Собор Парижской Богоматери - английский и русский параллельные тексты

Thus, in order to enunciate here only summarily, a law which it would require volumes to develop: in the high Orient, the cradle of primitive times, after Hindoo architecture came Phoenician architecture, that opulent mother of Arabian architecture; in antiquity, after Egyptian architecture, of which Etruscan style and cyclopean monuments are but one variety, came Greek architecture (of which the Roman style is only a continuation), surcharged with the Carthaginian dome; in modern times, after Romanesque architecture came Gothic architecture.	Укажем здесь лишь в общих чертах этот закон, для подробного изложения которого потребовались бы целые тома. На Дальнем Востоке, в этой колыбели первобытного человечества, на смену индусскому зодчеству приходит финикийское - плодовитая родоначальница арабского зодчества; в античные времена за египетским зодчеством, разновидностью которого были этрусский стиль и циклопические постройки, следует греческое зодчество, продолжением которого является римский стиль, но уже отягощенный карфагенским куполообразным сводом, а в описываемое время на смену романскому зодчеству пришло зодчество готическое.
And by separating there three series into their component parts, we shall find in the three eldest sisters, Hindoo architecture, Egyptian architecture, Romanesque architecture, the same symbol; that is to say, theocracy, caste, unity, dogma, myth, God: and for the three younger sisters, Phoenician architecture, Greek architecture, Gothic architecture, whatever, nevertheless, may be the diversity of form inherent in their nature, the same signification also; that is to say, liberty, the people, man.	Разбив на две группы эти три вида зодчества, мы найдем, что первая группа, три старшие сестры -зодчество индусское, зодчество египетское и зодчество романское - воплощают в себе один и тот же символ: теократии, касты, единовластия, догмата, мифа, божества. Что же касается второй группы, младших сестер - зодчества финикийского, зодчества греческого и зодчества готического, - то, при всем многообразии присущих им форм, все они также обозначают одно и то же: свободу, народ, человека.
In the Hindu, Egyptian, or Romanesque architecture, one feels the priest, nothing but the priest, whether he calls himself Brahmin, Magian, or Pope.	В постройках индусских, египетских, романских ощущается влияние служителя религиозного культа, и только его, будь то брамин, жрец или папа.
It is not the same in the architectures of the people.	Совсем другое в народном зодчестве.
They are richer and less sacred.	В нем больше роскоши и меньше святости.
In the Phoenician, one feels the merchant; in the Greek, the republican; in the Gothic, the citizen.	Так, в финикийском зодчестве чувствуешь купца; в греческом - республиканца; в готическом -горожанина.
The general characteristics of all theocratic architecture are immutability, horror of progress, the preservation of traditional lines, the consecration of the primitive types, the constant bending of all the forms of men and of nature to the incomprehensible caprices of the symbol.	Основные черты всякого теократического зодчества - это косность, ужас перед прогрессом, сохранение традиционных линий, канонизирование первоначальных образцов, неизменное подчинение всех форм человеческого тела и всего, что создано природой, непостижимой прихоти символа.
These are dark books, which the initiated alone understand how to decipher.	Это темные книги, разобрать которые в силах только посвященный.
Moreover, every form, every deformity even, has there a sense which renders it inviolable.	Впрочем, каждая форма, даже уродливая, таит в себе смысл, делающий ее неприкосновенной.
Do not ask of Hindoo, Egyptian, Romanesque masonry to reform their design, or to improve their statuary.	Не требуйте от индусского, египетского или романского зодчества, чтобы они изменили свой рисунок или улучшили свои изваяния.

Every attempt at perfecting is an impiety to them.	Всякое усовершенствование для них -святотатство.
In these architectures it seems as though the rigidity of the dogma had spread over the stone like a sort of second petrifaction.	Суровость догматов, застыв на камне созданных ею памятников, казалось, подвергла их вторичному окаменению.
The general characteristics of popular masonry, on the contrary, are progress, originality, opulence, perpetual movement.	Напротив, характерные особенности построек народного зодчества - разнообразие, прогресс, самобытность, пышность, непрестанное движение.
They are already sufficiently detached from religion to think of their beauty, to take care of it, to correct without relaxation their parure of statues or arabesques.	Здания уже настолько отрешились от религии, что могут заботиться о своей красоте, лелеять ее и непрестанно облагораживать свой убор из арабесок или изваяний.
They are of the age.	Они от мира.
They have something human, which they mingle incessantly with the divine symbol under which they still produce.	Они таят в себе элемент человеческого, непрестанно примешиваемый ими к божественному символу, во имя которого они продолжают еще воздвигаться.
Hence, edifices comprehensible to every soul, to every intelligence, to every imagination, symbolical still, but as easy to understand as nature.	Вот почему эти здания доступны каждой душе, каждому уму, каждому воображению. Они еще символичны, но уже доступны пониманию, как сама природа.
Between theocratic architecture and this there is the difference that lies between a sacred language and a vulgar language, between hieroglyphics and art, between Solomon and Phidias.	Между зодчеством теократическим и народным такое же различие, как между языком жрецов и разговорной речью, между иероглифом и искусством, между Соломоном и Фидием.
If the reader will sum up what we have hitherto briefly, very briefly, indicated, neglecting a thousand proofs and also a thousand objections of detail, he will be led to this: that architecture was, down to the fifteenth century, the chief register of humanity; that in that interval not a thought which is in any degree complicated made its appearance in the world, which has not been worked into an edifice; that every popular idea, and every religious law, has had its monumental records; that the human race has, in short, had no important thought which it has not written in stone.	Если мы вкратце повторим то, что лишь в общих чертах, опуская множество доказательств и неважных возражений, мы говорили выше, то придем к следующему заключению. До XV столетия зодчество было главной летописью человечества; за этот промежуток времени во всем мире не возникало ни одной хоть сколько-нибудь сложной мысли, которая не выразила бы себя в здании; каждая общедоступная идея, как и каждый религиозный закон, имела свой памятник; все значительное, о чем размышлял род человеческий, он запечатлел в камне.
And why?	Почему?
Because every thought, either philosophical or religious, is interested in perpetuating itself; because the idea which has moved one generation wishes to move others also, and leave a trace.	Потому что всякая идея, будь то идея религиозная или философская, стремится увековечить себя; иначе говоря, всколыхнув одно поколение, она хочет всколыхнуть и другие и оставить по себе след.
Now, what a precarious immortality is that of the manuscript!	И как ненадежно это бессмертие, доверенное рукописи!
How much more solid, durable, unyielding, is a book of stone!	А вот здание - это уже книга прочная, долговечная и выносливая!

In order to destroy the written word, a torch and a Turk are sufficient.	Для уничтожения слова, написанного на бумаге, достаточно факела или варвара.
To demolish the constructed word, a social revolution, a terrestrial revolution are required.	Для разрушения слова, высеченного из камня, необходим общественный переворот или возмущение стихий.
The barbarians passed over the Coliseum; the deluge, perhaps, passed over the Pyramids.	Орды варваров пронеслись над Колизеем, волны потопа, быть может, бушевали над пирамидами.
In the fifteenth century everything changes.	В XV столетии все изменяется.
Human thought discovers a mode of perpetuating itself, not only more durable and more resisting than architecture, but still more simple and easy.	Человеческая мысль находит способ увековечить себя, не только обещающий более длительное и устойчивое существование, нежели зодчество, но также и более простой и легкий.
Architecture is dethroned.	Зодчество развенчано.
Gutenberg's letters of lead are about to supersede Orpheus's letters of stone.	Каменные буквы Орфея заменяются свинцовыми буквами Гуттенберга. Книга убьет здание.
The invention of printing is the greatest event in history.	Изобретение книгопечатания - величайшее историческое событие.
It is the mother of revolution.	В нем зародыш всех революций.
It is the mode of expression of humanity which is totally renewed; it is human thought stripping off one form and donning another; it is the complete and definitive change of skin of that symbolical serpent which since the days of Adam has represented intelligence.	Оно является совершенно новым средством выражения человеческой мысли; мышление облекается в новую форму, отбросив старую. Это означает, что тот символический змий, который со времен Адама олицетворял разум, окончательно и бесповоротно сменил кожу.
In its printed form, thought is more imperishable than ever; it is volatile, irresistible, indestructible.	В виде печатного слова мысль стала долговечной, как никогда: она крылата, неуловима, неистребима.
It is mingled with the air.	Она сливается с воздухом.
In the days of architecture it made a mountain of itself, and took powerful possession of a century and a place.	Во времена зодчества мысль превращалась в каменную громаду и властно завладевала определенным веком и определенным пространством.
Now it converts itself into a flock of birds, scatters itself to the four winds, and occupies all points of air and space at once.	Ныне же она превращается в стаю птиц, разлетающихся на все четыре стороны, и занимает все точки во времени и в пространстве.
We repeat, who does not perceive that in this form it is far more indelible?	Повторяем: мысль, таким образом, становится почти неизгладимой.
It was solid, it has become alive.	Утратив прочность, она приобрела живучесть.
It passes from duration in time to immortality.	Долговечность она сменяет на бессмертие.
One can demolish a mass; how can one extirpate ubiquity?	Разрушить можно любую массу, но как искоренить то, что вездесуще?

If a flood comes, the mountains will have long disappeared beneath the waves, while the birds will still be flying about; and if a single ark floats on the surface of the cataclysm, they will alight upon it, will float with it, will be present with it at the ebbing of the waters; and the new world which emerges from this chaos will behold, on its awakening, the thought of the world which has been submerged soaring above it, winged and living.	Наступит потоп, исчезнут под водой горы, а птицы все еще будут летать, и пусть уцелеет хоть один ковчег, плывущий по бушующей стихии, птицы опустятся на него, уцелеют вместе с ним, вместе с ним будут присутствовать при убыли воды, и новый мир, который возникнет из хаоса, пробуждаясь, увидит, как над ним парит крылатая и живая мысль мира затонувшего.
And when one observes that this mode of expression is not only the most conservative, but also the most simple, the most convenient, the most practicable for all; when one reflects that it does not drag after it bulky baggage, and does not set in motion a heavy apparatus; when one compares thought forced, in order to transform itself into an edifice, to put in motion four or five other arts and tons of gold, a whole mountain of stones, a whole forest of timber-work, a whole nation of workmen; when one compares it to the thought which becomes a book, and for which a little paper, a little ink, and a pen suffice,-how can one be surprised that human intelligence should have quitted architecture for printing?	И когда убеждаешься в том, что этот способ выражения мысли является не только самым надежным, но и более простым, наиболее удобным, наиболее доступным для всех; когда думаешь о том, что он не связан с громоздкими приспособлениями и не требует тяжеловесных орудий; когда сравниваешь ту мысль, которая для воплощения в здание вынуждена была приводить в движение четыре, а то и пять других искусств, целые тонны золота, целую гору камней, целые леса стропил, целую армию рабочих, - когда сравниваешь ее с мыслью, принимающей форму книги, для чего достаточно иметь небольшое количество бумаги, чернила и перо, то можно ли удивляться тому, что человеческий разум предпочел книгопечатание зодчеству?
Cut the primitive bed of a river abruptly with a canal hollowed out below its level, and the river will desert its bed.	Пересеките внезапно первоначальное русло реки каналом, прорытым ниже ее уровня, и река покинет старое русло.
Behold how, beginning with the discovery of printing, architecture withers away little by little, becomes lifeless and bare.	Обратите внимание на то, как с момента изобретения печатного станка постепенно нищает, чахнет и увядает зодчество.
How one feels the water sinking, the sap departing, the thought of the times and of the people withdrawing from it!	Вы чувствуете, что вода в этом русле идет на убыль, что жизненных сил в нем не стало, что мысль веков и народов уклоняется от него!
The chill is almost imperceptible in the fifteenth century; the press is, as yet, too weak, and, at the most, draws from powerful architecture a superabundance of life.	Это охлаждение к зодчеству в XV веке еще еле заметно, так как печатное слово не окрепло; самое большее, на что оно способно, это оттянуть у могучего зодчества лишь избыток его жизненных сил.
But practically beginning with the sixteenth century, the malady of architecture is visible; it is no longer the expression of society; it becomes classic art in a miserable manner; from being Gallic, European, indigenous, it becomes Greek and Roman; from being true and modern, it becomes pseudo-classic.	Но уже с XVI столетия болезнь зодчества очевидна: оно перестает быть главным выразителем основных идей общества; оно униженно ищет опоры в искусстве классическом. Г алльское, европейское, самобытное, оно делается греческим и римским; правдивое и современное, оно становится ложноклассическим.
It is this decadence which is called the Renaissance.	Именно эту эпоху упадка именуют эпохой Возрождения.

A magnificent decadence, however, for the ancient Gothic genius, that sun which sets behind the gigantic press of Mayence, still penetrates for a while longer with its rays that whole hybrid pile of Latin arcades and Corinthian columns.	Упадок, впрочем, блистательный, ибо древний готический гений, это солнце, закатившееся за гигантский печатный станок Майнца, еще некоторое время пронизывает своими последними лучами нагромождение латинских аркад и коринфских колоннад.
It is that setting sun which we mistake for the dawn.	И вот это заходящее солнце мы принимаем за утреннюю зарю.
Nevertheless, from the moment when architecture is no longer anything but an art like any other; as soon as it is no longer the total art, the sovereign art, the tyrant art,-it has no longer the power to retain the other arts.	Однако с той минуты, как зодчество сравнялось с другими искусствами, с той минуты, как оно перестало быть искусством всеобъемлющим, искусством господствующим, искусством тираническим, оно уже не в силах сдерживать развитие прочих искусств.
So they emancipate themselves, break the yoke of the architect, and take themselves off, each one in its own direction.	И они освобождаются, разбивают ярмо зодчего и устремляются каждое в свою сторону.
Each one of them gains by this divorce.	Каждое из них от этого расторжения связи выигрывает.
Isolation aggrandizes everything.	Самостоятельность содействует росту.
Sculpture becomes statuary, the image trade becomes painting, the canon becomes music.	Резьба становится ваянием, роспись - живописью, литургия - музыкой.
One would pronounce it an empire dismembered at the death of its Alexander, and whose provinces become kingdoms.	Это как бы расчленившаяся после смерти своего Александра империя, каждая провинция которой превратилась в отдельное государство.
Hence Raphael, Michael Angelo, Jean Goujon, Palestrina, those splendors of the dazzling sixteenth century.	Вот что породило Рафаэля, Микеланджело, Жана Гужона, Палестрину этих светочей лучезарного XVI века.
Thought emancipates itself in all directions at the same time as the arts.	Одновременно с искусством освобождается и человеческая мысль.
The arch-heretics of the Middle Ages had already made large incisions into Catholicism.	Ересиархи средневековья пробили уже широкие бреши в католицизме.
The sixteenth century breaks religious unity.	Шестнадцатый век окончательно сокрушает единство церкви.
Before the invention of printing, reform would have been merely a schism; printing converted it into a revolution.	До книгопечатания реформация была бы лишь расколом; книгопечатание превратило ее в революцию.
Take away the press; heresy is enervated.	Уничтожьте печатный станок - и ересь обессилена.
Whether it be Providence or Fate, Gutenburg is the precursor of Luther.	По предопределению ли свыше, или по воле рока, но Гуттенберг является предтечей Лютера.
Nevertheless, when the sun of the Middle Ages is completely set, when the Gothic genius is forever extinct upon the horizon, architecture grows dim, loses its color, becomes more and more effaced.	Когда солнце средневековья окончательно закатилось и гений готики навсегда померк на горизонте искусства, зодчество все более и более тускнеет, обесцвечивается и отступает в тень.
The printed book, the gnawing worm of the edifice, sucks and devours it.	Печатная книга, этот древоточец зданий, сосет его и гложет.

It becomes bare, denuded of its foliage, and grows visibly emaciated.	Подобно дереву, оно оголяется, теряет листву и чахнет на глазах.
It is petty, it is poor, it is nothing.	Оно скудно, оно убого, оно - ничто.
It no longer expresses anything, not even the memory of the art of another time.	Оно уже больше ничего не выражает, даже воспоминаний об искусстве былых времен.
Reduced to itself, abandoned by the other arts, because human thought is abandoning it, it summons bunglers in place of artists.	Предоставленное собственным силам, покинутое остальными искусствами, ибо и мысль человеческая покинула его, оно призывает себе на помощь ремесленников за недостатком мастеров.
Glass replaces the painted windows.	Витраж заменяется простым окном.
The stone-cutter succeeds the sculptor.	За скульптором приходит каменотес.
Farewell all sap, all originality, all life, all intelligence.	Прощайте, сила, своеобразие, жизненность, осмысленность!
It drags along, a lamentable workshop mendicant, from copy to copy.	Словно жалкий попрошайка, влачит он свое существование при мастерских, пробавляясь копиями.
Michael Angelo, who, no doubt, felt even in the sixteenth century that it was dying, had a last idea, an idea of despair.	Микеланджело, уже в XVI веке несомненно почуявший, что оно гибнет, был озарен последней идеей - идеей отчаяния.
That Titan of art piled the Pantheon on the Parthenon, and made Saint-Peter's at Rome.	Этот титан искусства нагромождает Пантеон на Парфенон и создает Собор св. Петра в Риме.
A great work, which deserved to remain unique, the last originality of architecture, the signature of a giant artist at the bottom of the colossal register of stone which was closed forever.	Это величайшее творение искусства, заслуживающее того, чтобы остаться неповторимым, последний самостоятельный образчик зодчества, последний росчерк колоссахудожника на исполинском каменном списке, у которого нет продолжения.
With Michael Angelo dead, what does this miserable architecture, which survived itself in the state of a spectre, do?	Микеланджело умирает, и что же делает это жалкое зодчество, пережившее само себя в виде какого-то призрака, тени?
It takes Saint-Peter in Rome, copies it and parodies it.	Оно принимается за Собор св. Петра в Риме, рабски воспроизводит его, подражает ему.
It is a mania. It is a pity.	Это превращается в жалкую манию.
Each century has its Saint-Peter's of Rome; in the seventeenth century, the Val-de-Gr?ce; in the eighteenth, Sainte-Genevi?ve.	У каждого столетия есть свой Собор св. Петра: в XVII веке - это церковь Валь-де-Грас, в XVIII веке - церковь св. Женевьевы.
Each country has its Saint-Peter's of Rome. London has one; Petersburg has another; Paris has two or three.	У каждой страны есть свой Собор св. Петра: у Лондона - свой, у Петербурга - свой. У Парижа их даже два или три.
The insignificant testament, the last dotage of a decrepit grand art falling back into infancy before it dies.	Но все это - лишенное всякого значения завещание, последнее надоедливое бормотание одряхлевшего великого искусства, впадающего перед смертью в детство.

If, in place of the characteristic monuments which we have just described, we examine the general aspect of art from the sixteenth to the eighteenth century, we notice the same phenomena of decay and phthisis.	Если мы вместо отдельных характерных памятников, о которых мы только что упоминали, исследуем общий облик этого искусства за время от XVI до XVIII века, то заметим те же признаки упадка и худосочия.
Beginning with Fran?ois II., the architectural form of the edifice effaces itself more and more, and allows the geometrical form, like the bony structure of an emaciated invalid, to become prominent.	Начиная с Франциска II архитектурная форма зданий все заметнее сглаживается, и из нее начинает выступать, подобно костям скелета на теле исхудавшего больного, форма геометрическая.
The fine lines of art give way to the cold and inexorable lines of geometry.	Изящные линии художника уступают место холодным и неумолимым линиям геометра.
An edifice is no longer an edifice; it is a polyhedron.	Здание перестает быть зданием: это всего лишь многогранник.
Meanwhile, architecture is tormented in her struggles to conceal this nudity.	И зодчество мучительно силится скрыть эту наготу.
Look at the Greek pediment inscribed upon the Roman pediment, and vice versa.	Вот греческий фронтон, который внедряется в римский, и наоборот.
It is still the Pantheon on the Parthenon: Saint-Peter's of Rome.	Это все тот же Пантеон в Парфеноне, все тот же Собор св. Петра в Риме.
Here are the brick houses of Henri IV., with their stone corners; the Place Royale, the Place Dauphine.	А вот кирпичные дома с каменными углами эпохи Генриха IV; вот Королевская площадь и площадь Дофина.
Here are the churches of Louis XIII., heavy, squat, thickset, crowded together, loaded with a dome like a hump.	Вот церкви эпохи Людовика XIII, тяжелые, приземистые, с плоскими сводами, неуклюжие, отягощенные куполами, словно горбами.
Here is the Mazarin architecture, the wretched Italian pasticcio of the Four Nations.	Вот зодчество времен Мазарини, коллеж Четырех наций, скверная подделка под итальянцев.
Here are the palaces of Louis XIV., long barracks for courtiers, stiff, cold, tiresome.	Вот дворцы Людовика XIV - длинные, суровые, холодные, скучные казармы, построенные для придворных.
Here, finally, is Louis XV., with chiccory leaves and vermicelli, and all the warts, and all the fungi, which disfigure that decrepit, toothless, and coquettish old architecture.	Вот, наконец, и эпоха Людовика XV, с ее пучками цикория, червячками, бородавками и наростами, обезображивающими древнее зодчество, ветхое, беззубое, но все еще кокетливое.
From Fran?ois II. to Louis XV., the evil has increased in geometrical progression.	От Франциска II и до Людовика XV недуг возрастает в геометрической прогрессии.
Art has no longer anything but skin upon its bones.	От прежнего искусства остались лишь кожа да кости.
It is miserably perishing.	Оно умирает жалкой смертью.
Meanwhile what becomes of printing?	А что же тем временем сталось с книгопечатанием?
All the life which is leaving architecture comes to it.	В него вливаются все жизненные соки, иссякающие в зодчестве.
In proportion as architecture ebbs, printing swells and grows.	По мере того как зодчество падает, книгопечатание разбухает и растет.

That capital of forces which human thought had been expending in edifices, it henceforth expends in books.	Весь запас сил, который человеческая мысль расточала на возведение зданий, ныне затрачивается ею на создание книг.
Thus, from the sixteenth century onward, the press, raised to the level of decaying architecture, contends with it and kills it.	Начиная с XVI столетия печать, сравнявшись со слабеющим зодчеством, вступает с ним в единоборство и убивает его.
In the seventeenth century it is already sufficiently the sovereign, sufficiently triumphant, sufficiently established in its victory, to give to the world the feast of a great literary century.	В XVII веке она уже настолько могущественна, настолько победоносна, настолько упрочила свою победу, что в силах устроить для мира празднество великого литературного века.
In the eighteenth, having reposed for a long time at the Court of Louis XIV., it seizes again the old sword of Luther, puts it into the hand of Voltaire, and rushes impetuously to the attack of that ancient Europe, whose architectural expression it has already killed.	В XVIII, после долгого отдыха при дворе Людовика XIV, она вновь хватается за старый меч Лютера, вооружая им Вольтера, и шумно устремляется на приступ той самой Европы, архитектурную форму выражения которой она уже уничтожила.
At the moment when the eighteenth century comes to an end, it has destroyed everything.	К концу XVIII века печать ниспровергла все старое.
In the nineteenth, it begins to reconstruct.	В XIX столетии она начинает строить заново.
Now, we ask, which of the three arts has really represented human thought for the last three centuries? which translates it? which expresses not only its literary and scholastic vagaries, but its vast, profound, universal movement? which constantly superposes itself, without a break, without a gap, upon the human race, which walks a monster with a thousand legs?-Architecture or printing?	Теперь зададим себе вопрос: которое же из двух искусств является за последние три столетия подлинным представителем человеческой мысли? Которое из них передает ее? Которое выражает не только ее литературные и схоластические увлечения, но и все ее движение, во всей его широте, глубине и охвате? Которое из них неизменно, непрерывно, постоянно идет в ногу с движущимся вперед родом человеческим, этим тысяченогим чудовищем? Зодчество или книгопечатание?
It is printing.	Конечно, книгопечатание.
Let the reader make no mistake; architecture is dead; irretrievably slain by the printed book,-slain because it endures for a shorter time,-slain because it costs more.	Не следует заблуждаться: зодчество умерло, умерло безвозвратно. Оно убито печатной книгой; убито, ибо оно менее прочно; убито, ибо обходится дороже.
Every cathedral represents millions.	Каждый собор - это миллиард.
Let the reader now imagine what an investment of funds it would require to rewrite the architectural book; to cause thousands of edifices to swarm once more upon the soil; to return to those epochs when the throng of monuments was such, according to the statement of an eye witness, "that one would have said that the world in shaking itself, had cast off its old garments in order to cover itself with a white vesture of churches."	Представьте же себе теперь, какие понадобились бы громадные затраты, чтобы снова написать эту книгу зодчества; чтобы на земле вновь возникли тысячи зданий, чтобы вернуться к тому времени, когда количество архитектурных памятников было таково, что, по словам очевидца, "казалось, мир, отряхнувшись, сбросил с себя свои старые одежды и облекся в белые церковные ризы".
Erat enim ut si mundus, ipse excutiendo semet, rejecta vetustate, candida ecclesiarum vestem indueret. (GLABER RADOLPHUS.)	Erat emm ut si mundus, ipse excutiendo semei, rejecta ve tu. sta. te, candidam ecclesiarum vestem indueret (Glaber Radulphus).

A book is so soon made, costs so little, and can go so far!	А книга создается так быстро, она так дешево стоит, и ее так легко распространить!
How can it surprise us that all human thought flows in this channel?	Не удивительно, что всякая человеческая мысль устремляется по этому склону!
This does not mean that architecture will not still have a fine monument, an isolated masterpiece, here and there.	Это не значит, что зодчество не может создать то здесь, то там великолепные памятники, отдельные образцы искусства.
We may still have from time to time, under the reign of printing, a column made I suppose, by a whole army from melted cannon, as we had under the reign of architecture, Iliads and Romanceros, Mahab?hrata, and Nibelungen Lieds, made by a whole people, with rhapsodies piled up and melted together.	Время от времени, даже при господстве книгопечатания, конечно, будут появляться колонны, воздвигнутые из сплава пушек при помощи целой армии, подобно тому как при господстве зодчества целый народ, собирая и сливая воедино отрывки, создавал илиады, романсеро, махабхараты и нибелунгов.
The great accident of an architect of genius may happen in the twentieth century, like that of Dante in the thirteenth.	Великая случайность может породить и в XX столетии гениального зодчего, подобно тому как она породила в XIII веке Данте.
But architecture will no longer be the social art, the collective art, the dominating art.	Но отныне зодчество уже не будет искусством общественным, искусством коллективным, искусством преобладающим.
The grand poem, the grand edifice, the grand work of humanity will no longer be built: it will be printed.	Великая поэма, великое здание, великое творение человечества уже не будет строиться: оно будет печататься.
And henceforth, if architecture should arise again accidentally, it will no longer be mistress.	И если зодчество случайно воспрянет, то оно уже не будет властелином.
It will be subservient to the law of literature, which formerly received the law from it.	Оно подчинится правилам литературы, для которой некогда само их устанавливало.
The respective positions of the two arts will be inverted.	Взаимоотношения обоих искусств резко изменятся.
It is certain that in architectural epochs, the poems, rare it is true, resemble the monuments.	Несомненно, в эпоху зодчества поэмы, правда малочисленные, походили на его же собственные творения.
In India, Vyasa is branching, strange, impenetrable as a pagoda. In Egyptian Orient, poetry has like the edifices, grandeur and tranquillity of line; in antique Greece, beauty, serenity, calm; in Christian Europe, the Catholic majesty, the popular naivete, the rich and luxuriant vegetation of an epoch of renewal.	В Индии поэмы Виаза сложны, своеобразны и непроницаемы, как пагода; на египетском Востоке поэзии, как и зданиям, свойственны благородные и бесстрастные линии; в античной Греции -красота, ясность и спокойствие; в христианской Европе - величие католицизма, простодушие народа, богатый и пышный расцвет эпохи обновления.
The Bible resembles the Pyramids; the Iliad, the Parthenon; Homer, Phidias.	В Библии есть сходство с пирамидами, в Илиаде -с Парфеноном, в Гомере-с Фидием.
Dante in the thirteenth century is the last Romanesque church; Shakespeare in the sixteenth, the last Gothic cathedral.	Данте в XIII столетии - это последняя романская церковь; Шекспир в XVI последний готический собор.

Thus, to sum up what we have hitherto said, in a fashion which is necessarily incomplete and mutilated, the human race has two books, two registers, two testaments: masonry and printing; the Bible of stone and the Bible of paper.	Итак, чтобы в немногих словах повторить самое существенное из всего, о чем мы доселе по необходимости говорили неполно и бегло, мы скажем, что роду человеческому принадлежат две книги, две летописи, два завещания - зодчество и книгопечатание, библия каменная и библия бумажная.
No doubt, when one contemplates these two Bibles, laid so broadly open in the centuries, it is permissible to regret the visible majesty of the writing of granite, those gigantic alphabets formulated in colonnades, in pylons, in obelisks, those sorts of human mountains which cover the world and the past, from the pyramid to the bell tower, from Cheops to Strasburg.	Бесспорно, когда сравниваешь эти две библии, так широко раскрытые в веках, то невольно сожалеешь о неоспоримом величии гранитного письма, об этом исполинском алфавите, принявшем форму колоннад, пилонов и обелисков, об этом подобии гор, сложенных руками человека, покрывающих все лицо земли и охраняющих прошлое, - от пирамиды до колокольни, от времен Хеопса до даты создания Страсбургского собора.
The past must be reread upon these pages of marble.	Следует перечитывать прошлое, записанное на этих каменных страницах.
This book, written by architecture, must be admired and perused incessantly; but the grandeur of the edifice which printing erects in its turn must not be denied.	Надо неустанно перелистывать эту книгу, созданную зодчеством, и восхищаться ею, но не должно умалять величие здания, воздвигаемого книгопечатанием.
That edifice is colossal.	Это строение необозримо.
Some compiler of statistics has calculated, that if all the volumes which have issued from the press since Gutenberg's day were to be piled one upon another, they would fill the space between the earth and the moon; but it is not that sort of grandeur of which we wished to speak.	Какой-то статистик вычислил, что если наложить одна на другую все книги, которые печатались со времен Гуттенберга, то ими можно заполнить расстояние от Земли до Луны; но мы не намерены говорить о такого рода величии.
Nevertheless, when one tries to collect in one's mind a comprehensive image of the total products of printing down to our own days, does not that total appear to us like an immense construction, resting upon the entire world, at which humanity toils without relaxation, and whose monstrous crest is lost in the profound mists of the future?	И все же, когда мы пытаемся мысленно представить себе общую картину того, что дало нам книгопечатание вплоть до наших дней, то разве не возникает перед нами вся совокупность его творений как исполинское здание, над которым неустанно трудится человечество и которое основанием своим опирается на весь земной шар, а недосягаемой вершиной уходит в непроницаемый туман грядущего?
It is the anthill of intelligence.	Это какой-то муравейник умов.
It is the hive whither come all imaginations, those golden bees, with their honey.	Это улей, куда золотистые пчелы воображения приносят свой мед.
The edifice has a thousand stories.	В этом здании тысячи этажей.
Here and there one beholds on its staircases the gloomy caverns of science which pierce its interior.	То тут, то там на их площадки выходят сумрачные пещеры науки, пересекающиеся в его недрах.
Everywhere upon its surface, art causes its arabesques, rosettes, and laces to thrive luxuriantly before the eyes.	Повсюду на наружной стороне здания искусство щедро разворачивает перед нашими глазами свои арабески, свои розетки, свою резьбу.

There, every individual work, however capricious and isolated it may seem, has its place and its projection.	Здесь каждое отдельное произведение, каким бы причудливым и обособленным оно ни казалось, занимает свое место, свой выступ.
Harmony results from the whole. From the cathedral of Shakespeare to the mosque of Byron, a thousand tiny bell towers are piled pell-mell above this metropolis of universal thought.	Здесь все исполнено гармонии Начиная с собора Шекспира и кончая мечетью Байрона, тысячи колоколенок громоздятся как попало в этой метрополии всемирной мысли.
At its base are written some ancient titles of humanity which architecture had not registered.	У самого подножия здания воспроизведены некоторые не запечатленные зодчеством древние хартии человечества.
To the left of the entrance has been fixed the ancient bas-relief, in white marble, of Homer; to the right, the polyglot Bible rears its seven heads. The hydra of the Romancero and some other hybrid forms, the Vedas and the Nibelungen bristle further on.	Налево от входа вделан античный барельеф из белого мрамора - это Г омер, направо -многоязычная Библия возвышает свои семь голов Дальше щетинится гидра Романсеро и некоторые другие смешанные формы, Веды и Нибелунги.
Nevertheless, the prodigious edifice still remains incomplete.	Впрочем, чудесное здание все еще остается незаконченным.
The press, that giant machine, which incessantly pumps all the intellectual sap of society, belches forth without pause fresh materials for its work.	Печать, этот гигантский механизм, безостановочно выкачивающий все умственные соки общества, неустанно извергает из своих недр новые строительные материалы.
The whole human race is on the scaffoldings. Each mind is a mason.	Род человеческий - весь на лесах Каждый ум -каменщик.
The humblest fills his hole, or places his stone. Retif d? le Bretonne brings his hod of plaster.	Самый смиренный из них заделывает щель или кладет свой камень - даже Ретиф де ла Бретон тащит сюда свою корзину, полную строительного мусора.
Every day a new course rises.	Ежедневно вырастает новый ряд каменной кладки.
Independently of the original and individual contribution of each writer, there are collective contingents.	Помимо отдельного, самостоятельного вклада каждого писателя, имеются и доли, вносимые сообща.
The eighteenth century gives the Encyclopedia, the revolution gives the Moniteur.	Восемнадцатый век дал Энциклопедию, эпоха революции создала Монитор.
Assuredly, it is a construction which increases and piles up in endless spirals; there also are confusion of tongues, incessant activity, indefatigable labor, eager competition of all humanity, refuge promised to intelligence, a new Flood against an overflow of barbarians.	Итак, печать - это тоже сооружение, растущее и взбирающееся ввысь бесконечными спиралями; в ней такое же смешение языков, беспрерывная деятельность, неутомимый труд, яростное соревнование всего человечества; в ней -обетованное убежище для мысли на случай нового всемирного потопа, нового нашествия варваров.
It is the second tower of Babel of the human race.	Это вторая Вавилонская башня рода человеческого.
BOOK SIXTH.	Книга шестая
CHAPTER I. AN IMPARTIAL GLANCE AT THE ANCIENT MAGISTRACY.	I. Беспристрастный взгляд на старинную магистратуру

A very happy personage in the year of grace 1482, was the noble gentleman Robert d'Estouteville, chevalier, Sieur de Beyne, Baron d'Ivry and Saint Andry en la Marche, counsellor and chamberlain to the king, and guard of the provostship of Paris.	В 1482 году от Рождества Христова благородный Робер д'Эстутвиль, рыцарь сьер де Бейн, барон д'Иври и Сент-Андри в Ла-Марш, советник и камергер короля, он же парижский прево, был вполне счастливым человеком.
It was already nearly seventeen years since he had received from the king, on November 7, 1465, the comet year, that fine charge of the provostship of Paris, which was reputed rather a seigneury than an office. Dignitas, says Joannes Loemnoeus, quae cum non exigua potestate politiam concernente, atque proerogativis multis et juribus conjuncta est.	Прошло уже почти семнадцать лет с тех пор, как он 7 ноября 1465, то есть в самый год появления кометы, получил от короля эту видную должность - скорее вотчину, чем службу: dignitas, quae cum поп exigua potestate politiam concernente, atque praerogatiuis multis et juribus conjuncta est, -говорит Иоанн Лемней.
A marvellous thing in '82 was a gentleman bearing the king's commission, and whose letters of institution ran back to the epoch of the marriage of the natural daughter of Louis XI. with Monsieur the Bastard of Bourbon.	В 1482 году странно было видеть на королевской службе дворянина, назначение на должность которого относится ко времени бракосочетания побочной дочери короля Людовика XI с незаконнорожденным сыном герцога Бурбонского.
The same day on which Robert d'Estouteville took the place of Jacques de Villiers in the provostship of Paris, Master Jehan Dauvet replaced Messire Helye de Thorrettes in the first presidency of the Court of Parliament, Jehan Jouvenel des Ursins supplanted Pierre de Morvilliers in the office of chancellor of France, Regnault des Dormans ousted Pierre Puy from the charge of master of requests in ordinary of the king's household.	Когда Робер д'Эстутвиль сменил мессира Жака де Вилье в должности парижского прево, в тот же день Жеан Дове занял место Эли де Торета, первого председателя судебной палаты; Жеан Жувенель стал верховным судьей Франции вместо Пьера де Морвилье, а Реньо де Дорман занял место постоянного докладчика в королевском суде, разбив надежды Пьера Пюи.
Now, upon how many heads had the presidency, the chancellorship, the mastership passed since Robert d'Estouteville had held the provostship of Paris.	Вот как сменялись председатели палаты, верховные судьи и докладчики с тех пор, как Робер д'Эстутвиль стал парижским прево.
It had been "granted to him for safekeeping," as the letters patent said; and certainly he kept it well.	Его должность была ему вручена "на хранение", так гласила королевская грамота. И точно, он зорко охранял ее.
He had clung to it, he had incorporated himself with it, he had so identified himself with it that he had escaped that fury for change which possessed Louis XI., a tormenting and industrious king, whose policy it was to maintain the elasticity of his power by frequent appointments and revocations.	Он вцепился в нее, он врос в нее, он настолько отождествил себя с нею, что сумел устоять против той мании смен, которая владела Людовиком XI, этим недоверчивым, сварливым и деятельным королем, стремившимся при помощи частых назначений и смещений сохранить неограниченность своей власти.
More than this; the brave chevalier had obtained the reversion of the office for his son, and for two years already, the name of the noble man Jacques d'Estouteville, equerry, had figured beside his at the head of the register of the salary list of the provostship of Paris.	Этого мало: славный рыцарь добился для сына наследования после него этой должности, и вот уже два года, как имя дворянина Жака д'Эстутвиля красуется рядом с именем отца во главе списка постоянных членов парижского городского суда.
A rare and notable favor indeed!	Редкая и безусловно необычная милость!

It is true that Robert d'Estouteville was a good soldier, that he had loyally raised his pennon against "the league of public good," and that he had presented to the queen a very marvellous stag in confectionery on the day of her entrance to Paris in 14...	Правда, Робер д'Эстутвиль был храбрым воином, он мужественно поднял рыцарское знамя против Лиги общественного блага и преподнес королеве в день ее вступления в Париж, в 14... году, великолепного сахарного оленя.
Moreover, he possessed the good friendship of Messire Tristan l'Hermite, provost of the marshals of the king's household.	К тому же он был в наилучших отношениях с мессиром Тристаном Отшельником, председателем королевского суда.
Hence a very sweet and pleasant existence was that of Messire Robert.	Счастливо и привольно текла жизнь мессира Робера.
In the first place, very good wages, to which were attached, and from which hung, like extra bunches of grapes on his vine, the revenues of the civil and criminal registries of the provostship, plus the civil and criminal revenues of the tribunals of Embas of the Ch?telet, without reckoning some little toll from the bridges of Mantes and of Corbeil, and the profits on the craft of Shagreen-makers of Paris, on the corders of firewood and the measurers of salt.	Во-первых, он получал очень большое жалованье, к которому прибавлялись, точно лишние тяжелые гроздья в его винограднике, доходы с канцелярий при гражданских и уголовных судах всего судебного округа, затем доходы с гражданских и уголовных дел, разбиравшихся в нижних судебных залах Шатле, не считая мелких сборов с мостов Мант и Корбейль, налогов со сборщиков винограда, меряльщиков дров и весовщиков соли.
Add to this the pleasure of displaying himself in rides about the city, and of making his fine military costume, which you may still admire sculptured on his tomb in the abbey of Valmont in Normandy, and his morion, all embossed at Montlh?ry, stand out a contrast against the parti-colored red and tawny robes of the aldermen and police.	Прибавьте к этому удовольствие разъезжать по городу в сопровождении целой свиты общинных старост и квартальных надзирателей, одетых в платье наполовину красного, наполовину коричневого цвета, и красоваться среди них своим мундиром и шлемом, помятым в битве при Монлери, изображения которых вы еще и сейчас можете видеть на его гробнице в Вальмонтанском аббатстве в Нормандии.
And then, was it nothing to wield absolute supremacy over the sergeants of the police, the porter and watch of the Ch?telet, the two auditors of the Ch?telet, auditores castelleti, the sixteen commissioners of the sixteen quarters, the jailer of the Ch?telet, the four enfeoffed sergeants, the hundred and twenty mounted sergeants, with maces, the chevalier of the watch with his watch, his sub-watch, his counter-watch and his rear-watch?	А кроме того, разве плохо иметь в полном подчинении городскую стражу, привратника и караул Шатле, двух членов суда Шатле, auditores Castflleti, шестнадцать комиссаров шестнадцати кварталов, тюремщика Шатле, четырех ленных сержантов, сто двадцать конных сержантов, сто двадцать сержантов-жезлоносцев, начальника ночного дозора со всеми его подчиненными?
Was it nothing to exercise high and low justice, the right to interrogate, to hang and to draw, without reckoning petty jurisdiction in the first resort (in prima instantia, as the charters say), on that viscomty of Paris, so nobly appanaged with seven noble bailiwicks?	А разве это пустяки - вершить правосудие, разрешать все гражданские и уголовные дела, иметь право привода, право выставлять к позорному столбу и вешать, не считая права разбирательства мелких дел в первой инстанции (in. prima instantia, как сказано в хартиях) в парижском виконтстве, которому в знак особого почета пожаловали семь дворянских судебных округов?

