Собор Парижской Богоматери - английский и русский параллельные тексты

La Esmeralda!"	Эсмеральда!
Gringoire shuddered, and turned towards the side whence the clamor proceeded.	Гренгуар вздрогнул и обернулся в ту сторону, откуда доносились возгласы.
The crowd opened, and gave passage to a pure and dazzling form.	Толпа расступилась и пропустила непорочное, ослепительное создание.
It was the gypsy.	То была цыганка.
"La Esmeralda!" said Gringoire, stupefied in the midst of his emotions, by the abrupt manner in which that magic word knotted together all his reminiscences of the day.	-Эсмеральда! - повторил Гренгуар, пораженный, несмотря на свое волнение, той быстротой, с какою это магическое слово связало все его сегодняшние впечатления.
This rare creature seemed, even in the Cour des Miracles, to exercise her sway of charm and beauty.	Казалось, это удивительное существо простирало до самого Двора чудес власть своего очарования и красоты.
The vagabonds, male and female, ranged themselves gently along her path, and their brutal faces beamed beneath her glance.	Арготинцы и арготинки безмолвно уступали ей дорогу, и их зверские лица как бы светлели от одного ее взгляда.
She approached the victim with her light step.	Своей легкой поступью она приблизилась к осужденному.
Her pretty Djali followed her.	Хорошенькая Джали следовала за ней.
Gringoire was more dead than alive.	Гренгуар был ни жив ни мертв.
She examined him for a moment in silence.	Эсмеральда молча глядела на него.
"You are going to hang this man?" she said gravely, to Clopin.	- Вы хотите повесить этого человека? - с важностью обратилась она к Клопену.
"Yes, sister," replied the King of Thunes, "unless you will take him for your husband."	- Да, сестра, - ответил король Алтынный, - разве только ты захочешь взять его в мужья.
She made her pretty little pout with her under lip.	Она сделала свою очаровательную гримаску.
"I'll take him," said she.	- Я беру его, - сказала она.
Gringoire firmly believed that he had been in a dream ever since morning, and that this was the continuation of it.	Тут Гренгуар непоколебимо уверовал в то, что все происходящее с ним с утра лишь сон, а это -продолжение сна.
The change was, in fact, violent, though a gratifying one.	Развязка хотя и была приятна, но слишком сильно потрясла его.
They undid the noose, and made the poet step down from the stool.	С шеи поэта сняли петлю и велели ему спуститься со скамьи.
His emotion was so lively that he was obliged to sit down.	Он вынужден был сесть - так он был ошеломлен.
The Duke of Egypt brought an earthenware crock, without uttering a word.	Цыганский герцог молча принес глиняную кружку.
The gypsy offered it to Gringoire:	Цыганка подала ее Гренгуару.
"Fling it on the ground," said she.	- Бросьте ее на землю, - сказала она.
The crock broke into four pieces.	Кружка разлетелась на четыре части.

"Brother," then said the Duke of Egypt, laying his hands upon their foreheads, "she is your wife; sister, he is your husband for four years.	- Брат! - произнес цыганский король, возложив на их головы свои руки. - Она твоя жена. Сестра! Он твой муж. На четыре года.
Go."	Ступайте.
CHAPTER VII.	VII.
A BRIDAL NIGHT.	Брачная ночь
A few moments later our poet found himself in a tiny arched chamber, very cosy, very warm, seated at a table which appeared to ask nothing better than to make some loans from a larder hanging near by, having a good bed in prospect, and alone with a pretty girl.	Спустя несколько минут наш поэт очутился в каморке со сводчатым потолком, уютной и жарко натопленной, перед столиком, который, казалось, только того и ждал, чтобы позаимствовать какой-нибудь снеди из висевшего на стене шкапчика. В перспективе у Гренгуара была удобная постель и общество хорошенькой девушки.
The adventure smacked of enchantment.	Приключение было похоже на волшебство.
He began seriously to take himself for a personage in a fairy tale; he cast his eyes about him from time to time to time, as though to see if the chariot of fire, harnessed to two-winged chimeras, which alone could have so rapidly transported him from Tartarus to Paradise, were still there.	Он начал не шутя почитать себя за сказочного принца; время от времени он осматривался, как бы желая убедиться, не здесь ли еще огненная колесница, запряженная двумя крылатыми химерами, которая одна могла столь стремительно перенести его из преисподней в рай.
At times, also, he fixed his eyes obstinately upon the holes in his doublet, in order to cling to reality, and not lose the ground from under his feet completely.	Порой, чтобы не совсем оторваться от земли, он, цепляясь за действительность, устремлял упорный взгляд на прорехи своего камзола.
His reason, tossed about in imaginary space, now hung only by this thread.	Его рассудок, блуждая в фантастических просторах, держался только на этой нити.
The young girl did not appear to pay any attention to him; she went and came, displaced a stool, talked to her goat, and indulged in a pout now and then. At last she came and seated herself near the table, and Gringoire was able to scrutinize her at his ease.	Девушка не обращала на него никакого внимания; она уходила, возвращалась, передвигала табуретку, болтала с козочкой, строила по временам свою гримаску; наконец села возле стола, и теперь Гренгуар мог ее разглядеть.
You have been a child, reader, and you would, perhaps, be very happy to be one still.	Вы были когда-то ребенком, читатель, а может быть, вам посчастливилось остаться им по сей день.
It is quite certain that you have not, more than once (and for my part, I have passed whole days, the best employed of my life, at it) followed from thicket to thicket, by the side of running water, on a sunny day, a beautiful green or blue dragon-fly, breaking its flight in abrupt angles, and kissing the tips of all the branches. You recollect with what amorous curiosity your thought and your gaze were riveted upon this little whirlwind, hissing and humming with wings of purple and azure, in the midst of which floated an imperceptible body, veiled by the very rapidity of its movement.	Вы, конечно, не раз в сияющий солнечный день, сидя на берегу быстрой речки, ловили взором прелестную стрекозу, зеленую или голубую, которая стремительным, резким косым летом переносилась с кустика на кустик и словно лобзала кончик каждой ветки. (Я проводил за этим занятием долгие дни - плодотворнейшие дни моей жизни.) Вспомните, с каким любовным вниманием ваша мысль и взор следили за этим маленьким вихрем пурпуровых и лазоревых крыл, свистящим и жужжащим, в центре которого трепетал какой-то неуловимый образ, затененный стремительностью своего движения.

The aerial being which was dimly outlined amid this quivering of wings, appeared to you chimerical, imaginary, impossible to touch, impossible to see.	Это воздушное создание, чуть видное сквозь трепетанье крылышек, казалось вам нереальным, призрачным, неосязаемым, неразличимым.
But when, at length, the dragon-fly alighted on the tip of a reed, and, holding your breath the while, you were able to examine the long, gauze wings, the long enamel robe, the two globes of crystal, what astonishment you felt, and what fear lest you should again behold the form disappear into a shade, and the creature into a chimera!	А когда, наконец, стрекоза опускалась на верхушку тростника и вы, затаив дыхание, могли разглядеть продолговатые прозрачные крылья, длинное эмалевое одеяние и два хрустальных глаза, - как бывали вы изумлены и как боялись, что этот образ снова превратится в тень, а живое существо - в химеру!
Recall these impressions, and you will readily appreciate what Gringoire felt on contemplating, beneath her visible and palpable form, that Esmeralda of whom, up to that time, he had only caught a glimpse, amidst a whirlwind of dance, song, and tumult.	Припомните эти впечатления, и вам будет понятно, что испытывал Гренгуар, созерцая под видимой и осязаемой оболочкой ту Эсмеральду, которую до сей поры он видел лишь мельком за вихрем пляски, песни и суеты.
Sinking deeper and deeper into his revery: "So this," he said to himself, following her vaguely with his eyes, "is la Esmeralda! a celestial creature! a street dancer! so much, and so little!	"Так вот что такое Эсмеральда!" - думал он, следя за ней задумчивым взором и все более и более погружаясь в мечтания. - Небесное создание и уличная плясунья! Как много и как мало!
'Twas she who dealt the death-blow to my mystery this morning, 'tis she who saves my life this evening!	Она нанесла нынче утром последний удар моей мистерии, и она же вечером спасла мне жизнь.
My evil genius!	Мой злой гений!
My good angel!	Мой ангел-хранитель!
A pretty woman, on my word! and who must needs love me madly to have taken me in that fashion.	Прелестная женщина, клянусь честью! Она должна любить меня до безумия, если решилась завладеть мной таким странным способом.
By the way," said he, rising suddenly, with that sentiment of the true which formed the foundation of his character and his philosophy, "I don't know very well how it happens, but I am her husband!"	Да, кстати, - встав внезапно из-за стола, сказал он себе, охваченный тем чувством реальности, которое составляло основу его характера и философии, - как-никак, но ведь я ее муж!"
With this idea in his head and in his eyes, he stepped up to the young girl in a manner so military and so gallant that she drew back.	Эта мысль отразилась в его глазах, и он с таким предприимчивым и галантным видом подошел к девушке, что она невольно отшатнулась.
"What do you want of me?" said she.	- Что вам угодно? - спросила она.
"Can you ask me, adorable Esmeralda?" replied Gringoire, with so passionate an accent that he was himself astonished at it on hearing himself speak.	- Неужели вы сами не догадываетесь, обожаемая Эсмеральда? - воскликнул Гренгуар с такой страстью в голосе, что сам себе удивился.
The gypsy opened her great eyes.	Цыганка изумленно посмотрела на него.
"I don't know what you mean."	-Я не понимаю, что вы хотите сказать.
"What!" resumed Gringoire, growing warmer and warmer, and supposing that, after all, he had to deal merely with a virtue of the Cour des Miracles; "am I not thine, sweet friend, art thou not mine?"	- Как же так? - продолжал Г ренгуар, все более и более воспламеняясь и воображая, что в конце концов он имеет дело всего лишь с добродетелью Двора чудес. - Разве я не твой, нежная моя подруга? Разве ты не моя?
And, quite ingenuously, he clasped her waist.	С этими словами он простодушно обнял ее за талию.

The gypsy's corsage slipped through his hands like the skin of an eel.	Она выскользнула у него из рук, как угорь.
She bounded from one end of the tiny room to the other, stooped down, and raised herself again, with a little poniard in her hand, before Gringoire had even had time to see whence the poniard came; proud and angry, with swelling lips and inflated nostrils, her cheeks as red as an api apple, and her eyes darting lightnings.	Отскочив на другой конец каморки, она наклонилась, затем выпрямилась, и, раньше чем Гренгуар успел сообразить, откуда он взялся, в ее руке сверкнул маленький кинжал. Гордая, негодующая, сжав губы, красная, как наливное яблочко, стояла она перед ним; ноздри ее раздувались, глаза сверкали.
At the same time, the white goat placed itself in front of her, and presented to Gringoire a hostile front, bristling with two pretty horns, gilded and very sharp.	Тут же выступила вперед и белая козочка, наставив на Гренгуара лоб, вооруженный двумя хорошенькими позолоченными, острымиострыми рожками.
All this took place in the twinkling of an eye.	Все это произошло в мгновение ока.
The dragon-fly had turned into a wasp, and asked nothing better than to sting.	Стрекоза превратилась в осу и стремилась ужалить.
Our philosopher was speechless, and turned his astonished eyes from the goat to the young girl.	Наш бедный философ опешил и с глупым видом смотрел то на козочку, то на Эсмеральду.
"Holy Virgin!" he said at last, when surprise permitted him to speak, "here are two hearty dames!"	- Пресвятая дева! - воскликнул он, опомнившись и обретая дар речи. Вот так храбрецы!
The gypsy broke the silence on her side.	Цыганка нарушила молчание:
"You must be a very bold knave!"	- А ты, как я погляжу, предерзкий плут!
"Pardon, mademoiselle," said Gringoire, with a smile. "But why did you take me for your husband?"	- Простите, мадемуазель, - улыбаясь, молвил Гренгуар, - но зачем же вы взяли меня в мужья?
"Should I have allowed you to be hanged?"	- А было бы лучше, если бы тебя повесили?
"So," said the poet, somewhat disappointed in his amorous hopes. "You had no other idea in marrying me than to save me from the gibbet?"	- Значит, вы вышли за меня замуж только ради того, чтобы спасти от виселицы? - спросил Гренгуар, слегка разочаровавшись в своих любовных мечтах.
"And what other idea did you suppose that I had?"	-А о чем же другом я могла думать?
Gringoire bit his lips.	Гренгуар закусил губы.
"Come," said he,	"Ну, ну, - пробормотал он, - видимо.
"I am not yet so triumphant in Cupido, as I thought.	Купидон далеко не столь благосклонен ко мне, как я предполагал.
But then, what was the good of breaking that poor jug?"	Но для чего же тогда было разбивать эту злосчастную кружку?"
Meanwhile Esmeralda's dagger and the goat's horns were still upon the defensive.	Кинжал молодой цыганки и рожки козочки все еще находились в оборонительном положении.
"Mademoiselle Esmeralda," said the poet, "let us come to terms.	- Мадемуазель Эсмеральда! - сказал поэт. -Заключим перемирие.
I am not a clerk of the court, and I shall not go to law with you for thus carrying a dagger in Paris, in the teeth of the ordinances and prohibitions of M. the Provost.	Я не актуариус Шатле и не буду доносить, что вы, вопреки запрещениям и приказам парижского прево, носите при себе кинжал.

Nevertheless, you are not ignorant of the fact that Noel Lescrivain was condemned, a week ago, to pay ten Parisian sous, for having carried a cutlass.	Но все же вы должны знать, что восемь дней назад Ноэль Лекривен был присужден к уплате штрафа в десять су за то, что носил шпагу.
But this is no affair of mine, and I will come to the point.	Ну да меня это не касается; я перехожу к делу.
I swear to you, upon my share of Paradise, not to approach you without your leave and permission, but do give me some supper."	Клянусь вам вечным спасением, что я не подойду к вам без вашего согласия и разрешения, только дайте мне поужинать.
The truth is, Gringoire was, like M. Despreaux, "not very voluptuous."	В сущности Гренгуар, как и господин Депрео, был "весьма мало сластолюбив".
He did not belong to that chevalier and musketeer species, who take young girls by assault.	Он не принадлежал к породе грубоватых и развязных мужчин, которые берут девушек приступом.
In the matter of love, as in all other affairs, he willingly assented to temporizing and adjusting terms; and a good supper, and an amiable t?te-a-t?te appeared to him, especially when he was hungry, an excellent interlude between the prologue and the catastrophe of a love adventure.	В любви, как и во всем остальном, он был противником крайних мер и предпочитал выжидательную политику. Приятная беседа с глазу на глаз и добрый ужин, в особенности, когда человек голоден, казались ему великолепной интермедией между прологом и развязкой любовного приключения.
The gypsy did not reply.	Цыганка оставила его речь без ответа.
She made her disdainful little grimace, drew up her head like a bird, then burst out laughing, and the tiny poniard disappeared as it had come, without Gringoire being able to see where the wasp concealed its sting.	Состроив презрительную гримаску, она, точно птичка, подняла головку и вдруг расхохоталась; маленький кинжал исчез так же быстро, как появился, и Гренгуар не успел разглядеть, куда пчелка спрятала свое жало.
A moment later, there stood upon the table a loaf of rye bread, a slice of bacon, some wrinkled apples and a jug of beer.	Скоро на столе очутились ржаной хлеб, кусок сала, сморщенные яблоки и жбан браги.
Gringoire began to eat eagerly.	Гренгуар с увлечением принялся за еду.
One would have said, to hear the furious clashing of his iron fork and his earthenware plate, that all his love had turned to appetite.	Слыша бешеный стук его железной вилки о фаянсовую тарелку, можно было предположить, что вся его любовь обратилась в аппетит.
The young girl seated opposite him, watched him in silence, visibly preoccupied with another thought, at which she smiled from time to time, while her soft hand caressed the intelligent head of the goat, gently pressed between her knees.	Сидя напротив него, девушка молча наблюдала за ним, явно поглощенная какими-то другими мыслями, которым она порой улыбалась, и милая ее ручка гладила головку козочки, нежно прижавшуюся к ее коленям.
A candle of yellow wax illuminated this scene of voracity and revery.	Свеча желтого воска освещала эту сцену обжорства и мечтательности.
Meanwhile, the first cravings of his stomach having been stilled, Gringoire felt some false shame at perceiving that nothing remained but one apple.	Заморив червячка, Гренгуар устыдился, заметив, что на столе осталось несъеденным всего одно яблоко.
"You do not eat, Mademoiselle Esmeralda?"	- А вы не голодны, мадемуазель Эсмеральда? -спросил он.

She replied by a negative sign of the head, and her pensive glance fixed itself upon the vault of the ceiling.	Она отрицательно покачала головой и устремила задумчивый взор на сводчатый потолок комнатки.
"What the deuce is she thinking of?" thought Gringoire, staring at what she was gazing at; "'tis impossible that it can be that stone dwarf carved in the keystone of that arch, which thus absorbs her attention.	"Что ее там занимает? - спросил себя Гренгуар, посмотрев туда же, куда глядела цыганка. - Не может быть, чтобы рожа каменного карлика, высеченного в центре свода.
What the deuce!	Черт возьми!
I can bear the comparison!"	С ним-то я вполне могу соперничать".
He raised his voice, "Mademoiselle!"	- Мадемуазель! - окликнул он Эсмеральду.
She seemed not to hear him.	Она, казалось, не слышала.
He repeated, still more loudly,	Он повторил громче:
"Mademoiselle Esmeralda!"	- Мадемуазель Эсмеральда!
Trouble wasted.	Напрасно!
The young girl's mind was elsewhere, and Gringoire's voice had not the power to recall it.	Ее мысли витали далеко, и голос Гренгуара был бессилен отвлечь ее от них.
Fortunately, the goat interfered. She began to pull her mistress gently by the sleeve.	К счастью, вмешалась козочка: она принялась тихонько дергать свою хозяйку за рукав.
"What dost thou want, Djali?" said the gypsy, hastily, as though suddenly awakened.	- Что тебе, Джали? - словно пробудившись от сна, быстро спросила цыганка.
"She is hungry," said Gringoire, charmed to enter into conversation.	- Она голодна, - ответил Г ренгуар, обрадовавшись случаю завязать разговор.
Esmeralda began to crumble some bread, which Djali ate gracefully from the hollow of her hand.	Эсмеральда накрошила хлеба, и козочка грациозно начала его есть с ее ладони.
Moreover, Gringoire did not give her time to resume her revery. He hazarded a delicate question.	Гренгуар, не дав девушке времени снова впасть в задумчивость, отважился задать ей щекотливый вопрос:
"So you don't want me for your husband?"	- Итак, вы не желаете, чтобы я стал вашим мужем?
The young girl looked at him intently, and said,	Она пристально поглядела на него и ответила:
"No."	- Нет.
"For your lover?" went on Gringoire.	- А любовником? - спросил Гренгуар.
She pouted, and replied,	Она состроила гримаску и сказала:
"No."	- Нет.
"For your friend?" pursued Gringoire.	- А другом? - настаивал Гренгуар.
She gazed fixedly at him again, and said, after a momentary reflection,	Она опять пристально поглядела на него и, помедлив, ответила:
"Perhaps."	- Может быть.
This "perhaps," so dear to philosophers, emboldened Gringoire.	Это "может быть", столь любезное сердцу философа, ободрило Гренгуара.

"Do you know what friendship is?" he asked.	- А знаете ли вы, что такое дружба? - спросил он.
"Yes," replied the gypsy; "it is to be brother and sister; two souls which touch without mingling, two fingers on one hand."	- Да, - ответила цыганка. - Это значит быть братом и сестрой; это две души, которые соприкасаются, не сливаясь; это два перста одной руки.
"And love?" pursued Gringoire.	- А любовь?
"Oh! love!" said she, and her voice trembled, and her eye beamed. "That is to be two and to be but one.	- О, любовь! - промолвила она, и голос ее дрогнул, а глаза заблистали. - Любовь - это когда двое едины.
A man and a woman mingled into one angel.	Когда мужчина и женщина превращаются в ангела.
It is heaven."	Это - небо!
The street dancer had a beauty as she spoke thus, that struck Gringoire singularly, and seemed to him in perfect keeping with the almost oriental exaltation of her words.	Тут лицо уличной плясуньи просияло дивной красотой; Гренгуар был потрясен - ему казалось, что красота Эсмеральды находится в полной гармонии с почти восточной экзальтированностью ее речи.
Her pure, red lips half smiled; her serene and candid brow became troubled, at intervals, under her thoughts, like a mirror under the breath; and from beneath her long, drooping, black eyelashes, there escaped a sort of ineffable light, which gave to her profile that ideal serenity which Raphael found at the mystic point of intersection of virginity, maternity, and divinity.	Розовые невинные уста Эсмеральды чуть заметно улыбались, ясное, непорочное чело, как зеркало от дыхания, порой затуманивалось какой-то мыслью, а из-под опущенных длинных черных ресниц струился неизъяснимый свет, придававший ее чертам ту идеальную нежность, которую впоследствии уловил Рафаэль в мистическом слиянии девственности, материнства и божественности.
Nevertheless, Gringoire continued,- "What must one be then, in order to please you?"	- Каким же надо быть, чтобы вам понравиться? -продолжал Гренгуар.
"A man."	- Надо быть мужчиной.
"And I-" said he, "what, then, am I?"	-А я? - спросил он. - Разве я не мужчина?
"A man has a hemlet on his head, a sword in his hand, and golden spurs on his heels."	- Мужчиной, у которого на голове шлем, в руках шпага, а на сапогах золотые шпоры.
"Good," said Gringoire, "without a horse, no man.	-Так! - заметил Гренгуар. - Значит, без золотых шпор нет и мужчины.
Do you love any one?"	Вы любите кого-нибудь?
"As a lover?-"	- Любовью?
"Yes."	- Да, любовью.
She remained thoughtful for a moment, then said with a peculiar expression:	Она призадумалась, затем сказала с каким-то особым выражением:
"That I shall know soon."	- Я скоро это узнаю.
"Why not this evening?" resumed the poet tenderly. "Why not me?"	- Отчего же не сегодня вечером? - нежно спросил поэт. - Почему не меня?
She cast a grave glance upon him and said,-	Она серьезно взглянула на него.
"I can never love a man who cannot protect me."	- Я полюблю только того мужчину, который смеет защитить меня.

