едва ли не сожалеюще, но с любопытством и в высшей степени внимательно. – Мне и впрямь представляется, что вы так и не оставили надежды повернуть это дело иначе. Я прав?

На сей раз, как рассказывал дядя Гэвин, уже он ответил не сразу.

– Да, не оставил, – сказал он наконец. – А вы, выходит, все же собираетесь выпустить его на свободу? Неужели действительно так? – В этот момент, как он рассказывал, от дружелюбия не осталось и следа, теперь лицо выглядело таким, каким он увидел его с самого начала: бесстрастным, полностью непроницаемым, полностью фальшивым.

– Дорогой мой мистер Стивенс, – сказал губернатор. – Меня вы вполне убедили. Но я ведь на этом собрании всего лишь ведущий; у каждого есть свой бюллетень для голосования. Думаете, вам удастся убедить этих джентльменов? – И, рассказывал дядя Гэвин, он обвел их взглядом, эти совершенно не отличимые друг от друга лица губернаторских марионеток, семь или восемь из его рати и рати под началом его стачанных по одной колодке подручных.

– Нет, – сказал дядя Гэвин, – так я не думаю.

С этим словами он вышел. Дело было в полдень, на улице стояла жара, но он отправился в Джефферсон сразу же, по широкой, накрытой маревом равнине, пересекая хлопковые и кукурузные поля, разбитые на вечнородящей немилосердной земле Господа Бога, которая переживет любую продажность и любую несправедливость. По его словам, он только радовался этой жаре; он был рад, что с него стекает пот и с потом выходит запах и послевкусие того места, которое он только что оставил.

Рука, простертая на воды[2]

1

Двое мужчин шли по тропинке, вившейся между рекой и плотной стеной кипарисов и камышей, камедных деревьев и шиповника. У одного был в руках мешок из выстиранной и, судя по виду, чуть ли не выглаженной дерюги. Другой – юноша, выглядевший лет на двадцать, не больше. Река, как обычно в середине июля, обмелела.

– Рыбачит, наверное, где-то поблизости, – сказал молодой.

– Это если он в настроении порыбачить, – откликнулся тот, что с мешком. – Они с Джо ставят перемет, когда Лонни взбредет в голову, а не тогда, когда клев есть.

– Все равно где-то здесь пристроились, – сказал молодой. – Лонни-то, по-моему, наплевать, кто для него рыбу с крючков снимает.

Через некоторое время тропинка поползла вверх, к небольшой вырубке, мысом нависающей над рекой. На вырубке стояла тесная островерхая хибара, сооруженная отчасти из сучковатых досок, обтянутых заплесневевшей холстиной, а отчасти из банок из-под растительного масла, сплющенных ударами молотка. На крыше нелепо торчал проржавевший дымоход, имелись еще тут жидкая поленница, топор и прислоненная к стене связка камышей. Перед открытой дверью на земле валялись дюжина или около того коротких бечевок, срезанных только что с находившегося рядом мотка, и ржавая банка, наполовину заполненная тяжелыми рыболовными крючками, некоторые из них были уже привязаны к бечевкам. Но людей видно не было.

– Лодки нет, – сказал мужчина с мешком в руках. – Стало быть, не в лавку отправился. – Тут он обнаружил, что молодой отошел в сторону и уже набрал в легкие воздуха, чтобы окликнуть его, как из низкого кустарника внезапно выскочил и застыл на месте какой-то мужчина; он разглядывал его и издавал настойчивые мычащие звуки – мужчина не крупный, но с исключительно мощными бицепсами и плечевым поясом; взрослый, однако же сохранивший в облике своем, в походке что-то детское, босой, в заношенном комбинезоне и с настойчивым взглядом, какие бывают у глухонемых.

– Привет, Джо, – сказал мужчина с мешком, повышая голос, как при общении с теми, кто тебя заведомо не поймет. – А Лонни где? – Он поднял мешок повыше. – Рыба есть?

Но тот лишь смотрел на него, не отрываясь, и что-то лепетал. Затем он повернулся и косолапо затрусил вверх по тропинке, на которую только что свернул молодой. Как раз в этот момент донесся его крик:

– Эй, вы только посмотрите на леску!