Can anything sweeter be imagined than rendering judgments and decisions, as Messire Robert d'Estouteville daily did in the Grand Ch?telet, under the large and flattened arches of Philip Augustus? and going, as he was wont to do every evening, to that charming house situated in the Rue Galilee, in the enclosure of the royal palace, which he held in right of his wife, Madame Ambroise de Lore, to repose after the fatigue of having sent some poor wretch to pass the night in "that little cell of the Rue de Escorcherie, which the provosts and aldermen of Paris used to make their prison; the same being eleven feet long, seven feet and four inches wide, and eleven feet high?"	Можно ли вообразить себе что-нибудь более приятное, чем чинить суд и расправу, как это ежедневно делал мессир д'Эстутвиль, заседая в Гран-Шатле, под сенью широких и приземистых сводов эпохи Филиппа-Августа? А какое удовольствие возвращаться ежевечерне в свой очаровательный домик на Галилейской улице, за оградой королевского дворца, полученный им в приданое за женой, Амбруазой де Лоре, и отдыхать там от трудов, состоявших в том, что он обрекал какого-нибудь горемыку на ночевку в "хижинке" на Живодерной улице, которой судьи и общинные старосты Парижа обычно пользовались как тюрьмой, а "таковая имела одиннадцать футов в длину, семь футов четыре дюйма в ширину и одиннадцать футов в вышину"!
And not only had Messire Robert d'Estouteville his special court as provost and vicomte of Paris; but in addition he had a share, both for eye and tooth, in the grand court of the king.	Мессир Робер д'Эстутвиль властвовал не только в судебном ведомстве по праву прево и виконта парижского, но запускал глаза и зубы в дела верховного королевского суда.
There was no head in the least elevated which had not passed through his hands before it came to the headsman.	Не было ни одного сколько-нибудь высокопоставленного лица, которое, прежде чем достаться палачу, не прошло бы через его руки.
It was he who went to seek M. de Nemours at the Bastille Saint Antoine, in order to conduct him to the Halles; and to conduct to the Gr?ve M. de Saint-Pol, who clamored and resisted, to the great joy of the provost, who did not love monsieur the constable.	Это он отправился за герцогом Немурским в Бастилию к Сент-Антуанскому предместью, чтобы доставить его оттуда на площадь Главного рынка, и за г-ном Сен-Поль, чтобы доставить его на Гревскую площадь, причем последний кричал и отбивался, к великому удовольствию господина прево, который недолюбливал господина коннетабля.
Here, assuredly, is more than sufficient to render a life happy and illustrious, and to deserve some day a notable page in that interesting history of the provosts of Paris, where one learns that Oudard de Villeneuve had a house in the Rue des Boucheries, that Guillaume de Hangest purchased the great and the little Savoy, that Guillaume Thiboust gave the nuns of Sainte-Genevi?ve his houses in the Rue Clopin, that Hugues Aubriot lived in the H?tel du Pore-Epic, and other domestic facts.	Всего этого, конечно, было более чем достаточно, чтобы сделать жизнь человека счастливой и блистательной и чтобы впоследствии обеспечить ему поучительную страничку в той любопытной истории парижских прево, из которой можно узнать, что Удард де Вильнев имел собственный дом на Мясницкой улице, что Гильом де Ангаст купил Большую и Малую Савойю, что Гильом Тибу завещал монахиням общины святой Женевьевы свои дома на улице Клопен, что Гюг Обрио проживал в гостинице Дикобраза, и много других бытовых подробностей.
Nevertheless, with so many reasons for taking life patiently and joyously, Messire Robert d'Estouteville woke up on the morning of the seventh of January, 1482, in a very surly and peevish mood.	Однако, несмотря на то, что мессир Робер д'Эстутвиль имел все основания жить спокойно и весело, он проснулся утром 7 января 1482 года в очень мрачном расположении духа.
Whence came this ill temper? He could not have told himself.	Откуда взялось это настроение, он и сам не сумел бы сказать.

Was it because the sky was gray? or was the buckle of his old belt of Montlh?ry badly fastened, so that it confined his provostal portliness too closely? had he beheld ribald fellows, marching in bands of four, beneath his window, and setting him at defiance, in doublets but no shirts, hats without crowns, with wallet and bottle at their side?	Потому ли, что пасмурно было небо? Потому ли, что пряжка его старой портупеи времен Монлери плохо была застегнута, слишком туго, по-военному, стягивая его дородную, как у всех прево, фигуру? Потому ли, что мимо его окон прошли выказавшие ему неуважение гуляки, шествовавшие по четыре в ряд, в одних куртках без рубашек, с продырявленными шляпами, с котомками и фляжками у пояса?
Was it a vague presentiment of the three hundred and seventy livres, sixteen sous, eight farthings, which the future King Charles VII. was to cut off from the provostship in the following year?	А может статься, его томило смутное предчувствие, что будущий король Карл VIII в следующем году урежет доходы парижского прево на триста семьдесят ливров шестнадцать солей и восемь денье?
The reader can take his choice; we, for our part, are much inclined to believe that he was in a bad humor, simply because he was in a bad humor.	Пускай читатель решит это сам; мы же склонны думать, что он был не в духе просто потому, что был не в духе.
Moreover, it was the day after a festival, a tiresome day for every one, and above all for the magistrate who is charged with sweeping away all the filth, properly and figuratively speaking, which a festival day produces in Paris.	Впрочем, сегодня, после вчерашнего праздника, был скучный день для всех, в особенности для чиновника, обязанного убирать все нечистоты как в переносном, так и в буквальном смысле, оставляемые всяким празднеством в Париже.
And then he had to hold a sitting at the Grand Ch?telet. Now, we have noticed that judges in general so arrange matters that their day of audience shall also be their day of bad humor, so that they may always have some one upon whom to vent it conveniently, in the name of the king, law, and justice.	Кроме того, ему предстояло заседать в Гран-Шатле, а мы заметили, что обычно судьи всегда подгоняют свое дурное расположение духа к дням судебных заседаний, чтобы всегда иметь кого-нибудь под рукой, на ком можно было бы безнаказанно сорвать сердце именем короля, закона и правосудия.
However, the audience had begun without him.	Между тем заседание началось без него.
His lieutenants, civil, criminal, and private, were doing his work, according to usage; and from eight o'clock in the morning, some scores of bourgeois and bourgeoises, heaped and crowded into an obscure corner of the audience chamber of Embas du Ch?telet, between a stout oaken barrier and the wall, had been gazing blissfully at the varied and cheerful spectacle of civil and criminal justice dispensed by Master Florian Barbedienne, auditor of the Ch?telet, lieutenant of monsieur the provost, in a somewhat confused and utterly haphazard manner.	Его заменяли помощники по уголовным, гражданским и частным делам. Уже с восьми часов утра несколько десятков горожан и горожанок, скученных и стиснутых в темном углу между крепкой дубовой перегородкой и стеною нижней залы заседаний Шатле, разинув рты от изумления, присутствовали при разнообразном и увлекательном зрелище гражданского и уголовного правосудия, чинимого как придется Флорианом Барбедьеном - младшим судьей Шатле и помощником прево.
The hall was small, low, vaulted.	Зала была небольшая, низкая, сводчатая.
A table studded with fleurs-de-lis stood at one end, with a large arm-chair of carved oak, which belonged to the provost and was empty, and a stool on the left for the auditor, Master Florian.	В глубине ее стоял украшенный изображениями королевских гербов стол с громадным креслом резного дуба, предназначенным для прево и в данное время не занятым, а влево от него скамья для младшего судьи, Флориана Барбедьена.

Below sat the clerk of the court, scribbling; opposite was the populace; and in front of the door, and in front of the table were many sergeants of the provostship in sleeveless jackets of violet camlet, with white crosses.	Чуть ниже сидел что-то строчивший протоколист; напротив - толпа; перед дверью и перед столом множество судейских в лиловых камлотовых полукафтаньях с белыми крестами на груди.
Two sergeants of the Parloir-aux-Bourgeois, clothed in their jackets of Toussaint, half red, half blue, were posted as sentinels before a low, closed door, which was visible at the extremity of the hall, behind the table.	Два сержанта городского совета общинных старост, одетые в наполовину красные, наполовину голубые стеганые камзолы, стояли на часах у низкой затворенной двери, видневшейся в глубине зала, за столом.
A single pointed window, narrowly encased in the thick wall, illuminated with a pale ray of January sun two grotesque figures,-the capricious demon of stone carved as a tail-piece in the keystone of the vaulted ceiling, and the judge seated at the end of the hall on the fleurs-de-lis.	Единственное узкое стрельчатое окно, пробитое в толстой стене, тусклым светом январского дня освещало две забавные фигуры: причудливого каменного демона, который свисал из самого центра свода, и судью, который восседал в глубине залы среди королевских лилий, украшавших его стол.
Imagine, in fact, at the provost's table, leaning upon his elbows between two bundles of documents of cases, with his foot on the train of his robe of plain brown cloth, his face buried in his hood of white lamb's skin, of which his brows seemed to be of a piece, red, crabbed, winking, bearing majestically the load of fat on his cheeks which met under his chin, Master Florian Barbedienne, auditor of the Ch?telet.	Вообразите себе фигуру, склонившуюся, тяжело опираясь на локти, над судейским столом, между двух связок судебных дел, с шлейфом гладкого коричневого одеяния под ногами, с багровым бугристым лицом, утонувшим в белом барашковом воротнике, два клочка которого, казалось, заменяли ему брови; вообразите моргающие глаза, величественно свисающие толстые щеки, которые как бы встречались под подбородком, - и перед вами Флориан Барбедьен, младший судья Шатле.
Now, the auditor was deaf.	Прибавьте к этому, что он был глух.
A slight defect in an auditor.	Порок для судьи, впрочем, несущественный.
Master Florian delivered judgment, none the less, without appeal and very suitably.	Это не мешало Флориану Барбедьену выносить определенные и безапелляционные решения.
It is certainly quite sufficient for a judge to have the air of listening; and the venerable auditor fulfilled this condition, the sole one in justice, all the better because his attention could not be distracted by any noise.	Ведь судье достаточно только делать вид, будто он слушает, а почтенный законник вполне удовлетворял этому условию нелицеприятного суда, так как внимание его не нарушалось никаким посторонним шумом.
Moreover, he had in the audience, a pitiless censor of his deeds and gestures, in the person of our friend Jehan Frollo du Moulin, that little student of yesterday, that "stroller," whom one was sure of encountering all over Paris, anywhere except before the rostrums of the professors.	Однако в зале суда присутствовал один наблюдатель, который безжалостно высмеивал все его поступки и жесты. Это был наш друг Жеан Мельник, вчера еще школяр, "шныряла", которого во всякое время можно было встретить в любом уголке Парижа, но только не перед профессорской кафедрой.

"Stay," he said in a low tone to his companion, Robin Poussepain, who was grinning at his side, while he was making his comments on the scenes which were being unfolded before his eyes, "yonder is Jehanneton du Buisson. The beautiful daughter of the lazy dog at the March?-Neuf!-Upon my soul, he is condemning her, the old rascal! he has no more eyes than ears.	- Смотри! - шепотом обратился он к своему спутнику Робену Пуспену, который ухмылялся, слушая его комментарии по поводу всего, что происходило у них перед глазами. - Вот Жанетта де Бюисон, хорошенькая дочка лежебоки с Нового рынка! Клянусь душой, он ее осудил, этот старикашка! Да он, кажется, не только оглох, но и ослеп.
Fifteen sous, four farthings, parisian, for having worn two rosaries!	Пятнадцать солей четыре парижских денье штрафа за то, что она нацепила на себя пару четок!
' Tis somewhat dear.	Дороговато!
Lex duri carminis.	Lex duri carminis.
Who's that?	А это кто такой?
Robin Chief-de-Ville, hauberkmaker.	А! Робен Шьеф де Виль, кольчужный мастер.
For having been passed and received master of the said trade!	"По случаю получения им звания мастера и принятия его в вышеозначенный цех".
That's his entrance money.	Это он платит свой вступительный взнос!
He! two gentlemen among these knaves!	Что это? Два дворянина среди этих бездельников!
Aiglet de Soins, Hutin de Mailly Two equerries, Corpus Christi!	Эгле де Суан и Ютен де Мальи! Два кавалера, клянусь телом Христовым!
Ah! they have been playing at dice.	А, вот оно что! Они попались за игрой в кости!
When shall I see our rector here?	Когда же я увижу здесь нашего ректора?
A hundred livres parisian, fine to the king!	Сто парижских ливров штрафа в пользу короля!
That Barbedienne strikes like a deaf man,-as he is!	Этот Барбедьен лупит здорово! Впрочем, так и подобает глухому.
I'll be my brother the archdeacon, if that keeps me from gaming; gaming by day, gaming by night, living at play, dying at play, and gaming away my soul after my shirt.	Пусть я превращусь в моего братца архидьякона, если это может мне помешать играть; играть днем, играть ночью, жить за игрой, умереть за игрой и, проиграв последнюю рубашку, поставить на карту душу!
Holy Virgin, what damsels!	Пречистая дева, а девок-то, девок!
One after the other my lambs.	Так и идут, овечки мои, одна за другой!
Ambroise L?cuyere, Isabeau la Paynette, B?rarde Gironin!	Амбру аза Лекюйер, Изабо ла Пейнет, Берарда Жиронен!
I know them all, by Heavens!	Я всех знаю!
A fine! a fine!	Штраф! Штраф!
That's what will teach you to wear gilded girdles! ten sous parisis! you coquettes!	То-то! Сейчас вам покажут, как красоваться в золоченых кушаках! Десять парижских солей, щеголихи!
Oh! the old snout of a judge! deaf and imbecile!	Ах ты, старая судейская морда, глухарь полоумный!
Oh! Florian the dolt!	Ах ты, пентюх Флориан!

Oh! Barbedienne the blockhead!	Ах ты, невежа Барбедьен!
There he is at the table!	Ишь как расселся у стола!
He's eating the plaintiff, he's eating the suits, he eats, he chews, he crams, he fills himself.	Он жрет истцов, жрет дела, он жрет, он жует, он давится, он до отказу набивает себе брюхо.
Fines, lost goods, taxes, expenses, loyal charges, salaries, damages, and interests, gehenna, prison, and jail, and fetters with expenses are Christmas spice cake and marchpanes of Saint-John to him!	Штрафы, доход от бесхозяйственного имущества, налоги, пени, судебные издержки, вознаграждение, протори и убытки, пытка, тюрьма и темница, кандалы с взысканием издержек - все это для него святочные пряники и марципаны Иванова дня!
Look at him, the pig!-Come!	Погляди-ка на этого борова!
Good! Another amorous woman!	Ого, еще одна жрица любви!
Thibaud-la-Thibaude, neither more nor less!	Не более не менее, как сама Тибо-ла-Тибод.
For having come from the Rue Glatigny!	Попалась за то, что вышла за пределы улицы Глатиньи!
What fellow is this?	А это что за парень?
Gieffroy Mabonne, gendarme bearing the crossbow.	Жифруа Мабон, конник стрелковой команды.
He has cursed the name of the Father.	Он всуе поминал господа бога.
A fine for la Thibaude!	Оштрафовать ла Тибод!
A fine for Gieffroy!	Оштрафовать Жифруа!
A fine for them both!	Оштрафовать обоих!
The deaf old fool! he must have mixed up the two cases!	Старый глухарь! Он, должно быть, перепутал эти дела!
Ten to one that he makes the wench pay for the oath and the gendarme for the amour!	Ставлю десять против одного, что девицу он заставит платить за божбу, а конника за любовь!
Attention, Robin Poussepain!	Внимание, Робен Пуспен!
What are they going to bring in?	Кого это они ведут?
Here are many sergeants!	Смотри, сколько стражи!
By Jupiter! all the bloodhounds of the pack are there.	Клянусь Юпитером, тут вся свора гончих!
It must be the great beast of the hunt-a wild boar.	Видно, поймали красного зверя. Вроде кабана!
And 'tis one, Robin, 'tis one.	Кабан, Робен, как есть кабан!
And a fine one too!	Да еще какой матерый!
Hercle! 'tis our prince of yesterday, our Pope of the Fools, our bellringer, our one-eyed man, our hunchback, our grimace!	Клянусь Геркулесом, это же наш вчерашний владыка, наш папа шутов, наш звонарь, наш кривой, наш горбун, наш гримасник!
'Tis Quasimodo!"	Это же Квазимодо!
It was he indeed.	Действительно, это был он.
It was Quasimodo, bound, encircled, roped, pinioned, and under good guard.	Это был Квазимодо, связанный, скрученный, в путах и оковах, под сильным конвоем.

The squad of policemen who surrounded him was assisted by the chevalier of the watch in person, wearing the arms of France embroidered on his breast, and the arms of the city on his back.	Окружавшую его стражу возглавлял сам начальник ночного дозора, грудь которого была украшена вышитым гербом Франции, а спина гербом Парижа.
There was nothing, however, about Quasimodo, except his deformity, which could justify the display of halberds and arquebuses; he was gloomy, silent, and tranquil.	Впрочем, в самом Квазимодо не было ничего, за исключением его уродства, что оправдывало бы весь этот набор алебард и аркебуз. Он был мрачен, молчалив и спокоен.
Only now and then did his single eye cast a sly and wrathful glance upon the bonds with which he was loaded.	Лишь изредка его единственный глаз бросал гневный и угрюмый взгляд на сковывавшие его путы.
He cast the same glance about him, but it was so dull and sleepy that the women only pointed him out to each other in derision.	Он осмотрелся кругом, и его взгляд стал таким безжизненным и сонным, что женщины указывали на звонаря пальцем, только чтобы посмеяться над ним.
Meanwhile Master Florian, the auditor, turned over attentively the document in the complaint entered against Quasimodo, which the clerk handed him, and, having thus glanced at it, appeared to reflect for a moment.	Тем временем младший судья Флориан перелистывал поданное ему протоколистом дело, возбужденное против Квазимодо; бегло просмотрев его, он помолчал, как бы собираясь с мыслями.
Thanks to this precaution, which he always was careful to take at the moment when on the point of beginning an examination, he knew beforehand the names, titles, and misdeeds of the accused, made cut and dried responses to questions foreseen, and succeeded in extricating himself from all the windings of the interrogation without allowing his deafness to be too apparent.	Благодаря этой предосторожности, к которой он неизменно прибегал, прежде чем приступить к допросу, он всегда заранее знал имя, звание, проступок подсудимого, заранее готовил возражения на предполагаемые ответы и, таким образом, благополучно выпутывался из всех затруднений допроса, не слишком явно обнаруживая свою глухоту.
The written charges were to him what the dog is to the blind man.	Документы, приложенные к делу, были для него тем же, чем собака-поводырь для слепого.
If his deafness did happen to betray him here and there, by some incoherent apostrophe or some unintelligible question, it passed for profundity with some, and for imbecility with others. In neither case did the honor of the magistracy sustain any injury; for it is far better that a judge should be reputed imbecile or profound than deaf.	Если ему порой и случалось из-за неуместного замечания или бессмысленного вопроса обнаружить свой недостаток, то одни это принимали за глубокомыслие, а другие - за глупость; но и в том и в другом случае честь суда никак не была затронута, ибо лучше судье слыть глубокомысленным или глупым, нежели глухим.
Hence he took great care to conceal his deafness from the eyes of all, and he generally succeeded so well that he had reached the point of deluding himself, which is, by the way, easier than is supposed.	Поэтому судья тщательно скрывал свою глухоту и большей частью настолько успевал в этом, что под конец сам себя вводил в заблуждение, что, впрочем, гораздо легче, чем принято думать.
All hunchbacks walk with their heads held high, all stutterers harangue, all deaf people speak low.	Все горбатые ходят с высоко поднятой головой, все заики ораторствуют, все глухие говорят шепотом.
As for him, he believed, at the most, that his ear was a little refractory.	Что же касается Флориана Барбедьена, то он считал себя всего лишь туговатым на ухо.
It was the sole concession which he made on this point to public opinion, in his moments of frankness and examination of his conscience.	Это была единственная уступка, которую он делал общественному мнению, и то лишь в минуты откровенности и трезвой оценки собственной личности.

Having, then, thoroughly ruminated Quasimodo's affair, he threw back his head and half closed his eyes, for the sake of more majesty and impartiality, so that, at that moment, he was both deaf and blind.	Итак, прожевав дело Квазимодо, он откинул голову и полузакрыл глаза, чтобы придать себе более величественный и более беспристрастный вид. Таким образом, он оказался глухим и слепым одновременно.
A double condition, without which no judge is perfect.	Вот условие, необходимое для того, чтобы быть образцовым судьей!
It was in this magisterial attitude that he began the examination.	Приняв эту величественную позу, он приступил к допросу:
"Your name?"	- Ваше имя?
Now this was a case which had not been "provided for by law," where a deaf man should be obliged to question a deaf man.	Но здесь возник казус, не "предусмотренный законом": глухой допрашивал глухого.
Quasimodo, whom nothing warned that a question had been addressed to him, continued to stare intently at the judge, and made no reply.	Никем не предупрежденный о том, что к нему обращаются с вопросом. Квазимодо продолжал пристально глядеть на судью и молчал.
The judge, being deaf, and being in no way warned of the deafness of the accused, thought that the latter had answered, as all accused do in general, and therefore he pursued, with his mechanical and stupid self-possession,-	Глухой судья, никем не предупрежденный о глухоте обвиняемого, подумал, что тот ответил, как обычно отвечают все обвиняемые, и продолжал вести допрос с присущей ему дурацкой самоуверенностью.
"Very well.	- Прекрасно.
And your age?"	Ваш возраст?
Again Quasimodo made no reply to this question.	Квазимодо и на этот вопрос не - ответил.
The judge supposed that it had been replied to, and continued,-	Судья, убежденный в том, что получил ответ, продолжал:
"Now, your profession?"	- Так. Ваше звание?
Still the same silence.	Допрашиваемый по-прежнему молчал.
The spectators had begun, meanwhile, to whisper together, and to exchange glances.	А между тем слушатели начали перешептываться и переглядываться.
"That will do," went on the imperturbable auditor, when he supposed that the accused had finished his third reply. "You are accused before us, primo, of nocturnal disturbance; secundo, of a dishonorable act of violence upon the person of a foolish woman, in proejudicium meretricis; tertio, of rebellion and disloyalty towards the archers of the police of our lord, the king.	- Довольно, - проговорил невозмутимый вершитель правосудия, предполагая, что обвиняемый ответил и на третий вопрос. - Вы обвиняетесь: primo, в нарушении ночной тишины; secundo, в насильственных и непристойных действиях по отношению к женщине легкого поведения, in praejudicium meretricis; terti, в бунте и неподчинении стрелкам, состоящим на службе короля, нашего повелителя.
Explain yourself upon all these points.--Clerk, have you written down what the prisoner has said thus far?"	Выскажитесь по всем этим пунктам. Протоколист! Вы записали предыдущие ответы подсудимого?
At this unlucky question, a burst of laughter rose from the clerk's table caught by the audience, so violent, so wild, so contagious, so universal, that the two deaf men were forced to perceive it.	При этом злополучном вопросе по всему залу, начиная со скамьи протоколиста, раздался такой неистовый, такой безумный, такой заразительный, такой дружный хохот, что даже и глухой судья и глухой подсудимый заметили это.

Quasimodo turned round, shrugging his hump with disdain, while Master Florian, equally astonished, and supposing that the laughter of the spectators had been provoked by some irreverent reply from the accused, rendered visible to him by that shrug of the shoulders, apostrophized him indignantly,-	Квазимодо оглянулся, презрительно поводя своим горбом; между тем Флориан Барбедьен, не менее удивленный, чем он, подумал, что смех слушателей вызван каким-нибудь непочтительным ответом обвиняемого; презрительное движение плеч Квазимодо утвердило его в этой мысли, и он накинулся на него:
"You have uttered a reply, knave, which deserves the halter.	- Негодяй! Подобный ответ заслуживает виселицы!
Do you know to whom you are speaking?"	Знаете ли вы, с кем говорите?
This sally was not fitted to arrest the explosion of general merriment.	Этот выпад только увеличил приступ всеобщего веселья.
It struck all as so whimsical, and so ridiculous, that the wild laughter even attacked the sergeants of the Parloi-aux-Bourgeois, a sort of pikemen, whose stupidity was part of their uniform.	Он показался всем до того неожиданным и до того несуразным, что бешеный хохот заразил даже сержантов городского совета общинных старост - эту породу копьеносцев, тупоумие которых было как бы необходимой принадлежностью их мундира.
Quasimodo alone preserved his seriousness, for the good reason that he understood nothing of what was going on around him.	Один лишь Квазимодо, по той простой причине, что ничего не мог понять из всего происходившего, сохранял невозмутимую серьезность.
The judge, more and more irritated, thought it his duty to continue in the same tone, hoping thereby to strike the accused with a terror which should react upon the audience, and bring it back to respect.	Судья, раздражаясь все сильнее и сильнее, решил продолжать в том же тоне, надеясь нагнать страх на подсудимого и этим способом косвенно воздействовать на слушателей, напомнив им о должном уважении к суду.
"So this is as much as to say, perverse and thieving knave that you are, that you permit yourself to be lacking in respect towards the Auditor of the Ch?telet, to the magistrate committed to the popular police of Paris, charged with searching out crimes, delinquencies, and evil conduct; with controlling all trades, and interdicting monopoly; with maintaining the pavements; with debarring the hucksters of chickens, poultry, and water-fowl; of superintending the measuring of fagots and other sorts of wood; of purging the city of mud, and the air of contagious maladies; in a word, with attending continually to public affairs, without wages or hope of salary!	- Ах ты, разбойник, гнездилище разврата! Так ты еще издеваешься над судьей Шатле, над сановником, коему вверена охрана порядка в Париже, над тем, на кого возложена обязанность расследовать преступления, карать за проступки и распутство, иметь надзор за всеми промыслами и не допускать никаких монополий, содержать в порядке мостовые, пресекать торговлю в разнос домашней и водяной птицей и дичью, следить за правильной мерою дров и других лесных материалов, очищать город от нечистот, а воздух от заразных заболеваний, одним словом, неусыпно заботиться о народном благе, и все это безвозмездно, не рассчитывая на вознаграждение!
Do you know that I am called Florian Barbedienne, actual lieutenant to monsieur the provost, and, moreover, commissioner, inquisitor, controller, and examiner, with equal power in provostship, bailiwick, preservation, and inferior court of judicature?-"	Известно ли тебе, что мое имя - Флориан Барбедьен, что я являюсь заместителем господина прево и, кроме того, комиссаром, следователем, контролером и допросчиком и что я одинаково пользуюсь влиянием как в суде парижском, так и областном, и в делах надзора, и в судах первой инстанции?..
There is no reason why a deaf man talking to a deaf man should stop.	Нет причины, которая заставила бы замолчать глухого, говорящего с другим глухим.

God knows where and when Master Florian would have landed, when thus launched at full speed in lofty eloquence, if the low door at the extreme end of the room had not suddenly opened, and given entrance to the provost in person.	Бог весть, где и когда достиг бы берега Флориан Барбедьен, пустившийся на всех парусах в океан красноречия, если бы в эту минуту низкая дверь в глубине комнаты внезапно не распахнулась, пропуская самого господина прево.
At his entrance Master Florian did not stop short, but, making a half-turn on his heels, and aiming at the provost the harangue with which he had been withering Quasimodo a moment before,-	При его появлении Флориан Барбедьен не запнулся, но, сделав полуоборот на каблуках, сразу обратил свою речь, в которой он за минуту перед тем угрожал Квазимодо, к господину прево.
"Monseigneur," said he, "I demand such penalty as you shall deem fitting against the prisoner here present, for grave and aggravated offence against the court."	-Монсеньер!- сказал он.- Я требую по отношению к присутствующему здесь подсудимому того наказания, какое вам будет угодно назначить за нанесенное им тяжелое и неслыханное оскорбление суду.
And he seated himself, utterly breathless, wiping away the great drops of sweat which fell from his brow and drenched, like tears, the parchments spread out before him.	Запыхавшись, он опять сел на свое место, отирая крупные капли пота, скатывавшиеся со лба и увлажнявшие, подобно слезам, разложенные перед ним на столе бумаги.
Messire Robert d'Estouteville frowned and made a gesture so imperious and significant to Quasimodo, that the deaf man in some measure understood it.	Мессир Робер д'Эстутвиль нахмурил брови и сделал такое величественное, многозначительное и призывающее к вниманию движение, что глухой начал кое-что соображать.
The provost addressed him with severity, "What have you done that you have been brought hither, knave?"	- Отвечай, висельник, - строго обратился к нему прево, - какое преступление привело тебя сюда?
The poor fellow, supposing that the provost was asking his name, broke the silence which he habitually preserved, and replied, in a harsh and guttural voice,	Бедняга, полагая, что прево спрашивает, как его имя, нарушил свое обычное молчание и ответил гортанным и хриплым голосом:
"Quasimodo."	- Квазимодо.
The reply matched the question so little that the wild laugh began to circulate once more, and Messire Robert exclaimed, red with wrath,-	Ответ до того мало соответствовал вопросу, что опять поднялся безумный хохот, а мессир Робер, побагровев от злости, закричал:
"Are you mocking me also, you arrant knave?"	- Да ты что, и надо мной потешаешься, мерзавец ты этакий?
"Bellringer of Notre-Dame," replied Quasimodo, supposing that what was required of him was to explain to the judge who he was.	- Звонарь Собора Парижской Богоматери, -ответил Квазимодо, думая, что ему надлежит объяснить судье род своих занятий.
"Bellringer!" interpolated the provost, who had waked up early enough to be in a sufficiently bad temper, as we have said, not to require to have his fury inflamed by such strange responses. "Bellringer!	- Звонарь! - продолжал судья, который, как мы упоминали выше, проснулся в это утро в таком скверном расположении духа, что и без таких странных ответов подсудимого готов был распалиться гневом. - Звонарь!
I'll play you a chime of rods on your back through the squares of Paris!	Вот я тебе задам трезвону прутьями по спине!
Do you hear, knave?"	Слышишь, ты, негодяй?
"If it is my age that you wish to know," said Quasimodo, "I think that I shall be twenty at Saint Martin's day."	- Если вы спрашиваете меня о моем возрасте, -сказал Квазимодо, - то, кажется, в день святого Мартина мне исполнится двадцать лет.

This was too much; the provost could no longer restrain himself.	Это было уже слишком; прево вышел из себя.
"Ah! you are scoffing at the provostship, wretch!	-А! Ты измываешься и над прево!
Messieurs the sergeants of the mace, you will take me this knave to the pillory of the Gr?ve, you will flog him, and turn him for an hour.	Господа сержанты-жезлоносцы! Отведите этого мошенника к позорному столбу на Гревской площади, отстегайте его и покружите-ка его часок на колесе.
He shall pay me for it, t?te Dieu!	Клянусь богом, он мне дорого заплатит за свою дерзость!
And I order that the present judgment shall be cried, with the assistance of four sworn trumpeters, in the seven castellanies of the viscomty of Paris."	Я требую, чтобы о настоящем приговоре были оповещены через четырех глашатаев все семь округов парижского виконтства.
The clerk set to work incontinently to draw up the account of the sentence.	Протоколист тотчас же принялся составлять судебный приговор.
"Ventre Dieu! 'tis well adjudged!" cried the little scholar, Jehan Frollo du Moulin, from his corner.	- Клянусь господним брюхом, вот так рассудил! -крикнул из своего угла школяр Жеан Фролло Мельник.
The provost turned and fixed his flashing eyes once more on Quasimodo.	Прево обернулся и вновь устремил на Квазимодо сверкающий взгляд.
"I believe the knave said 'Ventre Dieu' Clerk, add twelve deniers Parisian for the oath, and let the vestry of Saint Eustache have the half of it; I have a particular devotion for Saint Eustache."	- Мне послышалось, что этот пройдоха помянул брюхо господне? Протоколист! Добавьте к приговору еще штраф в двенадцать парижских денье за богохульство, и пускай половина этого штрафа будет отдана церкви святого Евстафия. Я особенно чту этого святого.
In a few minutes the sentence was drawn up.	В несколько минут приговор был готов.
Its tenor was simple and brief.	Содержание его было несложно и кратко.
The customs of the provostship and the viscomty had not yet been worked over by President Thibaut Baillet, and by Roger Barmne, the king's advocate; they had not been obstructed, at that time, by that lofty hedge of quibbles and procedures, which the two jurisconsults planted there at the beginning of the sixteenth century.	Старое обычное право, лежавшее в основе судопроизводства прево и парижского виконтства, не было еще в те времена усовершенствовано председателем суда Тибо Балье и королевским прокурором Роже Барном. Высокоствольный лес крючкотворства и формальностей, насажденный в начале XVI века этими двумя законниками, еще не загромождал его.
All was clear, expeditious, explicit.	Все в этом праве было ясно, недвусмысленно и легко исполнимо.
One went straight to the point then, and at the end of every path there was immediately visible, without thickets and without turnings; the wheel, the gibbet, or the pillory.	Тогда шли прямо к цели и сейчас же, в конце каждой тропинки, лишенной поворотов и зарослей кустарника, видели колесование, позорный столб или виселицу.
One at least knew whither one was going.	По крайней мере каждый знал, что его ждет впереди.

The clerk presented the sentence to the provost, who affixed his seal to it, and departed to pursue his round of the audience hall, in a frame of mind which seemed destined to fill all the jails in Paris that day.	Протоколист подал постановление суда господину прево, и тот, приложив к нему свою печать, вышел, продолжая обход по залам судебных заседаний в таком расположении духа, при котором следовало ожидать, что все тюрьмы Парижа окажутся в этот день переполненными.
Jehan Frollo and Robin Poussepain laughed in their sleeves.	Жеан Фролло и Робен Пуспен смеялись втихомолку.
Quasimodo gazed on the whole with an indifferent and astonished air.	Квазимодо на все происходившее глядел равнодушно и удивленно.
However, at the moment when Master Florian Barbedienne was reading the sentence in his turn, before signing it, the clerk felt himself moved with pity for the poor wretch of a prisoner, and, in the hope of obtaining some mitigation of the penalty, he approached as near the auditor's ear as possible, and said, pointing to Quasimodo,	В то время как Флориан Барбедьен перечитывал приговор суда, чтобы скрепить его еще и своей подписью, протоколист, почувствовав сострадание к осужденному и в надежде добиться некоторого смягчения наказания, наклонился к самому уху судьи и, указывая на Квазимодо, проговорил.
"That man is deaf."	- Этот человек глух.
He hoped that this community of infirmity would awaken Master Florian's interest in behalf of the condemned man.	Он полагал, что общность физического недостатка расположит Флориана Барбедьена в пользу осужденного.
But, in the first place, we have already observed that Master Florian did not care to have his deafness noticed. In the next place, he was so hard of hearing That he did not catch a single word of what the clerk said to him; nevertheless, he wished to have the appearance of hearing, and replied,	Но, как мы уже заметили, Флориан Барбедьен не желал, чтобы замечали его глухоту, а кроме того, он был настолько туг на ухо, что не услышал ни звука из того, что сказал ему протоколист; однако он хотел показать, что слышит, и ответил:
"Ah! ah! that is different; I did not know that.	- Ах, вот как? Это меняет дело, этого я не знал.
An hour more of the pillory, in that case."	В таком случае, прибавьте ему еще один час наказания у позорного столба.
And he signed the sentence thus modified.	И он подписал исправленный приговор.
"'Tis well done," said Robin Poussepain, who cherished a grudge against Quasimodo. "That will teach him to handle people roughly."	- Так ему и надо, - проговорил Робен Пуспен, имевший зуб на Квазимодо, - это научит его поучтивее обходиться с людьми.
CHAPTER II. THE RAT-HOLE.	II. Крысиная нора
The reader must permit us to take him back to the Place de Gr?ve, which we quitted yesterday with Gringoire, in order to follow la Esmeralda.	Да позволит нам читатель вновь привести его на Гревскую площадь, которую мы покинули накануне, с тем чтобы вместе с Гренгуаром последовать за Эсмеральдой.
It is ten o'clock in the morning; everything is indicative of the day after a festival.	Десять часов утра. Все кругом еще напоминает о вчерашнем празднике.
The pavement is covered with rubbish; ribbons, rags, feathers from tufts of plumes, drops of wax from the torches, crumbs of the public feast.	Мостовая усеяна осколками, лентами, тряпками, перьями от султанов, каплями воска от факелов, объедками от народного пиршества.

A goodly number of bourgeois are "sauntering," as we say, here and there, turning over with their feet the extinct brands of the bonfire, going into raptures in front of the Pillar House, over the memory of the fine hangings of the day before, and to-day staring at the nails that secured them a last pleasure.	Там и сям довольно многочисленные группы праздношатающихся горожан ворошат ногами потухшие головни праздничных костров, или, остановившись перед "Домом с колоннами", с восторгом вспоминают украшавшие его вчера великолепные драпировки, ныне взирая лишь на гвозди, - последнее оставшееся им развлечение.
The venders of cider and beer are rolling their barrels among the groups. Some busy passers-by come and g°-	Среди толпы катят свои бочонки продавцы сидра и браги и деловито снуют взад и вперед прохожие.
The merchants converse and call to each other from the thresholds of their shops.	Стоя в дверях лавок, болтают и перекликаются торговцы.
The festival, the ambassadors, Coppenole, the Pope of the Fools, are in all mouths; they vie with each other, each trying to criticise it best and laugh the most.	У всех на устах вчерашнее празднество, папа шутов, фландрское посольство, Копеноль; все наперебой сплетничают и смеются.
And, meanwhile, four mounted sergeants, who have just posted themselves at the four sides of the pillory, have already concentrated around themselves a goodly proportion of the populace scattered on the Place, who condemn themselves to immobility and fatigue in the hope of a small execution.	А между тем четыре конных сержанта, ставшие с четырех сторон позорного столба, уже успели привлечь к себе внимание довольно значительного количества шалопаев, толпящихся на площади и скучающих в надежде увидеть хоть какое-нибудь публичное наказание.
If the reader, after having contemplated this lively and noisy scene which is being enacted in all parts of the Place, will now transfer his gaze towards that ancient demi-Gothic, demi-Romanesque house of the Tour-Roland, which forms the corner on the quay to the west, he will observe, at the angle of the fa?ade, a large public breviary, with rich illuminations, protected from the rain by a little penthouse, and from thieves by a small grating, which, however, permits of the leaves being turned.	Теперь, если читатель, насмотревшись на эти оживленные и шумные сцены, которые разыгрываются во всех уголках площади, взглянет на древнее, полуготическое, полуроманское здание Роландовой башни, образующее на западной стороне площади угол с набережной, то в конце его фасада он заметит толстый, богато раскрашенный общественный молитвенник, защищенный от дождя небольшим навесом, а от воров - решеткой, не препятствующей, однако, его перелистывать.
Beside this breviary is a narrow, arched window, closed by two iron bars in the form of a cross, and looking on the square; the only opening which admits a small quantity of light and air to a little cell without a door, constructed on the ground-floor, in the thickness of the walls of the old house, and filled with a peace all the more profound, with a silence all the more gloomy, because a public place, the most populous and most noisy in Paris swarms and shrieks around it.	Рядом с этим молитвенником он увидит выходящее на площадь узкое слуховое стрельчатое оконце, перегороженное двумя положенными крест-накрест железными полосами; это единственное отверстие, сквозь которое проникает немного света и воздуха в тесную, лишенную дверей келью, устроенную в толще стены старого здания на уровне мостовой; царящая в ней мрачная тишина кажется особенно глубокой еще и потому, что рядом кипит и грохочет самая людная и шумная площадь Парижа.