Gringoire colored, and took the hint.	Гренгуар покраснел и принял эти слова к сведению.
It was evident that the young girl was alluding to the slight assistance which he had rendered her in the critical situation in which she had found herself two hours previously.	Девушка, очевидно, намекала на ту слабую помощь, какую он оказал ей два часа тому назад, когда ей грозила опасность.
This memory, effaced by his own adventures of the evening, now recurred to him.	Теперь ему вспомнился этот случай, полузабытый им среди других его ночных передряг.
He smote his brow.	Он хлопнул себя по лбу:
"By the way, mademoiselle, I ought to have begun there.	- Мне следовало бы с этого и начать!
Pardon my foolish absence of mind.	Простите мою ужасную рассеянность, мадемуазель.
How did you contrive to escape from the claws of Quasimodo?"	Скажите, каким образом вам удалось вырваться из когтей Квазимодо?
This question made the gypsy shudder.	Этот вопрос заставил цыганку вздрогнуть.
"Oh! the horrible hunchback," said she, hiding her face in her hands. And she shuddered as though with violent cold.	- О! Этот страшный горбун! - закрыв лицо руками, воскликнула она и задрожала, словно ее охватило холодом.
"Horrible, in truth," said Gringoire, who clung to his idea; "but how did you manage to escape him?"	- Он действительно страшен! Но как же вам удалось ускользнуть от него?- настойчиво повторил свой вопрос Гренгуар.
La Esmeralda smiled, sighed, and remained silent.	Эсмеральда улыбнулась, вздохнула и промолчала.
"Do you know why he followed you?" began Gringoire again, seeking to return to his question by a circuitous route.	- А вы знаете, почему он вас преследовал? -спросил Гренгуар, пытаясь обходным путем вернуться к интересовавшей его теме.
"I don't know," said the young girl, and she added hastily, "but you were following me also, why were you following me?"	- Не знаю, - ответила девушка и тут же прибавила- Вы ведь тоже меня преследовали, а зачем?
"In good faith," responded Gringoire, "I don't know either."	- Клянусь честью, я и сам не знаю.
Silence ensued.	Оба замолчали.
Gringoire slashed the table with his knife. The young girl smiled and seemed to be gazing through the wall at something.	Гренгуар царапал своим ножом стол, девушка улыбалась и пристально глядела на стену, словно что-то видела за ней.
All at once she began to sing in a barely articulate voice,- Quando las pintadas aves, Mudas estan, y la tierra-* * When the gay-plumaged birds grow weary, and the earth-	Вдруг она едва слышно запела: Quando las pintadas aves Mudas estan у la tierra.
She broke off abruptly, and began to caress Djali.	Оборвав песню, она принялась ласкать Джали.
"That's a pretty animal of yours," said Gringoire.	- Какая хорошенькая козочка! - сказал Гренгуар.
"She is my sister," she answered.	- Это моя сестричка, - ответила цыганка.
"Why are you called 'la Esmeralda?'" asked the poet.	- Почему вас зовут Эсмеральдой? - спросил поэт.

"I do not know."	- Не знаю.
"But why?"	- А все же?
She drew from her bosom a sort of little oblong bag, suspended from her neck by a string of adr?zarach beads. This bag exhaled a strong odor of camphor.	Она вынула из-за пазухи маленькую овальную ладанку, висевшую у нее на шее на цепочке из зерен лаврового дерева и источавшую сильный запах камфары.
It was covered with green silk, and bore in its centre a large piece of green glass, in imitation of an emerald.	Ладанка была обтянута зеленым шелком; посредине была нашита зеленая бусинка, похожая на изумруд.
"Perhaps it is because of this," said she.	- Может быть, поэтому, - сказала она.
Gringoire was on the point of taking the bag in his hand.	Гренгуар хотел взять ладанку в руки.
She drew back.	Эсмеральда отстранилась.
"Don't touch it!	- Не прикасайтесь к ней!
It is an amulet.	Это амулет.
You would injure the charm or the charm would injure you."	Либо вы повредите ему, либо он вам.
The poet's curiosity was more and more aroused.	Любопытство поэта разгоралось все сильнее.
"Who gave it to you?"	- Кто же вам его дал?
She laid one finger on her mouth and concealed the amulet in her bosom.	Она приложила пальчик к губам и спрятала амулет на груди.
He tried a few more questions, but she hardly replied.	Гренгуар попытался задать ей еще несколько вопросов, но она отвечала неохотно.
"What is the meaning of the words, 'la Esmeralda?'"	- Что означает слово "Эсмеральда"?
"I don't know," said she.	- Не знаю, - ответила она.
"To what language do they belong?"	- На каком это языке?
"They are Egyptian, I think."	- Должно быть, на цыганском.
"I suspected as much," said Gringoire, "you are not a native of France?"	- Я так и думал, - сказал Гренгуар. - Вы родились не во Франции?
"I don't know."	- Я ничего об этом не знаю.
"Are your parents alive?"	- А кто ваши родители?
She began to sing, to an ancient air,- Mon p?re est oiseau, Ma m?re est oiselle.	Вместо ответа она запела на мотив старинной песни: Отец мой орел, Мать - орлица.
Je passe l'eau sans nacelle,	Плыву без ладьи.
Je passe l'eau sans bateau,	Плыву без челна.
Ma m?re est oiselle, Mon p?re est oiseau.* * My father is a bird, my mother is a bird. I cross the water without a barque, I cross the water without a boat. My mother is a bird, my father is a bird.	Отец мои орел, Мать - орлица.
"Good," said Gringoire. "At what age did you come to France?"	-Так, - сказал Гренгуар. - Сколько же вам было лет, когда вы приехали во Францию?

"When I was very young."	- Я была совсем малюткой.
"And when to Paris?"	-А в Париж?
"Last year.	- В прошлом году.
At the moment when we were entering the papal gate I saw a reed warbler flit through the air, that was at the end of August; I said, it will be a hard winter."	Когда мы входили в Папские ворота, то над нашими головами пролетела камышовая славка; это было в конце августа; я сказала себе: "Зима нынче будет суровая".
"So it was," said Gringoire, delighted at this beginning of a conversation. "I passed it in blowing my fingers.	- Да, так оно и было, - сказал Г ренгуар, радуясь тому, что разговор, наконец, завязался. - Мне все время приходилось дуть на пальцы.
So you have the gift of prophecy?"	Вы, значит, обладаете даром пророчества?
She retired into her laconics again.	Она снова прибегла к лаконической форме ответа: - Нет.
"Is that man whom you call the Duke of Egypt, the chief of your tribe?"	- А тот человек, которого вы называете цыганским герцогом, - глава вашего племени?
"Yes."	-Да-
"But it was he who married us," remarked the poet timidly.	- А ведь это он сочетал нас браком, - робко заметил поэт.
She made her customary pretty grimace.	Она состроила свою обычную гримаску.
"I don't even know your name."	- Я даже не знаю, как тебя зовут.
"My name? If you want it, here it is,-Pierre Gringoire."	-Сейчас вам скажу! Пьер Гренгуар.
"I know a prettier one," said she.	- Я знаю более красивое имя.
"Naughty girl!" retorted the poet. "Never mind, you shall not provoke me.	- Злюка! - сказал поэт. - Но пусть так, я не буду сердиться.
Wait, perhaps you will love me more when you know me better; and then, you have told me your story with so much confidence, that I owe you a little of mine.	Послушайте, может быть, вы полюбите меня, узнав поближе. Вы так доверчиво рассказали мне свою историю, что я должен отплатить вам тем же.
You must know, then, that my name is Pierre Gringoire, and that I am a son of the farmer of the notary's office of Gonesse.	Итак, вам уже известно, что мое имя Пьер Гренгуар. Я сын сельского нотариуса из Гонеса.
My father was hung by the Burgundians, and my mother disembowelled by the Picards, at the siege of Paris, twenty years ago.	Двадцать лет назад, во время осады Парижа, отца моего повесили бургундцы, а мать мою зарезали пикардийцы.
At six years of age, therefore, I was an orphan, without a sole to my foot except the pavements of Paris.	Таким образом, шести лет я остался сиротой, и подошвами моим ботинкам служили мостовые Парижа.
I do not know how I passed the interval from six to sixteen.	Сам не знаю, как мне удалось прожить с шести до шестнадцати лет.

A fruit dealer gave me a plum here, a baker flung me a crust there; in the evening I got myself taken up by the watch, who threw me into prison, and there I found a bundle of straw.	Торговка фруктами давала мне сливу, булочник бросал корочку хлеба; по вечерам я старался, чтобы меня подобрал на улице ночной дозор: меня отводили в тюрьму, и там я находил для себя охапку соломы.
All this did not prevent my growing up and growing thin, as you see.	Однако все это не мешало мне расти и худеть, как видите.
In the winter I warmed myself in the sun, under the porch of the H?tel de Sens, and I thought it very ridiculous that the fire on Saint John's Day was reserved for the dog days.	Зимою я грелся на солнышке у подъезда особняка де Сане, недоумевая, почему костры Иванова дня зажигают летом.
At sixteen, I wished to choose a calling.	В шестнадцать лет я решил выбрать себе род занятий.
I tried all in succession.	Я испробовал все.
I became a soldier; but I was not brave enough.	Я пошел в солдаты, но оказался недостаточно храбрым.
I became a monk; but I was not sufficiently devout; and then I'm a bad hand at drinking.	Потом пошел в монахи, но оказался недостаточно набожным, а кроме того, не умел пить.
In despair, I became an apprentice of the woodcutters, but I was not strong enough; I had more of an inclination to become a schoolmaster; 'tis true that I did not know how to read, but that's no reason.	С горя я поступил в обучение к плотникам, но оказался слабосильным. Больше всего мне хотелось стать школьным учителем; правда, грамоте я не знал, но это меня не смущало.
I perceived at the end of a certain time, that I lacked something in every direction; and seeing that I was good for nothing, of my own free will I became a poet and rhymester.	Убедившись через некоторое время, что для всех этих занятий мне чего-то не хватает и что я ни к чему не пригоден, я, следуя своему влечению, стал сочинять стихи и песни.
That is a trade which one can always adopt when one is a vagabond, and it's better than stealing, as some young brigands of my acquaintance advised me to do.	Это ремесло как раз годится для бродяг, и это все же лучше, чем промышлять грабежом, на что меня подбивали вороватые парнишки из числа моих приятелей.
One day I met by luck, Dom Claude Frollo, the reverend archdeacon of Notre-Dame.	К счастью, я однажды встретил его преподобие отца Клода Фролло, архидьякона Собора Парижской Богоматери.
He took an interest in me, and it is to him that I to-day owe it that I am a veritable man of letters, who knows Latin from the de Officiis of Cicero to the mortuology of the Celestine Fathers, and a barbarian neither in scholastics, nor in politics, nor in rhythmics, that sophism of sophisms.	Он принял во мне участие, и ему я обязан тем, что стал по-настоящему образованным человеком, знающим латынь, начиная с книги Цицерона Об обязанностях и кончая Житиями святых, творением отцов целестинцев. Я кое-что смыслю в схоластике, пиитике, стихосложении и даже в алхимии, этой премудрости из всех премудростей.
I am the author of the Mystery which was presented to-day with great triumph and a great concourse of populace, in the grand hall of the Palais de Justice.	Я автор той мистерии, которая сегодня с таким успехом и при таком громадном стечении народа была представлена в переполненной большой зале Дворца.
I have also made a book which will contain six hundred pages, on the wonderful comet of 1465, which sent one man mad.	Я написал также труд в шестьсот страниц о страшной комете тысяча четыреста шестьдесят пятого года, из-за которой один несчастный сошел с ума.

I have enjoyed still other successes.	На мою долю выпадали и другие успехи.
Being somewhat of an artillery carpenter, I lent a hand to Jean Mangue's great bombard, which burst, as you know, on the day when it was tested, on the Pont de Charenton, and killed four and twenty curious spectators.	Будучи сведущ в артиллерийском деле, я работал над сооружением той огромной бомбарды Жеана Мога, которая, как вам известно, взорвалась на мосту Шарантон, когда ее хотели испробовать, и убила двадцать четыре человека зевак.
You see that I am not a bad match in marriage.	Вы видите, что я для вас неплохая партия.
I know a great many sorts of very engaging tricks, which I will teach your goat; for example, to mimic the Bishop of Paris, that cursed Pharisee whose mill wheels splash passers-by the whole length of the Pont aux Meuniers.	Я знаю множество презабавных штучек, которым могу научить вашу козочку, - например, передразнивать парижского епископа, этого проклятого святошу, мельницы которого обдают грязью прохожих на всем протяжении Мельничного моста.
And then my mystery will bring me in a great deal of coined money, if they will only pay me.	А потом я получу за свою мистерию большие деньги звонкой монетой, если только мне за нее заплатят.
And finally, I am at your orders, I and my wits, and my science and my letters, ready to live with you, damsel, as it shall please you, chastely or joyously; husband and wife, if you see fit; brother and sister, if you think that better."	Словом, я весь к вашим услугам; и я, и мой ум, и мои знания, и моя ученость, я готов жить с вами так, как вам будет угодно, мадемуазель, - в целомудрии или в веселии: как муж с женою, если вам так заблагорассудится, или как брат с сестрой, если вы это предпочтете.
Gringoire ceased, awaiting the effect of his harangue on the young girl.	Гренгуар умолк, выжидая, какое впечатление его речь произведет на девушку.
Her eyes were fixed on the ground.	Глаза ее были опущены.
"'Phoebus,'" she said in a low voice. Then, turning towards the poet, "'Phoebus',-what does that mean?"	- Феб, - промолвила она вполголоса и, обернувшись к поэту, спросила: - Что означает слово "Феб"?
Gringoire, without exactly understanding what the connection could be between his address and this question, was not sorry to display his erudition. Assuming an air of importance, he replied,-	Гренгуар хоть и не очень хорошо понимал, какое отношение этот вопрос имел к тому, о чем он говорил, а все же был не прочь блеснуть своей ученостью и, приосанившись, ответил:
"It is a Latin word which means 'sun.'"	- Это латинское слово, оно означает "солнце".
"Sun!" she repeated.	- Солнце!.. - повторила цыганка.
"It is the name of a handsome archer, who was a god," added Gringoire.	- Так звали прекрасного стрелка, который был богом, - присовокупил Гренгуар.
"A god!" repeated the gypsy, and there was something pensive and passionate in her tone.	- Богом! - повторила она с мечтательным и страстным выражением.
At that moment, one of her bracelets became unfastened and fell.	В эту минуту один из ее браслетов расстегнулся и упал.
Gringoire stooped quickly to pick it up; when he straightened up, the young girl and the goat had disappeared.	Гренгуар быстро наклонился, чтобы поднять его. Когда он выпрямился, девушка и козочка уже исчезли.
He heard the sound of a bolt.	Он услышал, как щелкнула задвижка.

It was a little door, communicating, no doubt, with a neighboring cell, which was being fastened on the outside.	Дверца, ведшая, по-видимому, в соседнюю каморку, заперлась изнутри.
"Has she left me a bed, at least?" said our philosopher.	"Оставила ли она мне хоть постель?" - подумал наш философ.
He made the tour of his cell.	Он обошел каморку.
There was no piece of furniture adapted to sleeping purposes, except a tolerably long wooden coffer; and its cover was carved, to boot; which afforded Gringoire, when he stretched himself out upon it, a sensation somewhat similar to that which Microm?gas would feel if he were to lie down on the Alps.	Единственной мебелью, пригодной для спанья, был довольно длинный деревянный ларь; но его крышка была резная, и это заставило Гренгуара, когда он на нем растянулся, испытать ощущение, подобное тому, какое испытал Микромегас, улегшись во всю длину на Альпах.
"Come!" said he, adjusting himself as well as possible, "I must resign myself.	- Делать нечего, - сказал он, устраиваясь поудобней на этом ложе, приходится смириться.
But here's a strange nuptial night.	Однако какая странная брачная ночь!
'Tis a pity.	А жаль!
There was something innocent and antediluvian about that broken crock, which quite pleased me."	В этой свадьбе с разбитой кружкой было нечто наивное и допотопное, - мне это понравилось.
BOOK THIRD.	Книга третья
CHAPTER I. NOTRE-DAME.	I. Собор Богоматери
The church of Notre-Dame de Paris is still no doubt, a majestic and sublime edifice.	Собор Парижской Богоматери еще и теперь являет собой благородное и величественное здание.
But, beautiful as it has been preserved in growing old, it is difficult not to sigh, not to wax indignant, before the numberless degradations and mutilations which time and men have both caused the venerable monument to suffer, without respect for Charlemagne, who laid its first stone, or for Philip Augustus, who laid the last.	Но каким бы прекрасным собор, дряхлея, ни оставался, нельзя не скорбеть и не возмущаться при" виде бесчисленных разрушений и повреждений, которые и годы и люди нанесли почтенному памятнику старины, без малейшего уважения к имени Карла Великого, заложившего первый его камень, и к имени Филиппа-Августа, положившего последний.
On the face of this aged queen of our cathedrals, by the side of a wrinkle, one always finds a scar.	На челе этого патриарха наших соборов рядом с морщиной неизменно видишь шрам.
Tempus edax, homo edacior; which I should be glad to translate thus: time is blind, man is stupid.	Теtрun edax, homo edacior, что я охотно перевел бы так: "Время слепо, а человек невежествен".
If we had leisure to examine with the reader, one by one, the diverse traces of destruction imprinted upon the old church, time's share would be the least, the share of men the most, especially the men of art, since there have been individuals who assumed the title of architects during the last two centuries.	Если бы у нас с читателем хватило досуга проследить один за другим все следы разрушения, которые отпечатались на древнем храме, мы бы заметили, что доля времени ничтожна, что наибольший вред нанесли люди, и главным образом люди искусства. Я вынужден упомянуть о "людях искусства", ибо в течение двух последних столетий к их числу принадлежали личности, присвоившие себе звание архитекторов.

And, in the first place, to cite only a few leading examples, there certainly are few finer architectural pages than this fa?ade, where, successively and at once, the three portals hollowed out in an arch; the broidered and dentated cordon of the eight and twenty royal niches; the immense central rose window, flanked by its two lateral windows, like a priest by his deacon and subdeacon; the frail and lofty gallery of trefoil arcades, which supports a heavy platform above its fine, slender columns; and lastly, the two black and massive towers with their slate penthouses, harmonious parts of a magnificent whole, superposed in five gigantic stories;-develop themselves before the eye, in a mass and without confusion, with their innumerable details of statuary, carving, and sculpture, joined powerfully to the tranquil grandeur of the whole; a vast symphony in stone, so to speak; the colossal work of one man and one people, all together one and complex, like the Iliads and the Romanceros, whose sister it is; prodigious product of the grouping together of all the forces of an epoch, where, upon each stone, one sees the fancy of the workman disciplined by the genius of the artist start forth in a hundred fashions; a sort of human creation, in a word, powerful and fecund as the divine creation of which it seems to have stolen the double character,-variety, eternity.	Прежде всего - чтобы ограничиться наиболее яркими примерами - следует указать, что вряд ли в истории архитектуры найдется страница прекраснее той, какою является фасад этого собора, где последовательно и в совокупности предстают перед нами три стрельчатых портала; над ними - зубчатый карниз, словно расшитый двадцатью восемью королевскими нишами, громадное центральное окно-розетка с двумя другими окнами, расположенными по бокам, подобно священнику, стоящему между дьяконом и иподьяконом; высокая изящная аркада галереи с лепными украшениями в форме трилистника, поддерживающая на своих тонких колоннах тяжелую площадку, и, наконец, две мрачные массивные башни с шиферными навесами. Все эти гармонические части великолепного целого, воздвигнутые одни над другими и образующие пять гигантских ярусов, спокойно развертывают перед нашими глазами бесконечное разнообразие своих бесчисленных скульптурных, резных и чеканных деталей, в едином мощном порыве сливающихся с безмятежным величием целого. Это как бы огромная каменная симфония; колоссальное творение и человека и народа, единое и сложное, подобно Илиаде и Романсеро, которым оно родственно; чудесный итог соединения всех сил целой эпохи, где из каждого камня брызжет принимающая сотни форм фантазия рабочего, направляемая гением художника; словом, это творение рук человеческих могуче и преизобильно, подобно творению бога, у которого оно как будто заимствовало двойственный его характер: разнообразие и вечность.
And what we here say of the fa?ade must be said of the entire church; and what we say of the cathedral church of Paris, must be said of all the churches of Christendom in the Middle Ages.	То, что мы говорим здесь о фасаде, следует отнести и ко всему собору в целом, а то, что мы говорим о кафедральном соборе Парижа, следует сказать и обо всех христианских церквах средневековья.
All things are in place in that art, self-created, logical, and well proportioned.	Все в этом искусстве, возникшем само собою, последовательно и соразмерно.
To measure the great toe of the foot is to measure the giant.	Смерить один палец ноги гиганта - значит определить размеры всего его тела.
Let us return to the fa?ade of Notre-Dame, as it still appears to us, when we go piously to admire the grave and puissant cathedral, which inspires terror, so its chronicles assert: quae mole sua terrorem incutit spectantibus.	Но возвратимся к этому фасаду в том его виде, в каком он нам представляется, когда мы благоговейно созерцаем суровый и мощный собор, который, по словам его летописцев, наводит страх - quae mole sua terrorem incutit spectantibus.

Three important things are to-day lacking in that fa?ade: in the first place, the staircase of eleven steps which formerly raised it above the soil; next, the lower series of statues which occupied the niches of the three portals; and lastly the upper series, of the twenty-eight most ancient kings of France, which garnished the gallery of the first story, beginning with Childebert, and ending with Phillip Augustus, holding in his hand "the imperial apple."	Ныне в его фасаде недостает трех важных частей: прежде всего крыльца с одиннадцатью ступенями, приподнимавшего его над землей; затем нижнего ряда статуй, занимавших ниши трех порталов; и, наконец, верхнего ряда изваяний, некогда украшавших галерею первого яруса и изображавших двадцать восемь древних королей Франции, начиная с Хильдеберта и кончая Филиппом-Августом, с державою в руке.
Time has caused the staircase to disappear, by raising the soil of the city with a slow and irresistible progress; but, while thus causing the eleven steps which added to the majestic height of the edifice, to be devoured, one by one, by the rising tide of the pavements of Paris,-time has bestowed upon the church perhaps more than it has taken away, for it is time which has spread over the fa?ade that sombre hue of the centuries which makes the old age of monuments the period of their beauty.	Время, медленно и неудержимо поднимая уровень почвы Сите, заставило исчезнуть лестницу. Но, дав поглотить все растущему приливу парижской мостовой одну за другой эти одиннадцать ступеней, усиливавших впечатление величавой высоты здания, оно вернуло собору, быть может, больше, нежели отняло: оно придало его фасаду темный колорит веков, который претворяет преклонный возраст памятника в эпоху наивысшего расцвета его красоты.
But who has thrown down the two rows of statues? who has left the niches empty? who has cut, in the very middle of the central portal, that new and bastard arch? who has dared to frame therein that commonplace and heavy door of carved wood, ? la Louis XV., beside the arabesques of Biscornette?	Но кто низвергнул оба ряда статуй? Кто опустошил ниши? Кто вырубил посреди центрального портала новую незаконную стрельчатую арку? Кто отважился поместить туда безвкусную, тяжелую резную дверь в стиле Людовика XV рядом с арабесками Бискорнета?..
The men, the architects, the artists of our day.	Люди, архитекторы, художники наших дней.
And if we enter the interior of the edifice, who has overthrown that colossus of Saint Christopher, proverbial for magnitude among statues, as the grand hall of the Palais de Justice was among halls, as the spire of Strasbourg among spires?	А внутри храма кто низверг исполинскую статую святого Христофора, столь же прославленную среди статуй, как большая зала Дворца правосудия среди других зал, как шпиц Страсбургского собора среди колоколен?
And those myriads of statues, which peopled all the spaces between the columns of the nave and the choir, kneeling, standing, equestrian, men, women, children, kings, bishops, gendarmes, in stone, in marble, in gold, in silver, in copper, in wax even,-who has brutally swept them away?	Кто грубо изгнал из храма множество статуй, которые населяли промежутки между колоннами нефа и хоров, - статуи коленопреклоненные, стоявшие во весь рост, конные, статуи мужчин, женщин, детей, королей, епископов, воинов, каменные, мраморные, золотые, серебряные, медные, даже восковые?..
It is not time.	Уж никак не время.
And who substituted for the ancient gothic altar, splendidly encumbered with shrines and reliquaries, that heavy marble sarcophagus, with angels' heads and clouds, which seems a specimen pillaged from the Val-de-Gr?ce or the Invalides?	А кто подменил древний готический алтарь, пышно уставленный раками и ковчежцами, тяжелым каменным саркофагом, украшенным головами херувимов и облаками, похожим на попавший сюда архитектурный образчик церкви Валь-де-Грас или Дома инвалидов?
Who stupidly sealed that heavy anachronism of stone in the Carlovingian pavement of Hercandus?	Кто так нелепо вделал в плиты карловингского пола, работы Эркандуса, этот тяжелый каменный анахронизм?
Was it not Louis XIV., fulfilling the request of Louis XIII?	Не Людовик ли XIV, исполнивший желание Людовика XIII?

