Межзвездный скиталец - английский и русский параллельные тексты

Джек Лондон. Межзвездный скиталец

THE JACKET (THE STAR-ROVER)	Джек Лондон. Межзвездный скиталец
CHAPTER I	ГЛАВА I
All my life I have had an awareness of other times and places.	С раннего детства во мне жило сознание бытия иных мест и времен.
I have been aware of other persons in me.-Oh, and trust me, so have you, my reader that is to be.	Я чувствовал присутствие в себе иного "я". И верьте мне, мой грядущий читатель, это бывало и с вами!
Read back into your childhood, and this sense of awareness I speak of will be remembered as an experience of your childhood.	Оглянитесь на свое детство -- и ощущение инобытия, о котором я говорю, вспомнится вам как опыт вашего детства.
You were then not fixed, not crystallized. You were plastic, a soul in flux, a consciousness and an identity in the process of forming-ay, of forming and forgetting.	Вы тогда еще не определились, не выкристаллизовались, вы были пластичны, вы были -- душа в движении, сознание и тождество в процессе формирования, -- да, формирования и... забывания.
You have forgotten much, my reader, and yet, as you read these lines, you remember dimly the hazy vistas of other times and places into which your child eyes peered.	Вы многое забыли, читатель; но все же, читая эти строки, вы смутно припомните туманные перспективы иных времен и мест, в которые заглядывал ваш детский глаз.
They seem dreams to you to-day.	Теперь они вам кажутся грезами, снами.
Yet, if they were dreams, dreamed then, whence the substance of them?	Но если это были сны, привидевшиеся вам в ту пору, -- откуда, в таком случае, их вещественность?
Our dreams are grotesquely compounded of the things we know.	Наши грезы уродливо складываются из вещей, знакомых нам.
The stuff of our sheerest dreams is the stuff of our experience.	Материал самых бесспорных наших снов -это материал нашего опыта.
As a child, a wee child, you dreamed you fell great heights; you dreamed you flew through the air as things of the air fly; you were vexed by crawling spiders and many-legged creatures of the slime; you heard other voices, saw other faces nightmarishly familiar, and gazed upon sunrises and sunsets other than you know now, looking back, you ever looked upon.	Ребенком, совсем крохотным ребенком, вы в грезах падали с громадных высот; вам снилось, что вы летаете по воздуху, вас пугали ползающие пауки и слизистые многоножки, вы слышали иные голоса, видели иные лица, ныне кошмарно знакомые вам, и любовались восходами и закатами солнц иных, чем известные вам ныне.
Very well. These child glimpses are of other-worldness, of other-lifeness, of things that you had never seen in this particular world of your particular life.	Так вот, эти детские грезы принадлежат иному миру, иной жизни, относятся к вещам, которых вы никогда не видели в нынешнем вашем мире и в нынешней вашей жизни.
Then whence?	Но где же?
Other lives?	В другой жизни?
Other worlds?	В других мирах?
Perhaps, when you have read all that I shall write, you will have received answers to the perplexities I have propounded to you, and that you yourself, ere you came to read me, propounded to yourself. * * * * *	Когда вы прочтете все, что я здесь описываю, вы, может быть, получите ответ на недоуменные вопросы, которые я перед вами поставил и которые вы сами ставили себе еще до того, как читали эту книгу.

Wordsworth knew.	Вордсворт знал эту тайну.
He was neither seer nor prophet, but just ordinary man like you or any man.	Он был не ясновидящий, не пророк, а самый обыкновенный человек, как вы, как всякий другой.
What he knew, you know, any man knows.	То, что знал он, знаете вы, знает всякий.
But he most aptly stated it in his passage that begins	Но он необычайно талантливо выразил это в своей фразе, начинающейся словами:
"Not in utter nakedness, not in entire forgetfulness. .!!	"Не в полной наготе, не в полноте забвенья..."
Ah, truly, shades of the prison-house close about us, the new-born things, and all too soon do we forget.	Поистине тени тюрьмы окружают нас, новорожденных, и слишком скоро мы забываем!
And yet, when we were new-born we did remember other times and places.	И все же, едва родившись, мы вспоминали иные времена и иные места.
We, helpless infants in arms or creeping quadruped-like on the floor, dreamed our dreams of air-flight.	Беспомощными младенцами, на руках старших, или ползая на четвереньках по полу, мы вновь переживали во сне свои воздушные полеты.
Yes; and we endured the torment and torture of nightmare fears of dim and monstrous things.	Да, мы познавали муки и пытку кошмарного страха перед чем-то смутным, но чудовищным.
We new-born infants, without experience, were born with fear, with memory of fear; and memory is experience.	Мы, новорожденные младенцы без опыта, рождались со страхом, с воспоминанием страха, а в о с п о м и н а н и е е с т ь о п ы т.
As for myself, at the beginnings of my vocabulary, at so tender a period that I still made hunger noises and sleep noises, yet even then did I know that I had been a star-rover.	Что касается меня, то я, еще не начав говорить, в столь нежном возрасте, что потребность пищи и сна я мог выражать только звуками, -- уже в ту пору я знал, что я был мечтателем, скитальцем среди звезд.
Yes, I, whose lips had never lisped the word "king," remembered that I had once been the son of a king.	Да, я, чьи уста не произносили слова "король", знал, что некогда я был сыном короля.
More-I remembered that once I had been a slave and a son of a slave, and worn an iron collar round my neck.	Мало того -- я помнил, что некогда я был рабом и сыном раба и носил железный ошейник.
Still more.	Это не все.
When I was three, and four, and five years of age, I was not yet I.	Когда мне было три, и четыре, и пять лет, "я" не был еще "я".
I was a mere becoming, a flux of spirit not yet cooled solid in the mould of my particular flesh and time and place.	Я еще только с та новился; я был расплавленный дух, еще не застывший и не отвердевший в форме нынешнего моего тела, нынешнего моего времени и места.
In that period all that I had ever been in ten thousand lives before strove in me, and troubled the flux of me, in the effort to incorporate itself in me and become me.	В этот период во мне бродило, шевелилось все, чем я был в десятках тысяч прежних существований, это все мутило мое расплавленное "я", стремившееся воплотиться во м н е и стать м н о ю.
Silly, isn't it?	Глупо это все, не правда ли?

But remember, my reader, whom I hope to have travel far with me through time and space-remember, please, my reader, that I have thought much on these matters, that through bloody nights and sweats of dark that lasted years-long, I have been alone with my many selves to consult and contemplate my many selves.	Но вспомните, читатель, -- которого надеюсь увлечь за собою в скитания по безднам времени и пространства, -- сообразите, читатель, прошу вас, что я много думал об этих вещах, что в кровавые ночи и в холодном поту мрака, длившегося долгими годами, я был один на один со своими многоразличными "я" и мог совещаться с ними и созерцать их.
I have gone through the hells of all existences to bring you news which you will share with me in a casual comfortable hour over my printed page.	Я пережил ад всех существований, чтобы поведать вам тайны, которые вы разделите со мной, склонясь в час досуга над моей книгой.
So, to return, I say, during the ages of three and four and five, I was not yet I.	Итак, я повторяю: в три, и в четыре, и в пять лет "я" не был еще "я"!
I was merely becoming as I took form in the mould of my body, and all the mighty, indestructible past wrought in the mixture of me to determine what the form of that becoming would be.	Я только с т а н о в и л с я, з а с т ы в а л в форме моего тела, и все могучее, неразрушимое прошлое бродило в смеси моего "я", определяя, какую форму это "я" примет.
It was not my voice that cried out in the night in fear of things known, which I, forsooth, did not and could not know.	Это не мой голос, полный страха, кричал по ночам о вещах, которых я, несомненно, не знал и не мог знать.
The same with my childish angers, my loves, and my laughters.	Также и мой детский гнев, мои привязанности, мой смех.
Other voices screamed through my voice, the voices of men and women aforetime, of all shadowy hosts of progenitors.	Иные голоса прорывались сквозь мой голос, -голоса людей прошлых веков, голоса туманных полчищ прародителей.
And the snarl of my anger was blended with the snarls of beasts more ancient than the mountains, and the vocal madness of my child hysteria, with all the red of its wrath, was chorded with the insensate, stupid cries of beasts pre-Adamic and progeologic in time.	Мой капризный плач смешивался с ревом зверей более древних, чем горы, и истерические вопли моего детства, когда я багровел от бешеного гнева, были настроены в лад бессмысленным, глупым крикам зверей, живших раньше Адама, иных биологических эпох.
And there the secret is out.	Я раскрыл свою тайну.
The red wrath!	Багровый гнев!
It has undone me in this, my present life.	Он погубил меня в этой нынешней моей жизни.
Because of it, a few short weeks hence, I shall be led from this cell to a high place with unstable flooring, graced above by a well-stretched rope; and there they will hang me by the neck until I am dead.	По его милости меня через несколько быстролетных недель поведут из камеры на высокое место с шатким помостом, увенчанное очень прочной веревкой; здесь меня повесят за шею и будут дожидаться моего издыхания.
The red wrath always has undone me in all my lives; for the red wrath is my disastrous catastrophic heritage from the time of the slimy things ere the world was prime. * * * * *	Багровый гнев всегда губил меня во всех моих жизнях; ибо багровый гнев -- мое злосчастное, катастрофическое наследие от эпохи комков живой слизи, -- эпохи, предначальной миру.
It is time that I introduce myself.	Но пора мне отрекомендоваться.
I am neither fool nor lunatic.	Я не идиот и не помешанный.
I want you to know that, in order that you will believe the things I shall tell you.	Вы должны это знать, иначе вы не поверите тому, что я вам расскажу.

I am Darrell Standing.	Меня зовут Дэррель Стэндинг.
Some few of you who read this will know me immediately.	Кое-кто из тех, кто прочтет эти строки, тотчас же вспомнит меня.
But to the majority, who are bound to be strangers, let me exposit myself.	Но большинству читателей -- лицам, меня не знающим, -- я должен представиться.
Eight years ago I was Professor of Agronomics in the College of Agriculture of the University of California.	Восемь лет назад я был профессором агрономии в сельскохозяйственном колледже Калифорнийского университета.
Eight years ago the sleepy little university town of Berkeley was shocked by the murder of Professor Haskell in one of the laboratories of the Mining Building.	Восемь лет назад сонный университетский город Берклей был взволнован убийством профессора Гаскелля в одной из лабораторий горнозаводского отделения.
Darrell Standing was the murderer.	Убийцей был Дэррель Стэндинг.
I am Darrell Standing.	Я -- Дэррель Стэндинг.
I was caught red-handed.	Меня поймали на месте преступления.
Now the right and the wrong of this affair with Professor Haskell I shall not discuss.	Я не стану обсуждать теперь, кто был прав и кто виноват в деле профессора Гаскелля.
It was purely a private matter.	Это было чисто личное дело.
The point is, that in a surge of anger, obsessed by that catastrophic red wrath that has cursed me down the ages, I killed my fellow professor.	Главная суть в том, что в припадке ярости, одержимый катастрофическим багровым гневом, который был моим проклятием во все века, я убил своего товарищапрофессора.
The court records show that I did; and, for once, I agree with the court records.	Протокол судебного следствия показал, что я убил; и я, не колеблясь, признаю правильность судебного протокола.
No; I am not to be hanged for his murder.	Нет, меня повесят не за это убийство.
I received a life-sentence for my punishment.	Меня приговорили к пожизненному заключению.
I was thirty-six years of age at the time. I am now forty-four years old.	В ту пору мне было тридцать шесть лет, теперь сорок четыре.
I have spent the eight intervening years in the California State Prison of San Quentin.	Эти восемь лет я провел в государственной Калифорнийской тюрьме СанКвэнтина.
Five of these years I spent in the dark. Solitary confinement, they call it.	Пять лет из этих восьми я провел в темноте -это называется одиночным заключением.
Men who endure it, call it living death.	Люди, которым приходилось переживать одиночное заключение, называют его погребением заживо.
But through these five years of death-in-life I managed to attain freedom such as few men have ever known.	Но за эти пять лет пребывания в могиле я успел достигнуть свободы, знакомой лишь очень немногим людям.
Closest-confined of prisoners, not only did I range the world, but I ranged time.	Самый одинокий из узников, я победил не только мир -- я победил и время.
They who immured me for petty years gave to me, all unwittingly, the largess of centuries.	Те, кто замуровали меня на несколько лет, дали мне, сами того не зная, простор столетий.

Truly, thanks to Ed Morrell, I have had five years of star-roving.	Поистине благодаря Эду Моррелю я испытал пять лет межзвездных скитаний.
But Ed Morrell is another story.	Впрочем, Эд Моррель -- это уже из другой области.
I shall tell you about him a little later.	Я вам расскажу о нем после.
I have so much to tell I scarce know how to begin.	Мне так много нужно рассказать вам, что я, право, не знаю, с чего начать!
Well, a beginning.	Итак, начнем.
I was born on a quarter-section in Minnesota.	Я родился в штате Миннесота.
My mother was the daughter of an immigrant Swede. Her name was Hilda Tonnesson.	Мать мою -- дочь эмигрировавшего в Америку шведа -- звали Гильда Тоннесон.
My father was Chauncey Standing, of old American stock.	Отец мой, Чанси Стэндинг, принадлежал к старинной американской фамилии.
He traced back to Alfred Standing, an indentured servant, or slave if you please, who was transported from England to the Virginia plantations in the days that were even old when the youthful Washington went a-surveying in the Pennsylvania wilderness.	Он вел свою родословную от Альфреда Стэндинга, по письменному контракту закабалившегося в слуги или, если вам угодно, в рабы и перевезенного из Англии на плантации Виргинии в те дни, когда молодой Вашингтон работал землемером в пустынях Пенсильвании.
A son of Alfred Standing fought in the War of the Revolution; a grandson, in the War of 1812.	Сын Альфреда Стэндинга сражался в войну Революции; внук -- в войну 1812 года.
There have been no wars since in which the Standings have not been represented.	С тех пор не случалось войны, в которой Стэндинги не принимали бы участия.
I, the last of the Standings, dying soon without issue, fought as a common soldier in the Philippines, in our latest war, and to do so I resigned, in the full early ripeness of career, my professorship in the University of Nebraska.	Я, последний из Стэндингов, которому скоро предстоит умереть, не оставив потомков, сражался простым солдатом на Филиппинах в последней войне Америки; для этого я отказался в самом начале карьеры от профессорской кафедры в университете Небраски.
Good heavens, when I so resigned I was headed for the Deanship of the College of Agriculture in that university-I, the star-rover, the red-blooded adventurer, the vagabondish Cain of the centuries, the militant priest of remotest times, the moon-dreaming poet of ages forgotten and to-day unrecorded in man's history of man!	Подумайте! Когда я уходил, меня прочили в деканы сельскохозяйственного отделения этого университета, -- меня, мечтателя, сангвинического авантюриста, бродягу, Каина столетий, воинственного жреца отдаленных времен, мечтающего при луне, как поэт забытых веков, доныне не занесенный в историю человека, писаную человеческой рукой.
And here I am, my hands dyed red in Murderers' Row, in the State Prison of Folsom, awaiting the day decreed by the machinery of state when the servants of the state will lead me away into what they fondly believe is the dark-the dark they fear; the dark that gives them fearsome and superstitious fancies; the dark that drives them, drivelling and yammering, to the altars of their fear-created, anthropomorphic gods.	И вот я сижу в государственной тюрьме Фольсома, в Коридоре Убийц, и ожидаю дня, назначенного государственной машиной, -- дня, в который слуги государства уведут меня туда, где, по их твердому убеждению, царит мрак, -мрак, которого они страшатся, -- мрак, который рождает в них трусливые и суеверные фантазии, который гонит этих слюнявых и хнычущих людишек к алтарям божков, созданных их страхом и ими очеловеченных.

No; I shall never be Dean of any college of agriculture.	Нет, не быть мне никогда деканом агрономического отделения!
And yet I knew agriculture.	А ведь я знал агрономию.
It was my profession.	Это моя специальность.
I was born to it, reared to it, trained to it; and I was a master of it.	Я родился для земледелия, воспитывался на сельском хозяйстве, обучался сельскому хозяйству и изучил сельское хозяйство.
It was my genius.	В нем я был гениален.
I can pick the high-percentage butter-fat cow with my eye and let the Babcock Tester prove the wisdom of my eye.	Я на глаз берусь определить, какая корова дает самое жирное молоко, -- и пусть специальным прибором проверяют меня!
I can look, not at land, but at landscape, and pronounce the virtues and the shortcomings of the soil.	Довольно мне взглянуть не то что на землю, а хотя бы на пейзаж -- и я перечислю вам все достоинства и недостатки почвы.
Litmus paper is not necessary when I determine a soil to be acid or alkali.	Мне не нужна лакмусовая бумажка, чтобы определить, щелочна или кислотна данная почва.
I repeat, farm-husbandry, in its highest scientific terms, was my genius, and is my genius.	Повторяю: сельское хозяйство, в высшем научном значении слова, было моим призванием и остается моим призванием; в нем я гениален.
And yet the state, which includes all the citizens of the state, believes that it can blot out this wisdom of mine in the final dark by means of a rope about my neck and the abruptive jerk of gravitation-this wisdom of mine that was incubated through the millenniums, and that was well-hatched ere the farmed fields of Troy were ever pastured by the flocks of nomad shepherds!	А вот государство, включающее в себя всех граждан государства, полагает, что оно может при помощи веревки, затянутой вокруг моей шеи, и толчка, выбивающего табуретку из-под ног, загнать в последнюю тьму все эти мои знания, всю ту мудрость, которая накоплялась во мне тысячелетиями и была зрелой еще до того, как поля Трои покрылись стадами кочующих пастухов.
Corn?	Зерно?
Who else knows corn?	Кто же знает зерно, как не я?
There is my demonstration at Wistar, whereby I increased the annual corn-yield of every county in Iowa by half a million dollars.	Познакомьтесь с моими показательными опытами в Уистаре, при помощи которых я повысил ценность годового урожая зерна в каждом графстве Айовы на полмиллиона долларов.
This is history.	Это исторический факт.
Many a farmer, riding in his motor-car to-day, knows who made possible that motor-car.	Многие фермеры, разъезжающие сейчас в собственных автомобилях, знают, кто дал им возможность кататься на автомобиле.
Many a sweet-bosomed girl and bright-browed boy, poring over high-school text-books, little dreams that I made that higher education possible by my corn demonstration at Wistar.	Пышногрудые девушки и яснолицые юноши, склонившиеся над университетскими учебниками, не подозревают, что это я, моими прекрасными опытами в Уистаре, дал им возможность получать высшее образование.
And farm management!	А управление фермой?

I know the waste of superfluous motion without studying a moving picture record of it, whether it be farm or farm-hand, the layout of buildings or the layout of the farm-hands' labour.	Я знаю вред лишних движений, не изучая кинематографических снимков; знаю, годится ли данная земля для обработки, знаю стоимость стройки и стоимость рабочих рук.
There is my handbook and tables on the subject.	Познакомьтесь с моим руководством и с моими таблицами по этому вопросу.
Beyond the shadow of any doubt, at this present moment, a hundred thousand farmers are knotting their brows over its spread pages ere they tap out their final pipe and go to bed.	Без всякого хвастовства скажу, что в этот самый момент сотня тысяч фермеров сидит и морщит лоб над развернутыми страницами этого учебника, перед тем как выколотить последнюю трубку и лечь спать.
And yet, so far was I beyond my tables, that all I needed was a mere look at a man to know his predispositions, his co-ordinations, and the index fraction of his motion-wastage.	Но мои знания были настолько выше моих таблиц, что мне достаточно было взглянуть на человека, чтобы определить его наклонности, его координации и коэффициент его лишних движений.
And here I must close this first chapter of my narrative.	Я кончаю первую главу моего повествования.
It is nine o'clock, and in Murderers' Row that means lights out.	Уже девять часов, а в Коридоре Убийц это значит, что надо тушить огонь.
Even now, I hear the soft tread of the gum-shoed guard as he comes to censure me for my coal-oil lamp still burning. As if the mere living could censure the doomed to die!	Я уже слышу глухое шлепанье резиновых подошв надзирателя, спешащего накрыть меня за горящей керосиновой лампой и изругать -словно бранью можно обидеть осужденного на смерть!.
CHAPTER II	ГЛАВА II
I am Darrell Standing.	Итак, я -- Дэррель Стэндинг.
They are going to take me out and hang me pretty soon.	Скоро меня выведут из тюрьмы и повесят.
In the meantime I say my say, and write in these pages of the other times and places.	Пока что я скажу свое слово и буду писать на этих страницах об иных временах и об иных местах.
After my sentence, I came to spend the rest of my "natural life" in the prison of San Quentin.	После приговора меня отправили доживать жизнь в Сан-Квэнтинскую тюрьму.
I proved incorrigible.	Я оказался "неисправимым".
An incorrigible is a terrible human being-at least such is the connotation of "incorrigible" in prison psychology.	А "неисправимый" -- это ужасный человек, по крайней мере такова характеристика "неисправимых" в тюремной психологии.
I became an incorrigible because I abhorred waste motion.	Я стал "неисправимым" потому, что ненавидел лишние движения.
The prison, like all prisons, was a scandal and an affront of waste motion.	Тюрьма, как и все тюрьмы, была сплошной провокацией лишних движений.
They put me in the jute-mill.	Меня приставили к прядению джута.
The criminality of wastefulness irritated me.	Преступная бесцельная растрата сил возмущала меня.
Why should it not?	Да и как могло быть иначе?

Elimination of waste motion was my speciality.	Борьба с нецелесообразными движениями была ведь моей специальностью.
Before the invention of steam or steam-driven looms three thousand years before, I had rotted in prison in old Babylon; and, trust me, I speak the truth when I say that in that ancient day we prisoners wove more efficiently on hand-looms than did the prisoners in the steam-powered loom-rooms of San Quentin.	До изобретения пара или паровых станков, три тысячи лет назад, я гнил в тюрьме Древнего Вавилона; и, поверьте мне, я говорю правду, утверждая, что в те древние времена мы, узники, гораздо продуктивнее работали на ручных станках, чем работают арестанты на паровых станках Сан-Квэнтина.
The crime of waste was abhorrent.	Бессмысленный труд стал мне нестерпим.
I rebelled.	Я взбунтовался.
I tried to show the guards a score or so of more efficient ways.	Я попробовал было показать надзирателям десятокдругой более продуктивных приемов.
I was reported.	На меня донесли.
I was given the dungeon and the starvation of light and food.	Меня посадили в карцер и лишили света и пищи.
I emerged and tried to work in the chaos of inefficiency of the loom-rooms.	Я вышел и опять попробовал работать в хаотической бессмыслице станков.
I rebelled. I was given the dungeon, plus the strait-jacket.	Опять взбунтовался, опять -- карцер и вдобавок смирительная рубашка.
I was spread-eagled, and thumbed-up, and privily beaten by the stupid guards whose totality of intelligence was only just sufficient to show them that I was different from them and not so stupid.	Меня распинали, связывали и тайком поколачивали грубые надзиратели, у которых ума хватало только на то, чтобы чувствовать, что я не похож на них и не так глуп, как они.
Two years of this witless persecution I endured.	Два года длилось это бессмысленное преследование.
It is terrible for a man to be tied down and gnawed by rats.	Тяжко и страшно человеку быть связанным и отданным на растерзание крысам.
The stupid brutes of guards were rats, and they gnawed the intelligence of me, gnawed all the fine nerves of the quick of me and of the consciousness of me.	Грубые сторожа были этими крысами; они грызли мою душу, выгрызали тончайшие волокна моего сознания.
And I, who in my past have been a most valiant fighter, in this present life was no fighter at all.	А я, в моей прежней жизни отважнейший боец, в этой нынешней жизни совсем не был бойцом.
I was a farmer, an agriculturist, a desk-tied professor, a laboratory slave, interested only in the soil and the increase of the productiveness of the soil.	Я был земледельцем-агрономом, кабинетным профессором, рабом лаборатории, интересующимся только почвой и повышением ее производительности.
I fought in the Philippines because it was the tradition of the Standings to fight.	Я дрался на Филиппинах потому, что у Стэндингов была традиция драться.
I had no aptitude for fighting.	У меня не было дарований воина.
It was all too ridiculous, the introducing of disruptive foreign substances into the bodies of little black men-folk.	Как нелепо это введение разрывных инородных тел в тела маленьких черных людей.

It was laughable to behold Science prostituting all the might of its achievement and the wit of its inventors to the violent introducing of foreign substances into the bodies of black folk.	Смешно было видеть, как наука проституирует мощь своих достижений и ум своих изобретателей в целях насильственного введения инородных тел в организмы черных людей.
As I say, in obedience to the tradition of the Standings I went to war and found that I had no aptitude for war.	Как я уже говорил, я пошел на войну, только повинуясь традиции Стэндингов, и убедился, что у меня нет воинских дарований.
So did my officers find me out, because they made me a quartermaster's clerk, and as a clerk, at a desk, I fought through the Spanish-American War.	К такому убеждению пришли и мои начальники, ибо они сделали меня писарем квартирмейстера, и в этом чине писаря, за конторкой, я и проделал всю испано-американскую войну.
So it was not because I was a fighter, but because I was a thinker, that I was enraged by the motion-wastage of the loom-rooms and was persecuted by the guards into becoming an "incorrigible."	И не как боец, а как мыслитель возмущался я бессмысленной тратой усилий на тюремных станках. За это и стали меня преследовать надзиратели, и я превратился в "неисправимого".
One's brain worked and I was punished for its working.	Мозг мой работал, и за его работу я был наказан.
As I told Warden Atherton, when my incorrigibility had become so notorious that he had me in on the carpet in his private office to plead with me; as I told him then:	Когда моя "неисправимость" стала настолько явной, что смотритель Этертон нашел нужным постращать меня в своем кабинете, я сказал ему:
"It is so absurd, my dear Warden, to think that your rat-throttlers of guards can shake out of my brain the things that are clear and definite in my brain.	-- Нелепо думать, дорогой смотритель, будто эти крысы-надзиратели в состоянии вытравить из моей головы вещи, которые так ясно и определенно рисуются в моем мозгу!
The whole organization of this prison is stupid.	Вся организация этой тюрьмы бессмысленна.
You are a politician.	Вы -- политический деятель.
You can weave the political pull of San Francisco saloon-men and ward heelers into a position of graft such as this one you occupy; but you can't weave jute.	Вы умеете плести политические сети для улавливания болтунов в кабаках Сан-Франциско, но вы не умеете прясть джут.
Your loom-rooms are fifty years behind the times. . .!!	Ваши станки отстали по крайней мере на пятьдесят лет...
But why continue the tirade?-for tirade it was.	Но стоит ли продолжать эту тираду?
I showed him what a fool he was, and as a result he decided that I was a hopeless incorrigible.	Я доказал ему, как он был глуп, после чего он решил, что я безнадежно неисправим.
Give a dog a bad name-you know the saw.	"Дайте псу худую кличку..." Вы знаете эту поговорку!
Very well.	Ну, что ж!
Warden Atherton gave the final sanction to the badness of my name.	Смотритель Этертон дал последнюю санкцию моей дурной репутации.
I was fair game.	Я стал предметом общих преследований.

More than one convict's dereliction was shunted off on me, and was paid for by me in the dungeon on bread and water, or in being triced up by the thumbs on my tip-toes for long hours, each hour of which was longer than any life I have ever lived.	Все грехи каторжников сваливали на меня, и за них мне приходилось расплачиваться заключением в карцер на хлеб и воду, или же меня подвешивали за большие пальцы рук и держали в таком положении на цыпочках целые часы; каждый такой час казался мне длиннее всей жизни, прожитой до этого.
Intelligent men are cruel. Stupid men are monstrously cruel.	Умные люди бывают жестоки; глупые люди -чудовищно жестоки.
The guards and the men over me, from the Warden down, were stupid monsters.	Сторожа и другие мои начальники, начиная со смотрителя, были тупые чудовища.
Listen, and you shall learn what they did to me.	Послушайте, что они со мной сделали!
There was a poet in the prison, a convict, a weak-chinned, broad-browed, degenerate poet.	Был в тюрьме поэт-каторжник с маленьким подбородком и широким лбом, -- поэт --дегенерат.
He was a forger. He was a coward. He was a snitcher.	Лгун, трус, доносчик, шпик.
He was a stool-strange words for a professor of agronomics to use in writing, but a professor of agronomics may well learn strange words when pent in prison for the term of his natural life.	Изящные слова, не правда ли, в устах профессора агрономии? Но и профессор агрономии может научиться дурным словам, если запереть его в тюрьму на всю жизнь.
This poet-forger's name was Cecil Winwood.	Этого поэта -- мазурика звали Сесиль Винвуд.
He had had prior convictions, and yet, because he was a snivelling cur of a yellow dog, his last sentence had been only for seven years.	Его уже не раз присуждали к каторге, но так как он был предатель и доносчик, то в последний раз его приговорили всего лишь к семи годам.
Good credits would materially reduce this time.	"Хорошее поведение" могло значительно сократить и этот срок.
My time was life.	Мой же срок заключения был -- до самой смерти!
Yet this miserable degenerate, in order to gain several short years of liberty for himself, succeeded in adding a fair portion of eternity to my own lifetime term.	И этот-то жалкий дегенерат, чтобы сократить свое заключение на несколько лет, вздумал добавить целую вечность к моему пожизненному сроку!
I shall tell what happened the other way around, for it was only after a weary period that I learned.	Я расскажу вам, как это случилось. Я сам узнал правду лишь через много-много лет.
This Cecil Winwood, in order to curry favour with the Captain of the Yard, and thence the Warden, the Prison Directors, the Board of Pardons, and the Governor of California, framed up a prison-break.	Этот Сесиль Винвуд, чтобы выслужиться перед начальником тюремного двора, смотрителем, директорами тюрьмы, комитетом помилований и губернатором Калифорнии, сочинил побег из тюрьмы.

Now note three things: (a) Cecil Winwood was so detested by his fellow-convicts that they would not have permitted him to bet an ounce of Bull Durham on a bed-bug race-and bed-bug racing was a great sport with the convicts; (b) I was the dog that had been given a bad name: (c) for his frame-up, Cecil Winwood needed the dogs with bad names, the lifetimers, the desperate ones, the incorrigibles.	Теперь заметьте себе: во-первых, прочие каторжники так ненавидели Сесиля Винвуда, что не позволили бы ему даже поставить четвертушки табаку на тараканьих гонках (тараканьи гонки -- любимое развлечение каторжников); во-вторых, я был псом с худой кличкой; в-третьих, для своих махинаций Сесиль Винвуд нуждался в псах с худыми кличками -- в пожизненно заключенных, в отчаянных, в "неисправимых".
But the lifers detested Cecil Winwood, and, when he approached them with his plan of a wholesale prison-break, they laughed at him and turned away with curses for the stool that he was.	Но пожизненно заключенные (или "вечники") тоже презирали Сесиля Винвуда, и, когда он подъехал к ним с планом общего побега, его высмеяли и прогнали с бранью, как того заслуживает провокатор.
But he fooled them in the end, forty of the bitterest-wise ones in the pen.	И все же он их одурачил, этих сорок хитрейших молодцов.
He approached them again and again.	Он не оставлял их в покое.
He told of his power in the prison by virtue of his being trusty in the Warden's office, and because of the fact that he had the run of the dispensary.	Он хвастался, что пользуется влиянием в тюрьме, как "доверенный" конторы смотрителя, а также благодаря тому, что работает в тюремной аптеке.
"Show me," said Long Bill Hodge, a mountaineer doing life for train robbery, and whose whole soul for years had been bent on escaping in order to kill the companion in robbery who had turned state's evidence on him.	Был среди каторжников Долговязый Билль Ходж, горец, осужденный за грабеж в поезде и целые годы живший одной мечтой: как бы убежать и убить своего товарища по ограблению, который выдал его. Этот-то Долговязый Билль Ходж и сказал Винвуду: "Докажи мне!"
Cecil Winwood accepted the test.	Сесиль Винвуд принял вызов.
He claimed that he could dope the guards the night of the break.	Он утверждал, что опоит сторожа в ночь побега.
"Talk is cheap," said Long Bill Hodge. "What we want is the goods.	-- Рассказывай! -- говорил Долговязый Билль Ходж. -- Нам нужно дело.
Dope one of the guards to-night.	Опои кого-нибудь из сторожей в э т у же ночь.
There's Barnum. He's no good.	Вот, например, Барнума, -- он дрянь-человек.
He beat up that crazy Chink yesterday in Bughouse Alley-when he was off duty, too.	Вчера он исколотил помешанного Чинка в Аллее Беггауза, да еще не в свое дежурство.
He's on the night watch.	В эту ночь он дежурит.
Dope him to-night an' make him lose his job.	Усыпи его, и пусть его выгонят.
Show me, and we'll talk business with you."	Докажи, что ты это можешь, и тогда пойдет разговор о деле!
All this Long Bill told me in the dungeons afterward.	Все это Билль Ходж рассказывал мне в карцере спустя много времени.
Cecil Winwood demurred against the immediacy of the demonstration.	Сесиль Винвуд противился немедленной пробе сил.

He claimed that he must have time in which to steal the dope from the dispensary.	По его словам, нужно было время, чтобы выкрасть снотворное средство из аптеки.
They gave him the time, and a week later he announced that he was ready.	Ему дали срок, и через неделю он объявил, что все готово.
Forty hard-bitten lifers waited for the guard Barnum to go to sleep on his shift.	Сорок дюжих вечников ждали, как это сторож Барнум заснет на своем дежурстве.
And Barnum did.	И Барнум заснул!
He was found asleep, and he was discharged for sleeping on duty.	Его застали и уволили.
Of course, that convinced the lifers.	Разумеется, это убедило вечников.
But there was the Captain of the Yard to convince.	Но оставалось еще убедить начальника тюремного двора.
To him, daily, Cecil Winwood was reporting the progress of the break-all fancied and fabricated in his own imagination.	Ему Сесиль Винвуд каждый день докладывал, как подготовляется побег, который целиком был им выдуман.
The Captain of the Yard demanded to be shown.	Начальник тюремного двора также потребовал доказательств.
Winwood showed him, and the full details of the showing I did not learn until a year afterward, so slowly do the secrets of prison intrigue leak out.	Винвуд представил их -- и я только через несколько лет узнал все подробности этой махинации: так медленно раскрываются тайны тюремных интриг.
Winwood said that the forty men in the break, in whose confidence he was, had already such power in the Prison that they were about to begin smuggling in automatic pistols by means of the guards they had bought up.	Винвуд донес, что сорок человек, готовящихся к побегу, к которым он вкрался в доверие, забрали такую силу в тюрьме, что собираются получить контрабандой револьверы при помощи подкупленного ими сторожа.
"Show me," the Captain of the Yard must have demanded.	-- Докажи мне это! -- потребовал, вероятно, начальник тюремного двора.
And the forger-poet showed him.	И мазурик-поэт доказал!
In the Bakery, night work was a regular thing.	В пекарне работали по ночам.
One of the convicts, a baker, was on the first night-shift.	Один из каторжников, пекарь, был в первой ночной смене.
He was a stool of the Captain of the Yard, and Winwood knew it.	Он был сыщиком начальника двора, и Винвуд знал это.
"To-night," he told the Captain, "Summerface will bring in a dozen '44 automatics. On his next time off he'll bring in the ammunition.	-- Нынче ночью, -- объявил он начальнику, --Сэммерфорс пронесет дюжину револьверов калибра 44, В следующее дежурство он пронесет патроны.
But to-night he'll turn the automatics over to me in the bakery.	Нынче же он передаст револьверы в пекарне мне.
You've got a good stool there. He'll make you his report to-morrow."	Там у вас есть хороший сыщик -- он сделает вам доклад завтра.
Now Summerface was a strapping figure of a bucolic guard who hailed from Humboldt County.	Сэммерфорс представлял собой любопытную фигуру буколического сторожа из графства Гумбольдт.

He was a simple-minded, good-natured dolt and not above earning an honest dollar by smuggling in tobacco for the convicts.	Это был простодушный, ласковый олух, не упускавший случая честно заработать доллар контрабандной доставкой табаку заключенным...
On that night, returning from a trip to San Francisco, he brought in with him fifteen pounds of prime cigarette tobacco.	В этот вечер, вернувшись из поездки в Сан-Франциско, он принес с собой пятнадцать фунтов легкого табаку для папирос.
He had done this before, and delivered the stuff to Cecil Winwood.	Это было уже не в первый раз, и всякий раз он передавал табак Сесилю Винвуду.
So, on that particular night, he, all unwitting, turned the stuff over to Winwood in the bakery. It was a big, solid, paper-wrapped bundle of innocent tobacco.	Так и в эту ночь, ничего не подозревая, он передал Винвуду в пекарне табак -- большую пачку самого невинного табаку, завернутого в бумагу.
The stool baker, from concealment, saw the package delivered to Winwood and so reported to the Captain of the Yard next morning.	Шпион-пекарь из укромного места видел, как Винвуду передали пакет, о чем и доложил начальнику тюремного двора.
But in the meantime the poet-forger's too-lively imagination ran away with him.	Тем временем не в меру ретивое воображение поэтадоносчика усиленно работало.
He was guilty of a slip that gave me five years of solitary confinement and that placed me in this condemned cell in which I now write.	Он задумал штуку, которая принесла мне пять лет одиночного заключения и привела меня в эту проклятую камеру, где я сейчас пишу.
And all the time I knew nothing about it.	И все эти пять лет я ничего не подозревал.
I did not even know of the break he had inveigled the forty lifers into planning.	Я ничего не знал даже о побеге, к которому он подговорил сорок вечников.
I knew nothing, absolutely nothing.	Я не знал ничего, абсолютно ничего!
And the rest knew little.	Не больше меня знали и другие.
The lifers did not know he was giving them the cross.	Вечники не знали, как он их обошел.
The Captain of the Yard did not know that the cross know was being worked on him.	Начальник тюремного двора не знал, что и его обманули.
Summerface was the most innocent of all.	Неповинней всех был Сэммерфорс.
At the worst, his conscience could have accused him only of smuggling in some harmless tobacco.	В худшем случае совесть могла упрекнуть его в том, что он пронес контрабандой немного безобидного табаку.
And now to the stupid, silly, melodramatic slip of Cecil Winwood.	Но вернемся к глупой, безумной и вместе с тем мелодраматической махинации Сесиля Винвуда.
Next morning, when he encountered the Captain of the Yard, he was triumphant.	Когда он утром встретил начальника двора, вид у него был торжествующий.
His imagination took the bit in its teeth.	Воображение его расскакалось без удержу.
"Well, the stuff came in all right as you said," the captain of the Yard remarked.	-- Да, груз пронесли, совершенно так, как ты сказал, -- заметил начальник двора.
"And enough of it to blow half the prison sky-high," Winwood corroborated.	-- Его хватило бы, чтобы взорвать на воздух половину тюрьмы, -- подхватил Винвуд.
"Enough of what?" the Captain demanded.	-- Хватило чего? -- спросил начальник.