This little cell had been celebrated in Paris for nearly three centuries, ever since Madame Rolande de la Tour-Roland, in mourning for her father who died in the Crusades, had caused it to be hollowed out in the wall of her own house, in order to immure herself there forever, keeping of all her palace only this lodging whose door was walled up, and whose window stood open, winter and summer, giving all the rest to the poor and to God.	Келья эта получила известность около трехсот лет назад, с тех пор как г-жа Роланд, владелица Роландовой башни, в знак скорби по отце, погибшем в крестовых походах, приказала выдолбить ее в стене собственного дома и навеки заключила себя в эту темницу, отдав все свое богатство нищим и богу и не оставив себе ничего, кроме этой конуры с замурованной дверью, с раскрытым летом и зимой оконцем.
The afflicted damsel had, in fact, waited twenty years for death in this premature tomb, praying night and day for the soul of her father, sleeping in ashes, without even a stone for a pillow, clothed in a black sack, and subsisting on the bread and water which the compassion of the passers-by led them to deposit on the ledge of her window, thus receiving charity after having bestowed it. At her death, at the moment when she was passing to the other sepulchre, she had bequeathed this one in perpetuity to afflicted women, mothers, widows, or maidens, who should wish to pray much for others or for themselves, and who should desire to inter themselves alive in a great grief or a great penance.	Двадцать лет неутешная девица ждала смерти в преждевременной могиле, молясь денно и нощно о спасении души своего отца, почивая на куче золы, не имея даже камня под головою; облаченная в черное вретище, она питалась хлебом и водой, которые сердобольные прохожие оставляли на выступе ее окна, - так вкушала она от того милосердия, которое ранее оказывала сама В смертный свой час, прежде чем перейти в вечную могилу, она завещала эту временную усыпальницу тем скорбящим женщинам, матерям, вдовам или дочерям, которые пожелают, предавшись великой скорби или великому раскаянию, схоронить себя заживо в келье, чтобы молиться за себя или за других.
The poor of her day had made her a fine funeral, with tears and benedictions; but, to their great regret, the pious maid had not been canonized, for lack of influence.	Парижская беднота устроила ей пышные похороны, со слезами и молениями; но, к величайшему прискорбию всех ее приверженцев, богобоязненная девица не была причислена к лику святых за неимением необходимого покровительства.
Those among them who were a little inclined to impiety, had hoped that the matter might be accomplished in Paradise more easily than at Rome, and had frankly besought God, instead of the pope, in behalf of the deceased.	Менее благочестивые надеялись, что это дело пройдет в раю глаже, чем в Риме, и просто молились за покойницу, которой папа не воздал должного.
The majority had contented themselves with holding the memory of Rolande sacred, and converting her rags into relics.	Большинство верующих удовлетворялось тем, что свято чтило память г-жи Роланд и, как святыню, берегло кусочки ее лохмотьев.
The city, on its side, had founded in honor of the damoiselle, a public breviary, which had been fastened near the window of the cell, in order that passers-by might halt there from time to time, were it only to pray; that prayer might remind them of alms, and that the poor recluses, heiresses of Madame Rolande's vault, might not die outright of hunger and forgetfulness.	Город в память знатной девицы прикрепил рядом с оконцем ее кельи общественный молитвенник, дабы прохожие могли останавливаться около него и помолиться, дабы молитва наводила их на мысль о милосердии и дабы бедные затворницы, наследницы г-жи Роланд, позабытые всеми, не погибали от голода.
Moreover, this sort of tomb was not so very rare a thing in the cities of the Middle Ages.	В городах средневековья подобного рода гробницы встречались нередко.

One often encountered in the most frequented street, in the most crowded and noisy market, in the very middle, under the feet of the horses, under the wheels of the carts, as it were, a cellar, a well, a tiny walled and grated cabin, at the bottom of which a human being prayed night and day, voluntarily devoted to some eternal lamentation, to some great expiation.	Даже на самых людных улицах, на самом шумном и пестром рынке, в самой его середине, чуть ли не под копытами лошадей и колесами повозок, можно было наткнуться на нечто вроде погреба, колодца или же на замурованную, зарешеченную конуру, в глубине которой днем и ночью возносило моления человеческое существо, добровольно обрекшее себя на вечные стенания, на тяжкое покаяние.
And all the reflections which that strange spectacle would awaken in us to-day; that horrible cell, a sort of intermediary link between a house and the tomb, the cemetery and the city; that living being cut off from the human community, and thenceforth reckoned among the dead; that lamp consuming its last drop of oil in the darkness; that remnant of life flickering in the grave; that breath, that voice, that eternal prayer in a box of stone; that face forever turned towards the other world; that eye already illuminated with another sun; that ear pressed to the walls of a tomb; that soul a prisoner in that body; that body a prisoner in that dungeon cell, and beneath that double envelope of flesh and granite, the murmur of that soul in pain;-nothing of all this was perceived by the crowd.	Но людям того времени были несвойственны размышления, какие вызвало бы у нас нынче это странное зрелище. Эта жуткая келья, представлявшая собой как бы промежуточное звено между домом и могилой, между кладбищем и городом; это живое существо, обособившееся от человеческого общества и считающееся мертвецом; этот светильник, снедающий во мраке свою последнюю каплю масла; этот теплящийся в могиле огонек жизни; это дыхание, этот голос, это извечное моление из глубины каменного мешка; этот лик, навек обращенный к иному миру; это око, уже осиянное иным солнцем; это ухо, приникшее к могильной стене; эта душа - узница тела, это тело - узник этой темницы, и под этой двойной, телесной и гранитной, оболочкой приглушенный ропот страждущей души - все это было непонятно толпе.
The piety of that age, not very subtle nor much given to reasoning, did not see so many facets in an act of religion.	Нерассуждающее и грубое благочестие той эпохи проще относилось к религиозному подвигу.
It took the thing in the block, honored, venerated, hallowed the sacrifice at need, but did not analyze the sufferings, and felt but moderate pity for them.	Люди воспринимали факт в целом, уважали, чтили, временами даже преклонялись перед подвигом самоотречения, но не вдумывались глубоко в страдания, сопряженные с ним, и не очень им сочувствовали.
It brought some pittance to the miserable penitent from time to time, looked through the hole to see whether he were still living, forgot his name, hardly knew how many years ago he had begun to die, and to the stranger, who questioned them about the living skeleton who was perishing in that cellar, the neighbors replied simply,	Время от времени они приносили пищу несчастному мученику и заглядывали к нему в окошечко, чтобы убедиться, что он еще жив, не ведая его имени и едва ли зная, как давно началось его умирание. А соседи, вопрошаемые приезжими об этом живом, гниющем в погребе скелете, просто отвечали:
"It is the recluse."	"Это затворник", если то был мужчина, или: "Это затворница", если то была женщина.
Everything was then viewed without metaphysics, without exaggeration, without magnifying glass, with the naked eye.	В те времена на все явления жизни смотрели так же, без метафизики, трезво, без увеличительного стекла, невооруженным глазом.
The microscope had not yet been invented, either for things of matter or for things of the mind.	Микроскоп в ту пору еще не был изобретен ни для явлений мира физического, ни для явлений мира духовного.

Moreover, although people were but little surprised by it, the examples of this sort of cloistration in the hearts of cities were in truth frequent, as we have just said.	Вот почему случаи подобного добровольного затворничества в самом сердце города не вызывали удивления и, как мы только что упоминали, встречались довольно часто.
There were in Paris a considerable number of these cells, for praying to God and doing penance; they were nearly all occupied.	В Париже насчитывалось немало таких келий для молитвы и покаяния, и почти все они были заняты.
It is true that the clergy did not like to have them empty, since that implied lukewarmness in believers, and that lepers were put into them when there were no penitents on hand.	Правда, само духовенство радело о том, чтобы они не пустовали, - это служило бы признаком оскудения веры; если не было кающегося, в них заточали прокаженного.
Besides the cell on the Gr?ve, there was one at Montfau?on, one at the Charnier des Innocents, another I hardly know where,-at the Clichon House, I think; others still at many spots where traces of them are found in traditions, in default of memorials.	Кроме этой келейки на Гревской площади, существовала еще одна в Монфоконе, другая - на кладбище Невинных, еще одна - не помню где, кажется, в стене жилища Клишон; сверх того -множество рассеянных в разных местах города других убежищ, след которых можно отыскать лишь в преданиях, так как самих убежищ уже не существует.
The University had also its own.	На Университетской стороне тоже была такая келья.
On Mount Sainte-Genevi?ve a sort of Job of the Middle Ages, for the space of thirty years, chanted the seven penitential psalms on a dunghill at the bottom of a cistern, beginning anew when he had finished, singing loudest at night, magna voce per umbras, and to-day, the antiquary fancies that he hears his voice as he enters the Rue du Puits-qui-parle-the street of the "Speaking Well."	А на горе святой Женевьевы какой-то средневековый Иов в течение тридцати лет читал нараспев семь покаянных псалмов, сидя на гноище, в глубине водоема; окончив последний псалом, он снова принимался за первый, по ночам распевая громче, чем днем, - magna voce per umbras. И поныне еще любителю древностей, сворачивающему на улицу Говорящего колодца, слышится этот голос.
To confine ourselves to the cell in the Tour-Roland, we must say that it had never lacked recluses.	Что же касается кельи Роландовой башни, то надо заметить, что у нее никогда не было недостатка в затворницах.
After the death of Madame Roland, it had stood vacant for a year or two, though rarely.	После смерти г-жи Роланд она редко пустовала больше двух лет.
Many women had come thither to mourn, until their death, for relatives, lovers, faults.	Многие женщины до самой смерти оплакивали в ней - кто родителей, кто любовников, кто свои прегрешения.
Parisian malice, which thrusts its finger into everything, even into things which concern it the least, affirmed that it had beheld but few widows there.	Злоязычные парижане, любящие совать нос не в свое дело, утверждают, что вдов там видели мало.
In accordance with the fashion of the epoch, a Latin inscription on the wall indicated to the learned passer-by the pious purpose of this cell.	По обычаю того времени, латинская надпись, начертанная на стене, предупреждала грамотного прохожего о благочестивом назначении этой кельи.
The custom was retained until the middle of the sixteenth century of explaining an edifice by a brief device inscribed above the door.	Вплоть до середины XVI века сохранилось обыкновение разъяснять смысл здания кратким изречением, написанным над входной дверью.

Thus, one still reads in France, above the wicket of the prison in the seignorial mansion of Tourville, Sileto et spera; in Ireland, beneath the armorial bearings which surmount the grand door to Fortescue Castle, Forte scutum, salus ducum; in England, over the principal entrance to the hospitable mansion of the Earls Cowper: Tuum est.	Так, например, во Франции над тюремной калиткой в феодальном замке Турвиль мы читаем слова: Sileto et spera; в Ирландии, под гербом, увенчивающим главные ворота замка Фортескью: Forte scutum, salus ducum; в Англии, над главным входом гостеприимного загородного дома графов Коуперов: Тиит est.
At that time every edifice was a thought.	В те времена каждое здание выражало собою мысль.
As there was no door to the walled cell of the Tour-Roland, these two words had been carved in large Roman capitals over the window,-	Так как в замурованной келье Роландовой башни дверей не было, то над ее окном вырезали крупными романскими буквами два слова:
TU, ORA.	TU ORA!
And this caused the people, whose good sense does not perceive so much refinement in things, and likes to translate Ludovico Magno by	Народ, здравый смысл которого не считает нужным разбираться во всяких тонкостях и охотно переделывает арку Ludovico Magno в
"Porte Saint-Denis," to give to this dark, gloomy, damp cavity, the name of	"Ворота Сен-Дени", прозвал эту черную, мрачную и сырую дыру
"The Rat-Hole."	"Крысиная нора".
An explanation less sublime, perhaps, than the other; but, on the other hand, more picturesque.	Название менее возвышенное, но зато более образное.
CHAPTER III. HISTORY OF A LEAVENED CAKE OF MAIZE.	III. Рассказ о маисовой лепешке
At the epoch of this history, the cell in the Tour-Roland was occupied.	В ту пору, когда происходили описываемые события, келья Роландовой башни была занята.
If the reader desires to know by whom, he has only to lend an ear to the conversation of three worthy gossips, who, at the moment when we have directed his attention to the Rat-Hole, were directing their steps towards the same spot, coming up along the water's edge from the Ch?telet, towards the Gr?ve.	Если читателю угодно знать, кем именно, то ему достаточно прислушаться к болтовне трех почтенных кумушек, которые в тот самый миг, когда мы остановили его внимание на Крысиной норе, направлялись в ее сторону, поднимаясь по набережной от Шатле к Гревской площади.
Two of these women were dressed like good bourgeoises of Paris.	Две из этих женщин были одеты, как пристало одеваться почтенным парижанкам.
Their fine white ruffs; their petticoats of linsey-woolsey, striped red and blue; their white knitted stockings, with clocks embroidered in colors, well drawn upon their legs; the square-toed shoes of tawny leather with black soles, and, above all, their headgear, that sort of tinsel horn, loaded down with ribbons and laces, which the women of Champagne still wear, in company with the grenadiers of the imperial guard of Russia, announced that they belonged to that class wives which holds the middle ground between what the lackeys call a woman and what they term a lady.	Их тонкие белые косынки, юбки из грубого сукна в синюю и красную полоску, белые нитяные, туго натянутые чулки с вышитыми цветной ниткой стрелками, квадратные башмаки из желтой кожи, с черными подошвами и в особенности их головные уборы - род расшитого мишурного рога, увешанного лентами и кружевами, которые еще и ныне носят крестьянки Шампани, соревнуясь с гренадерами русской императорской лейб-гвардии, - свидетельствовали о том, что это богатые купчихи, представляющие нечто среднее между теми, кого лакеи называют "женщиной", и теми, кого они называют "дамой".

They wore neither rings nor gold crosses, and it was easy to see that, in their ease, this did not proceed from poverty, but simply from fear of being fined.	На них не было ни колец, ни золотых крестиков, но легко было понять, что это не от бедности, а просто из боязни штрафа.
Their companion was attired in very much the same manner; but there was that indescribable something about her dress and bearing which suggested the wife of a provincial notary.	Их спутница была одета приблизительно так же, как и они, но в ее одежде и во всех ее повадках было нечто такое, что изобличало в ней жену провинциального нотариуса.
One could see, by the way in which her girdle rose above her hips, that she had not been long in Paris.-Add to this a plaited tucker, knots of ribbon on her shoes-and that the stripes of her petticoat ran horizontally instead of vertically, and a thousand other enormities which shocked good taste.	Уже по одному тому, как высоко она носила кушак, видно было, что она недавно приехала в Париж. Прибавьте к этому шейную косынку в складках, банты из лент на башмаках, полосы юбки, идущие в ширину, а не вдоль, и тысячу других погрешностей против хорошего вкуса.
The two first walked with that step peculiar to Parisian ladies, showing Paris to women from the country.	Две женщины шли той особой поступью, которая свойственна парижанкам, показывающим Париж провинциалке.
The provincial held by the hand a big boy, who held in his a large, flat cake.	Провинциалка держала за руку толстого мальчугана, а мальчуган держал в руке толстую лепешку.
We regret to be obliged to add, that, owing to the rigor of the season, he was using his tongue as a handkerchief.	К нашему прискорбию, мы вынуждены присовокупить, что стужа заставляла его пользоваться языком вместо носового платка.
The child was making them drag him along, non passibus Cequis, as Virgil says, and stumbling at every moment, to the great indignation of his mother.	Ребенка приходилось тащить за собой поп passibus aequis, как говорит Вергилий, и он на каждом шагу спотыкался, вызывая окрики матери.
It is true that he was looking at his cake more than at the pavement.	Правда и то, что он чаще смотрел на лепешку, чем себе под ноги.
Some serious motive, no doubt, prevented his biting it (the cake), for he contented himself with gazing tenderly at it.	Весьма уважительная причина мешала ему откусить кусочек, и он довольствовался тем, что умильно взирал на нее.
But the mother should have rather taken charge of the cake. It was cruel to make a Tantalus of the chubby-checked boy.	Но матери следовало бы взять лепешку на свое попечение - жестоко было подвергать толстощекого карапуза танталовым мукам.
Meanwhile, the three demoiselles (for the name of dames was then reserved for noble women) were all talking at once.	Все три "дамуазель" ("дамами" в то время называли женщин знатного происхождения) болтали наперебой.
"Let us make haste, Demoiselle Mahiette," said the youngest of the three, who was also the largest, to the provincial, "I greatly fear that we shall arrive too late; they told us at the Ch?telet that they were going to take him directly to the pillory."	- Прибавим шагу, дамуазель. Майетта, - говорила, обращаясь к провинциалке, самая младшая и самая толстая из них. - Боюсь, как бы нам не опоздать; в Шатле сказали, что его сейчас же поведут к позорному столбу.
"Ah, bah! what are you saying, Demoiselle Oudarde Musnier?" interposed the other Parisienne. "There are two hours yet to the pillory.	-Да будет вам, дамуазель Ударда Мюнье!-возражала другая парижанка. - Ведь он же целых два часа будет привязан к позорному столбу.
We have time enough.	Времени у нас достаточно.
Have you ever seen any one pilloried, my dear Mahiette?"	Вы когда-нибудь видели такого рода наказания, дорогая Майетта?

"Yes," said the provincial, "at Reims."	- Видела, - ответила провинциалка, - в Реймсе.
"Ah, bah! What is your pillory at Reims?	- Могу себе представить, что такое ваш реймский позорный столб!
A miserable cage into which only peasants are turned.	Какая-нибудь жалкая клетка, в которой крутят одних мужиков.
A great affair, truly!"	Эка невидаль!
"Only peasants!" said Mahiette, "at the cloth market in Reims!	- Одних мужиков! - воскликнула Майетта. - Это на Суконном-то рынке! В Реймсе!
We have seen very fine criminals there, who have killed their father and mother!	Да там можно увидеть удивительных преступников, даже таких, которые убивали мать или отца!
Peasants!	Мужиков!
For what do you take us, Gervaise?"	За кого вы нас принимаете, Жервеза?
It is certain that the provincial was on the point of taking offence, for the honor of her pillory.	Очевидно, провинциалка готова была яростно вступиться за честь реймского позорного столба.
Fortunately, that discreet damoiselle, Oudarde Musnier, turned the conversation in time.	К счастью, благоразумная дамуазель Ударда Мюнье успела вовремя направить разговор по иному руслу.
"By the way, Damoiselle Mahiette, what say you to our Flemish Ambassadors?	- Кстати, дамуазель Майетта, что вы скажете о наших фландрских послах?
Have you as fine ones at Reims?"	Видели вы когда-нибудь подобное великолепие в Реймсе?
"I admit," replied Mahiette, "that it is only in Paris that such Flemings can be seen."	- Сознаюсь, - ответила Майетта, - что таких фламандцев можно увидать только в Париже.
"Did you see among the embassy, that big ambassador who is a hosier?" asked Oudarde.	- А вы заметили того рослого посла, который назвал себя чулочником? спросила Ударда.
"Yes," said Mahiette. "He has the eye of a Saturn."	- Да, - ответила Майетта, - это настоящий Сатурн.
"And the big fellow whose face resembles a bare belly?" resumed Gervaise. "And the little one, with small eyes framed in red eyelids, pared down and slashed up like a thistle head?"	- А того толстяка, у которого - лицо похоже на голое брюхо? - продолжала Жервеза. - А того низенького, с маленькими глазками и красными веками без ресниц, зазубренными, точно лист чертополоха?
"'Tis their horses that are worth seeing," said Oudarde, "caparisoned as they are after the fashion of their country!"	- Самое красивое - это их лошади, убранные по фламандской моде, - заявила Ударда.
"Ah my dear," interrupted provincial Mahiette, assuming in her turn an air of superiority, "what would you say then, if you had seen in '61, at the consecration at Reims, eighteen years ago, the horses of the princes and of the king's company?	- О, моя милая, - перебила ее провинциалка Майетта, чувствуя на этот раз свое превосходство, - а что бы вы сказали, если бы вам довелось увидеть в шестьдесят первом году, восемнадцать лет тому назад, в Реймсе, во время коронации, коней принцев и королевской свиты?

Housings and caparisons of all sorts; some of damask cloth, of fine cloth of gold, furred with sables; others of velvet, furred with ermine; others all embellished with goldsmith's work and large bells of gold and silver!	Попоны и чепраки всех сортов: одни из" дамасского сукна, из тонкой золотой парчи; подбитой соболями; другие - бархатные, подбитые горностаем; третьи - все в драгоценных украшениях, увешанные тяжелыми золотыми и серебряными кистями!
And what money that had cost!	А каких денег все это стоило!
And what handsome boy pages rode upon them!"	А красавцы пажи, которые сидели верхом!
"That," replied Oudarde dryly, "does not prevent the Flemings having very fine horses, and having had a superb supper yesterday with monsieur, the provost of the merchants, at the H?tel-de-Ville, where they were served with comfits and hippocras, and spices, and other singularities."	- Все может быть, - сухо заметила дамуазель Ударда, - но у фламандцев прекрасные лошади, и в честь посольства купеческий старшина дал блестящий ужин в городской ратуше, а за столом подавали засахаренные сласти, коричное вино, конфеты и разные разности.
"What are you saying, neighbor!" exclaimed Gervaise. "It was with monsieur the cardinal, at the Petit Bourbon that they supped."	- Что вы рассказываете, соседка? - воскликнула Жервеза. - Да ведь фламандцы ужинали у кардинала, в Малом Бурбонском дворце!
"Not at all. At the H?tel-de-Ville.	- Нет, в городской ратуше!
"Yes, indeed. At the Petit Bourbon!"	- Да нет же, в Малом Бурбонском дворце!
"It was at the H?tel-de-Ville," retorted Oudarde sharply, "and Dr. Scourable addressed them a harangue in Latin, which pleased them greatly.	- Нет, в городской ратуше, - со злостью возразила Ударда. - Еще доктор Скурабль обратился к ним с речью на латинском языке, которою они остались очень довольны.
My husband, who is sworn bookseller told me."	Мне рассказывал об этом мой муж, а он библиотекарь.
"It was at the Petit Bourbon," replied Gervaise, with no less spirit, "and this is what monsieur the cardinal's procurator presented to them: twelve double quarts of hippocras, white, claret, and red; twenty-four boxes of double Lyons marchpane, gilded; as many torches, worth two livres a piece; and six demi-queues of Beaune wine, white and claret, the best that could be found.	- Нет, в Малом Бурбонском дворце, -упорствовала Жервеза. - Еще эконом кардинала выставил им двенадцать двойных кварт белого, розового и красного вина, настоянного на корице, двадцать четыре ларчика двойных золоченых лионских марципанов, столько же свечей весом в два фунта каждая и полдюжины двухведерных бочонков белого и розового боннского вина, самого лучшего, какое только можно было найти. Против этого-то, надеюсь, вы возражать не станете?
I have it from my husband, who is a cinquantenier, at the Parloir-aux Bourgeois, and who was this morning comparing the Flemish ambassadors with those of Prester John and the Emperor of Trebizond, who came from Mesopotamia to Paris, under the last king, and who wore rings in their ears."	Мне все известно от моего мужа, - он пятидесятник в городском совете общинных старост. Он еще нынче утром сравнивал фландрских послов с послами отца Жеана и императора Трапезундского; они приезжали из Месопотамии в Париж при покойном короле, и в ушах у них были кольца.
"So true is it that they supped at the H?tel-de-Ville," replied Oudarde but little affected by this catalogue, "that such a triumph of viands and comfits has never been seen."	- А все-таки они ужинали в городской ратуше, -ничуть не смущаясь пространными доводами Жервезы, возразила Ударда, - и там подавали такое количество жаркого и сластей, какого никогда еще не видели!

"I tell you that they were served by Le Sec, sergeant of the city, at the H?tel du Petit-Bourbon, and that that is where you are mistaken."	- А я вам говорю, что они ужинали в Малом Бурбонском дворце, но прислуживал им Ле Сек из городской стражи, и вот это-то вас и сбивает с толку.
"At the H?tel-de-Ville, I tell you!"	- В ратуше, говорят вам!
"At the Petit-Bourbon, my dear! and they had illuminated with magic glasses the word hope, which is written on the grand portal."	- В Малом Бурбонском, милочка! Я даже знаю, что слово "Надежда" над главным входом было иллюминировано цветными фонариками.
"At the H?tel-de-Ville!	- В городской ратуше!
At the H?tel-de-Ville!	В городской ратуше!
And Husson-le-Voir played the flute!"	И Гюсон-ле-Вуар играл там на флейте!
"I tell you, no!"	-А я говорю, что нет!
"I tell you, yes!"	-А я говорю, что да!
"I say, no!"	-А я говорю, что нет!
Plump and worthy Oudarde was preparing to retort, and the quarrel might, perhaps, have proceeded to a pulling of caps, had not Mahiette suddenly exclaimed,-"Look at those people assembled yonder at the end of the bridge!	Толстая добродушная Ударда не собиралась уступать. Их головным уборам уже грозила опасность, но в эту минуту Майетта воскликнула: -Глядите: сколько народу столпилось там, в конце моста!
There is something in their midst that they are looking at!"	Они на что-то смотрят.
"In sooth," said Gervaise, "I hear the sounds of a tambourine.	- Правда, - сказала Жервеза, - я слышу бубен.
I believe 'tis the little Esmeralda, who plays her mummeries with her goat.	Должно быть, это малютка Смеральда выделывает свои штучки с козой.
Eh, be quick, Mahiette! redouble your pace and drag along your boy.	Скорей, скорей, Майетта, прибавьте шагу и поторопите вашего мальчугана.
You are come hither to visit the curiosities of Paris.	Вы приехали сюда, чтобы поглядеть на диковинки Парижа.
You saw the Flemings yesterday; you must see the gypsy to-day."	Вчера вы видели фламандцев, нынче нужно поглядеть на цыганку.
"The gypsy!" said Mahiette, suddenly retracing her steps, and clasping her son's arm forcibly. "God preserve me from it!	- На цыганку! - воскликнула Майетта, круто поворачивая назад и крепко сжимая ручонку сына. - Боже меня избави!
She would steal my child from me!	Она украдет у меня ребенка!
Come, Eustache!"	Бежим, Эсташ!
And she set out on a run along the quay towards the Gr?ve, until she had left the bridge far behind her.	Она бросилась бежать по набережной к Гревской площади и бежала до тех пор, пока мост не остался далеко позади.
In the meanwhile, the child whom she was dragging after her fell upon his knees; she halted breathless.	Ребенок, которого она волокла за собой, упал на колени, и она, запыхавшись, остановилась.
Oudarde and Gervaise rejoined her.	Ударда и Жервеза нагнали ее.

"That gypsy steal your child from you!" said Gervaise. "That's a singular freak of yours!"	- Цыганка украдет вашего ребенка? - спросила Жервеза. - Что за нелепая выдумка!
Mahiette shook her head with a pensive air.	Майетта задумчиво покачала головой.
"The singular point is," observed Oudarde, "that la sachette has the same idea about the Egyptian woman."	- Странно, - заметила Ударда, - ведь и вретишница того же мнения о цыганках.
"What is la sachette?" asked Mahiette.	- Что это за "вретишница"? - спросила Майетта.
"H?!" said Oudarde, "Sister Gudule."	- Это сестра Гудула, - ответила Ударда.
"And who is Sister Gudule?" persisted Mahiette.	- Кто это сестра Гудула?
"You are certainly ignorant of all but your Reims, not to know that!" replied Oudarde. "'Tis the recluse of the Rat-Hole."	- Вот и видно, что вы приезжая из Реймса, если этого не знаете! сказала Ударда. - Затворница Крысиной норы.
"What!" demanded Mahiette, "that poor woman to whom we are carrying this cake?"	- Как, - спросила Майетта, - та самая несчастная женщина, которой мы несем лепешку?
Oudarde nodded affirmatively.	Ударда утвердительно кивнула головой.
"Precisely.	- Она самая.
You will see her presently at her window on the Gr?ve.	Вы сейчас увидите ее у оконца, которое выходит на Гревскую площадь.
She has the same opinion as yourself of these vagabonds of Egypt, who play the tambourine and tell fortunes to the public.	Она думает то же самое, что и вы, об этих египетских бродяжках, которые бьют в бубен и гадают.
No one knows whence comes her horror of the gypsies and Egyptians.	Никто не знает, откуда у нее взялась эта ненависть к египтянам и цыганам.
But you, Mahiette-why do you run so at the mere sight of them?"	А вы, Майетта, почему их так боитесь?
"Oh!" said Mahiette, seizing her child's round head in both hands, "I don't want that to happen to me which happened to Paquette la Chantefleurie."	- О! - воскликнула Майетта, обхватив белокурую головку своего ребенка. - Я не хочу, чтобы со мной случилось то, что с Пакеттой Шантфлери.
"Oh! you must tell us that story, my good Mahiette," said Gervaise, taking her arm.	- Милая Майетта, расскажите нам эту историю! -воскликнула Жервеза, беря ее за руку.
"Gladly," replied Mahiette, "but you must be ignorant of all but your Paris not to know that!	- Охотно, - ответила Майетта. - Вот и видно, что вы парижанка, если не знаете этой истории!
I will tell you then (but 'tis not necessary for us to halt that I may tell you the tale), that Paquette la Chantefleurie was a pretty maid of eighteen when I was one myself, that is to say, eighteen years ago, and 'tis her own fault if she is not to-day, like me, a good, plump, fresh mother of six and thirty, with a husband and a son.	Так вот... Но что же мы остановились? Рассказывать можно и на ходу... Так вот, Пакетта Шантфлери была хорошенькой восемнадцатилетней девушкой как раз в то время, когда и мне было столько же, то есть восемнадцать лет тому назад, и если из нее не вышло, подобно мне, здоровой, полной, свежей тридцатишестилетней женщины, имеющей мужа и ребенка, то это ее вина.
However, after the age of fourteen, it was too late!	Впрочем, уже с четырнадцати лет ей было поздно думать о замужестве!

Well, she was the daughter of Guybertant, minstrel of the barges at Reims, the same who had played before King Charles VII., at his coronation, when he descended our river Vesle from Sillery to Muison, when Madame the Maid of Orleans was also in the boat.	Она, знаете ли, дочь Г иберто, реймского менестреля на речных судах, того самого, который увеселял короля Карла Седьмого во время коронации, когда тот катался по нашей реке Вель от Сильери до Мюизона, вместе с Орлеанской девой.
The old father died when Paquette was still a mere child; she had then no one but her mother, the sister of M. Pradon, master-brazier and coppersmith in Paris, Rue Farm-Garlin, who died last year.	Старик отец умер, когда Пакетта была еще совсем малюткой; у нее осталась мать, сестра Прадона, мастера медных и жестяных изделий в Париже, на улице Парен-Гарлен, умершего в прошлом году.
You see she was of good family.	Как видите, Пакетта была из хорошей семьи.
The mother was a good simple woman, unfortunately, and she taught Paquette nothing but a bit of embroidery and toy-making which did not prevent the little one from growing very large and remaining very poor.	Мать ее на беду была добрая женщина и ничему не обучала Пакетту, как только вышивать золотом и бисером разные безделушки. Девочка росла в бедности.
They both dwelt at Reims, on the river front, Rue de Folle-Peine.	Обе жили в Реймсе, у самой реки, на улице Великой скорби.
Mark this: For I believe it was this which brought misfortune to Paquette.	Запомните название: мне сдается, что от этого-то и пошли все ее несчастья.
In '61, the year of the coronation of our King Louis XI. whom God preserve! Paquette was so gay and so pretty that she was called everywhere by no other name than "la Chantefleurie"-blossoming song.	В шестьдесят первом году, в год венчания на царство нашего богохранимого короля Людовика Одиннадцатого, Пакетта была такая веселая и хорошенькая, что ее иначе и не называли, как "Шантфлери".
Poor girl!	Бедная девушка!
She had handsome teeth, she was fond of laughing and displaying them.	У нее были прелестные зубы, и она любила смеяться, чтобы все их видели.
Now, a maid who loves to laugh is on the road to weeping; handsome teeth ruin handsome eyes.	А девушка, которая любит смеяться, - на пути к слезам прелестные зубы - гибель для прелестных глаз.
So she was la Chantefleurie.	Вот какова была Шантфлери.
She and her mother earned a precarious living; they had been very destitute since the death of the minstrel; their embroidery did not bring them in more than six farthings a week, which does not amount to quite two eagle liards.	Жилось им с матерью нелегко. Со дня смерти музыканта они очень опустились, золотошвейным ремеслом зарабатывали не более десяти денье в неделю, что составляет неполных два лиара с орлами.
Where were the days when Father Guybertant had earned twelve sous parisian, in a single coronation, with a song?	Прошло то время, когда ее отец Гиберто в течение одной лишь коронации зарабатывал своими песнями двенадцать парижских солей.

One winter (it was in that same year of '61), when the two women had neither fagots nor firewood, it was very cold, which gave la Chantefleurie such a fine color that the men called her Paquette! and many called her P?querette! and she was ruined.-Eustache, just let me see you bite that cake if you dare!-We immediately perceived that she was ruined, one Sunday when she came to church with a gold cross about her neck.	Однажды зимой, - это было в том же шестьдесят первом году, - они остались совсем без дров и без хвороста, и стужа так разрумянила щечки Шантфлери, что мужчины то и дело стали окликать ее - одни: "Пакетта!", другие "Пакеретта!" Это ее и погубило! - Эсташ, ты опять грызешь лепешку?! - Однажды в воскресенье она явилась в церковь с золотым крестиком на шее. Тут мы поняли, что она погибла.
At fourteen years of age! do you see?	В четырнадцать-то лет! Подумайте только!
First it was the young Vicomte de Cormontreuil, who has his bell tower three leagues distant from Reims; then Messire Henri de Triancourt, equerry to the King; then less than that, Chiart de Beaulion, sergeant-at-arms; then, still descending, Guery Aubergeon, carver to the King; then, Mace de Fr?pus, barber to monsieur the dauphin; then, Th?venin le Moine, King's cook; then, the men growing continually younger and less noble, she fell to Guillaume Racine, minstrel of the hurdy gurdy and to Thierry de Mer, lamplighter.	Началось с молодого виконта де Кормонтрей, владельца поместья в трех четвертях лье от Реймса; затем мессир Анри де Трианкур, королевский форейтор; потом - попроще: городской глашатай Шиар де Болион; затем, опускаясь все ниже, она перешла к королевскому стольнику Гери Обержону, еще ниже - к брадобрею дофина Масе де Фрепюсу; затем к королевскому повару Тевенен-ле-Муэну; затем, переходя к более пожилым и менее знатным, она докатилась наконец до менестреля-рылейщика Гильома Расина и до фонарщика Тьери-де-Мера.
Then, poor Chantefleurie, she belonged to every one: she had reached the last sou of her gold piece.	Потом бедняжка Шантфлери просто пошла по рукам. От всего ее достатка у нее не осталось ни гроша.
What shall I say to you, my damoiselles?	Да что там говорить!
At the coronation, in the same year, '61, 'twas she who made the bed of the king of the debauchees!	Во время коронационных торжеств, все в том же шестьдесят первом году, она уже грела постели смотрителя публичных домов!
In the same year!"	И все в один год!
Mahiette sighed, and wiped away a tear which trickled from her eyes.	Майетта вздохнула и отерла навернувшуюся слезу.
"This is no very extraordinary history," said Gervaise, "and in the whole of it I see nothing of any Egyptian women or children."	- Ну, это обычная история, - заметила Жервеза, -но я не понимаю, при чем же тут цыгане и дети?
"Patience!" resumed Mahiette, "you will see one child.-In	- Подождите, - ответила Майетта, - сейчас вы об этом услышите.
'66, 'twill be sixteen years ago this month, at Sainte-Paule's day, Paquette was brought to bed of a little girl.	В этом месяце, в день святой Павлы, исполнится ровно шестнадцать лет с тех пор, как Пакетта родила девочку.
The unhappy creature! it was a great joy to her; she had long wished for a child.	Бедняжка! Она так обрадовалась! Она давно хотела иметь ребенка.
Her mother, good woman, who had never known what to do except to shut her eyes, her mother was dead.	Ее мать, добрая женщина, закрывавшая на все глаза, уже умерла.
Paquette had no longer any one to love in the world or any one to love her.	Пакетте больше некого было любить, да и ее никто не любил.

La Chantefleurie had been a poor creature during the five years since her fall.	За пять лет, со времени своего падения, бедняжка Шантфлери превратилась в жалкое существо.
She was alone, alone in this life, fingers were pointed at her, she was hooted at in the streets, beaten by the sergeants, jeered at by the little boys in rags.	Она осталась одна-одинешенька на свете. На нее указывали пальцами, над ней глумились, ее била городская стража и высмеивали оборвыши-мальчишки.
And then, twenty had arrived: and twenty is an old age for amorous women.	Кроме того, ей исполнилось уже двадцать лет, а двадцать лет - ведь это уже старость для публичных женщин.
Folly began to bring her in no more than her trade of embroidery in former days; for every wrinkle that came, a crown fled; winter became hard to her once more, wood became rare again in her brazier, and bread in her cupboard.	Ее промысел приносил ей не более того, что она вырабатывала золотошвейным мастерством; с каждой новой морщинкой убавлялся экю из ее заработка. Все суровей становилась для нее зима, поленья в очаге и тесто в квашне появлялись у нее все реже.
She could no longer work because, in becoming voluptuous, she had grown lazy; and she suffered much more because, in growing lazy, she had become voluptuous.	Работать она больше не могла: сделавшись распутницей, она обленилась, а от лености стала еще распутнее.
At least, that is the way in which monsieur the cure of Saint-Remy explains why these women are colder and hungrier than other poor women, when they are old."	Кюре церкви Сен-Реми говорит, что такие женщины в старости сильнее других страдают от холода и голода.
"Yes," remarked Gervaise, "but the gypsies?"	-Так, - сказала Жервеза, - ну, а цыганки?
"One moment, Gervaise!" said Oudarde, whose attention was less impatient. "What would be left for the end if all were in the beginning?	- Погоди, Жервеза! - проговорила более терпеливая Ударда. - Что же останется к концу, если все будет известно с самого начала?
Continue, Mahiette, I entreat you.	Продолжайте, пожалуйста, Майетта.
That poor Chantefleurie!"	Бедняжка Шантфлери!
Mahiette went on.	Майетта продолжала:
"So she was very sad, very miserable, and furrowed her cheeks with tears.	- Она была очень грустна, очень несчастна, щеки ее поблекли от слез.
But in the midst of her shame, her folly, her debauchery, it seemed to her that she should be less wild, less shameful, less dissipated, if there were something or some one in the world whom she could love, and who could love her.	Но при всем своем позоре, безрассудстве и одиночестве она все-таки думала, что не была бы такой опозоренной, безрассудной и одинокой, если бы нашлось на свете существо, которое она могла бы полюбить и которое отвечало бы ей взаимностью.
It was necessary that it should be a child, because only a child could be sufficiently innocent for that.	Ей нужно было дитя, потому что только невинное дитя могло полюбить ее.
She had recognized this fact after having tried to love a thief, the only man who wanted her; but after a short time, she perceived that the thief despised her.	Она в этом убедилась после того, как попыталась любить вора, единственного мужчину, который ее пожелал; но вскоре поняла, что даже вор презирает ее.
Those women of love require either a lover or a child to fill their hearts.	Чтобы заполнить жизнь, гулящим нужен или любовник, или ребенок.
Otherwise, they are very unhappy.	Иначе им тяжело жить на свете.

As she could not have a lover, she turned wholly towards a desire for a child, and as she had not ceased to be pious, she made her constant prayer to the good God for it.	Верного любовника она не нашла, и ей очень захотелось ребенка. Она была по-прежнему набожна и все молилась милосердному богу.
So the good God took pity on her, and gave her a little daughter.	Господь сжалился над нею и даровал ей дочь.
I will not speak to you of her joy; it was a fury of tears, and caresses, and kisses.	Нечего и говорить, как она была счастлива: это был ураган слез, ласк и поцелуев.
She nursed her child herself, made swaddling-bands for it out of her coverlet, the only one which she had on her bed, and no longer felt either cold or hunger.	Она выкормила грудью свое дитя, нашила ему пеленок из своего единственного одеяла и уже больше не чувствовала ни холода, ни голода.
She became beautiful once more, in consequence of it.	Она похорошела.
An old maid makes a young mother.	Стареющая девушка превратилась в юную мать.
Gallantry claimed her once more; men came to see la Chantefleurie; she found customers again for her merchandise, and out of all these horrors she made baby clothes, caps and bibs, bodices with shoulder-straps of lace, and tiny bonnets of satin, without even thinking of buying herself another coverlet.-Master Eustache, I have already told you not to eat that cake.-It is certain that little Agnes, that was the child's name, a baptismal name, for it was a long time since la Chantefleurie had had any surname-it is certain that that little one was more swathed in ribbons and embroideries than a dauphiness of Dauphiny!	Возобновились любовные связи, мужчины опять стали посещать Шантфлери, опять нашлись покупатели на ее товар. Из всей этой мерзости она извлекала деньги на пеленочки, детские чепчики, слюнявочки, кружевные распашонки и шелковые капоры и даже не помышляла о том, чтобы купить себе хотя бы одеяло. - Эсташ! Я тебе сказала, чтобы ты не смел есть лепешку! - Я уверена, что у маленькой Агнесы, - так нарекли девочку, фамилию свою Шантфлери давно утратила, - у этой малютки было больше ленточек и всяких вышивок, чем у дочери владельца дофинэ.
Among other things, she had a pair of little shoes, the like of which King Louis XI. certainly never had!	У нее была пара башмачков, таких красивых, каких, наверно, сам король Людовик Одиннадцатый не носил в детстве!
Her mother had stitched and embroidered them herself; she had lavished on them all the delicacies of her art of embroideress, and all the embellishments of a robe for the good Virgin.	Мать сама сшила и вышила их, как только может вышить золотошвейка, разукрасила, точно покрывало божьей матери.
They certainly were the two prettiest little pink shoes that could be seen.	Это были самые малюсенькие розовые башмачки, какие я только видела.
They were no longer than my thumb, and one had to see the child's little feet come out of them, in order to believe that they had been able to get into them.	Они были не длиннее моего большого пальца; не верилось, что они впору малютке, пока не увидишь, как ее разувают.
'Tis true that those little feet were so small, so pretty, so rosy! rosier than the satin of the shoes!	Правда, ножки у нее были такие маленькие, такие миленькие, такие розовые, - розовее, чем шелк на башмачках!
When you have children, Oudarde, you will find that there is nothing prettier than those little hands and feet."	Ах, когда у вас будут дети, Ударда, вы поймете, что нет ничего милее этих маленьких ножек и ручек!
"I ask no better," said Oudarde with a sigh, "but I am waiting until it shall suit the good pleasure of M. Andry Musnier."	-Я-то не прочь! - вздохнув, ответила Ударда, - но мне приходится ждать, когда этого пожелает Андри Мюнье.