And who put the cold, white panes in the place of those windows, "high in color," which caused the astonished eyes of our fathers to hesitate between the rose of the grand portal and the arches of the apse?	Кто заменил холодным белым стеклом цветные витражи, притягивавшие восхищенный взор наших предков то к розетке главного портала, то к стрельчатым окнам алтаря?
And what would a sub-chanter of the sixteenth century say, on beholding the beautiful yellow wash, with which our archiepiscopal vandals have desmeared their cathedral?	И что сказал бы какой-нибудь причетник XIV века, увидев эту чудовищную желтую замазку, которой наши вандалы-архиепископы запачкали собор?
He would remember that it was the color with which the hangman smeared "accursed" edifices; he would recall the H?tel du Petit-Bourbon, all smeared thus, on account of the constable's treason. "Yellow, after all, of so good a quality," said Sauval, "and so well recommended, that more than a century has not yet caused it to lose its color."	Он вспомнил бы, что именно этой краской палач отмечал дома осужденных законом, он вспомнил бы отель Пти-Бурбон, в ознаменование измены коннетабля также вымазанный той самой желтой краской, которая, по словам Соваля, была "столь крепкой и доброкачественной, что еще более ста лет сохраняла свою свежесть".
He would think that the sacred place had become infamous, and would flee.	Причетник решил бы, что святой храм осквернен, и в ужасе бежал бы.
And if we ascend the cathedral, without mentioning a thousand barbarisms of every sort,-what has become of that charming little bell tower, which rested upon the point of intersection of the cross-roofs, and which, no less frail and no less bold than its neighbor (also destroyed), the spire of the Sainte-Chapelle, buried itself in the sky, farther forward than the towers, slender, pointed, sonorous, carved in open work.	А если мы, минуя неисчислимое множество мелких проявлений варварства, поднимемся на самый верх собора, то спросим себя: что сталось с очаровательной колоколенкой, опиравшейся на точку пересечения свода, столь же хрупкой и столь же смелой, как и ее сосед, шпиц Сент-Шапель (тоже снесенный)? Стройная, остроконечная, звонкая, ажурная, она, далеко опережая башни, так легко вонзалась в ясное небо!
An architect of good taste amputated it (1787), and considered it sufficient to mask the wound with that large, leaden plaster, which resembles a pot cover.	Один архитектор (1787), обладавший непогрешимым вкусом, ампутировал ее, а чтобы скрыть рану, счел вполне достаточным наложить на нее свинцовый пластырь, напоминающий крышку котла.
'Tis thus that the marvellous art of the Middle Ages has been treated in nearly every country, especially in France.	Таково было отношение к дивным произведениям искусства средневековья почти всюду, особенно во Франции.
One can distinguish on its ruins three sorts of lesions, all three of which cut into it at different depths; first, time, which has insensibly notched its surface here and there, and gnawed it everywhere; next, political and religious revolution, which, blind and wrathful by nature, have flung themselves tumultuously upon it, torn its rich garment of carving and sculpture, burst its rose windows, broken its necklace of arabesques and tiny figures, torn out its statues, sometimes because of their mitres, sometimes because of their crowns; lastly, fashions, even more grotesque and foolish, which, since the anarchical and splendid deviations of the Renaissance, have followed each other in the necessary decadence of architecture.	На его руинах можно различить три вида более или менее глубоких повреждений: прежде всего бросаются в глаза те из них, что нанесла рука времени, там и сям неприметно выщербив и покрыв ржавчиной поверхность зданий; затем на них беспорядочно ринулись полчища политических и религиозных смут, - слепых и яростных по своей природе, которые растерзали роскошный скульптурный и резной наряд соборов, выбили розетки, разорвали ожерелья из арабесок и статуэток, уничтожили изваяния - одни за то, что те были в митрах, другие за то, что их головы венчали короны; довершили разрушения моды, все более вычурные и нелепые, сменявшие одна другую при неизбежном упадке зодчества, после анархических, но великолепных отклонений эпохи Возрождения.

Fashions have wrought more harm than revolutions.	Моды нанесли больше вреда, чем революции.
They have cut to the quick; they have attacked the very bone and framework of art; they have cut, slashed, disorganized, killed the edifice, in form as in the symbol, in its consistency as well as in its beauty.	Они врезались в самую плоть средневекового искусства, они посягнули на самый его остов, они обкорнали, искромсали, разрушили, убили в здании его форму и символ, его смысл и красоту.
And then they have made it over; a presumption of which neither time nor revolutions at least have been guilty.	Не довольствуясь этим, моды осмелились переделать его заново, на что все же не притязали ни время, ни революции.
They have audaciously adjusted, in the name of "good taste," upon the wounds of gothic architecture, their miserable gewgaws of a day, their ribbons of marble, their pompons of metal, a veritable leprosy of egg-shaped ornaments, volutes, whorls, draperies, garlands, fringes, stone flames, bronze clouds, pudgy cupids, chubby-cheeked cherubim, which begin to devour the face of art in the oratory of Catherine de Medicis, and cause it to expire, two centuries later, tortured and grimacing, in the boudoir of the Dubarry.	Считая себя непогрешимыми в понимании "хорошего вкуса", они бесстыдно разукрасили язвы памятника готической архитектуры своими жалкими недолговечными побрякушками, мраморными лентами, металлическими помпонами, медальонами, завитками, ободками, драпировками, гирляндами, бахромой, каменными языками пламени, бронзовыми облаками, дородными амурами и пухлыми херувимами, которые, подобно настоящей проказе, начинают пожирать прекрасный лик искусства еще в молельне Екатерины Медичи, а два века спустя заставляют это измученное и манерное искусство окончательно угаснуть в будуаре Дюбарри.
Thus, to sum up the points which we have just indicated, three sorts of ravages to-day disfigure Gothic architecture.	Итак, повторим вкратце то, на что мы указывали выше: троякого рода повреждения искажают облик готического зодчества.
Wrinkles and warts on the epidermis; this is the work of time.	Морщины и наросты на поверхности - дело времени.
Deeds of violence, brutalities, contusions, fractures; this is the work of the revolutions from Luther to Mirabeau.	Следы грубого насилия, выбоины, проломы дело революций, начиная с Лютера и кончая Мирабо.
Mutilations, amputations, dislocation of the joints, "restorations"; this is the Greek, Roman, and barbarian work of professors according to Vitruvius and Vignole.	Увечья, ампутации, изменения в самом костяке здания, так называемые "реставрации" - дело варварской работы подражавших грекам и римлянам ученых мастеров, жалких последователей Витрувия и Виньоля.
This magnificent art produced by the Vandals has been slain by the academies.	Так великолепное искусство, созданное вандалами, было убито академиками.
The centuries, the revolutions, which at least devastate with impartiality and grandeur, have been joined by a cloud of school architects, licensed, sworn, and bound by oath; defacing with the discernment and choice of bad taste, substituting the chicor?es of Louis XV. for the Gothic lace, for the greater glory of the Parthenon.	К векам, к революциям, разрушавшим по крайней мере беспристрастно и величаво, присоединилась туча присяжных зодчих, ученых, признанных, дипломированных, разрушавших сознательно и с разборчивостью дурного вкуса, подменяя, к вящей славе Парфенона, кружева готики листьями цикория времен Людовика XV.
It is the kick of the ass at the dying lion.	Так осел лягает умирающего льва.
It is the old oak crowning itself, and which, to heap the measure full, is stung, bitten, and gnawed by caterpillars.	Так засыхающий дуб точат, сверлят, гложут гусеницы.

How far it is from the epoch when Robert Cenalis, comparing Notre-Dame de Paris to the famous temple of Diana at Ephesus, so much lauded by the ancient pagans, which Erostatus has immortalized, found the Gallic temple "more excellent in length, breadth, height, and structure."	Как далеко то время, когда Робер Сеналис, сравнивая Собор Парижской Богоматери с знаменитым храмом Дианы в Эфесе, "столь прославленным язычниками" и обессмертившим Г ерострата, находил галльский собор великолепней по длине, ширине, высоте и устройству"!
Notre-Dame is not, moreover, what can be called a complete, definite, classified monument.	Собор Парижской Богоматери не может быть, впрочем, назван законченным, цельным, имеющим определенный характер памятником.
It is no longer a Romanesque church; nor is it a Gothic church.	Это уже не храм романского стиля, но это еще и не вполне готический храм.
This edifice is not a type.	Это здание промежуточного типа.
Notre-Dame de Paris has not, like the Abbey of Tournus, the grave and massive frame, the large and round vault, the glacial bareness, the majestic simplicity of the edifices which have the rounded arch for their progenitor.	В отличие от Турнюсского аббатства Собор Парижской Богоматери лишен суровой, мощной ширины фасада, круглого и широкого свода, леденящей наготы, величавой простоты надстроек, основанием которых является круглая арка, тора.)
It is not, like the Cathedral of Bourges, the magnificent, light, multiform, tufted, bristling efflorescent product of the pointed arch.	Он не похож и на собор в Бурже - великолепное, легкое, многообразное, пышное, все ощетинившееся остриями стрелок произведение готики.
Impossible to class it in that ancient family of sombre, mysterious churches, low and crushed as it were by the round arch, almost Egyptian, with the exception of the ceiling; all hieroglyphics, all sacerdotal, all symbolical, more loaded in their ornaments, with lozenges and zigzags, than with flowers, with flowers than with animals, with animals than with men; the work of the architect less than of the bishop; first transformation of art, all impressed with theocratic and military discipline, taking root in the Lower Empire, and stopping with the time of William the Conqueror.	Нельзя причислить собор и к древней семье мрачных, таинственных, приземистых и как бы придавленных полукруглыми сводами церквей, напоминающих египетские храмы, за исключением их кровли, сплошь эмблематических, жреческих, символических, орнаменты которых больше обременены ромбами и зигзагами, нежели цветами, больше цветами, нежели животными, больше животными, нежели людьми; являющихся творениями скорее епископов, чем зодчих; служивших примером первого превращения того искусства, насквозь проникнутого теократическим и военным духом, которое брало свое начало в Восточной Римской империи и дожило до времен Вильгельма Завоевателя.
Impossible to place our Cathedral in that other family of lofty, aerial churches, rich in painted windows and sculpture; pointed in form, bold in attitude; communal and bourgeois as political symbols; free, capricious, lawless, as a work of art; second transformation of architecture, no longer hieroglyphic, immovable and sacerdotal, but artistic, progressive, and popular, which begins at the return from the crusades, and ends with Louis IX.	Нельзя также отнести наш собор и к другой семье церквей, высоких, воздушных, с изобилием витражей, смелых по рисунку; общинных и гражданских, как символы политики, свободных, прихотливых и необузданных, как творения искусства; служивших примером второго превращения зодчества, уже не эмблематического и жреческого, но художественного, прогрессивного и народного, начинающегося после крестовых походов и заканчивающегося в царствование Людовика XI.

Notre-Dame de Paris is not of pure Romanesque, like the first; nor of pure Arabian race, like the second.	Таким образом. Собор Парижской Богоматери -не чисто романского происхождения, как первые, и не чисто арабского, как вторые.
It is an edifice of the transition period.	Это здание переходного периода.
The Saxon architect completed the erection of the first pillars of the nave, when the pointed arch, which dates from the Crusade, arrived and placed itself as a conqueror upon the large Romanesque capitals which should support only round arches.	Не успел саксонский зодчий воздвигнуть первые столбы нефа, как стрельчатый свод, вынесенный из крестовых походов, победоносно лег на широкие романские капители, предназначенные поддерживать лишь полукруглый свод.
The pointed arch, mistress since that time, constructed the rest of the church.	Нераздельно властвуя с той поры, стрельчатый свод определяет формы всею собора в целом.
Nevertheless, timid and inexperienced at the start, it sweeps out, grows larger, restrains itself, and dares no longer dart upwards in spires and lancet windows, as it did later on, in so many marvellous cathedrals.	Непритязательный и скромный вначале, этот свод разворачивается, увеличивается, но еще сдерживает себя, не дерзая устремиться остриями своих стрел и высоких арок в небеса, как он сделал это впоследствии в стольких дивных соборах.
One would say that it were conscious of the vicinity of the heavy Romanesque pillars.	Его словно стесняет соседство тяжелых романских столбов.
However, these edifices of the transition from the Romanesque to the Gothic, are no less precious for study than the pure types.	Однако изучение этих зданий переходного периода от романского стиля к готическому столь же важно, как и изучение образцов чистого стиля.
They express a shade of the art which would be lost without them.	Они выражают собою тот оттенок в искусстве, который без них был бы для нас утрачен.
It is the graft of the pointed upon the round arch.	Это - прививка стрельчатого свода к полукруглому.
Notre-Dame de Paris is, in particular, a curious specimen of this variety.	Собор Парижской Богоматери как раз и является примечательным образцом подобной разновидности.
Each face, each stone of the venerable monument, is a page not only of the history of the country, but of the history of science and art as well.	Каждая сторона, каждый камень почтенного памятника - это не только страница истории Франции, но и истории науки и искусства.
Thus, in order to indicate here only the principal details, while the little Red Door almost attains to the limits of the Gothic delicacy of the fifteenth century, the pillars of the nave, by their size and weight, go back to the Carlovingian Abbey of Saint-Germain des Pr?s. One would suppose that six centuries separated these pillars from that door.	Укажем здесь лишь на главные его особенности. В то время как малые Красные врата по своему изяществу почти достигают предела утонченности готического зодчества XV столетия, столбы нефа по объему и тяжести напоминают еще здание аббатства Сен-Жермен-де-Пре времен каролингов, словно между временем сооружения врат и столбов лег промежуток в шестьсот лет.
There is no one, not even the hermetics, who does not find in the symbols of the grand portal a satisfactory compendium of their science, of which the Church of Saint-Jacques de la Boucherie was so complete a hieroglyph.	Все, даже герметики, находили в символических украшениях главного портала достаточно полный обзор своей науки, совершенным выражением которой являлась церковь СенЖак-де-ла-Бушри.

Thus, the Roman abbey, the philosophers' church, the Gothic art, Saxon art, the heavy, round pillar, which recalls Gregory VII., the hermetic symbolism, with which Nicolas Flamel played the prelude to Luther, papal unity, schism, Saint-Germain des Pr?s, Saint-Jacques de la Boucherie,-all are mingled, combined, amalgamated in Notre-Dame.	Таким образом, романское аббатство, философическая церковь, готическое искусство, искусство саксонское, тяжелые круглые столбы времен Григория VII, символика герметиков, где Никола Фламель предшествовал Лютеру, единовластие папы, раскол церкви, аббатство Сен-Жермен-де-Пре, и Сен-Жак-дела-Бушри все расплавилось, смешалось, слилось в Соборе Парижской Богоматери.
This central mother church is, among the ancient churches of Paris, a sort of chimera; it has the head of one, the limbs of another, the haunches of another, something of all.	Эта главная церковь, церковь-прародительница, является среди древних церквей Парижа чем-то вроде химеры: у нее голова одной церкви, конечности другой, торс третьей и чтото общее со всеми.
We repeat it, these hybrid constructions are not the least interesting for the artist, for the antiquarian, for the historian.	Повторяем: эти постройки смешанного стиля представляют немалый интерес и для художника, и для любителя древностей, и для историка.
They make one feel to what a degree architecture is a primitive thing, by demonstrating (what is also demonstrated by the cyclopean vestiges, the pyramids of Egypt, the gigantic Hindoo pagodas) that the greatest products of architecture are less the works of individuals than of society; rather the offspring of a nation's effort, than the inspired flash of a man of genius; the deposit left by a whole people; the heaps accumulated by centuries; the residue of successive evaporations of human society,-in a word, species of formations.	Подобно следам циклопических построек, пирамидам Египта и гигантским индусским пагодам, они дают почувствовать, насколько первобытно искусство зодчества; они служат наглядным доказательством того, что крупнейшие памятники прошлого - это не столько творения отдельной личности, сколько целого общества; это скорее следствие творческих усилий народа, чем яркая вспышка гения, это осадочный пласт, оставляемый после себя нацией; наслоения, отложенные веками, гуща, оставшаяся в результате последовательного испарения человеческого общества; словом, это своего рода органическая формация.
Each wave of time contributes its alluvium, each race deposits its layer on the monument, each individual brings his stone.	Каждая волна времени оставляет на памятнике свой намыв, каждое поколение - свой слой, каждая личность добавляет свой камень.
Thus do the beavers, thus do the bees, thus do men.	Так поступают бобры, так поступают пчелы, так поступают и люди.
The great symbol of architecture, Babel, is a hive.	Величайший символ зодчества, Вавилон, представлял собою улей.
Great edifices, like great mountains, are the work of centuries.	Великие здания, как и высокие горы - творения веков.
Art often undergoes a transformation while they are pending, pendent opera interrupta; they proceed quietly in accordance with the transformed art.	Часто форма искусства успела уже измениться, а они все еще не закончены, pendent opera interrupta тогда они спокойно принимают то направление, которое избрало искусство.
The new art takes the monument where it finds it, incrusts itself there, assimilates it to itself, develops it according to its fancy, and finishes it if it can.	Новое искусство берется за памятник в том виде, в каком его находит, отражается в нем, уподобляет его себе, продолжает согласно своей фантазии и, если может, заканчивает его.

The thing is accomplished without trouble, without effort, without reaction,-following a natural and tranquil law.	Это совершается спокойно, без усилий, без противодействия, следуя естественному, бесстрастному закону.
It is a graft which shoots up, a sap which circulates, a vegetation which starts forth anew.	Это черенок, который привился, это сок, который бродит, это растение, которое принялось.
Certainly there is matter here for many large volumes, and often the universal history of humanity in the successive engrafting of many arts at many levels, upon the same monument.	Поистине в этих последовательных спайках различных искусств на различной высоте одного и того же здания заключается материал для многих объемистых томов, а нередко и сама всемирная история человечества.
The man, the artist, the individual, is effaced in these great masses, which lack the name of their author; human intelligence is there summed up and totalized.	Художник, личность, человек исчезают в этих огромных массах, не оставляя после себя имени творца; человеческий ум находит в них свое выражение и свой общий итог.
Time is the architect, the nation is the builder.	Здесь время зодчий, а народ - каменщик.
Not to consider here anything except the Christian architecture of Europe, that younger sister of the great masonries of the Orient, it appears to the eyes as an immense formation divided into three well-defined zones, which are superposed, the one upon the other: the Romanesque zone, the Gothic zone, the zone of the Renaissance, which we would gladly call the Greco-Roman zone.	Рассматривая лишь европейское, христианское зодчество, этого младшего брата огромных каменных кладок Востока, мы видим пред собой исполинское образование, разделенное на три резко отличных друг от друга пояса: пояс романский, пояс готический и пояс Возрождения, который мы охотно назовем греко-римским.
The Roman layer, which is the most ancient and deepest, is occupied by the round arch, which reappears, supported by the Greek column, in the modern and upper layer of the Renaissance.	Романский пласт, наиболее древний и глубокий, представлен полукруглым сводом, который вновь появляется перед нами в верхнем новом пласте эпохи Возрождения, поддерживаемый греческой колонной.
The pointed arch is found between the two.	Между ними лежит пласт стрельчатого свода.
The edifices which belong exclusively to any one of these three layers are perfectly distinct, uniform, and complete.	Здания, относящиеся только к одному из этих трех наслоений, совершенно отличны от других, закончены и едины.
There is the Abbey of Jumi?ges, there is the Cathedral of Reims, there is the Sainte-Croix of Orleans.	Таковы, например, аббатство Жюмьеж, Реймс кий собор, церковь Креста господня в Орлеане.
But the three zones mingle and amalgamate along the edges, like the colors in the solar spectrum.	Но эти три пояса, как цвета в солнечном спектре, соединяются и сливаются по краям.
Hence, complex monuments, edifices of gradation and transition.	Отсюда возникли памятники смешанного стиля, здания различных оттенков переходного периода.
One is Roman at the base, Gothic in the middle, Greco-Roman at the top.	Среди них можно встретить памятник романский по своему основанию, готический по средней части, греко-римский - по куполу.
It is because it was six hundred years in building.	Это объясняется тем, что он строился шестьсот лет.
This variety is rare.	Впрочем, подобная разновидность встречается редко.
The donjon keep of d'Etampes is a specimen of it.	Образчиком такого здания служит главная башня замка Этамп.

But monuments of two formations are more frequent.	Чаще других встречаются памятники двух формаций.
There is Notre-Dame de Paris, a pointed-arch edifice, which is imbedded by its pillars in that Roman zone, in which are plunged the portal of Saint-Denis, and the nave of Saint-Germain des Pr?s.	Таков Собор Парижской Богоматери - здание со стрельчатым сводом, которое первыми своими столбами внедряется в тот же романский слой, куда погружены и портал Сен-Дени и неф церкви Сен-Кермен-деПре.
There is the charming, half-Gothic chapter-house of Bocherville, where the Roman layer extends half wayup.	Такова прелестная полу готическая зала капитула Бошервиля, до половины охваченная романским пластом.
There is the cathedral of Rouen, which would be entirely Gothic if it did not bathe the tip of its central spire in the zone of the Renaissance.	Таков кафедральный собор в Руане, который был бы целиком готическим, если бы острие его центрального шпиля не уходило в эпоху Возрождения.
However, all these shades, all these differences, do not affect the surfaces of edifices only.	Впрочем, все эти оттенки и различия касаются лишь внешнего вида здания.
It is art which has changed its skin.	Искусство меняет здесь только оболочку.
The very constitution of the Christian church is not attacked by it.	Самое же устройство христианского храма остается незыблемым.
There is always the same internal woodwork, the same logical arrangement of parts.	Внутренний остов его все тот же, все то же последовательное расположение частей.
Whatever may be the carved and embroidered envelope of a cathedral, one always finds beneath it-in the state of a germ, and of a rudiment at the least-the Roman basilica.	Какой бы скульптурой и резьбой ни была изукрашена оболочка храма, под нею всегда находишь, хотя бы в зачаточном, начальном состоянии, римскую базилику.
It is eternally developed upon the soil according to the same law.	Она располагается на земле по непреложному закону.
There are, invariably, two naves, which intersect in a cross, and whose upper portion, rounded into an apse, forms the choir; there are always the side aisles, for interior processions, for chapels,-a sort of lateral walks or promenades where the principal nave discharges itself through the spaces between the pillars.	Это все те же два нефа, пересекающихся в виде креста, верхний конец которого, закругленный куполом, образует хоры; это все те же постоянные приделы для крестных ходов внутри храма или для часовен - нечто вроде боковых проходов, с которыми центральный неф сообщается через промежутки между колоннами.
That settled, the number of chapels, doors, bell towers, and pinnacles are modified to infinity, according to the fancy of the century, the people, and art.	На этой постоянной основе бесконечно варьируется число часовен, порталов, колоколен, шпилей, следуя за фантазией века, народа и искусства.
The service of religion once assured and provided for, architecture does what she pleases.	Предусмотрев богослужебный чин и обеспечив его соблюдение, зодчество в остальном поступает, как ему вздумается.
Statues, stained glass, rose windows, arabesques, denticulations, capitals, bas-reliefs,-she combines all these imaginings according to the arrangement which best suits her.	Изваяния, витражи, розетки, арабески, резные украшения, капители, барельефы - все это сочетает оно по своему вкусу и по своим правилам.
Hence, the prodigious exterior variety of these edifices, at whose foundation dwells so much order and unity.	Отсюда проистекает изумительное внешнее разнообразие подобного рода зданий, в основе которых заключено столько порядка и единства.