"Dynamite and detonators," the fool rattled on. "Thirty-five pounds of it.	-- Динамита и фитилей, -- продолжал глупец. -Тридцать пять фунтов.
Your stool saw Summerface pass it over to me."	Ваш сыщик видел, как Сэммерфорс передал его мне.
And right there the Captain of the Yard must have nearly died.	Должно быть, начальник двора чуть не умер на месте.
I can actually sympathize with him-thirty-five pounds of dynamite loose in the prison.	Я, право, сочувствую ему в этом случае -подумайте только, тридцать пять фунтов динамита в тюрьме!
They say that Captain Jamie-that was his nickname-sat down and held his head in his hands.	Рассказывают, что капитан Джэми -- таково было прозвище начальника тюремного двора -так и сел на месте и схватился руками за голову.
"Where is it now?" he cried. "I want it.	-- Где же он теперь? -- завопил он. -- Давай его сюда!
Take me to it at once."	Сию минуту давай его сюда!
And right there Cecil Winwood saw his mistake.	Тут только Сесиль Винвуд заметил свой промах.
"I planted it," he lied-for he was compelled to lie because, being merely tobacco in small packages, it was long since distributed among the convicts along the customary channels.	-- Я зарыл его, -- солгал он. Он должен был солгать, потому что табак, упакованный в мелкие пачки, давно уже разошелся по рукам заключенных.
"Very well," said Captain Jamie, getting himself in hand.	-- Ну ладно, -- проговорил капитан Джэми, -веди меня сейчас к этому месту!
"Lead me to it at once."	Но, конечно, вести было некуда.
But there was no plant of high explosives to lead him to.	Никаких взрывчатых веществ в тюрьме не имелось.
The thing did not exist, had never existed save in the imagination of the wretched Winwood.	Они существовали только в воображении негодяя Винвуда.
In a large prison like San Quentin there are always hiding-places for things.	В большой тюрьме, как Сан-Квэнтинская, всегда найдется местечко, куда можно спрятать вещи.
And as Cecil Winwood led Captain Jamie he must have done some rapid thinking.	Ведя за собой капитана Джэми, Сесиль Винвуд поневоле должен был быстро соображать.
As Captain Jamie testified before the Board of Directors, and as Winwood also so testified, on the way to the hiding-place Winwood said that he and I had planted the powder together.	Как свидетельствовал перед комитетом директоров капитан Джэми (а также и Винвуд), на пути к тайнику Винвуд рассказал, что я вместе с ним зарывал динамит.
And I, just released from five days in the dungeons and eighty hours in the jacket; I, whom even the stupid guards could see was too weak to work in the loom-room; I, who had been given the day off to recuperate-from too terrible punishment-I was named as the one who had helped hide the non-existent thirty-five pounds of high explosive!	И я, только что пробывший пять дней в карцере и восемьдесят часов в смирительной рубашке, -- я, полное бессилие которого было известно даже тупым сторожам, -- я, которому дали день на отдых от нечеловечески страшного наказания, -- я был назван соучастником в сокрытии несуществующих тридцати пяти фунтов сильновзрывчатого вещества.
Winwood led Captain Jamie to the alleged hiding-place.	Винвуд повел капитана Джэми к мнимому тайнику.

Of course they found no dynamite in it.	Разумеется, они не нашли никакого динамита.
"My God!" Winwood lied. "Standing has given me the cross.	-- Боже мой! -- продолжал лгать Винвуд. --Стэндинг надул меня.
He's lifted the plant and stowed it somewhere else."	Он откопал динамит и спрятал его в другом месте.
The Captain of the Yard said more emphatic things than "My God!"	Начальник двора употребил более выразительные слова, чем "боже мой".
Also, on the spur of the moment but cold-bloodedly, he took Winwood into his own private office, looked the doors, and beat him up frightfully-all of which came out before the Board of Directors. But that was afterward.	В ту же секунду, не теряя хладнокровия, он повел Винвуда в свой частный кабинет, запер дверь и страшно избил его -- как это впоследствии выяснилось перед комитетом директоров.
In the meantime, even while he took his beating, Winwood swore by the truth of what he had told.	Получив трепку, Винвуд, однако, продолжал клясться, что он сказал правду.
What was Captain Jamie to do?	Что оставалось делать капитану Джэми?
He was convinced that thirty-five pounds of dynamite were loose in the prison and that forty desperate lifers were ready for a break.	Он убежден был, что тридцать пять фунтов динамита спрятаны в тюрьме и что сорок отчаянных вечников приготовились совершить побег.
Oh, he had Summerface in on the carpet, and, although Summerface insisted the package contained tobacco, Winwood swore it was dynamite and was believed.	Он вызвал на очную ставку Сэммерфорса; Сэммерфорс твердил, что в пакете был табак, но Винвуд клялся, что это был динамит, и ему вполне поверили.
At this stage I enter or, rather, I depart, for they took me away out of the sunshine and the light of day to the dungeons, and in the dungeons and in the solitary cells, out of the sunshine and the light of day, I rotted for five years.	В этой стадии дела я и вступил в него или, вернее, выступил, так как меня лишили солнечных лучей и дневного света и снова отвели в карцер, в одиночное заключение, где я в темноте гнил целых пять лет.
I was puzzled.	Я совершенно был сбит с толку.
I had only just been released from the dungeons, and was lying pain-racked in my customary cell, when they took me back to the dungeon.	Меня только что выпустили из карцера; я лежал, изнывая от боли, в своей прежней камере, как вдруг меня схватили и снова бросили в карцер.
"Now," said Winwood to Captain Jamie, "though we don't know where it is, the dynamite is safe.	Теперь, -- говорил Винвуд капитану Джэми, -динамит в безопасном месте, хотя мы и не знаем, где он.
Standing is the only man who does know, and he can't pass the word out from the dungeon.	Стэндинг -- единственный человек, знающий это, а из карцера он никому не сможет сообщить, где динамит.
The men are ready to make the break.	Каторжники готовы к побегу.
We can catch them red-handed.	Мы можем накрыть их на месте преступления.
It is up to me to set the time.	От меня зависит назначить момент.
I'll tell them two o'clock to-night and tell them that, with the guards doped, I'll unlock their cells and give them their automatics.	Я им назначу два часа ночи и скажу, что, когда стража уснет, я отопру камеры и раздам им револьверы.

If, at two o'clock to-night, you don't catch the forty I shall name with their clothes on and wide awake, then, Captain, you can give me solitary for the rest of my sentence.	Если в два часа ночи вы не застанете сорок человек, которых я назову поименно, совершенно одетыми и бодрствующими, тогда, капитан, можете запереть меня в одиночную камеру на весь остаток моего срока!
And with Standing and the forty tight in the dungeons, we'll have all the time in the world to locate the dynamite."	А когда мы запрем в карцер Стэндинга и тех сорок молодцов, у нас довольно будет времени разыскать динамит.
"If we have to tear the prison down stone by stone," Captain Jamie added valiantly.	-- Даже если бы для этого пришлось не оставить камня на камне, -- храбро ответил капитан Джэми.
That was six years ago.	Это происходило шесть лет назад.
In all the intervening time they have never found that non-existent explosive, and they have turned the prison upside-down a thousand times in searching for it.	За все это время они не нашли несуществующего динамита, хотя тысячу раз перевернули тюрьму вверх дном, разыскивая его.
Nevertheless, to his last day in office Warden Atherton believed in the existence of that dynamite.	Тем не менее до последнего момента своей службы смотритель Этертон верил в существование динамита.
Captain Jamie, who is still Captain of the Yard, believes to this day that the dynamite is somewhere in the prison.	Капитан Джэми, все еще состоящий начальником тюремного двора, и сейчас убежден, что в тюрьме спрятан динамит.
Only yesterday, he came all the way up from San Quentin to Folsom to make one more effort to get me to reveal the hiding-place.	Не далее как вчера он приехал из Сан-Квэнтина в Фольсом, чтобы сделать еще одну попытку узнать место, где спрятан динамит.
I know he will never breathe easy until they swing me off.	Я знаю, что он свободно вздохнет, когда меня повесят.
CHAPTER III	ГЛАВА III
All that day I lay in the dungeon cudgelling my brains for the reason of this new and inexplicable punishment.	Весь этот день я пролежал в карцере, ломая себе голову над причиной обрушившейся на меня новой и необъяснимой кары.
All I could conclude was that some stool had lied an infraction of the rules on me in order to curry favour with the guards.	Я додумался только до одного: какойнибудь шпик, подмазываясь к сторожам, донес, что я нарушаю тюремные правила.
Meanwhile Captain Jamie fretted his head off and prepared for the night, while Winwood passed the word along to the forty lifers to be ready for the break.	В то время как капитан Джэми волновался, дожидаясь ночи, Винвуд передал сорока заговорщикам, чтобы они готовились к побегу.
And two hours after midnight every guard in the prison was under orders. This included the day-shift which should have been asleep.	В два часа пополуночи вся тюремная стража была на ногах, не исключая дневной смены, которой полагалось спать в это время.
When two o'clock came, they rushed the cells occupied by the forty. The rush was simultaneous.	Когда пробило два часа, они бросились в камеры, занятые сорока заговорщиками.
The cells were opened at the same moment, and without exception the men named by Winwood were found out of their bunks, fully dressed, and crouching just inside their doors.	Все камеры отворились в один и тот же момент, и все лица, названные Винвудом, оказались на ногах, совершенно одетые; они прятались за дверями.

Of course, this was verification absolute of all the fabric of lies that the poet-forger had spun for Captain Jamie.	Разумеется, это подтвердило в глазах капитана Джэми все измышления Винвуда.
The forty lifers were caught in red-handed readiness for the break.	Сорок вечников были пойманы врасплох на приготовлениях к побегу.
What if they did unite, afterward, in averring that the break had been planned by Winwood?	Что из того, что они все впоследствии единогласно утверждали, что побег был задуман Винвудом?
The Prison Board of Directors believed, to a man, that the forty lied in an effort to save themselves.	Комитет тюремных директоров, от первого до последнего человека, был убежден, что эти сорок каторжников лгут, выгораживая себя.
The Board of Pardons likewise believed, for, ere three months were up, Cecil Winwood, forger and poet, most despicable of men, was pardoned out.	Комитет помилований был того же мнения, ибо не прошло и трех месяцев, как Сесиль Винвуд, поэт и мазурик, презреннейший из людей, получил полное помилование и был освобожден из тюрьмы.
Oh, well, the stir, or the pen, as they call it in convict argot, is a training school for philosophy.	Тюрьма -- превосходная школа философии.
No inmate can survive years of it without having had burst for him his fondest illusions and fairest metaphysical bubbles.	Ни один обитатель ее не может прожить в ней годы без того, чтобы не отрешиться от самых дорогих своих иллюзий, без того, чтобы не лопнули самые радужные его метафизические пузыри.
Truth lives, we are taught; murder will out.	Нас учат, что правда светлее солнца и что преступление всегда раскрывается.
Well, this is a demonstration that murder does not always come out.	Но вот вам доказательство, что не всегда так бывает!
The Captain of the Yard, the late Warden Atherton, the Prison Board of Directors to a man-all believe, right now, in the existence of that dynamite that never existed save in the slippery-geared and all too-accelerated brain of the degenerate forger and poet, Cecil Winwood.	Начальник тюремного двора, смотритель Этертон, комитет тюремных директоров -- все они до единого и сейчас верят в существование динамита, который никогда не существовал, а был только изобретен лживым мозгом дегенерата сыщика и поэта Сесиля Винвуда.
And Cecil Winwood still lives, while I, of all men concerned, the utterest, absolutist, innocentest, go to the scaffold in a few short weeks. * * * * *	И Сесиль Винвуд жив, а я, невиннейший из всех привлеченных к этому делу людей, через несколько недель пойду на виселицу.
And now I must tell how entered the forty lifers upon my dungeon stillness.	Теперь я опишу вам, как сорок вечников ворвались в тюремную тишину.
I was asleep when the outer door to the corridor of dungeons clanged open and aroused me.	Я спал, когда наружная дверь коридора карцера с треском распахнулась и разбудила меня.

"Some poor devil," was my thought; and my next thought was that he was surely getting his, as I listened to the scuffling of feet, the dull impact of blows on flesh, the sudden cries of pain, the filth of curses, and the sounds of dragging bodies. For, you see, every man was man-handled all the length of the way.	"Какой-нибудь горемыка", -- была моя первая мысль; а следующей моей мыслью было, что он, наверное, получил трепку, -- до меня доносилось шарканье ног, глухие звуки ударов по телу, внезапные крики боли, мерзкие ругательства и шум влекомого тела.
Dungeon-door after dungeon-door clanged open, and body after body was thrust in, flung in, or dragged in.	Двери карцеров раскрывались одна за другой, и тела одного за другим бросались или втаскивались туда сторожами.
And continually more groups of guards arrived with more beaten convicts who still were being beaten, and more dungeon-doors were opened to receive the bleeding frames of men who were guilty of yearning after freedom.	Новые и новые группы сторожей приходили с избитыми каторжниками, которых они продолжали бить, и дверь за дверью распахивались, чтобы поглотить окровавленные туши людей, виновных в том, что они стосковались по свободе.
Yes, as I look back upon it, a man must be greatly a philosopher to survive the continual impact of such brutish experiences through the years and years.	Да, когда теперь оглядываешься назад, то видишь: нужно быть большим философом, чтобы выносить все эти зверства год за годом.
I am such a philosopher.	Я -- такой философ.
I have endured eight years of their torment, and now, in the end, failing to get rid of me in all other ways, they have invoked the machinery of state to put a rope around my neck and shut off my breath by the weight of my body.	Восемь лет терпел я эту пытку, пока наконец, отчаявшись избавиться от меня всеми другими способами, они не призвали государственную машину, чтобы накинуть мне на шею веревку и остановить мое дыхание тяжестью моего тела.
Oh, I know how the experts give expert judgment that the fall through the trap breaks the victim's neck.	О, я знаю, эксперты дают ученые заключения, что при повешении, когда вышибают табуретку из-под ног, ломается позвоночник жертвы.
And the victims, like Shakespeare's traveller, never return to testify to the contrary.	А жертвы никогда не возвращаются, чтобы опровергнуть это.
But we who have lived in the stir know of the cases that are hushed in the prison crypts, where the victim's necks are not broken.	Но нам, пережившим тюрьму, известны замалчиваемые тюремщиками случаи, когда шея жертвы оставалась целой.
It is a funny thing, this hanging of a man.	Забавная вещь -- повешение!
I have never seen a hanging, but I have been told by eye-witnesses the details of a dozen hangings so that I know what will happen to me.	Я сам не видел, как вешают, но очевидцы рассказывали мне подробности доброй дюжины таких казней, и я знаю, что будет со мной.
Standing on the trap, leg-manacled and arm-manacled, the knot against the neck, the black cap drawn, they will drop me down until the momentum of my descending weight is fetched up abruptly short by the tautening of the rope.	Поставив меня на табуретку, сковав меня по рукам и ногам, накинув мне на шею петлю, а на голову черный чехол, они столкнут меня так, что тело мое своим весом натянет веревку.
Then the doctors will group around me, and one will relieve another in successive turns in standing on a stool, his arms passed around me to keep me from swinging like a pendulum, his ear pressed close to my chest, while he counts my fading heart-beats.	Затем врачи обступят меня и один за другим будут становиться на табуретку, обхватывать меня руками, чтобы я не качался, как маятник, и прижиматься ухом к моей груди, считая биения сердца.

Sometimes twenty minutes elapse after the trap is sprung ere the heart stops beating.	Иногда проходит двадцать минут с того момента, как уберут табуретку, и до момента, как перестанет биться сердце.
Oh, trust me, they make most scientifically sure that a man is dead once they get him on a rope.	О, поверьте, они по всем правилам науки стараются убедиться, что человек умер, после того как они повесили его на веревке.
I still wander aside from my narrative to ask a question or two of society.	Я уклонюсь немного в сторону от моего повествования, чтобы задать один-два вопроса современному обществу.
I have a right so to wander and so to question, for in a little while they are going to take me out and do this thing to me.	Я имею право отклоняться и ставить вопросы, ибо в скором времени меня выведут из тюрьмы и сделают со мной все описанное выше.
If the neck of the victim be broken by the alleged shrewd arrangement of knot and noose, and by the alleged shrewd calculation of the weight of the victim and the length of slack, then why do they manacle the arms of the victim?	Если позвоночник жертвы ломается от упомянутого хитроумного приспособления и хитроумного расчета веса тела и длины его, то зачем же они в таком случае связывают жертве руки?
Society, as a whole, is unable to answer this question.	Общество в целом не в состоянии ответить на этот вопрос.
But I know why; so does any amateur who ever engaged in a lynching bee and saw the victim throw up his hands, clutch the rope, and ease the throttle of the noose about his neck so that he might breathe.	Но я знаю почему. И это знает любитель, когда-либо участвовавший в линчевании и видевший, как жертва взмахивает руками, хватается за веревку и ослабляет петлю вокруг шеи, силясь перевести дух.
Another question I will ask of the smug, cotton-wooled member of society, whose soul has never strayed to the red hells. Why do they put the black cap over the head and the face of the victim ere they drop him through the trap?	Еще один вопрос задам я нарядному члену общества, душа которого никогда не блуждала в кровавом аду, как моя: зачем они напяливают черный чехол на лицо жертвы перед тем, как выбить из-под ее ног табуретку?
Please remember that in a short while they will put that black cap over my head. So I have a right to ask.	Не забывайте, что в скором времени они набросят этот черный чехол на мою голову, -поэтому я вправе задавать вопросы.
Do they, your hang-dogs, O smug citizen, do these your hang-dogs fear to gaze upon the facial horror of the horror they perpetrate for you and ours and at your behest?	Не потому ли, о нарядный гражданин, твои вешатели так поступают, что боятся увидеть на лице ужас, который они творят над нами по твоему желанию?
Please remember that I am not asking this question in the twelve-hundredth year after Christ, nor in the time of Christ, nor in the twelve-hundredth year before Christ.	Не забывайте, что я задаю этот вопрос не в двенадцатом веке по Рождестве Христове, и не во времена Христа, и не в двенадцатом веке до Рождества.
I, who am to be hanged this year, the nineteen-hundred-and-thirteenth after Christ, ask these questions of you who are assumably Christ's followers, of you whose hang-dogs are going to take me out and hide my face under a black cloth because they dare not look upon the horror they do to me while I yet live.	Я, которого повесят в тысяча девятьсот тринадцатом году по Рождестве Христове, задаю эти вопросы вам, предполагаемым последователям Христа, -- вам, чьи вешатели выведут меня и закроют мое лицо черной тканью, не смея, пока я еще жив, взглянуть на ужас, творимый надо мною.
And now back to the situation in the dungeons.	Но возвращусь к моей тюрьме.

When the last guard departed and the outer door clanged shut, all the forty beaten, disappointed men began to talk and ask questions.	Когда удалился последний сторож и наружная дверь заперлась, все сорок избитых и озадаченных людей заговорили, засыпали друг друга вопросами.
But, almost immediately, roaring like a bull in order to be heard, Skysail Jack, a giant sailor of a lifer, ordered silence while a census could be taken.	Но почти в ту же минуту заревел, как бык, Скайсель Джек, огромного роста матрос; он потребовал молчания, чтобы сделать перекличку.
The dungeons were full, and dungeon by dungeon, in order of dungeons, shouted out its quota to the roll-call.	Камеры были полны, и камера за камерой по порядку выкрикивала имена своих обитателей.
Thus, every dungeon was accounted for as occupied by trusted convicts, so that there was no opportunity for a stool to be hidden away and listening.	Таким образом выяснилось, что в каждой камере находятся надежные каторжники, среди которых не могло оказаться шпика.
Of me, only, were the convicts dubious, for I was the one man who had not been in the plot.	Только на мой счет каторжники остались в сомнении, ибо я был единственный узник, не принимавший участия в заговоре.
They put me through a searching examination.	Меня подвергли основательному допросу.
I could but tell them how I had just emerged from dungeon and jacket in the morning, and without rhyme or reason, so far as I could discover, had been put back in the dungeon after being out only several hours.	Я мог только сказать им, что не далее как этим утром вышел из карцера и смирительной рубашки и без всякой причины, насколько я мог понять, был через несколько часов вновь брошен туда.
My record as an incorrigible was in my favour, and soon they began to talk.	Моя репутация "неисправимого" говорила в мою пользу, и они решились открыть прения.
As I lay there and listened, for the first time I learned of the break that had been a-hatching.	Лежа и прислушиваясь, я впервые узнал о том, что готовился побег.
"Who had squealed?" was their one quest, and throughout the night the quest was pursued.	"Кто сфискалил?" -- был их единственный вопрос. Всю ночь этот вопрос повторялся.
The quest for Cecil Winwood was vain, and the suspicion against him was general.	Поиски Сесиля Винвуда оказались напрасными, и общее подозрение пало на него.
"There's only one thing, lads," Skysail Jack finally said. "It'll soon be morning, and then they'll take us out and give us bloody hell.	-- Остается только одно, ребята, -- промолвил наконец Скайсель Джек. -- Скоро утро. Они нас выведут и устроят нам кровавую баню.
We were caught dead to rights with our clothes on.	Мы были пойманы наготове, в одежде.
Winwood crossed us and squealed.	Винвуд надул нас и донес.
They're going to get us out one by one and mess usup.	Они будут выводить нас по одному и избивать.
There's forty of us. Any lyin's bound to be found out.	Нас сорок человек; нужно раскрыть ложь.
So each lad, when they sweat him, just tells the truth, the whole truth, so help him God."	Пусть каждый, сколько бы его ни били, говорит только правду, сущую правду, и да поможет ему Господь!

And there, in that dark hole of man's inhumanity, from dungeon cell to dungeon cell, their mouths against the gratings, the two-score lifers solemnly pledged themselves before God to tell the truth.	И в этой мрачной юдоли человеческой бесчеловечности, от камеры к камере, прижавшись устами к решетке, сорок вечников торжественно поклялись говорить правду.
Little good did their truth-telling do them.	Мало хорошего принесла им эта правда!
At nine o'clock the guards, paid bravoes of the smug citizens who constitute the state, full of meat and sleep, were upon us.	В девять часов утра сторожа, наемные убийцы чистеньких граждан, составляющих государство, лоснящиеся от еды и сна, накинулись на нас.
Not only had we had no breakfast, but we had had no water. And beaten men are prone to feverishness.	Нам не только не дали завтрака -- нам не дали даже воды, а избитых людей, как известно, всегда лихорадит.
I wonder, my reader, if you can glimpse or guess the faintest connotation of a man beaten-"beat up," we prisoners call it.	Не знаю, читатель, представляете ли вы себе хотя бы приблизительно, что значит быть "избитым"?
But no, I shall not tell you.	Не стану объяснять вам это.
Let it suffice to know that these beaten, feverish men lay seven hours without water.	Довольно вам знать, что эти избитые, лихорадящие люди семь часов оставались без воды.
At nine the guards arrived. There were not many of them.	В девять часов пришли сторожа; их было немного.
There was no need for many, because they unlocked only one dungeon at a time.	В большом числе не было и надобности, потому что они открывали только по одной камере зараз.
They were equipped with pick-handles-a handy tool for the "disciplining" of a helpless man.	Они были вооружены короткими заостренными палками -- удобное орудие для "дисциплинирования" беспомощных людей.
One dungeon at a time, and dungeon by dungeon, they messed and pulped the lifers.	Открывая камеру за камерой, они били и истязали вечников.
They were impartial. I received the same pulping as the rest.	Их нельзя было упрекнуть в лицеприятии: я получил такую же порцию, как и другие.
And this was merely the beginning, the preliminary to the examination each man was to undergo alone in the presence of the paid brutes of the state.	И это было только начало, это было как бы предисловие к пытке, которую каждому из нас пришлось испытать один на один в присутствии оплачиваемых государством зверей.
It was the forecast to each man of what each man might expect in inquisition hall.	Это был как бы намек каждому на то, что ожидает его в инквизиционном застенке.
I have been through most of the red hells of prison life, but, worst of all, far worse than what they intend to do with me in a short while, was the particular hell of the dungeons in the days that followed.	Я в своей жизни изведал много тюремных ужасов, но кромешный ад дней, последовавших за описанными событиями, был хуже даже, чем то, что они собираются учинить надо мной в близком будущем.
Long Bill Hodge, the hard-bitten mountaineer, was the first man interrogated.	Долговязый Билль Ходж, ко многому привыкший горец, должен был первым подвергнуться допросу.
He came back two hours later-or, rather, they conveyed him back, and threw him on the stone of his dungeon floor.	Он вернулся через два часа -- вернее, его приволокли и бросили на каменный пол карцера.

They then took away Luigi Polazzo, a San Francisco hoodlum, the first native generation of Italian parentage, who jeered and sneered at them and challenged them to wreak their worst upon him.	Затем они избили Луиджи Полаццо из Сан-Франциско, американца первого поколения от родителей итальянцев, который глумился и издевался над ними и довел их до белого каления.
It was some time before Long Bill Hodge mastered his pain sufficiently to be coherent.	Не скоро удалось Долговязому Биллю побороть боль настолько, чтобы быть в состоянии произнести несколько связных слов.
"What about this dynamite?" he demanded. "Who knows anything about dynamite?"	-- Что с динамитом? -- спросил он. -- Кто знает чтонибудь о динамите?
And of course nobody knew, although it had been the burden of the interrogation put to him.	Разумеется, никто не знал, -- а это был главный вопрос, поставленный ему мучителями.
Luigi Polazzo came back in a little less than two hours, and he came back a wreck that babbled in delirium and could give no answer to the questions showered upon him along the echoing corridor of dungeons by the men who were yet to get what he had got, and who desired greatly to know what things had been done to him and what interrogations had been put to him.	Почти через два часа вернулся Луиджи Полаццо; но это был не он, это была какая-то развалина, бормотавшая что-то бредовое и не умевшая дать ответа на вопросы, гулко раздававшиеся в длинном коридоре карцеров, -- вопросы, которыми осыпали его люди, ждавшие своей очереди и нетерпеливо желавшие знать, что с ним сделали и какому допросу его подвергли.
Twice again in the next forty-eight hours Luigi was taken out and interrogated.	В ближайшие сорок восемь часов Луиджи два раза водили на допрос.
After that, a gibbering imbecile, he went to live in Bughouse Alley.	После этого уже не человеком, а какимто бормочущим идиотом его отправили на житье в Аллею Беггауза.
He has a strong constitution. His shoulders are broad, his nostrils wide, his chest is deep, his blood is pure; he will continue to gibber in Bughouse Alley long after I have swung off and escaped the torment of the penitentiaries of California.	У него крепкое телосложение, широкие плечи, широкие ноздри, крепкая грудь и чистая кровь; в Аллее Беггауза он еще долго будет бормотать околесицу после того, как я буду вздернут на веревку и избавлюсь таким образом навсегда от ужасов исправительных тюрем в Калифорнии.
Man after man was taken away, one at a time, and the wrecks of men were brought back, one by one, to rave and howl in the darkness.	Заключенных выводили из камер поодиночке, одного за другим, и приводили обратно какие-то развалины, обломки людей, бросая их, окровавленных, в темноту, где им предоставлялось сколько угодно рычать и выть.
And as I lay there and listened to the moaning and the groaning, and all the idle chattering of pain-addled wits, somehow, vaguely reminiscent, it seemed to me that somewhere, some time, I had sat in a high place, callous and proud, and listened to a similar chorus of moaning and groaning.	И когда я лежал, прислушиваясь к стонам и воплям и к безумным фантазиям свихнувшихся от мучений людей, во мне смутно просыпались воспоминания, что где-то, когда-то и я сидел на высоком месте, свирепый и гордый, прислушиваясь к такому же хору стонов и воплей.
Afterwards, as you shall learn, I identified this reminiscence and knew that the moaning and the groaning was of the sweep-slaves manacled to their benches, which I heard from above, on the poop, a soldier passenger on a galley of old Rome.	Впоследствии, как вы в свое время узнаете, я осознал это воспоминание и понял, что стоны и вопли исходили от рабов, прикованных к своим скамьям, и что я слушал их сверху, с кормы, в качестве воина-пассажира на галере Древнего Рима.

That was when I sailed for Alexandria, a captain of men, on my way to Jerusalem . . . but that is a story I shall tell you later.	Я тогда плыл в Александрию начальником воинов, на пути в Иерусалим.
In the meanwhile . . . .	Но об этом я вам расскажу впоследствии... а покуда...
CHAPTER IV	ГЛАВА IV
In the meanwhile obtained the horror of the dungeons, after the discovery of the plot to break prison.	Покуда в темнице царил ужас, начавшийся вслед за открытием приготовлений к побегу.
And never, during those eternal hours of waiting, was it absent from my consciousness that I should follow these other convicts out, endure the hells of inquisition they endured, and be brought back a wreck and flung on the stone floor of my stone-walled, iron-doored dungeon.	И ни на секунду в эти вечные часы ожидания меня не оставляло сознание, что и мне придется последовать за этими каторжниками, претерпеть инквизиционные пытки, какие они претерпели, и вернуться обратно развалиной, которую бросят на каменный пол моей каменной, с чугунной дверью, темницы.
They came for me.	Вот они явились за мной.
Ungraciously and ungently, with blow and curse, they haled me forth, and I faced Captain Jamie and Warden Atherton, themselves arrayed with the strength of half a dozen state-bought, tax-paid brutes of guards who lingered in the room to do any bidding.	Грубо и безжалостно, осыпая меня ударами и бранью, они увели меня -- и я очутился перед капитаном Джэми и смотрителем Этертоном, окруженными полдюжиной подкупленных на выколоченные налогами деньги зверей, носящих название сторожей и готовых исполнить любой приказ начальства.
But they were not needed.	Но их услуги не понадобились.
"Sit down," said Warden Atherton, indicating a stout arm-chair.	-- Садись! -- сказал мне смотритель Этертон, указав на огромный деревянный стул.
I, beaten and sore, without water for a night long and a day long, faint with hunger, weak from a beating that had been added to five days in the dungeon and eighty hours in the jacket, oppressed by the calamity of human fate, apprehensive of what was to happen to me from what I had seen happen to the others-I, a wavering waif of a human man and an erstwhile professor of agronomy in a quiet college town, I hesitated to accept the invitation to sit down.	И вот я, избитый, окровавленный, не получивший глотка воды за долгую ночь и день, полумертвый от голода, от побоев, последовавших за пятью днями карцера и восемьюдесятью часами смирительной рубашки, подавленный сознанием бедственности человеческого удела, охваченный страхом, что со мной произойдет то же, что произошло с остальными, -- я, шатающийся обломок человека и бывший профессор агрономии, -- я отказался принять приглашение сесть.
Warden Atherton was a large man and a very powerful man.	Смотритель Этертон был крупный и очень сильный мужчина.
His hands flashed out to a grip on my shoulders.	Рука его молниеносно упала на мое плечо.
I was a straw in his strength.	В его руках я был соломинкой.
He lifted me clear of the floor and crashed me down in the chair.	Он поднял меня с полу и швырнул на стул.
"Now," he said, while I gasped and swallowed my pain, "tell me all about it, Standing.	-- А теперь, -- промолвил он, пока я задыхался и душил в себе крики боли, -- расскажи мне всю правду, Стэндинг.

Spit it out-all of it, if you know what's healthy for you."	Выплюнь всю правду -- всю, как есть, иначе... ты знаешь, что с тобой будет!
"I don't know anything about what has happened . . .", I began.	-- Я ничего не знаю о том, что случилось... -начал я.
That was as far as I got.	Только это я и успел вымолвить.
With a growl and a leap he was upon me.	С рычанием он бросился на меня одним скачком.
Again he lifted me in the air and crashed me down into the chair.	Опять он поднял меня в воздух и с треском обрушил на стул.
"No nonsense, Standing," he warned. "Make a clean breast of it.	-- Не дури, Стэндинг! -- пригрозил он. -Сознайся во всем.
Where is the dynamite?"	Где динамит?
"I don't know anything of any dynamite," I protested.	-- Я ничего не знаю ни о каком динамите, -возражал я.
Once again I was lifted and smashed back into the chair. I have endured tortures of various sorts, but when I reflect upon them in the quietness of these my last days, I am confident that no other torture was quite the equal of that chair torture. By my body that stout chair was battered out of any semblance of a chair.	Я пережил в своей жизни самые разнообразные муки, но когда я о них размышляю сейчас, в покое моих последних дней, то убеждаюсь, что никакая пытка не сравнится с этой пыткой стулом, Своим телом я превратил стул в уродливую пародию мебели.
Another chair was brought, and in time that chair was demolished.	Принесли другой, но скоро и он оказался разломанным.
But more chairs were brought, and the eternal questioning about the dynamite went on.	Приносили все новые стулья, и допрос о динамите продолжался все в той же неизменной форме.
When Warden Atherton grew tired, Captain Jamie relieved him; and then the guard Monohan took Captain Jamie's place in smashing me down into the chair.	Когда смотритель Этертон утомился, его сменил капитан Джэми, а затем сторож Моноган сменил капитана Джэми и тоже начал бросать меня на стул.
And always it was dynamite, dynamite,	И все это время только и слышалось:
"Where is the dynamite?" and there was no dynamite.	"Динамит! Динамит! Где динамит?.." А динамита никакого и не было.
Why, toward the last I would have given a large portion of my immortal soul for a few pounds of dynamite to which I could confess.	Я под конец готов был отдать чуть не всю свою бессмертную душу за несколько фунтов динамита, которые мог бы показать.
I do not know how many chairs were broken by my body.	Не смогу сказать, сколько стульев было разломано моим телом.
I fainted times without number, and toward the last the whole thing became nightmarish.	Я лишался чувств бесчисленное множество раз. Наконец все слилось в один сплошной кошмар.
I was half-carried, half-shoved and dragged back to the dark.	Меня полунесли, полупихали, полутащили в мою темную камеру.
There, when I became conscious, I found a stool in my dungeon.	Здесь, очнувшись, я увидел шпика.
He was a pallid-faced, little dope-fiend of a short-timer who would do anything to obtain the drug.	Это был бледный маленький арестант короткого срока, готовый на все за глоток водки.

As soon as I recognized him I crawled to the grating and shouted out along the corridor:	Как только я узнал его, я подполз к решетке и крикнул на весь коридор:
"There is a stool in with me, fellows! He's Ignatius Irvine!	-- Со мною шпик, товарищи, Игнатий Ирвин!
Watch out what you say!"	Держите язык за зубами!
The outburst of imprecations that went up would have shaken the fortitude of a braver man than Ignatius Irvine.	Прозвучавший хор проклятий поколебал бы мужество и более храброго человека, чем Игнатий Ирвин.
He was pitiful in his terror, while all about him, roaring like beasts, the pain-racked lifers told him what awful things they would do to him in the years that were to come.	Жалок он был в своем страхе, когда окружавшие его, истерзанные болью вечники, рыча, как звери, говорили, какие ужасы они ему готовят на предстоящие годы.
Had there been secrets, the presence of a stool in the dungeons would have kept the men quiet, As it was, having all sworn to tell the truth, they talked openly before Ignatius Irvine.	Существуй в действительности какая-нибудь тайна, присутствие сыщика в карцере заставило бы каторжников сдерживаться. Но так как все они поклялись говорить правду, то не стеснялись перед Игнатием Ирвиным.
The one great puzzle was the dynamite, of which they were as much in the dark as was I.	Их больше всего озадачивал динамит, о котором они так же мало знали, как и я.
They appealed to me. If I knew anything about the dynamite they begged me to confess it and save them all from further misery.	Они обращались ко мне, умоляли сказать, если я что-нибудь знаю о динамите, и спасти их от дальнейших бедствий.
And I could tell them only the truth, that I knew of no dynamite.	И я мог им сказать только правду -- что я ничего не знаю ни о каком динамите.
One thing the stool told me, before the guards removed him, showed how serious was this matter of the dynamite.	Уводя сыщика, сторож проронил одну фразу, которая показала мне, как серьезно обстоит дело с динамитом.
Of course, I passed the word along, which was that not a wheel had turned in the prison all day.	Разумеется, я об этом передал товарищам, и в результате ни одно колесо не вертелось в этот день на тюремных станках.
The thousands of convict-workers had remained locked in their cells, and the outlook was that not one of the various prison-factories would be operated again until after the discovery of some dynamite that somebody had hidden somewhere in the prison.	Тысячи каторжников оставались запертыми в своих камерах, и ясно было, что ни одна из многочисленных тюремных фабрик не будет действовать до тех пор, пока не отыщется динамит, спрятанный кем-то в тюрьме.
And ever the examination went on.	Следствие продолжалось.
Ever, one at a time, convicts were dragged away and dragged or carried back again. They reported that Warden Atherton and Captain Jamie, exhausted by their efforts, relieved each other every two hours.	Каторжников по одному вытаскивали из камер и втаскивали обратно; как они передавали, смотритель Этертон и капитан Джэми, выбиваясь из сил, сменяли друг друга каждые два часа.
While one slept, the other examined.	Пока один спал, другой вел допрос.
And they slept in their clothes in the very room in which strong man after strong man was being broken.	И спали они не раздеваясь, в той самой комнате, в которой один силач за другим лишались последних своих сил.
And hour by hour, in the dark dungeons, our madness of torment grew.	Час за часом во мраке темницы продолжалось безумие нашей пытки.