"However, Paquette's child had more that was pretty about it besides its feet. I saw her when she was only four months old; she was a love!	- Но у дочурки Пакетты были хороши не только ножки, - продолжала Майетта. - Я видела ее, когда ей исполнилось всего четыре месяца. Это был настоящий херувимчик!
She had eyes larger than her mouth, and the most charming black hair, which already curled.	Глазки большие, больше, чем ротик, волосики шелковистые, черные и уже вились.
She would have been a magnificent brunette at the age of sixteen!	Она была бы красавицей брюнеткой к шестнадцати годам!
Her mother became more crazy over her every day.	Мать с каждым днем все больше влюблялась в нее.
She kissed her, caressed her, tickled her, washed her, decked her out, devoured her!	Она ласкала ее, щекотала, купала, наряжала и осыпала поцелуями.
She lost her head over her, she thanked God for her.	Она просто с ума по ней сходила, она благодарила за нее бога.
Her pretty, little rosy feet above all were an endless source of wonderment, they were a delirium of joy!	Особенно ее восхищали крошечные розовые ножки ребенка!
She was always pressing her lips to them, and she could never recover from her amazement at their smallness.	Она не переставала им удивляться, она не отрывала от них губ, она теряла голову от счастья.
She put them into the tiny shoes, took them out, admired them, marvelled at them, looked at the light through them, was curious to see them try to walk on her bed, and would gladly have passed her life on her knees, putting on and taking off the shoes from those feet, as though they had been those of an Infant Jesus."	Она их обувала и разувала, любовалась, поражалась, целыми днями разглядывала их, умилялась, видя, как они пытаются ходить по кровати, и охотно провела бы всю свою жизнь на коленях, надевая на них башмачки и снимая, словно то были ножки младенца Иисуса.
"The tale is fair and good," said Gervaise in a low tone; "but where do gypsies come into all that?"	- Интересно, - заметила вполголоса Жервеза, - но все-таки при чем же тут цыгане?
"Here," replied Mahiette. "One day there arrived in Reims a very queer sort of people.	- А вот при чем, - продолжала Майетта. - Както в Реймс прибыли странные всадники.
They were beggars and vagabonds who were roaming over the country, led by their duke and their counts.	То были нищие и бродяги, шнырявшие по всей стране под предводительством своего герцога и своих графов.
They were browned by exposure to the sun, they had closely curling hair, and silver rings in their ears.	Все как один смуглые, с курчавыми волосами и серебряными кольцами в ушах.
The women were still uglier than the men.	Женщины еще уродливее мужчин.
They had blacker faces, which were always uncovered, a miserable frock on their bodies, an old cloth woven of cords bound upon their shoulder, and their hair hanging like the tail of a horse.	У них были еще более загоревшие, всегда открытые лица, скверные платья, ветхие покрывала из грубой мешковины, завязанные на плече, и волосы, как лошадиные хвосты.
The children who scrambled between their legs would have frightened as many monkeys.	А дети, копошившиеся у них на коленях, могли бы напугать даже обезьян!
A band of excommunicates.	Шайка нехристей!
All these persons came direct from lower Egypt to Reims through Poland.	Все они из Нижнего Египта, прямо через Польшу, нахлынули на Реймс.

The Pope had confessed them, it was said, and had prescribed to them as penance to roam through the world for seven years, without sleeping in a bed; and so they were called penancers, and smelt horribly.	Говорили, что их исповедовал сам папа и наложил на них эпитимью - семь лет кряду скитаться по белу свету, ночуя под открытым небом.
It appears that they had formerly been Saracens, which was why they believed in Jupiter, and claimed ten livres of Tournay from all archbishops, bishops, and mitred abbots with croziers.	Поэтому их называли также "кающимися", и от них плохо пахло. Когда-то они, кажется, были сарацинами, а потому верили в Юпитера и требовали по десяти турецких ливров со всех архиепископов, епископов и аббатов, имеющих право на митру и посох.
A bull from the Pope empowered them to do that.	И все это будто бы по папской булле.
They came to Reims to tell fortunes in the name of the King of Algiers, and the Emperor of Germany.	В Реймс они явились затем, чтобы именем алжирского короля и германского императора предсказывать судьбу.
You can readily imagine that no more was needed to cause the entrance to the town to be forbidden them.	Вы понимаете, что вход в город им был воспрещен.
Then the whole band camped with good grace outside the gate of Braine, on that hill where stands a mill, beside the cavities of the ancient chalk pits.	Вся эта шайка охотно расположилась табором близ Бренских ворот, на том самом пригорке, где стоит мельница, рядом со старыми меловыми ямами.
And everybody in Reims vied with his neighbor in going to see them.	Понятно, что весь Реймс отправился на них глазеть.
They looked at your hand, and told you marvellous prophecies; they were equal to predicting to Judas that he would become Pope.	Они смотрели людям на руки и пророчили всякие чудеса. Они могли предсказать Иуде, что тот сделается папой.
Nevertheless, ugly rumors were in circulation in regard to them; about children stolen, purses cut, and human flesh devoured.	Но тут стали поговаривать, будто они похищают детей, срезают кошельки и едят человеческое мясо.
The wise people said to the foolish:	Благоразумные люди советовали безрассудным:
"Don't go there!" and then went themselves on the sly.	"Не ходите туда", а сами ходили тайком.
It was an infatuation.	Все словно помешались на них.
The fact is, that they said things fit to astonish a cardinal.	Правда, они так ловко предсказывали, что могли бы удивить даже кардинала.
Mothers triumphed greatly over their little ones after the Egyptians had read in their hands all sorts of marvels written in pagan and in Turkish.	Все матери стали гордиться своими детьми с тех пор, как цыганки прочли по линиям детских ручек чудеса, написанные там на каком-то дикарском и турецком языках.
One had an emperor; another, a pope; another, a captain.	У одной ребенок - будущий император, у другой -папа, у третьей - полководец.
Poor Chantefleurie was seized with curiosity; she wished to know about herself, and whether her pretty little Agnes would not become some day Empress of Armenia, or something else.	Бедняжку Пакетту разбирало любопытство: она тоже хотела знать, не суждено ли ее хорошенькой Агнесе стать когда-нибудь императрицей Армении или других каких-нибудь земель.

So she carried her to the Egyptians; and the Egyptian women fell to admiring the child, and to caressing it, and to kissing it with their black mouths, and to marvelling over its little band, alas! to the great joy of the mother.	И вот она тоже отправилась к цыганам. Цыганки стали любоваться девочкой, ласкать, целовать ее своими черными губами и восторгаться ее крошечной ручкой, и все это - увы! - к великому удовольствию матери.
They were especially enthusiastic over her pretty feet and shoes.	Особенно хвалили они прелестные ножки и башмачки малютки.
The child was not yet a year old.	Девочке не было еще и года.
She already lisped a little, laughed at her mother like a little mad thing, was plump and quite round, and possessed a thousand charming little gestures of the angels of paradise.	Она уже лепетала, заливалась смехом при виде матери, была такая пухленькая, кругленькая, ну прямо ангелочек!
"She was very much frightened by the Egyptians, and wept.	Она очень испугалась цыганок и заплакала.
But her mother kissed her more warmly and went away enchanted with the good fortune which the soothsayers had foretold for her Agnes.	Но мать крепко поцеловала ее и ушла в восторге от будущего, какое ворожея предсказала ее Агнессе.
She was to be a beauty, virtuous, a queen.	Девочка должна была стать воплощением красоты и добродетели, более того королевой.
So she returned to her attic in the Rue Folle-Peine, very proud of bearing with her a queen.	Пакетта возвратилась в свою лачугу на улице Великой скорби, гордая тем, что несет домой будущую королеву.
The next day she took advantage of a moment when the child was asleep on her bed, (for they always slept together), gently left the door a little way open, and ran to tell a neighbor in the Rue de la S?chesserie, that the day would come when her daughter Agnes would be served at table by the King of England and the Archduke of Ethiopia, and a hundred other marvels.	На следующий день, воспользовавшись минуткой, когда ребенок уснул на ее кровати, - она всегда укладывала ее спать рядом с собой, - Пакетта, тихонько притворив дверь, побежала на Сушильную улицу к своей подруге рассказать, что наступит день, когда ее Агнессе будут прислуживать за столом король английский и эрцгерцог эфиопский, чего-чего только она не нарассказала!
On her return, hearing no cries on the staircase, she said to herself:	Подымаясь домой по лестнице и не слыша детского плача, она сказала себе:
' Good! the child is still asleep!'	"Отлично, дитя еще спит".
She found her door wider open than she had left it, but she entered, poor mother, and ran to the bed.--The child was no longer there, the place was empty.	Дверь была распахнута гораздо шире, чем она ее оставила, когда уходила. Бедная мать вошла, подбежала к кровати... Девочка исчезла, кровать была пуста.
Nothing remained of the child, but one of her pretty little shoes.	Остался только один из ее хорошеньких башмачков.
She flew out of the room, dashed down the stairs, and began to beat her head against the wall, crying:	Мать бросилась вниз по лестнице и стала биться головой об стену.
' My child! who has my child?	"Мое дитя! Где мое дитя?
Who has taken my child?'	Кто отнял у меня мое дитя? кричала она.
The street was deserted, the house isolated; no one could tell her anything about it.	Улица была пустынна, дом стоял на отлете; никто не мог ей ничего сказать.

She went about the town, searched all the streets, ran hither and thither the whole day long, wild, beside herself, terrible, snuffing at doors and windows like a wild beast which has lost its young.	Она обегала город, обшарила все улички, целый день металась то туда, то сюда, исступленная, обезумевшая, страшная, обнюхивая, словно дикий зверь, потерявший своих детенышей, пороги и окна домов.
She was breathless, dishevelled, frightful to see, and there was a fire in her eyes which dried her tears. She stopped the passers-by and cried: 'My daughter! my daughter! my pretty little daughter!	Задыхающаяся, растрепанная, страшная, с иссушающим слезы пламенем в очах, она задерживала каждого прохожего: "Дочь моя! Дочь моя! - кричала она. Прелестная моя дочурка!
If any one will give me back my daughter, I will be his servant, the servant of his dog, and he shall eat my heart if he will.' She met M. le Cur? of Saint-Remy, and said to him: 'Monsieur, I will till the earth with my finger-nails, but give me back my child!'	Я буду рабой того, кто возвратит мне мою дочь, буду рабой его собаки, и пусть она сожрет мое сердце!" Встретив кюре церкви СенРеми, она сказала: "Господин кюре! Я буду пахать землю ногтями, только верните мне ребенка!" О, это было душераздирающее зрелище, Ударда!
It was heartrending, Oudarde; and IL saw a very hard man, Master Ponce Lacabre, the procurator, weep.	Я видела, как даже прокурор Понс Лакаор, человек жестокий, и тот не мог удержаться от слез.
Ah! poor mother! In the evening she returned home.	Ах, бедная мать! - Вечером она возвратилась домой.
During her absence, a neighbor had seen two gypsies ascend up to it with a bundle in their arms, then descend again, after closing the door.	Соседка видела, как во время ее отсутствия к ней украдкой поднялись по лестнице две цыганки с каким-то свертком в руках, а затем убежали, захлопнув за собой дверь.
After their departure, something like the cries of a child were heard in Paquette's room.	После их ухода из комнаты Пакетты послышался детский плач.
The mother, burst into shrieks of laughter, ascended the stairs as though on wings, and entered.-A frightful thing to tell, Oudarde!	Мать радостно засмеялась, словно на крыльях взбежала к себе наверх, распахнула дверь настежь и вошла... О ужас, Ударда!
Instead of her pretty little Agnes, so rosy and so fresh, who was a gift of the good God, a sort of hideous little monster, lame, one-eyed, deformed, was crawling and squalling over the floor.	Вместо ее хорошенькой маленькой Агнессы, такой румяной и свеженькой, вместо этого божьего дара, по полу визжа ползало какое-то чудовище, мерзкое, хромое, кривое, безобразное.
She hid her eyes in horror. 'Oh!' said she, 'have the witches transformed my daughter into this horrible animal?'	В ужасе она закрыла глаза. "О! Неужели колдуньи превратили мою дочь в это страшное животное?" - проговорила она.
They hastened to carry away the little club-foot; he would have driven her mad.	Уродца сейчас же унесли. Он свел бы ее с ума.
It was the monstrous child of some gypsy woman, who had given herself to the devil.	Это было чудовище, родившееся от какой-нибудь цыганки, отдавшейся дьяволу.
He appeared to be about four years old, and talked a language which was no human tongue; there were words in it which were impossible.	На вид ему было года четыре, он лепетал на каком-то не человеческом языке: это были какие-то совершенно непонятные слова.
La Chantefleurie flung herself upon the little shoe, all that remained to her of all that she loved.	Шантфлери упала на пол, схватила башмачок, -это все, что у нее осталось от того, что она любила.

She remained so long motionless over it, mute, and without breath, that they thought she was dead.	Долго она так лежала, неподвижная, бездыханная, безмолвная, - казалось, она мертва.
Suddenly she trembled all over, covered her relic with furious kisses, and burst out sobbing as though her heart were broken.	Внезапно она вздрогнула всем телом и, покрывая страстными поцелуями свою святыню, разразилась такими рыданиями, словно сердце ее готово было разорваться.
I assure you that we were all weeping also.	И мы все рыдали, уверяю вас!
She said: 'Oh, my little daughter! my pretty little daughter! where art thou?'-and it wrung your very heart. I weep still when I think of it.	Она стонала: "О моя дочка! Моя хорошенькая дочка! Где ты?" Я и сейчас еще плачу, как вспомню об этом.
Our children are the marrow of our bones, you see.--My poor Eustache! thou art so fair!-If you only knew how nice he is! yesterday he said to me: 'I want to be a gendarme, that I do.'	Подумайте только: ведь наши дети - плоть от плоти нашей. - Милый мой Эсташ, ты такой славный! Если бы вы знали, как он мил! Вчера он сказал: "Я хочу быть конным латником".
Oh! my Eustache! if I were to lose thee!-All at once la Chantefleurie rose, and set out to run through Reims, screaming:	О мой Эсташ! И вдруг бы я лишилась тебя! Пакетта вскочила и помчалась по улицам Реймса.
' To the gypsies' camp! to the gypsies' camp!	"В цыганский табор! В цыганский табор!
Police, to burn the witches!'	Зовите стражу! Надо сжечь этих проклятых колдуний! - кричала она.
The gypsies were gone.	Но цыгане уже исчезли.
It was pitch dark.	Была глухая ночь.
They could not be followed.	Гнаться за ними было невозможно.
On the morrow, two leagues from Reims, on a heath between Gueux and Tilloy, the remains of a large fire were found, some ribbons which had belonged to Paquette's child, drops of blood, and the dung of a ram.	Назавтра в двух лье от Реймса, на пустоши, поросшей вереском, между Ге и Тилу а, нашли следы большого костра, ленточки маленькой Агнесы, капли крови и козий помет.
The night just past had been a Saturday.	Накануне была как раз суббота.
There was no longer any doubt that the Egyptians had held their Sabbath on that heath, and that they had devoured the child in company with Beelzebub, as the practice is among the Mahometans.	Очевидно, цыгане справляли на этой пустоши свой шабаш и сожрали ребенка в сообществе самого Вельзевула, как это водится у магометан.
When La Chantefleurie learned these horrible things, she did not weep, she moved her lips as though to speak, but could not.	Когда Шантфлери узнала про эти ужасы, она не заплакала, она только пошевелила губами, словно хотела сказать что-то, но не могла произнести ни слова.
On the morrow, her hair was gray.	За одну ночь она поседела.
On the second day, she had disappeared.	На третий день она исчезла.
"'Tis in truth, a frightful tale," said Oudarde, "and one which would make even a Burgundian weep."	- Да, это страшная история, - сказала Ударда, - тут бургундец - и тот бы заплакал!
"I am no longer surprised," added Gervaise, "that fear of the gypsies should spur you on so sharply."	- Теперь понятно, почему вы так боитесь цыган, -добавила Жервеза.

"And you did all the better," resumed Oudarde, "to flee with your Eustache just now, since these also are gypsies from Poland."	- Хорошо, что вы убежали с Эсташем, - ведь эти цыгане тоже из Польши, - вставила Ударда.
"No," said Gervais, "'tis said that they come from Spain and Catalonia."	- Да нет же, - возразила Жервеза, - они из Испании и из Каталонии.
"Catalonia? 'tis possible," replied Oudarde. "Pologne, Catalogue, Valogne, I always confound those three provinces, One thing is certain, that they are gypsies."	- Возможно, что из Каталонии, - согласилась Ударда, - Полония, Каталония, Валония - я всегда смешиваю эти три провинции. Достоверно одно: это - цыгане.
"Who certainly," added Gervaise, "have teeth long enough to eat little children.	- И, конечно, - подхватила Жервеза, - зубы у них достаточно длинные, чтобы сожрать ребенка.
I should not be surprised if la Sm?ralda ate a little of them also, though she pretends to be dainty.	Меня нисколько не удивит, если я узнаю, что эта Смеральда тоже лакомится маленькими детьми, складывая при этом свои губки бантиком.
Her white goat knows tricks that are too malicious for there not to be some impiety underneath it all."	У ее белой козочки чересчур хитрые повадки, наверно, тут кроется какое-нибудь нечестие.
Mahiette walked on in silence.	Майетта шла молча.
She was absorbed in that revery which is, in some sort, the continuation of a mournful tale, and which ends only after having communicated the emotion, from vibration to vibration, even to the very last fibres of the heart.	Она была погружена в раздумье, которое является как бы продолжением услышанного печального рассказа и рассеивается лишь, когда вызванная им дрожь волнения проникнет до глубины сердца.
Nevertheless, Gervaise addressed her,	Жервеза обратилась к ней с вопросом:
"And did they ever learn what became of la Chantefleurie?"	-Так никто и не узнал, что сталось с Шантфлери?
Mahiette made no reply.	Майетта не ответила.
Gervaise repeated her question, and shook her arm, calling her by name.	Жервеза повторила вопрос, тряся ее за руку и окликая по имени.
Mahiette appeared to awaken from her thoughts.	Майетта как бы очнулась.
"What became of la Chantefleurie?" she said, repeating mechanically the words whose impression was still fresh in her ear; then, ma king an effort to recall her attention to the meaning of her words,	- Что сталось с Шантфлери? - машинально повторила она и, сделав над собой усилие, чтобы вникнуть в смысл этих слов, поспешила ответить:
"Ah!" she continued briskly, "no one ever found out."	- Ах, об этом ничего не известно.
She added, after a pause,-	И, помолчав, добавила:
"Some said that she had been seen to quit Reims at nightfall by the Fl?chembault gate; others, at daybreak, by the old Bas?e gate.	- Кто говорит, будто видел, как она в сумерки уходила из Реймса через ворота Флешамбо, а другие - что это было на рассвете, и вышла она через старые ворота Базе.
A poor man found her gold cross hanging on the stone cross in the field where the fair is held.	Какой-то нищий нашел ее золотой крестик, висевший на каменном кресте в поле на том месте, где бывает ярмарка.
It was that ornament which had wrought her ruin, in '61. It was a gift from the handsome Vicomte de Cormontreuil, her first lover.	Это был тот самый крестик, который погубил ее и был подарен в шестьдесят первом году ее первым любовником, красавцем виконтом де Кормонтрей.

Paquette had never been willing to part with it, wretched as she had been.	Пакетта никогда не расставалась с этим подарком, в какой бы нужде ни была.
She had clung to it as to life itself.	Она дорожила им, как собственной жизнью.
So, when we saw that cross abandoned, we all thought that she was dead.	И когда мы узнали об этой находке, то решили, что она умерла.
Nevertheless, there were people of the Cabaret les Vantes, who said that they had seen her pass along the road to Paris, walking on the pebbles with her bare feet.	Однако люди из Кабаре-ле-Вот утверждают, будто видели, как она, босая, ступая по камням, брела по большой Парижской дороге.
But, in that case, she must have gone out through the Porte de Vesle, and all this does not agree.	Но в таком случае она должна была выйти из города через Вольские ворота. Все это как-то не вяжется одно с другим.
Or, to speak more truly, I believe that she actually did depart by the Porte de Vesle, but departed from this world."	Вернее всего, она вышла через Вольские ворота, но только на тот свет.
"I do not understand you," said Gervaise.	- Я вас не понимаю, - сказала Жервеза.
"La Vesle," replied Mahiette, with a melancholy smile, "is the river."	- Вель - это река, - с печальной улыбкой ответила Майетта.
"Poor Chantefleurie!" said Oudarde, with a shiver,-"drowned!"	- Бедная Шантфлери! - содрогаясь, воскликнула Ударда. - Значит, она утопилась?
"Drowned!" resumed Mahiette, "who could have told good Father Guybertant, when he passed under the bridge of Tingueux with the current, singing in his barge, that one day his dear little Paquette would also pass beneath that bridge, but without song or boat.	- Утопилась, - ответила Майетта. - Думал ли добряк Гиберто, проплывая с песнями в своем челне вниз по реке под мостом Тенке, что придет день, когда его любимая крошка Пакетта тоже проплывет под этим мостом, но только без песен и без челна?
"And the little shoe?" asked Gervaise.	- А башмачок? - спросила Жервеза.
"Disappeared with the mother," replied Mahiette.	- Исчез вместе с матерью, - ответила Майетта.
"Poor little shoe!" said Oudarde.	- Бедный башмачок! - воскликнула Ударда.
Oudarde, a big and tender woman, would have been well pleased to sigh in company with Mahiette. But Gervaise, more curious, had not finished her questions.	Ударда, женщина тучная и чувствительная, повздыхала бы с Майеттой и на том бы и успокоилась, но более любопытная Жервеза продолжала расспрашивать.
"And the monster?" she said suddenly, to Mahiette.	- А чудовище? - вдруг вспомнила она.
"What monster?" inquired the latter.	- Какое чудовище? - спросила Майетта.
"The little gypsy monster left by the sorceresses in Chantefleurie's chamber, in exchange for her daughter.	- Маленькое цыганское чудовище, оставленное ведьмами Шантфлери вместо ее дочери?
What did you do with it?	Что вы с ним сделали?
I hope you drowned it also."	Надеюсь, вы его тоже утопили?
"No." replied Mahiette.	- Нет, - ответила Майетта.
"What?	- Как!
You burned it then?	Значит, сожгли?

In sooth, that is more just. A witch child!"	Для отродья ведьмы это, пожалуй, и лучше!
"Neither the one nor the other, Gervaise.	- Ни то, ни другое, Жервеза.
Monseigneur the archbishop interested himself in the child of Egypt, exorcised it, blessed it, removed the devil carefully from its body, and sent it to Paris, to be exposed on the wooden bed at Notre-Dame, as a foundling."	Архиепископ принял в нем участие, прочитал над ним молитвы, окрестил его, изгнал из него дьявола и отослал в Париж. Там его положили в ясли для подкидышей при Соборе Парижской Богоматери.
"Those bishops!" grumbled Gervaise, "because they are learned, they do nothing like anybody else.	- Ох уж эти епископы! - проворчала Жервеза. - От большой учености они всегда поступают не по-людски.
I just put it to you, Oudarde, the idea of placing the devil among the foundlings!	Ну скажите на милость, Ударда, на что это похоже - класть дьявола в ясли для подкидышей!
For that little monster was assuredly the devil.	Я не сомневаюсь, что это был сам дьявол!
Well, Mahiette, what did they do with it in Paris?	А что же с ним сталось в Париже?
I am quite sure that no charitable person wanted it."	Надеюсь, ни один добрый христианин не пожелал взять его на воспитание?
"I do not know," replied the R?moise, "'twas just at that time that my husband bought the office of notary, at Bern, two leagues from the town, and we were no longer occupied with that story; besides, in front of Bern, stand the two hills of Cernay, which hide the towers of the cathedral in Reims from view."	- Не знаю, - ответила жительница Реймса. - Муж мой как раз в это время откупил место сельского нотариуса в Берю, в двух лье от Реймса, и мы больше не интересовались этой историей; да и Реймса-то из Берю не видно, - два холма Серне заслоняют от нас даже соборные колокольни.
While chatting thus, the three worthy bourgeoises had arrived at the Place de Gr?ve.	Беседуя таким образом, три почтенные горожанки незаметно дошли до Гревской площади.
In their absorption, they had passed the public breviary of the Tour-Roland without stopping, and took their way mechanically towards the pillory around which the throng was growing more dense with every moment.	Заболтавшись, они, не останавливаясь, прошли мимо молитвенника Роландовой башни и машинально направились к позорному столбу, вокруг которого толпа росла с каждой минутой.
It is probable that the spectacle which at that moment attracted all looks in that direction, would have made them forget completely the Rat-Hole, and the halt which they intended to make there, if big Eustache, six years of age, whom Mahiette was dragging along by the hand, had not abruptly recalled the object to them:	Весьма вероятно, что зрелище, притягивавшее туда все взоры, заставило бы приятельниц окончательно позабыть о Крысиной норе и о том, что они хотели там приостановиться, если бы шестилетний толстяк Эсташ, которого Майетта тащила за руку, внезапно не напомнил им об этом.
"Mother," said he, as though some instinct warned him that the Rat-Hole was behind him, "can I eat the cake now?"	- Мама! - заговорил он, как будто почуяв, что Крысиная нора осталась позади. - Можно мне теперь съесть лепешку?
If Eustache had been more adroit, that is to say, less greedy, he would have continued to wait, and would only have hazarded that simple question,	Будь Эсташ похитрее или, вернее, не будь он таким лакомкой, он повременил бы с этим вопросом до возвращения в квартал Университета, в дом Андри Мюнье на улице Мадам-ла-Валанс.

"Mother, can I eat the cake, now?" on their return to the University, to Master Andry Musnier's, Rue Madame la Valence, when he had the two arms of the Seine and the five bridges of the city between the Rat-Hole and the cake.	Тогда между Крысиной норой и его лепешкой легли бы оба рукава Сены и пять мостов Сите.
This question, highly imprudent at the moment when Eustache put it, aroused Mahiette's attention.	Теперь же этот опрометчивый вопрос привлек внимание Майетты.
"By the way," she exclaimed, "we are forgetting the recluse! Show me the Rat-Hole, that I may carry her her cake."	- Кстати, мы совсем забыли о затворнице! -воскликнула она. - Покажите мне вашу Крысиную нору, я хочу отдать лепешку.
"Immediately," said Oudarde, "'tis a charity."	- Да, да, - молвила Ударда, - вы сделаете доброе дело.
But this did not suit Eustache.	Но это вовсе не входило в расчеты Эсташа.
"Stop! my cake!" said he, rubbing both ears alternatively with his shoulders, which, in such cases, is the supreme sign of discontent.	- Вот еще! Это моя лепешка! - захныкал он и то правым, то левым ухом стал тереться о свои плечи, что, как известно, служит у детей признаком высшего неудовольствия.
The three women retraced their steps, and, on arriving in the vicinity of the Tour-Roland, Oudarde said to the other two,-	Три женщины повернули обратно. Когда они дошли до Роландовой башни, Ударда сказала своим двум приятельницам:
"We must not all three gaze into the hole at once, for fear of alarming the recluse.	- Не следует всем сразу заглядывать в нору, это может испугать вретишницу.
Do you two pretend to read the Dominus in the breviary, while I thrust my nose into the aperture; the recluse knows me a little.	Вы сделайте вид, будто читаете Dominu по молитвеннику, а я тем временем загляну к ней в оконце. Она меня уже немножко знает.
I will give you warning when you can approach."	Я вам скажу, когда можно будет подойти.
She proceeded alone to the window.	Ударда направилась к оконцу.
At the moment when she looked in, a profound pity was depicted on all her features, and her frank, gay visage altered its expression and color as abruptly as though it had passed from a ray of sunlight to a ray of moonlight; her eye became humid; her mouth contracted, like that of a person on the point of weeping.	Едва лишь взгляд ее проник в глубь кельи, как глубокое сострадание отразилось на ее лице. Выражение и краски ее веселого открытого лица изменились так резко, как будто вслед за солнечным лучом по ней скользнул луч луны. Ее глаза увлажнились, губы скривились, словно она собиралась заплакать.
A moment later, she laid her finger on her lips, and made a sign to Mahiette to draw near and look.	Она приложила палец к губам и сделала Майетте знак подойти.
Mahiette, much touched, stepped up in silence, on tiptoe, as though approaching the bedside of a dying person.	Майетта подошла взволнованная, молча, на цыпочках, как будто приближалась к постели умирающего.
It was, in fact, a melancholy spectacle which presented itself to the eyes of the two women, as they gazed through the grating of the Rat-Hole, neither stirring nor breathing.	Грустное зрелище представилось глазам обеих женщин; боясь шелохнуться, затаив дыхание, глядели они в забранное решеткой оконце Крысиной норы.
The cell was small, broader than it was long, with an arched ceiling, and viewed from within, it bore a considerable resemblance to the interior of a huge bishop's mitre.	Это была тесная келья со стрельчатым сводом, похожая изнутри на большую епископскую митру.

On the bare flagstones which formed the floor, in one corner, a woman was sitting, or rather, crouching.	На голой плите, служившей полом, в углу, скорчившись, сидела женщина.
Her chin rested on her knees, which her crossed arms pressed forcibly to her breast.	Подбородок ее упирался в колени, прижатые к груди скрещенными руками.
Thus doubled up, clad in a brown sack, which enveloped her entirely in large folds, her long, gray hair pulled over in front, falling over her face and along her legs nearly to her feet, she presented, at the first glance, only a strange form outlined against the dark background of the cell, a sort of dusky triangle, which the ray of daylight falling through the opening, cut roughly into two shades, the one sombre, the other illuminated.	На первый взгляд это сжавшееся в комок существо, утонувшее в широких складках коричневого вретища, с длинными седыми волосами, которые свисали на лицо и падали вдоль ног до самых ступней, казалось каким-то странным предметом, чернеющим на сумрачном фоне кельи, каким-то подобием темного треугольника, четко разделенного падающим из оконца лучом света на две половины - одну темную, другую светлую.
It was one of those spectres, half light, half shadow, such as one beholds in dreams and in the extraordinary work of Goya, pale, motionless, sinister, crouching over a tomb, or leaning against the grating of a prison cell.	Это был один из тех призраков, наполовину погруженных во мрак, наполовину залитых светом, которых видишь либо во сне, либо на причудливых полотнах Гойи, - бледных, недвижных, зловещих, присевших на чьей-нибудь могиле или прислонившихся к решетке темницы.
It was neither a woman, nor a man, nor a living being, nor a definite form; it was a figure, a sort of vision, in which the real and the fantastic intersected each other, like darkness and day.	Создание это не походило ни на женщину, ни на мужчину, ни на какое живое существо: это был набросок человека, нечто вроде видения, в котором действительность сливалась с фантастикой, как свет сливается с тьмой.
It was with difficulty that one distinguished, beneath her hair which spread to the ground, a gaunt and severe profile; her dress barely allowed the extremity of a bare foot to escape, which contracted on the hard, cold pavement.	Сквозь ниспадавшие до полу волосы с трудом можно было различить изможденный суровый профиль; из-под платья чуть виднелся кончик босой ноги, скрюченной на жестком ледяном полу.
The little of human form of which one caught a sight beneath this envelope of mourning, caused a shudder.	Человеческий облик, смутно проступавший сквозь эту скорбную оболочку, вызывал в зрителе содрогание.
That figure, which one might have supposed to be riveted to the flagstones, appeared to possess neither movement, nor thought, nor breath.	Этой фигуре, словно вросшей в каменную плиту, казалось, были чужды движение, мысль, дыхание.
Lying, in January, in that thin, linen sack, lying on a granite floor, without fire, in the gloom of a cell whose oblique air-hole allowed only the cold breeze, but never the sun, to enter from without, she did not appear to suffer or even to think.	Прикрытая в январский холод лишь тонкой холщовой рубахой, на голом гранитном полу, без огня, в полумраке темницы, косое оконце которой пропускало лишь стужу, но не давало доступа солнцу, она, по-видимому, не только не страдала, но вообще ничего не ощущала.
One would have said that she had turned to stone with the cell, ice with the season.	Она стала каменной, как ее келья, и ледяной, как зима.
Her hands were clasped, her eyes fixed.	Руки ее были скрещены, взгляд устремлен в одну точку.
At first sight one took her for a spectre; at the second, for a statue.	В первую минуту ее можно было принять за призрак, вглядевшись пристальнее - за статую.

Nevertheless, at intervals, her blue lips half opened to admit a breath, and trembled, but as dead and as mechanical as the leaves which the wind sweeps aside.	И все же ее посиневшие губы время от времени приоткрывались от вздоха, но движение их было столь же безжизненным, столь же бесстрастным, как трепетанье листьев на ветру.
Nevertheless, from her dull eyes there escaped a look, an ineffable look, a profound, lugubrious, imperturbable look, incessantly fixed upon a corner of the cell which could not be seen from without; a gaze which seemed to fix all the sombre thoughts of that soul in distress upon some mysterious object.	И все же в ее потускневших глазах порой зажигался взгляд, неизъяснимый, проникновенный, скорбный, прикованный к невидимому снаружи углу кельи, - взгляд, который, казалось, устанавливал связь между мрачными мыслями этой страждущей души и какимто таинственным предметом.
Such was the creature who had received, from her habitation, the name of the "recluse"; and, from her garment, the name of "the sacked nun."	Таково было это существо, прозванное за обиталище "затворницей", а за одежду -"вретишницей".
The three women, for Gervaise had rejoined Mahiette and Oudarde, gazed through the window.	Все три женщины - Жервеза тоже присоединилась к Майетте и Ударде смотрели в оконце.
Their heads intercepted the feeble light in the cell, without the wretched being whom they thus deprived of it seeming to pay any attention to them.	Несчастная не замечала их, хотя их головы, заслоняя окно, лишали ее и без того скудного дневного света.
"Do not let us trouble her," said Oudarde, in a low voice, "she is in her ecstasy; she is praying."	- Не будем ее тревожить, - шепотом проговорила Ударда, - она молится.
Meanwhile, Mahiette was gazing with ever-increasing anxiety at that wan, withered, dishevelled head, and her eyes filled with tears.	Между тем Майетта с возраставшим волнением всматривалась в эту безобразную, поблекшую, растрепанную голову.
"This is very singular," she murmured.	- Как странно! - бормотала она.
She thrust her head through the bars, and succeeded in casting a glance at the corner where the gaze of the unhappy woman was immovably riveted.	Просунув голову сквозь решетку, она ухитрилась заглянуть в тот угол, к которому был прикован взор несчастной.
When she withdrew her head from the window, her countenance was inundated with tears.	Когда Майетта оторвалась от окна, все лицо у нее было в слезах.
"What do you call that woman?" she asked Oudarde.	- Как зовут эту женщину? - спросила она Ударду.
Oudarde replied,- "We call her Sister Gudule."	- Мы зовем ее сестрой Гудулой, - ответила Ударда.
"And I," returned Mahiette, "call her Paquette la Chantefleurie."	- А я назову ее Пакеттой Шантфлери, - сказала Майетта.
Then, laying her finger on her lips, she motioned to the astounded Oudarde to thrust her head through the window and look.	Приложив палец к губам, она предложила Ударде просунуть голову в оконце и заглянуть внутрь.
Oudarde looked and beheld, in the corner where the eyes of the recluse were fixed in that sombre ecstasy, a tiny shoe of pink satin, embroidered with a thousand fanciful designs in gold and silver.	Ударда заглянула в тот угол, куда был неотступно устремлен горевший мрачным восторгом взор затворницы, и увидала розовый шелковый башмачок, расшитый золотыми и серебряными блестками.
Gervaise looked after Oudarde, and then the three women, gazing upon the unhappy mother, began to weep.	Вслед за Удардой заглянула в келью и Жервеза, и все три женщины расплакались при виде несчастной матери.

But neither their looks nor their tears disturbed the recluse.	Однако ни их взоры, ни их слезы не отвлекли внимания затворницы.
Her hands remained clasped; her lips mute; her eyes fixed; and that little shoe, thus gazed at, broke the heart of any one who knew her history.	Ее руки продолжали оставаться скрещенными, уста немыми, глаза неподвижными. Тем, кому была теперь известна ее история, башмачок, на который она смотрела не отрываясь, разрывал сердце.
The three women had not yet uttered a single word; they dared not speak, even in a low voice.	Женщины не обменялись ни словом; они не осмеливались говорить даже шепотом.
This deep silence, this deep grief, this profound oblivion in which everything had disappeared except one thing, produced upon them the effect of the grand altar at Christmas or Easter.	Это великое молчание, эта великая скорбь, это великое забвение, поглотившее все, кроме башмачка, производили на них такое впечатление, как будто они стояли перед алтарем на Пасху или на Рождество.
They remained silent, they meditated, they were ready to kneel.	Они безмолвствовали, полные благоговения, готовые преклонить колени.
It seemed to them that they were ready to enter a church on the day of Tenebrae.	Им казалось, что они вошли в храм в Страстную пятницу.
At length Gervaise, the most curious of the three, and consequently the least sensitive, tried to make the recluse speak:	Наконец Жервеза, самая любопытная и потому наименее чувствительная, попыталась заговорить с затворницей:
"Sister!	- Сестра!
Sister Gudule!"	Сестра Гудула!
She repeated this call three times, raising her voice each time.	Она трижды окликнула ее, и с каждым разом все громче.
The recluse did not move; not a word, not a glance, not a sigh, not a sign of life.	Затворница не шелохнулась. Ни слова, ни взгляда, ни взора, ни малейшего признака жизни.
Oudarde, in her turn, in a sweeter, more caressing voice,-"Sister!" said she, "Sister Sainte-Gudule!"	- Сестра! Сестра Гудула! - в свою очередь, сказала Ударда более мягким и ласковым голосом.
The same silence; the same immobility.	Все то же молчание, та же неподвижность.
"A singular woman!" exclaimed Gervaise, "and one not to be moved by a catapult!"	- Странная женщина! - воскликнула Жервеза. - Ее и выстрелом не разбудишь!
"Perchance she is deaf," said Oudarde.	- Может, она оглохла? - высказала предположение Ударда.
"Perhaps she is blind," added Gervaise.	- Или ослепла? - прибавила Жервеза.
"Dead, perchance," returned Mahiette.	- А может, умерла? - спросила Майетта.
It is certain that if the soul had not already quitted this inert, sluggish, lethargic body, it had at least retreated and concealed itself in depths whither the perceptions of the exterior organs no longer penetrated.	Но если душа еще и не покинула это недвижимое, безгласное, бесчувственное тело, то, во всяком случае, она ушла так далеко, затаилась в таких его" глубинах, куда не проникали ощущения внешнего мира.
"Then we must leave the cake on the window," said Oudarde; "some scamp will take it.	- Придется оставить лепешку на подоконнике, -сказала Ударда. - Но ее стащит какой-нибудь мальчишка.