The trunk of a tree is immovable; the foliage is capricious.	Ствол дерева неизменен, листва прихотлива.
CHAPTER II.	II.
A BIRD'S-EYE VIEW OF PARIS.	Париж с птичьего полета
We have just attempted to restore, for the reader's benefit, that admirable church of Notre-Dame de Paris.	Мы попытались восстановить перед читателями дивный Собор Парижской Богоматери.
We have briefly pointed out the greater part of the beauties which it possessed in the fifteenth century, and which it lacks to-day; but we have omitted the principal thing,-the view of Paris which was then to be obtained from the summits of its towers.	Мы в общих чертах указали на те красоты, которыми он отличался в XV веке и которых ныне ему недостает, но мы опустили главное, а именно - картину Парижа, открывавшуюся с высоты его башен.
That was, in fact,-when, after having long groped one's way up the dark spiral which perpendicularly pierces the thick wall of the belfries, one emerged, at last abruptly, upon one of the lofty platforms inundated with light and air,-that was, in fact, a fine picture which spread out, on all sides at once, before the eye; a spectacle sui generis, of which those of our readers who have had the good fortune to see a Gothic city entire, complete, homogeneous,-a few of which still remain, Nuremberg in Bavaria and Vittoria in Spain,-can readily form an idea; or even smaller specimens, provided that they are well preserved,-Vitr? in Brittany, Nordhausen in Prussia.	Когда после долгого восхождения ощупью по темной спирали лестницы, вертикально пронзающей массивные стены колоколен, вы внезапно вырывались на одну из высоких, полных воздуха и света террас, перед вами развертывалась великолепная панорама. То было зрелище sill generis, о котором могут составить себе понятие лишь те из читателей, кому посчастливилось видеть какой-нибудь из еще сохранившихся кое-где готических городов во всей его целостности, завершенности и сохранности, как, например, Нюрнберг в Баварии, Витториа в Испании, или хотя бы самые малые образцы таких городов, лишь бы они хорошо сохранились вроде Витре в Бретани или Нордгаузена в Пруссии.
The Paris of three hundred and fifty years ago-the Paris of the fifteenth century-was already a gigantic city.	Париж триста пятьдесят лет тому назад, Париж XV столетия был уже городом-гигантом.
We Parisians generally make a mistake as to the ground which we think that we have gained, since Paris has not increased much over one-third since the time of Louis XI. It has certainly lost more in beauty than it has gained in size.	Мы, парижане, заблуждаемся относительно позднейшего увеличения площади, занимаемой Парижем. Со времен Людовика XI Париж вырос немногим более чем на одну треть и, несомненно, гораздо больше проиграл в красоте, чем выиграл в размере.
Paris had its birth, as the reader knows, in that old island of the City which has the form of a cradle.	Как известно, Париж возник на древнем острове Сите, имеющем форму колыбели.
The strand of that island was its first boundary wall, the Seine its first moat.	Плоский песчаный берег этого острова был его первой границей, а Сена - первым рвом.
Paris remained for many centuries in its island state, with two bridges, one on the north, the other on the south; and two bridge heads, which were at the same time its gates and its fortresses,-the Grand-Ch?telet on the right bank, the Petit-Ch?telet on the left.	В течение нескольких веков Париж существовал как остров с двумя мостами - одним на севере, другим на юге, и с двумя мостовыми башнями, служившими воротами и крепостями: Гран-Шатле на правом берегу и Пти-Шатле - на левом.
Then, from the date of the kings of the first race, Paris, being too cribbed and confined in its island, and unable to return thither, crossed the water.	Позже, начиная со времен первой королевской династии, Париж, стесненный на своем острове, не находя возможности развернуться на нем, перекинулся через реку.

Then, beyond the Grand, beyond the Petit-Ch?telet, a first circle of walls and towers began to infringe upon the country on the two sides of the Seine.	Первая ограда крепостных стен и башен врезалась в поля по обе стороны Сены за Гран-Шатле и Пти-Шатле.
Some vestiges of this ancient enclosure still remained in the last century; to-day, only the memory of it is left, and here and there a tradition, the Baudets or Baudoyer gate, "Porte Bagauda". Little by little, the tide of houses, always thrust from the heart of the city outwards, overflows, devours, wears away, and effaces this wall.	От этой древней ограды еще в прошлом столетии оставались кое-какие следы, но ныне от нее сохранилось лишь воспоминание, лишь несколько легенд да ворота Боде, или Бодуайе, Porta Bagauda Мало-помалу поток домов, беспрестанно выталкиваемый из сердца города, перехлестнул через ограду, источил, разрушил и стер ее.
Philip Augustus makes a new dike for it.	Филипп-Август воздвигает ему новую плотину.
He imprisons Paris in a circular chain of great towers, both lofty and solid.	Он со всех сторон заковывает Париж в цепь толстых башен, высоких и прочных.
For the period of more than a century, the houses press upon each other, accumulate, and raise their level in this basin, like water in a reservoir.	В течение целого столетия дома жмутся друг к другу, скопляются и, словно вода в водоеме, все выше поднимают свой уровень в этом бассейне.
They begin to deepen; they pile story upon story; they mount upon each other; they gush forth at the top, like all laterally compressed growth, and there is a rivalry as to which shall thrust its head above its neighbors, for the sake of getting a little air.	Они растут в глубь дворов, громоздят этажи на этажи, карабкаются друг на друга, подобно сжатой жидкости, устремляются вверх, и только тот из них дышал свободно, кому удавалось поднять голову выше соседа.
The street glows narrower and deeper, every space is overwhelmed and disappears.	Улицы углубляются и суживаются; площади застраиваются и исчезают.
The houses finally leap the wall of Philip Augustus, and scatter joyfully over the plain, without order, and all askew, like runaways.	Наконец дома перескакивают через ограду Филиппа-Августа и весело, вольно, вкривь и вкось, как вырвавшиеся на свободу узники, рассыпаются по равнине.
There they plant themselves squarely, cut themselves gardens from the fields, and take their ease.	Они выкраивают в полях сады, устраиваются со всеми удобствами.
Beginning with 1367, the city spreads to such an extent into the suburbs, that a new wall becomes necessary, particularly on the right bank; Charles V. builds it.	Начиная с 1367 года город до того разлился по предместьям, что для него потребовалась новая ограда, особенно на правом берегу. Ее возвел Карл V.
But a city like Paris is perpetually growing.	Но такой город, как Париж, растет непрерывно.
It is only such cities that become capitals.	Только такие города и превращаются в столицы.
They are funnels, into which all the geographical, political, moral, and intellectual water-sheds of a country, all the natural slopes of a people, pour; wells of civilization, so to speak, and also sewers, where commerce, industry, intelligence, population,-all that is sap, all that is life, all that is the soul of a nation, filters and amasses unceasingly, drop by drop, century by century.	Это воронки, куда ведут все географические, политические, моральные и умственные стоки страны, куда направлены все естественные склонности целого народа; это, так сказать, кладези цивилизации и в то же время каналы, куда, капля за каплей, век за веком, без конца просачиваются и где скапливаются торговля, промышленность, образование, население, - все, что плодоносно, все, что живительно, все, что составляет душу нации.
So Charles V.'s wall suffered the fate of that of Philip Augustus.	Ограда Карла V разделила судьбу ограды Филиппа-Августа.

At the end of the fifteenth century, the Faubourg strides across it, passes beyond it, and runs farther.	С конца XV столетия дома перемахнули и через это препятствие, предместья устремились дальше.
In the sixteenth, it seems to retreat visibly, and to bury itself deeper and deeper in the old city, so thick had the new city already become outside of it.	В XVI столетии эта ограда как бы все больше и больше подается назад в старый город, - до того разросся за нею новый.
Thus, beginning with the fifteenth century, where our story finds us, Paris had already outgrown the three concentric circles of walls which, from the time of Julian the Apostate, existed, so to speak, in germ in the Grand-Ch?telet and the Petit-Ch?telet.	Таким образом, уже в XV веке, на котором мы и остановимся, Париж успел стереть три концентрических круга стен, зародышем которых во времена Юлиана Отступника были Гран-Шатле и Пти-Шатле.
The mighty city had cracked, in succession, its four enclosures of walls, like a child grown too large for his garments of last year.	Могучий город разорвал один за другим четыре пояса стен, - так дитя прорывает одежды, из которых оно выросло.
Under Louis XI., this sea of houses was seen to be pierced at intervals by several groups of ruined towers, from the ancient wall, like the summits of hills in an inundation,-like archipelagos of the old Paris submerged beneath the new.	При Людовике XI среди этого моря домов торчали кое-где группы полуразвалившихся башен, оставшиеся от древних оград, подобно остроконечным вершинам холмов во время наводнения, подобно островам старого Парижа, затопленным приливом нового города.
Since that time Paris has undergone yet another transformation, unfortunately for our eyes; but it has passed only one more wall, that of Louis XV., that miserable wall of mud and spittle, worthy of the king who built it, worthy of the poet who sung it,-	С тех пор, как это ни грустно, Париж вновь преобразился; но он преодолел всего только одну ограду, ограду Людовика XV, эту жалкую стену из грязи и мусора, достойную короля, построившего ее, и поэта, ее воспевшего.
Le mur murant Paris rend Paris murmurant.	В застенке стен Париж стенает.
In the fifteenth century, Paris was still divided into three wholly distinct and separate towns, each having its own physiognomy, its own specialty, its manners, customs, privileges, and history: the City, the University, the Town.	В XV столетии Париж был разделен на три города, резко отличавшихся друг от друга, независимых, обладавших каждый своей физиономией, своим специальным назначением, своими нравами, обычаями, привилегиями, своей историей: Сите, Университет и Город.
The City, which occupied the island, was the most ancient, the smallest, and the mother of the other two, crowded in between them like (may we be pardoned the comparison) a little old woman between two large and handsome maidens.	Сите, расположенный на острове, самый древний из них и самый незначительный по размерам, был матерью двух других городов, напоминая собою -да простится нам это сравнение - старушонку между двумя стройными красавицами-дочерьми.
The University covered the left bank of the Seine, from the Tournelle to the Tour de Nesle, points which correspond in the Paris of to-day, the one to the wine market, the other to the mint.	Университет занимал левый берег Сены, от башни Турнель до Нельской башни. В современном Париже этим местам соответствуют: одному -Винный рынок, другому - Монетный двор.
Its wall included a large part of that plain where Julian had built his hot baths.	Ограда его довольно широким полукругом вдалась в поле, на котором некогда Юлиан Отступник воздвиг свои термы.
The hill of Sainte-Genevi?ve was enclosed in it.	В ней находился и холм святой Женевьевы.
The culminating point of this sweep of walls was the Papal gate, that is to say, near the present site of the Pantheon.	Высшей точкой этой каменной дуги были Папские ворота, почти на том самом месте, где ныне расположен Пантеон.

The Town, which was the largest of the three fragments of Paris, held the right bank.	Город, самая обширная из трех частей Парижа, занимал правый берег Сены.
Its quay, broken or interrupted in many places, ran along the Seine, from the Tour de Billy to the Tour du Bois; that is to say, from the place where the granary stands to-day, to the present site of the Tuileries.	Его набережная, обрывавшаяся, вернее, прерывавшаяся в нескольких местах, тянулась вдоль Сены, от башни Бильи до башни Буа, то есть от того места, где расположены теперь Провиантские склады, и до Тюильри.
These four points, where the Seine intersected the wall of the capital, the Tournelle and the Tour de Nesle on the right, the Tour de Billy and the Tour du Bois on the left, were called pre-eminently, "the four towers of Paris."	Эти четыре точки, в которых Сена перерезала ограду столицы, оставляя налево Турнель и Нельскую башню, а направо - башню Бильи и башню Буа, известны главным образом под именем "Четырех парижских башен".
The Town encroached still more extensively upon the fields than the University.	Г ород вдавался в поля еще дальше, чем Университет.
The culminating point of the Town wall (that of Charles V.) was at the gates of Saint-Denis and Saint-Martin, whose situation has not been changed.	Высшей точкой его ограды (возведенной Карлом V) были ворота Сен-Дени и Сен-Мартен, местоположение которых не изменилось до сих пор.
As we have just said, each of these three great divisions of Paris was a town, but too special a town to be complete, a city which could not get along without the other two.	Как мы уже сказали, каждая из этих трех больших частей Парижа сама по себе являлась городом, но городом слишком узкого назначения, чтобы быть вполне законченным и обходиться без двух других.
Hence three entirely distinct aspects: churches abounded in the City; palaces, in the Town; and colleges, in the University.	Поэтому и облик каждого из этих трех городов был совершенно своеобразен. В Сите преобладали церкви, в Г ороде - дворцы, в Университете - учебные заведения.
Neglecting here the originalities, of secondary importance in old Paris, and the capricious regulations regarding the public highways, we will say, from a general point of view, taking only masses and the whole group, in this chaos of communal jurisdictions, that the island belonged to the bishop, the right bank to the provost of the merchants, the left bank to the Rector; over all ruled the provost of Paris, a royal not a municipal official.	Не касаясь второстепенных особенностей древнего Парижа и прихотливых законов дорожного ведомства, отметим в общих чертах, основываясь лишь на примерах согласованности и однородности в этом хаосе городских судебных ведомств, что юридическая власть на острове принадлежала епископу, на правом берегу -торговому старшине, на левом - ректору. Верховная же власть над всеми принадлежала парижскому прево, то есть чиновнику королевскому, а не муниципальному.
The City had Notre-Dame; the Town, the Louvre and the H?tel de Ville; the University, the Sorbonne.	В Сите находился Собор Парижской Богоматери, в Городе - Лувр и Ратуша, в Университете -Сорбонна.
The Town had the markets (Halles); the city, the Hospital; the University, the Pr?-aux-Clercs.	В Городе помещался Центральный рынок, в Сите - госпиталь Отель-Дье, в Университете Пре-о-Клер.

Offences committed by the scholars on the left bank were tried in the law courts on the island, and were punished on the right bank at Montfau?on; unless the rector, feeling the university to be strong and the king weak, intervened; for it was the students' privilege to be hanged on their own grounds. The greater part of these privileges, it may be noted in passing, and there were some even better than the above, had been extorted from the kings by revolts and mutinies.	Проступки, совершаемые школярами на левом берегу, разбирались на острове во Дворце правосудия и карались на правом берегу, в Монфоконе, если только в дело не вмешивался ректор, знавший, что Университет - сила, а король слаб: школяры обладали привилегией быть повешенными у себя. (Заметим мимоходом, что большая часть этих привилегий - среди них встречались и более важные - была отторгнута у королевской власти путем бунтов и мятежей.
It is the course of things from time immemorial; the king only lets go when the people tear away.	Таков, впрочем, стародавний обычай: король тогда лишь уступает, когда народ вырывает.
There is an old charter which puts the matter naively: apropos of fidelity: Civibus fidelitas in reges, quae tamen aliquoties seditionibus interrypta, multa peperit privileyia.	Есть старинная грамота, где очень наивно сказано по поводу верности подданных: Cluibui iidelitas in reges, quae lamen aliquoties seditiombus inierrupla, multa peperit privilegia.)
In the fifteenth century, the Seine bathed five islands within the walls of Paris: Louviers island, where there were then trees, and where there is no longer anything but wood; l'ile aux Vaches, and l'ile Notre-Dame, both deserted, with the exception of one house, both fiefs of the bishop-in the seventeenth century, a single island was formed out of these two, which was built upon and named l'ile Saint-Louis-, lastly the City, and at its point, the little islet of the cow tender, which was afterwards engulfed beneath the platform of the Pont-Neuf.	В XV столетии Сена омывала пять островов, расположенных внутри парижской ограды: Волчий остров, где в те времена росли деревья, а ныне продают дрова; остров Коровий и остров Богоматери - оба пустынные, если не считать двух-трех лачуг, и оба представлявшие собой ленные владения парижского епископа (в XVII столетии оба эти острова соединили, застроили и назвали островом святого Людовика); затем следовали Сите и примыкавший к нему островок Коровий перевоз, впоследствии исчезнувший под насыпью Нового моста.
The City then had five bridges: three on the right, the Pont Notre-Dame, and the Pont au Change, of stone, the Pont aux Meuniers, of wood; two on the left, the Petit Pont, of stone, the Pont Saint-Michel, of wood; all loaded with houses.	В Сите в то время было пять мостов: три с правой стороны - каменные мосты Богоматери и Менял и деревянный Мельничий мост; два с левой стороны - каменный Малый мост и деревянный Сен-Мишель; все они были застроены домами.
The University had six gates, built by Philip Augustus; there were, beginning with la Tournelle, the Porte Saint-Victor, the Porte Bordelle, the Porte Papale, the Porte Saint-Jacques, the Porte Saint-Michel, the Porte Saint-Germain.	Университет имел шесть ворот, построенных Филиппом-Августом; это были, начиная с башни Турнель, ворота Сен-Виктор, ворота Борделль, Папские, ворота СенЖак, Сен-Мишель и Сен-Жермен.
The Town had six gates, built by Charles V.; beginning with the Tour de Billy they were: the Porte Saint-Antoine, the Porte du Temple, the Porte Saint-Martin, the Porte Saint-Denis, the Porte Montmartre, the Porte Saint-Honor?.	Город имел также шесть ворот, построенных Карлом V; это были, начиная от башни Бильи, ворота Сент-Антуан, ворота Тампль, Сен-Мартен, Сен-Дени, ворота Монмартр, ворота Сент-Оноре.
All these gates were strong, and also handsome, which does not detract from strength.	Все эти ворота были крепки и, что нисколько не мешало их прочности, красивы.
A large, deep moat, with a brisk current during the high water of winter, bathed the base of the wall round Paris; the Seine furnished the water.	Воды, поступавшие из Сены в широкий и глубокий ров, где во время зимнего половодья образовывалось сильное течение, омывали подножие городских стен вокруг всего Парижа.

At night, the gates were shut, the river was barred at both ends of the city with huge iron chains, and Paris slept tranquilly.	На ночь ворота запирались, реку на обоих концах города заграждали толстыми железными цепями, и Париж спал спокойно.
From a bird's-eye view, these three burgs, the City, the Town, and the University, each presented to the eye an inextricable skein of eccentrically tangled streets.	С высоты птичьего полета эти три части - Сите, Университет и Город представляли собою, каждая в отдельности, густую сеть причудливо перепутанных улиц.
Nevertheless, at first sight, one recognized the fact that these three fragments formed but one body.	Тем не менее с первого взгляда становилось ясно, что эти три отдельные части города составляют одно целое.
One immediately perceived three long parallel streets, unbroken, undisturbed, traversing, almost in a straight line, all three cities, from one end to the other; from North to South, perpendicularly, to the Seine, which bound them together, mingled them, infused them in each other, poured and transfused the people incessantly, from one to the other, and made one out of the three.	Можно было сразу разглядеть две длинные параллельные улицы, тянувшиеся беспрерывно, без поворотов, почти по прямой линии; спускаясь перпендикулярно к Сене и пересекая все три города из конца в конец, с юга на север, они соединяли, связывали, смешивали их и, неустанно переливая людские волны из ограды одного города в ограду другого, превращали три города в один.
The first of these streets ran from the Porte Saint-Martin: it was called the Rue Saint-Jacques in the University, Rue de la Juiverie in the City, Rue Saint-Martin in the Town; it crossed the water twice, under the name of the Petit Pont and the Pont Notre-Dame.	Первая из этих улиц вела от ворот Сен-Жак к воротам Сен-Мартен; в Университете она называлась улицею Сен-Жак, в Сите - Еврейским кварталом, а в Городе улицею Сен-Мартен; она дважды перебрасывалась через реку мостами Богоматери и Малым.
The second, which was called the Rue de la Harpe on the left bank, Rue de la Barilleri? in the island, Rue Saint-Denis on the right bank, Pont Saint-Michel on one arm of the Seine, Pont au Change on the other, ran from the Porte Saint-Michel in the University, to the Porte Saint-Denis in the Town.	Вторая называлась улицею Подъемного моста - на левом берегу, Бочарной улицею - на острове, улицею Сен-Дени - на правом берегу, мостом Сен-Мишель - на одном рукаве Сены, мостом Менял - на другом, и тянулась от ворот Сен-Мишель в Университете до ворот Сен-Дени в Городе.
However, under all these names, there were but two streets, parent streets, generating streets,-the two arteries of Paris.	Словом, под всеми этими различными названиями скрывались все те же две улицы, улицы-матери, улицы-прародительницы, две артерии Парижа.
All the other veins of the triple city either derived their supply from them or emptied into them.	Все остальные вены этого тройного города либо питались от них, либо в них вливались.
Independently of these two principal streets, piercing Paris diametrically in its whole breadth, from side to side, common to the entire capital, the City and the University had also each its own great special street, which ran lengthwise by them, parallel to the Seine, cutting, as it passed, at right angles, the two arterial thoroughfares.	Независимо от этих двух главных поперечных улиц, прорезавших Париж из края в край, во всю его ширину, и общих для всей столицы, Город и Университет, каждый в отдельности, имели свою собственную главную улицу, которая тянулась параллельно Сене и пересекала под прямым углом обе "артериальные" улицы.
Thus, in the Town, one descended in a straight line from the Porte Saint-Antoine to the Porte Saint-Honor?; in the University from the Porte Saint-Victor to the Porte Saint-Germain.	Таким образом, в Городе от ворот Сент-Антуан можно было по прямой линии спуститься к воротам Сент-Оноре, а в Университете от ворот СенВиктор к воротам Сен-Жермен.