Oh, trust me as one who knows, hanging is an easy thing compared with the way live men may be hurt in all the life of them and still live.	О, поверьте мне, повешение пустяк в сравнении с тем, как из живых людей выколачивают остатки жизни, -- а они все еще продолжают жить.
I, too, suffered equally with them from pain and thirst; but added to my suffering was the fact that I remained conscious to the sufferings of the others.	Я, как и все прочие, страдал от боли и жажды, но мои страдания отягощались еще сознанием страданий других.
I had been an incorrigible for two years, and my nerves and brain were hardened to suffering.	Я уже два года считался в числе неисправимых, и мои нервы и мозг стали бесчувственны к страданию.
It is a frightful thing to see a strong man broken.	Но страшное зрелище -- надломленный силач!
About me, at the one time, were forty strong men being broken.	Вокруг меня сорок силачей одновременно превратились в развалины.
Ever the cry for water went up, and the place became lunatic with the crying, sobbing, babbling and raving of men in delirium.	Крики, мольбы о воде не прекращались ни на минуту, люди сходили с ума от воя, плача, бормотанья и безумного бреда.
Don't you see?	Понимаете ли вы?
Our truth, the very truth we told, was our damnation.	Наша правда, истинная правда, которую мы говорили, была нам уликой!
When forty men told the same things with such unanimity, Warden Atherton and Captain Jamie could only conclude that the testimony was a memorized lie which each of the forty rattled off parrot-like.	Раз сорок человек утверждали одно и то же с таким единодушием, смотритель Этертон и капитан Джэми могли заключить, что их свидетельство -- заученная ложь, которую каждый из сорока твердит, как попугай.
From the standpoint of the authorities, their situation was as desperate as ours.	Перед властями их положение было столь же отчаянное, как и наше.
As I learned afterward, the Board of Prison Directors had been summoned by telegraph, and two companies of state militia were being rushed to the prison.	Как я впоследствии узнал, по телеграфу был созван комитет тюремных директоров, и в тюрьму прислали две роты государственной милиции.
It was winter weather, and the frost is sometimes shrewd even in a California winter.	Стояла зима, а морозы порой подносят сюрпризы даже в Калифорнии.
We had no blankets in the dungeons.	В карцерах не было одеял.
Please know that it is very cold to stretch bruised human flesh on frosty stone.	Представьте себе, как приятно лежать израненным телом на ледяных камнях!
In the end they did give us water.	В конце концов нам дали воды.
Jeering and cursing us, the guards ran in the fire-hoses and played the fierce streams on us, dungeon by dungeon, hour after hour, until our bruised flesh was battered all anew by the violence with which the water smote us, until we stood knee-deep in the water which we had raved for and for which now we raved to cease.	Глумясь и ругаясь, сторожа вбежали к нам, одетые в непромокаемые штаны пожарных, и стали окачивать нас из кишки час за часом, пока израненные тела не оказались вновь расшибленными ударами струй, пока мы не очутились по колено в воде, бурлившей вокруг нас и от которой мы теперь мучительно желали избавиться.
I shall skip the rest of what happened in the dungeons.	Не буду больше распространяться о том, что делалось в карцерах.

In passing I shall merely state that no one of those forty lifers was ever the same again.	Скажу только мимоходом, что ни один из этих сорока вечников не пришел в свое прежнее состояние.
Luigi Polazzo never recovered his reason.	Луиджи Полаццо навсегда лишился рассудка.
Long Bill Hodge slowly lost his sanity, so that a year later, he, too, went to live in Bughouse Alley.	Долговязый Билль Ходж медленно терял рассудок, и год спустя его тоже отправили на жительство в Аллею Беггауза.
Oh, and others followed Hodge and Polazzo; and others, whose physical stamina had been impaired, fell victims to prison-tuberculosis.	За Ходжем и Полаццо последовали другие; иные, надломленные физически, пали жертвою тюремного туберкулеза.
Fully 25 per cent. of the forty have died in the succeeding six years.	Ровно четвертая часть этих сорока сошла в могилу в ближайшие шесть лет.
After my five years in solitary, when they took me away from San Quentin for my trial, I saw Skysail Jack.	Когда, после пяти лет одиночного заключения, меня вывели из Сан-Квэнтина на суд, я увидел Скайселя Джека.
I could see little, for I was blinking in the sunshine like a bat, after five years of darkness; yet I saw enough of Skysail Jack to pain my heart.	Видел я, собственно, мало, ибо после пяти лет, проведенных в потемках, я только жмурился да хлопал глазами, как летучая мышь. Но и то, что я увидел, заставило больно сжаться мое сердце.
It was in crossing the Prison Yard that I saw him.	Я встретил Скайселя Джека, когда шел через тюремный двор.
His hair had turned white.	Волосы его были белы как снег.
He was prematurely old. His chest had caved in. His cheeks were sunken.	Он преждевременно одряхлел, грудь его глубоко впала, равно как и щеки.
His hands shook as with palsy. He tottered as he walked.	Руки болтались как парализованные, на ходу он шатался.
And his eyes blurred with tears as he recognized me, for I, too, was a sad wreck of what had once been a man.	Его глаза тоже наполнились слезами, когда он узнал меня, ибо я представлял собою жалкий обломок того, что когда-то называлось человеком.
I weighed eighty-seven pounds.	Я весил восемьдесят семь фунтов.
My hair, streaked with gray, was a five-years' growth, as were my beard and moustache.	Волосы мои, с густой проседью, невероятно отросли за пять лет, так же, как борода и усы.
And I, too, tottered as I walked, so that the guards helped to lead me across that sun-blinding patch of yard.	И я шатался на ходу, так что сторож поддерживал меня, когда я проходил залитый солнцем угол двора.
And Skysail Jack and I peered and knew each other under the wreckage.	Но мы с Джеком Скайселем все же узнали друг друга.
Men such as he are privileged, even in a prison, so that he dared an infraction of the rules by speaking to me in a cracked and quavering voice.	Люди вроде Джека пользуются привилегиями даже в тюрьме, так что он позволил себе нарушить тюремные правила, обратившись ко мне надломленным, дрожащим голосом:
"You're a good one, Standing," he cackled. "You never squealed."	-- Ты славный парень, Стэндинг, -- прохрипел он. -- Ты никогда не фискалил.

"But I never knew, Jack," I whispered back-I was compelled to whisper, for five years of disuse had well-nigh lost me my voice. "I don't think there ever was any dynamite."	-- Но ведь я ничего не знал, Джек! -- прошептал я в ответ. Я шептал непроизвольно: за пять лет вынужденного молчания я почти совершенно потерял голос, -- Я думаю, никакого динамита и не было.
"That's right," he cackled, nodding his head childishly. "Stick with it. Don't ever let'm know.	-- Ладно, ладно, -- хрипел он, с детским упрямством качая головой. -- Береги тайну, не выдавай им!
You're a good one.	Ты молодец!
I take my hat off to you, Standing. You never squealed."	Снимаю перед тобой шапку, Стэндинг: ты не фискал!
And the guards led me on, and that was the last I saw of Skysail Jack.	Сторож увел меня прочь, и я больше не видал Скайселя Джека.
It was plain that even he had become a believer in the dynamite myth. * * * * *	Ясно было, что даже он поверил в сказку о динамите.
Twice they had me before the full Board of Directors.	Меня два раза приводили пред лицо комитета директоров в полном его составе.
I was alternately bullied and cajoled.	Меня то истязали, то уговаривали.
Their attitude resolved itself into two propositions. If I delivered up the dynamite, they would give me a nominal punishment of thirty days in the dungeon and then make me a trusty in the prison library. If I persisted in my stubbornness and did not yield up the dynamite, then they would put me in solitary for the rest of my sentence.	Мне предложили такую альтернативу: если я отдам динамит, меня подвергнут номинальному наказанию -- тридцать дней карцера, а затем сделают сторожем тюремной библиотеки; если же я буду упрямиться и не отдам динамита -- меня посадят в одиночку на весь срок наказания.
In my case, being a life prisoner, this was tantamount to condemning me to solitary confinement for life.	А так как я был пожизненно заключенный, то это значило -- меня заключат в одиночку на всю жизнь.
Oh, no; California is civilized.	О нет, Калифорния -- цивилизованная страна!
There is no such law on the statute books.	В ее уголовном уложении нет такого закона!
It is a cruel and unusual punishment, and no modern state would be guilty of such a law.	Это жестокая, невероятная кара, и ни одно современное государство не повинно в издании такого закона.
Nevertheless, in the history of California I am the third man who has been condemned for life to solitary confinement.	Тем не менее в истории Калифорнии я -третий присужденный к пожизненной одиночке.
The other two were Jake Oppenheimer and Ed Morrell.	Другие два -- Джек Оппенгеймер и Эд Моррель.
I shall tell you about them soon, for I rotted with them for years in the cells of silence.	Я скоро расскажу вам о них, ибо гнил вместе с ними целые годы в камерах безмолвия.
Oh, another thing.	Добавлю к этому следующее.
They are going to take me out and hang me in a little while-no, not for killing Professor Haskell.	Скоро меня выведут и повесят -- не за то, что я убил профессора Гаскелля.
I got life-imprisonment for that.	За это меня присудили к пожизненной тюрьме.

They are going to take me out and hang me because I was found guilty of assault and battery.	Меня повесят потому, что я признан виновным в нападении на сторожа и в драке.
And this is not prison discipline.	А это уже нарушение тюремной дисциплины.
It is law, and as law it will be found in the criminal statutes.	Это закон, который можно найти в уголовном уложении.
I believe I made a man's nose bleed.	Кажется, я разбил человеку нос в кровь.
I never saw it bleed, but that was the evidence.	Я не видел, чтобы из его носа шла кровь, -- но так говорили свидетели.
Thurston, his name was.	Его звали Серстон.
He was a guard at San Quentin.	Он был сторожем в Сан-Квэнтине.
He weighed one hundred and seventy pounds and was in good health.	В нем было сто семьдесят фунтов весу, он цвел здоровьем.
I weighed under ninety pounds, was blind as a bat from the long darkness, and had been so long pent in narrow walls that I was made dizzy by large open spaces.	Я весил меньше девяноста фунтов, был слеп, как нетопырь, от долгого пребывания во мраке и настолько отвык от открытых пространств, что у меня закружилась голова при выходе из камеры.
Really, mime was a well-defined case of incipient agoraphobia, as I quickly learned that day I escaped from solitary and punched the guard Thurston on the nose.	У меня, без сомнения, начиналась агорафобия, в чем я убедился в тот самый день, когда вышел из одиночки и расквасил сторожу Серстону нос.
I struck him on the nose and made it bleed when he got in my way and tried to catch hold of me.	Я раскровянил ему нос, когда он преградил мне дорогу и хотел схватить.
And so they are going to hang me.	И за это меня повесят.
It is the written law of the State of California that a lifetimer like me is guilty of a capital crime when he strikes a prison guard like Thurston.	В законах штата Калифорнии написано, что вечник, вроде меня, подлежит смертной казни, если ударит тюремного сторожа, вроде Серстона.
Surely, he could not have been inconvenienced more than half an hour by that bleeding nose; and yet they are going to hang me for it.	Разбитый нос вряд ли беспокоил его больше получаса, и все же меня за это повесят...
And, see! This law, in my case, is ex post facto.	Видите ли, этот закон является в данном случае законом ex post facto, законом, имеющим обратную силу.
It was not a law at the time I killed Professor Haskell.	Он не был законом в то время, когда я убил профессора Гаскелля.
It was not passed until after I received my life-sentence.	Он был издан после того, как меня приговорили к пожизненному заключению.
And this is the very point: my life-sentence gave me my status under this law which had not yet been written on the books.	И в этом вся штука: мое пожизненное заключение подвело меня под закон, еще не записанный в книге.
And it is because of my status of lifetimer that I am to be hanged for battery committed on the guard Thurston.	И только благодаря своему званию пожизненного арестанта я буду повешен за побои, нанесенные сторожу Серстону.
It is clearly ex post facto, and, therefore, unconstitutional.	Закон явно ex post facto и поэтому неконституционен.

But what bearing has the Constitution on constitutional lawyers when they want to put the notorious Professor Darrell Standing out of the way?	Но что конституция для конституционных юристов, когда они желают избавиться от известного профессора Дэрреля Стэндинга!
Nor do I even establish the precedent with my execution.	Моя казнь не устанавливает даже прецедента.
A year ago, as everybody who reads the newspapers knows, they hanged Jake Oppenheimer, right here in Folsom, for a precisely similar offence . . . only, in his case of battery, he was not guilty of making a guard's nose bleed. He cut a convict unintentionally with a bread-knife.	Г од назад, как известно всякому читавшему газеты, они повесили Джека Оппенгеймера здесь, в Фольсоме, совершенно за такой же проступок... Но только он провинился не в том, что разбил нос сторожу, -- он нечаянно зарезал каторжника хлебным ножом.
It is strange-life and men's ways and laws and tangled paths.	Как они странны -- путаные законы людей, путаные тропки жизни!
I am writing these lines in the very cell in Murderers' Row that Jake Oppenheimer occupied ere they took him out and did to him what they are going to do to me.	Я пишу эти строки в той самой камере Коридора Убийц, которую занимал Джек Оппенгеймер перед тем, как его увели и сделали с ним то, что собираются проделать надо мною...
I warned you I had many things to write about.	Я предупреждал вас, что мне придется писать очень много.
I shall now return to my narrative.	Возвращаюсь теперь к своему повествованию.
The Board of Prison Directors gave me my choice: a prison trustyship and surcease from the jute-looms if I gave up the non-existent dynamite; life imprisonment in solitary if I refused to give up the non-existent dynamite.	Комитет тюремных директоров предоставил мне на выбор: пост тюремного надзирателя и избавление от джутовых станков, если я выдам несуществующий динамит; пожизненное заключение в одиночке -- если я откажусь его выдать.
They gave me twenty-four hours in the jacket to think it over.	На размышление мне дали двадцать четыре часа, заключив на этот срок в смирительную рубашку.
Then I was brought before the Board a second time.	Потом меня привели в комитет.
What could I do?	Что мне было делать?
I could not lead them to the dynamite that was not.	Я не мог указать им динамит, которого не существовало.
I told them so, and they told me I was a liar.	Я и сказал им это; а они назвали меня лжецом.
They told me I was a hard case, a dangerous man, a moral degenerate, the criminal of the century.	Они объявили меня неисправимым, опасным человеком, нравственным дегенератом и "злейшим преступником нашего времени".
They told me many other things, and then they carried me away to the solitary cells.	Они наговорили еще много других приятных вещей и заперли меня в одиночную камеру.
I was put into Number One cell.	Меня поместили в камеру No 1.
In Number Five lay Ed Morrell. In Number Twelve lay Jake Oppenheimer.	В No 5 лежал Эд Моррель, в No 12 -- Джек Оппенгеймер.
And he had been there for ten years. Ed Morrell had been in his cell only one year.	Здесь он жил уже десятый год, а Эд Моррель жил в своей камере всего первый год.

He was serving a fifty-years' sentence.	Он отбывал п я т и д ес я т и л е т н и й срок заключения!
Jake Oppenheimer was a lifer. And so was I a lifer.	Джек Оппенгеймер был вечник, как и я.
Wherefore the outlook was that the three of us would remain there for a long time.	Казалось, нам троим предстояло долго томиться здесь.
And yet, six years only are past, and not one of us is in solitary.	И вот прошло только шесть лет -- и никого из нас нет в одиночке.
Jake Oppenheimer was swung off. Ed Morrell was made head trusty of San Quentin and then pardoned out only the other day.	Джека Оппенгеймера вздернули на веревку, Эда Морреля сделали главным надзирателем в Сан-Квэнтине, а затем он получил помилование.
And here I am in Folsom waiting the day duly set by Judge Morgan, which will be my last day.	А я в Фольсоме дожидаюсь дня, назначенного судьею Морганом, -- дня, который будет моим последним днем.
The fools!	Глупцы!
As if they could throttle my immortality with their clumsy device of rope and scaffold!	Разве они могут удушить мое бессмертие своим неуклюжим изобретением -- веревкой и виселицей?
I shall walk, and walk again, oh, countless times, this fair earth.	Не один раз, а бесчисленное множество раз буду я ходить по этой прекрасной земле!
And I shall walk in the flesh, be prince and peasant, savant and fool, sit in the high place and groan under the wheel.	Я буду ходить во плоти, буду принцем и крестьянином, ученым и шутом, буду сидеть на высоком месте и стонать под колесами.
CHAPTER V	ГЛАВА V
It was very lonely, at first, in solitary, and the hours were long.	Первые дни мне было жутко в одиночке, и часы тянулись нестерпимо долго.
Time was marked by the regular changing of the guards, and by the alternation of day and night.	Время отмечалось правильною сменою сторожей и чередованием дня и ночи.
Day was only a little light, but it was better than the all-dark of the night.	День давал очень мало света, но все же это было лучше, чем непроглядная тьма ночи.
In solitary the day was an ooze, a slimy seepage of light from the bright outer world.	В одиночке день был как светлая слизь, просачивающаяся из светлого внешнего мира.
Never was the light strong enough to read by.	Света было слишком мало, чтобы читать.
Besides, there was nothing to read.	Вдобавок и читать было нечего.
One could only lie and think and think.	Можно было только лежать и думать, думать без конца.
And I was a lifer, and it seemed certain, if I did not do a miracle, make thirty-five pounds of dynamite out of nothing, that all the years of my life would be spent in the silent dark.	Я был пожизненно заключенный, и ясно было, что если я не сотворю чуда, не создам из ничего тридцати пяти фунтов динамита, весь остаток моей жизни протечет в этом безмолвном мраке.
My bed was a thin and rotten tick of straw spread on the cell floor.	Постелью мне служил тонкий, прогнивший соломенный тюфяк, брошенный на пол камеры.
One thin and filthy blanket constituted the covering. There was no chair, no table-nothing but the tick of straw and the thin, aged blanket.	Покровом служило тонкое и грязное одеяло.

I was ever a short sleeper and ever a busy-brained man.	Я всегда спал очень мало, всегда мозг мой много работал.
In solitary one grows sick of oneself in his thoughts, and the only way to escape oneself is to sleep. For years I had averaged five hours' sleep a night.	Но в одиночке устаешь от дум, и единственное спасение от них -- сон.
I now cultivated sleep. I made a science of it.	Теперь я культивировал сон, я сделал из него науку.
I became able to sleep ten hours, then twelve hours, and, at last, as high as fourteen and fifteen hours out of the twenty-four. But beyond that I could not go, and, perforce, was compelled to lie awake and think and think.	Я научился спать по десять часов, потом по двенадцать и, наконец, по четырнадцать и пятнадцать часов в сутки; но дальше этого дело не пошло, и я поневоле вынужден был лежать без сна и думать, думать...
And that way, for an active-brained man, lay madness.	Для деятельного ума это значит постепенно лишаться рассудка.
I sought devices to enable me mechanically to abide my waking hours.	Я изыскивал способы механически убивать часы бодрствования.
I squared and cubed long series of numbers, and by concentration and will carried on most astonishing geometric progressions.	Я возводил в квадрат и в куб длинные ряды цифр, сосредоточивал на этом все свое внимание и волю, я выводил самые изумительные геометрические прогрессии.
I even dallied with the squaring of the circle . . . until I found myself beginning to believe that that possibility could be accomplished.	Я даже отважился на квадратуру круга... И даже поверил в то, что эта невозможность может быть осуществлена.
Whereupon, realizing that there, too, lay madness, I forwent the squaring of the circle, although I assure you it required a considerable sacrifice on my part, for the mental exercise involved was a splendid time-killer.	Наконец, убедившись, что я схожу с ума, я оставил квадратуру круга, хотя, уверяю вас, это для меня была большая жертва: умственные упражнения, связанные с квадратурой круга, отлично помогали мне убивать время.
By sheer visualization under my eyelids I constructed chess-boards and played both sides of long games through to checkmate.	Путем одного воображения, закрыв глаза, я создавал шахматную доску и разыгрывал длинные партии сам с собой.
But when I had become expert at this visualized game of memory the exercise palled on me.	Но когда я усовершенствовался в этой искусственной игре памяти, упражнения начали утомлять меня.
Exercise it was, for there could be no real contest when the same player played both sides.	Это были только упражнения, так как между сторонами в игре, которую ведет один и тот же игрок, не может быть настоящего состязания.
I tried, and tried vainly, to split my personality into two personalities and to pit one against the other. But ever I remained the one player, with no planned ruse or strategy on one side that the other side did not immediately apprehend.	Я многократно и тщательно пытался расколоть свое "я" на две отдельные личности и противопоставить одну другой, но оставался единственным игроком, и не было ни одной хитрости и стратагемы на одной стороне, которую другая сторона тотчас же не раскрывала бы.
And time was very heavy and very long.	Время давило меня, время длилось бесконечно долго.

I played games with flies, with ordinary house-flies that oozed into solitary as did the dim gray light; and learned that they possessed a sense of play.	Я затеял игру с мухами, которые попадали ко мне в камеру, подобно просачивающемуся в нее из внешнего мира тусклому серому свету, и убедился, что они одарены чувством игры.
For instance, lying on the cell floor, I established an arbitrary and imaginary line along the wall some three feet above the floor.	Так, например, лежа на полу камеры, я проводил произвольную воображаемую линию на стене, в расстоянии трех футов от пола.
When they rested on the wall above this line they were left in peace.	Когда мухи сидели на стене выше этой линии, я их оставлял в покое.
The instant they lighted on the wall below the line I tried to catch them.	Как только они спускались по стене ниже ее, я старался поймать их.
I was careful never to hurt them, and, in time, they knew as precisely as did I where ran the imaginary line.	Я всячески старался при этом не помять муху, и по прошествии некоторого времени они знали так же хорошо, как и я, где проходит воображаемая линия.
When they desired to play, they lighted below the line, and often for an hour at a time a single fly would engage in the sport.	Когда им хотелось поиграть, они спускались ниже этой линии, и часто одна какая-нибудь муха целый час занималась этой игрой.
When it grew tired, it would come to rest on the safe territory above.	Утомившись, она садилась отдыхать в безопасном районе.
Of the dozen or more flies that lived with me, there was only one who did not care for the game.	Из дюжины или более мух, живших со мной, только одна не любила игры.
He refused steadfastly to play, and, having learned the penalty of alighting below the line, very carefully avoided the unsafe territory.	Она упорно отказывалась играть и, узнав, какая кара ждет ее за переход запретной межи, старательно избегала опасной территории.
That fly was a sullen, disgruntled creature.	Эта муха была угрюмое, разочарованное существо.
As the convicts would say, it had a "grouch" against the world.	Как выразились бы каторжники, у нее "был зуб" против мира.
He never played with the other flies either.	Она никогда не играла и с другими мухами!
He was strong and healthy, too; for I studied him long to find out.	Это была сильная, здоровая муха, -- я достаточно долго изучал ее, чтобы в этом убедиться.
His indisposition for play was temperamental, not physical.	И ее нерасположение к игре было делом темперамента, а не физического состояния.
Believe me, I knew all my flies.	Поверьте, я знал всех своих мух!
It was surprising to me the multitude of differences I distinguished between them.	Поразительно, какую массу отличий я в них открыл.
Oh, each was distinctly an individual-not merely in size and markings, strength, and speed of flight, and in the manner and fancy of flight and play, of dodge and dart, of wheel and swiftly repeat or wheel and reverse, of touch and go on the danger wall, or of feint the touch and alight elsewhere within the zone.	Каждая муха являла собой вполне определенную индивидуальность -- не только по размерам и приметам, по силе и быстроте полета, по характеру игры, по манере уверток, бегства, возвращения и шныряния по запрещенной зоне на стене.

They were likewise sharply differentiated in the minutest shades of mentality and temperament.	Они сильно отличались одна от другой еще и тончайшими нюансами темперамента и душевного склада.
I knew the nervous ones, the phlegmatic ones.	Среди них были нервические особы, были и флегматики.
There was a little undersized one that would fly into real rages, sometimes with me, sometimes with its fellows.	Так, одна муха, поменьше товарок ростом, приходила в настоящий восторг, когда играла со мной или подругами.
Have you ever seen a colt or a calf throw up its heels and dash madly about the pasture from sheer excess of vitality and spirits?	Видели ли вы когда-нибудь, как жеребенок или теленок скачет по лугу, задрав хвост в необузданном восторге?
Well, there was one fly-the keenest player of them all, by the way-who, when it had alighted three or four times in rapid succession on my taboo wall and succeeded each time in eluding the velvet-careful swoop of my hand, would grow so excited and jubilant that it would dart around and around my head at top speed, wheeling, veering, reversing, and always keeping within the limits of the narrow circle in which it celebrated its triumph over me.	И вот эта муха -- мимоходом сказать, лучший игрок среди прочих, -- бывало, спустившись раза три-четыре подряд в запрещенную зону и всякий раз избежав бархатных тисков моей руки, приходила в такое возбуждение и восторг, что начинала носиться вокруг моей головы с бешеной быстротой, кувыркаясь, лавируя и вертясь и все время держась в пределах узкого круга, в котором она могла торжествовать надо мной.
Why, I could tell well in advance when any particular fly was making up its mind to begin to play.	Я так хорошо изучил мух, что мог заранее сказать, когда той или другой мухе захочется играть со мной.
There are a thousand details in this one matter alone that I shall not bore you with, although these details did serve to keep me from being bored too utterly during that first period in solitary.	В одной этой области были тысячи деталей, которыми я не стану докучать вам, хотя эти детали помогали мне убивать время в первый период моего одиночества.
But one thing I must tell you. To me it is most memorable-the time when the one with a grouch, who never played, alighted in a moment of absent-mindedness within the taboo precinct and was immediately captured in my hand.	Расскажу вам только случай, когда муха "с зубом", никогда не игравшая, в минуту рассеянности села на запрещенную территорию и тотчас же была поймана мною.
Do you know, he sulked for an hour afterward.	Верите ли, она целый час после этого дулась на меня!..
And the hours were very long in solitary; nor could I sleep them all away; nor could I while them away with house-flies, no matter how intelligent.	Часы тянулись в одиночке безумно долго. Я не мог спать беспрерывно, как не мог все время убивать на игру с мухами, при всем их уме.
For house-flies are house-flies, and I was a man, with a man's brain; and my brain was trained and active, stuffed with culture and science, and always geared to a high tension of eagerness to do.	Муха, в конце концов. не более как муха, а я был человек, с человеческим мозгом; мозг мой привык к деятельности, был начинен "культурой" и знаниями и всегда напряженно работал.
And there was nothing to do, and my thoughts ran abominably on in vain speculations.	А делать мне было совершенно нечего, и мысль бесплодно замирала в пустых умозрениях.

There was my pentose and methyl-pentose determination in grapes and wines to which I had devoted my last summer vacation at the Asti Vineyards.	Так, я вспомнил о своем определении присутствия пентозы и метилпентозы в виноградной лозе -- анализ, которому я посвятил последние летние каникулы, проведенные в виноградниках Асти.
I had all but completed the series of experiments. Was anybody else going on with it, I wondered; and if so, with what success?	Я почти довел до конца этот ряд опытов, и теперь меня страшно интересовало, продолжает ли их кто-нибудь, и если продолжает, то с каким успехом.
You see, the world was dead to me.	Ведь мир умер для меня.
No news of it filtered in.	Никакие вести извне не просачивались ко мне.
The history of science was making fast, and I was interested in a thousand subjects.	Развитие науки быстро идет вперед, и меня интересовали тысячи тем.
Why, there was my theory of the hydrolysis of casein by trypsin, which Professor Walters had been carrying out in his laboratory.	Так, например, я создал теорию гидролиза казеина трипсинолом, который профессор Уолтерс выполнил в своей лаборатории.
Also, Professor Schleimer had similarly been collaborating with me in the detection of phytosterol in mixtures of animal and vegetable fats.	Профессор Шлеймер работал вместе со мной над обнаружением фитостерина в смесях животных и растительных жиров.
The work surely was going on, but with what results?	Работа, без сомнения, продолжается: каковы результаты?
The very thought of all this activity just beyond the prison walls and in which I could take no part, of which I was never even to hear, was maddening.	Одна только мысль о работе, ведущейся за тюремными стенами, в которой я не мог принять участие, о которой мне не придется даже услышать, сводила меня с ума.
And in the meantime I lay there on my cell floor and played games with house-flies.	Мой удел был -- лежать на полу камеры и играть с мухами.
And yet all was not silence in solitary.	Нельзя сказать, чтобы в одиночке царило абсолютное безмолвие.
Early in my confinement I used to hear, at irregular intervals, faint, low tappings.	Еще в самом начале своего заключения я часто слышал через определенные промежутки времени слабые, глухие перестукивания.
From farther away I also heard fainter and lower tappings.	Позднее мне слышались слабые и глухие удары.
Continually these tappings were interrupted by the snarling of the guard.	Эти постукивания неизменно прерывались злым ревом сторожей.
On occasion, when the tapping went on too persistently, extra guards were summoned, and I knew by the sounds that men were being strait-jacketed.	Однажды, когда постукивания приняли слишком настойчивый характер, были вызваны сторожа на подмогу, и по шуму я догадался, что некоторых узников заключили в смирительные рубашки.
The matter was easy of explanation.	Объяснить этот инцидент было нетрудно.
I had known, as every prisoner in San Quentin knew, that the two men in solitary were Ed Morrell and Jake Oppenheimer.	Я, как всякий узник Сан-Квэнтина, знал, что в одиночке сидят еще двое -- Эд Моррель и Джек Оппенгеймер.

And I knew that these were the two men who tapped knuckle-talk to each other and were punished for so doing.	Я знал, что эти двое переговаривались посредством стуков и за это были подвергнуты наказанию.
That the code they used was simple I had not the slightest doubt, yet I devoted many hours to a vain effort to work it out.	Я не сомневался, что ключ, которым они пользовались, в высшей степени прост.
Heaven knows-it had to be simple, yet I could not make head nor tail of it.	Однако мне пришлось потратить много часов труда, пока я открыл его.
And simple it proved to be, when I learned it; and simplest of all proved the trick they employed which had so baffled me.	Каким несложным оказался он, когда я изучил его! А всего проще показалась мне уловка, которая больше всего и сбивала меня с толку.
Not only each day did they change the point in the alphabet where the code initialled, but they changed it every conversation, and, often, in the midst of a conversation.	Заключенные не только каждый день меняли букву алфавита, с которой начинался ключ, но и меняли ее в каждом разговоре, даже среди разговора.
Thus, there came a day when I caught the code at the right initial, listened to two clear sentences of conversation, and, the next time they talked, failed to understand a word.	Так, однажды я угадал начальную букву ключа и разобрал две фразы; в следующий же раз, когда они заговорили, я не понял ни единого слова.
But that first time!	Первые фразы, понятые мною, были следующие:
"Say-Ed-what-would-you-give-right-now-for-brown-papers-and-a-sack-of-B Bull-Durham!" asked the one who tapped from farther away.	-- Скажи -- Эд -- что -- ты -- дал -- бы -- сейчас -за -- оберточную -- бумагу -- и -- пачку -- табаку? -- спрашивал один выстукивавший.
I nearly cried out in my joy.	Я чуть не закричал от восторга.
Here was communication!	Вот способ сношения!
Here was companionship!	Вот мне компания!
I listened eagerly, and the nearer tapping, which I guessed must be Ed Morrell's, replied:	Я внимательно прислушивался и разобрал следующий ответ, исходивший, по-видимому, от Эда Морреля.
"I-would-do-twenty-hours-strait-in-the-jacket-for-a-fivve-cent-sack-"	-- Я -- принял -- бы -- двенадцать -- часов -смирительной -- рубашки -- за -- пятицентовую -пачку...
Then came the snarling interruption of the guard:	Но тут послышался грозный рев сторожа:
"Cut that out, Morrell!"	-- Прекрати эту музыку, Моррель!
It may be thought by the layman that the worst has been done to men sentenced to solitary for life, and therefore that a mere guard has no way of compelling obedience to his order to cease tapping.	Профану может показаться, что с людьми, осужденными на пожизненное одиночное заключение, уже сделано самое худшее, и поэтому какой-нибудь сторож не имеет способов заставить выполнить свой приказ -прекратить перестукивание.
But the jacket remains. Starvation remains. Thirst remains. Man-handling remains.	Но ведь есть еще смирительная рубашка, остается голодная смерть, остается жажда, остается рукоприкладство!
Truly, a man pent in a narrow cell is very helpless.	Поистине беспомощен человек, запертый в тесную клетку!

So the tapping ceased, and that night, when it was next resumed, I was all at sea again.	Перестукивание прекратилось. Но в тот же вечер, когда оно вновь началось, я опять превратился в слух.
By pre-arrangement they had changed the initial letter of the code.	Для каждого разговора перестукивающиеся меняли начальную букву ключа.
But I had caught the clue, and, in the matter of several days, occurred again the same initialment I had understood.	Но я отгадывал ее, а через несколько дней опять попадался в тот же ключ.
I did not wait on courtesy.	Я не стал дожидаться формального представления.
"Hello," I tapped	-- Алло! -- выстукал я.
"Hello, stranger," Morrell tapped back; and, from Oppenheimer, "Welcome to our city."	-- Алло, незнакомец! -- простучал в ответ Моррель, а Оппенгеймер простучал: -- Добро пожаловать в наш огород!
They were curious to know who I was, how long I was condemned to solitary, and why I had been so condemned.	Они полюбопытствовали, кто я такой, давно ли присужден к одиночке, за что присужден.
But all this I put to the side in order first to learn their system of changing the code initial.	Но все это я отложил до тех пор, пока не изучу их системы перемены ключа.
After I had this clear, we talked.	После того как я ею овладел, мы начали беседу.
It was a great day, for the two lifers had become three, although they accepted me only on probation.	Это был великий день, ибо вместо двух одиночников стало трое -- хотя они приняли меня в свою компанию только после испытания.
As they told me long after, they feared I might be a stool placed there to work a frame-up on them.	Много позже они мне рассказали, что боялись, не провокатор ли я, посаженный, чтобы впутать их в какую-нибудь историю.
It had been done before, to Oppenheimer, and he had paid dearly for the confidence he reposed in Warden Atherton's tool.	С Оппенгеймером уже такой казус однажды случился, и он дорого заплатил за доверие, которое оказал приспешнику смотрителя Этертона.
To my surprise-yes, to my elation be it said-both my fellow-prisoners knew me through my record as an incorrigible.	К моему изумлению -- вернее сказать, к моему восторгу, -- оба мои товарища по несчастью знали меня благодаря моей репутации "неисправимого"!
Even into the living grave Oppenheimer had occupied for ten years had my fame, or notoriety, rather, penetrated.	Даже в могилу для живых, в которой Оппенгеймер обитал уже десятый год, проникла моя слава или, вернее, известность...
I had much to tell them of prison happenings and of the outside world.	Мне пришлось немало рассказать им о событиях в тюрьме и о внешнем мире.
The conspiracy to escape of the forty lifers, the search for the alleged dynamite, and all the treacherous frame-up of Cecil Winwood was news to them.	Заговор сорока вечников с целью побега, поиски воображаемого динамита и вся вероломная махинация Сесиля Винвуда оказались для них совершенной новостью.
As they told me, news did occasionally dribble into solitary by way of the guards, but they had had nothing for a couple of months.	По их словам, вести до них доходили через сторожей, но вот уже два месяца, как они ни от кого не слыхали ни слова.