What shall we do to rouse her?"	Как бы это заставить ее очнуться?
Eustache, who, up to that moment had been diverted by a little carriage drawn by a large dog, which had just passed, suddenly perceived that his three conductresses were gazing at something through the window, and, curiosity taking possession of him in his turn, he climbed upon a stone post, elevated himself on tiptoe, and applied his fat, red face to the opening, shouting,	Тем временем Эсташ, чье внимание было до сих пор отвлечено проезжавшей тележкой, которую тащила большая собака, вдруг заметил, что его спутницы что-то разглядывают в оконце. Его тоже разобрало любопытство, он влез на тумбу, приподнялся на цыпочках и, прижав свое пухлое румяное личико к решетке, воскликнул:
"Mother, let me see too!"	- Мама, я тоже хочу посмотреть!
At the sound of this clear, fresh, ringing child's voice, the recluse trembled; she turned her head with the sharp, abrupt movement of a steel spring, her long, fleshless hands cast aside the hair from her brow, and she fixed upon the child, bitter, astonished, desperate eyes. This glance was but a lightning flash.	При звуке этого свежего, звонкого детского голоска затворница вздрогнула. Резким, стремительным движением стальной пружины она повернула голову и, откинув со лба космы волос своими длинными, костлявыми руками, вперила в ребенка изумленный, исполненный горечи и отчаяния взгляд, быстрый, как вспышка молнии.
"Oh my God!" she suddenly exclaimed, hiding her head on her knees, and it seemed as though her hoarse voice tore her chest as it passed from it, "do not show me those of others!"	- О боже! - крикнула она, уткнувшись лицом в колени; ее хриплый голос, казалось, разрывал ей грудь. - Не показывайте мне чужих детей!
"Good day, madam," said the child, gravely.	- Здравствуйте, сударыня! - с важностью сказал мальчик.
Nevertheless, this shock had, so to speak, awakened the recluse.	Неожиданное потрясение как бы пробудило затворницу к жизни.
A long shiver traversed her frame from head to foot; her teeth chattered; she half raised her head and said, pressing her elbows against her hips, and clasping her feet in her hands as though to warm them,-	Длительная дрожь пробежала по ее телу, зубы застучали, она приподняла голову и, прижав локти к бедрам, обхватив руками ступни, словно желая согреть их, промолвила:
"Oh, how cold it is!"	- О, какая стужа!
"Poor woman!" said Oudarde, with great compassion, "would you like a little fire?"	- Бедняжка! - с живым участием сказала Ударда. -Не принести ли вам огонька?
She shook her head in token of refusal.	Она отрицательно покачала головой.
"Well," resumed Oudarde, presenting her with a flagon; "here is some hippocras which will warm you; drink it."	- Ну так вот коричное вино, выпейте, это вас согреет, - продолжала Ударда, протягивая ей бутылку.
Again she shook her head, looked at Oudarde fixedly and replied,	Затворница снова отрицательно покачала головой и, пристально взглянув на Ударду, сказала:
"Water."	- Воды!
Oudarde persisted,-"No, sister, that is no beverage for January.	- Ну какой же это напиток в зимнюю пору!
You must drink a little hippocras and eat this leavened cake of maize, which we have baked for you."	Вам необходимо выпить немного вина и съесть вот эту маисовую лепешку, которую мы испекли для вас, настаивала Ударда.
She refused the cake which Mahiette offered to her, and said,	Затворница оттолкнула лепешку, протягиваемую ей Майеттой, и проговорила:

"Black bread."	- Черного хлеба!
"Come," said Gervaise, seized in her turn with an impulse of charity, and unfastening her woolen cloak, "here is a cloak which is a little warmer than yours."	- Сестра Гудула, - разжалобившись, сказала Жервеза и расстегнула свою суконную накидку. -Вот вам покрывало потеплее вашего. Накиньте-ка его себе на плечи.
She refused the cloak as she had refused the flagon and the cake, and replied,	Затворница отказалась от одежды, как ранее от вина и лепешки.
"A sack."	- Достаточно и вретища! - проговорила она.
"But," resumed the good Oudarde, "you must have perceived to some extent, that yesterday was a festival."	- Но ведь надо же чем-нибудь помянуть вчерашний праздник, - сказала добродушная Ударда.
"I do perceive it," said the recluse; "'tis two days now since I have had any water in my crock." She added, after a silence, "'Tis a festival, I am forgotten.	- Я его и так помню, - проговорила затворница, -вот уже два дня, как в моей кружке нет воды. -Помолчав немного, она добавила: - В праздники меня совсем забывают.
People do well.	И хорошо делают!
Why should the world think of me, when I do not think of it?	К чему людям думать обо мне, если я не думаю о них?
Cold charcoal makes cold ashes."	Потухшим угольям - холодная зола.
And as though fatigued with having said so much, she dropped her head on her knees again.	И, как бы утомившись от такой длинной речи, она вновь уронила голову на колени.
The simple and charitable Oudarde, who fancied that she understood from her last words that she was complaining of the cold, replied innocently,	Простоватая и сострадательная Ударда, понявшая из последних слов затворницы, что та все еще продолжает жаловаться на холод, наивно спросила:
"Then you would like a little fire?"	- Может быть, вам все-таки принести огонька?
"Fire!" said the sacked nun, with a strange accent; "and will you also make a little for the poor little one who has been beneath the sod for these fifteen years?"	- Огонька? - спросила вретишница с каким-то странным выражением. - А принесете вы его и той бедной крошке, которая вот уже пятнадцать лет покоится в земле?
Every limb was trembling, her voice quivered, her eyes flashed, she had raised herself upon her knees; suddenly she extended her thin, white hand towards the child, who was regarding her with a look of astonishment.	Она вся дрожала, голос у нее прерывался, очи пылали, она привстала на колени. Вдруг она простерла свою бледную, исхудавшую руку к изумленно смотревшему на нее Эсташу.
"Take away that child!" she cried. "The Egyptian woman is about to pass by."	- Унесите ребенка! - воскликнула она. - Здесь сейчас пройдет цыганка!
Then she fell face downward on the earth, and her forehead struck the stone, with the sound of one stone against another stone.	И упала ничком на пол; лоб ее с резким стуком ударился о плиту, словно камень о камень.
The three women thought her dead.	Женщины подумали, что она умерла.
A moment later, however, she moved, and they beheld her drag herself, on her knees and elbows, to the corner where the little shoe was.	Однако спустя мгновение она зашевелилась и поползла в тот угол, где лежал башмачок.

Then they dared not look; they no longer saw her; but they heard a thousand kisses and a thousand sighs, mingled with heartrending cries, and dull blows like those of a head in contact with a wall.	Они не посмели заглянуть туда, но им слышны были бессчетные поцелуи и вздохи, перемежавшиеся с душераздирающими воплями и глухими ударами, точно она билась головой о стену.
Then, after one of these blows, so violent that all three of them staggered, they heard no more.	После одного из ударов, столь яростного, что все они вздрогнули, до них больше не донеслось ни звука.
"Can she have killed herself?" said Gervaise, venturing to pass her head through the air-hole. "Sister!	- Неужели она убилась? - воскликнула Жервеза, рискнув просунуть голову сквозь решетку. -Сестра!
Sister Gudule!"	Сестра Гудула!
"Sister Gudule!" repeated Oudarde.	- Сестра Гу дула! - повторила Ударда.
"Ah! good heavens! she no longer moves!" resumed Gervaise; "is she dead? Gudule!	- Боже мой! Она не шевелится! Неужели она умерла? - продолжала Жервеза-Гудула!
Gudule!"	Гудула!
Mahiette, choked to such a point that she could not speak, made an effort.	В горле у Майетты стоял ком, и она долго не могла выговорить ни слова, но потом сделала над собой усилие и сказала:
"Wait," said she. Then bending towards the window, "Paquette!" she said,	- Подождите! - наклонившись к окну, она окликнула затворницу: - Пакетта!
"Paquette le Chantefleurie!"	Пакетта Шантфлери!
A child who innocently blows upon the badly ignited fuse of a bomb, and makes it explode in his face, is no more terrified than was Mahiette at the effect of that name, abruptly launched into the cell of Sister Gudule.	Ребенок, беспечно дунувший на тлеющий фитиль петарды и вызвавший этим взрыв, опаливший ему глаза, не испугался бы до такой степени, как испугалась Майетта, увидев, какое действие произвело это имя, вдруг прозвучавшее в келье сестры Гудулы.
The recluse trembled all over, rose erect on her bare feet, and leaped at the window with eyes so glaring that Mahiette and Oudarde, and the other woman and the child recoiled even to the parapet of the quay.	Затворница вздрогнула всем телом, встала на свои босые ноги и бросилась к оконцу; глаза ее горели таким огнем, что все три женщины и ребенок попятились до самого парапета набережной.
Meanwhile, the sinister face of the recluse appeared pressed to the grating of the air-hole.	Страшное лицо затворницы прижалось к решетке отдушины.
"Oh! oh!" she cried, with an appalling laugh; "'tis the Egyptian who is calling me!"	- О! Это цыганка зовет меня! - с диким хохотом крикнула она.
At that moment, a scene which was passing at the pillory caught her wild eye.	Сцена, происходившая в этот момент у позорного столба, приковала ее блуждающий взор.
Her brow contracted with horror, she stretched her two skeleton arms from her cell, and shrieked in a voice which resembled a death-rattle,	Ее лицо исказилось от ужаса, она протянула сквозь решетку высохшие, как у скелета, руки и голосом, походившим на предсмертное хрипение, крикнула:
"So 'tis thou once more, daughter of Egypt!	-Так это опять ты, цыганское отродье!
' Tis thou who callest me, stealer of children!	Это ты кличешь меня, воровка детей!

Well! Be thou accursed! accursed! accursed! accursed!"	Будь же ты проклята! Проклята! Проклята!
CHAPTER IV.	IV.
A TEAR FOR A DROP OF WATER.	Слеза за каплю воды
These words were, so to speak, the point of union of two scenes, which had, up to that time, been developed in parallel lines at the same moment, each on its particular theatre; one, that which the reader has just perused, in the Rat-Hole; the other, which he is about to read, on the ladder of the pillory.	Слова эти были как бы соединительным звеном между двумя сценами, которые разыгрывались одновременно и параллельно, каждая на своих подмостках; одна, только что нами описанная, - в Крысиной норе; другая, которую нам еще предстоит описать, - на лестнице позорного столба.
The first had for witnesses only the three women with whom the reader has just made acquaintance; the second had for spectators all the public which we have seen above, collecting on the Place de Gr?ve, around the pillory and the gibbet.	Свидетельницами первой были три женщины, с которыми читатель только что познакомился; зрителями второй был весь народ, который толпился на Гревской площади вокруг позорного столба и виселицы.
That crowd which the four sergeants posted at nine o'clock in the morning at the four corners of the pillory had inspired with the hope of some sort of an execution, no doubt, not a hanging, but a whipping, a cropping of ears, something, in short,-that crowd had increased so rapidly that the four policemen, too closely besieged, had had occasion to "press" it, as the expression then ran, more than once, by sound blows of their whips, and the haunches of their horses.	Появление четырех сержантов с девяти часов утра у четырех углов позорного столба сулило толпе не одно, так другое зрелище: если не повешение, то наказание плетьми или отсекновение ушей, -словом, нечто любопытное. Толпа росла так быстро, что сержантам, на которых она наседала, приходилось ее "свинчивать", как тогда говорили, ударами тяжелой плети и крупами лошадей.
This populace, disciplined to waiting for public executions, did not manifest very much impatience.	Впрочем, толпа, уже привыкшая к долгому ожиданию зрелища публичной кары, не выказывала слишком большого нетерпения.
It amused itself with watching the pillory, a very simple sort of monument, composed of a cube of masonry about six feet high and hollow in the interior.	Она развлекалась тем, что разглядывала позорный столб - незамысловатое сооружение в форме каменного полого куба вышиной футов в десять.
A very steep staircase, of unhewn stone, which was called by distinction "the ladder," led to the upper platform, upon which was visible a horizontal wheel of solid oak.	Несколько очень крутых, из необтесанного камня ступеней, именуемых "лестницей", вели на верхнюю площадку, где виднелось прикрепленное в горизонтальном положении колесо, сделанное из цельного дуба.
The victim was bound upon this wheel, on his knees, with his hands behind his back.	Преступника, поставленного на колени со скрученными за спиной руками, привязывали к этому колесу.
A wooden shaft, which set in motion a capstan concealed in the interior of the little edifice, imparted a rotatory motion to the wheel, which always maintained its horizontal position, and in this manner presented the face of the condemned man to all quarters of the square in succession.	Деревянный стержень, приводившийся в движение воротом, скрытым в этом маленьком строении, сообщал колесу вращательное движение и таким образом давал возможность видеть лицо наказуемого со всех концов площади.
This was what was called "turning" a criminal.	Это называлось "вертеть" преступника.

As the reader perceives, the pillory of the Gr?ve was far from presenting all the recreations of the pillory of the Halles.	Из вышеописанного ясно, что позорный столб на Гревской площади далеко не был таким затейливым, как позорный столб на Главном рынке.
Nothing architectural, nothing monumental.	Тут не было ни сложной архитектуры, ни монументальности.
No roof to the iron cross, no octagonal lantern, no frail, slender columns spreading out on the edge of the roof into capitals of acanthus leaves and flowers, no waterspouts of chimeras and monsters, on carved woodwork, no fine sculpture, deeply sunk in the stone.	Не было ни крыши с железным крестом, ни восьмигранного фонаря, ни хрупких колонок, расцветающих у самой крыши капителями в форме листьев аканта и цветов, ни водосточных труб в виде химер и чудовищ, ни деревянной резьбы, ни изящной, глубоко врезанной в камень скульптуры.
They were forced to content themselves with those four stretches of rubble work, backed with sandstone, and a wretched stone gibbet, meagre and bare, on one side.	Зрителям здесь приходилось довольствоваться четырьмя стенками бутовой кладки, двумя заслонами из песчаника и стоящей рядом скверной, жалкой виселицей из простого камня.
The entertainment would have been but a poor one for lovers of Gothic architecture.	Это было скудное угощение для любителей готической архитектуры.
It is true that nothing was ever less curious on the score of architecture than the worthy gapers of the Middle Ages, and that they cared very little for the beauty of a pillory.	Правда, почтенные ротозеи средних веков меньше всего интересовались памятниками старины и не думали о красоте позорного столба.
The victim finally arrived, bound to the tail of a cart, and when he had been hoisted upon the platform, where he could be seen from all points of the Place, bound with cords and straps upon the wheel of the pillory, a prodigious hoot, mingled with laughter and acclamations, burst forth upon the Place.	Наконец прибыл осужденный, привязанный к задку телеги. Когда его подняли на помост и привязали веревками и ремнями к колесу позорного столба, на площади поднялось неистовое гиканье вперемежку с хохотом и насмешливыми приветствиями.
They had recognized Quasimodo.	В осужденном узнали Квазимодо.
It was he, in fact.	Да, это был он.
The change was singular.	Странная превратность судьбы!
Pilloried on the very place where, on the day before, he had been saluted, acclaimed, and proclaimed Pope and Prince of Fools, in the cortege of the Duke of Egypt, the King of Thunes, and the Emperor of Galilee!	Быть прикованным к позорному столбу на той же площади, где еще накануне он, шествуя в сопровождении египетского герцога, короля Алтынного и императора Галилеи, был встречен приветствиями, рукоплесканиями и провозглашен единогласно папой и князем шутов!
One thing is certain, and that is, that there was not a soul in the crowd, not even himself, though in turn triumphant and the sufferer, who set forth this combination clearly in his thought.	Но можно было не сомневаться, что во всей этой толпе, включая и его самого, - то триумфатора, то осужденного, - не нашлось бы ни одного человека, способного сделать такое сопоставление.
Gringoire and his philosophy were missing at this spectacle.	Для этого нужен был Гренгуар с его философией.

Soon Michel Noiret, sworn trumpeter to the king, our lord, imposed silence on the louts, and proclaimed the sentence, in accordance with the order and command of monsieur the provost.	Вскоре глашатай его величества короля Мишель Нуаре заставил замолчать этот сброд и, согласно распоряжению и повелению прево, огласил приговор.
Then he withdrew behind the cart, with his men in livery surcoats.	Затем он со своими людьми в форменных полукафтаньях стал позади телеги.
Quasimodo, impassible, did not wince.	Квазимодо отнесся к этому безучастно, он даже бровью не повел.
All resistance had been rendered impossible to him by what was then called, in the style of the criminal chancellery, "the vehemence and firmness of the bonds" which means that the thongs and chains probably cut into his flesh; moreover, it is a tradition of jail and wardens, which has not been lost, and which the handcuffs still preciously preserve among us, a civilized, gentle, humane people (the galleys and the guillotine in parentheses).	Всякую попытку сопротивления пресекало то, что на языке тогдашних канцелярий уголовного суда называлось "силою и крепостью уз", иными словами - ремни и цепи, врезавшиеся в его тело. Эта традиция тюрем и галер все еще не исчезла. Мы - народ просвещенный, мягкий, гуманный (если взять в скобки гильотину и каторгу), и мы бережно храним ее в виде наручников.
He had allowed himself to be led, pushed, carried, lifted, bound, and bound again.	Квазимодо позволял распоряжаться собой, позволял толкать себя, тащить наверх, вязать и скручивать.
Nothing was to be seen upon his countenance but the astonishment of a savage or an idiot.	На его лице ничего нельзя было прочесть, кроме изумления дикаря или идиота.
He was known to be deaf; one might have pronounced him to be blind.	Что он глухой - знали все, но сейчас он казался еще и слепым.
They placed him on his knees on the circular plank; he made no resistance.	Его поставили на колени на круглую доску - он подчинился.
They removed his shirt and doublet as far as his girdle; he allowed them to have their way.	С него сорвали куртку и рубашку и обнажили до пояса - он не сопротивлялся.
They entangled him under a fresh system of thongs and buckles; he allowed them to bind and buckle him.	Его опутали еще одной сетью ремней и пряжек -он позволил себя стянуть и связать.
Only from time to time he snorted noisily, like a calf whose head is hanging and bumping over the edge of a butcher's cart.	Лишь время от времени он пыхтел, как теленок, голова которого, свесившись через край тележки мясника, болтается из стороны в сторону.
"The dolt," said Jehan Frollo of the Mill, to his friend Robin Poussepain (for the two students had followed the culprit, as was to have been expected), "he understands no more than a cockchafer shut up in a box!"	- Вот дуралей! - сказал Жеан Мельник своему другу Робену Пуспену (само собой разумеется, оба школяра следовали за осужденным). - Он соображает не больше майского жука, посаженного в коробку!
There was wild laughter among the crowd when they beheld Quasimodo's hump, his camel's breast, his callous and hairy shoulders laid bare.	Дикий хохот раздался в толпе, когда она увидела обнаженный горб Квазимодо, его верблюжью грудь, его волосатые острые плечи.
During this gayety, a man in the livery of the city, short of stature and robust of mien, mounted the platform and placed himself near the victim.	Не успело утихнуть это веселье, как на помост поднялся коренастый, дюжий человек, на одежде которого красовался герб города, и стал возле осужденного.
His name speedily circulated among the spectators.	Его имя с быстротой молнии облетело толпу.

It was Master Pierrat Torterue, official torturer to the Ch?telet.	Это был постоянный палач Шатле Пьера Тортерю.
He began by depositing on an angle of the pillory a black hour-glass, the upper lobe of which was filled with red sand, which it allowed to glide into the lower receptacle; then he removed his parti-colored surtout, and there became visible, suspended from his right hand, a thin and tapering whip of long, white, shining, knotted, plaited thongs, armed with metal nails. With his left hand, he negligently folded back his shirt around his right arm, to the very armpit.	Он начал с того, что поставил в один из углов площадки позорного столба черные песочные часы, верхняя чашечка которых была наполнена красным песком, мерно ссыпавшимся в нижнюю; затем снял с себя двухцветный плащ, и все увидели висевшую на его правой руке тонкую плеть из белых лоснившихся длинных узловатых ремней с металлическими коготками на концах; левой рукой он небрежно засучил рукав на правой до самого плеча.
In the meantime, Jehan Frollo, elevating his curly blonde head above the crowd (he had mounted upon the shoulders of Robin Poussepain for the purpose), shouted:	Тем временем Жеан Фролло, подняв белокурую кудрявую голову над толпой (для чего он взобрался на плечи Робена Пуспена), выкрикивал:
"Come and look, gentle ladies and men! they are going to peremptorily flagellate Master Quasimodo, the bellringer of my brother, monsieur the archdeacon of Josas, a knave of oriental architecture, who has a back like a dome, and legs like twisted columns!"	-Господа! Дамы! Пожалуйте сюда! Сию минуту начнут стегать Квазимодо, звонаря моего брата, архидьякона Жозасского. Чудный образец восточной архитектуры: спина - как купол, ноги -как витые колонны!
And the crowd burst into a laugh, especially the boys and young girls.	Толпа разразилась хохотом; особенно весело смеялись дети и молодые девушки.
At length the torturer stamped his foot.	Палач топнул ногой.
The wheel began to turn. Quasimodo wavered beneath his bonds.	Колесо завертелось, Квазимодо покачнулся в своих оковах.
The amazement which was suddenly depicted upon his deformed face caused the bursts of laughter to redouble around him.	Безобразное его лицо выразило изумление; смех толпы стал еще громче.
All at once, at the moment when the wheel in its revolution presented to Master Pierrat, the humped back of Quasimodo, Master Pierrat raised his arm; the fine thongs whistled sharply through the air, like a handful of adders, and fell with fury upon the wretch's shoulders.	Когда во время одного из поворотов колеса горбатая спина Квазимодо оказалась перед мэтром Пьера, палач взмахнул рукой. Тонкие ремни, словно клубок ужей, с пронзительным свистом рассекли воздух и яростно обрушились на спину несчастного.
Quasimodo leaped as though awakened with a start.	Квазимодо подскочил на месте, как бы внезапно пробужденный от сна.
He began to understand.	Теперь он начинал понимать.
He writhed in his bonds; a violent contraction of surprise and pain distorted the muscles of his face, but he uttered not a single sigh.	Он корчился в своих путах, сильнейшая судорога изумления и боли исказила его лицо, но он не издал ни единого звука.
He merely turned his head backward, to the right, then to the left, balancing it as a bull does who has been stung in the flanks by a gadfly.	Он лишь откинул голову, повернул ее направо, затем налево, словно бык, которого укусил слепень.
A second blow followed the first, then a third, and another and another, and still others.	За первым ударом последовал второй, третий, еще, и еще, без конца.
The wheel did not cease to turn, nor the blows to rain down.	Колесо вращалось непрерывно, удары сыпались градом.

Soon the blood burst forth, and could be seen trickling in a thousand threads down the hunchback's black shoulders; and the slender thongs, in their rotatory motion which rent the air, sprinkled drops of it upon the crowd.	Полилась кровь; было видно, как она тысячью струек змеилась по смуглым плечам горбуна, а тонкие ремни, вращаясь и разрезая воздух, разбрызгивали ее в толпу.
Quasimodo had resumed, to all appearance, his first imperturbability.	Казалось, по крайней мере с виду, что Квазимодо вновь стал безучастен ко всему.
He had at first tried, in a quiet way and without much outward movement, to break his bonds.	Сначала он пытался незаметно, без особенно сильных движений, разорвать свои путы.
His eye had been seen to light up, his muscles to stiffen, his members to concentrate their force, and the straps to stretch.	Видно было, как загорелся его глаз, как напружинились мускулы, как напряглось тело и натянулись ремни и цепи.
The effort was powerful, prodigious, desperate; but the provost's seasoned bonds resisted.	Это было мощное, страшное, отчаянное усилие; но испытанные оковы парижского прево выдержали.
They cracked, and that was all.	Они только затрещали.
Quasimodo fell back exhausted.	Обессиленный Квазимодо словно обмяк.
Amazement gave way, on his features, to a sentiment of profound and bitter discouragement.	Изумление на его лице сменилось выражением глубокой скорби и уныния.
He closed his single eye, allowed his head to droop upon his breast, and feigned death.	Он закрыл свой единственный глаз, поник головою и замер.
From that moment forth, he stirred no more.	Больше он уже не шевелился.
Nothing could force a movement from him. Neither his blood, which did not cease to flow, nor the blows which redoubled in fury, nor the wrath of the torturer, who grew excited himself and intoxicated with the execution, nor the sound of the horrible thongs, more sharp and whistling than the claws of scorpions.	Ничто не могло вывести его из оцепенения: ни льющаяся кровь, ни усилившееся бешенство ударов, ни ярость палача, возбужденного и опьяненного собственной жестокостью, ни свист ужасных ремней, более резкий, чем полет ядовитых насекомых.
At length a bailiff from the Ch?telet clad in black, mounted on a black horse, who had been stationed beside the ladder since the beginning of the execution, extended his ebony wand towards the hour-glass.	Наконец судебный пристав Шатле, одетый в черное, верхом на вороном коне, с самого начала наказания стоявший возле лестницы, протянул к песочным часам свой жезл из черного дерева.
The torturer stopped.	Палач прекратил пытку.
The wheel stopped.	Колесо остановилось.
Quasimodo's eye opened slowly.	Медленно раскрылся глаз Квазимодо.
The scourging was finished.	Бичевание окончилось.
Two lackeys of the official torturer bathed the bleeding shoulders of the patient, anointed them with some unguent which immediately closed all the wounds, and threw upon his back a sort of yellow vestment, in cut like a chasuble.	Два помощника палача обмыли сочившиеся кровью плечи осужденного, смазали их какой-то мазью, от которой раны тотчас же затянулись, и накинули ему на спину нечто вроде желтого передника, напоминавшего нарамник.
In the meanwhile, Pierrat Torterue allowed the thongs, red and gorged with blood, to drip upon the pavement.	Пьера Тортерю стряхивал белые ремни плети, и окрасившая и пропитавшая их кровь капала на мостовую.

All was not over for Quasimodo.	Но это было еще не все.
He had still to undergo that hour of pillory which Master Florian Barbedienne had so judiciously added to the sentence of Messire Robert d'Estouteville; all to the greater glory of the old physiological and psychological play upon words of Jean de Cum?ne, Surdus absurdus: a deaf man is absurd.	Квазимодо надлежало выстоять у позорного столба тот час, который столь справедливо был добавлен Флорианом Барбедьеном к приговору мессира Робера д'Эстутвиля, - к вящей славе старинного афоризма Иоанна Куменского, связывающего физиологию с психологией: surdus absurdus.
So the hour-glass was turned over once more, and they left the hunchback fastened to the plank, in order that justice might be accomplished to the very end.	Итак, песочные часы перевернули, и горбуна оставили привязанным к доске, дабы полностью удовлетворить правосудие.
The populace, especially in the Middle Ages, is in society what the child is in the family.	Простонародье, особенно времен средневековья, является в обществе тем же, чем ребенок в семье.
As long as it remains in its state of primitive ignorance, of moral and intellectual minority, it can be said of it as of the child,-	До тех пор, пока оно пребывает в состоянии первобытного неведения, морального и умственного несовершеннолетия, о нем, как о ребенке, можно сказать:
'Tis the pitiless age.	В сем возрасте не знают состраданье.
We have already shown that Quasimodo was generally hated, for more than one good reason, it is true.	Мы уже упоминали о том, что Квазимодо был предметом общей ненависти, и не без основания.
There was hardly a spectator in that crowd who had not or who did not believe that he had reason to complain of the malevolent hunchback of Notre-Dame.	Во всей этой толпе не было человека, который бы не считал себя вправе пожаловаться на зловредного горбуна Собора Парижской Богоматери.
The joy at seeing him appear thus in the pillory had been universal; and the harsh punishment which he had just suffered, and the pitiful condition in which it had left him, far from softening the populace had rendered its hatred more malicious by arming it with a touch of mirth.	Появление Квазимодо у позорного столба было встречено всеобщим ликованием. Жестокая пытка, которой он подвергся, и его жалкое состояние после пытки не только не смягчили толпу, но, наоборот, усилили ее ненависть, вооружив ее жалом насмешки.
Hence, the "public prosecution" satisfied, as the bigwigs of the law still express it in their jargon, the turn came of a thousand private vengeances.	Когда было выполнено "общественное требование возмездия", как и сейчас еще выражаются обладатели судейских колпаков, наступила очередь для сведения с Квазимодо множества личных счетов.
Here, as in the Grand Hall, the women rendered themselves particularly prominent.	Здесь, как и в большой зале Дворца, сильнее всех шумели женщины.
All cherished some rancor against him, some for his malice, others for his ugliness.	Почти все они имели на него зуб: одни - за его злобные выходки, другие - за его уродство.
The latter were the most furious.	Последние бесновались пуще первых.
"Oh! mask of Antichrist!" said one.	- Антихристова харя! - кричала одна.
"Rider on a broom handle!" cried another.	- Чертов наездник на помеле! - кричала другая.
"What a fine tragic grimace," howled a third, "and who would make him Pope of the Fools if to-day were yesterday?"	- Ну и рожа! Его наверное выбрали бы папой шутов, если бы сегодняшний день превратился во вчерашний! - рычала третья.

"'Tis well," struck in an old woman. "This is the grimace of the pillory. When shall we have that of the gibbet?"	- Это что! - сокрушалась старуха. - Такую рожу он корчит у позорного столба, а вот если бы взглянуть, какая у него будет на виселице!
"When will you be coiffed with your big bell a hundred feet under ground, cursed bellringer?"	- Когда же большой колокол хватит тебя по башке и вгонит на сто футов в землю, проклятый звонарь?
"But 'tis the devil who rings the Angelus!"	- И этакий дьявол звонит к вечерне!
"Oh! the deaf man! the one-eyed creature! the hunch-back! the monster!"	-Ах ты, глухарь! Горбун кривоглазый! Чудовище!
"A face to make a woman miscarry better than all the drugs and medicines!"	- Эта образина заставит выкинуть младенца лучше, чем все средства и снадобья.
And the two scholars, Jehan du Moulin, and Robin Poussepain, sang at the top of their lungs, the ancient refrain,-	А оба школяра - Жеан Мельник и Робен Пуспен -распевали во всю глотку старинную народную песню:
"Une hart Pour le pendard!	Висельнику - веревка!
Un fagot Pour le magot!"	Уроду - костер!
A thousand other insults rained down upon him, and hoots and imprecations, and laughter, and now and then, stones.	Оскорбления, брань, насмешки и камни так и сыпались на него со всех сторон.
Quasimodo was deaf but his sight was clear, and the public fury was no less energetically depicted on their visages than in their words.	Квазимодо был глух, но зорок, а народная ярость выражалась на лицах не менее ярко, чем в словах.
Moreover, the blows from the stones explained the bursts of laughter.	К тому же удар камнем великолепно дополнял значение каждой издевки.
At first he held his ground.	Некоторое время он крепился.
But little by little that patience which had borne up under the lash of the torturer, yielded and gave way before all these stings of insects.	Но мало-помалу терпение, закалившееся под плетью палача, стало сдавать и отступило перед этими комариными укусами.
The bull of the Asturias who has been but little moved by the attacks of the picador grows irritated with the dogs and banderilleras.	Так астурийский бык, равнодушный к атакам пикадора, приходит в ярость от своры собак и от бандерилий.
He first cast around a slow glance of hatred upon the crowd.	Он медленно, угрожающим взглядом обвел толпу.
But bound as he was, his glance was powerless to drive away those flies which were stinging his wound.	Но, крепко связанный по рукам и ногам, он не мог одним лишь взглядом отогнать этих мух, впившихся в его рану.
Then he moved in his bonds, and his furious exertions made the ancient wheel of the pillory shriek on its axle.	И он заметался. От его бешеных рывков затрещало на брусьях старое колесо позорного столба.
All this only increased the derision and hooting.	Но все это повело к тому, что насмешки и издевательства толпы только усилились.
Then the wretched man, unable to break his collar, like that of a chained wild beast, became tranquil once more; only at intervals a sigh of rage heaved the hollows of his chest.	Несчастный, подобно дикому зверю, посаженному на цепь и бессильному перегрызть ошейник, внезапно успокоился. Только яростный вздох по временам вздымал его грудь.

There was neither shame nor redness on his face.	Лицо его не выражало ни стыда, ни смущения.
He was too far from the state of society, and too near the state of nature to know what shame was.	Он был слишком чужд человеческому обществу и слишком близок к первобытному состоянию, чтобы понимать, что такое стыд.
Moreover, with such a degree of deformity, is infamy a thing that can be felt?	Да и можно ли при таком уродстве чувствовать позор своего положения?
But wrath, hatred, despair, slowly lowered over that hideous visage a cloud which grew ever more and more sombre, ever more and more charged with electricity, which burst forth in a thousand lightning flashes from the eye of the cyclops.	Но постепенно гнев, ненависть, отчаяние стали медленно заволакивать его безобразное лицо тучей, все более и более мрачной, все более насыщенной электричеством, которое тысячью молний вспыхивало в глазу этого циклопа.
Nevertheless, that cloud cleared away for a moment, at the passage of a mule which traversed the crowd, bearing a priest.	Туча на миг прояснилась при появлении священника, пробиравшегося сквозь толпу верхом на муле.
As far away as he could see that mule and that priest, the poor victim's visage grew gentler. The fury which had contracted it was followed by a strange smile full of ineffable sweetness, gentleness, and tenderness.	Как только несчастный осужденный еще издали заметил мула и священника, лицо его смягчилось, ярость, искажавшая его черты, уступила место странной улыбке, исполненной нежности, умиления и неизъяснимой любви.
In proportion as the priest approached, that smile became more clear, more distinct, more radiant.	По мере приближения священника эта улыбка становилась все ярче, все отчетливее, все лучезарнее.
It was like the arrival of a Saviour, which the unhappy man was greeting.	Несчастный словно приветствовал своего спасителя.
But as soon as the mule was near enough to the pillory to allow of its rider recognizing the victim, the priest dropped his eyes, beat a hasty retreat, spurred on rigorously, as though in haste to rid himself of humiliating appeals, and not at all desirous of being saluted and recognized by a poor fellow in such a predicament.	Но в ту минуту, когда мул настолько приблизился к позорному столбу, что всадник мог узнать осужденного, священник опустил глаза, круто повернул назад и с такой силой пришпорил мула, словно спешил избавиться от оскорбительных для него просьб, не испытывая ни малейшего желания, чтобы его узнал и приветствовал горемыка, стоявший у позорного столба.
This priest was Archdeacon Dom Claude Frollo.	Это был архидьякон Клод Фролло.
The cloud descended more blackly than ever upon Quasimodo's brow.	Мрачная туча снова надвинулась на лицо Квазимодо.
The smile was still mingled with it for a time, but was bitter, discouraged, profoundly sad.	Порой сквозь нее еще пробивалась улыбка, но полная горечи, уныния и бесконечной скорби.
Time passed on.	Время шло.
He had been there at least an hour and a half, lacerated, maltreated, mocked incessantly, and almost stoned.	Уже почти полтора часа стоял он тут, израненный, истерзанный, осмеянный, забросанный камнями.
All at once he moved again in his chains with redoubled despair, which made the whole framework that bore him tremble, and, breaking the silence which he had obstinately preserved hitherto, he cried in a hoarse and furious voice, which resembled a bark rather than a human cry, and which was drowned in the noise of the hoots-"Drink!"	Вдруг он снова заметался, да так неистово, что сооружение, на котором он стоял, дрогнуло; нарушив свое упорное молчание, он хриплым и яростным голосом, похожим скорее на собачий лай, чем на голос человека, закричал, покрывая шум и гиканье: - Пить!

This exclamation of distress, far from exciting compassion, only added amusement to the good Parisian populace who surrounded the ladder, and who, it must be confessed, taken in the mass and as a multitude, was then no less cruel and brutal than that horrible tribe of robbers among whom we have already conducted the reader, and which was simply the lower stratum of the populace.	Этот вопль отчаяния не только не возбудил сострадания, но вызвал прилив веселости среди обступившего лестницу доброго парижского простонародья, отличавшегося в ту пору не меньшей жестокостью и грубостью, чем страшное племя бродяг, с которым мы уже познакомили читателя и которое, в сущности говоря, представляло собой самые низы этого простонародья.
Not a voice was raised around the unhappy victim, except to jeer at his thirst.	Если кто из толпы и поднимал голос, то лишь для того, чтобы поглумиться над его жаждой.
It is certain that at that moment he was more grotesque and repulsive than pitiable, with his face purple and dripping, his eye wild, his mouth foaming with rage and pain, and his tongue lolling half out.	Верно и то, что Квазимодо был сейчас скорее смешон и отвратителен, чем жалок: по его пылающему лицу струился пот, взор блуждал, на губах выступила пена бешенства и муки, язык наполовину высунулся изо рта.
It must also be stated that if a charitable soul of a bourgeois or bourgeoise, in the rabble, had attempted to carry a glass of water to that wretched creature in torment, there reigned around the infamous steps of the pillory such a prejudice of shame and ignominy, that it would have sufficed to repulse the good Samaritan.	Следует добавить, что если бы даже и нашлась какая-нибудь добрая душа, какойнибудь сердобольный горожанин или горожанка, пожелавшие принести воды несчастному, страдающему существу, то в представлении окружающих гнусные ступени этого столба были настолько связаны с бесчестием и позором, что одного этого предрассудка было достаточно, чтобы оттолкнуть доброго самаритянина.
At the expiration of a few moments, Quasimodo cast a desperate glance upon the crowd, and repeated in a voice still more heartrending:	Подождав несколько минут. Квазимодо обвел толпу взором отчаяния и повторил еще громче:
"Drink!"	- Пить!
And all began to laugh.	И снова поднялся хохот.
"Drink this!" cried Robin Poussepain, throwing in his face a sponge which had been soaked in the gutter. "There, you deaf villain, I'm your debtor."	- На вот, пососи-ка! - крикнул Робен Пуспен, бросая ему в лицо намоченную в луже тряпку. -Получай, мерзкий глухарь! Я у тебя в долгу!
A woman hurled a stone at his head,-	Какая-то женщина швырнула ему камнем в голову:
"That will teach you to wake us up at night with your peal of a dammed soul."	- Это отучит тебя будить нас по ночам твоим проклятым звоном!
"He, good, my son!" howled a cripple, making an effort to reach him with his crutch, "will you cast any more spells on us from the top of the towers of Notre-Dame?"	- Ну что, сынок, - рычал паралитик, пытаясь достать его своим костылем, - будешь теперь наводить на нас порчу с башен Собора Богоматери?
"Here's a drinking cup!" chimed in a man, flinging a broken jug at his breast. "'Twas you that made my wife, simply because she passed near you, give birth to a child with two heads!"	- Вот тебе чашка для питья! - крикнул какой-то человек, запуская ему в грудь разбитой кружкой -Стоило тебе пройти мимо моей жены, когда она была брюхата, и она родила ребенка о двух головах!
"And my cat bring forth a kitten with six paws!" yelped an old crone, launching a brick at him.	- А моя кошка - котенка о шести лапках! -проверещала какая-то старуха, бросая в него черепком.

"Drink!" repeated Quasimodo panting, and for the third time.	- Пить! - в третий раз, задыхаясь, повторил Квазимодо.
At that moment he beheld the crowd give way.	И тут он увидел, что весь этот сброд расступился.
A young girl, fantastically dressed, emerged from the throng.	От толпы отделилась девушка в причудливом наряде.
She was accompanied by a little white goat with gilded horns, and carried a tambourine in her hand.	Ее сопровождала белая козочка с позолоченными рожками. В руках у девушки был бубен.
Quasimodo's eyes sparkled.	Глаз Квазимодо засверкал.
It was the gypsy whom he had attempted to carry off on the preceding night, a misdeed for which he was dimly conscious that he was being punished at that very moment; which was not in the least the case, since he was being chastised only for the misfortune of being deaf, and of having been judged by a deaf man.	То была та самая цыганка, которую он прошлой ночью пытался похитить: за этот проступок, как он теперь смутно догадывался, он и нес наказание; это, впрочем, нисколько не соответствовало действительности, ибо он терпел кару лишь за то, что имел несчастье, будучи глухим, попасть к глухому судье.
He doubted not that she had come to wreak her vengeance also, and to deal her blow like the rest.	Он не сомневался, что девушка явилась сюда, чтобы отомстить ему и, как и все, нанести удар.
He beheld her, in fact, mount the ladder rapidly.	И правда: он увидел, что она быстро поднимается по лестнице.
Wrath and spite suffocate him.	Гнев и досада душили его.
He would have liked to make the pillory crumble into ruins, and if the lightning of his eye could have dealt death, the gypsy would have been reduced to powder before she reached the platform.	Ему хотелось сокрушите позорный столб, и если бы молния, которую метнул его взгляд, обладала смертоносной силой, то прежде чем цыганка достигла площадки, она была бы испепелена.
She approached, without uttering a syllable, the victim who writhed in a vain effort to escape her, and detaching a gourd from her girdle, she raised it gently to the parched lips of the miserable man.	Она молча приблизилась к осужденному, тщетно извивавшемуся в своих путах, чтобы ускользнуть от нее, и, отстегнув от своего пояса флягу, осторожно поднесла ее к пересохшим губам несчастного.
Then, from that eye which had been, up to that moment, so dry and burning, a big tear was seen to fall, and roll slowly down that deformed visage so long contracted with despair.	И тогда этот сухой, воспаленный глаз увлажнился, и крупная слеза медленно покатилась по искаженному отчаянием безобразному лицу.
It was the first, in all probability, that the unfortunate man had ever shed.	Быть может, то была первая слеза, которую этот горемыка пролил в своей жизни.
Meanwhile, he had forgotten to drink.	Казалось, он забыл, что хочет пить.
The gypsy made her little pout, from impatience, and pressed the spout to the tusked month of Quasimodo, with a smile.	От нетерпения цыганка сделала свою обычную гримаску и, улыбаясь, прижала флягу к торчащим зубам Квазимодо.
He drank with deep draughts.	Он пил большими глотками.
His thirst was burning.	Его мучила жажда.
When he had finished, the wretch protruded his black lips, no doubt, with the object of kissing the beautiful hand which had just succoured him.	Напившись, несчастный вытянул почерневшие губы, как бы желая поцеловать прекрасную руку, оказавшую ему такую милость.