These two great thoroughfares intersected by the two first, formed the canvas upon which reposed, knotted and crowded together on every hand, the labyrinthine network of the streets of Paris.	Эти две большие дороги, скрещиваясь с двумя упомянутыми выше, представляли собою ту основу, на которой покоилась всюду одинаково узловатая и густая, подобно лабиринту, сеть парижских улиц.
In the incomprehensible plan of these streets, one distinguished likewise, on looking attentively, two clusters of great streets, like magnified sheaves of grain, one in the University, the other in the Town, which spread out gradually from the bridges to the gates.	Пристально вглядываясь в сливающийся рисунок этой сети, можно было различить, кроме того, как бы два пучка, расширяющихся один в сторону Университета, другой - в сторону Города; две связки больших улиц, которые шли, разветвляясь, от мостов к воротам.
Some traces of this geometrical plan still exist to-day.	Кое-что от этого геометрального плана сохранилось и доныне.
Now, what aspect did this whole present, when, as viewed from the summit of the towers of Notre-Dame, in 1482?	Какой же вид представлял город в целом с высоты башен Собора Парижской Богоматери в 1482 году?
That we shall try to describe.	Вот об этом-то мы и попытаемся рассказать.
For the spectator who arrived, panting, upon that pinnacle, it was first a dazzling confusing view of roofs, chimneys, streets, bridges, places, spires, bell towers.	Запыхавшийся зритель, взобравшийся на самый верх собора, прежде всего был бы ослеплен зрелищем расстилавшихся внизу крыш, труб, улиц, мостов, площадей, шпилей, колоколен.
Everything struck your eye at once: the carved gable, the pointed roof, the turrets suspended at the angles of the walls; the stone pyramids of the eleventh century, the slate obelisks of the fifteenth; the round, bare tower of the donjon keep; the square and fretted tower of the church; the great and the little, the massive and the aerial.	Его взору одновременно представились бы: резной щипец, остроконечная кровля, башенка, повисшая на углу стены, каменная пирамида XI века, шиферный обелиск XV века, круглая гладкая башня замка, четырехугольная узорчатая колокольня церкви - и большое и малое, и массивное и воздушное.
The eye was, for a long time, wholly lost in this labyrinth, where there was nothing which did not possess its originality, its reason, its genius, its beauty,-nothing which did not proceed from art; beginning with the smallest house, with its painted and carved front, with external beams, elliptical door, with projecting stories, to the royal Louvre, which then had a colonnade of towers.	Его взор долго блуждал бы, проникая в глубины этого лабиринта, где все было отмечено своеобразием, гениальностью, целесообразностью и красотой; все было порождением искусства, начиная с самого маленького домика с расписным и лепным фасадом, наружными деревянными креплениями, с низкой аркой двери, с нависшими над ним верхними этажами и кончая величественным Лувром, окруженным в те времена колоннадой башен.
But these are the principal masses which were then to be distinguished when the eye began to accustom itself to this tumult of edifices.	Назовем главные массивы зданий, которые вы прежде всего различите, освоившись в этом хаосе строений.
In the first place, the City.-"The island of the City," as Sauval says, who, in spite of his confused medley, sometimes has such happy turns of expression,-"the island of the city is made like a great ship, stuck in the mud and run aground in the current, near the centre of the Seine."	Прежде всего Сите. "Остров Сите, - говорит Соваль, у которого среди пустословия временами встречаются удачные выражения, - напоминает громадное судно, завязшее в тине и отнесенное ближе к середине Сены".
We have just explained that, in the fifteenth century, this ship was anchored to the two banks of the river by five bridges.	Мы уже объясняли, что в XV столетии это "судно" было пришвартовано к обоим берегам реки пятью мостами.

This form of a ship had also struck the heraldic scribes; for it is from that, and not from the siege by the Normans, that the ship which blazons the old shield of Paris, comes, according to Favyn and Pasquier.	Эта форма острова, напоминающая корабль, поразила также и составителей геральдических книг. По словам Фавена и Паскье, только благодаря этому сходству, а вовсе не вследствие осады норманнов, на древнем гербе Парижа изображено судно.
For him who understands how to decipher them, armorial bearings are algebra, armorial bearings have a tongue.	Для человека, умеющего в нем разбираться, герб -алгебра, герб - язык.
The whole history of the second half of the Middle Ages is written in armorial bearings,-the first half is in the symbolism of the Roman churches.	Вся история второй половины средних веков запечатлена в геральдике, подобно тому, как история первой их половины выражена в символике романских церквей.
They are the hieroglyphics of feudalism, succeeding those of theocracy.	Это иероглифы феодализма, заменившие иероглифы теократии.
Thus the City first presented itself to the eye, with its stern to the east, and its prow to the west.	Итак, первое, что бросалось в глаза, был остров Сите, обращенный кормою на восток, а носом на запад.
Turning towards the prow, one had before one an innumerable flock of ancient roofs, over which arched broadly the lead-covered apse of the Sainte-Chapelle, like an elephant's haunches loaded with its tower.	Став лицом к носу корабля, вы различали перед собою рой старых кровель, над которыми круглилась широкая свинцовая крыша Сент-Шапель, похожая на спину слона, отягощенного своей башенкой.
Only here, this tower was the most audacious, the most open, the most ornamented spire of cabinet-maker's work that ever let the sky peep through its cone of lace.	Но здесь этой башенкой был самый дерзновенный, самый отточенный, самый филигранный, самый прозрачный шпиль, сквозь кружевной конус которого когда-либо просвечивало небо.
In front of Notre-Dame, and very near at hand, three streets opened into the cathedral square,-a fine square, lined with ancient houses.	Перед Собором Парижской Богоматери со стороны паперти расстилалась великолепная площадь, застроенная старинными домами, с вливающимися в нее тремя улицами.
Over the south side of this place bent the wrinkled and sullen fa?ade of the H?tel Dieu, and its roof, which seemed covered with warts and pustules.	Южную сторону этой площади осенял весь изборожденный морщинами, угрюмый фасад госпиталя Отель-Дье с его словно покрытой волдырями и бородавками кровлей.
Then, on the right and the left, to east and west, within that wall of the City, which was yet so contracted, rose the bell towers of its one and twenty churches, of every date, of every form, of every size, from the low and wormeaten belfry of Saint-Denis du Pas (Carcer Glaueini) to the slender needles of Saint-Pierre aux Boeufs and Saint-Landry.	Далее направо, налево, к востоку, к западу в этом сравнительно тесном пространстве Сите вздымались колокольни двадцати одной церкви разных эпох, разнообразных стилей, всевозможных размеров, от приземистой, источенной червями романской колоколенки Сен-Дени-дю-Па, career Glaucini, и до тонких игл церквей Сен-Пьероо-Беф и Сен-Ландри.
Behind Notre-Dame, the cloister and its Gothic galleries spread out towards the north; on the south, the half-Roman palace of the bishop; on the east, the desert point of the Terrain.	Позади Собора Парижской Богоматери на севере раскинулся монастырь с его готическими галереями; на юге - полуроманский епископский дворец; на востоке - пустынный мыс Терен.

In this throng of houses the eye also distinguished, by the lofty open-work mitres of stone which then crowned the roof itself, even the most elevated windows of the palace, the H?tel given by the city, under Charles VI., to Juv?nal des Ursins; a little farther on, the pitch-covered sheds of the Palus Market; in still another quarter the new apse of Saint-Germain le Vieux, lengthened in 1458, with a bit of the Rue aux Febves; and then, in places, a square crowded with people; a pillory, erected at the corner of a street; a fine fragment of the pavement of Philip Augustus, a magnificent flagging, grooved for the horses' feet, in the middle of the road, and so badly replaced in the sixteenth century by the miserable cobblestones, called the "pavement of the League;" a deserted back courtyard, with one of those diaphanous staircase turrets, such as were erected in the fifteenth century, one of which is still to be seen in the Rue des Bourdonnais.	В этом нагромождении домов можно было узнать по высоким каменным ажурным навесам, украшавшим в ту эпоху все, даже слуховые окна дворцов, особняк, поднесенный городом в дар Ювеналу Дезюрсен при Карле VI; чуть подальше -просмоленные балаганы рынка Палюс; еще дальше - новые хоры старой церкви Сен-Жермен, удлиненные в 1458 году за счет улицы Фев; а еще дальше - то кишащий народом перекресток, то воздвигнутый на углу улицы вращающийся позорный столб, то остаток прекрасной мостовой Филиппа-Августа - великолепно вымощенную посреди улицы дорожку для всадников, так неудачно замененную в XVI веке жалкой булыжной мостовой, именовавшейся "Мостовою Лиги", то пустынный внутренний дворик с одной из тех сквозных башенок, которые пристраивались к дому для внутренней винтовой лестницы, как это было принято в XV веке, и образец которых еще и теперь можно встретить на улице Бурдоне.
Lastly, at the right of the Sainte-Chapelle, towards the west, the Palais de Justice rested its group of towers at the edge of the water.	Наконец вправо от Сент-Шапель, к западу, на самом берегу реки, разместилась группа башен Дворца правосудия.
The thickets of the king's gardens, which covered the western point of the City, masked the Island du Passeur.	Высокие деревья королевских садов, разбитых на западной оконечности Сите, застилали от взора островок Коровьего перевоза.
As for the water, from the summit of the towers of Notre-Dame one hardly saw it, on either side of the City; the Seine was hidden by bridges, the bridges by houses.	Что касается воды, то с башен Собора Парижской Богоматери ее почти не было видно ни с той, ни с другой стороны: Сена скрывалась под мостами, а мосты под домами.
And when the glance passed these bridges, whose roofs were visibly green, rendered mouldy before their time by the vapors from the water, if it was directed to the left, towards the University, the first edifice which struck it was a large, low sheaf of towers, the Petit-Ch?telet, whose yawning gate devoured the end of the Petit-Pont. Then, if your view ran along the bank, from east to west, from the Tournelle to the Tour de Nesle, there was a long cordon of houses, with carved beams, stained-glass windows, each story projecting over that beneath it, an interminable zigzag of bourgeois gables, frequently interrupted by the mouth of a street, and from time to time also by the front or angle of a huge stone mansion, planted at its ease, with courts and gardens, wings and detached buildings, amid this populace of crowded and narrow houses, like a grand gentleman among a throng of rustics.	И если вы, минуя эти мосты, застроенные домами с зелеными кровлями, скоро заплесневевшими от водяных испарений, обращали взор влево, к Университету, то прежде всего вас поражал большой приземистый сноп башен Пти-Шатле, разверстые ворота которого, казалось, поглощали конец Малого моста; если же ваш взгляд устремлялся вдоль берега с востока на запад, от башни Турнель до Нельской, то перед вами длинной вереницей бежали здания с резными балками, с цветными оконными стеклами, с нависшими друг над другом этажами -нескончаемая ломаная линия островерхих кровель, то и дело перегрызаемая пастью какой-нибудь улицы, обрываемая фасадом или углом какого-нибудь большого особняка, непринужденно раскинувшегося своими дворами и садами, крылами и корпусами среди сборища теснящихся, жмущихся друг к другу домов, подобно знатному барину среди деревенщины.

There were five or six of these mansions on the quay, from the house of Lorraine, which shared with the Bernardins the grand enclosure adjoining the Tournelle, to the H?tel de Nesle, whose principal tower ended Paris, and whose pointed roofs were in a position, during three months of the year, to encroach, with their black triangles, upon the scarlet disk of the setting sun.	Таких особняков на набережной было пять или шесть, от особняка де Лорен, разделившего с бернардинцами большое огороженное пространство по соседству с Турнель, и до особняка Нель, главная башня которого была рубежом Парижа, а остроконечные кровли три месяца в году прорезали своими черными треугольниками багряный диск заходящего солнца.
This side of the Seine was, however, the least mercantile of the two. Students furnished more of a crowd and more noise there than artisans, and there was not, properly speaking, any quay, except from the Pont Saint-Michel to the Tour de Nesle.	На этом берегу Сены было меньше торговых заведений, чем на противоположном; здесь больше толпились и шумели школяры, нежели ремесленники, и в сущности набережной в настоящем смысле этого слова служило лишь пространство от моста Сен-Мишель до Нельской башни.
The rest of the bank of the Seine was now a naked strand, the same as beyond the Bernardins; again, a throng of houses, standing with their feet in the water, as between the two bridges.	Остальная часть берега Сены была либо оголенной песчаной полосой, как по ту сторону владения бернардинцев, либо скопищем домов, подступавших к самой воде, между двумя мостами.
There was a great uproar of laundresses; they screamed, and talked, and sang from morning till night along the beach, and beat a great deal of linen there, just as in our day.	Здесь постоянно слышался оглушительный гвалт прачек; с утра до вечера они кричали, болтали и пели вдоль всего побережья и звучно колотили вальками как и в наши дни.
This is not the least of the gayeties of Paris.	Это был веселый уголок Парижа.
The University presented a dense mass to the eye.	Университетская сторона казалась сплошной глыбой.
From one end to the other, it was homogeneous and compact.	Это была однородная и плотная масса.
The thousand roofs, dense, angular, clinging to each other, composed, nearly all, of the same geometrical element, offered, when viewed from above, the aspect of a crystallization of the same substance.	Частые остроугольные, сросшиеся, почти одинаковые по форме кровли казались с высоты кристаллами одного и того же вещества.
The capricious ravine of streets did not cut this block of houses into too disproportionate slices.	Прихотливо извивавшийся ров улиц разрезал почти на пропорциональные ломти этот пирог домов.
The forty-two colleges were scattered about in a fairly equal manner, and there were some everywhere.	Отовсюду видны были сорок два коллежа Университетской стороны, расположенные довольно равномерно.
The amusingly varied crests of these beautiful edifices were the product of the same art as the simple roofs which they overshot, and were, actually, only a multiplication of the square or the cube of the same geometrical figure.	Разнообразные и забавные коньки крыш всех этих прекрасных зданий были произведением того же самого искусства, что и скромные кровли, над которыми они возвышались; в сущности они были не чем иным, как возведением в квадрат или в куб той же геометрической фигуры.
Hence they complicated the whole effect, without disturbing it; completed, without overloading it.	Они усложняли целое, не нарушая его единства; дополняли, не обременяя его.
Geometry is harmony.	Геометрия - та же гармония.

Some fine mansions here and there made magnificent outlines against the picturesque attics of the left bank.	Над живописными чердаками левого берега торжественно возвышались прекрасные особняки: ныне исчезнувшие Неверское подворье.
The house of Nevers, the house of Rome, the house of Reims, which have disappeared; the H?tel de Cluny, which still exists, for the consolation of the artist, and whose tower was so stupidly deprived of its crown a few years ago.	Римское подворье, Реймское подворье и особняк Клюни, существующий еще и сейчас на радость художникам, хотя и без башни, которой его так безрассудно лишили несколько лет назад.
Close to Cluny, that Roman palace, with fine round arches, were once the hot baths of Julian.	Здание романского стиля, с прекрасными сводчатыми арками, возле Клюни - это термы Юлиана.
There were a great many abbeys, of a beauty more devout, of a grandeur more solemn than the mansions, but not less beautiful, not less grand. Those which first caught the eye were the Bernardins, with their three bell towers; Sainte-Genevi?ve, whose square tower, which still exists, makes us regret the rest; the Sorbonne, half college, half monastery, of which so admirable a nave survives; the fine quadrilateral cloister of the Mathurins; its neighbor, the cloister of Saint-Benoit, within whose walls they have had time to cobble up a theatre, between the seventh and eighth editions of this book; the Cordeliers, with their three enormous adjacent gables; the Augustins, whose graceful spire formed, after the Tour de Nesle, the second denticulation on this side of Paris, starting from the west.	Здесь было также множество аббатств более смиренной красоты, более суровой величавости, но не менее прекрасных и не менее обширных Из них прежде всего останавливали внимание: Бернардинское аббатство с тремя колокольнями; монастырь святой Женевьевы, уцелевшая четырехугольная башня которого заставляет горько пожалеть об остальном; Сорбонна, полушкола, полумонастырь, от которого сохранился еще изумительный неф; красивый квадратной формы монастырь матюринцев; его сосед, монастырь бенедиктинцев, в ограду которого за время, протекшее между седьмым и восьмым изданием этой книги, на скорую руку успели втиснуть театр, Кордельерское аббатство с тремя громадными высящимися рядом пиньонами; Августинское аббатство, изящная стрелка которого поднималась на западной стороне этой части Парижа, вслед за Нельской башней.
The colleges, which are, in fact, the intermediate ring between the cloister and the world, hold the middle position in the monumental series between the H?tels and the abbeys, with a severity full of elegance, sculpture less giddy than the palaces, an architecture less severe than the convents.	В ряду этих монументальных зданий коллежи, являющиеся, собственно говоря, соединительным звеном между монастырем и миром, по суровости, исполненной изящества, по скульптуре, менее воздушной, чем у дворцов, и архитектуре, менее строгой, чем у монастырей, занимали среднее место между особняками и аббатствами.
Unfortunately, hardly anything remains of these monuments, where Gothic art combined with so just a balance, richness and economy.	К сожалению, теперь почти ничего не сохранилось от этих памятников старины, в которых готическое искусство с такой точностью перемежало пышность и умеренность.
The churches (and they were numerous and splendid in the University, and they were graded there also in all the ages of architecture, from the round arches of Saint-Julian to the pointed arches of Saint-S?verin), the churches dominated the whole; and, like one harmony more in this mass of harmonies, they pierced in quick succession the multiple open work of the gables with slashed spires, with open-work bell towers, with slender pinnacles, whose line was also only a magnificent exaggeration of the acute angle of the roofs.	Над всем господствовали церкви (они были многочисленны и великолепны в Университете и также являли собою все эпохи зодчества, начиная с полукруглых сводов Сен-Жюльена и кончая стрельчатыми арками СенСеверина); как еще один гармонический аккорд, добавленный к ходу созвучий, они то и дело прорывали сложный узор пиньонов резными шпилями, сквозными колокольнями, тонкими иглами, линии которых были великолепным и увеличенным повторением остроугольной формы кровель.

The ground of the University was hilly; Mount Sainte-Genevi?ve formed an enormous mound to the south; and it was a sight to see from the summit of Notre-Dame how that throng of narrow and tortuous streets (to-day the Latin Quarter), those bunches of houses which, spread out in every direction from the top of this eminence, precipitated themselves in disorder, and almost perpendicularly down its flanks, nearly to the water's edge, having the air, some of falling, others of clambering up again, and all of holding to one another.	Университетская сторона была холмистою. Холм святой Женевьевы на юго-восточной стороне вздувался, как огромный пузырь. Любопытное зрелище с высоты Собора Парижской Богоматери являло собой это множество узких и извилистых улиц (ныне Латинский квартал), эти грозди домов, разбросанных по всем направлениям на его вершине и в беспорядке, почти отвесно устремлявшихся по его склонам к самой реке: одни, казалось, падают, другие карабкаются наверх, и все цепляются друг за друга.
A continual flux of a thousand black points which passed each other on the pavements made everything move before the eyes; it was the populace seen thus from aloft and afar.	От беспрерывного потока тысяч черных точек, двигавшихся на мостовой, рябило в глазах: это кишела толпа, еле различимая с такой высоты и на таком расстоянии.
Lastly, in the intervals of these roofs, of these spires, of these accidents of numberless edifices, which bent and writhed, and jagged in so eccentric a manner the extreme line of the University, one caught a glimpse, here and there, of a great expanse of moss-grown wall, a thick, round tower, a crenellated city gate, shadowing forth the fortress; it was the wall of Philip Augustus.	Наконец в промежутках между этими кровлями, шпилями и выступами несчетного числа зданий, причудливо изгибавших, закручивавших и зазубривавших линию границы Университетской стороны, местами проглядывали часть толстой замшелой стены, массивная круглая башня, зубчатые городские ворота, изображавшие крепость, - то была ограда Филиппа-Августа.
Beyond, the fields gleamed green; beyond, fled the roads, along which were scattered a few more suburban houses, which became more infrequent as they became more distant.	За ней зеленели луга, убегали дороги, вдоль которых тянулись последние дома предместий, все более и более редевшие, по мере того как они удалялись от города.
Some of these faubourgs were important: there were, first, starting from la Tournelle, the Bourg Saint-Victor, with its one arch bridge over the Bi?vre, its abbey where one could read the epitaph of Louis le Gros, epitaphium Ludovici Grossi, and its church with an octagonal spire, flanked with four little bell towers of the eleventh century (a similar one can be seen at Etampes; it is not yet destroyed); next, the Bourg Saint-Marceau, which already had three churches and one convent; then, leaving the mill of the Gobelins and its four white walls on the left, there was the Faubourg Saint-Jacques with the beautiful carved cross in its square; the church of Saint-Jacques du Haut-Pas, which was then Gothic, pointed, charming; Saint-Magloire, a fine nave of the fourteenth century, which Napoleon turned into a hayloft; Notre-Dame des Champs, where there were Byzantine mosaics; lastly, after having left behind, full in the country, the Monastery des Chartreux, a rich edifice contemporary with the Palais de Justice, with its little garden divided into compartments, and the haunted ruins of Vauvert, the eye fell, to the west, upon the three Roman spires of Saint-Germain des Pr?s.	Некоторые из этих предместий имели довольно важное значение. Например, начиная от Турнель, предместье Сен-Виктор с его одноарочным мостом через Бьевр, с его аббатством, в котором сохранилась эпитафия Людовика Толстого -epitaphium Ludovici Grossi, с церковью, увенчанной восьмигранным шпилем, окруженным четырьмя колоколенками XI века (такой же точно можно видеть и до сих пор в Этампе, его еще не разрушили); далее - предместье СенМарсо, уже имевшее в то время три церкви и один монастырь; еще дальше, оставляя влево четыре белые стены мельницы Гобеленов, можно увидеть предместье Сен-Жак с чудесным резным распятием на перекрестке; потом - церковь Сен-Жак-дю-Го-Па, которая в то время была еще готической, остроконечной, прелестной; церковь Сен-Маглуар XIV века, прекрасный неф которой Наполеон превратил в сеновал; церковь НотрДам-де-Шан с византийской мозаикой. Наконец, минуя стоящий в открытом поле картезианский монастырь -роскошное здание, современное Дворцу правосудия, с множеством палисадничков, и пользующиеся дурной славой руины Вовера, глаз встречал на западе три романские стрелы церкви Сен-Жермен-де-Пре.