The present guards on duty in solitary were a particularly bad and vindictive set.	Теперешние сторожа при одиночках оказались особенно злой и мстительной бандой.
Again and again that day we were cursed for our knuckle talking by whatever guard was on. But we could not refrain.	Сторожа, все без исключения, ругательски ругали нас за перестукивание; но мы не могли отказаться от него.
The two of the living dead had become three, and we had so much to say, while the manner of saying it was exasperatingly slow and I was not so proficient as they at the knuckle game.	Из двух живых мертвецов стало трое; нам так много нужно было сказать друг другу, а способ сообщения был безумно медленным, и я не так был искушен в выстукивании, как мои товарищи.
"Wait till Pie-Face comes on to-night," Morrell rapped to me. "He sleeps most of his watch, and we can talk a streak."	-- Погоди, нынче вечером придет Пестролицый -он спит почти всю свою смену, и нам можно будет наговориться всласть.
How we did talk that night!	И говорили же мы в эту ночь!
Sleep was farthest from our eyes.	Сон бежал от моих глаз!
Pie-Face Jones was a mean and bitter man, despite his fatness; but we blessed that fatness because it persuaded to stolen snatches of slumber.	Пестролицый Джонс был подлою и злою тварью, несмотря на свою тучность. Но мы благословляли его тучность, ибо она побуждала его дремать при первой возможности.
Nevertheless our incessant tapping bothered his sleep and irritated him so that he reprimanded us repeatedly.	Однако наши постоянные перестукивания нарушали его сон и раздражали его до такой степени, что он клял и бранил нас без конца.
And by the other night guards we were roundly cursed.	Так же бранились и другие ночные сторожа.
In the morning all reported much tapping during the night, and we paid for our little holiday; for, at nine, came Captain Jamie with several guards to lace us into the torment of the jacket.	Утром все они доложили, что ночью было много стука, и нам пришлось поплатиться за наш маленький праздник: в девять часов явился капитан Джэми с несколькими сторожами, чтобы запрятать нас в смирительную рубашку.
Until nine the following morning, for twenty-four straight hours, laced and helpless on the floor, without food or water, we paid the price for speech.	До девяти часов утра следующего дня, ровно двадцать четыре часа подряд, мы беспомощно лежали на полу без пищи и воды и этим расплатились за нашу беседу.
Oh, our guards were brutes!	О, что за звери были наши сторожа!
And under their treatment we had to harden to brutes in order to live.	Нам самим пришлось превратиться в зверей, чтобы выжить.
Hard work makes calloused hands.	От грубой работы у человека делаются мозолистые руки.
Hard guards make hard prisoners.	Жестокая стража ожесточает узников.
We continued to talk, and, on occasion, to be jacketed for punishment.	Мы продолжали переговариваться и время от времени расплачивались смирительной рубашкой.
Night was the best time, and, when substitute guards chanced to be on, we often talked through a whole shift.	Самой лучшей порой была ночь, и нередко, когда на стражу ставили временных караульных, нам удавалось беседовать целую смену.
Night and day were one with us who lived in the dark.	Для нас, живших во мраке, день и ночь сливались в одно.

We could sleep any time, we could knuckle-talk only on occasion.	Спать мы могли в любое время, а перестукиваться только при случае.
We told one another much of the history of our lives, and for long hours Morrell and I have lain silently, while steadily, with faint, far taps, Oppenheimer slowly spelled out his life-story, from the early years in a San Francisco slum, through his gang-training, through his initiation into all that was vicious, when as a lad of fourteen he served as night messenger in the red light district, through his first detected infraction of the laws, and on and on through thefts and robberies to the treachery of a comrade and to red slayings inside prison walls.	Мы рассказали друг другу историю своей жизни; бывало, долгие часы мы с Моррелем лежали, прислушиваясь к слабым, отдаленным выстукиваниям Оппенгеймера, который медленно рассказывал нам свою жизненную повесть, начиная с детства в трущобах Сан-Франциско, до школы наук в шайке мошенников, до знакомства со всем, что есть в мире порочного. Четырнадцатилетним мальчишкой он служил ночным вестовым в пожарной команде и через ряд краж и грабежей дошел до убийства в стенах тюрьмы.
They called Jake Oppenheimer the "Human Tiger." Some cub reporter coined the phrase that will long outlive the man to whom it was applied.	Джека Оппенгеймера называли "тигром в человеке" Юркий репортеришка изобрел это прозвище, и кличке суждено было надолго пережить человека, которому она принадлежала.
And yet I ever found in Jake Oppenheimer all the cardinal traits of right humanness.	Но я нашел в Джеке Оппенгеймере все основные черты человечности.
He was faithful and loyal.	Он был верный, преданный товарищ.
I know of the times he has taken punishment in preference to informing on a comrade.	Я знаю, что он не раз предпочел наказание доносу на товарищей.
He was brave. He was patient.	Он был мужествен, был терпелив.
He was capable of self-sacrifice-I could tell a story of this, but shall not take the time.	Он был способен к самопожертвованию, -- я мог бы рассказать вам о подобном случае, но не стану отнимать у вас времени.
And justice, with him, was a passion.	Справедливость же была его страстью.
The prison-killings done by him were due entirely to this extreme sense of justice.	Убийство, совершенное им в тюрьме, вызвано было исключительно его утрированным чувством справедливости.
And he had a splendid mind.	У него был недюжинный ум.
A lifetime in prison, ten years of it in solitary, had not dimmed his brain.	Жизнь, проведенная в тюрьме, и десятилетняя одиночка не помрачили его рассудка.
Morrell, ever a true comrade, too had a splendid brain.	У Морреля, столь же превосходного товарища, также был блестящий ум.
In fact, and I who am about to die have the right to say it without incurring the charge of immodesty, the three best minds in San Quentin from the Warden down were the three that rotted there together in solitary.	Я, которому предстоит умереть, имею право сказать без риска получить упрек в нескромности, что тремя лучшими умами Сан-Квэнтина из всех его обитателей, начиная от смотрителя, были три каторжника, гнившие в одиночках.
And here at the end of my days, reviewing all that I have known of life, I am compelled to the conclusion that strong minds are never docile.	Теперь, на закате дней моих, обозревая все, что дала мне жизнь, я прихожу к заключению, что сильные умы никогда не бывают послушными.

The stupid men, the fearful men, the men ungifted with passionate rightness and fearless championship-these are the men who make model prisoners.	Глупые люди, трусливые люди, не наделенные страстным духом справедливости и бесстрашия в борьбе, -- такие люди дают примерных узников.
I thank all gods that Jake Oppenheimer, Ed Morrell, and I were not model prisoners.	Благодарю всех богов, что ни Джек Оппенгеймер, ни Моррель, ни я не были примерными узниками.
CHAPTER VI	ГЛАВА V1
There is more than the germ of truth in things erroneous in the child's definition of memory as the thing one forgets with.	Дети определяют память как нечто такое, ч е м люди забывают, -- и в этом определении, мне думается, немало правды.
To be able to forget means sanity.	Быть умственно здоровым -- значит быть способным забывать.
Incessantly to remember, means obsession, lunacy.	Вечно же помнить -- значит быть помешанным, одержимым.
So the problem I faced in solitary, where incessant remembering strove for possession of me, was the problem of forgetting.	И в одиночке, где воспоминания осаждали меня беспрестанно, я старался решить главным образом одну задачу -- задачу забвения.
When I gamed with flies, or played chess with myself, or talked with my knuckles, I partially forgot.	Когда я играл с мухами, или с самим собой в шахматы, или перестукивался с товарищами, я отчасти забывался.
What I desired was entirely to forget.	Но мне хотелось забыться вполне.
There were the boyhood memories of other times and places-the "trailing clouds of glory" of Wordsworth.	Во мне жили детские воспоминания иных времен и иных мест -- "разметанные облака славы", по выражению Вордсворта.
If a boy had had these memories, were they irretrievably lost when he had grown to manhood?	Если у ребенка имелись такие воспоминания, то почему же они безвозвратно исчезли, когда он вырос и возмужал?
Could this particular content of his boy brain be utterly eliminated?	Могла ли эта часть детской души совершенно стереться?
Or were these memories of other times and places still residual, asleep, immured in solitary in brain cells similarly to the way I was immured in a cell in San Quentin?	Или же эти воспоминания об иных местах и днях все еще существуют, дремлют, замурованные в мозговых клетках, наподобие того, как я замурован в камере Сан-Квэнтина.
Solitary life-prisoners have been known to resurrect and look upon the sun again.	Бывали случаи, когда люди, осужденные на вечное заключение в одиночке, выходили на свободу и вновь видели солнце.
Then why could not these other-world memories of the boy resurrect?	Почему же в таком случае не могли бы воскреснуть и детские воспоминания об ином мире?
But how?	Но как?
In my judgment, by attainment of complete forgetfulness of present and of manhood past.	Мне думается -- путем достижения полного забвения настоящего.
And again, how?	Но все же -- каким образом?
Hypnotism should do it.	Этим должен был заняться гипноз.

If by hypnotism the conscious mind were put to sleep, and the subconscious mind awakened, then was the thing accomplished, then would all the dungeon doors of the brain be thrown wide, then would the prisoners emerge into the sunshine.	Если посредством гипноза удастся усыпить сознательный дух и пробудить дух подсознательный, то дело будет сделано -- все двери темницы мозга будут разбиты, и узники выйдут на солнечный свет.
So I reasoned-with what result you shall learn.	Так я рассуждал, а с каким результатом -- вы скоро узнаете.
But first I must tell how, as a boy, I had had these other-world memories.	Но прежде я хочу рассказать вам о воспоминаниях иного мира, которые я переживал еще мальчиком.
I had glowed in the clouds of glory I trailed from lives aforetime.	И я "сиял в облаках славы", влекшихся из глубины вечности.
Like any boy, I had been haunted by the other beings I had been at other times.	Как всякого мальчика, меня преследовали образы существований, которые я переживал в иные времена.
This had been during my process of becoming, ere the flux of all that I had ever been had hardened in the mould of the one personality that was to be known by men for a few years as Darrell Standing.	Все это происходило во мне в процессе моего становления, прежде чем расплавленная масса того, чем я некогда был, затвердела в форме личности, которую люди в течение последних лет называют Дэррель Стэндинг.
Let me narrate just one incident.	Я расскажу вам один такой случай.
It was up in Minnesota on the old farm.	Это было в Миннесоте, на старой ферме.
I was nearly six years old.	Я тогда еще не достиг полных шести лет.
A missionary to China, returned to the United States and sent out by the Board of Missions to raise funds from the farmers, spent the night in our house. It was in the kitchen just after supper, as my mother was helping me undress for bed, and the missionary was showing photographs of the Holy Land.	В нашем доме остановился переночевать миссионер, вернувшийся в Соединенные Штаты из Китая и присланный Миссионерским Бюро собирать взносы у фермеров, Дело происходило в кухне, тотчас после ужина, когда мать помогала мне раздеться на ночь, а миссионер показывал нам фотографии видов Святой Земли.
And what I am about to tell you I should long since have forgotten had I not heard my father recite it to wondering listeners so many times during my childhood.	Я давным-давно забыл бы то, что собираюсь вам рассказать, если бы в моем детстве отец не рассказывал так часто этой истории своим изумленным слушателям.
I cried out at sight of one of the photographs and looked at it, first with eagerness, and then with disappointment.	При виде одной из фотографий я вскрикнул и впился в нее взглядом -- сперва с интересом, а потом с разочарованием.
It had seemed of a sudden most familiar, in much the same way that my father's barn would have been in a photograph.	Она вдруг показалась мне ужасно знакомой, -ну, словно я на фотографии увидел бы вдруг отцовскую ригу!
Then it had seemed altogether strange.	Потом она мне показалась совсем незнакомою.
But as I continued to look the haunting sense of familiarity came back.	Но когда я стал опять разглядывать ее, неотвязное чувство знакомости вновь появилось в моем сознании.
"The Tower of David," the missionary said to my mother.	-- Это башня Давида, -- говорил миссионер моей матери.

"No!" I cried with great positiveness.	-- Нет! -- воскликнул я тоном глубокого убеждения.
"You mean that isn't its name?" the missionary asked.	-- Ты хочешь сказать, что она не так называется? -- спросил миссионер,
I nodded.	Я кивнул головой.
"Then what is its name, my boy?"	-- Как же она называется, мальчик?
"It's name is . . ." I began, then concluded lamely, "I, forget."	-- Она называется... -- начал я и затем смущенно добавил: -- Я забыл!
"It don't look the same now," I went on after a pause. "They've ben fixin' it up awful."	-- У нее теперь другой вид, -- продолжал я после недолгого молчания. -- Прежде дома строились иначе.
Here the missionary handed to my mother another photograph he had sought out.	Тогда миссионер протянул мне и матери другую фотографию, которую разыскал в пачке.
"I was there myself six months ago, Mrs. Standing." He pointed with his finger. "That is the Jaffa Gate where I walked in and right up to the Tower of David in the back of the picture where my finger is now.	-- Здесь я был шесть месяцев назад, миссис Стэндинг, -- и он ткнул пальцем. -- Вот это Яффские ворота, куда я входил. Они ведут прямо к башне Давида, -- на картинке, куда показывает мой палец.
The authorities are pretty well agreed on such matters.	Почти все авторитеты согласны в этом пункте.
El Kul'ah, as it was known by-"	Эль-Куллах, как ее называли...
But here I broke in again, pointing to rubbish piles of ruined masonry on the left edge of the photograph.	Но тут я опять вмешался, указал на кучи мусора и осыпавшегося камня в левом углу фотографии.
"Over there somewhere," I said. "That name you just spoke was what the Jews called it.	-- Вот где-то здесь, -- говорил я. -- Евреи называли ее тем самым именем, которое вы произнесли.
But we called it something else. We called it . . . I forget."	Но мы называли ее иначе; мы называли ее... я забыл как.
"Listen to the youngster," my father chuckled. "You'd think he'd ben there."	-- Вы только послушайте малыша! -- засмеялся отец. -- Можно подумать, что он был там.
I nodded my head, for in that moment I knew I had been there, though all seemed strangely different.	Я кивнул головой, ибо в ту минуту з н а л, что бывал там, хотя теперь все мне представляется совершенно иначе.
My father laughed the harder, but the missionary thought I was making game of him.	Отец захохотал еще громче, миссионер же решил, что я потешаюсь над ним.
He handed me another photograph.	Он подал мне другую фотографию.
It was just a bleak waste of a landscape, barren of trees and vegetation, a shallow canyon with easy-sloping walls of rubble.	Это был угрюмый, пустынный ландшафт без деревьев и всякой растительности -- какой-то мелкий овраг с пологими стенами из щебня.
In the middle distance was a cluster of wretched, flat-roofed hovels.	Приблизительно в середине его виднелась куча жалких лачуг с плоскими крышами.
"Now, my boy, where is that?" the missionary quizzed.	-- Ну-ка, мальчик, что это такое? -- иронически спросил миссионер.
And the name came to me!	И вдруг я вспомнил название.

"Samaria," I said instantly.	-- Самария! -- в ту же секунду проговорил я.
My father clapped his hands with glee, my mother was perplexed at my antic conduct, while the missionary evinced irritation.	Отец мой в восхищении захлопал в ладоши, мать была озадачена моим поведением; миссионеру же, по-видимому, было досадно.
"The boy is right," he said. "It is a village in Samaria.	-- Мальчик прав! -- объявил он. -- Это деревушка в Самарии.
I passed through it. That is why I bought it.	Я был в ней, почему и купил фотографию.
And it goes to show that the boy has seen similar photographs before."	Без сомнения, мальчик уже видел такие фотографии раньше!
This my father and mother denied.	Но отец и мать единодушно отрицали это.
"But it's different in the picture," I volunteered, while all the time my memory was busy reconstructing the photograph.	-- Но на картинке совсем не так! -- говорил я, мысленно восстанавливая в памяти ландшафт.
The general trend of the landscape and the line of the distant hills were the same.	Общий характер ландшафта и линия отдаленных холмов остались без изменения.
The differences I noted aloud and pointed out with my finger.	Перемены же, которые я нашел, я называл вслух и указывал пальцем.
"The houses was about right here, and there was more trees, lots of trees, and lots of grass, and lots of goats.	-- Дом стоял вот тут, правее, а здесь было больше деревьев, много травы, много коз.
I can see 'em now, an' two boys drivin' 'em.	Я как сейчас вижу их перед собой, и двух мальчиков, которые пасут их.
An' right here is a lot of men walkin' behind one man.	А здесь, направо, кучка людей идет за одним человеком.
An' over there"-I pointed to where I had placed my village-"is a lot of tramps.	А здесь... -- я указал на то место, где находилась моя деревня, -- здесь толпа бродяг.
They ain't got nothin' on exceptin' rags.	На них нет ничего, кроме рубища.
An' they're sick.	Они больные.
Their faces, an' hands, an' legs is all sores."	Их лица, и руки, и ноги -- все в болячках.
"He's heard the story in church or somewhere-you remember, the healing of the lepers in Luke," the missionary said with a smile of satisfaction.	-- Он слышал эту историю в церкви или еще гденибудь -- помните, исцеление прокаженных в Евангелии от Луки? -- проговорил миссионер с довольной улыбкой. -- Сколько же там было больных бродяг, мальчик?
"How many sick tramps are there, my boy?"	Уже в пять лет я умел считать до ста.
I had learned to count to a hundred when I was five years old, so I went over the group carefully and announced:	Теперь я напряженно пересчитал людей и объявил:
"Ten of 'em.	-- Десять.
They're all wavin' their arms an' yellin' at the other men."	Все они машут руками и кричат другим людям.
"But they don't come near them?" was the query.	-- Но почему же они не приближаются к ним? -был вопрос.
I shook my head.	Я покачал головой:

"They just stand right there an' keep a-yellin' like they was in trouble."	-- Они стоят на местах и воют, как будто случилась беда.
"Go on," urged the missionary. "What next?	-- Продолжай, -- ободрял меня миссионер. -- Что ты еще видишь?
What's the man doing in the front of the other crowd you said was walking along?"	Что делает другой человек, который, как говоришь ты, шел впереди другой толпы?
"They've all stopped, an' he's sayin' something to the sick men. An' the boys with the goats 's stopped to look. Everybody's lookin'."	-- Они все остановились, и он что-то говорит больным; и даже мальчишки с козами остановились посмотреть; все на них внимательно смотрят.
"And then?"	-- А еще что?
"That's all.	-- Это все.
The sick men are headin' for the houses.	Больные люди направляются к домам.
They ain't yellin' any more, an' they don't look sick any more.	Они уже не воют, и у них не больной вид.
An' I just keep settin' on my horse a-lookin' on."	А я все сижу на своей лошади и смотрю...
At this all three of my listeners broke into laughter.	Тут трое моих слушателей залились смехом.
"An' I'm a big man!" I cried out angrily.	-- И я взрослый человек! -- сердито воскликнул я.
"An' I got a big sword!"	И подо мною большое седло.
"The ten lepers Christ healed before he passed through Jericho on his way to Jerusalem," the missionary explained to my parents. "The boy has seen slides of famous paintings in some magic lantern exhibition."	-- Десятерых прокаженных исцелил Христос перед тем, как прошел Иерихон на пути в Иерусалим, -- пояснил миссионер моим родителям. -- Мальчик видел снимки знаменитых картин в волшебном фонаре...
But neither father nor mother could remember that I had ever seen a magic lantern.	Но ни отец, ни мать не могли припомнить, чтобы я когда-нибудь видел волшебный фонарь.
"Try him with another picture," father suggested.	-- Попробуйте показать ему другую картинку, -предложил отец.
"It's all different," I complained as I studied the photograph the missionary handed me. "Ain't nothin' here except that hill and them other hills.	-- Тут все не так, -- говорил я, рассматривая другую фотографию, протянутую мне миссионером. -- Ничего не осталось, кроме горы и других гор.
This ought to be a country road along here.	Здесь должна быть проселочная дорога.
An' over there ought to be gardens, an' trees, an' houses behind big stone walls.	А здесь должны быть сады, и деревья, и дома за большими каменными стенами.
An' over there, on the other side, in holes in the rocks ought to be where they buried dead folks.	А здесь, по ту сторону, в каменных пещерах они хоронили покойников.
You see this place?-they used to throw stones at people there until they killed 'm. I never seen 'm do it.	Видите это место? Здесь они бросали в людей камни, пока не забивали их до смерти.
They just told me about it."	Я сам этого не видел, но мне рассказывали.

"And the hill?" the missionary asked, pointing to the central part of the print, for which the photograph seemed to have been taken. "Can you tell us the name of the hill?"	-- А гора? -- спросил миссионер, указывая на середину фотографии. -- Не можешь ли ты нам сказать название этой горы?
I shook my head.	Я покачал головой:
"Never had no name.	-- У нее не было названия.
They killed folks there.	Здесь убивали людей.
I've seem 'm more 'n once."	Я видел ее не раз.
"This time he agrees with the majority of the authorities," announced the missionary with huge satisfaction. "The hill is Golgotha, the Place of Skulls, or, as you please, so named because it resembles a skull.	-- На этот раз то, что он говорит, подтверждается крупными авторитетами, -объявил миссионер с видом полного удовлетворения. -- Это гора Голгофа, Гора Черепов, называемая так потому, что она похожа на череп.
Notice the resemblance.	Заметьте сходство!
That is where they crucified-" He broke off and turned to me. "Whom did they crucify there, young scholar?	Здесь они распяли... -- Он умолк и обратился ко мне. -- Кого они здесь распяли, молодой ученый?
Tell us what else you see."	Расскажи нам, что ты видишь еще?
Oh, I saw-my father reported that my eyes were bulging; but I shook my head stubbornly and said:	О, я видел, -- по словам отца, я так таращил глаза, -- но упрямо качал головой и говорил:
"I ain't a-goin' to tell you because you're laughin' at me.	-- Я не стану вам рассказывать -- вы смеетесь надо мной.
I seen lots an' lots of men killed there.	Я видел, как здесь убивали многих, очень многих людей.
They nailed 'em up, an' it took a long time.	Их прибивали гвоздями, и на это уходило очень много времени.
I seen-but I ain't a-goin' to tell.	Я видел... но я вам не расскажу.
I don't tell lies.	Я никогда не лгу.
You ask dad an' ma if I tell lies.	Спросите папу и маму -- лгу ли я!
He'd whale the stuffin' out of me if I did.	Они побили бы меня, если бы я лгал.
Ask 'm."	Спросите их!
And thereat not another word could the missionary get from me, even though he baited me with more photographs that sent my head whirling with a rush of memory-pictures and that urged and tickled my tongue with spates of speech which I sullenly resisted and overcame.	Больше миссионер не мог вытянуть из меня ни одного слова, хотя и соблазнял меня такими фотографиями, что у меня голова закружилась от нахлынувших воспоминаний и язык так и чесался заговорить, но я упрямо противился и выдержал характер.
"He will certainly make a good Bible scholar," the missionary told father and mother after I had kissed them good-night and departed for bed. "Or else, with that imagination, he'll become a successful fiction-writer."	-- Из него выйдет большой знаток Библии, -говорил миссионер отцу и матери, после того как я поцеловал их на сон грядущий и улегся спать. -- Или же, с таким воображением, он сделается превосходным беллетристом!
Which shows how prophecy can go agley.	Этому пророчеству не суждено было исполниться.

I sit here in Murderers' Row, writing these lines in my last days, or, rather, in Darrell Standing's last days ere they take him out and try to thrust him into the dark at the end of a rope, and I smile to myself.	Я сижу теперь в Коридоре Убийц и пишу эти строки в мои последние дни -- вернее, в последние дни Дэрреля Стэндинга, которого скоро выведут и швырнут в темноту на конце веревки; я пишу и улыбаюсь про себя.
I became neither Bible scholar nor novelist.	Я не сделался ни знатоком Библии, ни романистом.
On the contrary, until they buried me in the cells of silence for half a decade, I was everything that the missionary forecasted not-an agricultural expert, a professor of agronomy, a specialist in the science of the elimination of waste motion, a master of farm efficiency, a precise laboratory scientist where precision and adherence to microscopic fact are absolute requirements.	Напротив, до того как меня заперли в эту камеру молчания на целую половину десятилетия, я был как раз всем чем угодно, но только не тем, что предсказал миссионер, -экспертом по сельскому хозяйству, профессором агрономии, специалистом по науке уничтожения излишних движений, мастером практического земледелия, лабораторным ученым в области знания, где точность и учет самых микроскопических фактов составляют непременное требование.
And I sit here in the warm afternoon, in Murderers' Row, and cease from the writing of my memoirs to listen to the soothing buzz of flies in the drowsy air, and catch phrases of a low-voiced conversation between Josephus Jackson, the negro murderer on my right, and Bambeccio, the Italian murderer on my left, who are discussing, through grated door to grated door, back and forth past my grated door, the antiseptic virtues and excellences of chewing tobacco for flesh wounds.	И вот я сижу в жаркое предвечерье в Коридоре Убийц, отрываясь время от времени от писания своих мемуаров, чтобы прислушиваться к ласковому жужжанию мух в дремотном воздухе и ловить отдельные фразы тихой беседы, которую ведут между собой негр Джозеф Джексон, убийца, по правую мою руку, и итальянец Бамбеччио, убийца, по левую руку. Из одной решетчатой двери в другую решетчатую дверь, мимо моей решетчатой двери, перебрасываются они рассуждениями об антисептических и других превосходных достоинствах жевательного табаку, как средства врачевания телесных ран.
And in my suspended hand I hold my fountain pen, and as I remember that other hands of me, in long gone ages, wielded ink-brush, and quill, and stylus, I also find thought-space in time to wonder if that missionary, when he was a little lad, ever trailed clouds of glory and glimpsed the brightness of old star-roving days.	А я держу в своей поднятой руке вечное перо с резервуаром и вспоминаю. что в давно минувшие, стародавние времена другие мои руки держали кисточку для туши, гусиное перо и стилос; мысленно я задаю себе вопрос: а что этот миссионер, в бытность маленьким мальчиком, тоже носился по облакам света и сиял блеском межзвездных скитаний?
Well, back to solitary, after I had learned the code of knuckle-talk and still found the hours of consciousness too long to endure.	Вернемся, однако, в мою одиночку, к моменту, когда я, изучив искусство перестукиваться, все же убедился, что часы сознания бесконечно, нестерпимо долги.
By self-hypnosis, which I began successfully to practise, I became able to put my conscious mind to sleep and to awaken and loose my subconscious mind.	Путем самогипноза, которым я научился искусно управлять, я получил возможность усыплять свое сознательное, бодрственное "я" и будить, выпускать на свободу мое подсознательное "я".
But the latter was an undisciplined and lawless thing.	Но это последнее "я" было существом, не желавшим знать никаких законов и дисциплины.

It wandered through all nightmarish madness, without coherence, without continuity of scene, event, or person.	Оно бессвязно, без смысла скиталось по кошмарам безумия; и лица, и события -- все носило отрывочный, разрозненный характер.
My method of mechanical hypnosis was the soul of simplicity.	Мой метод механического самовнушения был весьма прост.
Sitting with folded legs on my straw-mattress, I gazed fixedly at a fragment of bright straw which I had attached to the wall of my cell near the door where the most light was.	Скрестив ноги по-турецки на моем соломенном тюфяке, я устремлял неподвижный взор на кусочек блестящей соломинки, которую перед тем прикрепил к стене моей камеры, в том месте у дверей, где падало больше всего света.
I gazed at the bright point, with my eyes close to it, and tilted upward till they strained to see.	Приблизив к ней глаза, я смотрел на блестящую точку, пока глаза не уставали глядеть.
At the same time I relaxed all the will of me and gave myself to the swaying dizziness that always eventually came to me.	Одновременно с этим я сосредоточивал всю свою волю и отдавался во власть чувству головокружения, всегда овладевавшего мною под конец сеанса.
And when I felt myself sway out of balance backward, I closed my eyes and permitted myself to fall supine and unconscious on the mattress.	Откидываясь навзничь, я закрывал глаза и без сознания падал на тюфяк.
And then, for half-an-hour, ten minutes, or as long as an hour or so, I would wander erratically and foolishly through the stored memories of my eternal recurrence on earth.	После этого, в течение получаса, или десяти минут, или часа, скажем, я беспорядочно и бестолково скитался по громадам воспоминаний о моих былых, то и дело возникавших существованиях на земле.
But times and places shifted too swiftly.	Но места и эпохи сменялись при этом с невероятной быстротой.
I knew afterward, when I awoke, that I, Darrell Standing, was the linking personality that connected all bizarreness and grotesqueness.	Впоследствии, просыпаясь, я понимал, что это я, Дэррель Стэндинг, был связующим звеном, той личностью, которая соединяла в одно все эти причудливые и уродливые моменты.
But that was all.	Но и только.
I could never live out completely one full experience, one point of consciousness in time and space.	Мне ни разу не удалось вполне запомнить одно целое переживание, объединенное сознанием во времени и пространстве.
My dreams, if dreams they may be called, were rhymeless and reasonless.	Мои сны, если их можно назвать снами, были бессмысленны и нестройны.
Thus, as a sample of my rovings: in a single interval of fifteen minutes of subconsciousness I have crawled and bellowed in the slime of the primeval world and sat beside Haas-further and cleaved the twentieth century air in a gas-driven monoplane.	Вот образец моих грезовых скитаний. В течение пятнадцати минут подсознательного бытия я ползал и мычал в тине первобытного мира, потом сидел рядом с Гаазом, рассекая воздух двадцатого века на моноплане с газовым двигателем.
Awake, I remembered that I, Darrell Standing, in the flesh, during the year preceding my incarceration in San Quentin, had flown with Haas further over the Pacific at Santa Monica.	Проснувшись, я вспомнил, что я, Дэррель Стэндинг во плоти, за год до моего заточения в СанКвэнтин летал с Гаазом над Тихим океаном у СантаМоники.
Awake, I did not remember the crawling and the bellowing in the ancient slime.	Проснувшись, я не вспомнил о том, что ползал и мычал в древнем иле.

Nevertheless, awake, I reasoned that somehow I had remembered that early adventure in the slime, and that it was a verity of long-previous experience, when I was not yet Darrell Standing but somebody else, or something else that crawled and bellowed.	Тем не менее после пробуждения я соображал, что каким-то образом мне все же припомнилось это далекое бытие в первобытной тине, что это действительно было мое существование в ту пору, когда я был не Дэррелем Стэндингом, а кем-то другим, ползавшим и мычавшим.
One experience was merely more remote than the other.	Просто -- одно переживание было древнее другого.
Both experiences were equally real-or else how did I remember them?	Оба переживания были равно реальны, -- иначе как бы я мог помнить их?
Oh, what a fluttering of luminous images and actions!	О, что это было за непрерывное мелькание светлых образов и движений!
In a few short minutes of loosed subconsciousness I have sat in the halls of kings, above the salt and below the salt, been fool and jester, man-at-arms, clerk and monk; and I have been ruler above all at the head of the table-temporal power in my own sword arm, in the thickness of my castle walls, and the numbers of my fighting men; spiritual power likewise mine by token of the fact that cowled priests and fat abbots sat beneath me and swigged my wine and swined my meat.	На протяжении нескольких минут освобожденного подсознательного бытия я сидел в царских палатах на верхнем конце стола и на нижнем его конце, был шутом и монахом, писцом и солдатом, был владыкой над всеми и сидел на почетном месте -- мне принадлежала светская власть по праву меча, толстых стен замка и численности моих бойцов; мне же принадлежала и духовная власть, ибо раболепные патеры и тучные аббаты сидели ниже меня, лакали мое вино и жрали мои яства.
I have worn the iron collar of the serf about my neck in cold climes; and I have loved princesses of royal houses in the tropic-warmed and sun-scented night, where black slaves fanned the sultry air with fans of peacock plumes, while from afar, across the palm and fountains, drifted the roaring of lions and the cries of jackals.	В холодных странах я носил, помнится, железный ошейник раба; я любил принцесс королевского дома в ароматные тропические ночи: чернокожие рабы освежали застоявшийся знойный воздух опахалами из павлиньих перьев, а издали, из-за пальм и фонтанов, доносилось рычание львов и вопли шакалов.
I have crouched in chill desert places warming my hands at fires builded of camel's dung; and I have lain in the meagre shade of sun-parched sage-brush by dry water-holes and yearned dry-tongued for water, while about me, dismembered and scattered in the alkali, were the bones of men and beasts who had yearned and died.	И еще -- я сидел на корточках в холодной пустыне, грея руки над костром из верблюжьего помета, или лежал в редкой тени сожженного солнцем кустарника у пересохшего родника, сгорая от жажды, а вокруг, разбросанные по солончаку, валялись кости людей и животных, уже погибших от жажды.
I have been sea-cuny and bravo, scholar and recluse.	В разное время я был морским пиратом и "браво" -- наемным убийцей; ученым и отшельником.

I have pored over hand-written pages of huge and musty tomes in the scholastic quietude and twilight of cliff-perched monasteries, while beneath on the lesser slopes, peasants still toiled beyond the end of day among the vines and olives and drove in from pastures the blatting goats and lowing kine; yes, and I have led shouting rabbles down the wheel-worn, chariot-rutted paves of ancient and forgotten cities; and, solemn-voiced and grave as death, I have enunciated the law, stated the gravity of the infraction, and imposed the due death on men, who, like Darrell Standing in Folsom Prison, had broken the law.	То я корпел над рукописными страницами огромных заплесневевших томов в схоластической тишине и полумраке прилепившегося к высокому утесу монастыря; а внизу, при свете угасающего дня, крестьяне трудились над виноградными лозами и оливами и пастухи гнали с пастбища блеющих коз и мычащих коров. То я предводительствовал ревущими толпами на изрытых ухабами и колеями улицах древних забытых городов. Торжественным голосом, холодным как могила, я оглашал закон, устанавливал степень вины и приговаривал к смерти людей, нарушивших закон, как ныне приговорили Дэрреля Стэндинга в Фольсомской тюрьме.
Aloft, at giddy mastheads oscillating above the decks of ships, I have gazed on sun-flashed water where coral-growths iridesced from profounds of turquoise deeps, and conned the ships into the safety of mirrored lagoons where the anchors rumbled down close to palm-fronded beaches of sea-pounded coral rock; and I have striven on forgotten battlefields of the elder days, when the sun went down on slaughter that did not cease and that continued through the night-hours with the stars shining down and with a cool night wind blowing from distant peaks of snow that failed to chill the sweat of battle; and again, I have been little Darrell Standing, bare-footed in the dew-lush grass of spring on the Minnesota farm, chilblained when of frosty mornings I fed the cattle in their breath-steaming stalls, sobered to fear and awe of the splendour and terror of God when I sat on Sundays under the rant and preachment of the New Jerusalem and the agonies of hell-fire.	С головокружительной высоты мачт, качавшихся над палубами судов, я обозревал сверкавшую на солнце поверхность моря, радужные переливы коралловых рифов, поднимавшихся из бирюзовой пучины, и направлял корабли в спасительную гладь зеркальных лагун, где приходилось бросать якорь чуть ли не у корней пальм, растущих на самом берегу. И я же дрался на забытых полях сражений более древней эпохи, когда солнце закатилось над битвой, которая не прекратилась, а продолжалась в ночные часы при мерцании звезд и пронзительном, холодном ветре, тянувшем со снеговых вершин, -- но и этой стуже не удалось охладить пыл бойцов; потом я опять видел себя маленьким Дэррелем Стэндингом, босоножкой, бегающим по весенней траве фермы в Миннесоте. В морозные утра, задавая корм скотине в дымящихся животным паром стойлах, я отмораживал себе пальцы, а по воскресеньям со страхом и благоговением слушал проповеди о Новом Иерусалиме и муках адского пламени.
Now, the foregoing were the glimpses and glimmerings that came to me, when, in Cell One of Solitary in San Quentin, I stared myself unconscious by means of a particle of bright, light-radiating straw.	Вот что грезилось мне, когда в одиночной камере No 1 Сан-Квэнтинской тюрьмы я доводил себя до потери сознания созерцанием блестящего кусочка соломы.
How did these things come to me?	Как мне могло привидеться все это?
Surely I could not have manufactured them out of nothing inside my pent walls any more than could I have manufactured out of nothing the thirty-five pounds of dynamite so ruthlessly demanded of me by Captain Jamie, Warden Atherton, and the Prison Board of Directors.	Уж конечно, я не мог построить своих видений из чего-либо, находящегося в стенах моей темницы, как не мог создать из ничего тридцать пять фунтов динамита, который так безжалостно требовали от меня капитан Джэми, смотритель Этертон и комитет тюремных директоров.
I am Darrell Standing, born and raised on a quarter section of land in Minnesota, erstwhile professor of agronomy, a prisoner incorrigible in San Quentin, and at present a death-sentenced man in Folsom.	Я -- Дэррель Стэндинг, родившийся и воспитанный на участке земли в Миннесоте, бывший профессор агрономии, неисправимый узник Сан-Квэнтина, а в данный момент -приговоренный к смерти узник Фольсома.

I do not know, of Darrell Standing's experience, these things of which I write and which I have dug from out my store-houses of subconsciousness.	Из опыта Дэрреля Стэндинга я не знаю вещей, о которых пишу и которые откопал в подвалах моего подсознания.
I, Darrell Standing, born in Minnesota and soon to die by the rope in California, surely never loved daughters of kings in the courts of kings; nor fought cutlass to cutlass on the swaying decks of ships; nor drowned in the spirit-rooms of ships, guzzling raw liquor to the wassail-shouting and death-singing of seamen, while the ship lifted and crashed on the black-toothed rocks and the water bubbled overhead, beneath, and all about.	Я -- Дэррель Стэндинг, рожденный в Миннесоте и которому вскоре придется умереть на веревке в Калифорнии, -- конечно, никогда не любил царских дочерей в царских чертогах, не дрался кортиком на зыбких палубах кораблей, не тонул в спиртных кладовых судов, лакая водку под пьяные крики и песни матросов, в то время как корабль с треском напарывался на черные зубцы утесов и вода булькала и пузырилась сверху, снизу, с боков, отовсюду.
Such things are not of Darrell Standing's experience in the world.	Это все -- не из опыта Дэрреля Стэндинга на этом свете.
Yet I, Darrell Standing, found these things within myself in solitary in San Quentin by means of mechanical self-hypnosis.	И все же я, Дэррель Стэндинг, отыскал все это в своем "я", в одиночке Сан-Квэнтина, при помощи самогипноза.
No more were these experiences Darrell Standing's than was the word "Samaria" Darrell Standing's when it leapt to his child lips at sight of a photograph.	Столь же незначительное отношение к опыту Дэрреля Стэндинга имело и слово Самария, сорвавшееся с моих детских уст при виде фотографии!..
One cannot make anything out of nothing.	Из ничего выйдет только ничто!
In solitary I could not so make thirty-five pounds of dynamite.	В одиночной камере я не мог создать тридцать пять фунтов динамита.
Nor in solitary, out of nothing in Darrell Standing's experience, could I make these wide, far visions of time and space.	И в одиночке, из опыта Дэрреля Стэндинга, я не мог создать эти широкие и далекие видения времени и пространства.
These things were in the content of my mind, and in my mind I was just beginning to learn my way about.	Все они находились в моей душе, и я только что начал в ней разбираться...
CHAPTER VII	ГЛАВА VII
So here was my predicament: I knew that within myself was a Golconda of memories of other lives, yet I was unable to do more than flit like a madman through those memories.	Вот каково было мое положение: я знал, что во мне зарыта целая Голконда воспоминаний о других жизнях, но мог только с бешеной скоростью промчаться сквозь эти воспоминания.
I had my Golconda but could not mine it.	У меня была Г олконда -- но я не мог ее разрабатывать.
I remembered the case of Stainton Moses, the clergyman who had been possessed by the personalities of St. Hippolytus, Plotinus, Athenodorus, and of that friend of Erasmus named Grocyn.	Вспоминался мне, например, Стэнтон Мозес, священник, воплощавший в себе личность св. Ипполита, Плотина, Афинодора и друга Эразма, которого звали Гроцином.