Старший пошел на голос. Молодой нетерпеливо склонился над водой, стоя у дерева, со ствола которого вниз косо сбегала туго натянутая легкая шелковая бечевка. Глухонемой остановился рядом, все еще лепеча и быстро суча ногами, а затем, не дождавшись даже, пока старший подойдет, повернулся и затрусил назад к хибаре. В этом месте только крючки уходили под воду, а сама леска должна была тянуться над поверхностью, от берега до берега, закрепленная на стволах двух деревьев. Но сейчас она, под какой-то тяжестью, опустилась с обеих сторон вниз, и даже старший уловил под водой какое-то движение.

– Что-то большое, может, человек! – крикнул молодой.

– Вон она, лодка, – сказал старший. Молодой тоже увидел ее – у противоположного берега, в зарослях ивы, где река делала крутой поворот. – Двигай туда, приведи ее, посмотрим, что там за рыбина попалась.

Молодой сбросил башмаки и комбинезон, снял рубаху и спрыгнул в воду, затем поплыл, напрямую, так чтобы течение само привело его к лодчонке, забрался в нее и заработал веслом, выпрямившись во весь рост и пристально вглядываясь туда, где выше по течению леска тяжело провисла и посредине время от времени вскипали бурунчики, вызванные какими-то подводными рывками. Молодой остановил лодку у того места, где наверху стоял старший, который как раз в этот момент заметил, что прямо у него за спиной вновь возник глухонемой, по-прежнему издающий настойчивые мычащие звуки и пытающийся спрыгнуть в лодку.

– Назад! – скомандовал старший, отталкивая его в сторону. – Назад, Джо!

– Живо! – крикнул молодой, пристально вглядываясь в затонувшую леску, которая у него глазах натянулась, с трудом вытащила что-то на поверхность, а затем вновь ушла под воду.

– Там что-то есть, или я не я. Что-то здоровое, вроде как человек.

Старший шагнул в лодку и повел ее через реку, не выпуская из рук леску.

Внезапно из-за спины, с берега, что-то крикнул глухонемой. На сей раз членораздельно. И очень громко.

2

– Ну, что там с дознанием? – спросил Стивенс.

– Лонни Гриннэп. – Коронером был старый сельский врач. – Двое парней нашли его нынче утром утонувшим, с леской от собственного перемета на шее.

– О господи! Дурачина несчастный. Я подъеду. – Как окружному прокурору Стивенсу там было нечего делать, даже если это был не просто несчастный случай. И он это знал. Но ему хотелось посмотреть на покойного из сентиментальных побуждений. То, что называлось нынче округом Йокнапатофа, было некогда основано не одним пионером, а тремя одновременно. Все они приехали вместе верхом через Кэмберлендское ущелье, то ли из Южной, то ли из Северной Каролины, когда на месте нынешнего Джефферсона находилась контора уполномоченного по делам индейцев племени чикесо, купили по индейскому патенту землю, обзавелись семьями, добились преуспеяния и с годами сошли со сцены, так что теперь во всем округе, становлению которого они способствовали, остался лишь один наследник всех трех имен.

И это был Стивенс, потому что последний из Холстонов умер еще в конце минувшего столетия, а тот самый Луи Гренье, на чье мертвое лицо Стивенс ехал посмотреть жарким июльским полднем за восемь миль, так до самой смерти и не узнал, что его зовут Луи Гренье. Он даже не мог написать имени, каким называл себя – Лонни Гриннэп, – сирота, как и Стивенс, мужчина ростом чуть ниже среднего и возрастом где-то между тридцатью и сорока, знакомый всей округе, – с лицом, если присмотреться, едва ли не утонченным, застывшим в одном и том же всегда доброжелательном выражении, с неизменно пышной мягкой золотистой бородой, не знавшей, что такое бритва, и светлыми добрыми глазами, – «тронутый», говорили люди, но что бы под этим ни имелось в виду, тронутый слегка, так, чтобы убрать лишь немногое из того, чего могло бы не хватать, – живущий из года в год в лачуге, собственноручно сколоченной из неровных досок и сплющенных жестяных банок из-под растительного масла, с глухонемым сиротой, которого он подобрал и поселил у себя десять лет назад, и одел, и накормил, и вырастил и который по умственному развитию даже до своего благодетеля не дотянулся.