The Bourg Saint-Germain, already a large community, formed fifteen or twenty streets in the rear; the pointed bell tower of Saint-Sulpice marked one corner of the town.	Позади этой церкви начиналось Сен-Жерменское предместье, бывшее в то время уже большой общиной и состоявшее из пятнадцати - двадцати улиц. На одном из углов предместья высилась островерхая колокольня Сен-Сюльпис.
Close beside it one descried the quadrilateral enclosure of the fair of Saint-Germain, where the market is situated to-day; then the abbot's pillory, a pretty little round tower, well capped with a leaden cone; the brickyard was further on, and the Rue du Four, which led to the common bakehouse, and the mill on its hillock, and the lazar house, a tiny house, isolated and half seen.	Тут же рядом можно было разглядеть четырехстенную ограду Сен-Жерменской ярмарочной площади, где ныне расположен рынок; затем - вертящийся позорный столб, принадлежавший аббатству, красивую круглую башенку под свинцовым конусообразным куполом; еще дальше - черепичный завод и Пекарную улицу, ведшую к общественной хлебопекарне, мельницу на пригорке и больницу для прокаженных - домик на отлете, которого сторонились.
But that which attracted the eye most of all, and fixed it for a long time on that point, was the abbey itself.	Но особенно привлекало взор и надолго приковывало к себе аббатство Сен-Жермен.
It is certain that this monastery, which had a grand air, both as a church and as a seignory; that abbatial palace, where the bishops of Paris counted themselves happy if they could pass the night; that refectory, upon which the architect had bestowed the air, the beauty, and the rose window of a cathedral; that elegant chapel of the Virgin; that monumental dormitory; those vast gardens; that portcullis; that drawbridge; that envelope of battlements which notched to the eye the verdure of the surrounding meadows; those courtyards, where gleamed men at arms, intermingled with golden copes;-the whole grouped and clustered about three lofty spires, with round arches, well planted upon a Gothic apse, made a magnificent figure against the horizon.	Этот монастырь, производивший внушительное впечатление и как церковь и как господское поместье, этот дворец духовенства, в котором парижские епископы считали за честь провести хотя бы одну ночь, его трапезная, которая благодаря стараниям архитектора по облику, красоте и великолепному окну-розетке напоминала собор, изящная часовня во имя божьей матери, огромный спальный покой, обширные сады, опускная решетка, подъемный мост, зубчатая ограда на зеленом фоне окрестных лугов, дворы, где среди отливавших золотом кардинальских мантий сверкали доспехи воинов, -все это сомкнутое и сплоченное вокруг трех высоких романских шпилей, прочно утвержденных на готическом своде, вставало на горизонте великолепной картиной.
When, at length, after having contemplated the University for a long time, you turned towards the right bank, towards the Town, the character of the spectacle was abruptly altered.	Когда, наконец, вдосталь насмотревшись на Университетскую сторону, вы обращались к правому берегу, к Г ороду, панорама резко менялась.
The Town, in fact much larger than the University, was also less of a unit.	Г ород, хотя и более обширный, чем У ниверситет, не представлял такого единства.
At the first glance, one saw that it was divided into many masses, singularly distinct.	С первого же взгляда нетрудно было заметить, что он распадается на несколько совершенно обособленных частей.
First, to the eastward, in that part of the town which still takes its name from the marsh where Camulog?nes entangled Caesar, was a pile of palaces.	Та часть Города на востоке, которая и теперь еще называется "Болотом" (в память о том болоте, куда Камюложен завлек Цезаря), представляла собою скопление дворцов.
The block extended to the very water's edge.	Весь этот квартал тянулся до самой реки.

Four almost contiguous H?tels, Jouy, Sens, Barbeau, the house of the Queen, mirrored their slate peaks, broken with slender turrets, in the Seine.	Четыре почти смежных особняка - Жуй, Сане, Барбо и особняк королевы - отражали в водах Сены свои шиферные крыши, прорезанные стройными башенками.
These four edifices filled the space from the Rue des Nonaindi?res, to the abbey of the Celestins, whose spire gracefully relieved their line of gables and battlements.	Эти четыре здания заполняли все пространство от улицы Нонендьер до аббатства целестинцев, игла которого изящно оттеняла линию их зубцов и коньков.
A few miserable, greenish hovels, hanging over the water in front of these sumptuous H?tels, did not prevent one from seeing the fine angles of their fa?ades, their large, square windows with stone mullions, their pointed porches overloaded with statues, the vivid outlines of their walls, always clear cut, and all those charming accidents of architecture, which cause Gothic art to have the air of beginning its combinations afresh with every monument.	Несколько позеленевших от плесени лачуг, нависших над водой перед этими роскошными особняками, не мешали разглядеть прекрасные линии их фасадов, их широкие квадратные окна с каменными переплетами, их стрельчатые портики, уставленные статуями, четкие грани стен из тесаного камня и все те очаровательные архитектурные неожиданности, благодаря которым кажется, будто готическое зодчество в каждом памятнике прибегает к новым сочетаниям.
Behind these palaces, extended in all directions, now broken, fenced in, battlemented like a citadel, now veiled by great trees like a Carthusian convent, the immense and multiform enclosure of that miraculous H?tel de Saint-Pol, where the King of France possessed the means of lodging superbly two and twenty princes of the rank of the dauphin and the Duke of Burgundy, with their domestics and their suites, without counting the great lords, and the emperor when he came to view Paris, and the lions, who had their separate H?tel at the royal H?tel.	Позади этих дворцов, разветвляясь по всем направлениям, то в продольных пазах, то в виде частокола и вся в зубцах, как крепость, то прячась, как загородный домик, за раскидистыми деревьями, тянулась бесконечная причудливая ограда удивительного дворца Сен-Поль, в котором могли свободно и роскошно разместиться двадцать два принца королевской крови, таких, как дофин и герцог Бургундский, с их слугами и с их свитой, не считая знатных вельмож и императора, когда тот посещал Париж, а также львов, которым были отведены особые палаты в этом королевском дворце.
Let us say here that a prince's apartment was then composed of never less than eleven large rooms, from the chamber of state to the oratory, not to mention the galleries, baths, vapor-baths, and other "superfluous places," with which each apartment was provided; not to mention the private gardens for each of the king's guests; not to mention the kitchens, the cellars, the domestic offices, the general refectories of the house, the poultry-yards, where there were twenty-two general laboratories, from the bakehouses to the wine-cellars; games of a thousand sorts, malls, tennis, and riding at the ring; aviaries, fishponds, menageries, stables, barns, libraries, arsenals and foundries.	Заметим, что в то время помещение царственной особы состояло не менее чем из одиннадцати покоев, от парадного зала и до молельной, не считая галерей, бань, ванных и иных относящихся к нему "подсобных" комнат; не говоря об отдельных садах, отводимых для каждого королевского гостя; не говоря о кухнях, кладовых, людских, общих трапезных, задних дворах, где находились двадцать два главных служебных помещения, от хлебопекарни и до винных погребов; не говоря о залах для разнообразных игр - в шары, в мяч, в обруч, о птичниках, рыбных садках, зверинцах, конюшнях, стойлах, библиотеках, оружейных палатах и кузницах.
This was what a king's palace, a Louvre, a H?tel de Saint-Pol was then.	Вот что представлял собою тогда королевский дворец, будь то Лувр или Сен-Поль.
A city within a city.	Это был город в городе.

From the tower where we are placed, the H?tel Saint-Pol, almost half hidden by the four great houses of which we have just spoken, was still very considerable and very marvellous to see.	С той башни, на которой мы стоим, дворец СенПоль, полузакрытый от нас четырьмя упомянутыми большими зданиями, был еще очень внушителен и представлял собой чудесное зрелище.
One could there distinguish, very well, though cleverly united with the principal building by long galleries, decked with painted glass and slender columns, the three H?tels which Charles V. had amalgamated with his palace: the H?tel du Petit-Muce, with the airy balustrade, which formed a graceful border to its roof; the H?tel of the Abbe de Saint-Maur, having the vanity of a stronghold, a great tower, machicolations, loopholes, iron gratings, and over the large Saxon door, the armorial bearings of the abb?, between the two mortises of the drawbridge; the H?tel of the Comte d' Etampes, whose donjon keep, ruined at its summit, was rounded and notched like a cock's comb; here and there, three or four ancient oaks, forming a tuft together like enormous cauliflowers; gambols of swans, in the clear water of the fishponds, all in folds of light and shade; many courtyards of which one beheld picturesque bits; the H?tel of the Lions, with its low, pointed arches on short, Saxon pillars, its iron gratings and its perpetual roar; shooting up above the whole, the scale-ornamented spire of the Ave-Maria; on the left, the house of the Provost of Paris, flanked by four small towers, delicately grooved, in the middle; at the extremity, the H?tel Saint-Pol, properly speaking, with its multiplied fa?ades, its successive enrichments from the time of Charles V., the hybrid excrescences, with which the fancy of the architects had loaded it during the last two centuries, with all the apses of its chapels, all the gables of its galleries, a thousand weathercocks for the four winds, and its two lofty contiguous towers, whose conical roof, surrounded by battlements at its base, looked like those pointed caps which have their edges turned up.	В нем легко можно было различить три особняка, которые Карл пристроил к своему дворцу, хотя они и были искусно связаны с главным зданием при помощи ряда длинных галерей с расписными окнами и колонками. Это были: особняк Пти-Мюс с резной балюстрадой, изящно окаймлявшей его крышу; особняк аббатства Сен-Мор, имевший вид крепости, с массивной башней, бойницами, амбразурами, небольшими железными бастионами и гербом аббатства на широких саксонских воротах, между двух выемок для подъемного моста; особняк графа д'Этамп, с разрушенной вышкой круглой замковой башни, зазубренной, как петушиный гребень; местами три-четыре вековых дуба образовывали купы, наподобие огромных кочанов цветной капусты; в прозрачных водах сажалок, переливавшихся светом и тенью, глаз подмечал вольные игры лебедей; а дальше - множество дворов, живописную глубину которых можно было разглядеть, Львиный дворец с низкими сводами на приземистых саксонских столбах, с железными решетками, из-за которых постоянно слышалось рычанье, а над всем этим вздымалась чешуйчатая стрела церкви Благовещенья. Слева находилось жилище парижского прево, окруженное четырьмя башенками тончайшей резьбы. В середине, в глубине, находился дворец Сен-Поль со всеми его размножившимися фасадами, с постепенными приращениями со времен Карла V, этими смешанного стиля наростами, которыми в продолжение двух веков обременяла его фантазия архитекторов, со сводчатыми алтарями его часовен, коньками его галерей, с множеством флюгеров на все четыре стороны и двумя высокими башнями, конические крыши которых, окруженные у основания зубцами, напоминали остроконечные шляпы с приподнятыми полями.
Continuing to mount the stories of this amphitheatre of palaces spread out afar upon the ground, after crossing a deep ravine hollowed out of the roofs in the Town, which marked the passage of the Rue Saint-Antoine, the eye reached the house of Angoul?me, a vast construction of many epochs, where there were perfectly new and very white parts, which melted no better into the whole than a red patch on a blue doublet.	Продолжая подниматься ступень за ступенью по этому простиравшемуся в отдалении амфитеатру дворцов и преодолев глубокую лощину, словно вырытую среди кровель Города и обозначавшую улицу СентАнтуан, ваш взор достигал наконец Ангулемского подворья - обширного строения, созданного усилиями нескольких эпох, в котором новые, незапятнанной белизны части столь же мало шли к целому, как красная заплата к голубой мантии.

Nevertheless, the remarkably pointed and lofty roof of the modern palace, bristling with carved eaves, covered with sheets of lead, where coiled a thousand fantastic arabesques of sparkling incrustations of gilded bronze, that roof, so curiously damascened, darted upwards gracefully from the midst of the brown ruins of the ancient edifice; whose huge and ancient towers, rounded by age like casks, sinking together with old age, and rending themselves from top to bottom, resembled great bellies unbuttoned.	Тем не менее до странности остроконечная и высокая крыша нового дворца щетинившаяся резными желобами, покрытая свинцовыми полосами, на которых множеством фантастических арабесок вились искрящиеся инкрустации из позолоченной меди, - эта крыша, столь своеобразно изукрашенная, грациозно возносилась над бурыми развалинами старинного дворца, толстые башни которого, раздувшиеся от времени, словно бочки, осевшие от ветхости и треснувшие сверху донизу, напоминали толстяков с расстегнувшимися на брюхе жилетами.
Behind rose the forest of spires of the Palais des Tournelles.	Позади этого здания высился лес стрел дворца Ла-Турнель.
Not a view in the world, either at Chambord or at the Alhambra, is more magic, more aerial, more enchanting, than that thicket of spires, tiny bell towers, chimneys, weather-vanes, winding staircases, lanterns through which the daylight makes its way, which seem cut out at a blow, pavilions, spindle-shaped turrets, or, as they were then called, "tournelles," all differing in form, in height, and attitude.	Ничто в мире, ни Альгамбра, ни Шамборский замок, не могло представить более волшебного, более воздушного, более чарующего зрелища, чем этот высокоствольный лес стрел, колоколенок, дымовых труб, флюгеров, спиральных и винтовых лестниц, сквозных, словно изрешеченных пробойником бельведеров, павильонов, веретенообразных башенок, или, как их тогда называли, "вышек" всевозможной формы, высоты и расположения.
One would have pronounced it a gigantic stone chess-board.	Все это походило на гигантскую каменную шахматную доску.
To the right of the Tournelles, that truss of enormous towers, black as ink, running into each other and tied, as it were, by a circular moat; that donjon keep, much more pierced with loopholes than with windows; that drawbridge, always raised; that portcullis, always lowered,-is the Bastille.	Направо от Ла-Турнель ершился пук огромных иссиня-черных башен, вставленных одна в другую и как бы перевязанных окружавшим их рвом. Эта башня, в которой было прорезано больше бойниц, чем окон, этот вечно вздыбленный подъемный мост, эта вечно опущенная решетка, все это -Бастилия.
Those sorts of black beaks which project from between the battlements, and which you take from a distance to be cave spouts, are cannons.	Эти торчащие между зубцами подобия черных клювов, что напоминают издали дождевые желоба - пушки.
Beneath them, at the foot of the formidable edifice, behold the Porte Sainte-Antoine, buried between its two towers.	Под жерлами, у подножия чудовищного здания -ворота Сент-Антуан, заслоненные двумя башнями.
Beyond the Tournelles, as far as the wall of Charles V., spread out, with rich compartments of verdure and of flowers, a velvet carpet of cultivated land and royal parks, in the midst of which one recognized, by its labyrinth of trees and alleys, the famous Daedalus garden which Louis XI. had given to Coictier.	За Ла-Турнель, вплоть до самой ограды, воздвигнутой Карлом V, расстилался, весь в богатых узорах зелени и цветов, бархатистый ковер королевских полей и парков, в центре которого по лабиринту деревьев и аллей можно было различить знаменитый сад Дедала, который Людовик подарил Куактье.
The doctor's observatory rose above the labyrinth like a great isolated column, with a tiny house for a capital.	Обсерватория этого медика возвышалась над лабиринтом, словно одинокая мощная колонна с маленьким домиком на месте капители.
Terrible astrologies took place in that laboratory.	В этой лаборатории составлялись страшные гороскопы.

There to-day is the Place Royale.	Ныне на том месте Королевская площадь.
As we have just said, the quarter of the palace, of which we have just endeavored to give the reader some idea by indicating only the chief points, filled the angle which Charles V.'s wall made with the Seine on the east.	Как мы уже упоминали, дворцовый квартал, о котором мы старались дать понятие читателю, отметив, впрочем, лишь наиболее примечательные строения, заполнял угол, образуемый на востоке оградою Карла V и Сеною.
The centre of the Town was occupied by a pile of houses for the populace.	Центр Города был загроможден жилыми домами.
It was there, in fact, that the three bridges disgorged upon the right bank, and bridges lead to the building of houses rather than palaces.	Как раз к этому месту выходили все три моста правобережного Города, а возле мостов жилые дома появляются прежде чем дворцы.
That congregation of bourgeois habitations, pressed together like the cells in a hive, had a beauty of its own.	Это скопление жилищ, лепящихся друг к другу, словно ячейки в улье, не лишено было своеобразной красоты.
It is with the roofs of a capital as with the waves of the sea,-they are grand.	Кровли большого города подобны морским волнам: в них есть какое-то величие.
First the streets, crossed and entangled, forming a hundred amusing figures in the block; around the market-place, it was like a star with a thousand rays.	В сплошной их массе пересекавшиеся, перепутавшиеся улицы образовывали сотни затейливых фигур. Вокруг рынков они напоминали звезду с великим множеством лучей.
The Rues Saint-Denis and Saint-Martin, with their innumerable ramifications, rose one after the other, like trees intertwining their branches; and then the tortuous lines, the Rues de la Pl?trerie, de la Verrerie, de la Tixeranderie, etc., meandered over all.	Улицы Сен-Дени и СенМартен со всеми их бесчисленными разветвлениями поднимались рядом, как два мощных сплетшихся дерева. И через весь этот узор змеились Штукатурная, Стекольная, Ткацкая и другие улицы.
There were also fine edifices which pierced the petrified undulations of that sea of gables.	Окаменевшую зыбь моря кровель местами прорывали прекрасные здания.

At the head of the Pont aux Changeurs, behind which one beheld the Seine foaming beneath the wheels of the Pont aux Meuniers, there was the Chalelet, no longer a Roman tower, as under Julian the Apostate, but a feudal tower of the thirteenth century, and of a stone so hard that the pickaxe could not break away so much as the thickness of the fist in a space of three hours; there was the rich square bell tower of Saint-Jacques de la Boucherie, with its angles all frothing with carvings, already admirable, although it was not finished in the fifteenth century. (It lacked, in particular, the four monsters, which, still perched to-day on the corners of its roof, have the air of so many sphinxes who are propounding to new Paris the riddle of the ancient Paris. Rault, the sculptor, only placed them in position in 1526, and received twenty francs for his pains.) There was the Maison-aux-Piliers, the Pillar House, opening upon that Place de Gr?ve of which we have given the reader some idea; there was Saint-Gervais, which a front "in good taste" has since spoiled; Saint-M?ry, whose ancient pointed arches were still almost round arches; Saint-Jean, whose magnificent spire was proverbial; there were twenty other monuments, which did not disdain to bury their wonders in that chaos of black, deep, narrow streets. Add the crosses of carved stone, more lavishly scattered through the squares than even the gibbets; the cemetery of the Innocents, whose architectural wall could be seen in the distance above the roofs; the pillory of the Markets, whose top was visible between two chimneys of the Rue de la Cossonnerie; the ladder of the Croix-du-Trahoir, in its square always black with people; the circular buildings of the wheat mart; the fragments of Philip Augustus's ancient wall, which could be made out here and there, drowned among the houses, its towers gnawed by ivy, its gates in ruins, with crumbling and deformed stretches of wall; the quay with its thousand shops, and its bloody knacker's yards; the Seine encumbered with boats, from the Port au Foin to Port-l'Ev?que, and you will have a confused picture of what the central trapezium of the Town was like in 1482.

Одним из них была башня Шатле, высившаяся в начале моста Менял, за которым, под колесами Мельничного моста, пенились воды Сены; это была уже не римская башня времен Юлиана Отступника, а феодальная башня XIII века, сооруженная из столь крепкого камня, что за три часа работы молоток каменщика мог продолбить его не больше чем на пять пальцев в глубину К ним относилась и нарядная квадратная колокольня церкви Сен-Жак-де-ла-Бушри, углы которой скрадывались скульптурными

украшениями, восхитительная уже в XV веке, хотя она тогда еще не была закончена. В частности, ей тогда недоставало тех четырех чудовищ, которые, взгромоздившись

впоследствии на углы ее крыши, кажутся еще и сейчас четырьмя сфинксами, загадавшими новому Парижу загадку старого Парижа; ваятель Ро установил их в 1526 году, получив за свой труд двадцать франков. Таков был и "Дом с колоннами", выходивший фасадом на Гревскую площадь, о которой мы уже дали некоторое представление нашему читателю. Далее - церковь СенЖерве, впоследствии изуродованная порталом "хорошего вкуса", церковь Сен-Мери, древние стрельчатые своды которой еще почти не отличались от полукруглых; церковь Сен-Жан, великолепный шпиль которой вошел в поговорку, и еще десятки памятников, которые не погнушались укрыть свои чудеса в хаосе темных, узких и длинных улиц Прибавьте к этому каменные резные распятия, которыми еще больше, чем виселицами, изобиловали перекрестки; кладбище Невинных,

художественная ограда которого видна была издали за кровлями; вертящийся позорный столб над кровлями Центрального рынка с его верхушкой, выступавшей между двух дымовых труб Виноградарской улицы; лестницу, поднимавшуюся к распятию Круа-дю-Трауар, на перекрестке того же названия, где вечно кишел народ; кольцо лачуг Хлебного рынка; остатки древней ограды Филиппа-Августа, затерявшиеся среди массы домов; башни, словно изглоданные плющом, развалившиеся ворота, осыпающиеся, бесформенные куски стен; набережную с множеством лавчонок и залитыми кровью живодернями; Сену, покрытую судами от Сенной гавани и до самой Епископской тюрьмы, -вообразите себе все это, и вы будете иметь смутное понятие о том, что представляла собою в 1482 году имеющая форму трапеции центральная часть Города.

With these two quarters, one of H?tels, the other of houses, the third feature of aspect presented by the city was a long zone of abbeys, which bordered it in nearly the whole of its circumference, from the rising to the setting sun, and, behind the circle of fortifications which hemmed in Paris, formed a second interior enclosure of convents and chapels.	Кроме этих двух кварталов, застроенных - один дворцами, другой домами, третьей частью панорамы правого берега был длинный пояс аббатств, охватывавший почти весь Город с востока на запад и образовавший позади крепостных стен, замыкавших Париж, вторую внутреннюю ограду из монастырей и часовен.
Thus, immediately adjoining the park des Tournelles, between the Rue Saint-Antoine and the Vielle Rue du Temple, there stood Sainte-Catherine, with its immense cultivated lands, which were terminated only by the wall of Paris.	Близ парка Турнель, между улицей Сент-Антуан и старой улицей Тампль, расположен был монастырь святой Екатерины, с его необозримым хозяйством, кончавшимся лишь у городской стены Парижа.
Between the old and the new Rue du Temple, there was the Temple, a sinister group of towers, lofty, erect, and isolated in the middle of a vast, battlemented enclosure.	Между старой и новой улицами Тампль находилось аббатство Тампль - зловещая, высокая, обособленная громада башен за огромной зубчатой оградой.
Between the Rue Neuve-du-Temple and the Rue Saint-Martin, there was the Abbey of Saint-Martin, in the midst of its gardens, a superb fortified church, whose girdle of towers, whose diadem of bell towers, yielded in force and splendor only to Saint-Germain des Pr?s.	Между новой улицей Тампль и Сен-Мартен было аббатство Сен-Мартен - великолепно укрепленный монастырь, расположенный среди садов; опоясывающие его башни и венцы его колоколен по мощи и великолепию уступали разве лишь церкви Сен-Жермен-де-Пре.
Between the Rue Saint-Martin and the Rue Saint-Denis, spread the enclosure of the Trinit?.	Между улицами СенДени и Сен-Мартен шла ограда аббатства Пресвятой троицы.
Lastly, between the Rue Saint-Denis, and the Rue Montorgueil, stood the Filles-Dieu.	А далее, между улицами Сен-Дени и Монторгейль, было аббатство Христовых невест.
On one side, the rotting roofs and unpaved enclosure of the Cour des Miracles could be descried. It was the sole profane ring which was linked to that devout chain of convents.	Рядом с ним виднелись прогнившие кровли и полуразрушенная ограда Двора чудес -единственное мирское звено в благочестивой цепи монастырей.
Finally, the fourth compartment, which stretched itself out in the agglomeration of the roofs on the right bank, and which occupied the western angle of the enclosure, and the banks of the river down stream, was a fresh cluster of palaces and H?tels pressed close about the base of the Louvre.	Наконец четвертой частью Г орода, четко выделявшейся среди скопления кровель правого берега и занимавшей западный угол городской стены и весь берег вниз по течению реки, был новый узел дворцов и особняков, теснившихся у подножия Лувра.
The old Louvre of Philip Augustus, that immense edifice whose great tower rallied about it three and twenty chief towers, not to reckon the lesser towers, seemed from a distance to be enshrined in the Gothic roofs of the H?tel d'Alen?on, and the Petit-Bourbon.	Древний Лувр Филиппа-Августа - колоссальное здание, главная башня которого объединяла двадцать три мощных башни, окружавших ее, не считая башенок, - издали казался как бы втиснутым между готическими фронтонами особняка Алансон и Малого Бурбонского дворца.
This hydra of towers, giant guardian of Paris, with its four and twenty heads, always erect, with its monstrous haunches, loaded or scaled with slates, and all streaming with metallic reflections, terminated with wonderful effect the configuration of the Town towards the west.	Эта многобашенная гидра, исполинская хранительница Парижа, с ее неизменно настороженными двадцатью четырьмя головами, с ее чудовищными свинцовыми и чешуйчатыми шиферными спинами, отливавшими металлическим блеском, великолепно завершала очертания Города с западной стороны.