And when I considered the experiments of Colonel de Rochas, which I had read in tyro fashion in other and busier days, I was convinced that Stainton Moses had, in previous lives, been those personalities that on occasion seemed to possess him.	Размышляя об опытах полковника де Рочаса, которыми я зачитывался с увлечением новичка в прежней, трудовой моей жизни, -- я начинал убеждаться, что Стэнтон Мозес в своих предыдущих жизнях и был теми самыми лицами, которыми он в разное время впоследствии был одержим.
In truth, they were he, they were the links of the chain of recurrence.	В сущности это были звенья цепи его воспоминаний.
But more especially did I dwell upon the experiments of Colonel de Rochas.	Но с особенным вниманием я останавливался на экспериментах полковника де Рочаса.
By means of suitable hypnotic subjects he claimed that he had penetrated backwards through time to the ancestors of his subjects.	Он утверждал, что при помощи медиумов ему удалось вернуться назад, в глубину времен, к предкам этих медиумов.
Thus, the case of Josephine which he describes.	Вот, например, случай с Жозефиной, описываемый им.
She was eighteen years old and she lived at Voiron, in the department of the Is?re.	Это была восемнадцатилетняя девушка, проживавшая в Вуароне, в департаменте Изера.
Under hypnotism Colonel de Rochas sent her adventuring back through her adolescence, her girlhood, her childhood, breast-infancy, and the silent dark of her mother's womb, and, still back, through the silence and the dark of the time when she, Josephine, was not yet born, to the light and life of a previous living, when she had been a churlish, suspicious, and embittered old man, by name Jean-Claude Bourdon, who had served his time in the Seventh Artillery at Besan?on, and who died at the age of seventy, long bedridden.	Гипнотизируя ее, полковник де Рочас заставил ее пережить в обратном порядке период ее созревания, ее девичества, детства, состояние грудного младенца, безмолвный мрак материнского чрева и еще дальше -- мрак и безмолвие периода, когда она еще даже не родилась, вплоть до жизни, предшествовавшей ее бытию, когда она жила в образе весьма сварливого, подозрительного и злобного старикашки, некоего Жан-Клода Бурдона, который служил в свое время в Седьмом Артиллерийском полку в Безансоне и скончался в возрасте семидесяти лет, после долгой болезни.
Yes, and did not Colonel de Rochas in turn hypnotize this shade of Jean-Claude Bourdon, so that he adventured farther back into time, through infancy and birth and the dark of the unborn, until he found again light and life when, as a wicked old woman, he had been Philom?ne Carteron?	Мало того, полковник де Рочас загипнотизировал и эту тень Жан-Клода Бурдона и провел ее назад, через детство, рождение и тьму нерожденного состояния, пока она не ожила в образе злой старухи Филомены Картерон.
But try as I would with my bright bit of straw in the oozement of light into solitary, I failed to achieve any such definiteness of previous personality.	Но сколько я ни гипнотизировал себя блестящей соломинкой в моей одиночке, мне не удалось с такою же определенностью воскресить свои предшествующие "я".
I became convinced, through the failure of my experiments, that only through death could I clearly and coherently resurrect the memories of my previous selves.	Неудача моих опытов убедила меня в том, что только при помощи смерти я мог бы отчетливо и связно воскресить воспоминания о моих бывших "я".
But the tides of life ran strong in me.	Между тем жизнь бурно предъявляла свои права.
I, Darrell Standing, was so strongly disinclined to die that I refused to let Warden Atherton and Captain Jamie kill me.	Я, Дэррель Стэндинг, до того не хотел умирать, что не давал смотрителю Этертону и капитану Джэми убить меня.

I was always so innately urged to live that sometimes I think that is why I am still here, eating and sleeping, thinking and dreaming, writing this narrative of my various me's, and awaiting the incontestable rope that will put an ephemeral period in my long-linked existence.	Я так страстно, всем существом своим хотел жить, что иногда мне думается -- только по этой причине я еще жив, ем, сплю, размышляю и грежу, пишу это повествование о моих многоразличных "я", ожидая неизбежной веревки, которая положит конец непрочному периоду моего существования.
And then came death in life.	И вот пришла эта смерть при жизни!
I learned the trick, Ed Morrell taught it me, as you shall see.	Я научился проделывать эту штуку. Как вы увидите, научил меня ей Эд Моррель.
It began through Warden Atherton and Captain Jamie.	Начало всему положили смотритель Этертон и капитан Джэми.
They must have experienced a recrudescence of panic at thought of the dynamite they believed hidden.	Должно быть, ими овладел новый приступ безумного страха при мысли о динамите, якобы где-то спрятанном.
They came to me in my dark cell, and they told me plainly that they would jacket me to death if I did not confess where the dynamite was hidden.	Они ворвались в мою темную камеру с угрозами "запеленать" меня до смерти, если я не признаюсь, где спрятан динамит.
And they assured me that they would do it officially without any hurt to their own official skins.	И уверяли меня, что сделают это по долгу службы, без малейшего вреда для своего служебного положения.
My death would appear on the prison register as due to natural causes.	Мою смерть припишут естественным причинам.
Oh, dear, cotton-wool citizen, please believe me when I tell you that men are killed in prisons to-day as they have always been killed since the first prisons were built by men.	О, дорогой, закутанный в довольство, точно в вату, гражданин! Поверьте мне, когда я говорю, что и сейчас людей убивают в тюрьмах, как их убивали всегда -- с той поры, как люди построили первые тюрьмы!
I well knew the terror, the agony, and the danger of the jacket.	Я хорошо изведал смертельные муки и опасности "смирительной куртки".
Oh, the men spirit-broken by the jacket!	О, эти люди, павшие духом после смирительной куртки!
I have seen them.	Я их видел.
And I have seen men crippled for life by the jacket.	Я видел людей, на всю жизнь искалеченных курткой.
I have seen men, strong men, men so strong that their physical stamina resisted all attacks of prison tuberculosis, after a prolonged bout with the jacket, their resistance broken down, fade away, and die of tuberculosis within six months.	Я видел крепких мужчин, -- таких крепких, что их организм победоносно сопротивлялся тюремной чахотке; после длительной порции смирительной куртки сопротивление оказывалось сломленным и они в каких-нибудь шесть месяцев умирали от туберкулеза.
There was Slant-Eyed Wilson, with an unguessed weak heart of fear, who died in the jacket within the first hour while the unconvinced inefficient of a prison doctor looked on and smiled.	Вот, например, Вильсон Косоглазый, со слабым сердцем, который скончался в смирительной куртке в первый же час, в то время как ничего не подозревавший тюремный доктор смотрел на него и улыбался.

And I have seen a man confess, after half an hour in the jacket, truths and fictions that cost him years of credits.	Я был свидетелем того, как человек, проведя полчаса в "куртке", признался и в правде, и в таких вымыслах, которые на много лет определили его репутацию.
I had had my own experiences.	Я сам все это пережил.
At the present moment half a thousand scars mark my body.	В настоящий момент добрых полтысячи рубцов исполосовывают мое тело.
They go to the scaffold with me.	Они пойдут со мной на виселицу.
Did I live a hundred years to come those same scars in the end would go to the grave with me.	Проживи я еще сто лет, эти рубцы пошли бы со мной в могилу.
Perhaps, dear citizen who permits and pays his hang-dogs to lace the jacket for you-perhaps you are unacquainted with the jacket.	Дорогой гражданин, разрешающий все эти мерзости, оплачивающий своих палачей, которые за него стягивают смирительную куртку, -- может быть, вы незнакомы с этой курткой, или рубашкой?
Let me describe, it, so that you will understand the method by which I achieved death in life, became a temporary master of time and space, and vaulted the prison walls to rove among the stars.	Позвольте же мне описать ее, чтобы вы поняли, каким способом мне удавалось осуществить смерть при жизни, делаться временным хозяином времени и пространства и уноситься за тюремные стены для скитаний меж звездами.
Have you ever seen canvas tarpaulins or rubber blankets with brass eyelets set in along the edges?	Видели ли вы когда-нибудь брезентовые или резиновые покрывала с медными петлями, проделанными вдоль краев?
Then imagine a piece of stout canvas, some four and one-half feet in length, with large and heavy brass eyelets running down both edges.	В таком случае вообразите себе брезент, этак в четыре с половиной фута длины, с большими, тяжелыми медными петлями по обоим краям.
The width of this canvas is never the full girth of the human body it is to surround.	Ширина этого брезента никогда не соответствует полному объему человеческого тела, которое он должен охватить.
The width is also irregular-broadest at the shoulders, next broadest at the hips, and narrowest at the waist.	Ширина к тому же неодинаковая -- шире всего у плечей, затем у бедер, уже всего в талии.
The jacket is spread on the floor.	Куртку расстилают на полу.
The man who is to be punished, or who is to be tortured for confession, is told to lie face-downward on the flat canvas.	Человек, которого нужно наказать или предать пыткам, для того чтобы он сознался, ложится, по приказу, ничком на разостланный брезент.
If he refuses, he is man-handled.	Если он отказывается это сделать, его избивают.
After that he lays himself down with a will, which is the will of the hang-dogs, which is your will, dear citizen, who feeds and fees the hang-dogs for doing this thing for you.	После этого он уже ложится "добровольно", то есть по воле своих палачей, то есть -- по вашей воле, дорогой гражданин, прикармливающий и оплачивающий палачей, чтобы они это делали за вас!
The man lies face-downward.	Человек ложится ничком, лицом вниз.
The edges of the jacket are brought as nearly together as possible along the centre of the man's back.	Края куртки сближаются возможно больше посередине спины.

Then a rope, on the principle of a shoe-lace, is run through the eyelets, and on the principle of a shoe-lacing the man is laced in the canvas. Only he is laced more severely than any person ever laces his shoe.	Затем в петли пропускается, на манер шнурка от башмаков, веревка, и человека, по тому же принципу шнурка от башмаков, стягивают в этом брезенте, но только стягивают куда сильнее, чем башмаки.
They call it "cinching" in prison lingo.	На тюремном языке это называется "пеленать".
On occasion, when the guards are cruel and vindictive, or when the command has come down from above, in order to insure the severity of the lacing the guards press with their feet into the man's back as they draw the lacing tight.	Иногда, если попадаются мстительные и злые сторожа или же на это отдан приказ свыше, сторож, чтобы усилить муки, упирается ногой в спину человека, стягивая куртку.
Have you ever laced your shoe too tightly, and, after half an hour, experienced that excruciating pain across the instep of the obstructed circulation?	Случалось ли вам когда-нибудь чересчур стянуть башмак и через полчаса ощутить мучительную боль в подъеме ноги от затрудненного кровообращения?
And do you remember that after a few minutes of such pain you simply could not walk another step and had to untie the shoe-lace and ease the pressure? Very well.	Помните ли вы, что после немногих минут такой боли вы абсолютно не в состоянии были сделать шагу и спешили распустить шнурок и уменьшить давление башмака?
Then try to imagine your whole body so laced, only much more tightly, and that the squeeze, instead of being merely on the instep of one foot, is on your entire trunk, compressing to the seeming of death your heart, your lungs, and all the rest of your vital and essential organs.	Так вот представьте себе, что этаким манером стянуто все ваше тело, но только неизмеримо туже, и что давление приходится не на подъем одной ноги, но и на все ваше туловище, что стиснуты чуть ли не до смерти ваше сердце, ваши легкие, все ваши органы!
I remember the first time they gave me the jacket down in the dungeons.	Хорошо помню первый раз, когда меня упрятали в карцер и в куртку.
It was at the beginning of my incorrigibility, shortly after my entrance to prison, when I was weaving my loom-task of a hundred yards a day in the jute-mill and finishing two hours ahead of the average day.	Это было в самом начале моей "неисправимости", вскоре после того, как я поступил в тюрьму; в это время я отрабатывал свой урок тканья (сто ярдов в сутки) на джутовой фабрике и оканчивал работу на два часа раньше, чем полагалось.
Yes, and my jute-sacking was far above the average demanded.	Вдобавок моя джутовая ткань была много выше того среднего качества, которое требовалось от арестантов.
I was sent to the jacket that first time, according to the prison books, because of "skips" and "breaks" in the cloth, in short, because my work was defective.	В первый же раз меня "затянули" в куртку, как сказано было в тюремной книге, за "прорывы" и "пробелы" в моей ткани, -- короче говоря, потому, что моя работа оказалась с браком.
Of course this was ridiculous.	Разумеется, это вздор.

In truth, I was sent to the jacket because I, a new convict, a master of efficiency, a trained expert in the elimination of waste motion, had elected to tell the stupid head weaver a few things he did not know about his business. And the head weaver, with Captain Jamie present, had me called to the table where atrocious weaving, such as could never have gone through my loom, was exhibited against me.	В действительности меня затянули в куртку потому, что я, новый арестант, знаток производительности труда, искусный эксперт по части устранения излишних движений в работе, вздумал сказать главному ткачу несколько истин о его специальности, о которой он не имел понятия; главный ткач в присутствии капитана Джэми позвал меня к столу, где мне показали безобразную ткань, которая никоим образом не могла выйти из моего станка.
Three times was I thus called to the table.	Три раза меня вызывали к столу таким манером.
The third calling meant punishment according to the loom-room rules.	Третий раз влечет за собой наказание, по правилам ткацкой.
My punishment was twenty-four hours in the jacket.	Мне назначили куртку на двадцать четыре часа.
They took me down into the dungeons.	Меня повели в карцер.
I was ordered to lie face-downward on the canvas spread flat upon the floor.	Мне приказали лечь ничком на брезент, разостланный на полу.
I refused.	Я отказался.
One of the guards, Morrison, gulletted me with his thumbs.	Один из сторожей, Моррисон, сдавил мне пальцами горло.
Mobins, the dungeon trusty, a convict himself, struck me repeatedly with his fists.	Тюремный староста Мобинс, сам каторжник, несколько раз ударил меня кулаком.
In the end I lay down as directed. And, because of the struggle I had vexed them with, they laced me extra tight. Then they rolled me over like a log upon my back.	В конце концов я лег, как мне приказали, И так как я разозлил палачей своим сопротивлением, то они стянули меня особенно туго, потом перевернули на спину, как какое-нибудь бревно.
It did not seem so bad at first.	Поначалу мое положение показалось мне не слишком плохим.
When they closed my door, with clang and clash of levered boltage, and left me in the utter dark, it was eleven o'clock in the morning.	Когда они с шумом и грохотом захлопнули дверь, накинув на нее болт, и оставили меня в полной темноте, было одиннадцать часов утра.
For a few minutes I was aware merely of an uncomfortable constriction which I fondly believed would ease as I grew accustomed to it.	В первую минуту я только ощущал неудобное давление, которое уменьшится, думал я, когда я привыкну к нему.
On the contrary, my heart began to thump and my lungs seemed unable to draw sufficient air for my blood.	Но мое сердце, напротив, колотилось все учащеннее, а легкие уже не в состоянии были вобрать достаточное количество воздуха.
This sense of suffocation was terrorizing, and every thump of the heart threatened to burst my already bursting lungs.	Это чувство удушья вселяло непобедимый ужас, каждое биение сердца, казалось, грозило разорвать легкие.
After what seemed hours, and after what, out of my countless succeeding experiences in the jacket I can now fairly conclude to have been not more than half-an-hour, I began to cry out, to yell, to scream, to howl, in a very madness of dying.	После того как прошли часы, -- теперь, после бесчисленных опытов с курткой, я могу с уверенностью сказать, что на самом деле прошло не более получаса, -- я начал кричать, вопить, завывать, реветь с безумным смертельным страхом.

The trouble was the pain that had arisen in my heart.	К этому меня побуждала неимоверная боль в сердце.
It was a sharp, definite pain, similar to that of pleurisy, except that it stabbed hotly through the heart itself.	Это была острая, колющая боль, похожая на боль от плеврита, с той лишь разницей, что она пронизывала самое сердце.
To die is not a difficult thing, but to die in such slow and horrible fashion was maddening.	Умереть нетрудно, но умирать таким медленным и страшным образом -- жутко.
Like a trapped beast of the wild, I experienced ecstasies of fear, and yelled and howled until I realized that such vocal exercise merely stabbed my heart more hotly and at the same time consumed much of the little air in my lungs.	Как дикий зверь, попавший в западню, я терзался безумными приступами страха, ревел, завывал, пока не убедился, что от криков у меня только еще сильнее болит сердце, и притом они уменьшают количество воздуха в моих легких.
I gave over and lay quiet for a long time-an eternity it seemed then, though now I am confident that it could have been no longer than a quarter of an hour.	Я смирился и долго лежал спокойно -- целую вечность, хотя теперь я уверен, что прошло не более четверти часа.
I grew dizzy with semi-asphyxiation, and my heart thumped until it seemed surely it would burst the canvas that bound me.	У меня голова кружилась, я почти задыхался, сердце колотилось так, что казалось -- вот-вот разорвет брезент, стягивающий меня.
Again I lost control of myself and set up a mad howling for help.	Я вновь потерял самообладание и громко заревел о помощи.
In the midst of this I heard a voice from the next dungeon.	Тут я услышал голос, доносившийся из соседнего карцера.
"Shut up," it shouted, though only faintly it percolated to me. "Shut up.	-- Замолчи! -- кричал кто-то, хотя звуки еле-еле пробивались ко мне. -- Замолчи!
You make me tired."	Ты мне надоел!
"I'm dying," I cried out.	-- Я умираю! -- вопил я.
"Pound your ear and forget it," was the reply.	-- Ударься ухом об пол и забудь! -- был ответ.
"But I am dying," I insisted.	-- Но ведь я умираю! -- твердил я.
"Then why worry?" came the voice. "You'll be dead pretty quick an' out of it.	-- В таком случае из-за чего шуметь? -- отвечал голос. -- Скоро ты умрешь, и дело с концом.
Go ahead and croak, but don't make so much noise about it.	Издыхай, но не шуми.
You're interruptin' my beauty sleep."	Ты мне портишь мой славный сон.
So angered was I by this callous indifference that I recovered self-control and was guilty of no more than smothered groans.	Меня так взбесило это бессердечие, что я взял себя в руки и только чуть слышно стонал.
This endured an endless time-possibly ten minutes; and then a tingling numbness set up in all my body.	Это длилось бесконечно долго -- вероятно, минут десять, -- затем какое-то щекочущее онемение стало распространяться по всему моему телу.
It was like pins and needles, and for as long as it hurt like pins and needles I kept my head.	Ощущение было такое, словно меня кололи иголками и булавками, и пока длилась эта боль, я оставался спокойным.

But when the prickling of the multitudinous darts ceased to hurt and only the numbness remained and continued verging into greater numbness I once more grew frightened.	Но когда прекратились эти уколы бесчисленных дротиков и осталось одно онемение, с каждой минутой усиливавшееся, на меня снова напал ужас.
"How am I goin' to get a wink of sleep?" my neighbour, complained. "I ain't any more happy than you.	-- Дашь ты мне, наконец, поспать? -- возмутился мой сосед. -- Я в таком же положении, как и ты!
My jacket's just as tight as yourn, an' I want to sleep an' forget it."	Моя куртка так же крепко стянута, как и твоя, я хочу уснуть и забыться!
"How long have you been in?" I asked, thinking him a new-comer compared to the centuries I had already suffered.	-- А ты давно тут? -- спросил я, полагая, что это новичок, не имеющий понятия о столетней пытке, пережитой мною.
"Since day before yesterday," was his answer.	-- С позавчерашнего дня, -- был ответ.
"I mean in the jacket," I amended.	-- Я хочу сказать -- в куртке, -- поправил я его.
"Since day before yesterday, brother."	-- С позавчерашнего дня, братец!
"My God!" I screamed.	-- Боже мой! -- воскликнул я.
"Yes, brother, fifty straight hours, an' you don't hear me raisin' a roar about it.	-- Да, братец, ровно пятьдесят часов! И смотри, ведь я не кричу!
They cinched me with their feet in my back.	Меня пеленали, упираясь ногой в мою спину.
I am some tight, believe me.	Меня очень туго стянули, поверь мне!
You ain't the only one that's got troubles.	Ты не один попал в беду.
You ain't ben in an hour yet."	Ты и часу еще не пролежал здесь.
"I've been in hours and hours," I protested.	-- Нет, я лежу уже много часов! -- протестовал я.
"Brother, you may think so, but it don't make it so.	-- Может быть, тебе так кажется, но это неверно.
I'm just tellin' you you ain't ben in an hour.	Говорят тебе, ты здесь не больше часу.
I heard 'm lacin' you."	Я слышал, как тебя связывали.
The thing was incredible.	Невероятно!
Already, in less than an hour, I had died a thousand deaths.	Меньше чем в час я умирал уже тысячу раз!
And yet this neighbour, balanced and equable, calm-voiced and almost beneficent despite the harshness of his first remarks, had been in the jacket fifty hours!	А этот сосед, такой уравновешенный и равнодушный, со спокойным, почти благодушным голосом, несмотря на резкость первых своих замечаний, пролежал в смирительной куртке пятьдесят часов.
"How much longer are they going to keep you in?" I asked.	-- Сколь ко еще времени тебя продержат? -спросил я.
"The Lord only knows.	-- Одному Богу известно.
Captain Jamie is real peeved with me, an' he won't let me out until I'm about croakin'.	Капитан Джэми здорово обозлился на меня и скоро не выпустит, разве что начну подыхать.
Now, brother, I'm going to give you the tip. The only way is shut your face an' forget it.	А теперь, братец, я дам тебе такой совет: замолчать и забыться!

Yellin' an' hollerin' don't win you no money in this joint.	Вытье и крики тебе не помогут.
An' the way to forget is to forget.	Единственный способ -- забыться, -- во что бы то ни стало забыться.
Just get to rememberin' every girl you ever knew.	Начни, например, вспоминать всех женщин, которых ты знал.
That'll cat up hours for you.	Это отнимет у тебя много часов.
Mebbe you'll feel yourself gettin' woozy. Well, get woozy.	Может быть, у тебя голова закружится -- пускай.
You can't beat that for killin' time.	Нет ничего лучше этого, чтобы убить время.
An' when the girls won't hold you, get to thinkin' of the fellows you got it in for, an' what you'd do to 'em if you got a chance, an' what you're goin' to do to 'em when you get that same chance."	А когда женщин не хватит, начни думать о парнях, с которыми они сходились; о том, что бы ты сделал с ними, если бы мог, и что ты с ними сделаешь, когда доберешься до них.
That man was Philadelphia Red.	Этот человек был разбойник из Филадельфии, по прозвищу Красный.
Because of prior conviction he was serving fifty years for highway robbery committed on the streets of Alameda.	Он отбывал пятьдесят лет за грабеж на улицах Аламеды.
He had already served a dozen of his years at the time he talked to me in the jacket, and that was seven years ago.	В тот момент, когда он со мной заговорил, он отбыл лет двенадцать своего срока, а это было семь лет назад.
He was one of the forty lifers who were double-crossed by Cecil Winwood.	Он был один из сорока вечников, которых выдал Сесиль Винвуд.
For that offence Philadelphia Red lost his credits.	За это он был лишен своей "досрочной выслуги".
He is middle-aged now, and he is still in San Quentin.	Теперь он пожилой человек и все еще сидит в Сан-Квэнтине.
If he survives he will be an old man when they let him out.	Если он доживет до момента, когда его выпустят, он к тому времени будет стариком.
I lived through my twenty-four hours, and I have never been the same man since.	Я выжил свои двадцать четыре часа и стал совершенно другим человеком.
Oh, I don't mean physically, although next morning, when they unlaced me, I was semi-paralyzed and in such a state of collapse that the guards had to kick me in the ribs to make me crawl to my feet.	О, не физически, хотя на другое утро, когда меня развязали, я был наполовину парализован и в таком состоянии изнеможения, что только пинками сторожам удалось заставить меня встать на ноги.
But I was a changed man mentally, morally.	Но я изменился духовно, морально.
The brute physical torture of it was humiliation and affront to my spirit and to my sense of justice. Such discipline does not sweeten a man.	Грубая физическая пытка нанесла страшный удар, унизила, оскорбила мою душу и мое чувство справедливости.
I emerged from that first jacketing filled with a bitterness and a passionate hatred that has only increased through the years.	Из этой первой "пеленки" я вышел с озлоблением и ненавистью, которые только росли в последующие годы.
My God-when I think of the things men have done to me!	Боже, что эти люди сделали со мной!

Twenty-four hours in the jacket!	Двадцать четыре часа в смирительной куртке!
Little I thought that morning when they kicked me to my feet that the time would come when twenty-four hours in the jacket meant nothing; when a hundred hours in the jacket found me smiling when they released me; when two hundred and forty hours in the jacket found the same smile on my lips.	В то утро, когда меня пинками подняли на ноги, я не думал, что наступит время, когда двадцать четыре часа пребывания в куртке поистине будут пустяком. Что и после ста часов, проведенных в куртке, меня будут заставать улыбающимся, и что после д в у х с о т с о р о к а часов в куртке та же улыбка будет играть на моих губах!
Yes, two hundred and forty hours. Dear cotton-woolly citizen, do you know what that means?	Да, двести сорок часов, дорогой нарядный гражданин, закутанный в свое благополучие, как в вату! Знаете ли вы, что это значит?
It means ten days and ten nights in the jacket.	Это значит -- десять дней и десять ночей в смирительной куртке.
Of course, such things are not done anywhere in the Christian world nineteen hundred years after Christ.	Разумеется, таких вещей не делают в христианском мире через тысячу девятьсот лет после Рождества Христова.
I don't ask you to believe me.	Я не прошу вас верить мне.
I don't believe it myself.	Я сам этому не верю!
I merely know that it was done to me in San Quentin, and that I lived to laugh at them and to compel them to get rid of me by swinging me off because I bloodied a guard's nose.	Я только з н а ю, что со мной это было сделано в Сан-Квэнтине и что я научился смеяться над палачами и заставил их послать меня на виселицу за то, что я раскровянил нос сторожу.
I write these lines to-day in the Year of Our Lord 1913, and to-day, in the Year of Our Lord 1913, men are lying in the jacket in the dungeons of San Quentin.	Я пишу эти строки в тысяча девятьсот тринадцатом году после Рождества Христова, и в этот день, в тысяча девятьсот тринадцатом году после Рождества Христова, люди лежат в смирительных куртках в карцерах СанКвэнтина.
I shall never forget, as long as further living and further lives be vouchsafed me, my parting from Philadelphia Red that morning.	Сколько я ни буду жить, сколько жизней мне ни суждено в грядущем, никогда мне не забыть моего расставания с разбойником из Филадельфии в то утро.
He had then been seventy-four hours in the jacket.	До этой минуты он провел семьдесят два часа в куртке.
"Well, brother, you're still alive an' kickin'," he called to me, as I was totteringly dragged from my cell into the corridor of dungeons.	Что, братец, ты еще жив и брыкаешься? -окликнул он меня, когда меня потащили из моего карцера в коридор.
"Shut up, you, Red," the sergeant snarled at him.	-- Замолчи! -- зарычал на него капрал.
"Forget it," was the retort.	-- Об этом забудь, -- был ответ.
"I'll get you yet, Red," the sergeant threatened.	-- Я еще доберусь до тебя, Красный, -- пригрозил капрал.
"Think so?" Philadelphia Red queried sweetly, ere his tones turned to savageness. "Why, you old stiff, you couldn't get nothin'.	-- Ты так думаешь? -- спросил Красный ласковым тоном, в котором послышались нотки ярости. -- Ты, старый бродяга, ничего от меня не добьешься.

You couldn't get a free lunch, much less the job you've got now, if it wasn't for your brother's pull.	Ты не мог бы раздобыть себе даже куска хлеба, а не то что должности, которую ты занимаешь, если бы не беда твоего ближнего.
An' I guess we all ain't mistaken on the stink of the place where your brother's pull comes from."	Но мы все хорошо знаем, как воняет то место, от которого пошла беда твоих ближних!
It was admirable-the spirit of man rising above its extremity, fearless of the hurt any brute of the system could inflict.	Это было великолепно -- присутствие духа в человеке, доходящее до крайнего бесстрашия, несмотря на все страдания и пытки, соединенные с этой зверской системой.
"Well, so long, brother," Philadelphia Red next called to me. "So long. Be good, an' love the Warden.	-- Прощай, братец, -- обратился он ко мне. -Веди себя хорошо и люби смотрителей.
An' if you see 'em, just tell 'em that you saw me but that you didn't see me saw."	Скажи им, что ты меня видел, но что я не сдрейфил!
The sergeant was red with rage, and, by the receipt of various kicks and blows, I paid for Red's pleasantry.	Капрал побагровел от гнева, и мне за шутку Красного досталось несколько пинков и тумаков.
CHAPTER VIII	ГЛАВА VIII
In solitary, in Cell One, Warden Atherton and Captain Jamie proceeded to put me to the inquisition.	В одиночной камере No 1 смотритель Этертон и капитан Джэми продолжали пытать меня.
As Warden Atherton said to me:	Смотритель Этертон говорил мне:
"Standing, you're going to come across with that dynamite, or I'll kill you in the jacket.	-- Стэндинг, ты признаешься насчет этого динамита, или я уморю тебя в смирительной куртке.
Harder cases than you have come across before I got done with them.	Куда более строптивые малые признавались прежде, чем я разделывался с ними окончательно.
You've got your choice-dynamite or curtains."	Вот тебе на выбор -- динамит или "пеленки".
"Then I guess it is curtains," I answered, "because I don't know of any dynamite."	-- Пусть будут "пеленки", -- отвечал я. -- Я ничего не знаю ни о каком динамите.
This irritated the Warden to immediate action.	Это до такой степени взбесило смотрителя, что он ощутил потребность в немедленных действиях.
"Lie down," he commanded.	-- Ложись, -- скомандовал он.
I obeyed, for I had learned the folly of fighting three or four strong men.	Я повиновался, ибо отлично знал, что было бы безумием сопротивляться трем или четырем здоровым мужчинам.
They laced me tightly, and gave me a hundred hours.	Меня крепко скрутили и оставили на сто часов.
Once each twenty-four hours I was permitted a drink of water.	Три раза в сутки мне давали глоток воды.
I had no desire for food, nor was food offered me.	Есть мне не хотелось, да мне и не предлагали еды.
Toward the end of the hundred hours Jackson, the prison doctor, examined my physical condition several times.	К концу ста часов тюремный врач Джексон несколько раз выслушивал и выстукивал меня.

But I had grown too used to the jacket during my incorrigible days to let a single jacketing injure me.	Но я так привык к смирительной рубашке за время моей "неисправимости", что одна порция "пеленок" не могла уже причинить мне серьезного вреда!
Naturally, it weakened me, took the life out of me; but I had learned muscular tricks for stealing a little space while they were lacing me.	Разумеется, "пеленки" ослабляли меня, выгоняли из меня жизнь; но я научился кое-каким мускульным фокусам, которые позволяли "уворовать" немножко пространства, когда меня связывали.
At the end of the first hundred hours' bout I was worn and tired, but that was all.	По истечении первой порции в сто часов я был измотан, измучен -- но и только.
Another bout of this duration they gave me, after a day and a night to recuperate.	Мне отпустили новую порцию такой же продолжительности, дав передохнуть день и ночь.
And then they gave one hundred and fifty hours.	Затем меня связали на сто пятьдесят часов.
Much of this time I was physically numb and mentally delirious.	Значительную часть этого времени я пролежал в оцепенении и в бреду.
Also, by an effort of will, I managed to sleep away long hours.	Кроме того, усилием воли я заставил себя проспать довольно много часов.
Next, Warden Atherton tried a variation.	После этого смотритель Этертон внес в пытку некоторое разнообразие.
I was given irregular intervals of jacket and recuperation.	Он чередовал "пеленки" и отдых неправильными промежутками времени.
I never knew when I was to go into the jacket.	Я никогда не знал наперед, когда меня стянут "пеленками".
Thus I would have ten hours' recuperation, and do twenty in the jacket; or I would receive only four hours' rest.	Так, мне давали отдохнуть десять часов и на двадцать часов затягивали в рубашку; или же давали только четыре часа отдыха.
At the most unexpected hours of the night my door would clang open and the changing guards would lace me.	В самые неожиданные часы ночи дверь моя с грохотом распахивалась, и дежурные сторожа связывали меня.
Sometimes rhythms were instituted.	Иногда в этом наблюдался своеобразный ритм.
Thus, for three days and nights I alternated eight hours in the jacket and eight hours out.	Так, в течение трех дней и ночей я получал попеременно восемь часов куртки и восемь часов отдыха.
And then, just as I was growing accustomed to this rhythm, it was suddenly altered and I was given two days and nights straight.	Как только я привык к этому ритму, его внезапно переменили и связали меня на двое суток.
And ever the eternal question was propounded to me: Where was the dynamite?	И вечно мне ставился один и тот же вопрос: "Где динамит?"
Sometimes Warden Atherton was furious with me.	Иногда смотритель Этертон положительно выходил из себя.

On occasion, when I had endured an extra severe jacketing, he almost pleaded with me to confess. Once he even promised me three months in the hospital of absolute rest and good food, and then the trusty job in the library.	Однажды, когда я только что перенес необычайно суровую пытку в "пеленках", он чуть ли не умолял меня признаться; а раз он обещал мне три месяца больницы в полном покое и на отличном питании, а затем место хранителя библиотеки.
Dr. Jackson, a weak stick of a creature with a smattering of medicine, grew sceptical.	Доктор Джексон -- плюгавое создание с самыми поверхностными медицинскими познаниями -- был настроен скептически.
He insisted that jacketing, no matter how prolonged, could never kill me; and his insistence was a challenge to the Warden to continue the attempt.	Он настаивал, что смирительная куртка, сколько меня в ней ни держать, не может убить меня. И это побуждало смотрителя продолжать свои пытки.
"These lean college guys 'd fool the devil," he grumbled. "They're tougher 'n raw-hide.	-- Эти тощие университетские молодчики способны надуть самого сатану! -- ворчал он. -Они крепче сыромятной кожи!
Just the same we'll wear him down.	Однако мы его сломим.
Standing, you hear me.	Стэндинг, выслушай меня!
What you've got ain't a caution to what you're going to get.	То, что ты получал до сих пор, даже не намек на то, что ты получишь!
You might as well come across now and save trouble.	Лучше сознайся сейчас и избавь себя от хлопот.
I'm a man of my word.	Я -- господин своего слова.
You've heard me say dynamite or curtains.	Ты слышал, что я тебе сказал -- динамит или "пеленки".
Well, that stands.	Так оно и будет.
Take your choice."	Выбирай!
"Surely you don't think I'm holding out because I enjoy it?" I managed to gasp, for at the moment Pie-Face Jones was forcing his foot into my back in order to cinch me tighter, while I was trying with my muscle to steal slack. "There is nothing to confess.	-- Неужели вы думаете, что я терплю такие муки потому, что мне это нравится? -- сказал я, внезапно охнув, ибо в это мгновение Пестролицый Джон уперся в мою спину ногой, чтобы потуже стянуть, а я всячески старался уворовать у него хоть кусочек пространства, отчаянно работая мускулами. -- Признаваться мне не в чем.
Why, I'd cut off my right hand right now to be able to lead you to any dynamite."	Да я дал бы отрезать сейчас свою правую руку, чтобы иметь возможность показать вам какой-нибудь динамит!
"Oh, I've seen your educated kind before," he sneered. "You get wheels in your head, some of you, that make you stick to any old idea.	-- Знаем мы вас, образованных, -- оскалился насмешливо смотритель. -- Уж если вы заберете себе что-нибудь в голову, то никаким чертом не выколотишь.
You get baulky, like horses.	Норовисты, как лошадь...
Tighter, Jones; that ain't half a cinch.	Потуже, Джонс, -- ты и наполовину не стянул его...
Standing, if you don't come across it's curtains.	Стэндинг, если не признаешься, будут "пеленки".