Если посчитать, то его хибара и перемет и донки находились почти точно в центре той тысячи и даже более того акров, которыми некогда владели его предки. Но он этого так и не узнал.

А если бы и узнал, то, полагал Стивенс, не придал бы значения, он всяко отклонил бы саму мысль, что у кого-то может или должно быть столько земли, которая принадлежит всем, в радость и на пользу каждому, – в его собственном случае это были тридцать или сорок квадратных футов, где стояла его хибара, и участок реки, где он ставил перемет и рад был видеть любого и в любое время, независимо от того, дома он или нет, – пусть пользуются его снастью и кормятся его едой, если найдется что есть.

Иногда он подпирал дверь деревянной колодой, обороняясь от рыскающих вокруг хищников, а случалось, без предупреждения или приглашения появлялся вместе со своим глухонемым спутником в домах и хижинах, расположенных в десяти-пятнадцати милях от его жилища, и мог оставаться там неделями, улыбчивый, доброжелательный, совершенно нетребовательный и неподобострастный, готовый устроиться на ночь там, где это удобно хозяевам, – на сеновале, в семейной спальне, в гостевой комнате, меж тем как глухонемой ложился спать на крыльце или просто на земле поблизости от дома, откуда он мог слышать, как дышит тот, кто был ему одновременно братом и отцом. Это был для него единственный звук на земле, лишенной голоса. Он безошибочно узнавал его.

Время едва перевалило за полдень. Воздух застыл в знойной истоме. В какой-то момент на краю длинной равнины, там, где шоссе начинает бежать параллельно руслу реки, Стивенс увидел продуктовую лавку. Обычно здесь бывало пустынно, но на сей раз ему сразу бросились в глаза кое-как припаркованные подержанные машины с откинутым верхом, оседланные лошади, мулы и фургоны – и водителей, и возниц он знал по именам и фамилиям. А, что еще важнее, они знали его, голосовали за него из года в год и называли по имени, хотя язык его понимали не вполне, как не понимали, что означает прикрепленный к цепочке часов ключик – знак принадлежности к братству Фи Бета Каппа Гарвардского университета. Он остановился рядом с машиной коронера.

Дознание, судя по всему, происходило не в лавке, а по соседству, в мукомольне, где перед открытой дверью собралось в молчании больше всего мужчин в чистых субботних комбинезонах и рубашках, с обнаженными головами и загорелыми шеями, на которых выделялись белые полосы от бритья по случаю субботы. Они пропустили его внутрь. Там оказались стол и три стула, на которых сидели коронер и двое свидетелей.

Стивенс увидел мужчину лет сорока с чистым мешком из дерюги в руках, который он складывал и складывал так, что в конце концов тот стал походить на книгу, и молодого человека, на чьем лице застыло выражение усталого, но непреходящего изумления. Тело, прикрытое стеганым одеялом, лежало на небольшом возвышении, к которому крепилась бездействующая дробилка. Он подошел к нему, и откинул одеяло, и посмотрел на лицо покойного, и вернул одеяло на место, и повернулся, уже готовый ехать назад в городок, но в городок назад так и не поехал. Смешавшись с мужчинами, стоявшими у стены со шляпами в руках, он стал слушать свидетелей; сейчас говорил – удивленно, устало, недоверчиво – молодой человек; он заканчивал описание того, как нашел тело. Стивенс увидел, что коронер подписывает заключение и прячет ручку в карман, и понял, что в городок он не вернется.

– Полагаю, это все, – сказал коронер. Он обернулся к двери. – Все, Айк, можно уносить.

Вместе с другими Стивенс посторонился, давая четверым мужчинам войти внутрь.

– Забираете его, Айк?

Старший из четырех бегло оглянулся на него.

– Ну да. Похоронные он держал у Митчелла в лавке.

– Поуз, Мэтью и Джимми Блейк с вами?