Thus an immense block, which the Romans called iusula, or island, of bourgeois houses, flanked on the right and the left by two blocks of palaces, crowned, the one by the Louvre, the other by the Tournelles, bordered on the north by a long girdle of abbeys and cultivated enclosures, all amalgamated and melted together in one view; upon these thousands of edifices, whose tiled and slated roofs outlined upon each other so many fantastic chains, the bell towers, tattooed, fluted, and ornamented with twisted bands, of the four and forty churches on the right bank; myriads of cross streets; for boundary on one side, an enclosure of lofty walls with square towers (that of the University had round towers); on the other, the Seine, cut by bridges, and bearing on its bosom a multitude of boats; behold the Town of Paris in the fifteenth century.	Итак, Город представлял собою огромный квартал жилых домов, - то, что римляне называли insula, -имевший по обе стороны две группы дворцов, увенчанных - одна Лувром, другая - Турнель, и ограниченный на севере длинным поясом аббатств и огородов; взгляду все это представлялось слитным и однородным целым. Над множеством зданий, черепичные и шиферные кровли которых вычерчивались одни на фоне других причудливыми звеньями, вставали резные, складчатые, узорные колокольни сорока четырех церквей правого берега. Мириады улиц пробивались сквозь толщу этого квартала. И пределами его с одной стороны служила ограда из высоких стен с четырехугольными башнями (башни ограды Университета были круглые), а с другой перерезаемая мостами Сена с множеством идущих по ней судов. Таков был Город в XV веке.
Beyond the walls, several suburban villages pressed close about the gates, but less numerous and more scattered than those of the University.	За городскими стенами к самым воротам жались предместья, но отнюдь не столь многочисленные и более разбросанные, нежели на Университетской стороне.
Behind the Bastille there were twenty hovels clustered round the curious sculptures of the Croix-Faubin and the flying buttresses of the Abbey of Saint-Antoine des Champs; then Popincourt, lost amid wheat fields; then la Courtille, a merry village of wine-shops; the hamlet of Saint-Laurent with its church whose bell tower, from afar, seemed to add itself to the pointed towers of the Porte Saint-Martin; the Faubourg Saint-Denis, with the vast enclosure of Saint-Ladre; beyond the Montmartre Gate, the Grange-Bateli?re, encircled with white walls; behind it, with its chalky slopes, Montmartre, which had then almost as many churches as windmills, and which has kept only the windmills, for society no longer demands anything but bread for the body.	Здесь было десятка два лачуг, скучившихся за Бастилией вокруг странных изваяний Круа-Фобен и упорных арок аббатства Сент-Антуан-де-Шан; далее шел затерявшийся средь нив Попенкур; за ним веселенькая деревенька Ла-Куртиль с множеством кабачков; городок Сен-Лоран с церковью, колокольня которой сливалась вдали с остроконечными башнями ворот Сен-Мартен; предместье Сен-Дени с обширной оградой монастыря Сен-Ладр; за Монмартрскими воротами белели стены, окружавшие Гранж-Бательер; за ними тянулись меловые откосы Монмартра, где в то время было почти столько же церквей, сколько мельниц, и где теперь уцелели только мельницы, ибо современное общество требует лишь пищи телесной.
Lastly, beyond the Louvre, the Faubourg Saint-Honor?, already considerable at that time, could be seen stretching away into the fields, and Petit-Bretagne gleaming green, and the March? aux Pourceaux spreading abroad, in whose centre swelled the horrible apparatus used for boiling counterfeiters.	Наконец за Лувром виднелось уходившее в луга предместье Сент-Оноре, уже и в то время весьма обширное; дальше зеленело селение Малая Бретань и раскидывался Свиной рынок с круглившейся посредине ужасной печью, в которой когда-то варили заживо фальшивомонетчиков.
Between la Courtille and Saint-Laurent, your eye had already noticed, on the summit of an eminence crouching amid desert plains, a sort of edifice which resembled from a distance a ruined colonnade, mounted upon a basement with its foundation laid bare.	Между предместьями Куртиль и Сен-Лоран вы уж, верно, приметили на вершине холма, среди пустынной равнины, здание, издали походившее на развалины колоннады с рассыпавшимся основанием.

This was neither a Parthenon, nor a temple of the Olympian Jupiter. It was Montfau?on.	То был не Парфенон, не храм Юпитера Олимпийского, - то был Монфокон.
Now, if the enumeration of so many edifices, summary as we have endeavored to make it, has not shattered in the reader's mind the general image of old Paris, as we have constructed it, we will recapitulate it in a few words.	Теперь, если только перечисление такого множества зданий, хотя мы и старались сделать его по возможности кратким, не раздробило окончательно в сознании читателя общего представления о старом Париже, который мы старались воссоздать, повторим в нескольких словах наиболее существенное.
In the centre, the island of the City, resembling as to form an enormous tortoise, and throwing out its bridges with tiles for scales; like legs from beneath its gray shell of roofs.	В центре - остров Сите, напоминающий исполинскую черепаху, высунувшую наподобие лап свои мосты в чешуе кровельных черепиц из-под серого щита крыш.
On the left, the monolithic trapezium, firm, dense, bristling, of the University; on the right, the vast semicircle of the Town, much more intermixed with gardens and monuments.	Налево - как бы высеченная из цельного куска трапеция Университета, вздыбленная, крепко сбитая; направо - обширный полукруг Города с многочисленными садами и памятниками.
The three blocks, city, university, and town, marbled with innumerable streets.	Сите, Университет и Город - все эти три части Парижа - испещрены множеством улиц.
Across all, the Seine, "foster-mother Seine," as says Father Du Breul, blocked with islands, bridges, and boats.	Поперек протекает Сена, "кормилица Сена", как называет ее дю Брель, со всеми ее островами, мостами и судами.
All about an immense plain, patched with a thousand sorts of cultivated plots, sown with fine villages. On the left, Issy, Vanvres, Vaugirarde, Montrouge, Gentilly, with its round tower and its square tower, etc.; on the right, twenty others, from Conflans to Ville-l'Ev?que.	Вокруг простирается бескрайняя равнина, пестреющая заплатами нив, усеянная прелестными деревушками; налево - Исси, Ванвр, Вожирар, Монруж, Жантильи с его круглой и четырехугольной башнями, и т. д.; направо еще двадцать сеянии, начиная с Конфлана и кончая Виль-л'Эвек.
On the horizon, a border of hills arranged in a circle like the rim of the basin.	На горизонте тянется круглая кайма холмов, напоминающих стенки бассейна.
Finally, far away to the east, Vincennes, and its seven quadrangular towers to the south, Bic?tre and its pointed turrets; to the north, Saint-Denis and its spire; to the west, Saint Cloud and its donjon keep. Such was the Paris which the ravens, who lived in 1482, beheld from the summits of the towers of Notre-Dame.	Наконец далеко-далеко на востоке - Венсен с семью четырехгранными башнями; на кие -островерхие башенки Бисетра; на севере игла Сен-Дени, а на западе - Сен-Клу и его крепостная башня Вот Париж, которым с высоты башен Собора Парижской Богоматери любовались вороны в 1482 году.
Nevertheless, Voltaire said of this city, that "before Louis XIV., it possessed but four fine monuments": the dome of the Sorbonne, the Val-de-Gr?ce, the modern Louvre, and I know not what the fourth was-the Luxembourg, perhaps.	Однако именно об этом городе Вольтер сказал, что "до Людовика XIV в нем было всего четыре прекрасных памятника": купол Сорбонны, Валь-де-Грас, новый Лувр и какой-то четвертый, возможно - Люксембург.
Fortunately, Voltaire was the author of "Candide" in spite of this, and in spite of this, he is, among all the men who have followed each other in the long series of humanity, the one who has best possessed the diabolical laugh.	Но, к счастью, Вольтер написал Кандида и остался среди длинной вереницы людей, сменявших друг друга в бесконечном ряду поколений, непревзойденным мастером сатанинского смеха.

Moreover, this proves that one can be a fine genius, and yet understand nothing of an art to which one does not belong.	Это доказывает, впрочем, лишь то, что можно быть гением, но ничего не понимать в чуждом ему искусстве.
Did not Moliere imagine that he was doing Raphael and Michael-Angelo a very great honor, by calling them "those Mignards of their age?"	Ведь вообразил же Мольер, что оказал большую честь Рафаэлю и Микеланджело, назвав их "Миньярами своего времени".
Let us return to Paris and to the fifteenth century.	Однако вернемся к Парижу и к XV столетию.
It was not then merely a handsome city; it was a homogeneous city, an architectural and historical product of the Middle Ages, a chronicle in stone.	Он был в те времена не только прекрасным городом, но и городом-монолитом, произведением искусства и истории средних веков, каменной летописью.
It was a city formed of two layers only; the Romanesque layer and the Gothic layer; for the Roman layer had disappeared long before, with the exception of the Hot Baths of Julian, where it still pierced through the thick crust of the Middle Ages.	Это был город, архитектура которого сложилась лишь из двух слоев - слоя романского и слоя готического, ибо римский слой давно исчез, исключая лишь термы Юлиана, где он еще пробивался сквозь толстую кору средневековья.
As for the Celtic layer, no specimens were any longer to be found, even when sinking wells.	Что касается кельтского слоя, то его образцов уже не находили даже при рытье колодцев.
Fifty years later, when the Renaissance began to mingle with this unity which was so severe and yet so varied, the dazzling luxury of its fantasies and systems, its debasements of Roman round arches, Greek columns, and Gothic bases, its sculpture which was so tender and so ideal, its peculiar taste for arabesques and acanthus leaves, its architectural paganism, contemporary with Luther, Paris, was perhaps, still more beautiful, although less harmonious to the eye, and to the thought.	Пятьдесят лет спустя, когда эпоха Возрождения примешала к этому строгому и вместе с тем разнообразному единству блистательную роскошь своей фантазии и архитектурных систем, оргию римских полукруглых сводов, греческих колонн и готических арок, свою изящную и совершенную скульптуру, свое пристрастие к арабескам и акантам, свое архитектурное язычество, современное Лютеру, - Париж предстал перед нами, быть может, еще более прекрасным, хотя и менее гармоничным для глаза и умственного взора.
But this splendid moment lasted only for a short time; the Renaissance was not impartial; it did not content itself with building, it wished to destroy; it is true that it required the room.	Но это великолепие не было продолжительным. Эпоха Возрождения оказалась недостаточно беспристрастной: ее не удовлетворяло созидание -она хотела ниспровергать. Правда, она нуждалась в свободном пространстве.
Thus Gothic Paris was complete only for a moment.	Вот почему вполне готическим Париж был лишь одно мгновение.
Saint-Jacques de la Boucherie had barely been completed when the demolition of the old Louvre was begun.	Еще не закончив церкви Сен-Жак-де-лаБушри, уже начали сносить старый Лувр.
After that, the great city became more disfigured every day.	С тех пор великий город изо дня в день утрачивал свой облик.
Gothic Paris, beneath which Roman Paris was effaced, was effaced in its turn; but can any one say what Paris has replaced it?	Париж готический, под которым изглаживался Париж романский, исчез в свою очередь. Но можно ли сказать, какой Париж заменил его?

There is the Paris of Catherine de Medicis at the Tuileries;-the Paris of Henri II., at the H?tel de Ville, two edifices still in fine taste;-the Paris of Henri IV., at the Place Royale: fa?ades of brick with stone corners, and slated roofs, tri-colored houses;-the Paris of Louis XIII., at the Val-de-Grace: a crushed and squat architecture, with vaults like basket-handles, and something indescribably pot-bellied in the column, and thickset in the dome;-the Paris of Louis XIV., in the Invalides: grand, rich, gilded, cold;-the Paris of Louis XV., in Saint-Sulpice: volutes, knots of ribbon, clouds, vermicelli and chiccory leaves, all in stone;-the Paris of Louis XVI., in the Pantheon: Saint Peter of Rome, badly copied (the edifice is awkwardly heaped together, which has not amended its lines);-the Paris of the Republic, in the School of Medicine: a poor Greek and Roman taste, which resembles the Coliseum or the Parthenon as the constitution of the year III., resembles the laws of Minos,-it is called in architecture, "the Messidor" taste;-the Paris of Napoleon in the Place Vendome: this one is sublime, a column of bronze made of cannons;-the Paris of the Restoration, at the Bourse: a very white colonnade supporting a very smooth frieze; the whole is square and cost twenty millions.	Существует Париж Екатерины Медичи - в Тюильри, Париж Генриха II - в ратуше, оба эти здания еще выдержаны в строгом вкусе; Париж Генриха IV - это Королевская площадь: кирпичные фасады с каменными углами и шиферными кровлями, трехцветные дома, Париж Людовика XIII - в Валь-де-Грас: приплюснутость, приземистость, линия сводов напоминает ручку корзины, колонны кажутся пузатыми, купола горбатыми; Париж Людовика XIV - в Доме инвалидов, громоздком, пышном, позолоченном и холодном; Париж Людовика XV - в церкви Сен-Сюльпис: завитки, банты, облака, червячки, листья цикория - все высечено из камня, Париж Людовика XVI - в Пантеоне, плохой копии с собора св. Петра в Риме (к тому же здание как-то нескладно осело, что отнюдь его не украсило); Париж времен Республики - в Медицинской школе: это убогое подражание римлянам и грекам, столь же напоминающее Колизей или Парфенон, как конституция III года напоминает законы Миноса, - в истории зодчества этот стиль называют "стилем мессидора"; Париж Наполеона - на Вандомской площади: бронзовая колонна, отлитая из пушек, действительно великолепна; Париж времен Реставрации - в Бирже; это очень белая колоннада, поддерживающая очень гладкий фриз, а все вместе взятое представляет собой четырехугольник, стоивший двадцать миллионов.
To each of these characteristic monuments there is attached by a similarity of taste, fashion, and attitude, a certain number of houses scattered about in different quarters and which the eyes of the connoisseur easily distinguishes and furnishes with a date.	С каждым из этих характерных для эпохи памятников связаны сходством стиля, формы и расположения некоторые здания, рассеянные по разным кварталам; глаз знатока сразу отметит их и безошибочно определит время их возникновения.
When one knows how to look, one finds the spirit of a century, and the physiognomy of a king, even in the knocker on a door.	Кто умеет видеть, тот даже по ручке дверного молотка сумеет восстановить дух века и облик короля.
The Paris of the present day has then, no general physiognomy.	Таким образом, у Парижа наших дней нет определенного лица.
It is a collection of specimens of many centuries, and the finest have disappeared.	Это собрание образцов зодчества нескольких столетий, причем лучшие из них исчезли.
The capital grows only in houses, and what houses!	Столица растет лишь за счет зданий, но каких зданий!
At the rate at which Paris is now proceeding, it will renew itself every fifty years.	Если так пойдет дальше, Париж будет обновляться каждые пятьдесят лет.
Thus the historical significance of its architecture is being effaced every day.	Поэтому историческое значение его зодчества с каждым днем падает.
Monuments are becoming rarer and rarer, and one seems to see them gradually engulfed, by the flood of houses.	Все реже и реже встречаются памятники; жилые дома словно затопляют и поглощают их.

Our fathers had a Paris of stone; our sons will have one of plaster.	Наши предки обитали в каменном Париже, наши потомки будут обитать в Париже гипсовом.
So far as the modern monuments of new Paris are concerned, we would gladly be excused from mentioning them.	Что же касается новых памятников современного Парижа, то мы воздержимся судить о них.
It is not that we do not admire them as they deserve.	Это не значит, что мы не отдаем им должного.
The Sainte-Genevi?ve of M. Soufflot is certainly the finest Savoy cake that has ever been made in stone.	Церковь св. Женевьевы, создание Суфло, несомненно является одним из самых удачных савойских пирогов, которые когда-либо выпекались из камня.
The Palace of the Legion of Honor is also a very distinguished bit of pastry.	Дворец Почетного легиона тоже очень изысканное пирожное.
The dome of the wheat market is an English jockey cap, on a grand scale.	Купол Хлебного рынка поразительно похож на фуражку английского жокея, насаженную на длинную лестницу.
The towers of Saint-Sulpice are two huge clarinets, and the form is as good as any other; the telegraph, contorted and grimacing, forms an admirable accident upon their roofs.	Башни церкви Сен-Сюльпис напоминают два больших кларнета, чем это хуже чего-нибудь другого? - а кривая, жестикулирующая вышка телеграфа на их крыше вносит приятное разнообразие.
Saint-Roch has a door which, for magnificence, is comparable only to that of Saint-Thomas d'Aquin.	Портал церкви св. Роха своим великолепием равен лишь порталу церкви св. Фомы Аквинского.
It has, also, a crucifixion in high relief, in a cellar, with a sun of gilded wood.	Он также обладает рельефным изображением Голгофы, помещенным в углублении, и солнцем из позолоченного дерева.
These things are fairly marvellous.	И то и другое совершенно изумительно!
The lantern of the labyrinth of the Jardin des Plantes is also very ingenious.	Фонарь лабиринта Ботанического сада также весьма замысловат.
As for the Palace of the Bourse, which is Greek as to its colonnade, Roman in the round arches of its doors and windows, of the Renaissance by virtue of its flattened vault, it is indubitably a very correct and very pure monument; the proof is that it is crowned with an attic, such as was never seen in Athens, a beautiful, straight line, gracefully broken here and there by stovepipes.	Что касается дворца Биржи, с греческой колоннадой, римскими дугообразными окнами и дверьми и большим, низким сводом эпохи Возрождения, то в целом это, несомненно, вполне законченный и безупречный памятник зодчества: доказательством служит невиданная и в Афинах аттическая надстройка, прекрасную и строгую линию коей местами грациозно пересекают печные грубы.
Let us add that if it is according to rule that the architecture of a building should be adapted to its purpose in such a manner that this purpose shall be immediately apparent from the mere aspect of the building, one cannot be too much amazed at a structure which might be indifferently-the palace of a king, a chamber of communes, a town-hall, a college, a riding-school, an academy, a warehouse, a court-house, a museum, a barracks, a sepulchre, a temple, or a theatre.	Заметим кстати, что если облик здания должен соответствовать его назначению и если это назначение должно само о себе возвещать одним лишь характером постройки, то нельзя не восхищаться памятником, который может служить и королевским дворцом и палатой общин, городской ратушей и учебным заведением, манежем и академией, складом товаров и зданием суда, музеем и казармами, гробницей, храмом и театром.

However, it is an Exchange.	Но пока это лишь Биржа.
An edifice ought to be, moreover, suitable to the climate.	Кроме того, каждое здание должно быть приноровлено к известному климату.
This one is evidently constructed expressly for our cold and rainy skies.	Очевидно, здание Биржи, словно по заказу, создано специально для нашего хмурого и дождливого неба.
It has a roof almost as flat as roofs in the East, which involves sweeping the roof in winter, when it snows; and of course roofs are made to be swept.	Его крыша почти плоская, как на Востоке, поэтому зимой, во время снегопада, ее подметают. Конечно, крыши для того и возводятся, чтобы их подметать.
As for its purpose, of which we just spoke, it fulfils it to a marvel; it is a bourse in France as it would have been a temple in Greece.	А своему назначению вполне соответствует: оно с таким же успехом служит во Франции биржей, с каким в Греции могло бы быть храмом.
It is true that the architect was at a good deal of trouble to conceal the clock face, which would have destroyed the purity of the fine lines of the fa?ade; but, on the other hand, we have that colonnade which circles round the edifice and under which, on days of high religious ceremony, the theories of the stock-brokers and the courtiers of commerce can be developed so majestically.	Правда, зодчему немалого труда стоило скрыть циферблат часов, который нарушил бы чистоту прекрасных линий фасада, но зато осталась опоясывающая здание колоннада, под сенью которой в торжественные дни церковных праздников может величественно продефилировать депутация от биржевых маклеров и менял.
These are very superb structures.	Все это, несомненно, великолепные памятники.
Let us add a quantity of fine, amusing, and varied streets, like the Rue de Rivoli, and I do not despair of Paris presenting to the eye, when viewed from a balloon, that richness of line, that opulence of detail, that diversity of aspect, that grandiose something in the simple, and unexpected in the beautiful, which characterizes a checker-board.	К ним можно еще добавить множество красивых, веселых и разнообразных улиц вроде улицы Риволи, и я не теряю надежды, что когда-нибудь вид Парижа с воздушного шара явит то богатство линий, то изобилие деталей, то многообразие, то не поддающееся определению грандиозное в простом и неожиданное в прекрасном, что отличает шахматную доску.
However, admirable as the Paris of to-day may seem to you, reconstruct the Paris of the fifteenth century, call it up before you in thought; look at the sky athwart that surprising forest of spires, towers, and belfries; spread out in the centre of the city, tear away at the point of the islands, fold at the arches of the bridges, the Seine, with its broad green and yellow expanses, more variable than the skin of a serpent; project clearly against an azure horizon the Gothic profile of this ancient Paris. Make its contour float in a winter's mist which clings to its numerous chimneys; drown it in profound night and watch the odd play of lights and shadows in that sombre labyrinth of edifices; cast upon it a ray of light which shall vaguely outline it and cause to emerge from the fog the great heads of the towers; or take that black silhouette again, enliven with shadow the thousand acute angles of the spires and gables, and make it start out more toothed than a shark's jaw against a copper-colored western sky,-and then compare.	Но каким бы прекрасным вам ни показался современный Париж, восстановите Париж XV столетия, воспроизведите его в памяти; посмотрите на белый свет сквозь удивительный лес шпилей, башен и колоколен; разлейте по необъятному городу Сену, всю в зеленых и желтых переливах, более изменчивую, чем змеиная кожа, вбейте в нее клинья островов, сожмите арками мостов; четко вырежьте на голубом горизонте готический профиль старого Парижа; заставьте в зимнем тумане цепляющемся за бесчисленные трубы, колыхаться его очертания; погрузите город в глубокий ночной мрак и полюбуйтесь прихотливой игрой теней и света в мрачном лабиринте зданий; бросьте на него лунный луч, который неясно обрисует его и выведет из тумана большие головы башен, или, не тронув светом этот черный силуэт, углубите тени на бесчисленных спорых углах шпилей и коньков и заставьте его внезапно выступить более зубчатым, чем пасть акулы, на медном небе заката. А теперь сравните.