I stick by that."	Мое слово крепко!
One compensation I learned. As one grows weaker one is less susceptible to suffering.	Я сделал одно утешительное открытие: по мере того как человек ослабевает, он становится менее чувствительным к страданиям.
There is less hurt because there is less to hurt.	Боль уменьшается, потому что почти нечему болеть.
And the man already well weakened grows weaker more slowly.	А человек, однажды ослабев, затем ослабевает уже медленнее.
It is of common knowledge that unusually strong men suffer more severely from ordinary sicknesses than do women or invalids.	Вещь общеизвестная, что очень крепкие люди сильнее страдают от обыкновенных болезней, чем женщины или слабые мужчины.
As the reserves of strength are consumed there is less strength to lose.	По мере того как истощаются запасы сил, меньше остается терять.
After all superfluous flesh is gone what is left is stringy and resistant.	После того как излишняя плоть сойдет с человека, остается жилистый и неподатливый материал.
In fact, that was what I became-a sort of string-like organism that persisted in living.	Так было со мной -- я представлял собой какой-то организм из жил, настойчиво продолжавший жить.
Morrell and Oppenheimer were sorry for me, and rapped me sympathy and advice.	Моррель и Оппенгеймер жалели меня и выстукивали свое сочувствие и советы.
Oppenheimer told me he had gone through it, and worse, and still lived.	Оппенгеймер уверял меня, что сам прошел через это и даже худшее, а вот же остался жив...
"Don't let them beat you out," he spelled with his knuckles. "Don't let them kill you, for that would suit them.	-- Не давай им извести себя! -- выстукивал он мне. -- Не давай им убить себя, это будет им на руку!
And don't squeal on the plant."	А главное, не проболтайся о складе динамита.
"But there isn't any plant," I rapped back with the edge of the sole of my shoe against the grating-I was in the jacket at the time and so could talk only with my feet. "I don't know anything about the damned dynamite."	-- Да ведь нет никакого склада, -- выстукивал я в ответ краем подошвы моего башмака о решетку. Я все время лежал в смирительной куртке и мог разговаривать только ногами. -- Я ничего не знаю об этом проклятом динамите!
"That's right," Oppenheimer praised. "He's the stuff, ain't he, Ed?"	-- Ладно! -- одобрительно заметил Оппенгеймер. -- Он из настоящего теста, не правда ли, Эд?
Which goes to show what chance I had of convincing Warden Atherton of my ignorance of the dynamite.	Из этого видно, как мало было шансов убедить смотрителя Этертона в своем полном незнании чего бы то ни было о динамите.
His very persistence in the quest convinced a man like Jake Oppenheimer, who could only admire me for the fortitude with which I kept a close mouth.	Его настойчивость в вопросах убедила даже такого человека, как Джек Оппенгеймер, который только восхищался мужеством, с каким я держал язык за зубами!
During this first period of the jacket-inquisition I managed to sleep a great deal.	В этот первый период пытки смирительной рубашки я умудрялся много спать.
My dreams were remarkable.	Сны были замечательны.

Of course they were vivid and real, as most dreams are.	Разумеется, они все носили очень живой и реальный характер, как почти все сны.
What made them remarkable was their coherence and continuity.	Но замечательна была их связность и непрерывность.
Often I addressed bodies of scientists on abstruse subjects, reading aloud to them carefully prepared papers on my own researches or on my own deductions from the researches and experiments of others.	Часто я читал доклады в собраниях ученых на отвлеченные темы, читал тщательно разработанные статьи о моих исследованиях или о выводах из исследований и экспериментов других ученых.
When I awakened my voice would seem still ringing in my ears, while my eyes still could see typed on the white paper whole sentences and paragraphs that I could read again and marvel at ere the vision faded.	Просыпаясь, я еще слышал свой голос, а глаза мои отчетливо видели напечатанные на белой бумаге фразы и абзацы, которые я неоднократно перечитывал и которым дивился, пока видение не исчезало.
In passing, I call attention to the fact that at the time I noted that the process of reasoning employed in these dream speeches was invariably deductive.	Между прочим, должен отметить свое наблюдение, что во время своих речей во сне я пользовался исключительно дедуктивным методом рассуждения.
Then there was a great farming section, extending north and south for hundreds of miles in some part of the temperate regions, with a climate and flora and fauna largely resembling those of California.	Затем мне снились огромные земледельческие районы, тянувшиеся на север и юг на много сотен миль в одном из умеренных поясов, по климату, флоре и фауне сильно походившем на Калифорнию.
Not once, nor twice, but thousands of different times I journeyed through this dream-region.	Не раз и не два, но тысячи раз я странствовал во сне по этим областям.
The point I desire to call attention to was that it was always the same region.	Я хочу подчеркнуть, что это всегда были одни и те же места.
No essential feature of it ever differed in the different dreams.	В этих снах ни разу не менялись их существенные черты.
Thus it was always an eight-hour drive behind mountain horses from the alfalfa meadows (where I kept many Jersey cows) to the straggly village beside the big dry creek, where I caught the little narrow-gauge train.	Я помню, что всегда совершал восьмичасовую поездку на тележке, запряженной горными конями, с лугов, поросших альфой, где паслись коровы джерсейской породы, к деревне, разбросанной у большого пересохшего ручья, где я садился в маленький поезд узкоколейки.
Every land-mark in that eight-hour drive in the mountain buckboard, every tree, every mountain, every ford and bridge, every ridge and eroded hillside was ever the same.	Каждая межа, каждая возвышенность, попадавшаяся мне во время восьмичасовой поездки в горной тележке, каждое дерево, каждая горка, каждый кряж и горный склон были всегда одни и те же.
In this coherent, rational farm-region of my strait-jacket dreams the minor details, according to season and to the labour of men, did change.	В этой связной картине моих бредовых снов детали менялись в зависимости от времени года и труда людей.
Thus on the upland pastures behind my alfalfa meadows I developed a new farm with the aid of Angora goats.	Так, на горном пастбище за моими лугами альфы я разводил стада ангорских коз.

Here I marked the changes with every dream-visit, and the changes were in accordance with the time that elapsed between visits.	Здесь с каждым новым посещением во сне я замечал перемены -- и эти перемены соответствовали времени, протекшему между этими посещениями.
Oh, those brush-covered slopes!	О, эти заросшие кустарником склоны!
How I can see them now just as when the goats were first introduced.	Я их вижу теперь так же живо, как в тот день, когда я впервые гнал сюда коз.
And how I remembered the consequent changes-the paths beginning to form as the goats literally ate their way through the dense thickets; the disappearance of the younger, smaller bushes that were not too tall for total browsing; the vistas that formed in all directions through the older, taller bushes, as the goats browsed as high as they could stand and reach on their hind legs; the driftage of the pasture grasses that followed in the wake of the clearing by the goats.	И как хорошо я помню последующие перемены -- как постепенно образовывались тропинки, по мере того как козы буквально выедали себе дорогу в густых чащах; как исчезал молодой мелкий кустарник, как во всех направлениях в старых, высоких кустарниках образовывались просеки благодаря тому, что козы объедали деревья до самого верху, становясь на задние ноги.
Yes, the continuity of such dreaming was its charm.	Да, непрерывность этих снов составляла их главную прелесть...
Came the day when the men with axes chopped down all the taller brush so as to give the goats access to the leaves and buds and bark.	Помню день, когда люди с топорами посрубали все высокие кусты, чтобы дать козам доступ к листьям, почкам и коре.
Came the day, in winter weather, when the dry denuded skeletons of all these bushes were gathered into heaps and burned.	Помню зимний день, когда обнаженный скелет этих кустов был собран в кучу и сожжен.
Came the day when I moved my goats on to other brush-impregnable hillsides, with following in their wake my cattle, pasturing knee-deep in the succulent grasses that grew where before had been only brush.	Помню день, когда я погнал моих коз на другой, поросший непроницаемым кустарником, горный склон, а следом за нами шел крупный скот по колено в сочной траве, выросшей на том месте, где раньше рос один лишь кустарник.
And came the day when I moved my cattle on, and my plough-men went back and forth across the slopes' contour-ploughing the rich sod under to rot to live and crawling humous in which to bed my seeds of crops to be.	Помню день, когда я гнал скот, а мои пахари ходили взад и вперед по горному склону, взрывая жирную плодородную почву и бросая в нее семена.
Yes, and in my dreams, often, I got off the little narrow-gauge train where the straggly village stood beside the big dry creek, and got into the buckboard behind my mountain horses, and drove hour by hour past all the old familiar landmarks of my alfalfa meadows, and on to my upland pastures where my rotated crops of corn and barley and clover were ripe for harvesting and where I watched my men engaged in the harvest, while beyond, ever climbing, my goats browsed the higher slopes of brush into cleared, tilled fields.	Сколько раз в своих снах я выходил из маленького вагона узкоколейки, брел к деревушке, разбросанной у большого пересохшего ручья, садился в тележку, запряженную горными конями, и час за часом ехал мимо старых знакомых отметин, по моим лугам альфы, все выше, на горные пастбища, попеременно засеянные маисом, ячменем и клевером, уже поспевшими для жатвы. Я наблюдал за работниками, убиравшими хлеб, а дальше паслись мои козы, забираясь все выше и выше и превращая поросший кустарником склон в расчищенные и возделанные поля.
But these were dreams, frank dreams, fancied adventures of my deductive subconscious mind.	Но это были сны -- только сны! Воображаемые приключения подсознательного ума.

Quite unlike them, as you shall see, were my other adventures when I passed through the gates of the living death and relived the reality of the other lives that had been mine in other days.	Совершенно непохожи на них были, как вы увидите, другие мои приключения, когда я заживо прошел врата смерти и вновь пережил жизнь, бывшую моим уделом когда-то далеко в прошлом.
In the long hours of waking in the jacket I found that I dwelt a great deal on Cecil Winwood, the poet-forger who had wantonly put all this torment on me, and who was even then at liberty out in the free world again.	В долгие часы бодрствования в смирительной куртке я не раз думал о Сесиле Винвуде, поэте-доносчике, который легкомысленно навлек на меня все эти муки, а сам в этот момент находился на свободе, на вольном свете.
No; I did not hate him.	Нет, я не ненавидел его.
The word is too weak.	Это слишком слабое слово.
There is no word in the language strong enough to describe my feelings.	Нет слов в человеческом языке, которые могли бы выразить мои чувства!
I can say only that I knew the gnawing of a desire for vengeance on him that was a pain in itself and that exceeded all the bounds of language.	Могу только сказать, что я познал грызущую тоску о мщении -- эта тоска невероятно мучительная и не поддается никакому описанию.
I shall not tell you of the hours I devoted to plans of torture on him, nor of the diabolical means and devices of torture that I invented for him.	Не стану рассказывать вам о том, как я целыми часами строил планы пыток для Винвуда, о сатанинских приемах пытки, какие я изобретал для него.
Just one example.	Приведу только один пример.
I was enamoured of the ancient trick whereby an iron basin, containing a rat, is fastened to a man's body.	Я облюбовал старинную пытку, заключавшуюся в том, что железную чашку с крысой прижимают к телу человека.
The only way out for the rat is through the man himself.	Крыса только одним путем может выйти на волю -- с к в о з ь человека.
As I say, I was enamoured of this until I realized that such a death was too quick, whereupon I dwelt long and favourably on the Moorish trick of-but no, I promised to relate no further of this matter.	Повторю, я был в л ю б л е н в эту идею -- пока не сообразил, что это была бы слишком скорая смерть, после чего стал подолгу и любовно останавливаться мыслью на мавританской пытке... но нет, я ведь обещал не распространиться об этом предмете.
Let it suffice that many of my pain-maddening waking hours were devoted to dreams of vengeance on Cecil Winwood.	Довольно будет сказать, что безумно-мучительные часы моего бодрствования в значительной мере были посвящены мечтам о мщении Сесилю Винвуду.
CHAPTER IX	ГЛАВА К
One thing of great value I learned in the long, pain-weary hours of waking-namely, the mastery of the body by the mind.	За долгие тягостные часы моего бодрствования я узнал одну очень ценную вещь, именно -познакомился с властью души над телом.
I learned to suffer passively, as, undoubtedly, all men have learned who have passed through the post-graduate courses of strait-jacketing.	Я научился страдать пассивно, -- чему, вероятно, научились и все люди, проходившие послеуниверситетский курс смирительной рубашки.

Oh, it is no easy trick to keep the brain in such serene repose that it is quite oblivious to the throbbing, exquisite complaint of some tortured nerve.	О, не так легко, как вы думаете, поддерживать мозг в таком ясном спокойствии, чтобы он совершенно забывал о неустанной, отчаянной жалобе пытаемых нервов!
And it was this very mastery of the flesh by the spirit which I so acquired that enabled me easily to practise the secret Ed Morrell told to me.	И эта власть духа над плотью, приобретенная мною, дала мне возможность без труда проделать над собой опыт, которым Эд Моррель поделился со мной.
"Think it is curtains?" Ed Morrell rapped to me one night.	-- Ты, надо полагать, в "пеленках"? -- простучал мне как-то ночью Эд Моррель.
I had just been released from one hundred hours, and I was weaker than I had ever been before.	Меня только что развязали после сточасовой порции, и на этот раз я ослабел больше, чем когда бы то ни было прежде.
So weak was I that though my whole body was one mass of bruise and misery, nevertheless I scarcely was aware that I had a body.	Я был так слаб, что, хотя все мое тело представляло сплошную массу ссадин и кровоподтеков, я едва сознавал, что у меня есть тело.
"It looks like curtains," I rapped back. "They will get me if they keep it up much longer."	-- Похоже на "пеленки", -- простучал я в ответ. -Они меня доконают, если будут продолжать в этом роде.
"Don't let them," he advised. "There is a way.	-- Не поддавайся, -- советовал он. -- Есть способ!
I learned it myself, down in the dungeons, when Massie and I got ours good and plenty.	Я научился этому в карцере, когда мы с Масси получили полную порцию.
I pulled through. But Massie croaked.	Я выдержал, а Масси скапутился.
If I hadn't learned the trick, I'd have croaked along with him.	Не научись я этому фокусу, я окочурился бы вместе с ним.
You've got to be pretty weak first, before you try it.	Прежде чем попробовать это, ты должен хорошо ослабеть.
If you try it when you are strong, you make a failure of it, and then that queers you for ever after.	Если ты попытаешься, не ослабев совсем, то срежешься, и это испортит тебе музыку навсегда.
I made the mistake of telling Jake the trick when he was strong.	Я сделал оплошность с Джеком. Он попробовал эту штуку, когда был еще в силе.
Of course, he could not pull it off, and in the times since when he did need it, it was too late, for his first failure had queered it.	Разумеется, он потерпел неудачу, а когда это ему понадобилось, то было уже поздно: первая неудача все испортила.
He won't even believe it now. He thinks I am kidding him.	Теперь он не верит этому, он думает, что я его морочу.
Ain't that right, Jake?"	Не правда ли, Джек?
And from cell thirteen Jake rapped back,	И Джек простучал в ответ из камеры No 13:
"Don't swallow it, Darrell.	-- Не слушай его, Дэррель!
It's a sure fairy story."	Это просто сказки!
"Go on and tell me," I rapped to Morrell.	-- Продолжай рассказывать, -- простучал я Моррелю.

"That is why I waited for you to get real weak," he continued. "Now you need it, and I am going to tell you. It's up to you.	-- Вот почему я ждал, пока ты как следует ослабнешь, -- продолжал Моррель, -- теперь это тебе нужно, я расскажу.
If you have got the will you can do it. I've done it three times, and I know."	Так вот, если у тебя есть сила воли, ты это сделаешь; я проделал три раза и знаю, что это возможно.
"Well, what is it?" I rapped eagerly.	-- В чем же дело? -- нетерпеливо выстукивал я.
"The trick is to die in the jacket, to will yourself to die.	-- Штука заключается в том, чтобы умереть в "пеленках", з а х о т е т ь умереть!
I know you don't get me yet, but wait.	Я знаю, ты еще не понимаешь, но погоди.
You know how you get numb in the jacket-how your arm or your leg goes to sleep.	Ведь тебе случалось онеметь в "пеленках" -засыпает, например, рука или нога.
Now you can't help that, but you can take it for the idea and improve on it.	Бороться с этим ты не можешь, ты ухватись за это и усовершенствуй.
Don't wait for your legs or anything to go to sleep.	Ты не жди, пока у тебя заснут ноги или что-нибудь другое.
You lie on your back as comfortable as you can get, and you begin to use your will.	Ты лежи на спине как можно спокойнее и начинай упражнять свою волю.
"And this is the idea you must think to yourself, and that you must believe all the time you're thinking it.	Думай об этом непрерывно, все время, и все время ты должен верить тому, о чем будешь думать.
If you don't believe, then there's nothing to it.	Если не веришь -- ничего не добьешься.
The thing you must think and believe is that your body is one thing and your spirit is another thing.	А думать и верить ты должен вот во что: тело твое -- одно, а душа -- совсем другое!
You are you, and your body is something else that don't amount to shucks.	Ты -- это ты, а тело -- нечто другое, не стоящее гроша.
Your body don't count.	Тело твое в счет не идет.
You're the boss.	Ты -- хозяин!
You don't need any body.	Ты не нуждаешься в теле.
And thinking and believing all this you proceed to prove it by using your will.	Думая об этом и веруя, ты докажешь это напряжением своей воли.
You make your body die.	Ты заставишь свое тело умереть.
"You begin with the toes, one at a time.	-- Начинаешь ты с пальцев ноги, по одному в раз.
You make your toes die.	Ты заставляешь умереть свои пальцы.
You will them to die.	Ты х о ч е ш ь, чтобы они умерли.
And if you've got the belief and the will your toes will die.	И если у тебя есть вера и воля, то пальцы умрут.
That is the big job-to start the dying.	В этом самое главное -- н а ч а т ь умирание.
Once you've got the first toe dead, the rest is easy, for you don't have to do any more believing. You know.	Раз ты умертвил первые пальцы, остальное дается легко, и верить тебе уже не нужно -- ты з н а е ш ь.

Then you put all your will into making the rest of the body die.	Затем ты вкладываешь всю свою волю в желание умертвить остальное тело.
I tell you, Darrell, I know.	Говорят тебе, Дэррель, я знаю это наверное!
I've done it three times.	Я сам проделывал это целых три раза.
"Once you get the dying started, it goes right along.	-- И раз ты начал умирание, дальше пойдет как по маслу.
And the funny thing is that you are all there all the time.	И всего забавнее, что все это время ты тут же присутствуешь!
Because your toes are dead don't make you in the least bit dead.	То, что твои пальцы мертвы, нисколько не делает тебя мертвым.
By-and-by your legs are dead to the knees, and then to the thighs, and you are just the same as you always were.	Понемногу твои ноги умирают до колен, затем ляжки -- а ты все время тут!
It is your body that is dropping out of the game a chunk at a time. And you are just you, the same you were before you began."	Тело твое уходит из жизни по кусочкам, а ты -это ты, каким был перед тем, как начал.
"And then what happens?" I queried.	-- А что же дальше? -- допытывался я.
"Well, when your body is all dead, and you are all there yet, you just skin out and leave your body.	-- И вот когда твое тело совсем умрет, а ты еще тут, ты просто-напросто выходишь из своего тела, покидаешь его.
And when you leave your body you leave the cell.	А раз ты покинул тело. ты покинешь и камеру.
Stone walls and iron doors are to hold bodies in. They can't hold the spirit in. You see, you have proved it.	Каменные стены и железная дверь сделаны для того, чтобы удержать тело, но они не могут удержать душу.
You are spirit outside of your body.	Ты -- дух вне своего тела.
You can look at your body from outside of it.	Ты можешь взглянуть на свое тело со стороны.
I tell you I know because I have done it three times-looked at my body lying there with me outside of it."	Г оворят тебе, я это з н а ю, ибо проделывал три раза, смотрел на свое тело, лежащее где-то в стороне от меня.
"Ha! ha! ha!" Jake Oppenheimer rapped his laughter thirteen cells away.	-- Ха-ха-ха! -- застучал Джек Оппенгеймер, лежащий в тринадцатой камере от нас.
"You see, that's Jake's trouble," Morrell went on.	-- Видишь ли, вся беда Джека в том, -- продолжал Моррель, -- что он не может поверить.
"He can't believe. That one time he tried it he was too strong and failed.	В тот единственный раз, когда он попробовал, он был еще слишком крепок, и ему не удалось.
And now he thinks I am kidding."	И теперь он думает, что я шучу.
"When you die you are dead, and dead men stay dead," Oppenheimer retorted.	-- Когда ты умираешь, ты мертв; а мертвые люди и остаются мертвыми, -- возразил Оппенгеймер.
"I tell you I've been dead three times," Morrell argued.	-- Говорят тебе -- я умирал трижды, -- настаивал Моррель.
"And lived to tell us about it," Oppenheimer jeered.	-- И дожил до того, что рассказываешь нам об этом? -- издевался Оппенгеймер.

"But don't forget one thing, Darrell," Morrell rapped to me. "The thing is ticklish. You have a feeling all the time that you are taking liberties.	-- Но ты вот чего не забывай, Дэррель, -продолжал выстукивать Моррель по моему адресу. -- Это дело щекотливое, у тебя все время такое чувство, словно ты играешь с огнем.
I can't explain it, but I always had a feeling if I was away when they came and let my body out of the jacket that I couldn't get back into my body again.	Не могу тебе объяснить хорошенько, но мне всегда кажется, что если я буду отсутствовать в тот момент, когда придут и выпустят мое тело из "пеленок", то не смогу попасть в него обратно.
I mean that my body would be dead for keeps.	Я хочу сказать: мое тело умрет навсегда.
And I didn't want it to be dead. I didn't want to give Captain Jamie and the rest that satisfaction.	А мне не хотелось бы умереть, мне не хотелось бы доставить капитану Джэми это удовольствие.
But I tell you, Darrell, if you can turn the trick you can laugh at the Warden.	Но говорю тебе, Дэррель, если ты научишься этой штуке, ты можешь плюнуть на смотрителя.
Once you make your body die that way it don't matter whether they keep you in the jacket a month on end.	Раз ты заставишь свое тело умереть, тебе уже все равно, будут ли тебя держать в "пеленках" хоть целый месяц подряд.
You don't suffer none, and your body don't suffer.	Ты нисколько не страдаешь. И тело твое не болит.
You know there are cases of people who have slept a whole year at a time.	Знаешь, бывают случаи, когда люди спят целый год сряду.
That's the way it will be with your body.	Так вот это самое будет происходить с тобой, когда твое тело умрет.
It just stays there in the jacket, not hurting or anything, just waiting for you to come back.	Оно просто остается в "пеленках" и ждет твоего возвращения.
"You try it. I am giving you the straight steer."	Ты попробуй, я тебе даю дельный совет.
"And if he don't come back?" Oppenheimer, asked.	-- А если он не вернется? -- спросил Оппенгеймер.
"Then the laugh will be on him, I guess, Jake," Morrell answered. "Unless, maybe, it will be on us for sticking round this old dump when we could get away that easy."	-- Тогда над ним посмеются, пожалуй, -- отвечал Моррель, -- а может быть, посмеются над нами, что мы тянем старую лямку, когда легко могли бы избавиться от нее.
And here the conversation ended, for Pie-Face Jones, waking crustily from stolen slumber, threatened Morrell and Oppenheimer with a report next morning that would mean the jacket for them. Me he did not threaten, for he knew I was doomed for the jacket anyway.	На этом разговор закончился, ибо Пестролицый Джонс очнулся от своей дремоты и пригрозил Моррелю и Оппенгеймеру, что утром пожалуется на них, а это значило, что их "спеленают"; мне он не грозил, ибо знал, что я все равно обречен "пеленкам".
I lay long there in the silence, forgetting the misery of my body while I considered this proposition Morrell had advanced.	Долго лежал я в молчании, забыв о физических муках, и все думал о предложении, сделанном Моррелем.
Already, as I have explained, by mechanical self-hypnosis I had sought to penetrate back through time to my previous selves.	Как я уже говорил, посредством самогипноза я пытался проникнуть в прошлое, в свое предыдущее существование.
That I had partly succeeded I knew; but all that I had experienced was a fluttering of apparitions that merged erratically and were without continuity.	Я знал, что отчасти мне это удалось; но то, что я переживал, носило характер бессвязных видений.

But Morrell's method was so patently the reverse of my method of self-hypnosis that I was fascinated.	Предлагаемый же Моррелем метод настолько не походил на мой метод самогипноза, что просто очаровал меня.
By my method, my consciousness went first of all. By his method, consciousness persisted last of all, and, when the body was quite gone, passed into stages so sublimated that it left the body, left the prison of San Quentin, and journeyed afar, and was still consciousness.	По моему способу, первым от меня уходило сознание; по его же способу -- сознание исчезало последним, и когда мое сознание уйдет, оно должно будет перейти в такую стадию, что покинет тело, покинет Сан-Квэнтинскую тюрьму, будет странствовать в далеких просторах -- и притом оставаться сознанием.
It was worth a trial, anyway, I concluded.	Попытаться, во всяком случае, стоило.
And, despite the sceptical attitude of the scientist that was mine, I believed.	Так я решил, и несмотря на привычный мне скептицизм ученого -- я поверил.
I had no doubt I could do what Morrell said he had done three times.	Я не сомневался, что смогу проделать то, что Моррель проделывал трижды.
Perhaps this faith that so easily possessed me was due to my extreme debility.	Может быть, я так легко поверил потому, что страшно изнемог физически.
Perhaps I was not strong enough to be sceptical.	Может быть, во мне не оставалось уже сил для скептицизма.
This was the hypothesis already suggested by Morrell.	Такую именно гипотезу и развивал ведь Моррель.
It was a conclusion of pure empiricism, and I, too, as you shall see, demonstrated it empirically.	Это был чисто эмпирический вывод, и, как вы увидите ниже, я доказал его эмпирически.
CHAPTER X	ГЛАВА X
And above all things, next morning Warden Atherton came into my cell on murder intent.	В довершение всего на следующее утро смотритель Этертон ворвался в мою камеру с явным намерением убить меня.
With him were Captain Jamie, Doctor Jackson, Pie-Face Jones, and Al Hutchins.	С ним были капитан Джэми, доктор Джексон, Пестролицый Джонс и Эль Гетчинс.
Al Hutchins was serving a forty-years' sentence, and was in hopes of being pardoned out.	Эль Гетчинс отбывал сорокалетний срок заключения и надеялся на помилование.
For four years he had been head trusty of San Quentin.	Вот уже четыре года, как он был главным "старостой" арестантов Сан-Квэнтина.
That this was a position of great power you will realize when I tell you that the graft alone of the head trusty was estimated at three thousand dollars a year.	Вы поймете, какой это был важный пост, если я вам скажу, что одни взятки главному старосте исчислялись в три тысячи долларов в год.
Wherefore Al Hutchins, in possession of ten or twelve thousand dollars and of the promise of a pardon, could be depended upon to do the Warden's bidding blind.	Вследствие этого Эль Гетчинс, обладавший десятью или двенадцатью тысячами долларов капитала и обещанием помилования, слепо повиновался смотрителю, который мог смело на него рассчитывать.
I have just said that Warden Atherton came into my cell intent on murder.	Я только что сказал, что смотритель Этертон вошел в мою камеру с намерением убить меня.
His face showed it. His actions proved it.	Последнее было написано на его лице, и он доказал это своими действиями.

"Examine him," he ordered Doctor Jackson.	-- Исследуйте его! -- приказал он доктору Джексону.
That wretched apology of a creature stripped from me my dirt-encrusted shirt that I had worn since my entrance to solitary, and exposed my poor wasted body, the skin ridged like brown parchment over the ribs and sore-infested from the many bouts with the jacket.	Это жалкое подобие человека стащило с меня заскорузлую от грязи рубашку, которую я носил с момента поступления в одиночку, и обнаружил мое жалкое тело -- кожа сморщилась бурыми пергаментными складками над ребрами и была сплошь в ссадинах от стягивания курткой.
The examination was shamelessly perfunctory.	Медицинский осмотр был произведен бесстыдно поверхностно.
"Will he stand it?" the Warden demanded.	-- Выдержит? -- спросил смотритель
"Yes," Doctor Jackson answered.	-- Да, -- ответил доктор Джексон.
"How's the heart?"	-- А как сердце?
"Splendid."	-- Великолепно!
"You think he'll stand ten days of it, Doc.?"	-- Вы думаете, он выдержит, доктор?
"Sure."	-- Без сомнения.
"I don't believe it," the Warden announced savagely. "But we'll try it just the same.-Lie down, Standing." I obeyed, stretching myself face-downward on the flat-spread jacket.	-- Я не верю этому, -- свирепо огрызнулся смотритель, -- но мы все же попробуем. Ложись, Стэндинг! -- Я повиновался и лег ничком на разостланный брезент.
The Warden seemed to debate with himself for a moment. "Roll over," he commanded.	Смотритель с минуту, казалось, колебался. -Перевернись! -- скомандовал он.
I made several efforts, but was too weak to succeed, and could only sprawl and squirm in my helplessness.	Я несколько раз пытался это сделать, но слишком ослабел и мог только беспомощно ерзать по полу.
"Putting it on," was Jackson's comment.	-- Притворяется, -- объяснил Джексон.
"Well, he won't have to put it on when I'm done with him," said the Warden. "Lend him a hand. I can't waste any more time on him."	-- Ну, он забудет притворяться, когда я с ним разделаюсь по-свойски, -- заметил смотритель. -Помогите ему: я не могу тратить на него много времени!
So they rolled me over on my back, where I stared up into Warden Atherton's face.	Меня положили на спину, и я увидел прямо над собой лицо смотрителя Этертона.
"Standing," he said slowly, "I've given you all the rope I am going to. I am sick and tired of your stubbornness. My patience is exhausted.	-- Стэндинг, -- медленно заговорил он. -- Я устал, мне надоело твое упрямство, терпение мое истощилось.
Doctor Jackson says you are in condition to stand ten days in the jacket.	Доктор Джексон говорит, что ты в состоянии провести десяток суток в куртке.
You can figure your chances.	Взвесь свои силы.
But I am going to give you your last chance now.	Теперь я даю тебе последний шанс.
Come across with the dynamite.	Признайся насчет динамита.
The moment it is in my hands I'll take you out of here.	В ту же минуту, как он будет в моих руках, я выпущу тебя отсюда.

You can bathe and shave and get clean clothes.	Ты сможешь принять ванну, побриться, одеться в чистое платье.
I'll let you loaf for six months on hospital grub, and then I'll put you trusty in the library.	Я дам тебе бездельничать шесть месяцев на больничном пайке, а затем сделаю тебя хранителем библиотеки.
You can't ask me to be fairer with you than that.	Ты не можешь требовать от меня большего!
Besides, you're not squealing on anybody.	Кроме того, ты ведь ни на кого не доносишь.
You are the only person in San Quentin who knows where the dynamite is.	Ты -- единственный человек в Сан-Квэнтине, знающий, где находится динамит.
You won't hurt anybody's feelings by giving in, and you'll be all to the good from the moment you do give in.	Ты никому не повредишь, уступив мне, и тебе будет хорошо с той минуты, как ты признаешься.
And if you don't-"	Если же ты откажешься...
He paused and shrugged his shoulders significantly.	Он помолчал, многозначительно пожав плечами.
"Well, if you don't, you start in the ten days right now."	-- Что ж, если ты откажешься, так лучше тебе сейчас начинать свои десять дней!
The prospect was terrifying.	Перспектива была чудовищная.
So weak was I that I was as certain as the Warden was that it meant death in the jacket.	Я так ослабел, что был уверен не меньше смотрителя, что новая порция куртки означает для меня верную смерть.
And then I remembered Morrell's trick.	И тут я вспомнил о фокусе Морреля.
Now, if ever, was the need of it; and now, if ever, was the time to practise the faith of it.	Вот когда он нужен был мне; вот когда время испытать свою веру в этот прием!
I smiled up in the face of Warden Atherton.	Я усмехнулся прямо в лицо Этертону.
And I put faith in that smile, and faith in the proposition I made to him.	Я вложил веру в эту улыбку, вложил веру в предложение, которое сделал ему.
"Warden," I said, "do you see the way I am smiling?	-- Смотритель, -- начал я, -- видите: я улыбаюсь.
Well, if, at the end of the ten days, when you unlace me, I smile up at you in the same way, will you give a sack of Bull Durham and a package of brown papers to Morrell and Oppenheimer?"	Так вот, если через десять дней, когда вы меня развяжете, я улыбнусь таким же манером, дадите ли вы пачку табаку и книжку папиросной бумаги Моррелю и Оппенгеймеру?
"Ain't they the crazy ginks, these college guys," Captain Jamie snorted.	-- Ну, не сумасшедшие ли они, эти университетские парни? -- прохрипел капитан Джэми.
Warden Atherton was a choleric man, and he took my request for insulting braggadocio.	Смотритель Этертон был человек холерического темперамента. Он принял мое предложение как оскорбительную браваду.
"Just for that you get an extra cinching," he informed me.	-- За это ты получишь лишнюю затяжку! -объявил он мне.
"I made you a sporting proposition, Warden," I said quietly. "You can cinch me as tight as you please, but if I smile ten days from now will you give the Bull Durham to Morrell and Oppenheimer?"	-- Я сделал вам хорошее предложение, смотритель, -- возразил я. -- Можете стягивать меня, как вам будет угодно, но если через десять дней я буду улыбаться, дадите вы табаку Моррелю и Оппенгеймеру?

"You are mighty sure of yourself," he retorted.	-- Как ты уверен в себе!
"That's why I made the proposition," I replied.	-- Оттого я и делаю это предложение.
"Getting religion, eh?" he sneered.	-- Верующий, а? -- насмешливо спросил он.
"No," was my answer. "It merely happens that I possess more life than you can ever reach the end of.	-- Нет, -- ответил я, -- просто случилось так, что во мне больше жизни, чем вы можете отнять у меня!
Make it a hundred days if you want, and I'll smile at you when it's over."	Стяните меня хоть на сто дней, и через сто дней я буду так же улыбаться.
"I guess ten days will more than do you, Standing."	-- Я думаю, десяти дней будет более чем достаточно, Стэндинг!
"That's your opinion," I said. "Have you got faith in it?	-- Так вы полагаете? -- отвечал я. -- Вы в это верите?
If you have you won't even lose the price of the two five-cents sacks of tobacco.	Если верите, то вы не потеряете даже стоимости этих двух пятицентовых пачек табаку.
Anyway, what have you got to be afraid of?"	В конце концов, чего вы боитесь?
"For two cents I'd kick the face off of you right now," he snarled.	-- За два цента я сворочу тебе физиономию! -прорычал он.
"Don't let me stop you." I was impudently suave. "Kick as hard as you please, and I'll still have enough face left with which to smile.	-- Не пугайте! -- с вежливой наглостью продолжал я. -- Бейте меня сколько хотите, а на лице у меня останется довольно места для улыбки.
In the meantime, while you are hesitating, suppose you accept my original proposition."	Но раз вы колеблетесь -- примите мое первоначальное предложение!
A man must be terribly weak and profoundly desperate to be able, under such circumstances, to beard the Warden in solitary. Or he may be both, and, in addition, he may have faith.	Нужно было сильно ослабеть или находиться в полном отчаянии, чтобы в одиночной камере говорить таким тоном со смотрителем.
I know now that I had the faith and so acted on it.	Но я верил и действовал по моей вере.
I believed what Morrell had told me.	Я верил тому, что Моррель рассказал мне.
I believed in the lordship of the mind over the body.	Я верил в господство духа над телом.
I believed that not even a hundred days in the jacket could kill me.	Я верил, что даже сто дней, проведенных в куртке, не убьют меня!
Captain Jamie must have sensed this faith that informed me, for he said:	Должно быть, капитан Джэми почувствовал эту веру, ибо он промолвил:
"I remember a Swede that went crazy twenty years ago.	-- Я помню, лет двадцать назад сошел с ума один швед.
That was before your time, Warden.	Это было еще до вашего поступления сюда, смотритель.
He'd killed a man in a quarrel over twenty-five cents and got life for it.	Он убил человека в ссоре из-за двадцати пяти центов. Его приговорили к пожизненному заключению.
He was a cook. He got religion.	Он был повар и верующий человек.

He said that a golden chariot was coming to take him to heaven, and he sat down on top the red-hot range and sang hymns and hosannahs while he cooked.	Он объявил вдруг, что к нему спускается колесница, чтобы унести его на небо, сел на раскаленную докрасна плиту и распевал гимны и осанны, поджариваясь на ней!
They dragged him off, but he croaked two days afterward in hospital.	Его стащили с плиты и через два дня он умер в больнице.
He was cooked to the bone. And to the end he swore he'd never felt the heat.	Он прожарился до костей и до конца продолжал клясться, что даже не почувствовал огня!
Couldn't get a squeal out of him."	У него ни разу не вырвалось стона!
"We'll make Standing squeal," said the Warden.	-- Мы заставим стонать Стэндинга! -- проговорил смотритель.
"Since you are so sure of it, why don't you accept my proposition?" I challenged.	-- Раз вы так уверены в этом, почему бы вам не принять моего предложения? -- вызывающе спросил я.
The Warden was so angry that it would have been ludicrous to me had I not been in so desperate plight.	Смотритель пришел в такую ярость, что я захохотал бы, если бы не мое бедственное положение.
His face was convulsed. He clenched his hands, and, for a moment, it seemed that he was about to fall upon me and give me a beating.	Лицо его судорожно исказилось, он стиснул кулаки, и мне казалось, что вот он кинется на меня и изобьет.
Then, with an effort, he controlled himself.	Но он, сделав усилие, овладел собой.
"All right, Standing," he snarled. "I'll go you.	-- Ладно, Стэндинг, -- пробурчал он. -- Я согласен.
But you bet your sweet life you'll have to go some to smile ten days from now.	Но знай, тебе придется много вынести до того, как улыбнуться через десять дней!
Roll him over, boys, and cinch him till you hear his ribs crack.	Переверните его, ребята, и стягивайте, пока у него ребра не затрещат.
Hutchins, show him you know how to do it."	Гетчинс, покажи ему, что ты знаком с этим делом!
And they rolled me over and laced me as I had never been laced before.	Меня перевернули и стянули так крепко, как ни разу еще не стягивали.
The head trusty certainly demonstrated his ability.	Без сомнения, главный староста показывал свое усердие!
I tried to steal what little space I could.	Я старался украсть кусочек пространства.
Little it was, for I had long since shed my flesh, while my muscles were attenuated to mere strings.	Оно было очень невелико, ибо я давно уже потерял жир и мясо, и мускулы мои превратились в какие-то веревочки.
I had neither the strength nor bulk to steal more than a little, and the little I stole I swear I managed by sheer expansion at the joints of the bones of my frame.	Мне удалось уворовать самую крошечку места, и то ценой невероятного напряжения сил.
And of this little I was robbed by Hutchins, who, in the old days before he was made head trusty, had learned all the tricks of the jacket from the inside of the jacket.	Но и этого места меня лишил Гетчинс, который в свое время, до того как он сделался старостой, имел богатый опыт по части смирительной куртки.