But the young girl, who was, perhaps, somewhat distrustful, and who remembered the violent attempt of the night, withdrew her hand with the frightened gesture of a child who is afraid of being bitten by a beast.	Но девушка была настороже. Она, видимо, не забыла еще о грубом нападении на нее минувшей ночью и испуганно отдернула руку, словно ребенок, боящийся, что его укусит животное.
Then the poor deaf man fixed on her a look full of reproach and inexpressible sadness.	Квазимодо устремил на нее взгляд, полный упрека и невыразимой грусти.
It would have been a touching spectacle anywhere,-this beautiful, fresh, pure, and charming girl, who was at the same time so weak, thus hastening to the relief of so much misery, deformity, and malevolence.	Кого бы не тронуло зрелище красоты, свежести, невинности, очарования и хрупкости, пришедшей в порыве милосердия на помощь воплощению несчастья, уродства и злобы!
On the pillory, the spectacle was sublime.	У позорного столба это зрелище было величественным.
The very populace were captivated by it, and began to clap their hands, crying,-	Даже толпа была им захвачена и принялась рукоплескать.
"Noel!	"Слава!
Noel!"	Слава!" - кричала она.
It was at that moment that the recluse caught sight, from the window of her bole, of the gypsy on the pillory, and hurled at her her sinister imprecation,-	В эту минуту затворница из оконца своей норы увидела на площадке позорного столба цыганку и крикнула ей свое зловещее:
"Accursed be thou, daughter of Egypt!	- Будь ты проклята, цыганское отродье!
Accursed! accursed!"	Проклята! Проклята!
CHAPTER V. END OF THE STORY OF THE CAKE.	V. Конец рассказа о лепешке
La Esmeralda turned pale and descended from the pillory, staggering as she went.	Эсмеральда побледнела и, пошатываясь, спустилась вниз.
The voice of the recluse still pursued her,-	Голос затворницы продолжал ее преследовать:
"Descend! descend! Thief of Egypt! thou shalt ascend it once more!"	- Слезай, слезай, египетская воровка! Все равно взойдешь!
"The sacked nun is in one of her tantrums," muttered the populace; and that was the end of it.	- Вретишница опять чудит, - говорили в толпе, но ничего больше не добавляли.
For that sort of woman was feared; which rendered them sacred.	Такие женщины внушали страх, и это делало их неприкосновенными.
People did not then willingly attack one who prayed day and night.	В те времена остерегались нападать на тех, кто денно и нощно молился.
The hour had arrived for removing Quasimodo.	Настало время освободить Квазимодо.
He was unbound, the crowd dispersed.	Его увели, и толпа тотчас же разошлась.
Near the Grand Pont, Mahiette, who was returning with her two companions, suddenly halted,-	У большого моста Майетта, возвращавшаяся домой со своими двумя спутницами, внезапно остановилась:
"By the way, Eustache! what did you do with that cake?"	- Кстати, Эсташ, куда ты девал лепешку?

"Mother," said the child, "while you were talking with that lady in the bole, a big dog took a bite of my cake, and then I bit it also."	- Матушка! - ответил ребенок. - Пока вы разговаривали с этой дамой, что сидит в норе, прибежала большая собака и откусила кусок моей лепешки, тогда и я откусил.
"What, sir, did you eat the whole of it?" she went on.	- Как! - воскликнула мать. - Ты съел всю лепешку?
"Mother, it was the dog.	- Матушка, это не я, это собака.
I told him, but he would not listen to me.	Я не позволял, но она меня не послушалась.
Then I bit into it, also."	Ну, тогда я тоже стал есть, вот и все.
"'Tis a terrible child!" said the mother, smiling and scolding at one and the same time. "Do you see, Oudarde? He already eats all the fruit from the cherry-tree in our orchard of Charlerange.	- Ужасный ребенок! - ворча и улыбаясь сказала мать. - Знаете, Ударда, он один объедает все вишневое дерево на нашем дворе в Шарлеранже.
So his grandfather says that he will be a captain.	Недаром его дед говорит, что быть ему капитаном.
Just let me catch you at it again, Master Eustache. Come along, you greedy fellow!"	Попробуй еще хоть раз, Эсташ... Смотри ты у меня, увалень!
VOLUME II.	Книга седьмая
CHAPTER I. THE DANGER OF CONFIDING ONE'S SECRET TO A GOAT.	I. О том, как опасно доверять свою тайну козе
Many weeks had elapsed.	Прошло несколько недель.
The first of March had arrived.	Было начало марта.
The sun, which Dubartas, that classic ancestor of periphrase, had not yet dubbed the "Grand-duke of Candles," was none the less radiant and joyous on that account.	Солнце, которое Дюборта, этот классический родоначальник перифразы, еще не успел наименовать "великим князем свечей", тем не менее сияло уже ярко и весело.
It was one of those spring days which possesses so much sweetness and beauty, that all Paris turns out into the squares and promenades and celebrates them as though they were Sundays.	Стоял один из тех весенних, мягких, чудесных дней, которым весь Париж, высыпав на площади и бульвары, радуется, точно празднику.
In those days of brilliancy, warmth, and serenity, there is a certain hour above all others, when the fa?ade of Notre-Dame should be admired.	В эти прозрачные, теплые, безоблачные дни бывает час, когда хорошо пойти полюбоваться порталом Собора Богоматери.
It is the moment when the sun, already declining towards the west, looks the cathedral almost full in the face.	Это то время, когда солнце, уже склонившееся к закату, стоит почти напротив фасада собора.
Its rays, growing more and more horizontal, withdraw slowly from the pavement of the square, and mount up the perpendicular fa?ade, whose thousand bosses in high relief they cause to start out from the shadows, while the great central rose window flames like the eye of a cyclops, inflamed with the reflections of the forge.	Его лучи, становясь все прямее, медленно покидают мостовую Соборной площади и взбираются по отвесной стене фасада, выхватывая из мрака множество его рельефных украшений, между тем как громадная центральная розетка пылает, словно глаз циклопа, отражающий пламя кузнечного горна.
This was the hour.	Был именно этот час.

Opposite the lofty cathedral, reddened by the setting sun, on the stone balcony built above the porch of a rich Gothic house, which formed the angle of the square and the Rue du Parvis, several young girls were laughing and chatting with every sort of grace and mirth.	Напротив высокого собора, обагренного закатом, на каменном балконе, устроенном над порталом богатого готического дома, стоявшего на углу площади и Папертной улицы, жеманничая и дурачась, болтали и смеялись красивые девушки.
From the length of the veil which fell from their pointed coif, twined with pearls, to their heels, from the fineness of the embroidered chemisette which covered their shoulders and allowed a glimpse, according to the pleasing custom of the time, of the swell of their fair virgin bosoms, from the opulence of their under-petticoats still more precious than their overdress (marvellous refinement), from the gauze, the silk, the velvet, with which all this was composed, and, above all, from the whiteness of their hands, which certified to their leisure and idleness, it was easy to divine they were noble and wealthy heiresses.	Длинные покрывала, спускавшиеся до самых пят с верхушки их остроконечного головного убора, унизанного жемчугом, тонкие вышитые шемизетки, прикрывавшие плечи, оставляя обнаженной, согласно тогдашней очаровательной моде, верхнюю часть их прелестной девственной груди, пышность нижних юбок, еще более дорогих, чем верхняя одежда (пленительная изысканность!), газ, шелк, бархатная отделка, а в особенности белизна ручек, свидетельствовавшая о праздности и лени, - все это ясно указывало на то, что девушки - знатные и богатые наследницы.
They were, in fact, Damoiselle Fleur-de-Lys de Gondelaurier and her companions, Diane de Christeuil, Amelotte de Montmichel, Colombe de Gaillefontaine, and the little de Champchevrier maiden; all damsels of good birth, assembled at that moment at the house of the dame widow de Gondelaurier, on account of Monseigneur de Beaujeu and Madame his wife, who were to come to Paris in the month of April, there to choose maids of honor for the Dauphiness Marguerite, who was to be received in Picardy from the hands of the Flemings.	И в самом деле: это были Флер-де-Лис де Гонделорье и ее подруги: Диана де Кристейль, Амлотта де Монмишель, Коломба де Гайльфонтен и маленькая Шаншеврие, - девушки благородного происхождения, и собрались они в этот час у вдовы г-жи де Гонделорье. В апреле в Париж должны были прибыть монсеньор де Боже с супругой и выбрать здесь фрейлин для невесты дофина, Маргариты, чтобы встретить ее в Пикардии, куда ее доставят фландрцы.
Now, all the squires for twenty leagues around were intriguing for this favor for their daughters, and a goodly number of the latter had been already brought or sent to Paris.	Все дворяне на тридцать лье в окружности добивались этой чести для своих дочерей; многие из них уже привезли или отправили своих дочерей в Париж.
These four maidens had been confided to the discreet and venerable charge of Madame Aloise de Gondelaurier, widow of a former commander of the king's cross-bowmen, who had retired with her only daughter to her house in the Place du Parvis, Notre-Dame, in Paris.	Девицы были поручены родителями разумному покровительству почтенной Алоизы де Г онделорье, вдовы бывшего начальника королевских стрелков, уединенно жившей со своей единственной дочерью в особняке на площади Собора Богоматери.
The balcony on which these young girls stood opened from a chamber richly tapestried in fawn-colored Flanders leather, stamped with golden foliage.	Дверь балкона, на котором сидели девушки, вела в богатый покой, обитый желтой фламандской кожей с тисненым золотым узором.
The beams, which cut the ceiling in parallel lines, diverted the eye with a thousand eccentric painted and gilded carvings.	Параллельно пересекавшие потолок балки веселили глаз причудливыми лепными украшениями, раскрашенными и позолоченными.
Splendid enamels gleamed here and there on carved chests; a boar's head in faience crowned a magnificent dresser, whose two shelves announced that the mistress of the house was the wife or widow of a knight banneret.	На резных ларях отливала всеми цветами радуги роскошная эмаль; фаянсовая кабанья голова увенчивала великолепный поставец, высота которого свидетельствовала о том, что хозяйка была женой или вдовой поместного дворянина, имевшего свое знамя.

At the end of the room, by the side of a lofty chimney blazoned with arms from top to bottom, in a rich red velvet arm-chair, sat Dame de Gondelaurier, whose five and fifty years were written upon her garments no less distinctly than upon her face.	В глубине покоя, близ камина, сверху донизу покрытого гербами и эмблемами, в роскошном, обитом алым бархатом кресле сидела г-жа де Г онделорье, пятидесятилетняя женщина, о возрасте которой можно было догадаться и по лицу и по одежде.
Beside her stood a young man of imposing mien, although partaking somewhat of vanity and bravado-one of those handsome fellows whom all women agree to admire, although grave men learned in physiognomy shrug their shoulders at them.	Возле нее стоял молодой человек, довольно представительный, но фатоватый и самодовольный, - один из тех красавцев мужчин, которыми восхищаются женщины, между тем как люди серьезные и физиономисты, глядя на них, пожимают плечами.
This young man wore the garb of a captain of the king's unattached archers, which bears far too much resemblance to the costume of Jupiter, which the reader has already been enabled to admire in the first book of this history, for us to inflict upon him a second description.	Этот молодой дворянин был одет в блестящий мундир начальника королевских стрелков, настолько походивший на костюм Юпитера, уже описанный нами в первой части этого рассказа, что мы можем не утомлять читателя вторичным его описанием.
The damoiselles were seated, a part in the chamber, a part in the balcony, some on square cushions of Utrecht velvet with golden corners, others on stools of oak carved in flowers and figures.	Благородные девицы сидели кто в комнате, кто на балконе, одни - на обитых утрехтским бархатом четырехугольных с золотыми углами подушках, другие - на дубовых скамьях, украшенных резными цветами и фигурами.
Each of them held on her knee a section of a great needlework tapestry, on which they were working in company, while one end of it lay upon the rush mat which covered the floor.	У каждой на коленях лежал край вышивания по канве, над которым они все вместе работали и большая часть которого спускалась на циновку, покрывавшую пол.
They were chatting together in that whispering tone and with the half-stifled laughs peculiar to an assembly of young girls in whose midst there is a young man.	Они переговаривались полушепотом, с придушенным смешком, как обычно разговаривают девушки, когда среди них находится молодой человек.
The young man whose presence served to set in play all these feminine self-conceits, appeared to pay very little heed to the matter, and, while these pretty damsels were vying with one another to attract his attention, he seemed to be chiefly absorbed in polishing the buckle of his sword belt with his doeskin glove.	Однако молодой человек, одного присутствия которого было достаточно, чтобы пробудить в них чувство женского самолюбия, казалось, очень мало об этом заботился и, в то время как прелестные девушки наперебой старались обратить на себя его внимание, был занят главным образом тем, что полировал замшевой перчаткой пряжку своей портупеи.
From time to time, the old lady addressed him in a very low tone, and he replied as well as he was able, with a sort of awkward and constrained politeness.	По временам хозяйка тихонько заговаривала с ним, и он охотно, но с какой-то неловкой и принужденной любезностью отвечал ей.
From the smiles and significant gestures of Dame Aloise, from the glances which she threw towards her daughter, Fleur-de-Lys, as she spoke low to the captain, it was easy to see that there was here a question of some betrothal concluded, some marriage near at hand no doubt, between the young man and Fleur-de-Lys.	По улыбкам, по незаметным условным знакам, по быстрым взглядам г-жи Алоизы, которые она, тихо разговаривая с капитаном, бросала в сторону своей дочери Флер-де-Лис, нетрудно было догадаться, что речь шла о состоявшейся помолвке или о предстоящем в скором времени бракосочетании молодого человека с Флер-де-Лис.

From the embarrassed coldness of the officer, it was easy to see that on his side, at least, love had no longer any part in the matter.	А по холодности и смущению офицера было ясно, что ни о какой любви, с его стороны во всяком случае, тут не могло быть и речи.
His whole air was expressive of constraint and weariness, which our lieutenants of the garrison would to-day translate admirably as,	Все черты его лица выражали чувство неловкости и скуки, которое в наше время гарнизонные подпоручики прекрасно выразили бы так:
"What a beastly bore!"	"Собачья служба!"
The poor dame, very much infatuated with her daughter, like any other silly mother, did not perceive the officer's lack of enthusiasm, and strove in low tones to call his attention to the infinite grace with which Fleur-de-Lys used her needle or wound her skein.	Но достопочтенная дама, гордившаяся своею дочерью, со свойственным матери ослеплением не замечала равнодушия офицера и всеми силами старалась обратить его внимание на то, с каким изумительным совершенством Флер-де-Лис втыкает иглу или распутывает моток ниток.
"Come, little cousin," she said to him, plucking him by the sleeve, in order to speak in his ear, "Look at her, do! see her stoop."	-Ну взгляните же на нее! Она нагибается!-притягивая его к себе за рукав, шептала ему на ухо г-жа Алоиза.
"Yes, truly," replied the young man, and fell back into his glacial and absent-minded silence.	- Да, в самом деле, - отвечал молодой человек и снова бесстрастно и рассеянно умолкал.
A moment later, he was obliged to bend down again, and Dame Aloise said to him,-	Минуту спустя ему снова приходилось наклоняться, и г-жа Алоиза шептала ему:
"Have you ever beheld a more gay and charming face than that of your betrothed?	- Вы видели когда-нибудь личико оживленнее и приветливее, чем у вашей нареченной?
Can one be more white and blonde? are not her hands perfect? and that neck-does it not assume all the curves of the swan in ravishing fashion?	А этот нежный цвет лица и белокурые волосы! А ее руки! Разве это не само совершенство? А шейка! Разве своей восхитительной гибкостью она не напоминает вам лебедя?
How I envy you at times! and how happy you are to be a man, naughty libertine that you are!	Как я порой вам завидую! Как вы должны быть счастливы, что родились мужчиной, повеса вы этакий!
Is not my Fleur-de-Lys adorably beautiful, and are you not desperately in love with her?"	Ведь, правда, красота моей Флер-де-Лис достойна обожания и вы влюблены в нее без памяти?
"Of course," he replied, still thinking of something else.	- Конечно, - отвечал он, думая о другом.
"But do say something," said Madame Aloise, suddenly giving his shoulder a push; "you have grown very timid."	- Ну поговорите же с ней! - сказала г-жа Алоиза, легонько толкая его в плечо. - Скажите ей что-нибудь. Вы стали что-то очень застенчивы.
We can assure our readers that timidity was neither the captain's virtue nor his defect.	Мы можем уверить нашего читателя, что застенчивость отнюдь не была ни добродетелью, ни пороком капитана.
But he made an effort to do what was demanded of him.	Он, однако, попытался исполнить то, что от него требовали.
"Fair cousin," he said, approaching Fleur-de-Lys, "what is the subject of this tapestry work which you are fashioning?"	- Что изображает рисунок вышивки, над которой вы работаете? - подойдя к Флер-де-Лис, спросил он.
"Fair cousin," responded Fleur-de-Lys, in an offended tone, "I have already told you three times. 'Tis the grotto of Neptune."	- Я уже три раза объясняла вам, что это грот Нептуна, - с легкой досадой ответила Флер-де-Лис.

It was evident that Fleur-de-Lys saw much more clearly than her mother through the captain's cold and absent-minded manner.	Очевидно, Флер-де-Лис понимала гораздо лучше матери, что означает рассеянность и холодность капитана.
He felt the necessity of making some conversation.	Он почувствовал необходимость как-нибудь продолжить разговор.
"And for whom is this Neptunerie destined?"	- А для кого предназначается вся эта нептунология?
"For the Abbey of Saint-Antoine des Champs," answered Fleur-de-Lys, without raising her eyes.	- Для аббатства Сент-Антуан-де-Шан, - не глядя на него, ответила Флер-де-Лис.
The captain took up a corner of the tapestry.	Капитан приподнял уголок вышивки.
"Who, my fair cousin, is this big gendarme, who is puffing out his cheeks to their full extent and blowing a trumpet?"	- А кто этот здоровенный латник, который изо всех сил дует в трубу?
"'Tis Triton," she replied.	- Это Тритон, - ответила она.
There was a rather pettish intonation in Fleur-de-Lys's-laconic words.	В отрывистых ответах Флер-де-Лис слышалась досада.
The young man understood that it was indispensable that he should whisper something in her ear, a commonplace, a gallant compliment, no matter what.	Молодой человек понял, что надо шепнуть ей чтонибудь на ухо: какую-нибудь любезность, какой-нибудь вздор - все равно.
Accordingly he bent down, but he could find nothing in his imagination more tender and personal than this,-	Он наклонился к ней и сказал:
"Why does your mother always wear that surcoat with armorial designs, like our grandmothers of the time of Charles VII.?	- Почему ваша матушка все еще носит украшенную гербами робу, как носили наши бабки при Карле Седьмом?
Tell her, fair cousin, that 'tis no longer the fashion, and that the hinge (gond) and the laurel (laurier) embroidered on her robe give her the air of a walking mantlepiece.	Скажите ей, что теперь это уже не в моде и что крюк и лавр, вышитые в виде герба на ее платье, придают ей вид ходячего каминного украшения.
In truth, people no longer sit thus on their banners, I assure you."	Теперь не принято восседать на своих гербах, клянусь вам!
Fleur-de-Lys raised her beautiful eyes, full of reproach,	Флер-де-Лис подняла на него свои прекрасные глаза, полные укоризны.
"Is that all of which you can assure me?" she said, in a low voice.	- И это все, в чем вы мне можете поклясться? -тихо спросила она.
In the meantime, Dame Aloise, delighted to see them thus bending towards each other and whispering, said as she toyed with the clasps of her prayer-book,-	А в это время достопочтенная г-жа Алоиза, восхищенная тем, что они наклонились друг к другу и о чемто шепчутся, проговорила, играя застежками своего часослова:
"Touching picture of love!"	- Какая трогательная картина любви!
The captain, more and more embarrassed, fell back upon the subject of the tapestry,-"'Tis, in sooth, a charming work!" he exclaimed.	Смутившись еще больше, капитан снова обратил внимание на вышивку. - Чудесная работа! -воскликнул он.

Whereupon Colombe de Gaillefontaine, another beautiful blonde, with a white skin, dressed to the neck in blue damask, ventured a timid remark which she addressed to Fleur-de-Lys, in the hope that the handsome captain would reply to it,	Коломба де Гайльфонтен, красавица-блондинка с нежной кожей, затянутая в голубой дамасский шелк, обратившись к Флер-де-Лис, робко вмешалась в разговор, надеясь, что ей ответит красавец-капитан.
"My dear Gondelaurier, have you seen the tapestries of the H?tel de la Roche-Guyon?"	-Дорогая Гонделорье! Вы видели вышивки в особняке на Рош-Гийон?
"Is not that the hotel in which is enclosed the garden of the Ling?re du Louvre?" asked Diane de Christeuil with a laugh; for she had handsome teeth, and consequently laughed on every occasion.	- Это тот самый особняк, за оградой которого находится садик кастелянши Лувра? - спросила, смеясь, Диана де Кристейль; у нее были прелестные зубы, и она смеялась при всяком удобном случае.
"And where there is that big, old tower of the ancient wall of Paris," added Amelotte de Montmichel, a pretty fresh and curly-headed brunette, who had a habit of sighing just as the other laughed, without knowing why.	- И где стоит большая старинная башня, оставшаяся от древней ограды Парижа? -добавила Амлотта де Монмишель, хорошенькая кудрявая цветущая брюнетка, имевшая привычку вздыхать так же беспричинно, как беспричинно смеялась ее подруга.
"My dear Colombe," interpolated Dame Aloise, "do you not mean the hotel which belonged to Monsieur de Bacqueville, in the reign of King Charles VI.? there are indeed many superb high warp tapestries there."	- Милая Коломба! Вы, по-видимому, говорите об особняке де Беквиля, жившего при Карле Шестом? Да, правда, там были великолепные гобелены, заметила г-жа Алоиза.
"Charles VI.!	- Карл Шестой!
Charles VI.!" muttered the young captain, twirling his moustache. "Good heavens! what old things the good dame does remember!"	Карл Шестой! - проворчал себе под нос молодой капитан, покручивая усы. - Боже мой, какую старину помнит эта почтенная дама!
Madame de Gondelaurier continued,	Госпожа Гонделорье продолжала:
"Fine tapestries, in truth.	- Да, да, прекрасные гобелены.
A work so esteemed that it passes as unrivalled."	И такой искусной работы, что они считаются редкостью!
At that moment B?rang?re de Champchevrier, a slender little maid of seven years, who was peering into the square through the trefoils of the balcony, exclaimed,	В эту минуту Беранжера де Шаншеврие, тоненькая семилетняя девочка, глядевшая на площадь сквозь резные трилистники балконной решетки, воскликнула, обращаясь к Флер-де-Лис:
"Oh! look, fair Godmother Fleur-de-Lys, at that pretty dancer who is dancing on the pavement and playing the tambourine in the midst of the loutish bourgeois!"	- Посмотрите, дорогая крестная, какая хорошенькая плясунья танцует на площади и бьет в бубен, вон там, среди этих грубых горожан!
The sonorous vibration of a tambourine was, in fact, audible.	Действительно, слышна была громкая дробь бубна.
"Some gypsy from Bohemia," said Fleur-de-Lys, turning carelessly toward the square.	- Какая-нибудь цыганка из Богемии, - небрежно ответила Флер-де-Лис, обернувшись к площади.

"Look! look!" exclaimed her lively companions; and they all ran to the edge of the balcony, while Fleur-de-Lys, rendered thoughtful by the coldness of her betrothed, followed them slowly, and the latter, relieved by this incident, which put an end to an embarrassing conversation, retreated to the farther end of the room, with the satisfied air of a soldier released from duty.	- Давайте посмотрим! Давайте посмотрим! -воскликнули ее резвые подруги, и все устремились к решетке балкона; Флер-де-Лис, задумавшись над холодностью своего жениха, медленно последовала за ними, а тот, избавленный благодаря этому случаю от затруднительного для него разговора, с довольным видом снятого с караула солдата опять занял свое место в глубине комнаты.
Nevertheless, the fair Fleur-de-Lys's was a charming and noble service, and such it had formerly appeared to him; but the captain had gradually become blase'; the prospect of a speedy marriage cooled him more every day.	А между тем стоять на часах возле Флерде-Лис было приятной, отрадной обязанностью; еще недавно он так и думал; но мало-помалу капитан пресытился этим, близость предстоящего бракосочетания день ото дня все более охлаждала его пыл.
Moreover, he was of a fickle disposition, and, must we say it, rather vulgar in taste.	К тому же у него был непостоянный характер и -надо ли об этом говорить? - пошловатый вкус.
Although of very noble birth, he had contracted in his official harness more than one habit of the common trooper.	Несмотря на свое весьма знатное происхождение, он приобрел на военной службе немало солдафонских замашек.
The tavern and its accompaniments pleased him.	Ему нравились кабачки и все, что с ними связано.
He was only at his ease amid gross language, military gallantries, facile beauties, and successes yet more easy.	Он чувствовал себя непринужденно лишь там, где слышалась ругань, отпускались казарменные любезности, где красавицы были доступны и успех достигался легко.
He had, nevertheless, received from his family some education and some politeness of manner; but he had been thrown on the world too young, he had been in garrison at too early an age, and every day the polish of a gentleman became more and more effaced by the rough friction of his gendarme's cross-belt.	Родители дали ему кое-какое образование и обучили хорошим манерам, но он слишком рано покинул отчий дом, слишком рано попал на гарнизонную службу, и его дворянский лоск с каждым днем стирался от грубого прикосновения нагрудного ремня.
While still continuing to visit her from time to time, from a remnant of common respect, he felt doubly embarrassed with Fleur-de-Lys; in the first place, because, in consequence of having scattered his love in all sorts of places, he had reserved very little for her; in the next place, because, amid so many stiff, formal, and decent ladies, he was in constant fear lest his mouth, habituated to oaths, should suddenly take the bit in its teeth, and break out into the language of the tavern.	Считаясь с общественным мнением, он посещал Флер-де-Лис, но чувствовал себя с нею вдвойне неловко: во-первых, потому, что он растратил свой любовный пыл во всевозможных притонах, почти ничего не оставив на долю невесты; вовторых, потому, что постоянно опасался, как бы его рот, привыкший извергать ругательства, не закусил удила и не стал отпускать крепкие словца среди всех этих затянутых, благовоспитанных и чопорных красавиц.
The effect can be imagined!	Можно себе представить, каково было бы впечатление!
Moreover, all this was mingled in him, with great pretentions to elegance, toilet, and a fine appearance.	Впрочем, все это сочеталось у него с большими притязаниями на изящество и на изысканность костюма и манер.
Let the reader reconcile these things as best he can. I am simply the historian.	Пусть читатель сам разберется во всем этом, как ему угодно, я же только историк.

He had remained, therefore, for several minutes, leaning in silence against the carved jamb of the chimney, and thinking or not thinking, when Fleur-de-Lys suddenly turned and addressed him. After all, the poor young girl was pouting against the dictates of her heart.	Итак, некоторое время он стоял, не то о чем-то размышляя, не то вовсе ни о чем не размышляя, и молчал, опершись о резной наличник камина, как вдруг Флерде-Лис, обернувшись к нему, спросила (бедная девушка была холодна с ним вопреки собственному сердцу).
"Fair cousin, did you not speak to us of a little Bohemian whom you saved a couple of months ago, while making the patrol with the watch at night, from the hands of a dozen robbers?"	- Помнится, вы нам рассказывали о цыганочке, которую вы, делая ночной обход, вырвали из рук бродяг два месяца тому назад?
"I believe so, fair cousin," said the captain.	- Кажется, рассказывал, - отвечал капитан.
"Well," she resumed, "perchance 'tis that same gypsy girl who is dancing yonder, on the church square.	-Уж не она ли это пляшет там, на площади?
Come and see if you recognize her, fair Cousin Phoebus."	Пойдите-ка сюда и посмотрите, прекрасный Феб.
A secret desire for reconciliation was apparent in this gentle invitation which she gave him to approach her, and in the care which she took to call him by name.	В этом кротком приглашении подойти к ней, равно как и в том, что она назвала его по имени, сквозило тайное желание примирения.
Captain Phoebus de Ch?teaupers (for it is he whom the reader has had before his eyes since the beginning of this chapter) slowly approached the balcony.	Капитан Феб де Шатопер (а ведь это именно его с начала этой главы видит перед собой читатель) медленно направился к балкону.
"Stay," said Fleur-de-Lys, laying her hand tenderly on Phoebus's arm; "look at that little girl yonder, dancing in that circle. Is she your Bohemian?"	- Поглядите на малютку, что пляшет там, в кругу, - обратилась к нему Флер-де-Лис, нежно тронув его за плечо. - Не ваша ли это цыганочка?
Phoebus looked, and said,-	Феб взглянул и ответил:
"Yes, I recognize her by her goat."	- Да, я узнаю ее по козочке.
"Oh! in fact, what a pretty little goat!" said Amelotte, clasping her hands in admiration.	- Ах! В самом деле, какая прелестная козочка! -восторженно всплеснув руками, воскликнула Амлотта.
"Are his horns of real gold?" inquired B?rang?re.	- А что, ее рожки и правда золотые? - спросила Беранжера.
Without moving from her arm-chair, Dame Aloise interposed,	Не вставая с кресла, г-жа Алоиза спросила:
"Is she not one of those gypsy girls who arrived last year by the Gibard gate?"	- Не из тех ли она цыганок, что в прошлом году пришли в Париж через Жибарские ворота?
"Madame my mother," said Fleur-de-Lys gently, "that gate is now called the Porte d'Enfer."	- Матушка, - кротко заметила ей Флер-де-Лис, -ныне эти ворота называются Адскими воротами.
Mademoiselle de Gondelaurier knew how her mother's antiquated mode of speech shocked the captain.	Девица Гонделорье хорошо знала, как коробили капитана устаревшие выражения ее матери.
In fact, he began to sneer, and muttered between his teeth:	И действительно, он уже начал посмеиваться, повторяя сквозь зубы:
"Porte Gibard! Porte Gibard!	"Жибарские ворота, Жибарские ворота!
'Tis enough to make King Charles VI. pass by."	Скоро опять дело дойдет до короля Карла Шестого!"

"Godmother!" exclaimed B?rang?re, whose eyes, incessantly in motion, had suddenly been raised to the summit of the towers of Notre-Dame, "who is that black man up yonder?"	- Крестная! - воскликнула Беранжера, живые глазки которой вдруг остановились на верхушке башни Собора Парижской Богоматери. - Что это за черный человек там, наверху?
All the young girls raised their eyes.	Девушки подняли глаза.
A man was, in truth, leaning on the balustrade which surmounted the northern tower, looking on the Gr?ve.	Там действительно стоял какой-то человек, облокотившись на верхнюю балюстраду северной башни, выходившей на Гревскую площадь.
He was a priest.	Это был священник.
His costume could be plainly discerned, and his face resting on both his hands.	Можно было ясно различить его одеяние и его голову, которую он подпирал обеими руками.
But he stirred no more than if he had been a statue.	Он стоял застывший, словно статуя.
His eyes, intently fixed, gazed into the Place.	Его пристальный взгляд был прикован к площади.
It was something like the immobility of a bird of prey, who has just discovered a nest of sparrows, and is gazing at it.	В своей неподвижности он напоминал коршуна, который приметил воробьиное гнездо и всматривается в него.
"'Tis monsieur the archdeacon of Josas," said Fleur-de-Lys.	- Это архидьякон Жозасский, - сказала Флерде-Лис.
"You have good eyes if you can recognize him from here," said the Gaillefontaine.	- У вас очень острое зрение, если вы отсюда узнали его! - заметила Гайльфонтен.
"How he is staring at the little dancer!" went on Diane de Christeuil.	- Как он глядит на маленькую плясунью! - сказала Диана де Кристейль.
"Let the gypsy beware!" said Fleur-de-Lys, "for he loves not Egypt."	-Горе цыганке! - произнесла Флер-де-Лис - Он терпеть не может это племя.
"'Tis a great shame for that man to look upon her thus," added Amelotte de Montmichel, "for she dances delightfully."	- Очень жаль, если это так, - заметила Амлотта де Монмишель, - она чудесно пляшет.
"Fair cousin Phoebus," said Fleur-de-Lys suddenly, "Since you know this little gypsy, make her a sign to come up here.	- Прекрасный Феб, - сказала Флер-де-Лис, - вам эта цыганочка знакома. Сделайте ей знак, чтобы она пришла сюда.
It will amuse us."	Это нас позабавит.
"Oh, yes!" exclaimed all the young girls, clapping their hands.	- О да! - воскликнули все девушки, захлопав в ладоши.
"Why! 'tis not worth while," replied Phoebus. "She has forgotten me, no doubt, and I know not so much as her name.	- Но это безумие, - возразил Феб. - Она, по всей вероятности, забыла меня, а я даже не знаю, как ее зовут.
Nevertheless, as you wish it, young ladies, I will make the trial."	Впрочем, раз вам это угодно, сударыни, я все-таки попытаюсь.
And leaning over the balustrade of the balcony, he began to shout,	Перегнувшись через перила, он крикнул:
"Little one!"	- Эй, малютка!
The dancer was not beating her tambourine at the moment.	Плясунья как раз в эту минуту опустила бубен.

She turned her head towards the point whence this call proceeded, her brilliant eyes rested on Phoebus, and she stopped short.	Она обернулась в ту сторону, откуда послышался оклик, ее сверкающий взор остановился на Фебе, и она замерла на месте.
"Little one!" repeated the captain; and he beckoned her to approach.	- Эй, малютка! - повторил капитан и поманил ее рукой.
The young girl looked at him again, then she blushed as though a flame had mounted into her cheeks, and, taking her tambourine under her arm, she made her way through the astonished spectators towards the door of the house where Phoebus was calling her, with slow, tottering steps, and with the troubled look of a bird which is yielding to the fascination of a serpent.	Цыганка еще раз взглянула на него, затем так зарделась, словно в лицо ей пахнуло огнем, и, взяв бубен под мышку, медленной поступью, неуверенно, с помутившимся взглядом птички, поддавшейся чарам змеи, направилась сквозь толпу изумленных зрителей к двери дома, откуда ее звал Феб.
A moment later, the tapestry porti?re was raised, and the gypsy appeared on the threshold of the chamber, blushing, confused, breathless, her large eyes drooping, and not daring to advance another step.	Мгновение спустя ковровая портьера приподнялась, и на пороге появилась цыганка, раскрасневшаяся, смущенная, запыхавшаяся, потупив свои большие глаза, не осмеливаясь ступить ни шагу дальше.
B?rang?re clapped her hands.	Беранжера захлопала в ладоши.
Meanwhile, the dancer remained motionless upon the threshold.	Цыганка продолжала неподвижно стоять на пороге.
Her appearance had produced a singular effect upon these young girls.	Ее появление оказало на молодых девушек странное действие.
It is certain that a vague and indistinct desire to please the handsome officer animated them all, that his splendid uniform was the target of all their coquetries, and that from the moment he presented himself, there existed among them a secret, suppressed rivalry, which they hardly acknowledged even to themselves, but which broke forth, none the less, every instant, in their gestures and remarks.	Ими владело смутное и бессознательное желание пленить красивого офицера; мишенью их кокетства был его блестящий мундир; с тех пор как он здесь появился, между ними началось тайное, глухое, едва сознаваемое ими соперничество, которое тем не менее ежеминутно проявлялось в их жестах и речах.
Nevertheless, as they were all very nearly equal in beauty, they contended with equal arms, and each could hope for the victory.-The arrival of the gypsy suddenly destroyed this equilibrium.	Все они были одинаково красивы и потому сражались равным оружием; каждая из них могла надеяться на победу. Цыганка сразу нарушила это равновесие.
Her beauty was so rare, that, at the moment when she appeared at the entrance of the apartment, it seemed as though she diffused a sort of light which was peculiar to herself.	Девушка отличалась такой поразительной красотой, что в ту минуту, когда она показалась на пороге, комнату словно озарило сияние.
In that narrow chamber, surrounded by that sombre frame of hangings and woodwork, she was incomparably more beautiful and more radiant than on the public square.	В тесной гостиной, в темной раме панелей и обоев она была несравненно прекраснее и блистательнее, чем на площади.
She was like a torch which has suddenly been brought from broad daylight into the dark.	Она была словно факел, внесенный из света во мрак.
The noble damsels were dazzled by her in spite of themselves.	Знатные девицы были ослеплены.

Each one felt herself, in some sort, wounded in her beauty. Hence, their battle front (may we be allowed the expression,) was immediately altered, although they exchanged not a single word.	Каждая из них почувствовала себя уязвленной, и потому они без всякого предварительного сговора между собой (да простится нам это выражение!) тотчас переменили тактику.
But they understood each other perfectly.	Они отлично понимали друг друга.
Women's instincts comprehend and respond to each other more quickly than the intelligences of men.	Инстинкт объединяет женщин гораздо быстрее, нежели разум - мужчин.
An enemy had just arrived; all felt it-all rallied together.	Перед ними появился противник; это почувствовали все и сразу сплотились.
One drop of wine is sufficient to tinge a glass of water red; to diffuse a certain degree of ill temper throughout a whole assembly of pretty women, the arrival of a prettier woman suffices, especially when there is but one man present.	Капли вина достаточно, чтобы окрасить целый стакан воды; чтобы испортить настроение целому собранию хорошеньких женщин, достаточно появления более красивой, в особенности, если в их обществе всего лишь один мужчина.
Hence the welcome accorded to the gypsy was marvellously glacial.	Прием, оказанный цыганке, был удивительно холоден.
They surveyed her from head to foot, then exchanged glances, and all was said; they understood each other.	Оглядев ее сверху донизу, они посмотрели друг на друга, и этим все было сказано! Все было понятно без слов.
Meanwhile, the young girl was waiting to be spoken to, in such emotion that she dared not raise her eyelids.	Между тем девушка ждала, что с ней заговорят, и была до того смущена, что не смела поднять глаз.
The captain was the first to break the silence.	Капитан первый нарушил молчание.
"Upon my word," said he, in his tone of intrepid fatuity, "here is a charming creature!	- Клянусь честью, - проговорил он своим самоуверенным и пошловатым тоном, -очаровательное создание!
What think you of her, fair cousin?"	Что вы скажете, прелестная Флер?
This remark, which a more delicate admirer would have uttered in a lower tone, at least was not of a nature to dissipate the feminine jealousies which were on the alert before the gypsy.	Это замечание, которое более деликатный поклонник сделал бы вполголоса, не могло способствовать тому, чтобы рассеять женскую ревность, насторожившуюся при появлении цыганки.
Fleur-de-Lys replied to the captain with a bland affectation of disdain;-"Not bad."	Флер-де-Лис, с гримаской притворного пренебрежения, ответила капитану: - Недурна!
The others whispered.	Остальные перешептывались.
At length, Madame Aloise, who was not the less jealous because she was so for her daughter, addressed the dancer,-"Approach, little one."	Наконец г-жа Алоиза, не менее встревоженная, чем другие, если не за себя, то за свою дочь, сказала: - Подойди поближе, малютка.
"Approach, little one!" repeated, with comical dignity, little B?rang?re, who would have reached about as high as her hips.	- Подойди поближе, малютка! - с комической важностью повторила Беранжера, едва доходившая цыганке до пояса.
The gypsy advanced towards the noble dame.	Цыганка приблизилась к знатной даме.
"Fair child," said Phoebus, with emphasis, taking several steps towards her, "I do not know whether I have the supreme honor of being recognized by you."	- Прелестное дитя!- сделав несколько шагов ей навстречу, напыщенно произнес капитан. - Не знаю, удостоюсь ли я великого счастья быть узнанным вами...