You see, Hutchins was a cur at heart, or a creature who had once been a man, but who had been broken on the wheel.	Видите ли, Гетчинс был собакой в душе, хотя когда-то был человеком.
He possessed ten or twelve thousand dollars, and his freedom was in sight if he obeyed orders.	Он обладал десятью или двенадцатью тысячами долларов, и его ждала свобода при условии беспрекословного исполнения приказаний.
Later, I learned that there was a girl who had remained true to him, and who was even then waiting for him.	Позднее я узнал, что его ждала преданная ему девушка.
The woman factor explains many things of men.	Женщина многое объясняет в поступках людей!
If ever a man deliberately committed murder, Al Hutchins did that morning in solitary at the Warden's bidding.	Если когда-либо человек совершил предумышленное убийство, то такое убийство совершил в это утро в одиночной камере Гетчинс по приказу смотрителя.
He robbed me of the little space I stole.	Он лишил меня ничтожного пространства, которое я себе отвоевал!
And, having robbed me of that, my body was defenceless, and, with his foot in my back while he drew the lacing light, he constricted me as no man had ever before succeeded in doing.	И, лишив меня его, при полной моей беспомощности, он уперся ногой мне в спину и так крепко стянул, как никому еще не удавалось до него.
So severe was this constriction of my frail frame upon my vital organs that I felt, there and then, immediately, that death was upon me. And still the miracle of faith was mine.	Мне казалось, что я сейчас умру; но чудо веры оставалось со мной.
I did not believe that I was going to die.	Я не верил, что я умру!
I knew-I say I knew-that I was not going to die.	Я знал, -- да, повторяю, знал, что не умру.
My head was swimming, and my heart was pounding from my toenails to the hair-roots in my scalp.	В голове у меня шумело, сердце яростно колотилось, и толчки отдавались во всем моем теле от конца пальцев на ногах до корней волос на голове.
"That's pretty tight," Captain Jamie urged reluctantly.	-- Довольно туго, -- неохотно заметил капитан Джэми.
"The hell it is," said Doctor Jackson. "I tell you nothing can hurt him.	-- Черта с два! -- возразил Джексон. -- Говорят вам, на него ничто не действует.
He's a wooz.	Он колдун!
He ought to have been dead long ago."	Ему давно пора быть на том свете!
Warden Atherton, after a hard struggle, managed to insert his forefinger between the lacing and my back.	С невероятными усилиями смотритель Этертон протиснул указательный палец между шнуровкой и моей спиной.
He brought his foot to bear upon me, with the weight of his body added to his foot, and pulled, but failed to get any fraction of an inch of slack.	Он поставил на меня ногу и налег всем телом, но не мог прощупать ни крохи свободного пространства.
"I take my hat off to you, Hutchins," he said.	-- Снимаю перед тобой шапку, Гетчинс!
"You know your job.	Ты знаешь свое дело.
Now roll him over and let's look at him."	Теперь переверни, и мы полюбуемся им!

They rolled me over on my back.	Меня перевернули на спину.
I stared up at them with bulging eyes.	Я уставился на смотрителя выкатившимися глазами.
This I know: Had they laced me in such fashion the first time I went into the jacket, I would surely have died in the first ten minutes.	Одно я знаю наверное: если бы меня так же крепко спеленали в первый раз, я, конечно, скончался бы в первые же десять минут.
But I was well trained.	Но теперь я был вытренирован.
I had behind me the thousands of hours in the jacket, and, plus that, I had faith in what Morrell had told me.	За мной была тысяча часов лежания в смирительной куртке; мало того, со мной была вера, которую вселил в меня Моррель.
"Now, laugh, damn you, laugh," said the Warden to me. "Start that smile you've been bragging about."	-- Теперь смейся, проклятый, смейся! -говорил смотритель. -- Показывай же улыбку, которой ты похвалялся!
So, while my lungs panted for a little air, while my heart threatened to burst, while my mind reeled, nevertheless I was able to smile up into the Warden's face.	И хотя мои легкие задыхались от недостатка воздуха и сердце, казалось, вот-вот разорвется, хотя в голове мутилось, -- тем не менее я усмехнулся прямо в рожу смотрителю Этертону!
CHAPTER XI	ГЛАВА XI
The door clanged, shutting out all but a little light, and I was left alone on my back.	Хлопнула дверь, оставив самую узкую полоску света. Я остался лежать на спине в одиночестве.
By the tricks I had long since learned in the jacket, I managed to writhe myself across the floor an inch at a time until the edge of the sole of my right shoe touched the door.	При помощи уловки, к которой я давно приспособился, находясь в смирительной куртке, я, извиваясь, подобрался, по дюйму в один прием, до двери, пока краем подошвы моего правого башмака не коснулся ее.
There was an immense cheer in this.	Я испытал при этом неимоверное облегчение.
I was not utterly alone.	Я был теперь не совсем одинок!
If the need arose, I could at least rap knuckle talk to Morrell.	В случае необходимости я мог перестукнуться с Моррелем.
But Warden Atherton must have left strict injunctions on the guards, for, though I managed to call Morrell and tell him I intended trying the experiment, he was prevented by the guards from replying.	Но, должно быть, смотритель Этертон отдал строгие приказания сторожам; ибо хотя мне и удалось вызвать Морреля и сообщить ему, что я намерен произвести известный ему опыт, сторожа не дали ему ответить.
Me they could only curse, for, in so far as I was in the jacket for a ten days' bout, I was beyond all threat of punishment.	Меня они могли только ругать; пока я находился в смирительной куртке, я мог не бояться никаких угроз.
I remember remarking at the time my serenity of mind.	Должен заметить, что все это время мой дух хранил полную ясность.
The customary pain of the jacket was in my body, but my mind was so passive that I was no more aware of the pain than was I aware of the floor beneath me or the walls around me.	Обычная боль терзала меня, но дух мой сделался настолько пассивен, что я так же мало замечал эту боль, как пол под собой или стены вокруг.
Never was a man in better mental and spiritual condition for such an experiment.	Трудно было придумать более подходящее умственное и душевное состояние для задуманного эксперимента.

Of course, this was largely due to my extreme weakness.	Разумеется, все это обусловливалось моей крайней слабостью.
But there was more to it.	И не только этим.
I had long schooled myself to be oblivious to pain.	Я давно уже чувствовал себя готовым на все.
I had neither doubts nor fears.	Я не испытывал ни сомнений, ни страха.
All the content of my mind seemed to be an absolute faith in the over-lordship of the mind.	Все содержание моей души превратилось в абсолютную веру в господство разума.
This passivity was almost dream-like, and yet, in its way, it was positive almost to a pitch of exaltation.	Эта пассивность была похожа на грезу и доходила положительно до экзальтации.
I began my concentration of will.	Я начал сосредоточивать свою волю.
Even then my body was numbing and prickling through the loss of circulation.	Тело мое находилось в онемении, вследствие нарушенного кровообращения у меня было такое чувство, словно меня кололи тысячами иголок.
I directed my will to the little toe of my right foot, and I willed that toe to cease to be alive in my consciousness.	Я сосредоточил свою волю на мизинце правой ноги и приказал ему перестать существовать в моем сознании.
I willed that toe to die-to die so far as I, its lord, and a different thing entirely from it, was concerned.	Я хотел, чтобы этот мизинец умер, -- умер, поскольку дело касалось меня, его владыки -существа, от него совершенно отличного.
There was the hard struggle.	Это была тяжелая борьба.
Morrell had warned me that it would be so.	Моррель предупредил меня, что так и будет.
But there was no flicker of doubt to disturb my faith.	Но я не сомневался.
I knew that that toe would die, and I knew when it was dead.	Я знал, что этот палец умрет, и заметил, что он умер.
Joint by joint it had died under the compulsion of my will.	Сустав за суставом умирали под действием моей воли.
The rest was easy, but slow, I will admit.	Дальше дело пошло легче, но медленно.
Joint by joint, toe by toe, all the toes of both my feet ceased to be.	Сустав за суставом, палец за пальцем -- все пальцы обеих моих ног перестали существовать.
And joint by joint, the process went on.	Сустав за суставом -- процесс продолжался дальше.
Came the time when my flesh below the ankles had ceased.	Наступил момент, когда перестали существовать мои ноги у лодыжек.
Came the time when all below my knees had ceased.	Наступил момент, когда уже перестали существовать мои ноги ниже колен.
Such was the pitch of my perfect exaltation, that I knew not the slightest prod of rejoicing at my success.	Я находился в такой экзальтации, что не испытывал даже проблеска радости при этих успехах.
I knew nothing save that I was making my body die.	Я ничего не сознавал, кроме того, что заставляло мое тело умирать.
All that was I was devoted to that sole task.	Все, что оставалось от меня, было посвящено этой единственной задаче.

I performed the work as thoroughly as any mason laying bricks, and I regarded the work as just about as commonplace as would a brick-mason regard his work.	Я делал это дело так же основательно, как каменщик кладет кирпичи, и смотрел на все это как на вещь столь же обыкновенную, как для каменщика кладка кирпичей.
At the end of an hour my body was dead to the hips, and from the hips up, joint by joint, I continued to will the ascending death.	Через час мое тело умерло до бедер, и я продолжал умерщвлять его все выше и выше.
It was when I reached the level of my heart that the first blurring and dizzying of my consciousness' occurred.	Только когда я достиг уровня сердца, произошло первое помутнение моего сознания.
For fear that I should lose consciousness, I willed to hold the death I had gained, and shifted my concentration to my fingers.	Из страха, как бы не лишиться сознания, я приказал смерти остановиться и сосредоточил свое внимание на пальцах рук.
My brain cleared again, and the death of my arms to the shoulders was most rapidly accomplished.	Мозг мой опять прояснился, и умирание рук до плеч совершилось поразительно быстро.
At this stage my body was all dead, so far as I was concerned, save my head and a little patch of my chest.	В этой стадии все мое тело было мертво по отношению ко мне, кроме головы и маленького участка груди.
No longer did the pound and smash of my compressed heart echo in my brain.	Биение и стук стиснутого сердца уже не отдавались в моем мозгу.
My heart was beating steadily but feebly.	Сердце мое билось правильно, но слабо.
The joy of it, had I dared joy at such a moment, would have been the cessation of sensations.	И если бы я позволил себе испытать радость, то эта радость покрыла бы все мои ощущения.
At this point my experience differs from Morrell's.	В этом пункте мой опыт отличается от опыта Морреля.
Still willing automatically, I began to grow dreamy, as one does in that borderland between sleeping and waking.	Автоматически продолжая напрягать свою волю, я впал в некоторую дремоту, которую испытывает человек на границе между сном и пробуждением.
Also, it seemed as if a prodigious enlargement of my brain was taking place within the skull itself that did not enlarge.	Мне стало казаться, что произошло огромное расширение моего мозга в черепе, хотя самый череп не увеличился.
There were occasional glintings and flashings of light as if even I, the overlord, had ceased for a moment and the next moment was again myself, still the tenant of the fleshly tenement that I was making to die.	Были какието мелькания и вспышки, и даже я, верховный владыка, на мгновение перестал существовать, но в следующий миг воскрес, все еще жильцом плотского обиталища, которое я умерщвлял.
Most perplexing was the seeming enlargement of brain.	Больше всего меня смущало кажущееся расширение мозга.
Without having passed through the wall of skull, nevertheless it seemed to me that the periphery of my brain was already outside my skull and still expanding.	Он не вышел за пределы черепа, и все же мне казалось, что поверхность его находится вне моего черепа и продолжает расширяться.
Along with this was one of the most remarkable sensations or experiences that I have ever encountered.	Наряду с этим появилось самое замечательное из ощущений, какие я когда-либо испытывал.

Time and space, in so far as they were the stuff of my consciousness, underwent an enormous extension.	Время и пространство, поскольку они составляли содержание моего сознания, подверглись поразительному расширению.
Thus, without opening my eyes to verify, I knew that the walls of my narrow cell had receded until it was like a vast audience-chamber. And while I contemplated the matter, I knew that they continued to recede.	Не открывая глаз, чтобы проверить это, я положительно знал, что стены моей тесной камеры расступились, я очутился в какой-то огромной аудитории и знал, что они продолжают расступаться.
The whim struck me for a moment that if a similar expansion were taking place with the whole prison, then the outer walls of San Quentin must be far out in the Pacific Ocean on one side and on the other side must be encroaching on the Nevada desert.	Мне пришла в голову капризная мысль, что если такое же расширение произойдет со всей тюрьмой, то в таком случае наружные стены Сан-Квэнтина должны будут отодвинуться в Тихий океан с одной стороны, а по другую сторону -- стены достигнут пустынь Невады.
A companion whim was that since matter could permeate matter, then the walls of my cell might well permeate the prison walls, pass through the prison walls, and thus put my cell outside the prison and put me at liberty.	И тут же у меня возникла другая мысль, что раз материя может проникать в другую материю, то стены моей камеры могут пройти сквозь тюремные стены, и таким образом моя камера окажется вне тюрьмы, и я буду на свободе!
Of course, this was pure fantastic whim, and I knew it at the time for what it was.	Разумеется, это была чистая фантазия, и я все время сознавал, что это фантазия.
The extension of time was equally remarkable.	Столь же замечательно было и расширение времени.
Only at long intervals did my heart beat.	Сердце мое билось теперь с большими промежутками.
Again a whim came to me, and I counted the seconds, slow and sure, between my heart-beats.	Опять у меня мелькнула капризная мысль -- и я медленно и упорно стал считать секунды, разделявшие биения сердца.
At first, as I clearly noted, over a hundred seconds intervened between beats.	Вначале, как я отчетливо заметил, между двумя биениями сердца проходило больше сотни секунд.
But as I continued to count the intervals extended so that I was made weary of counting.	Но по мере того, как я продолжал счет, промежутки настолько расширились, что я соскучился считать.
And while this illusion of the extension of time and space persisted and grew, I found myself dreamily considering a new and profound problem.	И в то же время, как эти иллюзии времени и пространства упорствовали и росли, я поймал себя на том, что полусонно разрешаю новую глубокую проблему.
Morrell had told me that he had won freedom from his body by killing his body-or by eliminating his body from his consciousness, which, of course, was in effect the same thing.	Моррель говорил мне, что он освободился от своего тела, убив его -- или выключив тело из своего сознания, что по результату одно и то же.
Now, my body was so near to being entirely dead that I knew in all absoluteness that by a quick concentration of will on the yet-alive patch of my torso it, too, would cease to be.	Теперь мое тело было настолько близко к полному умерщвлению, что я знал с совершенной уверенностью: одно быстрое сосредоточение воли на еще живом участке моей груди -- и оно перестанет существовать.

But-and here was the problem, and Morrell had not warned me: should I also will my head to be dead?	Но тут возникла проблема, о которой Моррель не предупредил меня: должен ли я умертвить свою голову?
If I did so, no matter what befell the spirit of Darrell Standing, would not the body of Darrell Standing be for ever dead?	Если я это сделаю, что будет с духом Дэрреля Стэндинга? Не останется ли тело Дэрреля Стэндинга на веки веков мертвым?
I chanced the chest and the slow-beating heart.	И я проделал опыт с грудью и медленно бьющимся сердцем.
The quick compulsion of my will was rewarded.	Быстрый нажим моей воли был вознагражден.
I no longer had chest nor heart.	У меня уже не было ни груди, ни сердца!
I was only a mind, a soul, a consciousness-call it what you will-incorporate in a nebulous brain that, while it still centred inside my skull, was expanded, and was continuing to expand, beyond my skull.	Я был теперь только ум, дух, сознание -назовите как хотите, -- воплощенное в туманный мозг, который еще помещался внутри моего черепа, но расширялся и продолжал расширяться в пределах этого самого черепа.
And then, with flashings of light, I was off and away.	И вдруг, в мельканиях света, я улетел прочь!
At a bound I had vaulted prison roof and California sky, and was among the stars.	Одним скачком я перепрыгнул крышу тюрьмы и калифорнийское небо и очутился среди звезд.
I say "stars" advisedly.	Я обдуманно говорю "звезд".
I walked among the stars. I was a child.	Я странствовал среди звезд и видел себя ребенком.
I was clad in frail, fleece-like, delicate-coloured robes that shimmered in the cool starlight.	Я был одет в мягкие шерстяные и нежно окрашенные одежды, мерцавшие в холодном свете звезд.
These robes, of course, were based upon my boyhood observance of circus actors and my boyhood conception of the garb of young angels.	Разумеется, внешний вид этих одежд объяснялся моими детскими впечатлениями от цирковых артистов и детскими представлениями об одеянии ангелочков.
Nevertheless, thus clad, I trod interstellar space, exalted by the knowledge that I was bound on vast adventure, where, at the end, I would find all the cosmic formulae and have made clear to me the ultimate secret of the universe.	Как бы то ни было, в этом одеянии я ступал по межзвездным пространствам, гордый сознанием, что переживаю какое-то необычайное приключение, в конце которого открою все формулы космоса и выясню себе конечную тайну Вселенной.
In my hand I carried a long glass wand.	В руке у меня был длинный стеклянный жезл.
It was borne in upon me that with the tip of this wand I must touch each star in passing.	Кончиком этого жезла я должен был коснуться мимоходом каждой звезды.
And I knew, in all absoluteness, that did I but miss one star I should be precipitated into some unplummeted abyss of unthinkable and eternal punishment and guilt.	И я знал с полной уверенностью, что если я пропущу хоть одну звезду, то буду низвергнут в некую бездну в виде кары за непростительную вину.
Long I pursued my starry quest.	Долго продолжались мои звездные скитания.
When I say "long," you must bear in mind the enormous extension of time that had occurred in my brain.	Когда я говорю "долго", то вы должны принять во внимание неимоверное расширение времени в моем мозгу.

For centuries I trod space, with the tip of my wand and with unerring eye and hand tapping each star I passed.	Целые столетия я блуждал по пространствам, задевая на ходу рукой и кончиком жезла каждую попадающуюся звезду.
Ever the way grew brighter.	Путь мой становился все светлее.
Ever the ineffable goal of infinite wisdom grew nearer.	Неисповедимая цель бесконечной мудрости приближалась.
And yet I made no mistake.	И я не делал ошибки.
This was no other self of mine.	Это не было мое другое "я".
This was no experience that had once been mine.	Это не было тем переживанием, которое я испытывал раньше.
I was aware all the time that it was I, Darrell Standing, who walked among the stars and tapped them with a wand of glass.	Все это время я сознавал, что я -- Дэррель Стэндинг -- странствую среди звезд и ударяю по ним стеклянным жезлом.
In short, I knew that here was nothing real, nothing that had ever been nor could ever be.	Короче говоря, я знал, что в этом не было ничего реального, ничего, что когда-либо было или могло быть.
I knew that it was nothing else than a ridiculous orgy of the imagination, such as men enjoy in drug dreams, in delirium, or in mere ordinary slumber.	Я знал, что все это смешная оргия воображения, которой люди предаются под влиянием наркотиков, в бреду или в обыкновенной дремоте.
And then, as all went merry and well with me on my celestial quest, the tip of my wand missed a star, and on the instant I knew I had been guilty of a great crime. And on the instant a knock, vast and compulsive, inexorable and mandatory as the stamp of the iron hoof of doom, smote me and reverberated across the universe.	И вот когда все так удачно складывалось в моих небесных исканиях, кончик моего жезла не коснулся одной из звезд -- я почувствовал, что совершил страшное преступление, -- в то же мгновение сильный, неумолимый и повелительный удар, как топот железного копыта Рока, обрушился и грохотом отдался по Вселенной!
The whole sidereal system coruscated, reeled and fell in flame.	Все звезды ярко засверкали, зашатались и провалились в огненную пропасть.
I was torn by an exquisite and disruptive agony. And on the instant I was Darrell Standing, the life-convict, lying in his strait-jacket in solitary.	Я почувствовал острую рвущую боль и в то же мгновение сделался Дэррелем Стэндингом, каторжником, осужденным на пожизненное заключение, лежащим в смирительной куртке в одиночной камере.
And I knew the immediate cause of that summons.	И я понял ближайшую причину этого.
It was a rap of the knuckle by Ed Morrell, in Cell Five, beginning the spelling of some message.	Это был стук Эда Морреля из камеры No 5; он выстукивал мне какую-то весть.
And now, to give some comprehension of the extension of time and space that I was experiencing.	А теперь я хочу дать вам некоторое понятие о пределах расширения времени и пространства в моем сознании.
Many days afterwards I asked Morrell what he had tried to convey to me.	Через много дней после этого случая я спросил както Морреля, что он хотел простучать мне.
It was a simple message, namely:	Оказалось -- вот что:
"Standing, are you there?"	-- Стэндинг, ты здесь?

He had tapped it rapidly, while the guard was at the far end of the corridor into which the solitary cells opened.	Он быстро простучал это, пока сторожа находились на другом конце коридора, в который выходили одиночные камеры.
As I say, he had tapped the message very rapidly.	Как я уже сказал, простучал он эту фразу очень быстро.
And now behold! Between the first tap and the second I was off and away among the stars, clad in fleecy garments, touching each star as I passed in my pursuit of the formulae that would explain the last mystery of life. And, as before, I pursued the quest for centuries.	И вот посудите: между первым и вторым ударом я улетел и очутился среди звезд, трогая каждую звезду, в погоне за формулой, объясняющей конечную тайну жизни, и, как уже говорил прежде, я продолжал эти искания в течение столетий.
Then came the summons, the stamp of the hoof of doom, the exquisite disruptive agony, and again I was back in my cell in San Quentin.	Потом раздался топот копыт Рока, появилось ощущение страшной рвущей боли, и я опять очутился в своей камере в Сан-Квэнтине.
It was the second tap of Ed Morrell's knuckle.	Это был второй удар костяшек Эда Морреля!
The interval between it and the first tap could have been no more than a fifth of a second.	Промежуток между первым и вторым ударом не мог составлять больше пятой доли секунды.
And yet, so unthinkably enormous was the extension of time to me, that in the course of that fifth of a second I had been away star-roving for long ages.	А время так растянулось для меня, что в течение одной пятой доли секунды я успел пространствовать долгие века среди звезд!
Now I know, my reader, that the foregoing seems all a farrago.	Я знаю, читатель, что все это кажется вам какой-то чепухой.
I agree with you. It is farrago.	Я согласен с вами -- это чепуха.
It was experience, however.	Но я пережил это.
It was just as real to me as is the snake beheld by a man in delirium tremens.	И было это для меня так же реально, как змея для человека, одержимого белой горячкой.
Possibly, by the most liberal estimate, it may have taken Ed Morrell two minutes to tap his question.	По самой щедрой оценке выстукивание Морреля могло отнять у него не более двух минут.
Yet, to me, aeons elapsed between the first tap of his knuckle and the last.	А для меня между первым ударом его костяшек и последним протекли целые тысячелетия.
No longer could I tread my starry path with that ineffable pristine joy, for my way was beset with dread of the inevitable summons that would rip and tear me as it jerked me back to my strait-jacket hell.	Я не мог уже шествовать по моей звездной стезе в неизреченной простодушной радости, ибо путь мой был отягчен страхом неизбежного оклика, который рвал меня, дергал назад в ад смирительной рубашки.
Thus my aeons of star-wandering were aeons of dread.	Таким образом, тысячелетия моих звездных странствий были тысячелетиями страха.
And all the time I knew it was Ed Morrell's knuckle that thus cruelly held me earth-bound.	Я все время знал, что именно стуки Эда Морреля так грубо стаскивают меня на землю.
I tried to speak to him, to ask him to cease.	Я попробовал заговорить, попросить его перестать.
But so thoroughly had I eliminated my body from my consciousness that I was unable to resurrect it.	Но я так основательно изолировал свое тело от сознания, что оказался не в состоянии воскресить его.

My body lay dead in the jacket, though I still inhabited the skull.	Тело мое лежало мертвым в смирительной куртке, сам же я обитал в черепе.
In vain I strove to will my foot to tap my message to Morrell.	Тщетно пытался я напряжением воли заставить свою ногу простучать мою просьбу к Моррелю.
I reasoned I had a foot. And yet, so thoroughly had I carried out the experiment, I had no foot.	Рассуждая, я знал, что у меня есть нога; но я так основательно произвел эксперимент, что ноги у меня в сущности не было.
Next-and I know now that it was because Morrell had spelled his message quite out-I pursued my way among the stars and was not called back.	Затем -- теперь я знаю это потому, что Моррель выстукал свое сообщение до конца, -- я мог снова начать свои скитания среди звезд, не прерываемый окликами.
After that, and in the course of it, I was aware, drowsily, that I was falling asleep, and that it was delicious sleep.	После этого я смутно почувствовал, что засыпаю, и сон мой был восхитителен.
From time to time, drowsily, I stirred-please, my reader, don't miss that verb-I STIRRED.	Время от времени в дремоте я шевелился -обратите внимание, читатель, на это слово -- ш е в е л и л с я.
I moved my legs, my arms.	Я шевелил руками, ногами.
I was aware of clean, soft bed linen against my skin.	Я ощущал чистое, мягкое постельное белье на своей коже.
I was aware of bodily well-being.	Я испытывал физическое благосостояние!
Oh, it was delicious!	О, как это было восхитительно!
As thirsting men on the desert dream of splashing fountains and flowing wells, so dreamed I of easement from the constriction of the jacket, of cleanliness in the place of filth, of smooth velvety skin of health in place of my poor parchment-crinkled hide.	Как жаждущий в пустыне грезит о плеске фонтана, о струях родников, так и я мечтал о свободе от тисков смирительной куртки, о чистоте, о гладкой, здоровой коже вместо моей сморщенной, как пергамент, шкуры.
But I dreamed with a difference, as you shall see.	Но вы сейчас увидите, что мои грезы носили своеобразный характер.
I awoke.	Я проснулся.
Oh, broad and wide awake I was, although I did not open my eyes.	Проснулся целиком и вполне, хотя не раскрывал глаз.
And please know that in all that follows I knew no surprise whatever.	И поразительно, что все последовавшее за тем ни в какой степени меня не изумляло.
Everything was the natural and the expected.	Все было естественным, не неожиданным.
I was I, be sure of that.	Я остался собой -- это несомненно.
But I was not Darrell Standing.	Но я был у ж е не Д э р р е л ь С т э н д и н г.
Darrell Standing had no more to do with the being I was than did Darrell Standing's parchment-crinkled skin have aught to do with the cool, soft skin that was mine.	Дэррель Стэндинг имел такое же отношение к моему теперешнему "я", как сморщенная подобно пергаменту кожа Дэрреля Стэндинга имела отношение к прохладной гладкой коже, принадлежащей мне теперь.

Nor was I aware of any Darrell Standing-as I could not well be, considering that Darrell Standing was as yet unborn and would not be born for centuries.	Я и не подозревал существования Дэрреля Стэндинга -- ведь Дэррель Стэндинг еще не родился и не должен был родиться в течение нескольких столетий.
But you shall see.	Но вы сами это увидите.
I lay with closed eyes, lazily listening.	Я лежал с закрытыми глазами, лениво прислушиваясь.
From without came the clacking of many hoofs moving orderly on stone flags.	Ко мне доносился мерный топот множества копыт по каменным плитам.
From the accompanying jingle of metal bits of man-harness and steed-harness I knew some cavalcade was passing by on the street beneath my windows.	По звону и лязгу металлических частей доспехов и конской сбруи я понял, что по улице под моими окнами проходит какая-то кавалькада.
Also, I wondered idly who it was.	Я лениво соображал, кто бы это мог быть.
From somewhere-and I knew where, for I knew it was from the inn yard-came the ring and stamp of hoofs and an impatient neigh that I recognized as belonging to my waiting horse.	Откуда-то -- и я знал откуда, ибо знал, что это двор гостиницы, -- раздавался топот копыт и нетерпеливое ржанье, в котором я признал ржанье моей лошади, ожидавшей меня.
Came steps and movements-steps openly advertised as suppressed with the intent of silence and that yet were deliberately noisy with the secret intent of rousing me if I still slept.	Послышались шаги и движение -- очевидно, осторожное, чтобы не нарушить тишины, и все же умышленношумное, с тайным намерением разбудить меня, если я еще сплю.
I smiled inwardly at the rascal's trick.	Внутренне я улыбнулся этому лукавому маневру.
"Pons," I ordered, without opening my eyes, "water, cold water, quick, a deluge.	-- Понс, -- приказал я, не раскрывая глаз, -воды, холодной воды, скорей, целый потоп!
I drank over long last night, and now my gullet scorches."	Я слишком много пил вчера, и во рту у меня горит.
"And slept over long to-day," he scolded, as he passed me the water, ready in his hand.	-- И слишком много спал! -- с укором проговорил Понс, подавая мне воду.
I sat up, opened my eyes, and carried the tankard to my lips with both my hands. And as I drank I looked at Pons.	Я сел, раскрыл глаза, поднес кружку к губам обеими руками и, глотая воду, глядел на Понса...
Now note two things.	Теперь заметьте два обстоятельства.
I spoke in French; I was not conscious that I spoke in French.	Я говорил пофранцузски и не сознавал, что говорю по-французски.
Not until afterward, back in solitary, when I remembered what I am narrating, did I know that I had spoken in French-ay, and spoken well.	Только впоследствии, в одиночестве моей камеры вспоминая то, что я сейчас рассказываю, я понял, что говорил по-французски, -- мало того, говорил хорошо.
As for me, Darrell Standing, at present writing these lines in Murderers' Row of Folsom Prison, why, I know only high school French sufficient to enable me to read the language.	Что касается меня, Дэрреля Стэндинга, пишущего эти строки в Коридоре Убийц Фольсомской тюрьмы, то я знаю французский язык лишь настолько, чтобы читать научные книги.
As for my speaking it-impossible.	Но говорить по-французски -- немыслимо!

I can scarcely intelligibly pronounce my way through a menu.	Едва ли я сумел бы правильно прочесть вслух обеденное меню.
But to return.	Но вернемся к моему повествованию.
Pons was a little withered old man. He was born in our house-I know, for it chanced that mention was made of it this very day I am describing.	Понс был сморщенный старикашка; он родился в нашем доме -- я это знаю, ибо об этом говорилось в описываемый мною день.
Pons was all of sixty years. He was mostly toothless, and, despite a pronounced limp that compelled him to go slippity-hop, he was very alert and spry in all his movements.	Понсу было все шестьдесят лет; у него почти не осталось зубов; несмотря на явную хромоту, заставлявшую его ходить вприпрыжку, он был очень подвижен и ловок в своих движениях.
Also, he was impudently familiar.	Фамильярен он был до дерзости.
This was because he had been in my house sixty years.	Это объяснялось тем, что он прожил в нашем доме шестьдесят лет.
He had been my father's servant before I could toddle, and after my father's death (Pons and I talked of it this day) he became my servant.	Он служил моему отцу, когда я еще не умел ходить, а после смерти отца (о нем мы с Понсом говорили в этот самый день) стал моим слугой.
The limp he had acquired on a stricken field in Italy, when the horsemen charged across.	Хромоту он получил на поле сражения в Италии, во время кавалерийской атаки.
He had just dragged my father clear of the hoofs when he was lanced through the thigh, overthrown, and trampled.	Едва успел он вытащить моего отца из-под копыт, как был пронзен пикой в бедро, опрокинут и растоптан.
My father, conscious but helpless from his own wounds, witnessed it all.	Отец мой, сохранивший сознание, но ослабевший от ран, был всему этому свидетелем.
And so, as I say, Pons had earned such a right to impudent familiarity that at least there was no gainsaying him by my father's son.	Стало быть, старый Понс заслужил свое право на дерзкую фамильярность, которую во всяком случае не мог бы осудить я -- сын моего отца.
Pons shook his head as I drained the huge draught.	Когда я осушил огромную кружку, Понс покачал головой.
"Did you hear it boil?" I laughed, as I handed back the empty tankard.	-- Слышал, как закипело? -- засмеялся я, возвращая ему пустой сосуд.
"Like your father," he said hopelessly. "But your father lived to learn better, which I doubt you will do."	-- Точь-в-точь как отец, -- с какой-то безнадежностью проговорил он. -- Но твой отец исправился в конце концов, а будет ли это с тобой -- сомневаюсь!
"He got a stomach affliction," I devilled, "so that one mouthful of spirits turned it outside in.	-- У него была болезнь желудка, -- слукавил я, -так что от маленького глотка спирта его мутило.
It were wisdom not to drink when one's tank will not hold the drink."	Зачем пить то, чего нутро не выносит?
While we talked Pons was gathering to my bedside my clothes for the day.	Пока мы так разговаривали, Понс собирал мое платье.
"Drink on, my master," he answered. "It won't hurt you. You'll die with a sound stomach."	-- Пей, господин мой, -- отвечал слуга, -- тебе не повредит, ты умрешь со здоровым желудком.
"You mean mine is an iron-lined stomach?" I wilfully misunderstood him.	-- Ты думаешь, у меня желудок обит железом? -сделал я вид, что не понял его.

"I mean-" he began with a quick peevishness, then broke off as he realized my teasing and with a pout of his withered lips draped my new sable cloak upon a chair-back. "Eight hundred ducats," he sneered. "A thousand goats and a hundred fat oxen in a coat to keep you warm.	-- Я думаю... -- начал он раздраженно, но умолк, поняв, что я дразню его, и, обиженно поджав губы, повесил мой новый соболий плащ на спинку стула. -- Восемьсот дукатов! -язвительно заметил он. -- Тысяча коз и тысяча жирных волов только за то, чтобы красиво одеться!
A score of farms on my gentleman's fine back."	Два десятка крестьянских ферм на плечах одного дворянина!
"And in that a hundred fine farms, with a castle or two thrown in, to say nothing, perhaps, of a palace," I said, reaching out my hand and touching the rapier which he was just in the act of depositing on the chair.	-- А в этом сотня крестьянских ферм и один-два замка в придачу, не говоря уже о дворце, -- промолвил я, вытянув руку и коснувшись ею рапиры, которую он в этот момент клал на стул.
"So your father won with his good right arm," Pons retorted. "But what your father won he held."	-- Твой отец все добывал своей крепкой десницей, -- возразил Понс. -- Но отец умел удержать добытое!
Here Pons paused to hold up to scorn my new scarlet satin doublet-a wondrous thing of which I had been extravagant.	Понс с презрением поднял на свет мой новый алый атласный камзол -- изумительную вещь, за которую я заплатил безумные деньги.
"Sixty ducats for that," Pons indicted. "Your father'd have seen all the tailors and Jews of Christendom roasting in hell before he'd a-paid such a price."	-- Шестьдесят дукатов -- и за что? -- укоризненно говорил Понс. -- Твой отец отправил бы к сатане на сковородку всех портных и евреев христианского мира, прежде чем заплатить такие деньги.
And while we dressed-that is, while Pons helped me to dress-I continued to quip with him.	Пока мы одевались -- то есть пока Понс помогал мне одеваться, -- я продолжал дразнить его.
"It is quite clear, Pons, that you have not heard the news," I said slyly.	-- Как видно, Понс, ты не слыхал последних новостей? -- лукаво заметил я.
Whereat up pricked his ears like the old gossip he was.	Старый сплетник навострил уши.
"Late news?" he queried. "Mayhap from the English Court?"	-- Последних новостей? -- переспросил он. -- Не об английском ли дворе?
"Nay," I shook my head. "But news perhaps to you, but old news for all of that.	-- Нет, -- замотал я головой. -- Новости, впрочем, вероятно, только для тебя -- другим это не ново.
Have you not heard?	Неужели не слыхал?
The philosophers of Greece were whispering it nigh two thousand years ago.	Вот уже две тысячи лет, как философы Греции пустили их шепотком!
It is because of that news that I put twenty fat farms on my back, live at Court, and am become a dandy.	Из-за этих-то новостей я нацепил на свои плечи двадцать плодороднейших ферм, живу при дворе и сделался франтом.
You see, Pons, the world is a most evil place, life is most sad, all men die, and, being dead . . . well, are dead. Wherefore, to escape the evil and the sadness, men in these days, like me, seek amazement, insensibility, and the madnesses of dalliance."	Видишь ли, Понс, мир -- прескверное место, жизнь -- тоскливая штука, люди в наши дни, как я, ищут неожиданного, хотят забыться, пускаются в шалости, в безумства...
"But the news, master?	-- Какая же новость, господин?

What did the philosophers whisper about so long ago?"	О чем шептались философы встарь?
"That God was dead, Pons," I replied solemnly. "Didn't you know that?	-- Что Бог умер, Понс! -- торжественно ответил я. -- Разве ты этого не знал?
God is dead, and I soon shall be, and I wear twenty fat farms on my back."	Бог мертв, как буду скоро мертв и я, -- а ведь на моих плечах двадцать плодородных ферм...
"God lives," Pons asserted fervently. "God lives, and his kingdom is at hand.	-- Бог жив! -- горячо возразил Понс. -- Бог жив, и царствие его близко.
I tell you, master, it is at hand.	Говорю тебе, господин мой, оно близко.
It may be no later than to-morrow that the earth shall pass away."	Может быть, не дальше как завтра сокрушится земля!
"So said they in old Rome, Pons, when Nero made torches of them to light his sports."	-- Так говорили люди в Древнем Риме, Понс, когда Нерон делал из них факелы для освещения своих игрищ.
Pons regarded me pityingly.	Понс с жалостью посмотрел на меня.
"Too much learning is a sickness," he complained. "I was always opposed to it.	-- Чрезмерная ученость -- та же болезнь! -проговорил он. -- Я был всегда против этого.
But you must have your will and drag my old body about with you-a-studying astronomy and numbers in Venice, poetry and all the Italian fol-de-rols in Florence, and astrology in Pisa, and God knows what in that madman country of Germany.	Но тебе непременно нужно поставить на своем, повсюду таскать за собою мои старые кости -- ты изучаешь астрономию и арифметику в Венеции, поэтику и итальянские песенки во Флоренции, астрологию в Изе и бог ведает еще что в этой полоумной Германии.
Pish for the philosophers!	К черту философов!
I tell you, master, I, Pons, your servant, a poor old man who knows not a letter from a pike-staff-I tell you God lives, and the time you shall appear before him is short." He paused with sudden recollection, and added: "He is here, the priest you spoke of."	Я говорю тебе, хозяин, -- я, бедный старик Понс, твой слуга, для которого что буква, что древко копья -- одно и то же, -- я говорю тебе: жив Господь, и недолог срок до того, как тебе придется предстать перед ним! -- Он умолк, словно вспомнив что-то, и добавил: -- Он тут -священник, о котором ты говорил...
On the instant I remembered my engagement.	Я мгновенно вспомнил о назначенном свидании.
"Why did you not tell me before?" I demanded angrily.	-- Что же ты мне не сказал этого раньше? -- гневно спросил я.
"What did it matter?" Pons shrugged his shoulders. "Has he not been waiting two hours as it is?"	-- А что за беда? -- Понс пожал плечами. -- Ведь он и так ждет уже два часа.
"Why didn't you call me?"	-- Отчего же ты не позвал меня?
He regarded me with a thoughtful, censorious eye.	Он бросил на меня серьезный, укоризненный взгляд.
"And you rolling to bed and shouting like chanticleer,	-- Ты шел спать и орал, как петух какой-то:
'Sing cucu, sing cucu, cucu nu nu cucu, sing cucu, sing cucu, sing cucu, sing cucu.'"	"Пой куку, пой куку, куку-куку!.."
He mocked me with the senseless refrain in an ear-jangling falsetto.	Он передразнил меня своим пронзительным пискливым фальцетом.

Without doubt I had bawled the nonsense out on my way to bed.	Без сомнения, я нес околесицу, когда шел спать.
"You have a good memory," I commented drily, as I essayed a moment to drape my shoulders with the new sable cloak ere I tossed it to Pons to put aside.	-- У тебя хорошая память, -- сухо заметил я и накинул было на плечи свой новый соболий плащ, но тотчас же швырнул его Понсу, чтобы он убрал плащ.
He shook his head sourly.	Старый Понс с неудовольствием покачал головой.
"No need of memory when you roared it over and over for the thousandth time till half the inn was a-knock at the door to spit you for the sleep-killer you were.	-- Не нужно и памяти -- ведь ты так разорался, что полгостиницы сбежалось заколоть тебя за то, что ты не даешь никому спать!
And when I had you decently in the bed, did you not call me to you and command, if the devil called, to tell him my lady slept?	А когда я честь честью уложил тебя в постель, не позвал ли ты меня к себе, не приказал говорить: кого бы черт ни принес с визитом -- что господин спит?
And did you not call me back again, and, with a grip on my arm that leaves it bruised and black this day, command me, as I loved life, fat meat, and the warm fire, to call you not of the morning save for one thing?"	И опять ты позвал меня, стиснул мне плечо так, что и сейчас на нем синяк, потребовал сию же минуту жирного мяса, затопить печку и утром не трогать тебя, за одним исключением...
"Which was?" I prompted, unable for the life of me to guess what I could have said.	-- Каким? -- спросил я его. -- Совершенно не представляю себе, в чем дело.
"Which was the heart of one, a black buzzard, you said, by name Martinelli-whoever he may be-for the heart of Martinelli smoking on a gold platter.	-- Если я принесу тебе сердце одного черного сыча, по фамилии Мартинелли -- бог его знает, кто он такой! -- сердце Мартинелли, дымящееся на золотом блюде.
The platter must be gold, you said; and you said I must call you by singing,	Блюдо должно быть золотое, говорил ты. И разбудить тебя в этом случае я должен песней:
' Sing cucu, sing cucu, sing cucu.'	"Пой куку, пой куку, пой куку".
Whereat you began to teach me how to sing,	И ты начал учить меня петь:
' Sing cucu, sing cucu, sing cucu.'"	"Пой куку, пой куку!"
And when Pons had said the name, I knew it at once for the priest, Martinelli, who had been knocking his heels two mortal hours in the room without.	Как только Понс выговорил фамилию, я тотчас же вспомнил патера Мартинелли -- это он дожидался меня два часа в другой комнате.
When Martinelli was permitted to enter and as he saluted me by title and name, I knew at once my name and all of it.	Когда Мартинелли ввели и он приветствовал меня, произнеся мой титул и имя, я сразу осознал и все остальное.
I was Count Guillaume de Sainte-Maure. (You see, only could I know then, and remember afterward, what was in my conscious mind.)	Я был граф Гильом де Сен-Мор. (Как видите, я мог осознать это тогда и вспомнить впоследствии потому, что это хранилось в моем подсознательном "я".)
The priest was Italian, dark and small, lean as with fasting or with a wasting hunger not of this world, and his hands were as small and slender as a woman's.	Патер был итальянец -- смуглый и малорослый, тощий, как постник нездешнего мира, и руки у него были маленькие и тонкие, как у женщины!
But his eyes!	Но его глаза!

They were cunning and trustless, narrow-slitted and heavy-lidded, at one and the same time as sharp as a ferret's and as indolent as a basking lizard's.	Они были лукавы и подозрительны, с узким разрезом и тяжелыми веками, острые, как у хорька, и в то же время ленивые, как у ящерицы.
"There has been much delay, Count de Sainte-Maure," he began promptly, when Pons had left the room at a glance from me.	-- Долго вы мешкаете, граф де Сен-Мор! -быстро заговорил он, когда Понс вышел из комнаты, повинуясь моему взгляду. -- Тот, кому я служу, начинает терять терпение!
"He whom I serve grows impatient." "Change your tune, priest," I broke in angrily. "Remember, you are not now in Rome."	-- Перемени тон, патер! -- с сердцем оборвал я его. -- Помни, ты теперь не в Риме.
"My august master-" he began.	-- Мой августейший владыка... -- начал он.
"Rules augustly in Rome, mayhap," I again interrupted. "This is France."	-- Августейшие правят в Риме, надо полагать, -опять перебил я его. -- Здесь Франция!
Martinelli shrugged his shoulders meekly and patiently, but his eyes, gleaming like a basilisk's, gave his shoulders the lie.	Мартинелли со смиренной и терпеливой миной пожал плечами, но взгляд его, загоревшийся, как у василиска, противоречил внешнему спокойствию его манер.
"My august master has some concern with the doings of France," he said quietly. "The lady is not for you.	-- Мой августейший владыка имеет некоторое отношение к делам Франции, -- невозмутимо проговорил он. -- Эта дама не для вас.
My master has other plans. . ." He moistened his thin lips with his tongue. "Other plans for the lady . . . and for you."	У моего владыки другие планы... -- Он увлажнил языком свои тонкие губы. -- Другие планы для дамы... и для вас.
Of course, by the lady I knew he referred to the great Duchess Philippa, widow of Geoffrey, last Duke of Aquitaine.	Разумеется, я знал, что он намекает на великую герцогиню Филиппу, вдову Жофруа, последнего герцога Аквитанского.
But great duchess, widow, and all, Philippa was a woman, and young, and gay, and beautiful, and, by my faith, fashioned for me.	Но великая герцогиня и вдова прежде всего была женщина -- молодая, веселая и прекрасная и, по моим понятиям, созданная для меня.
"What are his plans?" I demanded bluntly.	-- Какие у него планы? -- бесцеремонно спросил я.
"They are deep and wide, Count Sainte-Maure-too deep and wide for me to presume to imagine, much less know or discuss with you or any man."	-- Они глубоки и обширны, граф де Сен-Мор, -слишком глубоки и обширны, чтобы я дерзнул их представить себе, а тем паче обсуждать с кем бы то ни было.
"Oh, I know big things are afoot and slimy worms squirming underground," I said.	-- О, я знаю, затеваются большие дела, и липкие черви уже закопошились под землею, -- сказал я.
"They told me you were stubborn-necked, but I have obeyed commands."	-- Мне говорили, что вы упрямы; но я лишь повиновался приказу.
Martinelli arose to leave, and I arose with him.	Мартинелли поднялся, собираясь уйти; встал и я.
"I said it was useless," he went on. "But the last chance to change your mind was accorded you.	-- Я говорил, что это будет бесполезно, -продолжал он. -- Но вам дали последний случай одуматься.
My august master deals more fairly than fair."	Мой августейший владыка поступил честней честного!
"Oh, well, I'll think the matter over," I said airily, as I bowed the priest to the door.	-- Я подумаю, -- весело проговорил я, откланиваясь патеру у дверей.

He stopped abruptly at the threshold.	Он вдруг остановился на пороге.
"The time for thinking is past," he said.	-- Время думать прошло!
"It is decision I came for."	Я приехал за решением.
"I will think the matter over," I repeated, then added, as afterthought: "If the lady's plans do not accord with mine, then mayhap the plans of your master may fruit as he desires.	-- Я обдумаю это дело, -- повторил я и затем прибавил, словно сообразив: -- Если желания дамы не совпадают с моими, то, пожалуй, планы вашего владыки осуществятся так, как ему желательно.
For remember, priest, he is no master of mine."	Ибо помни, патер, -- он мне не владыка!
"You do not know my master," he said solemnly.	-- Ты не знаешь моего владыки, -- важно проговорил он.
"Nor do I wish to know him," I retorted.	-- И не хочу его знать! -- отрезал я.
And I listened to the lithe, light step of the little intriguing priest go down the creaking stairs.	Я стал прислушиваться к легким, мягким шагам патера, спускавшегося по скрипучим ступеням.
Did I go into the minutiae of detail of all that I saw this half a day and half a night that I was Count Guillaume de Sainte-Maure, not ten books the size of this I am writing could contain the totality of the matter.	Если бы я вздумал передавать подробности всего, что я пережил за эти полдня и полночи моей бытности графом Гильомом де Сен-Мор, то на описание этого не хватило бы и десяти книг, по размеру равных той, что я пишу сейчас.
Much I shall skip; in fact, I shall skip almost all; for never yet have I heard of a condemned man being reprieved in order that he might complete his memoirs-at least, not in California.	Многое я должен обойти молчанием; по правде сказать, я умолчу почти обо всем; ибо мне не доводилось слышать, чтобы осужденному на смерть предоставляли отсрочку для окончания составляемых им мемуаров, -- по крайней мере, в Калифорнии.
When I rode out in Paris that day it was the Paris of centuries agone.	Когда я в этот день въехал в Париж, то увидел Париж средневековья.
The narrow streets were an unsanitary scandal of filth and slime.	Узкие улицы, грязные и вонючие...
But I must skip.	Но я умолчу об этом.
And skip I shall, all of the afternoon's events, all of the ride outside the walls, of the grand f?te given by Hugh de Meung, of the feasting and the drinking in which I took little part.	Я умолчу о послеобеденных происшествиях, о поездке за городские стены, о большом празднике, который давал Гюг де Мен, о пире и пьянстве, в которых я принимал участие.
Only of the end of the adventure will I write, which begins with where I stood jesting with Philippa herself-ah, dear God, she was wondrous beautiful.	Я буду писать только о конце приключения, с момента, когда я стоял и шутил с самой Филиппой -- великий боже, как она была божественно прелестна!
A great lady-ay, but before that, and after that, and always, a woman.	Высокопоставленная дама -- но прежде всего, и после всего, и всегда -- женщина.
We laughed and jested lightly enough, as about us jostled the merry throng; but under our jesting was the deep earnestness of man and woman well advanced across the threshold of love and yet not too sure each of the other.	Мы беззаботно смеялись и дурачились в давке веселой толпы. Но под нашими шутками таилась глубокая серьезность мужчины и женщины, перешагнувших порог любви и еще не совсем уверенных друг в друге.
I shall not describe her.	Я не стану описывать ее.

She was small, exquisitely slender-but there, I am describing her.	Она была миниатюрна, изящно-худощава -- но что же это, я описываю ее?
In brief, she was the one woman in the world for me, and little I recked the long arm of that gray old man in Rome could reach out half across Europe between my woman and me.	Короче -- это была для меня единственная женщина в мире -- и мало я думал в это время о длинной руке седовласого старца из Рима, которая могла протянуться через пол-Европы, отделив меня от моей возлюбленной.
And the Italian, Fortini, leaned to my shoulder and whispered:	Между тем итальянец Фортини склонился к моему плечу и прошептал:
"One who desires to speak."	-- Некто желает с вами говорить.
"One who must wait my pleasure," I answered shortly.	-- Ему придется подождать, пока мне будет угодно, -- кратко ответил я.
"I wait no man's pleasure," was his equally short reply.	-- Я никого не дожидаюсь, -- последовал столь же краткий ответ с его стороны.
And, while my blood boiled, I remembered the priest, Martinelli, and the gray old man at Rome.	Кровь закипела во мне -- я вспомнил о патере Мартинелли и о седовласом старце в Риме.
The thing was clear.	Положение было ясно.
It was deliberate.	Это было подстроено!
It was the long arm.	Это была длинная рука!
Fortini smiled lazily at me while I thus paused for the moment to debate, but in his smile was the essence of all insolence.	Фортини лениво улыбался мне, видя, что я задумался, но в улыбке его сквозила невыразимая наглость.
This, of all times, was the time I should have been cool.	Именно в этот момент мне нужно было сохранить величайшее хладнокровие.
But the old red anger began to kindle in me.	Но багровый гнев уже начал подниматься во мне.
This was the work of the priest. This was the Fortini, poverished of all save lineage, reckoned the best sword come up out of Italy in half a score of years. To-night it was Fortini.	Это были интриги патера, а Фортини, богатый только хорошим происхождением, уже лет двадцать считался лучшим фехтовальщиком Италии.
If he failed the gray old man's command to-morrow it would be another sword, the next day another.	Если он сегодня потерпит неудачу, завтра по приказу седовласого старца явится другой боец, послезавтра -- третий.
And, perchance still failing, then might I expect the common bravo's steel in my back or the common poisoner's philter in my wine, my meat, or bread.	Если и это не удастся, я могу ожидать удара кинжалом в спину со стороны наемного убийцы или же зелья отравителя в мое вино, мое мясо, мой хлеб...
"I am busy," I said. "Begone."	-- Я занят, -- сказал я. -- Отойдите!
"My business with you presses," was his reply.	-- Но у меня к вам неотложное дело, -- ответил он.
Insensibly our voices had slightly risen, so that Philippa heard.	Незаметно для нас самих мы возвысили голос, так что Филиппа услыхала.
"Begone, you Italian hound," I said. "Take your howling from my door.	-- Уходи, итальянская собака! -- промолвил я. -Уноси свой вой от моих дверей!
I shall attend to you presently."	Я сейчас займусь тобою!

"The moon is up," he said. "The grass is dry and excellent.	-- Месяц взошел, -- говорил он. -- Трава сухая, удобная.
There is no dew.	Росы нет.
Beyond the fish-pond, an arrow's flight to the left, is an open space, quiet and private."	За рыбным прудом, на полет стрелы влево, есть открытое место, тихое и укромное...
"Presently you shall have your desire," I muttered impatiently.	-- Я сейчас исполню твое желание, -- нетерпеливо пробормотал я.
But still he persisted in waiting at my shoulder.	Но он продолжал торчать над моим плечом.
"Presently," I said. "Presently I shall attend to you."	-- Сейчас, -- твердил я. -- Сейчас я займусь тобой!
Then spoke Philippa, in all the daring spirit and the iron of her.	Но тут вмешалась Филиппа с присущим ей мужеством и железной волей.
"Satisfy the gentleman's desire, Sainte-Maure.	-- Удовлетворите желание кавалера, Сен-Мор.
Attend to him now.	Займитесь им тотчас же.
And good fortune go with you." She paused to beckon to her her uncle, Jean de Joinville, who was passing-uncle on her mother's side, of the de Joinvilles of Anjou. "Good fortune go with you," she repeated, and then leaned to me so that she could whisper: "And my heart goes with you, Sainte-Maure.	И да будет вам удача! -- Она умолкла и поманила к себе своего дядю Жана де Жуанвилля, проходившего мимо, -- дядю с материнской стороны, из анжуйских Жуанвиллей. -- Счастье да сопутствует вам, Сен-Мор.
Do not be long. I shall await you in the big hall."	Не мешкайте, я буду ждать вас в большой зале!
I was in the seventh heaven.	Я был на седьмом небе.
I trod on air.	Я не шел, а словно ступал по воздуху.
It was the first frank admittance of her love.	Это было первое откровенное проявление ее любви.
And with such benediction I was made so strong that I knew I could kill a score of Fortinis and snap my fingers at a score of gray old men in Rome.	С таким благословением я чувствовал себя столь сильным, что мог убить десяток Фортини и плюнуть на десяток седовласых старцев Рима.
Jean de Joinville bore Philippa away in the press, and Fortini and I settled our arrangements in a trice.	Жан де Жуанвилль торопливо увел Филиппу прочь, а мы с Фортини договорились в одну минуту.
We separated-he to find a friend or so, and I to find a friend or so, and all to meet at the appointed place beyond the fish-pond.	Мы расстались -- он для того, чтобы разыскать одного или двух приятелей, и я для того, чтобы разыскать одного или двух приятелей, и все мы должны были сойтись в назначенном месте за рыбным прудом.
First I found Robert Lanfranc, and, next, Henry Bohemond.	Первым мне попался Робер Ланфран, а затем Анри Боэмон.
But before I found them I encountered a windlestraw which showed which way blew the wind and gave promise of a very gale.	Но еще до них на меня налетела вихревая соломинка, показавшая мне, откуда дует ветер, и предвещавшая шторм.
I knew the windlestraw, Guy de Villehardouin, a raw young provincial, come up the first time to Court, but a fiery little cockerel for all of that.	Я знал эту соломинку. Это был Гюи де Вильгардуэн, грубый юнец из провинции, впервые попавший ко двору и горячий, как петух.

He was red-haired.	У него были ярко-рыжие волосы.
His blue eyes, small and pinched close to ether, were likewise red, at least in the whites of them; and his skin, of the sort that goes with such types, was red and freckled.	Г олубые глаза его, маленькие и близко поставленные друг к другу, также были красноваты -- по крайней мере, их белки.
He had quite a parboiled appearance.	Кожа у него, как бывает у людей этого типа, была красная и веснушчатая, и весь он имел какой-то ошпаренный вид.
As I passed him by a sudden movement he jostled me.	Когда я проходил мимо него, он неожиданным движением толкнул меня.
Oh, of course, the thing was deliberate.	Разумеется, это было сделано намеренно.
And he flamed at me while his hand dropped to his rapier.	Он вспыхнул и схватился рукой за свою рапиру.
"Faith," thought I, "the gray old man has many and strange tools," while to the cockerel I bowed and murmured,	"Поистине у седовласого старца много всяких и притом престранных орудий", -- подумал я про себя. Но задорному петушку я поклонился и пробормотал:
"Your pardon for my clumsiness.	-- Прошу прощения за свою неловкость.
The fault was mine.	Виноват.
Your pardon, Villehardouin."	Прошу прощения, Вильгардуэн!
But he was not to be appeased thus easily.	Но не так-то легко было угомонить его!
And while he fumed and strutted I glimpsed Robert Lanfranc, beckoned him to us, and explained the happening.	Пока он кипятился и пыжился, я, завидев Робера Ланфрана, подманил его к нам и рассказал о случившемся.
"Sainte-Maure has accorded you satisfaction," was his judgment.	-- Сен-Мор дал вам удовлетворение! -- решил он. -- Он попросил у вас извинения.
"He has prayed your pardon." "In truth, yes," I interrupted in my suavest tones. "And I pray your pardon again, Villehardouin, for my very great clumsiness.	-- Именно так, -- подхватил я самым заискивающим тоном, -- и снова прошу у вас прощения, Вильгардуэн, за свою великую неловкость.
I pray your pardon a thousand times.	Я провинился, хотя и неумышленно.
The fault was mine, though unintentioned. In my haste to an engagement I was clumsy, most woful clumsy, but without intention."	Спеша на свидание, я сделал неловкость, крайне прискорбную неловкость -- но, право, без всякого намерения.
What could the dolt do but grudgingly accept the amends I so freely proffered him?	Что оставалось делать этому олуху, как не принять, ворча, извинения, столь щедро рассыпанные перед ним?
Yet I knew, as Lanfranc and I hastened on, that ere many days, or hours, the flame-headed youth would see to it that we measured steel together on the grass.	Но, удаляясь от него вместе с Ланфраном, я знал, что не пройдет нескольких дней, а то и часов, как этот горячий юнец постарается добиться того, чтобы мы с ним скрестили клинки на траве.
I explained no more to Lanfranc than my need of him, and he was little interested to pry deeper into the matter.	Я бегло объяснил Ланфрану, что мне от него нужно, а он особенно не допытывался.

He was himself a lively youngster of no more than twenty, but he had been trained to arms, had fought in Spain, and had an honourable record on the grass.	Это был живой юноша лет двадцати, он привык владеть оружием, сражался в Испании и имел за собой почтенный рекорд дуэлей на рапирах.
Merely his black eyes flashed when he learned what was toward, and such was his eagerness that it was he who gathered Henry Bohemond in to our number.	Он только сверкнул своими черными глазами, узнав, чему он будет свидетелем, и так разохотился, что сам пригласил Анри Боэмона присоединиться к нам.
When the three of us arrived in the open space beyond the fish-pond Fortini and two friends were already waiting us.	Когда мы втроем подошли к луговине за рыбным прудом, Фортини уже дожидался нас со своими друзьями.
One was Felix Pasquini, nephew to the Cardinal of that name, and as close in his uncle's confidence as was his uncle close in the confidence of the gray old man.	Один из них был Феликс Пасквини, племянник кардинала с такой же фамилией, и пользовался таким же доверием своего дяди, каким тот пользовался у седовласого старца.
The other was Raoul de Goncourt, whose presence surprised me, he being too good and noble a man for the company he kept.	Другим был Рауль де Гонкур, присутствие которого изумило меня, ибо он был слишком хороший, благородный человек для компании, в которой теперь очутился.
We saluted properly, and properly went about the business.	Мы вежливо раскланялись и приступили к делу.
It was nothing new to any of us.	Оно не было новым ни для кого из нас.
The footing was good, as promised.	Почва была хорошая, как мне и обещали.
There was no dew.	Росы не было.
The moon shone fair, and Fortini's blade and mine were out and at earnest play.	Луна ярко светила, мы с Фортини обнажили клинки и начали нашу серьезную игру.
This I knew: good swordsman as they reckoned me in France, Fortini was a better.	Я хорошо знал, что хотя и считаюсь во Франции хорошим фехтовальщиком, но Фортини искусней меня.
This, too, I knew: that I carried my lady's heart with me this night, and that this night, because of me, there would be one Italian less in the world.	Знал я и то, что в эту ночь я ношу с собой сердце моей возлюбленной и что этой ночью благодаря мне на свете станет одним итальянцем меньше.
I say I knew it.	Я говорю, что знал это.
In my mind the issue could not be in doubt.	Для меня исход не подлежал ни малейшему сомнению.
And as our rapiers played I pondered the manner I should kill him.	Скрещивая с противником рапиру, я обдумывал, как мне покончить с ним.
I was not minded for a long contest.	Я не хотел затягивать борьбу.
Quick and brilliant had always been my way.	Быстро и метко -- такова была моя всегдашняя манера.
And further, what of my past gay months of carousal and of singing	Кроме того, после нескольких месяцев веселого бражничанья и распевания
"Sing cucu, sing cucu, sing cucu," at ungodly hours, I knew I was not conditioned for a long contest.	"Пой куку, пой куку" в самые неподходящие часы суток я и не подготовлен был к продолжительному бою.
Quick and brilliant was my decision.	Быстро и метко -- таково было мое решение.

But quick and brilliant was a difficult matter with so consummate a swordsman as Fortini opposed to me.	Но "быстро и метко" была трудная вещь с таким совершенным мастером фехтования, каким был Фортини.
Besides, as luck would have it, Fortini, always the cold one, always the tireless-wristed, always sure and long, as report had it, in going about such business, on this night elected, too, the quick and brilliant.	Кроме того, как назло, Фортини, всегда холодный, всегда неутомимо-терпеливый, всегда уверенный и медлительный, как утверждала молва, в эту ночь тоже хотел действовать быстро и метко.
It was nervous, tingling work, for as surely as I sensed his intention of briefness, just as surely had he sensed mine.	Работа была трудная, нервная, ибо как я разгадал его намерение сократить бой, так и он чувствовал мое решение.
I doubt that I could have done the trick had it been broad day instead of moonlight.	Сомневаюсь, удался ли бы мне мой прием, если бы вместо лунной ночи дело происходило при дневном свете.
The dim light aided me.	Тусклый свет месяца помогал мне.
Also was I aided by divining, the moment in advance, what he had in mind.	Кроме того, я за мгновение вперед угадывал, что он затевает.
It was the time attack, a common but perilous trick that every novice knows, that has laid on his back many a good man who attempted it, and that is so fraught with danger to the perpetrator that swordsmen are not enamoured of it.	Это была "темповая" атака, обыкновенный, но опасный прием, известный каждому новичку, часто кончающийся гибелью бойца, прибегающего к нему; он настолько рискован, что фехтовальщики не очень любят его.
We had been at work barely a minute, when I knew under all his darting, flashing show of offence that Fortini meditated this very time attack.	Мы дрались едва ли минуту, как я уже понял, что, несмотря на притворный натиск, Фортини замышляет эту самую темповую атаку.
He desired of me a thrust and lunge, not that he might parry it but that he might time it and deflect it by the customary slight turn of the wrist, his rapier point directed to meet me as my body followed in the lunge.	Он выжидал моего выпада и толчка не для того, чтобы отпарировать удар, но для того, чтобы выдержать его, отвести легким поворотом кисти и встретить концом своей рапиры мое подавшееся за рапирою тело.
A ticklish thing-ay, a ticklish thing in the best of light.	Трудная вещь, -- трудная даже при ярком дневном свете.
Did he deflect a fraction of a second too early, I should be warned and saved.	Если он отведет мою рапиру секундою раньше, чем следует, я буду предупрежден и спасен.
Did he deflect a fraction of a second too late, my thrust would go home to him.	Если он отведет ее секундою позже -- моя рапира пронзит его.
"Quick and brilliant is it?" was my thought. "Very well, my Italian friend, quick and brilliant shall it be, and especially shall it be quick."	"Быстро и метко, -- подумал я. -- Ладно, мой итальянский приятель, это будет сделано быстро и метко, в особенности же быстро!"
In a way, it was time attack against time attack, but I would fool him on the time by being over-quick.	До некоторой степени это была темповая атака против темповой атаки, но я хотел обмануть его излишней быстротой.
And I was quick.	И я показал быстроту!
As I said, we had been at work scarcely a minute when it happened.	Как я уже говорил, мы профехтовали едва ли минуту, как роковое случилось.
Quick?	Быстро!

That thrust and lunge of mine were one.	Выпад и удар слились у меня в одно.
A snap of action it was, an explosion, an instantaneousness.	Это был как бы взрыв, как бы миг!
I swear my thrust and lunge were a fraction of a second quicker than any man is supposed to thrust and lunge.	Мой выпад и толчок были на частицу секунды быстрее, чем в состоянии сделать боец.
I won the fraction of a second.	Я выгадал эту частицу секунды.
By that fraction of a second too late Fortini attempted to deflect my blade and impale me on his.	С опозданием на эту частицу секунды Фортини попытался отвести мой клинок и всадить в меня свой.
But it was his blade that was deflected.	Но отведенным оказался его клинок.
It flashed past my breast, and I was in-inside his weapon, which extended full length in the empty air behind me-and my blade was inside of him, and through him, heart-high, from right side of him to left side of him and outside of him beyond.	Он молниеносно скользнул мимо моей груди, рассекая всей своей длиной воздух, -- а мой клинок вошел в противника, пронзил его на высоте сердца, от правого бока в левый, пройдя насквозь и выйдя наружу.
It is a strange thing to do, to spit a live man on a length of steel.	Странное это ощущение, когда живого человека насаживаешь на стальной клинок!
I sit here in my cell, and cease from writing a space, while I consider the matter.	Вот я сижу в своей камере и отрываюсь на минуту от писания, чтобы пораздумать об этом.
And I have considered it often, that moonlight night in France of long ago, when I taught the Italian hound quick and brilliant.	И часто думаю об этой лунной ночи во Франции, когда я много-много времени тому назад проучил "итальянскую собаку".
It was so easy a thing, that perforation of a torso.	Как легко оказалось пронзить человеческое туловище!
One would have expected more resistance.	Можно было ожидать большего сопротивления.
There would have been resistance had my rapier point touched bone.	Сопротивление было бы, если бы моя рапира наткнулась на кость.
As it was, it encountered only the softness of flesh. Still it perforated so easily.	Но она встретила только мякоть, Все же -- как легко пронзила она тело!
I have the sensation of it now, in my hand, my brain, as I write.	У меня в руке и сейчас, в то время как я пишу, это ощущение.
A woman's hat-pin could go through a plum pudding not more easily than did my blade go through the Italian.	Шпилька для женской шляпки прошла бы сквозь плумпудинг не с большей легкостью, чем мой клинок прошел сквозь итальянца.
Oh, there was nothing amazing about it at the time to Guillaume de Sainte-Maure, but amazing it is to me, Darrell Standing, as I recollect and ponder it across the centuries.	О, во времена Гильома де Сен-Мор здесь не было ничего изумительного, -- изумительно это мне, Дэррелю Стэндингу, когда я вспоминаю и размышляю об этом спустя века.
It is easy, most easy, to kill a strong, live, breathing man with so crude a weapon as a piece of steel.	Легко, страшно легко убить крепкого, живого, дышащего человека таким грубым оружием, как кусок стали!
Why, men are like soft-shell crabs, so tender, frail, and vulnerable are they.	Право же, люди -- что рыбы с рыбьей чешуей, так они нежны, хрупки и легко уязвимы.
But to return to the moonlight on the grass.	Вернемся, однако, к лунной ночи на траве.

My thrust made home, there was a perceptible pause.	Мой удар попал в цель, наступила пауза.
Not at once did Fortini fall.	Не сразу упал Фортини.
Not at once did I withdraw the blade.	Не сразу я выдернул клинок.
For a full second we stood in pause-I, with legs spread, and arched and tense, body thrown forward, right arm horizontal and straight out; Fortini, his blade beyond me so far that hilt and hand just rested lightly against my left breast, his body rigid, his eyes open and shining.	Целую секунду стояли мы на своих местах -- я, расставив ноги, напряженно упершись ими, подавшись телом вперед и вытянув горизонтально правую руку; Фортини стоял, протянув свой клинок так далеко за меня, что его рука с эфесом слегка опиралась на левую сторону моей груди, с неподвижно застывшим телом, с раскрытыми блестящими глазами.
So statuesque were we for that second that I swear those about us were not immediately aware of what had happened.	Мы стояли как статуи, и я готов поклясться, что окружавшие нас не сразу поняли, что случилось.
Then Fortini gasped and coughed slightly.	Фортини охнул и кашлянул.
The rigidity of his pose slackened.	Тело его как-то размякло.
The hilt and hand against my breast wavered, then the arm drooped to his side till the rapier point rested on the lawn.	Рука его с эфесом у моего плеча задрожала, потом опустилась вдоль тела, так что кончик рапиры уперся в траву.
By this time Pasquini and de Goncourt had sprung to him and he was sinking into their arms.	В этот момент Пасквини и де Гонкур подбежали к нему, и он упал им на руки.
In faith, it was harder for me to withdraw the steel than to drive it in.	Право, мне труднее было вытащить сталь, чем вонзить ее!
His flesh clung about it as if jealous to let it depart.	Его мясо облепило ее, и словно ревнуя, не хотело выпускать.
Oh, believe me, it required a distinct physical effort to get clear of what I had done.	Поверьте, потребовалось заметное физическое усилие, чтобы извлечь оружие...
But the pang of the withdrawal must have stung him back to life and purpose, for he shook off his friends, straightened himself, and lifted his rapier into position.	Но должно быть, боль от вытаскивания стали пробудила в нем жизнь и волю, потому что он стряхнул с себя своих друзей, выпрямился и, став в позицию, поднял свою рапиру.
I, too, took position, marvelling that it was possible I had spitted him heart-high and yet missed any vital spot.	Я тоже стал в позицию, недоумевая, как могло случиться, чтобы я пронзил его на высоте сердца и не задел ни одного важного для жизни органа.
Then, and before his friends could catch him, his legs crumpled under him and he went heavily to grass.	Но тут, прежде чем друзья успели его подхватить, ноги его подкосились, и он грузно упал на траву.
They laid him on his back, but he was already dead, his face ghastly still under the moon, his right hand still a-clutch of the rapier.	Его положили на спину, но он был уже мертв, лицо его казалось призрачным при луне, правая рука все еще сжимала рапиру.
Yes; it is indeed a marvellous easy thing to kill a man.	Да, поистине изумительно легко убить человека!
We saluted his friends and were about to depart, when Felix Pasquini detained me.	Мы откланялись его друзьям и собрались было уходить, как Феликс Пасквини остановил меня.
"Pardon me," I said. "Let it be to-morrow."	-- Простите, -- проговорил я. -- Пусть это будет завтра.

"We have but to move a step aside," he urged, "where the grass is still dry."	-- Нам стоит только на шаг отступить в сторону, где трава суха, -- приставал он.
"Let me then wet it for you, Sainte-Maure," Lanfranc asked of me, eager himself to do for an Italian.	-- В таком случае, де Сен-Мор, позвольте оросить ее за вас! -- попросил меня Ланфран, которому хотелось самому разделаться с итальянцем.
I shook my head.	Я покачал головой.
"Pasquini is mine," I answered. "He shall be first to-morrow."	-- Пасквини мой, -- отвечал я. -- Он будет первым завтра!
"Are there others?" Lanfranc demanded.	-- А есть другие? -- спросил Ланфран.
"Ask de Goncourt," I grinned. "I imagine he is already laying claim to the honour of being the third."	-- Спросите де Гонкура, -- улыбнулся я. -- Я полагаю, он претендует на честь быть третьим!
At this, de Goncourt showed distressed acquiescence.	Услышав это, де Гонкур растерянно выразил согласие.
Lanfranc looked inquiry at him, and de Goncourt nodded.	Ланфран вопросительно взглянул на него, и де Гонкур кивнул.
"And after him I doubt not comes the cockerel," I went on.	-- А за ним, не сомневаюсь, явится петушок!
And even as I spoke the red-haired Guy de Villehardouin, alone, strode to us across the moonlit grass.	Я не успел договорить, как рыжеволосый Гюи де Вильгардуэн в единственном числе зашагал к нам по освещенной луной траве.
"At least I shall have him," Lanfranc cried, his voice almost wheedling, so great was his desire.	-- По крайней мере, я сражусь хоть с ним! -вскричал Ланфран чуть не заискивающим голосом -- так хотелось ему сразиться.
"Ask him," I laughed, then turned to Pasquini. "To-morrow," I said. "Do you name time and place, and I shall be there."	-- Спросите его, -- засмеялся я и обратился к Пасквини. -- Завтра, -- проговорил я. -Назначьте время и место, и я приду.
"The grass is most excellent," he teased, "the place is most excellent, and I am minded that Fortini has you for company this night."	-- Трава превосходна, -- приставал он, -- место чудесное, и мне хочется, чтобы вы составили компанию Фортини в эту ночь!
"'Twere better he were accompanied by a friend," I quipped. "And now your pardon, for I must go."	-- Лучше пусть его сопровождает друг, -насмешливо заметил я. -- А теперь простите, мне надо уходить!
But he blocked my path.	Но он загородил мне дорогу.
"Whoever it be," he said, "let it be now."	-- Нет, пусть это будет сейчас! -- настаивал он.
For the first time, with him, my anger began to rise.	Тут опять меня охватил багровый гнев.
"You serve your master well," I sneered.	-- Вы хорошо служите своему господину! -язвительно бросил я.
"I serve but my pleasure," was his answer. "Master I have none."	-- Я служу только своим удовольствиям, -отвечал он. -- Господина надо мною нет!
"Pardon me if I presume to tell you the truth," I said.	-- Простите, если я позволю себе сказать правду, -- проговорил я.
"Which is?" he queried softly.	-- Какую? -- тихо спросил он.