She interrupted him, with a smile and a look full of infinite sweetness,-	Девушка улыбнулась ему и подняла на него взгляд, полный глубокой нежности.
"Oh! yes," said she.	-О да! - ответила она.
"She has a good memory," remarked Fleur-de-Lys.	- У нее хорошая память, - заметила Флер-деЛис.
"Come, now," resumed Phoebus, "you escaped nimbly the other evening. Did I frighten you!"	- А как вы быстро убежали в тот вечер! -продолжал Феб. - Разве я вас напугал?
"Oh! no," said the gypsy.	- О нет! - ответила цыганка.
There was in the intonation of that "Oh! no," uttered after that "Oh! yes," an ineffable something which wounded Fleur-de-Lys.	В том, как было произнесено это "о нет!" вслед за "о да! ", был какой-то особенный оттенок, который задел Флер-де-Лис.
"You left me in your stead, my beauty," pursued the captain, whose tongue was unloosed when speaking to a girl out of the street, "a crabbed knave, one-eyed and hunchbacked, the bishop's bellringer, I believe. I have been told that by birth he is the bastard of an archdeacon and a devil.	- Вы вместо себя, моя прелесть, оставили угрюмого чудака, горбатого и кривого, кажется звонаря архиепископа, - продолжал капитан, язык которого тотчас же развязался в разговоре с уличной девчонкой. - Мне сказали, что он побочный сын какого-то архидьякона, а по природе своей - сам дьявол.
He has a pleasant name: he is called Quatre-Temps (Ember Days), Paques-Fleuries (Palm Sunday), Mardi-Gras (Shrove Tuesday), I know not what!	У него потешное имя: его зовут не то "Великая пятница", не то "Вербное воскресенье", не то "Масленица", право, не помню.
The name of some festival when the bells are pealed!	Одним словом, название большого праздника!
So he took the liberty of carrying you off, as though you were made for beadles!	И он имел смелость вас похитить, словно вы созданы для звонарей!
' Tis too much.	Это уж слишком!
What the devil did that screech-owl want with you?	Черт возьми, что от вас было нужно этому нетопырю?
Hey, tell me!"	Вы не знаете?
"I do not know," she replied.	- Не знаю, - ответила она.
"The inconceivable impudence!	- Какова дерзость!
A bellringer carrying off a wench, like a vicomte! a lout poaching on the game of gentlemen! that is a rare piece of assurance.	Какой-то звонарь похищает девушку, точно виконт! Деревенский браконьер в погоне за дворянской дичью! Это неслыханно!
However, he paid dearly for it.	Впрочем, он за это дорого поплатился.
Master Pierrat Torterue is the harshest groom that ever curried a knave; and I can tell you, if it will be agreeable to you, that your bellringer's hide got a thorough dressing at his hands."	Пьера Тортерю - самый крутой из конюхов, чистящих скребницей шкуру мошенников, и я могу вам сообщить, если только это вам доставит удовольствие, что он очень ловко обработал спину вашего звонаря.
"Poor man!" said the gypsy, in whom these words revived the memory of the pillory.	- Бедняга! - произнесла цыганка, в памяти которой эти слова воскресили сцену у позорного столба.
The captain burst out laughing.	Капитан громко расхохотался.
"Corne-de-boeuf! here's pity as well placed as a feather in a pig's tail!	- Черт подери! Тут сожаление так же уместно, как перо в заду у свиньи.

May I have as big a belly as a pope, if-"	Пусть я буду брюхат, как папа, если...
He stopped short.	Но тут он спохватился:
"Pardon me, ladies; I believe that I was on the point of saying something foolish."	- Простите, сударыни, я, кажется, сморозил какую-то глупость?
"Fie, sir" said la Gaillefontaine.	- Фи, сударь! - сказала Гайльфонтен.
"He talks to that creature in her own tongue!" added Fleur-de-Lys, in a low tone, her irritation increasing every moment.	- Он говорит языком этой особы! - заметила вполголоса Флер-де-Лис, досада которой росла с каждой минутой.
This irritation was not diminished when she beheld the captain, enchanted with the gypsy, and, most of all, with himself, execute a pirouette on his heel, repeating with coarse, na?ve, and soldierly gallantry,-	Эта досада отнюдь не уменьшилась, когда она заметила, что капитан, в восторге от цыганки, а еще больше от самого себя, повернулся на каблуках и с грубой простодушной солдатской любезностью повторил:
"A handsome wench, upon my soul!"	- Клянусь душой, прехорошенькая девчонка!
"Rather savagely dressed," said Diane de Christeuil, laughing to show her fine teeth.	- Но в довольно диком наряде, - обнажая в улыбке свои прелестные зубы, сказала Диана де Кристейль.
This remark was a flash of light to the others.	Это замечание было лучом света для остальных. Оно обнаружило слабое место цыганки.
Not being able to impugn her beauty, they attacked her costume.	Бессильные уязвить ее красоту, они набросились на ее одежду.
"That is true," said la Montmichel; "what makes you run about the streets thus, without guimpe or ruff?"	- Что это тебе вздумалось, моя милая, - сказала Амлотта де Монмишель, - шататься по улицам без шемизетки и косынки?
"That petticoat is so short that it makes one tremble," added la Gaillefontaine.	- А юбчонка такая короткая - просто ужас! -добавила Гайльфонтен.
"My dear," continued Fleur-de-Lys, with decided sharpness, "You will get yourself taken up by the sumptuary police for your gilded girdle."	- За ваш золоченый пояс, милочка, - довольно кисло проговорила Флер-де-Лис, - вас может забрать городская стража.
"Little one, little one;" resumed la Christeuil, with an implacable smile, "if you were to put respectable sleeves upon your arms they would get less sunburned."	- Малютка, малютка, - присовокупила с жестокой усмешкой Кристейль, если бы ты пристойным образом прикрыла плечи рукавами, они не загорели бы так на солнце.
It was, in truth, a spectacle worthy of a more intelligent spectator than Phoebus, to see how these beautiful maidens, with their envenomed and angry tongues, wound, serpent-like, and glided and writhed around the street dancer.	Красавицы-девушки, с их ядовитыми и злыми язычками, извивающиеся, скользящие, суетящиеся вокруг уличной плясуньи, представляли собою зрелище, достойное более тонкого зрителя, чем Феб.
They were cruel and graceful; they searched and rummaged maliciously in her poor and silly toilet of spangles and tinsel.	Эти грациозные создания были бесчеловечны. Со злорадством они разбирали ее убогий и причудливый наряд из блесток и мишуры.
There was no end to their laughter, irony, and humiliation.	Смешкам, издевкам, унижениям не было конца.

Sarcasms rained down upon the gypsy, and haughty condescension and malevolent looks. One would have thought they were young Roman dames thrusting golden pins into the breast of a beautiful slave.	Язвительные насмешки, выражения высокомерного доброжелательства и злобные взгляды... Этих девушек можно было принять за римских патрицианок, для забавы втыкающих в грудь красивой невольницы золотые булавки.
One would have pronounced them elegant grayhounds, circling, with inflated nostrils, round a poor woodland fawn, whom the glance of their master forbade them to devour.	Они напоминали изящных борзых на охоте; раздув ноздри, сверкая глазами, кружатся они вокруг бедной лесной лани, разорвать которую им запрещает строгий взгляд господина.
After all, what was a miserable dancer on the public squares in the presence of these high-born maidens?	Да и что собой представляла жалкая уличная плясунья рядом с этими знатными девушками?
They seemed to take no heed of her presence, and talked of her aloud, to her face, as of something unclean, abject, and yet, at the same time, passably pretty.	Они не считались с ее присутствием и вслух говорили о ней, как о чем-то неопрятном, ничтожном, хотя и довольно красивом.
The gypsy was not insensible to these pin-pricks.	Цыганка не была не чувствительна к этим булавочным уколам.
From time to time a flush of shame, a flash of anger inflamed her eyes or her cheeks; with disdain she made that little grimace with which the reader is already familiar, but she remained motionless; she fixed on Phoebus a sad, sweet, resigned look.	По временам румянец стыда окрашивал ее щеки и молния гнева вспыхивала в очах; слово презрения, казалось, готово было сорваться с ее уст, и на лице ее появлялась пренебрежительная гримаска, уже знакомая читателю. Но она молчала. Она стояла неподвижно и смотрела на Феба покорным, печальным взглядом.
There was also happiness and tenderness in that gaze.	В этом взгляде таились счастье и нежность.
One would have said that she endured for fear of being expelled.	Можно было подумать, что она сдерживала себя, боясь быть изгнанной отсюда.
Phoebus laughed, and took the gypsy's part with a mixture of impertinence and pity.	А Феб посмеивался и вступался за цыганку, побуждаемый жалостью и нахальством.
"Let them talk, little one!" he repeated, jingling his golden spurs. "No doubt your toilet is a little extravagant and wild, but what difference does that make with such a charming damsel as yourself?"	- Не обращайте на них внимания, малютка! -повторял он, позвякивая своими золотыми шпорами. - Ваш наряд, конечно, немного странен и дик, но для такой хорошенькой девушки это ничего не значит!
"Good gracious!" exclaimed the blonde Gaillefontaine, drawing up her swan-like throat, with a bitter smile. "I see that messieurs the archers of the king's police easily take fire at the handsome eyes of gypsies!"	-Боже! - воскликнула белокурая Гайльфонтен, с горькой улыбкой выпрямляя свою лебединую шею. - Я вижу, что королевские стрелки довольно легко воспламеняются от прекрасных цыганских глаз!
"Why not?" said Phoebus.	- А почему бы и нет? - проговорил Феб.
At this reply uttered carelessly by the captain, like a stray stone, whose fall one does not even watch, Colombe began to laugh, as well as Diane, Amelotte, and Fleur-de-Lys, into whose eyes at the same time a tear started.	При этом столь небрежном ответе, брошенном наудачу, как бросают подвернувшийся камешек, даже не глядя, куда он упадет, Коломба расхохоталась, за ней Диана, Амлотта и Флер-де-Лис, но у последней при этом выступили слезы.

The gypsy, who had dropped her eyes on the floor at the words of Colombe de Gaillefontaine, raised them beaming with joy and pride and fixed them once more on Phoebus.	Цыганка, опустившая глаза при словах Коломбы де Гайльфонтен, вновь устремила на Феба взор, сиявший гордостью и счастьем.
She was very beautiful at that moment.	В это мгновение она была поистине прекрасна.
The old dame, who was watching this scene, felt offended, without understanding why.	Почтенная дама, наблюдавшая эту сцену, чувствовала себя оскорбленной и ничего не понимала.
"Holy Virgin!" she suddenly exclaimed, "what is it moving about my legs?	- Пресвятая дева! - воскликнула она. - Что это путается у меня под ногами?
Ah! the villanous beast!"	Ах, мерзкое животное!
It was the goat, who had just arrived, in search of his mistress, and who, in dashing towards the latter, had begun by entangling his horns in the pile of stuffs which the noble dame's garments heaped up on her feet when she was seated.	То была козочка, прибежавшая сюда в поисках своей хозяйки; бросившись к ней, она по дороге запуталась рожками в том ворохе материи, в который сбивались одежды благородной дамы, когда она садилась.
This created a diversion.	Это отвлекло внимание присутствующих.
The gypsy disentangled his horns without uttering a word.	Цыганка молча высвободила козу.
"Oh! here's the little goat with golden hoofs!" exclaimed B?rang?re, dancing with joy.	- А! Вот и маленькая козочка с золотыми копытцами! - прыгая от восторга, воскликнула Беранжера.
The gypsy crouched down on her knees and leaned her cheek against the fondling head of the goat.	Цыганка опустилась на колени и прижалась щекой к ласкавшейся к ней козочке.
One would have said that she was asking pardon for having quitted it thus.	Она словно просила прощения за то, что покинула ее.
Meanwhile, Diane had bent down to Colombe's ear.	В это время Диана нагнулась к уху Коломбы:
"Ah! good heavens! why did not I think of that sooner?	- Боже мой, как же я не подумала об этом раньше?
'Tis the gypsy with the goat.	Ведь это цыганка с козой.
They say she is a sorceress, and that her goat executes very miraculous tricks."	Г оворят, она колдунья, а ее коза умеет разделывать всевозможные чудеса!
"Well!" said Colombe, "the goat must now amuse us in its turn, and perform a miracle for us."	- Пусть коза и нас позабавит каким-нибудь чудом, - сказала Коломба.
Diane and Colombe eagerly addressed the gypsy.	Диана и Коломба с живостью обратились к цыганке:
"Little one, make your goat perform a miracle."	- Малютка! Заставь свою козу сотворить какоенибудь чудо.
"I do not know what you mean," replied the dancer.	-Я не понимаю вас, - ответила плясунья.
"A miracle, a piece of magic, a bit of sorcery, in short."	- Ну, какое-нибудь волшебство, колдовство, одним словом - чудо!
"I do not understand."	- Не понимаю.

And she fell to caressing the pretty animal, repeating,	И она опять принялась ласкать хорошенькое животное, повторяя:
"Djali!	"Джали!
Djali!"	Джали!"
At that moment Fleur-de-Lys noticed a little bag of embroidered leather suspended from the neck of the goat,-"What is that?" she asked of the gypsy.	В это мгновенье Флер-де-Лис заметила расшитый кожаный мешочек, висевший на шее козочки. - Что это такое? - спросила она у цыганки.
The gypsy raised her large eyes upon her and replied gravely,-"That is my secret."	Цыганка подняла на нее свои большие глаза и серьезно ответила: - Это моя тайна.
"I should really like to know what your secret is," thought Fleur-de-Lys.	"Хотела бы я знать, что у тебя за тайна", -подумала Флер-де-Лис.
Meanwhile, the good dame had risen angrily,-"Come now, gypsy, if neither you nor your goat can dance for us, what are you doing here?"	Между тем почтенная дама, встав с недовольным видом со своего места, сказала: - Ну, цыганка, если ни ты, ни твоя коза не можете ничего проплясать, то что же вам здесь нужно?
The gypsy walked slowly towards the door, without making any reply.	Цыганка, не отвечая, медленно направилась к двери.
But the nearer she approached it, the more her pace slackened.	Но чем ближе она подвигалась к выходу, тем медленнее становился ее шаг.
An irresistible magnet seemed to hold her.	Казалось, ее удерживал какой-то невидимый магнит.
Suddenly she turned her eyes, wet with tears, towards Phoebus, and halted.	Внезапно, обратив свои влажные от слез глаза к Фебу, она остановилась.
"True God!" exclaimed the captain, "that's not the way to depart.	- Клянусь богом, - воскликнул капитан, - так уходить не полагается!
Come back and dance something for us.	Вернитесь и пропляшите нам что-нибудь.
By the way, my sweet love, what is your name?"	А кстати, душенька, как вас звать?
"La Esmeralda," said the dancer, never taking her eyes from him.	- Эсмеральда, - ответила плясунья, не отводя от него взора.
At this strange name, a burst of wild laughter broke from the young girls.	Услышав это странное имя, девушки громко захохотали.
"Here's a terrible name for a young lady," said Diane.	- Какое ужасное имя для девушки! - воскликнула Диана.
"You see well enough," retorted Amelotte, "that she is an enchantress."	- Вы видите теперь, что это колдунья! - сказала Амлотта.
"My dear," exclaimed Dame Aloise solemnly, "your parents did not commit the sin of giving you that name at the baptismal font."	- Ну, милая моя, - торжественно произнесла г-жа Алоиза, - такое имя нельзя выудить из купели, в которой крестят младенцев.
In the meantime, several minutes previously, B?rang?re had coaxed the goat into a corner of the room with a marchpane cake, without any one having noticed her.	Между тем Беранжера, неприметно для других, успела с помощью марципана заманить козочку в угол комнаты.
In an instant they had become good friends.	Через минуту они уже подружились.

The curious child had detached the bag from the goat's neck, had opened it, and had emptied out its contents on the rush matting; it was an alphabet, each letter of which was separately inscribed on a tiny block of boxwood.	Любопытная девочка сняла мешочек, висевший на шее у козочки, развязала его и высыпала на циновку содержимое. Это была азбука, каждая буква которой была написана отдельно на маленькой дощечке из букового дерева.
Hardly had these playthings been spread out on the matting, when the child, with surprise, beheld the goat (one of whose "miracles" this was no doubt), draw out certain letters with its golden hoof, and arrange them, with gentle pushes, in a certain order.	Как только эти игрушки рассыпались по циновке, ребенок, к своему изумлению, увидел, что коза принялась за одно из своих "чудес": она стала отодвигать золоченым копытцем определенные буквы и, потихоньку подталкивая, располагать их в известном порядке.
In a moment they constituted a word, which the goat seemed to have been trained to write, so little hesitation did it show in forming it, and B?rang?re suddenly exclaimed, clasping her hands in admiration,-	Получилось слово, по-видимому, хорошо знакомое ей, - так быстро и без заминки она его составила. Восторженно всплеснув руками, Беранжера воскликнула:
"Godmother Fleur-de-Lys, see what the goat has just done!"	- Крестная! Посмотрите, что сделала козочка!
Fleur-de-Lys ran up and trembled.	Флер-де-Лис подбежала и вздрогнула.
The letters arranged upon the floor formed this word,-	Разложенные на полу буквы составляли слово:
PHOEBUS.	ФЕБ
"Was it the goat who wrote that?" she inquired in a changed voice.	- Это написала коза? - прерывающимся от волнения голосом спросила она.
"Yes, godmother," replied B?rang?re.	- Да, крестная, - ответила Беранжера.
It was impossible to doubt it; the child did not know how to write.	Сомнений быть не могло: ребенок не умел писать.
"This is the secret!" thought Fleur-de-Lys.	"Так вот ее тайна! - подумала Флер-де-Лис.
Meanwhile, at the child's exclamation, all had hastened up, the mother, the young girls, the gypsy, and the officer.	На возглас ребенка прибежали мать, девушки, цыганка и офицер.
The gypsy beheld the piece of folly which the goat had committed.	Цыганка увидела, какую оплошность сделала ее козочка.
She turned red, then pale, and began to tremble like a culprit before the captain, who gazed at her with a smile of satisfaction and amazement.	Она вспыхнула, затем побледнела; словно уличенная в преступлении, вся дрожа, стояла она перед капитаном, а тот глядел на нее с удивленной и самодовольной улыбкой.
"Phoebus!" whispered the young girls, stupefied: "'tis the captain's name!"	- Феб! - шептали пораженные девушки. - Но ведь это имя капитана!
"You have a marvellous memory!" said Fleur-de-Lys, to the petrified gypsy.	- У вас отличная память! - сказала Флер-де-Лис окаменевшей цыганке.
Then, bursting into sobs: "Oh!" she stammered mournfully, hiding her face in both her beautiful hands, "she is a magician!"	Потом, разразившись рыданиями, она горестно пролепетала, закрыв лицо прекрасными руками: "О, это колдунья!"
And she heard another and a still more bitter voice at the bottom of her heart, saying,-"She is a rival!"	А в глубине ее сердца какой-то еще более горестный голос прошептал: "Это соперница".

She fell fainting.	Флер-де-Лис упала без чувств.
"My daughter! my daughter!" cried the terrified mother. "Begone, you gypsy of hell!"	- Дочь моя! Дочь моя! - вскричала испуганная мать. - Убирайся вон, чертова цыганка!
In a twinkling, La Esmeralda gathered up the unlucky letters, made a sign to Djali, and went out through one door, while Fleur-de-Lys was being carried out through the other.	Эсмеральда мигом подобрала злополучные буквы, сделала знак Джали и убежала, между тем как Флерде-Лис выносили в другую дверь.
Captain Phoebus, on being left alone, hesitated for a moment between the two doors, then he followed thegypsy.	Капитан Феб, оставшись в одиночестве, колебался с минуту, куда ему направиться, а затем последовал за цыганкой.
CHAPTER II.	II.
A PRIEST AND A PHILOSOPHER ARE TWO DIFFERENT THINGS.	Священник и философ - не одно и то же
The priest whom the young girls had observed at the top of the North tower, leaning over the Place and so attentive to the dance of the gypsy, was, in fact, Archdeacon Claude Frollo.	Священник, которого девушки заметили на верхушке северной башни и который так внимательно следил, перегнувшись через перила, за пляской цыганки, был действительно архидьякон Клод Фролло.
Our readers have not forgotten the mysterious cell which the archdeacon had reserved for himself in that tower. (I do not know, by the way be it said, whether it be not the same, the interior of which can be seen to-day through a little square window, opening to the east at the height of a man above the platform from which the towers spring; a bare and dilapidated den, whose badly plastered walls are ornamented here and there, at the present day, with some wretched yellow engravings representing the fa?ades of cathedrals.	Наши читатели не забыли таинственной кельи, устроенной для себя архидьяконом в этой башне. (Между прочим, я в этом не уверен, но, возможно, это та самая келья, внутрь которой можно заглянуть еще и теперь сквозь четырехугольное слуховое оконце, проделанное на высоте человеческого роста, с восточной стороны площадки, откуда устремляются ввысь башни собора. Ныне это голая, пустая, обветшалая каморка, плохо отштукатуренные стены которой там и сям "украшены" отвратительными пожелтевшими гравюрами, изображающими фасады разных соборов.
I presume that this hole is jointly inhabited by bats and spiders, and that, consequently, it wages a double war of extermination on the flies).	Надо полагать, что эту дыру населяют летучие мыши и пауки, а следовательно, там ведется двойная истребительная война против мух.)
Every day, an hour before sunset, the archdeacon ascended the staircase to the tower, and shut himself up in this cell, where he sometimes passed whole nights.	Ежедневно за час до заката архидьякон поднимался по башенной лестнице и запирался в келье, порой проводя в ней целые ночи.
That day, at the moment when, standing before the low door of his retreat, he was fitting into the lock the complicated little key which he always carried about him in the purse suspended to his side, a sound of tambourine and castanets had reached his ear.	В этот день, когда он, дойдя до низенькой двери своего убежища, вкладывал в замочную скважину замысловатый ключ, который он неизменно носил при себе в кошеле, висевшем у него на поясе, до его слуха долетели звуки бубна и кастаньет.
These sounds came from the Place du Parvis.	Звуки эти неслись с Соборной площади.
The cell, as we have already said, had only one window opening upon the rear of the church.	В келье, как мы уже упоминали, было только одно окошечко, выходившее на купол собора.

Claude Frollo had hastily withdrawn the key, and an instant later, he was on the top of the tower, in the gloomy and pensive attitude in which the maidens had seen him.	Клод Фролло поспешно выдернул ключ и минуту спустя стоял уже на верхушке башни в той мрачной и сосредоточенной позе, в которой его и заметили девицы.
There he stood, grave, motionless, absorbed in one look and one thought.	Он стоял там, серьезный, неподвижный, поглощенный одним-единственным зрелищем, одной-единственной мыслью.
All Paris lay at his feet, with the thousand spires of its edifices and its circular horizon of gentle hills-with its river winding under its bridges, and its people moving to and fro through its streets,-with the clouds of its smoke,-with the mountainous chain of its roofs which presses Notre-Dame in its doubled folds; but out of all the city, the archdeacon gazed at one corner only of the pavement, the Place du Parvis; in all that throng at but one figure,-the gypsy.	Весь Париж расстилался у его ног, с множеством шпилей своих стрельчатых зданий, с окружавшим его кольцом мягко очерченных холмов на горизонте, с рекой, змеившейся под мостами, с толпой, переливавшейся по улицам, с облаком своих дымков, с неровной цепью кровель, теснившей Собор Богоматери своими частыми звеньями. Но во всем этом городе архидьякон видел лишь один уголок его мостовой - Соборную площадь; среди всей этой толпы лишь одно существо - цыганку.
It would have been difficult to say what was the nature of this look, and whence proceeded the flame that flashed from it.	Трудно было бы определить, что выражал этот взгляд и чем порожден горевший в нем пламень.
It was a fixed gaze, which was, nevertheless, full of trouble and tumult.	То был взгляд неподвижный и в то же время полный смятения и тревоги.
And, from the profound immobility of his whole body, barely agitated at intervals by an involuntary shiver, as a tree is moved by the wind; from the stiffness of his elbows, more marble than the balustrade on which they leaned; or the sight of the petrified smile which contracted his face,-one would have said that nothing living was left about Claude Frollo except his eyes.	Судя по оцепенению всего тела, по которому лишь изредка, словно по дереву, сотрясаемому ветром, пробегал невольный трепет, по окостенелости локтей, более неподвижных, чем мрамор перил, служивший им опорой, по застывшей улыбке, искажавшей лицо, всякий сказал бы, что в Клоде Фролло в эту минуту жили только глаза.
The gypsy was dancing; she was twirling her tambourine on the tip of her finger, and tossing it into the air as she danced Proven?al sarabands; agile, light, joyous, and unconscious of the formidable gaze which descended perpendicularly upon her head.	Цыганка плясала. Она вертела бубен на кончике пальца и, танцуя провансальскую сарабанду, подбрасывала его в воздух; проворная, легкая, радостная, она не чувствовала тяжести страшного взгляда, падавшего на нее сверху.
The crowd was swarming around her; from time to time, a man accoutred in red and yellow made them form into a circle, and then returned, seated himself on a chair a few paces from the dancer, and took the goat's head on his knees.	Вокруг нее кишела толпа; время от времени какойто мужчина, наряженный в желто-красную куртку, расширял около нее круг, а затем снова усаживался на стул в нескольких шагах от плясуньи, прижимая головку козочки к своим коленям.
This man seemed to be the gypsy's companion.	По-видимому, этот мужчина был спутником цыганки.
Claude Frollo could not distinguish his features from his elevated post.	Клод Фролло не мог ясно разглядеть черты его лица.
From the moment when the archdeacon caught sight of this stranger, his attention seemed divided between him and the dancer, and his face became more and more gloomy.	Как только архидьякон заметил незнакомца, его внимание, казалось, раздвоилось между ним и плясуньей, и с каждой минутой он становился мрачнее.

All at once he rose upright, and a quiver ran through his whole body:	Внезапно он выпрямился, и по его телу пробежала дрожь.
"Who is that man?" he muttered between his teeth: "I have always seen her alone before!"	- Что это за человек? - пробормотал он сквозь зубы. - Я всегда видел ее одну!
Then he plunged down beneath the tortuous vault of the spiral staircase, and once more descended.	Скрывшись под извилистыми сводами винтовой лестницы, он спустился вниз.
As he passed the door of the bell chamber, which was ajar, he saw something which struck him; he beheld Quasimodo, who, leaning through an opening of one of those slate penthouses which resemble enormous blinds, appeared also to be gazing at the Place.	Толкнув приотворенную дверь звонницы, он заметил нечто, поразившее его: он увидел Квазимодо, который через щель одного из шиферных навесов, напоминающих громадные жалюзи, наклонившись, тоже смотрел на площадь.
He was engaged in so profound a contemplation, that he did not notice the passage of his adopted father.	Он настолько ушел в созерцание, что даже не заметил, как мимо прошел его приемный отец.
His savage eye had a singular expression; it was a charmed, tender look.	Обычно угрюмый взгляд звонаря приобрел какое-то странное выражение. То был восхищенный и нежный взгляд.
"This is strange!" murmured Claude. "Is it the gypsy at whom he is thus gazing?"	- Странно! - пробормотал Клод. - Неужели он так смотрит на цыганку?
He continued his descent.	Он продолжал спускаться.
At the end of a few minutes, the anxious archdeacon entered upon the Place from the door at the base of the tower.	Через несколько минут озабоченный архидьякон вышел на площадь через дверь у подножия башни.
"What has become of the gypsy girl?" he said, mingling with the group of spectators which the sound of the tambourine had collected.	- А куда же делась цыганка? - спросил он, смешавшись с толпой зрителей, привлеченных звуками бубна.
"I know not," replied one of his neighbors, "I think that she has gone to make some of her fandangoes in the house opposite, whither they have called her."	- Не знаю, - ответил ему ближайший из них, -куда-то исчезла. Наверно, пошла плясать фанданго вон в тот дом напротив, откуда ее кликнули.
In the place of the gypsy, on the carpet, whose arabesques had seemed to vanish but a moment previously by the capricious figures of her dance, the archdeacon no longer beheld any one but the red and yellow man, who, in order to earn a few testers in his turn, was walking round the circle, with his elbows on his hips, his head thrown back, his face red, his neck outstretched, with a chair between his teeth.	Вместо цыганки на том самом ковре, арабески которого еще за минуту перед тем исчезали под капризным узором ее пляски, архидьякон увидел человека, одетого в красное и желтое; он тоже хотел заработать несколько серебряных монет и с этой целью прохаживался по кругу, упершись руками в бока, запрокинув голову, с багровым лицом, вытянутой шеей и держа в зубах стул.
To the chair he had fastened a cat, which a neighbor had lent, and which was spitting in great affright.	К этому стулу он привязал взятую напрокат у соседки кошку, громко выражавшую испуг и неудовольствие.
"Notre-Dame!" exclaimed the archdeacon, at the moment when the juggler, perspiring heavily, passed in front of him with his pyramid of chair and his cat, "What is Master Pierre Gringoire doing here?"	- Владычица! - воскликнул архидьякон, когда фигляр, на лбу которого выступили крупные капли пота, проносил мимо него пирамиду из кошки и стула. - Чем занимается здесь Пьер Гренгуар?

The harsh voice of the archdeacon threw the poor fellow into such a commotion that he lost his equilibrium, together with his whole edifice, and the chair and the cat tumbled pell-mell upon the heads of the spectators, in the midst of inextinguishable hootings.	Строгий голос архидьякона привел в такое замешательство бедного малого, что он со всем своим сооружением потерял равновесие, и стул с кошкой обрушился на головы кричавших истошными голосами зрителей.
It is probable that Master Pierre Gringoire (for it was indeed he) would have had a sorry account to settle with the neighbor who owned the cat, and all the bruised and scratched faces which surrounded him, if he had not hastened to profit by the tumult to take refuge in the church, whither Claude Frollo had made him a sign to follow him.	Весьма вероятно, что Пьеру Гренгуару (это был он) пришлось бы дорого поплатиться и за кошку и за ушибы и царапины, которые из-за него получили зрители, если бы он не поторопился, воспользовавшись суматохой, скрыться в церкви, куда Клод Фролло знаком пригласил его следовать за собой.
The cathedral was already dark and deserted; the side-aisles were full of shadows, and the lamps of the chapels began to shine out like stars, so black had the vaulted ceiling become.	Внутри собора было пусто и сумрачно. Боковые приделы погрузились во тьму, лампады мерцали, как звезды, - так глубок был мрак, окутывавший своды.
Only the great rose window of the fa?ade, whose thousand colors were steeped in a ray of horizontal sunlight, glittered in the gloom like a mass of diamonds, and threw its dazzling reflection to the other end of the nave.	Лишь большая розетка фасада, разноцветные стекла которой купались в лучах заката, искрилась в темноте, словно груда алмазов, отбрасывая свой ослепительный спектр на другой конец нефа.
When they had advanced a few paces, Dom Claude placed his back against a pillar, and gazed intently at Gringoire.	Пройдя немного вперед, отец Клод прислонился к одной из колонн и пристально посмотрел на Гренгуара.
The gaze was not the one which Gringoire feared, ashamed as he was of having been caught by a grave and learned person in the costume of a buffoon.	Но это не был взгляд, которого боялся Гренгуар, пристыженный тем, что такая важная и ученая особа застала его в наряде фигляра.
There was nothing mocking or ironical in the priest's glance, it was serious, tranquil, piercing.	Во взоре священника не чувствовалось ни насмешки, ни иронии: он был серьезен, спокоен и проницателен.
The archdeacon was the first to break the silence.	Архидьякон первый нарушил молчание:
"Come now, Master Pierre. You are to explain many things to me.	- Послушайте, мэтр Пьер, вы многое должны мне объяснить.
And first of all, how comes it that you have not been seen for two months, and that now one finds you in the public squares, in a fine equipment in truth! Motley red and yellow, like a Caudebec apple?"	Прежде всего, почему вас не было видно почти два месяца, а теперь вы появляетесь на перекрестках и в премилом костюме, - нечего сказать! - наполовину желтом, наполовину красном, словно кодебекское яблоко?
"Messire," said Gringoire, piteously, "it is, in fact, an amazing accoutrement. You see me no more comfortable in it than a cat coiffed with a calabash.	- Ваше высокопреподобие! - жалобным голосом заговорил Гренгуар, - это действительно необычный наряд, и я чувствую себя в нем ничуть не лучше кошки, которой надели бы на голову тыкву.
'Tis very ill done, I am conscious, to expose messieurs the sergeants of the watch to the liability of cudgelling beneath this cassock the humerus of a Pythagorean philosopher.	Я сознаю, что с моей стороны очень скверно подвергать сержантов городской стражи риску обработать палками плечи философа-пифагорийца, скрывающегося под этой курткой.

But what would you have, my reverend master? 'tis the fault of my ancient jerkin, which abandoned me in cowardly wise, at the beginning of the winter, under the pretext that it was falling into tatters, and that it required repose in the basket of a rag-picker.	Но что поделаешь, досточтимый учитель? Виноват в этом мой старый камзол, подло покинувший меня в самом начале зимы под тем предлогом, что он разлезается и что ему необходимо отправиться на покой в корзину тряпичника.
What is one to do?	Что делать?
Civilization has not yet arrived at the point where one can go stark naked, as ancient Diogenes wished.	Цивилизация еще не достигла той степени развития, когда можно было бы расхаживать нагишом, как желал старик Диоген.
Add that a very cold wind was blowing, and 'tis not in the month of January that one can successfully attempt to make humanity take this new step. This garment presented itself, I took it, and I left my ancient black smock, which, for a hermetic like myself, was far from being hermetically closed.	Прибавьте к этому, что дует очень холодный ветер и что январь - неподходящий месяц для успешного продвижения человечества на эту новую ступень цивилизации. Тут подвернулась мне вот эта куртка. Я взял ее и незамедлительно сбросил мой старый черный кафтан, который для герметика, каковым я являюсь, был далеко не герметически закрыт.
Behold me then, in the garments of a stage-player, like Saint Genest.	И вот я, наподобие блаженного Генесия, облачен в одежду жонглера.
What would you have? 'tis an eclipse.	Что поделаешь? Это временное затмение моей звезды.
Apollo himself tended the flocks of Admetus."	Приходилось же Аполлону пасти свиней у царя Адмета!
"'Tis a fine profession that you are engaged in!" replied the archdeacon.	- Недурное у вас ремесло! - заметил архидьякон.
"I agree, my master, that 'tis better to philosophize and poetize, to blow the flame in the furnace, or to receive it from carry cats on a shield.	- Я совершенно согласен с вами, учитель, что гораздо почтеннее философствовать, писать стихи, раздувать пламя в горне или доставать его с неба, нежели подымать на щит кошек.
So, when you addressed me, I was as foolish as an ass before a turnspit.	Поэтому-то, когда вы меня окликнули, я почувствовал себя глупее, чем осел перед вертелом.
But what would you have, messire?	Но что делать!
One must eat every day, and the finest Alexandrine verses are not worth a bit of Brie cheese.	Ведь надо как-то перебиваться, а самые прекрасные александрийские стихи не заменят зубам куска сыра бри.
Now, I made for Madame Marguerite of Flanders, that famous epithalamium, as you know, and the city will not pay me, under the pretext that it was not excellent; as though one could give a tragedy of Sophocles for four crowns!	Недавно я сочинил в честь Маргариты Фландрской известную вам эпиталаму, но город мне за нее не уплатил под тем предлогом, что она недостаточно совершенна. Как будто можно было за четыре экю сочинить трагедию Софокла!
Hence, I was on the point of dying with hunger.	Я обречен был на голодную смерть.
Happily, I found that I was rather strong in the jaw; so I said to this jaw,-perform some feats of strength and of equilibrium: nourish thyself.	К счастью, у меня оказалась очень крепкая челюсть, и я сказал ей: "Показывай твою силу и прокорми себя сама эквилибристическими упражнениями.

Ale te ipsam.	Ale te ipsam".
A pack of beggars who have become my good friends, have taught me twenty sorts of herculean feats, and now I give to my teeth every evening the bread which they have earned during the day by the sweat of my brow.	Шайка оборванцев, ставших моими добрыми приятелями, научила меня множеству атлетических штук, и ныне я каждый вечер отдаю моим зубам тот хлеб, который они в поте лица моего зарабатывают днем.
After all, concede, I grant that it is a sad employment for my intellectual faculties, and that man is not made to pass his life in beating the tambourine and biting chairs.	Оно, конечно, - concede, - я согласен, что это очень жалкое применение моих умственных способностей и что человек не создан для того, чтобы всю жизнь бить в бубен и запускать зубы в стулья.
But, reverend master, it is not sufficient to pass one's life, one must earn the means for life."	Но, достоуважаемый учитель, нельзя просто существовать - нужно поддерживать свое существование.
Dom Claude listened in silence.	Отец Клод слушал молча.
All at once his deep-set eye assumed so sagacious and penetrating an expression, that Gringoire felt himself, so to speak, searched to the bottom of the soul by that glance.	Внезапно его глубоко запавшие глаза приняли выражение такой проницательности и прозорливости, что Гренгуару показалось, будто этот взгляд всколыхнул его душу до дна.
"Very good, Master Pierre; but how comes it that you are now in company with that gypsy dancer?"	- Все это очень хорошо, мэтр Пьер, но почему вы очутились в обществе цыганской плясуньи?
"In faith!" said Gringoire, "'tis because she is my wife and I am her husband."	-Черт возьми! - ответил Гренгуар. - Да потому, что она моя жена, а я ее муж.
The priest's gloomy eyes flashed into flame.	Сумрачный взгляд священника загорелся.
"Have you done that, you wretch!" he cried, seizing Gringoire's arm with fury; "have you been so abandoned by God as to raise your hand against that girl?"	- И ты на это решился, несчастный? - вскричал он, с яростью хватая Гренгуара за руку. - Неужели бог настолько отступился от тебя, что ты мог коснуться этой девушки?
"On my chance of paradise, monseigneur," replied Gringoire, trembling in every limb, "I swear to you that I have never touched her, if that is what disturbs you."	- Если только это вас беспокоит, ваше высокопреподобие, - весь дрожа, ответил Гренгуар, - то, клянусь спасением своей души, я никогда не прикасался к ней.
"Then why do you talk of husband and wife?" said the priest.	-Так что же ты болтаешь о муже и жене?
Gringoire made haste to relate to him as succinctly as possible, all that the reader already knows, his adventure in the Court of Miracles and the broken-crock marriage.	Гренгуар поспешил вкратце рассказать все, о чем уже знает читатель: о своем приключении во Дворе чудес и о своем венчанье с разбитой кружкой.
It appeared, moreover, that this marriage had led to no results whatever, and that each evening the gypsy girl cheated him of his nuptial right as on the first day. "'Tis a mortification," he said in conclusion, "but that is because I have had the misfortune to wed a virgin."	Но цыганка каждый вечер, как и в первый раз, ловко обманывает его надежды на брачную ночь. - Это досадно, - заключил он, - но причина этого в том, что я имел несчастье жениться на девственнице.
"What do you mean?" demanded the archdeacon, who had been gradually appeased by this recital.	- Что вы этим хотите сказать? - спросил архидьякон, постепенно успокаиваясь во время рассказа Гренгуара.

"'Tis very difficult to explain," replied the poet. "It is a superstition.	- Это очень трудно вам объяснить, - ответил поэт, - это своего рода суеверие.
My wife is, according to what an old thief, who is called among us the Duke of Egypt, has told me, a foundling or a lost child, which is the same thing.	Моя жена, - как это объяснил мне один старый плут, которого у нас величают герцогом египетским, - подкидыш или найденыш, что, впрочем, одно и то же.
She wears on her neck an amulet which, it is affirmed, will cause her to meet her parents some day, but which will lose its virtue if the young girl loses hers.	Она носит на шее талисман, который, как уверяют, поможет ей когда-нибудь отыскать своих родителей, но который утратит свою силу, как только девушка утратит целомудрие.
Hence it follows that both of us remain very virtuous."	Отсюда следует, что мы оба остаемся в высшей степени целомудренными.
"So," resumed Claude, whose brow cleared more and more, "you believe, Master Pierre, that this creature has not been approached by any man?"	- Значит, мэтр Пьер, - спросил Клод, лицо которого прояснялось, - вы полагаете, что к этой твари еще не прикасался ни один мужчина?
"What would you have a man do, Dom Claude, as against a superstition?	- Что может мужчина поделать против суеверия, отец Клод?
She has got that in her head.	Она это вбила себе в голову.
I assuredly esteem as a rarity this nunlike prudery which is preserved untamed amid those Bohemian girls who are so easily brought into subjection.	Полагаю, что монашеская добродетель, так свирепо себя охраняющая, - большая редкость среди цыганских девчонок, которых вообще легко приручить.
But she has three things to protect her: the Duke of Egypt, who has taken her under his safeguard, reckoning, perchance, on selling her to some gay abb?; all his tribe, who hold her in singular veneration, like a Notre-Dame; and a certain tiny poignard, which the buxom dame always wears about her, in some nook, in spite of the ordinances of the provost, and which one causes to fly out into her hands by squeezing her waist. 'Tis a proud wasp, I can tell you!"	Но у нее есть три покровителя: египетский герцог, взявший ее под свою защиту в надежде, вероятно, продать ее какому-нибудь проклятому аббату; затем все ее племя, которое чтит ее, точно Богородицу, и, наконец, крошечный кинжал, который плутовка носит всегда при себе, несмотря на запрещение прево, и который тотчас же появляется у нее в руках, как только обнимешь ее за талию Это настоящая оса, уверяю вас!
The archdeacon pressed Gringoire with questions.	Архидьякон засыпал Гренгуара вопросами.
La Esmeralda, in the judgment of Gringoire, was an inoffensive and charming creature, pretty, with the exception of a pout which was peculiar to her; a na?ve and passionate damsel, ignorant of everything and enthusiastic about everything; not yet aware of the difference between a man and a woman, even in her dreams; made like that; wild especially over dancing, noise, the open air; a sort of woman bee, with invisible wings on her feet, and living in a whirlwind.	По мнению Гренгуара, Эсмеральда была безобидное и очаровательное существо. Она -красавица, когда не строит свою гримаску. Наивная и страстная девушка, не знающая жизни и всем увлекающаяся, она не имеет понятия о различии между мужчиной и женщиной - вот она какая! Дитя природы, она любит пляску, шум, жизнь под открытым небом; это женщинапчела с невидимыми крыльями на ногах, живущая в каком-то постоянном вихре.
She owed this nature to the wandering life which she had always led.	Своим характером она обязана бродячему образу жизни.

Gringoire had succeeded in learning that, while a mere child, she had traversed Spain and Catalonia, even to Sicily; he believed that she had even been taken by the caravan of Zingari, of which she formed a part, to the kingdom of Algiers, a country situated in Achaia, which country adjoins, on one side Albania and Greece; on the other, the Sicilian Sea, which is the road to Constantinople.	Гренгуару удалось узнать, что, еще будучи ребенком, она исходила Испанию и Каталонию вплоть до Сицилии; он предполагал даже, что цыганский табор, в котором она жила, водил ее в Алжирское царство, лежавшее в Ахайе, Ахайя же граничит с одной стороны с маленькой Албанией и Грецией, а с другой - с Сицилийским морем, этим путем в Константинополь.
The Bohemians, said Gringoire, were vassals of the King of Algiers, in his quality of chief of the White Moors.	Цыгане, по словам Гренгуара, были вассалами алжирского царя как главы всего племени белых мавров.
One thing is certain, that la Esmeralda had come to France while still very young, by way of Hungary.	Но достоверно было лишь то, что во Францию Эсмеральда пришла в очень юном возрасте через Венгрию.
From all these countries the young girl had brought back fragments of queer jargons, songs, and strange ideas, which made her language as motley as her costume, half Parisian, half African.	Из всех этих стран девушка вынесла обрывки странных наречий, иноземные песни и понятия, которые превращают ее речь в нечто пестрое, как и ее полупарижский, полуафриканский наряд.
However, the people of the quarters which she frequented loved her for her gayety, her daintiness, her lively manners, her dances, and her songs.	Жители кварталов, которые она посещает, любят ее за жизнерадостность, за приветливость, за живость, за пляски и песни.
She believed herself to be hated, in all the city, by but two persons, of whom she often spoke in terror: the sacked nun of the Tour-Roland, a villanous recluse who cherished some secret grudge against these gypsies, and who cursed the poor dancer every time that the latter passed before her window; and a priest, who never met her without casting at her looks and words which frightened her.	Она считает, что во всем городе ее ненавидят два человека, о которых она нередко говорит с содроганием: вретишница Роландовой башни, противная затворница, которая неизвестно почему таит злобу на всех цыганок и проклинает бедную плясунью всякий раз, когда та проходит мимо ее оконца, и какойто священник, который при встрече с ней пугает ее своим взглядом и словами.
The mention of this last circumstance disturbed the archdeacon greatly, though Gringoire paid no attention to his perturbation; to such an extent had two months sufficed to cause the heedless poet to forget the singular details of the evening on which he had met the gypsy, and the presence of the archdeacon in it all. Otherwise, the little dancer feared nothing; she did not tell fortunes, which protected her against those trials for magic which were so frequently instituted against gypsy women.	Последняя подробность взволновала архидьякона, но Гренгуар не обратил на это внимания, настолько двухмесячный промежуток времени успел изгладить из памяти беззаботного поэта странные подробности того вечера, когда он впервые встретил цыганку, и то обстоятельство, что при этом присутствовал архидьякон Впрочем, маленькая плясунья ничего не боится: она ведь не занимается гаданьем, и потому ей нечего опасаться обвинений в колдовстве, за что так часто судят цыганок.
And then, Gringoire held the position of her brother, if not of her husband.	Гренгуар не был ей мужем, но он заменял ей брата.
After all, the philosopher endured this sort of platonic marriage very patiently.	В конце концов философ весьма терпеливо сносил эту форму платонического супружества.
It meant a shelter and bread at least.	Как-никак, у него был кров и кусок хлеба.

Every morning, he set out from the lair of the thieves, generally with the gypsy; he helped her make her collections of targes and little blanks in the squares; each evening he returned to the same roof with her, allowed her to bolt herself into her little chamber, and slept the sleep of the just. A very sweet existence, taking it all in all, he said, and well adapted to revery.	Каждое утро он, чаще всего вместе с цыганкой, покидал воровской квартал и помогал ей делать на перекрестках ежедневный сбор экю и мелких серебряных монет; каждый вечер он возвращался с нею под общий кров, не препятствовал ей запирать на задвижку дверь своей каморки и засыпал сном праведника Если вдуматься, -утверждал он, - то это очень приятная жизнь, располагающая к мечтательности.
And then, on his soul and conscience, the philosopher was not very sure that he was madly in love with the gypsy.	К тому же, по совести говоря, философ не был твердо убежден в том, что безумно влюблен в цыганку.
He loved her goat almost as dearly.	Он почти так же любил и ее козочку.
It was a charming animal, gentle, intelligent, clever; a learned goat.	Это очаровательное животное, кроткое, умное, понятливое, - словом, ученая козочка.
Nothing was more common in the Middle Ages than these learned animals, which amazed people greatly, and often led their instructors to the stake.	В средние века такие ученые животные, восхищавшие зрителей и нередко доводившие своих учителей до костра, были весьма заурядным явлением.
But the witchcraft of the goat with the golden hoofs was a very innocent species of magic.	Но чудеса козочки с золотыми копытцами являлись самой невинной хитростью.
Gringoire explained them to the archdeacon, whom these details seemed to interest deeply.	Гренгуар объяснил их архидьякону, и тот с интересом выслушал все подробности.
In the majority of cases, it was sufficient to present the tambourine to the goat in such or such a manner, in order to obtain from him the trick desired.	В большинстве случаев достаточно было то так, то эдак повертеть бубном перед козочкой, чтобы заставить ее проделать желаемый фокус.
He had been trained to this by the gypsy, who possessed, in these delicate arts, so rare a talent that two months had sufficed to teach the goat to write, with movable letters, the word	Обучила ее всему цыганка, обладавшая в этом тонком деле столь необыкновенным талантом, что ей достаточно было двух месяцев, чтобы научить козочку из отдельных букв складывать слово
"Phoebus."	"Феб".
"'Phoebus!'" said the priest; "why	- "Феб"? - спросил священник. - Почему же
' Phoebus'?"	"Феб"?
"I know not," replied Gringoire. "Perhaps it is a word which she believes to be endowed with some magic and secret virtue.	-Не знаю, - ответил Гренгуар. - Быть может, она считает, что это слово обладает каким-то магическим, тайным свойством.
She often repeats it in a low tone when she thinks that she is alone."	Она часто вполголоса повторяет его, когда ей кажется, что она одна.
"Are you sure," persisted Claude, with his penetrating glance, "that it is only a word and not a name?"	- Вы уверены в том, что это слово, а не имя? -спросил Клод, проницательным взором глядя на Гренгуара.
"The name of whom?" said the poet.	- Чье имя? - спросил поэт.
"How should I know?" said the priest.	- Кто знает? - ответил священник.
"This is what I imagine, messire.	- Вот что я думаю, ваше высокопреподобие!

These Bohemians are something like Guebrs, and adore the sun.	Цыгане отчасти огнепоклонники и боготворят солнце Отсюда и взялось слово
Hence, Phoebus."	"Феб".
"That does not seem so clear to me as to you, Master Pierre."	- Мне это не кажется столь ясным, как вам, мэтр Пьер.
"After all, that does not concern me.	- В сущности, меня это мало трогает.
Let her mumble her Phoebus at her pleasure.	Пусть бормочет себе на здоровье "Феб", сколько ей заблагорассудится.
One thing is certain, that Djali loves me almost as much as he does her."	Верно только то, что Джали любит меня уже почти так же, как и ее.
"Who is Djali?"	- Кто это Джали?
"The goat."	- Козочка.
The archdeacon dropped his chin into his hand, and appeared to reflect for a moment.	Архидьякон подпер подбородок рукой и на мгновение задумался.
All at once he turned abruptly to Gringoire once more.	Внезапно он круто повернулся к Гренгуару.
"And do you swear to me that you have not touched her?"	- И ты мне клянешься, что не прикасался к ней?
"Whom?" said Gringoire; "the goat?"	- К кому? - спросил Гренгуар. - К козочке?
"No, that woman."	- Нет, к этой женщине.
"My wife?	- К моей жене?
I swear to you that I have not."	Клянусь вам, нет!
"You are often alone with her?"	- А ты часто бываешь с ней наедине?
"A good hour every evening."	- Каждый вечер не меньше часа.
Porn Claude frowned.	Отец Клод нахмурил брови.
"Oh! oh!	-О! О!
Solus cum sola non cogitabuntur orare Pater Noster."	Solus cum sola поп cogitabuntur or are "Pater nosier".
"Upon my soul, I could say the Pater, and the Ave Maria, and the Credo in Deum patrem omnipotentem without her paying any more attention to me than a chicken to a church."	- Клянусь душой, что я мог бы прочесть при ней и Pater noster, и Ave Maria, и Credo in Deum Patrem omnipotentem, и она обратила бы на меня столько же внимания, сколько курица на церковь.
"Swear to me, by the body of your mother," repeated the archdeacon violently, "that you have not touched that creature with even the tip of your finger."	- Поклянись мне утробой твоей матери, что ты пальцем не дотронулся до этой твари, - упирая на каждое слово, проговорил архидьякон.
"I will also swear it by the head of my father, for the two things have more affinity between them.	- Я готов поклясться и головой моего отца, поскольку между той и другой существует известное соотношение.
But, my reverend master, permit me a question in my turn."	Но, уважаемый учитель, разрешите и мне, в свою очередь, задать вам один вопрос.
"Speak, sir."	- Спрашивай.

"What concern is it of yours?"	- Какое вам до всего этого дело?
The archdeacon's pale face became as crimson as the cheek of a young girl.	Бледное лицо архидьякона вспыхнуло, как щеки молодой девушки.
He remained for a moment without answering; then, with visible embarrassment,-	Некоторое время он молчал, а затем, явно смущенный, ответил:
"Listen, Master Pierre Gringoire.	- Послушайте, мэтр Пьер Гренгуар.
You are not yet damned, so far as I know.	Вы, насколько мне известно, еще не погубили свою душу.
I take an interest in you, and wish you well.	Я принимаю в вас участие и желаю вам добра.
Now the least contact with that Egyptian of the demon would make you the vassal of Satan.	Так вот, малейшее сближение с этой чертовой цыганкой бросит вас во власть сатаны.
You know that 'tis always the body which ruins the soul.	Вы же знаете, что именно плоть всегда губит душу.
Woe to you if you approach that woman!	Горе вам, если вы приблизитесь к этой женщине!
That is all."	Вот и все.
"I tried once," said Gringoire, scratching his ear; "it was the first day: but I got stung."	- Я однажды было попробовал, - почесывая у себя за ухом, проговорил Гренгуар, - это было в первый день, да накололся на осиное жало.
"You were so audacious, Master Pierre?" and the priest's brow clouded over again.	- И у вас хватило на это бесстыдства, мэтр Пьер? Лицо священника омрачилось.
"On another occasion," continued the poet, with a smile, "I peeped through the keyhole, before going to bed, and I beheld the most delicious dame in her shift that ever made a bed creak under her bare foot."	- В другой раз, - улыбаясь, продолжал поэт, - я, прежде чем лечь спать, приложился к замочной скважине и ясно увидел в одной сорочке прелестнейшую из всех женщин, под чьими обнаженными ножками когда-либо скрипела кровать.
"Go to the devil!" cried the priest, with a terrible look; and, giving the amazed Gringoire a push on the shoulders, he plunged, with long strides, under the gloomiest arcades of the cathedral.	-Убирайся к черту! - бросив на него страшный взгляд, крикнул священник и, толкнув изумленного Гренгуара в плечо, большими шагами проследовал дальше и скрылся под самой темной из аркад собора.
CHAPTER III. THE BELLS.	III. Колокола
After the morning in the pillory, the neighbors of Notre-Dame thought they noticed that Quasimodo's ardor for ringing had grown cool.	Со дня казни у позорного столба люди, жившие близ Собора Парижской Богоматери, заметили, что звонарский пыл Квазимодо значительно охладел.
Formerly, there had been peals for every occasion, long morning serenades, which lasted from prime to compline; peals from the belfry for a high mass, rich scales drawn over the smaller bells for a wedding, for a christening, and mingling in the air like a rich embroidery of all sorts of charming sounds.	В былое время колокольный звон раздавался по всякому поводу: протяжный благовест - к заутрене и к повечерью, гул большого колокола -к поздней обедне, а в часы венчанья и крестин -полнозвучные гаммы, пробегавшие по малым колоколам и переплетавшиеся в воздухе, словно узор из пленительных звуков.
The old church, all vibrating and sonorous, was in a perpetual joy of bells.	Древний храм, трепещущий и гулкий, был наполнен неизбывным весельем колоколов.

One was constantly conscious of the presence of a spirit of noise and caprice, who sang through all those mouths of brass.	В нем постоянно ощущалось присутствие шумного своевольного духа, певшего всеми этими медными устами.
Now that spirit seemed to have departed; the cathedral seemed gloomy, and gladly remained silent; festivals and funerals had the simple peal, dry and bare, demanded by the ritual, nothing more.	Ныне дух словно исчез. Собор казался мрачным и охотно хранящим безмолвие. В праздничные дни и в дни похорон обычно слышался сухой, будничный, простой звон, как полагалось по церковному уставу, но не более.
Of the double noise which constitutes a church, the organ within, the bell without, the organ alone remained.	Из двойного гула, который исходит от церкви и рождается органом внутри и колоколами извне, остался лишь голос органа.
One would have said that there was no longer a musician in the belfry. Quasimodo was always there, nevertheless; what, then, had happened to him?	Казалось, звонницы лишились своих музыкантов А между тем Квазимодо все еще обитал там. Что же с ним произошло?
Was it that the shame and despair of the pillory still lingered in the bottom of his heart, that the lashes of his tormentor's whip reverberated unendingly in his soul, and that the sadness of such treatment had wholly extinguished in him even his passion for the bells? or was it that Marie had a rival in the heart of the bellringer of Notre-Dame, and that the great bell and her fourteen sisters were neglected for something more amiable and more beautiful?	Быть может, в сердце его гнездились стыд и отчаяние, пережитые им у позорного столба; или все еще отдавались в его душе удары плети палача; или боль наказания заглушила в нем все, вплоть до его страсти к колоколам? А может статься, "Мария" обрела в его сердце соперницу, и большой колокол с его четырнадцатью сестрами был забыт ради чего-то более прекрасного?
It chanced that, in the year of grace 1482, Annunciation Day fell on Tuesday, the twenty-fifth of March.	Случилось, что в год от Рождества Христова 1482 день Благовещения, 25 марта, пришелся во вторник.
That day the air was so pure and light that Quasimodo felt some returning affection for his bells.	И воздух был так чист тогда и прозрачен, что в сердце Квазимодо ожила былая любовь к колоколам.
He therefore ascended the northern tower while the beadle below was opening wide the doors of the church, which were then enormous panels of stout wood, covered with leather, bordered with nails of gilded iron, and framed in carvings "very artistically elaborated."	Он поднялся на северную башню, пока причетник раскрывал внизу настежь церковные двери, представлявшие собой в то время громадные створы из крепкого дерева, обтянутые кожей, прибитой по краям железными позолоченными гвоздями, и обрамленные скульптурными украшениями "весьма искусной работы".
On arriving in the lofty bell chamber, Quasimodo gazed for some time at the six bells and shook his head sadly, as though groaning over some foreign element which had interposed itself in his heart between them and him.	Войдя в верхнюю часть звонницы, он смотрел некоторое время на висевшие там шесть колоколов и грустно покачивал головой, словно сокрушаясь о том, что в его сердце между ним и его любимцами встало чтото чуждое.

But when he had set them to swinging, when he felt that cluster of bells moving under his hand, when he saw, for he did not hear it, the palpitating octave ascend and descend that sonorous scale, like a bird hopping from branch to branch; when the demon Music, that demon who shakes a sparkling bundle of strette, trills and arpeggios, had taken possession of the poor deaf man, he became happy once more, he forgot everything, and his heart expanding, made his face beam.	Но когда он раскачал их, когда он почувствовал, как заколыхалась под его рукой вся эта гроздь колоколов, когда он увидел, - ибо слышать он не мог, - как по этой звучащей лестнице, словно птичка, перепархивающая с ветки на ветку, вверх и вниз пробежала трепетная октава, когда демон музыки, этот дьявол, потряхивающий искристой связкой стретто, трелей и арпеджио, завладел несчастным глухим, тогда он вновь обрел счастье; он забыл все, и облегченье, испытываемое его сердцем, отразилось на его просветлевшем лице.
He went and came, he beat his hands together, he ran from rope to rope, he animated the six singers with voice and gesture, like the leader of an orchestra who is urging on intelligent musicians.	Он ходил взад и вперед, хлопал в ладоши, перебегал от одной веревки к другой, голосом и жестом подбадривая своих шестерых певцов, - так дирижер оркестра воодушевляет искусных музыкантов.
"Go on," said he, "go on, go on, Gabrielle, pour out all thy noise into the Place, 'tis a festival to-day.	-Ну, Габриэль, вперед! - говорил он. - Нынче праздник, затопи площадь звуками.
No laziness, Thibauld; thou art relaxing; go on, go on, then, art thou rusted, thou sluggard?	Не ленись, Тибо! Ты отстаешь. Да ну же! Ты заржавел, бездельник, что ли?
That is well! quick! quick! let not thy clapper be seen!	Так! Хорошо! Живей, живей, чтоб не видно было языка!
Make them all deaf like me.	Оглуши их всех, чтобы они стали, как я!
That's it, Thibauld, bravely done!	Так, Тибо, молодчина!
Guillaume!	Гильом!
Guillaume! thou art the largest, and Pasquier is the smallest, and Pasquier does best.	Гильом! Ведь ты самый большой, а Паскье самый маленький, и все же он тебя обгоняет.
Let us wager that those who hear him will understand him better than they understand thee.	Бьюсь об заклад, что те, кто может слышать, слышат его лучше, чем тебя!
Good! good! my Gabrielle, stoutly, more stoutly!	Хорошо, хорошо, Габриэль! Громче, еще громче!
Eli! what are you doing up aloft there, you two Moineaux (sparrows)?	Эй, Воробьи! Что вы там оба делаете на вышке?
I do not see you making the least little shred of noise.	Вас совсем не слышно.
What is the meaning of those beaks of copper which seem to be gaping when they should sing?	Это еще что за медные клювы? Они как будто зевают, вместо того чтобы петь!
Come, work now, 'tis the Feast of the Annunciation.	Извольте работать! Ведь нынче Благовещение.
The sun is fine, the chime must be fine also.	В такой отличный солнечный день и благовест должен звучать отлично!
Poor Guillaume! thou art all out of breath, my big fellow!"	Бедняга Гильом, ты совсем запыхался, толстяк!
He was wholly absorbed in spurring on his bells, all six of which vied with each other in leaping and shaking their shining haunches, like a noisy team of Spanish mules, pricked on here and there by the apostrophes of the muleteer.	Он был поглощен колоколами, а они, все шестеро, подстрекаемые его окриками, подпрыгивали вперегонки, встряхивая своими блестящими крупами, точно шумная запряжка испанских мулов, то и дело подгоняемая уколами заостренной палки погонщика.

All at once, on letting his glance fall between the large slate scales which cover the perpendicular wall of the bell tower at a certain height, he beheld on the square a young girl, fantastically dressed, stop, spread out on the ground a carpet, on which a small goat took up its post, and a group of spectators collect around her.	Внезапно, взглянув в просвет между широкими шиферными щитками, перекрывавшими проемы в отвесной стене колокольни, он увидел остановившуюся на площади девушку в причудливом наряде, расстилавшую ковер, на который вспрыгнула козочка. Вокруг них уже собрались зрители.
This sight suddenly changed the course of his ideas, and congealed his enthusiasm as a breath of air congeals melted rosin.	Это зрелище круто изменило направление его мыслей и, подобно дуновению ветра, охлаждающему растопленную смолу, остудило его музыкальный пыл.
He halted, turned his back to the bells, and crouched down behind the projecting roof of slate, fixing upon the dancer that dreamy, sweet, and tender look which had already astonished the archdeacon on one occasion.	Он выпустил из рук веревки, повернулся спиной к колоколам и присел на корточки, позади шиферного навеса, устремив на плясунью тот нежный, мечтательный и кроткий взор, который уже однажды поразил архидьякона.
Meanwhile, the forgotten bells died away abruptly and all together, to the great disappointment of the lovers of bell ringing, who were listening in good faith to the peal from above the Pont du Change, and who went away dumbfounded, like a dog who has been offered a bone and given a stone.	Забытые колокола сразу смолкли, к великому разочарованию любителей церковного звона, внимательно слушавших его с моста Менял и разошедшихся с тем чувством недоумения, которое испытывает собака, когда ей, показав кость, дают камень.
CHAPTER IV. ANANKE.	IV. 'Anagkh
It chanced that upon a fine morning in this same month of March, I think it was on Saturday the 29th, Saint Eustache's day, our young friend the student, Jehan Frollo du Moulin, perceived, as he was dressing himself, that his breeches, which contained his purse, gave out no metallic ring.	Однажды, в погожее утро того же марта месяца, кажется в субботу 29 числа, в день св. Евстафия, наш молодой друг, школяр Жеан Фролло Мельник, одеваясь, заметил, что карман его штанов, где лежал кошелек, не издает больше металлического звука.
"Poor purse," he said, drawing it from his fob, "what! not the smallest parisis! how cruelly the dice, beer-pots, and Venus have depleted thee!	- Бедный кошелек! - воскликнул он, вытаскивая его на свет божий. Как! Ни одного су? Здорово же тебя выпотрошили кости, пиво и Венера!
How empty, wrinkled, limp, thou art!	Ты совсем пустой, сморщенный, дряблый!
Thou resemblest the throat of a fury!	Точно грудь ведьмы!
I ask you, Messer Cicero, and Messer Seneca, copies of whom, all dog's-eared, I behold scattered on the floor, what profits it me to know, better than any governor of the mint, or any Jew on the Pont aux Changeurs, that a golden crown stamped with a crown is worth thirty-five unzains of twenty-five sous, and eight deniers parisis apiece, and that a crown stamped with a crescent is worth thirty-six unzains of twenty-six sous, six deniers tournois apiece, if I have not a single wretched black liard to risk on the double-six!	Я спрашиваю вас, государи мои, Цицерон и Сенека, произведения которых в покоробленных переплетах валяются вон там, на полу, я спрашиваю вас, какая мне польза, если я лучше любого начальника монетного двора или еврея с моста Менял знаю, что золотое экю с короной весит тридцать пять унции по двадцать шесть су и восемь парижских денье каждая, что экю с полумесяцем весит тридцать шесть унций по двадцать шесть су и шесть турских денье каждая, - какая мне от этого польза, если у меня нет даже презренного лиара, чтобы поставить на двойную шестерку в кости?
Oh! Consul Cicero! this is no calamity from which one extricates one's self with periphrases, quemadmodum, and verum enim vero!"	О консул Цицерон, вот бедствие, из которою не выпутаешься пространными рассуждениями и всякими quemadmodum и nerut etn vero!

He dressed himself sadly.	Он продолжал одеваться.
An idea had occurred to him as he laced his boots, but he rejected it at first; nevertheless, it returned, and he put on his waistcoat wrong side out, an evident sign of violent internal combat.	В то время как он уныло зашнуровывал башмаки, его осенила мысль, но он отогнал ее; однако она вернулась, и он надел жилет наизнанку - явный признак сильнейшей внутренней борьбы.
At last he dashed his cap roughly on the floor, and exclaimed:	Наконец, с сердцем швырнув свою шапочку оземь, он воскликнул:
"So much the worse!	-Тем хуже!
Let come of it what may.	Будь что будет!
I am going to my brother!	Пойду к брату!
I shall catch a sermon, but I shall catch a crown."	Нарвусь на проповедь, зато раздобуду хоть одно экю.
Then he hastily donned his long jacket with furred half-sleeves, picked up his cap, and went out like a man driven to desperation.	Набросив на себя кафтан с подбитыми мехом широкими рукавами, он подобрал с пола шапочку и в совершенном отчаянии выбежал из дому.
He descended the Rue de la Harpe toward the City.	Он спустился по улице Подъемного моста к Сите.
As he passed the Rue de la Huchette, the odor of those admirable spits, which were incessantly turning, tickled his olfactory apparatus, and he bestowed a loving glance toward the Cyclopean roast, which one day drew from the Franciscan friar, Calatagirone, this pathetic exclamation: Veramente, queste rotisserie sono cosa stupenda! But Jehan had not the wherewithal to buy a breakfast, and he plunged, with a profound sigh, under the gateway of the Petit-Ch?telet, that enormous double trefoil of massive towers which guarded the entrance to the City.	Когда он проходил по улице Охотничьего рожка, восхитительный запах мяса, которое жарилось на непрестанно повертывавшихся вертелах, защекотал его обоняние. Он любовно взглянул на гигантскую съестную лавку, при виде которой у францисканского монаха Калатажирона однажды вырвалось патетическое восклицание Veramente, questo rotisserie sono cosa stupenda! Но Жеану нечем было заплатить за завтрак, и он, тяжело вздохнув, вошел под портик Пти-Шатле, громадный шестигранник массивных башен, охранявших вход в Сите.
He did not even take the trouble to cast a stone in passing, as was the usage, at the miserable statue of that P?rinet Leclerc who had delivered up the Paris of Charles VI. to the English, a crime which his effigy, its face battered with stones and soiled with mud, expiated for three centuries at the corner of the Rue de la Harpe and the Rue de Buci, as in an eternal pillory.	Он даже не приостановился, чтобы, по обычаю, швырнуть камнем в статую презренного Перине-Леклерка, сдавшего при Карле VI Париж англичанам, преступление, за которое его статуя с лицом, избитым камнями и испачканным грязью, несла наказание целых три столетия, стоя на перекрестке улиц Подъемного моста и Бюси, словно у вечного позорного столба.
The Petit-Pont traversed, the Rue Neuve-Sainte-Genevi?ve crossed, Jehan de Molendino found himself in front of Notre-Dame.	Перейдя Малый мост и быстро миновав Новую СентЖеневьевскую улицу, Жеан де Молендино очутился перед Собором Парижской Богоматери.
Then indecision seized upon him once more, and he paced for several minutes round the statue of M. Legris, repeating to himself with anguish:	Тут им вновь овладела нерешительность, и некоторое время он прогуливался вокруг статуи "господина Легри", повторяя с тоской:
"The sermon is sure, the crown is doubtful."	- Проповедь - вне сомнения, а вот экю -сомнительно!
He stopped a beadle who emerged from the cloister,-"Where is monsieur the archdeacon of Josas?"	Он окликнул выходившего из собора причетника: -Где архидьякон Жозасский?

"I believe that he is in his secret cell in the tower," said the beadle; "I should advise you not to disturb him there, unless you come from some one like the pope or monsieur the king."	- Кажется, в своей башенной келье, - ответил причетник. - Я вам не советую его беспокоить, если только, конечно, вы не посол от кого-нибудь вроде папы или короля.
Jehan clapped his hands.	Жеан захлопал в ладоши:
"B?cliable! here's a magnificent chance to see the famous sorcery cell!"	- Черт возьми! Прекрасный случай взглянуть на эту пресловутую колдовскую нору!
This reflection having brought him to a decision, he plunged resolutely into the small black doorway, and began the ascent of the spiral of Saint-Gilles, which leads to the upper stories of the tower.	Это соображение придало ему решимости: он смело направился к маленькой темной двери и стал взбираться по винтовой лестнице св. Жиля, ведущей в верхние ярусы башни.
"I am going to see," he said to himself on the way. "By the ravens of the Holy Virgin! it must needs be a curious thing, that cell which my reverend brother hides so secretly!	"Клянусь пресвятой девой, - размышлял он по дороге, - прелюбопытная вещь, должно быть, эта каморка, которую мой уважаемый братец скрывает, точно свой срам.
'Tis said that he lights up the kitchens of hell there, and that he cooks the philosopher's stone there over a hot fire.	Г оворят, он разводит там адскую стряпню и варит на большом огне философский камень.
B?dieu!	Фу, дьявол!
I care no more for the philosopher's stone than for a pebble, and I would rather find over his furnace an omelette of Easter eggs and bacon, than the biggest philosopher's stone in the world."'	Мне этот философский камень так же нужен, как булыжник. Я предпочел бы увидеть на его очаге небольшую яичницу на сале, чем самый большой философский камень!"
On arriving at the gallery of slender columns, he took breath for a moment, and swore against the interminable staircase by I know not how many million cartloads of devils; then he resumed his ascent through the narrow door of the north tower, now closed to the public.	Добравшись до галереи с колоннами, он перевел дух, ругая бесконечную лестницу и призывая на нее миллионы чертей; затем, войдя в узкую дверку северной башни, ныне закрытую для публики, он опять стал подниматься.
Several moments after passing the bell chamber, he came upon a little landing-place, built in a lateral niche, and under the vault of a low, pointed door, whose enormous lock and strong iron bars he was enabled to see through a loophole pierced in the opposite circular wall of the staircase.	Через несколько минут, миновав колокольную клеть, он увидел небольшую площадку, устроенную в боковом углублении, а под сводом -низенькую стрельчатую дверку. Свет, падавший из бойницы, пробитой против нее в круглой стене лестничной клетки, позволял разглядеть огромный замок и массивные железные скрепы.
Persons desirous of visiting this door at the present day will recognize it by this inscription engraved in white letters on the black walname = "note" "J'ADORE CORALIE, 1823. SIGNE UGENE."	Те, кто в настоящее время поинтересуются взглянуть на эту дверь, узнают ее по надписи, выцарапанной белыми буквами на черной стене: Я обожаю Карали 1823. Подписано Эжен.
"Sign?" stands in the text.	"Подписано" значится в самом тексте.
"Ugh!" said the scholar; "'tis here, no doubt."	-Уф!- вздохнул школяр. - Должно быть, здесь!
The key was in the lock, the door was very close to him; he gave it a gentle push and thrust his head through the opening.	Ключ торчал в замке. Жеан стоял возле самой двери. Тихонько приоткрыв ее, он просунул в проем голову.
The reader cannot have failed to turn over the admirable works of Rembrandt, that Shakespeare of painting.	Читателю, конечно, приходилось видеть великолепные произведения Рембрандта, этого Шекспира живописи.

Amid so many marvellous engravings, there is one etching in particular, which is supposed to represent Doctor Faust, and which it is impossible to contemplate without being dazzled.	Среди ею чудесных гравюр особо примечателен офорт, изображающий, как полагают, доктора Фауста. На этот офорт нельзя смотреть без глубокого волнения.
It represents a gloomy cell; in the centre is a table loaded with hideous objects; skulls, spheres, alembics, compasses, hieroglyphic parchments.	Перед вами мрачная келья. Посреди нее стол, загроможденный странными предметами: это черепа, глобусы, реторты, циркули, пергаменты, покрытые иероглифами.
The doctor is before this table clad in his large coat and covered to the very eyebrows with his furred cap.	Ученый сидит перед столом, облаченный в широкую мантию; меховая шапка надвинута на самые брови.
He is visible only to his waist.	Видна лишь верхняя половина туловища.
He has half risen from his immense arm-chair, his clenched fists rest on the table, and he is gazing with curiosity and terror at a large luminous circle, formed of magic letters, which gleams from the wall beyond, like the solar spectrum in a dark chamber.	Он привстал со своего огромного кресла, сжатые кулаки его опираются на стол. Он с любопытством и ужасом всматривается в светящийся широкий круг, составленный из каких-то магических букв и горящий на задней стене комнаты, как солнечный спектр в камереобскуре.
This cabalistic sun seems to tremble before the eye, and fills the wan cell with its mysterious radiance.	Это кабалистическое солнце словно дрожит и освещает сумрачную келью таинственным сиянием.
It is horrible and it is beautiful.	Это и жутко и прекрасно!
Something very similar to Faust's cell presented itself to Jehan's view, when he ventured his head through the half-open door.	Нечто похожее на келью доктора Фауста представилось глазам Жеана, когда он осторожно просунул голову в полуотворенную дверь.
It also was a gloomy and sparsely lighted retreat.	Это было такое же мрачное, слабо освещенное помещение.
There also stood a large arm-chair and a large table, compasses, alembics, skeletons of animals suspended from the ceiling, a globe rolling on the floor, hippocephali mingled promiscuously with drinking cups, in which quivered leaves of gold, skulls placed upon vellum checkered with figures and characters, huge manuscripts piled up wide open, without mercy on the cracking corners of the parchment; in short, all the rubbish of science, and everywhere on this confusion dust and spiders' webs; but there was no circle of luminous letters, no doctor in an ecstasy contemplating the flaming vision, as the eagle gazes upon the sun.	И здесь тоже стояло большое кресло и большой стол, те же циркули и реторты, скелеты животных, свисавшие с потолка, валявшийся на полу глобус, на манускриптах, испещренных буквами и геометрическими фигурами, -человеческие и лошадиные черепа вперемежку с бокалами, в которых мерцали пластинки золота, груды огромных раскрытых фолиантов, наваленных один на другой без всякой жалости к ломким углам их пергаментных страниц, - словом, весь мусор науки; и на всем этом хаосе пыль и паутина. Но здесь не было ни круга светящихся букв, ни ученого, который восторженно созерцает огненное видение, подобно орлу, взирающему на солнце.
Nevertheless, the cell was not deserted.	Однако же келья была обитаема.
A man was seated in the arm-chair, and bending over the table.	В кресле, склонившись над столом, сидел человек.

Jehan, to whom his back was turned, could see only his shoulders and the back of his skull; but he had no difficulty in recognizing that bald head, which nature had provided with an eternal tonsure, as though desirous of marking, by this external symbol, the archdeacon's irresistible clerical vocation.	Жеан, к которому человек что сидел спиной, мог видеть лишь его плечи и затылок, но ему нетрудно было узнать эту лысую голову, на которой сама природа выбрила вечную тонзуру, как бы желая этим внешним признаком отметить неизбежность его духовного призвания.
Jehan accordingly recognized his brother; but the door had been opened so softly, that nothing warned Dom Claude of his presence.	Итак, Жеан узнал брата. Но дверь распахнулась так тихо, что Клод не догадался о присутствии Жеана.
The inquisitive scholar took advantage of this circumstance to examine the cell for a few moments at his leisure.	Любопытный школяр воспользовался этим, чтобы не спеша оглядеть комнату.
A large furnace, which he had not at first observed, stood to the left of the arm-chair, beneath the window.	Большой очаг, которого он в первую минуту не заметил, находился влево от кресла под слуховым окном.
The ray of light which penetrated through this aperture made its way through a spider's circular web, which tastefully inscribed its delicate rose in the arch of the window, and in the centre of which the insect architect hung motionless, like the hub of this wheel of lace.	Дневной свет, проникавший в это отверстие, пронизывал круглую паутину, которая изящно вычерчивала свою тончайшую розетку на стрельчатом верхе слухового оконца; в середине ее неподвижно застыл архитектор-паук, точно ступица этого кружевного колеса.
Upon the furnace were accumulated in disorder, all sorts of vases, earthenware bottles, glass retorts, and mattresses of charcoal.	На очаге в беспорядке были навалены всевозможные сосуды, глиняные пузырьки, стеклянные двугорлые реторты, колбы с углем.
Jehan observed, with a sigh, that there was no frying-pan.	Жеан со вздохом отметил, что сковородки там не было.
"How cold the kitchen utensils are!" he said to himself.	"Вот так кухонная посуда, нечего сказать!" -подумал он.
In fact, there was no fire in the furnace, and it seemed as though none had been lighted for a long time.	Впрочем, в очаге не было огня; казалось, что его давно уже здесь не разводили.
A glass mask, which Jehan noticed among the utensils of alchemy, and which served no doubt, to protect the archdeacon's face when he was working over some substance to be dreaded, lay in one corner covered with dust and apparently forgotten.	В углу, среди прочей утвари алхимика, валялась забытая и покрытая пылью стеклянная маска, которая, по всей вероятности, должна была предохранять лицо архидьякона, когда он изготовлял какое-нибудь взрывчатое вещество.
Beside it lay a pair of bellows no less dusty, the upper side of which bore this inscription incrusted in copper letters: SPIRA SPERA.	Рядом лежал не менее запыленный поддувальный мех, на верхней доске которого медными буквами была выведена надпись: SPIRA, SPERA.
Other inscriptions were written, in accordance with the fashion of the hermetics, in great numbers on the walls; some traced with ink, others engraved with a metal point.	На стенах, по обычаю герметиков, также были начертаны многочисленные надписи: одни -написаны чернилами, другие - выцарапанные металлическим острием.
There were, moreover, Gothic letters, Hebrew letters, Greek letters, and Roman letters, pell-mell; the inscriptions overflowed at haphazard, on top of each other, the more recent effacing the more ancient, and all entangled with each other, like the branches in a thicket, like pikes in an affray.	Буквы готические, еврейские, греческие, римские, романские перемешивались между собой, надписи покрывали одна другую, более поздние наслаивались на более ранние, и все это переплеталось, словно ветви кустарника, словно пики во время схватки.

It was, in fact, a strangely confused mingling of all human philosophies, all reveries, all human wisdom.	Это было столкновение всех философий, всех чаяний, скопление всей человеческой мудрости.
Here and there one shone out from among the rest like a banner among lance heads.	То тут, то там выделялась какая-нибудь из этих надписей, блистая, словно знамя среди леса копий.
Generally, it was a brief Greek or Roman device, such as the Middle Ages knew so well how to formulate.-Unde?	Чаще всего это были краткие латинские или греческие изречения, которые так хорошо умели составлять в средние века: Unde? Inde?
Inde?-Homo homini monstrurn-Ast'ra, castra, nomen, numen.-Meya Bibklov, ueya xaxov.-Sapere aude. Fiat ubi vult-etc.; sometimes a word devoid of all apparent sense, Avayxoqpayia, which possibly contained a bitter allusion to the regime of the cloister; sometimes a simple maxim of clerical discipline formulated in a regular hexameter Coelestem dominum terrestrem dicite dominum.	Homo homim monstrum - Astra, castra, nomen, numen - Meya piaslov, uteya xaxov - Sapere aude -Flat ubi vult и пр. Встречалось и, по-видимому, лишенное смысла слово 'Ауаyoyiа, которое, быть может, таило в себе горький намек на монастырский устав; или какое-нибудь простое правило духовной жизни, изложенное гекзаметром: Caelestem dominum, terrestrem dicito damnum.
There was also Hebrew jargon, of which Jehan, who as yet knew but little Greek, understood nothing; and all were traversed in every direction by stars, by figures of men or animals, and by intersecting triangles; and this contributed not a little to make the scrawled wall of the cell resemble a sheet of paper over which a monkey had drawn back and forth a pen filled with ink.	Местами попадалась какая-то тарабарщина на древнееврейском языке, в котором Жеан, не особенно сильный и в греческом, ничего не понимал; и все это, где только можно, перемежалось звездами, фигурами людей и животных, пересекающимися треугольниками, что придавало этой измазанной стене сходство с листом бумаги, по которому обезьяна водила пером, пропитанным чернилами.
The whole chamber, moreover, presented a general aspect of abandonment and dilapidation; and the bad state of the utensils induced the supposition that their owner had long been distracted from his labors by other preoccupations.	Общий вид каморки производил впечатление заброшенности и запустения, а скверное состояние приборов заставляло предполагать, что хозяин ее уже давно отвлечен от своих трудов иными заботами.
Meanwhile, this master, bent over a vast manuscript, ornamented with fantastical illustrations, appeared to be tormented by an idea which incessantly mingled with his meditations.	А между тем хозяина, склонившегося над большой рукописью, украшенной странными рисунками, казалось, терзала какая-то неотступная мысль.
That at least was Jehan's idea, when he heard him exclaim, with the thoughtful breaks of a dreamer thinking aloud,-	Так по крайней мере заключил Жеан, услышав, как его брат в раздумье, с паузами, словно мечтатель, грезящий наяву, восклицал:
"Yes, Manou said it, and Zoroaster taught it! the sun is born from fire, the moon from the sun; fire is the soul of the universe; its elementary atoms pour forth and flow incessantly upon the world through infinite channels!	- Да, Ману говорит это, и Зороастр учит тому же: солнце рождается от огня, луна - от солнца. Огонь - душа вселенной. Его первичные атомы, непрерывно струясь бесконечными потоками, изливаются на весь мир.
At the point where these currents intersect each other in the heavens, they produce light; at their points of intersection on earth, they produce gold. Light, gold; the same thing!	В тех местах, где эти потоки скрещиваются на небе, они производят свет; в точках своего пересечения на земле они производят золото. -Свет и золото одно и то же.