And if you wish to receive of the ancient city an impression with which the modern one can no longer furnish you, climb-on the morning of some grand festival, beneath the rising sun of Easter or of Pentecost-climb upon some elevated point, whence you command the entire capital; and be present at the wakening of the chimes.	Если же вы захотите получить от старого города впечатление, которого современный Париж вам уже дать не может, то при восходе солнца, утром в день большого праздника, на Пасху или на Троицу, взойдите на какое-нибудь высокое место, где бы столица была у вас перед глазами, и дождитесь пробуждения колоколов.
Behold, at a signal given from heaven, for it is the sun which gives it, all those churches quiver simultaneously.	Вы увидите, как по сигналу, данному с неба, - ибо подает его солнце, - сразу дрогнут тысячи церквей.
First come scattered strokes, running from one church to another, as when musicians give warning that they are about to begin.	Сначала это редкий, перекидывающийся с одной церкви на другую перезвон, словно оркестранты предупреждают друг друга о начале.
Then, all at once, behold!-for it seems at times, as though the ear also possessed a sight of its own,-behold, rising from each bell tower, something like a column of sound, a cloud of harmony.	Затем вы внезапно увидите, - иногда и ухо обретает зрение, - увидите, как от каждой звонницы вздымается как бы колонна звуков, облако гармонии.
First, the vibration of each bell mounts straight upwards, pure and, so to speak, isolated from the others, into the splendid morning sky; then, little by little, as they swell they melt together, mingle, are lost in each other, and amalgamate in a magnificent concert.	Сначала голос каждого колокола, поднимающийся в яркое утреннее небо, чист и поет как бы отдельно от других. Потом, мало-помалу усиливаясь, голоса растворяются один в другом: они смешиваются, они сливаются, они звучат согласно в великолепном оркестре.
It is no longer anything but a mass of sonorous vibrations incessantly sent forth from the numerous belfries; floats, undulates, bounds, whirls over the city, and prolongs far beyond the horizon the deafening circle of its oscillations.	Теперь это лишь густой поток звучащих колебаний, непрерывно изливающийся из бесчисленных колоколен; он плывет, колышется, подпрыгивает, кружится над городом и далеко разносит оглушительные волны своих раскатов.
Nevertheless, this sea of harmony is not a chaos; great and profound as it is, it has not lost its transparency; you behold the windings of each group of notes which escapes from the belfries. You can follow the dialogue, by turns grave and shrill, of the treble and the bass; you can see the octaves leap from one tower to another; you watch them spring forth, winged, light, and whistling, from the silver bell, to fall, broken and limping from the bell of wood; you admire in their midst the rich gamut which incessantly ascends and re-ascends the seven bells of Saint-Eustache; you see light and rapid notes running across it, executing three or four luminous zigzags, and vanishing like flashes of lightning.	А между тем это море созвучий отнюдь не хаотично. Несмотря на всю свою ширину и глубину, о, но не утрачивает прозрачности; вы различаете, как из каждой звонницы змеится согласный подбор колоколов: вы можете расслышать диалог степенного большого колокола и крикливого тенорового; вы различаете, как с одной колокольни на другую перебрасываются октавы; вы видите, как они возносятся, легкие, окрыленные, пронзительные, источаемые серебряным колоколом, и как грузно падают разбитые, фальшивые октавы деревянного; вы наслаждаетесь богатой скользящей то вверх, то вниз гаммой семи колоколов церкви св. Евстафия; вы видите, как в эту гармонию вдруг невпопад врывается несколько ясных стремительных ноток и как, промелькнув тремя-четырьмя ослепительными зигзагами, они гаснут, словно молния.
Yonder is the Abbey of Saint-Martin, a shrill, cracked singer; here the gruff and gloomy voice of the Bastille; at the other end, the great tower of the Louvre, with its bass.	Там запевает аббатство Сен-Мартен, - голос этого певца резок и надтреснут; ближе, в ответ ему, слышен угрюмый, зловещий голос Бастилии; с другого конца к вам доносится низкий бас мощной башни Лувра.

The royal chime of the palace scatters on all sides, and without relaxation, resplendent trills, upon which fall, at regular intervals, the heavy strokes from the belfry of Notre-Dame, which makes them sparkle like the anvil under the hammer. At intervals you behold the passage of sounds of all forms which come from the triple peal of Saint-Germaine des Pr?s.	Величественный хор колоколов Дворца правосудия шлет непрерывно во все концы лучезарные трели, на которые через одинаковые промежутки падают тяжкие удары набатного колокола Собора Парижской Богоматери, и трели сверкают, точно искры на наковальне под ударами молота Порою до вас доносится в разнообразных сочетаниях звон тройного набора колоколов церкви Сен-Жермен-де-Пре.
Then, again, from time to time, this mass of sublime noises opens and gives passage to the beats of the Ave Maria, which bursts forth and sparkles like an aigrette of stars.	Время от времени это море божественных звуков расступается и пропускает быструю, резкую музыкальную фразу с колокольни церкви Благовещенья, и, разлетаясь, она сияет, как гроздь звездных алмазов.
Below, in the very depths of the concert, you confusedly distinguish the interior chanting of the churches, which exhales through the vibrating pores of their vaulted roofs.	И смутно, приглушенно, из самых недр оркестра еле слышно доносится церковное пение, которое словно испаряется сквозь поры сотрясаемых звуками сводов.
Assuredly, this is an opera which it is worth the trouble of listening to.	Эту оперу стоит послушать.
Ordinarily, the noise which escapes from Paris by day is the city speaking; by night, it is the city breathing; in this case, it is the city singing.	Слитный гул, обычно стоящий над Парижем днем, - это говор города; ночью - это его дыхание; а сейчас - город поет.
Lend an ear, then, to this concert of bell towers; spread over all the murmur of half a million men, the eternal plaint of the river, the infinite breathings of the wind, the grave and distant quartette of the four forests arranged upon the hills, on the horizon, like immense stacks of organ pipes; extinguish, as in a half shade, all that is too hoarse and too shrill about the central chime, and say whether you know anything in the world more rich and joyful, more golden, more dazzling, than this tumult of bells and chimes;-than this furnace of music,-than these ten thousand brazen voices chanting simultaneously in the flutes of stone, three hundred feet high,-than this city which is no longer anything but an orchestra,-than this symphony which produces the noise of a tempest.	Прислушайтесь же к этому хору колоколов; присоедините к нему говор полумиллионного населения, извечный ропот реки, непрерывные вздохи ветра, торжественный отдаленный квартет четырех лесов, раскинувшихся по гряде холмов на горизонте подобно исполинским трубам органов; смягчите этой полутенью то, что в главной партии оркестра звучит слишком хрипло и слишком резко, и скажите - есть ли в целом мире чтонибудь более пышное, более радостное, более прекрасное и более ослепительное, чем это смятение колоколов и звонниц; чем это горнило музыки; чем эти десять тысяч медных голосов, льющихся одновременно из каменных флейт высотою в триста футов; чем этот город, превратившийся в оркестр, чем эта симфония, гудящая, словно буря.
BOOK FOURTH.	Книга четвертая
CHAPTER I. GOOD SOULS.	I. Добрые души
Sixteen years previous to the epoch when this story takes place, one fine morning, on Quasimodo Sunday, a living creature had been deposited, after mass, in the church of Notre-Dame, on the wooden bed securely fixed in the vestibule on the left, opposite that great image of Saint Christopher, which the figure of Messire Antoine des Essarts, chevalier, carved in stone, had been gazing at on his knees since 1413, when they took it into their heads to overthrow the saint and the faithful follower.	За шестнадцать лет до описываемого нами события, в одно погожее воскресное утро на Фоминой неделе, после обедни, в деревянные ясли, вделанные в паперть Собора Парижской Богоматери, с левой стороны, против исполинского изображения святого Христофора, на которое с 1413 года взирала коленопреклоненная каменная статуя мессира Антуана Дезесара до того времени, пока не додумались сбросить и святого и верующего, было положено живое существо.

Upon this bed of wood it was customary to expose foundlings for public charity.	По давнему обычаю на это деревянное ложе клали подкидышей, взывая к общественному милосердию.
Whoever cared to take them did so.	Отсюда каждый, кто хотел, мог взять его на призрение.
In front of the wooden bed was a copper basin for alms.	Перед яслями стояла медная чаша для пожертвований.
The sort of living being which lay upon that plank on the morning of Quasimodo, in the year of the Lord, 1467, appeared to excite to a high degree, the curiosity of the numerous group which had congregated about the wooden bed.	Подобие живого существа, которое покоилось в утро Фомина воскресенья 1467 года от Рождества Христова на этой доске, возбуждало сильнейшее любопытство довольно внушительной группы зрителей, столпившихся около яслей.
The group was formed for the most part of the fair sex. Hardly any one was there except old women.	В группе преобладали особы прекрасного пола, преимущественно - старухи.
In the first row, and among those who were most bent over the bed, four were noticeable, who, from their gray cagoule, a sort of cassock, were recognizable as attached to some devout sisterhood.	Впереди, склонившись ниже всех над яслями, стояли четыре женщины. Судя по их серым платьям монашеского покроя, они принадлежали к одной из благочестивых общин.
I do not see why history has not transmitted to posterity the names of these four discreet and venerable damsels.	Я не вижу причин, почему бы истории не увековечить для потомства имена этих четырех скромных и почтенных особ.
They were Agnes la Herme, Jehanne de la Tarme, Henriette la Gaulti?re, Gauch?re la Violette, all four widows, all four dames of the Chapel Etienne Haudry, who had quitted their house with the permission of their mistress, and in conformity with the statutes of Pierre d'Ailly, in order to come and hear the sermon.	Это были Агнеса ла Герм, Жеанна де ла Тарм, Генриетта ла Готьер и Гошера ла Виолет. Все четыре были вдовы, все четыре - добрые души из братства Этьен-Одри, вышедшие из дому с дозволения своей настоятельницы, чтобы послушать проповедь согласно уставу Пьера д'Эльи.
However, if these good Haudriettes were, for the moment, complying with the statutes of Pierre d'Ailly, they certainly violated with joy those of Michel de Brache, and the Cardinal of Pisa, which so inhumanly enjoined silence upon them.	Впрочем, если в эту минуту славные сестры странноприимного братства и соблюдали устав Пьера д'Эльи, то они, несомненно, с легким сердцем нарушали устав Мишеля де Браш и кардинала Пизанского, бесчеловечно предписывающий им молчание.
"What is this, sister?" said Agnes to Gauch?re, gazing at the little creature exposed, which was screaming and writhing on the wooden bed, terrified by so many glances.	- Что это такое, сестрица? - спросила Агнеса у Г ошеры, рассматривая крошечное существо, которое пищало и ежилось в яслях, испугавшись множества устремленных на него глаз.
"What is to become of us," said Jehanne, "if that is the way children are made now?"	- Что только с нами станется, если начали производить на свет таких детей! - воскликнула Жеанна.
"I'm not learned in the matter of children," resumed Agnes, "but it must be a sin to look at this one."	- Я мало что смыслю в младенцах, - заметила Агнеса, - но уверена, что на этого и глядеть-то грешно.
"'Tis not a child, Agnes."	- Это вовсе не младенец, Агнеса.
"'Tis an abortion of a monkey," remarked Gauch?re.	- Это полуобезьяна, - сказала Гошера.
"'Tis a miracle," interposed Henriette la Gaulti?re.	- Это знамение, - вставила Генриетта ла Готьер.

"Then," remarked Agnes, "it is the third since the Sunday of the Loetare: for, in less than a week, we had the miracle of the mocker of pilgrims divinely punished by Notre-Dame d'Aubervilliers, and that was the second miracle within a month."	- В таком случае, - сказала Агнеса, - это уже третье начиная с воскресенья Крестопоклонной недели Ведь не прошло и недели, как случилось чудо с тем нечестивцем, которого божественною своею силою покарала богоматерь Обервилье за его насмешки над пилигримами, а то было второе чудо за последний месяц.
"This pretended foundling is a real monster of abomination," resumed Jehanne.	- Этот так называемый подкидыш просто гнусное чудовище, - сказала Жеанна.
"He yells loud enough to deafen a chanter," continued Gauch?re. "Hold your tongue, you little howler!"	- И так вопит, что оглушит певчего, - продолжала Гошера. - Да замолчишь ли ты наконец, ревун?
"To think that Monsieur of Reims sent this enormity to Monsieur of Paris," added la Gaulti?re, clasping her hands.	- И подумать только, что архиепископ Реймский посылает такого урода архиепископу Парижскому, - воскликнула ла Готьер, набожно сложив руки.
"I imagine," said Agnes la Herme, "that it is a beast, an animal,-the fruit of-a Jew and a sow; something not Christian, in short, which ought to be thrown into the fire or into the water."	- По-моему, - сказала Агнеса ла Герм, - это животное, звереныш, словом, что-то нечестивое; его следует бросить либо в воду, либо в огонь.
"I really hope," resumed la Gaulti?re, "that nobody will apply for it."	- Надеюсь, никто не станет на него притязать, -сказала ла Готьер.
"Ah, good heavens!" exclaimed Agnes; "those poor nurses yonder in the foundling asylum, which forms the lower end of the lane as you go to the river, just beside Monseigneur the bishop! what if this little monster were to be carried to them to suckle?	- Боже мой! - сокрушалась Агнеса. - Как мне жаль бедных кормилиц приюта для подкидышей, там на берегу, в конце улички, рядом с покоями епископа! Каково-то им будет, когда придется кормить это маленькое чудовище!
I'd rather give suck to a vampire."	Я бы предпочла дать грудь вампиру.
"How innocent that poor la Herme is!" resumed Jehanne; "don't you see, sister, that this little monster is at least four years old, and that he would have less appetite for your breast than for a turnspit."	-Как она наивна, эта бедняжка ла Герм!-возразила Жеанна. - Да неужели вы не видите, сестра, что этому маленькому чудовищу по крайней мере четыре года и что ваша грудь покажется ему менее лакомой, чем кусок жаркого?
The "little monster" we should find it difficult ourselves to describe him otherwise, was, in fact, not a new-born child.	Действительно, это "маленькое чудовище" (назвать его как-нибудь иначе мы тоже не решаемся) не было новорожденным младенцем.
It was a very angular and very lively little mass, imprisoned in its linen sack, stamped with the cipher of Messire Guillaume Chartier, then bishop of Paris, with a head projecting.	Это был какой-то угловатый, подвижный комочек, втиснутый в холщовый мешок, помеченный инициалами Г ильома Шартье, бывшего в то время парижским епископом. Из мешка торчала голова.
That head was deformed enough; one beheld only a forest of red hair, one eye, a mouth, and teeth.	Г олова эта была безобразна. Особенно обращали на себя внимание копна рыжих волос, один глаз, рот и зубы.
The eye wept, the mouth cried, and the teeth seemed to ask only to be allowed to bite. The whole struggled in the sack, to the great consternation of the crowd, which increased and was renewed incessantly around it.	Из глаза текли слезы, рот орал, зубы, казалось, вот-вот в кого-нибудь вонзятся, а все тело извивалось в мешке к великому удивлению толпы, которая все росла и росла.

Dame Aloise de Gondelaurier, a rich and noble woman, who held by the hand a pretty girl about five or six years of age, and dragged a long veil about, suspended to the golden horn of her headdress, halted as she passed the wooden bed, and gazed for a moment at the wretched creature, while her charming little daughter, Fleur-de-Lys de Gondelaurier, spelled out with her tiny, pretty finger, the permanent inscription attached to the wooden bed:	Госпожа Алоиза Гонделорье, богатая и знатная женщина, державшая за руку хорошенькую девочку лет шести и волочившая за собой длинный вуаль, прикрепленный к золотому рогу высокого головного убора, проходя мимо яслей, остановилась посмотреть на несчастное создание, а ее очаровательное дитя, Флерде-Лис де Гонделорье, разодетая в шелк и бархат, водя хорошеньким пальчиком по прибитой к яслям доске, с трудом разбирала на ней надпись:
"Foundlings."	"Подкидыши".
"Really," said the dame, turning away in disgust, "I thought that they only exposed children here." She turned her back, throwing into the basin a silver florin, which rang among the liards, and made the poor goodwives of the chapel of Etienne Haudry open their eyes.	-Я думала, сюда кладут только детей!-проговорила дама и, с отвращением отвернувшись, направилась к двери, бросив в чашу для пожертвований звякнувший среди медных монет серебряный флорин, что вызвало изумление у бедных сестер общины ЭтьенОдри.
A moment later, the grave and learned Robert Mistricolle, the king's protonotary, passed, with an enormous missal under one arm and his wife on the other (Damoiselle Guillemette la Mairesse), having thus by his side his two regulators,-spiritual and temporal.	Минуту спустя показался важный, ученый Робер Мистриколь, королевский протонотариус, державший в одной руке громадный требник, а другою поддерживавший свою супругу (урожденную Гильометту ла Мерее), - он шел между двумя своими руководителями: духовным и светским.
"Foundling!" he said, after examining the object; "found, apparently, on the banks of the river Phlegethon."	- Подкидыш! - сказал он, взглянув на ясли. -Найденный, вероятно, на берегу Флегетона!
"One can only see one eye," observed Damoiselle Guillemette; "there is a wart on the other."	- У него только один глаз, а другой закрыт бородавкой, - заметила Гильометта.
"It's not a wart," returned Master Robert Mistricolle, "it is an egg which contains another demon exactly similar, who bears another little egg which contains another devil, and so on."	- Это не бородавка, - возразил Робер Мистриколь, - а яйцо, которое заключает в себе подобного же демона, в котором, в свою очередь, заложено другое маленькое яйцо, содержащее в себе еще одного дьявола, и так далее.
"How do you know that?" asked Guillemette la Mairesse.	- Откуда вам это известно? - спросила Гильометта ла Мерее.
"I know it pertinently," replied the protonotary.	- Я это знаю достоверно, - ответил протонотариус.
"Monsieur le protonotare," asked Gauch?re, "what do you prognosticate of this pretended foundling?"	-Господин протонотариус! - обратилась к нему Гошера. - Как вы думаете, что предвещает этот мнимый подкидыш?
"The greatest misfortunes," replied Mistricolle.	- Величайшие бедствия, - ответил Мистриколь.
"Ah! good heavens!" said an old woman among the spectators, "and that besides our having had a considerable pestilence last year, and that they say that the English are going to disembark in a company at Harfleur."	- О боже! Уж и без того в прошлом году свирепствовала чума, а теперь люди говорят, будто в Арфле собирается высадиться английское войско! воскликнула какая-то старуха в толпе.
"Perhaps that will prevent the queen from coming to Paris in the month of September," interposed another; "trade is so bad already."	- Это может помешать королеве в сентябре приехать в Париж, - подхватила другая, - а торговля и так идет из рук вон плохо!

"My opinion is," exclaimed Jehanne de la Tarme, "that it would be better for the louts of Paris, if this little magician were put to bed on a fagot than on a plank."	- По моему мнению, - воскликнула Жеанна де ла Тарм, - для парижского простонародья было бы гораздо лучше, если бы этого маленького колдуна бросили не в ясли, а на вязанку хвороста.
"A fine, flaming fagot," added the old woman.	- На великолепную пылающую вязанку хвороста! - добавила старуха.
"It would be more prudent," said Mistricolle.	- Это было бы благоразумней, - заметил Мистриколь.
For several minutes, a young priest had been listening to the reasoning of the Haudriettes and the sentences of the notary.	К рассуждениям монахинь и сентенциям протонотариуса уже несколько минут прислушивался молодой священник.
He had a severe face, with a large brow, a profound glance.	У него был высокий лоб, задумчивый взгляд и суровое выражение лица.
He thrust the crowd silently aside, scrutinized the "little magician," and stretched out his hand upon him.	Он молча отстранил толпу, взглянул на "маленького колдуна" и простер над ним руку.
It was high time, for all the devotees were already licking their chops over the "fine, flaming fagot."	Это было как раз вовремя, ибо все ханжи уже облизывались, предвкушая "великолепную пылающую вязанку хвороста".
"I adopt this child," said the priest. He took it in his cassock and carried it off.	- Я усыновляю этого ребенка, - сказал священник и, завернув его в свою сутану, удалился.
The spectators followed him with frightened glances.	Присутствующие проводили его недоумевающими взглядами.
A moment later, he had disappeared through the "Red Door," which then led from the church to the cloister.	Минуту спустя он исчез за Красными вратами, соединявшими в то время собор с монастырем.
When the first surprise was over, Jehanne de la Tarme bent down to the ear of la Gaulti?re,-	Оправившись от изумления, Жеанна де ла Тарм прошептала на ухо Генриетте ла Готьер:
"I told you so, sister,-that young clerk, Monsieur Claude Frollo, is a sorcerer."	- Я вам давно говорила, сестра, что этот молодой священник Клод Фролло - чернокнижник.
CHAPTER II. CLAUDE FROLLO.	II. Клод Фролло
In fact, Claude Frollo was no common person.	Действительно, Клод Фролло был личностью незаурядной.
He belonged to one of those middle-class families which were called indifferently, in the impertinent language of the last century, the high bourgeoise or the petty nobility.	Он принадлежал к одной из тех семей среднего круга, которые на непочтительном языке прошлого века именовались либо именитыми горожанами, либо мелкими дворянами.
This family had inherited from the brothers Paclet the fief of Tirechappe, which was dependent upon the Bishop of Paris, and whose twenty-one houses had been in the thirteenth century the object of so many suits before the official.	Это семейство унаследовало от братьев Пакле ленное владение Тиршап, сюзереном которого был епископ Парижский: двадцать один дом этого поместья был в XIII столетии предметом нескончаемых тяжб в консисторском суде.

As possessor of this fief, Claude Frollo was one of the twenty-seven seigneurs keeping claim to a manor in fee in Paris and its suburbs; and for a long time, his name was to be seen inscribed in this quality, between the H?tel de Tancarville, belonging to Master Fran?ois Le Rez, and the college of Tours, in the records deposited at Saint Martin des Champs.	Владелец этого поместья, Клод Фролло был одним из ста сорока феодалов, имевших право на взимание арендной платы в Париже и его предместьях. Благодаря этому много времени спустя его имя значилось в списках, хранившихся в Сен-Мартен-де-Шан, между владением Танкарвиль, принадлежавшим Франсуа Ле Рецу, и владением Турского колежа.
Claude Frollo had been destined from infancy, by his parents, to the ecclesiastical profession.	Когда Клод Фролло был еще очень мал, родители предназначили его для духовного звания.
He had been taught to read in Latin; he had been trained to keep his eyes on the ground and to speak low.	Его научили читать по-латыни и воспитали в нем привычку опускать глаза долу и говорить тихим голосом.
While still a child, his father had cloistered him in the college of Torchi in the University. There it was that he had grown up, on the missal and the lexicon.	Он был заключен отцом в коледж Торши, в Университет, где он и рос, склонившись над требником и лексиконом.
Moreover, he was a sad, grave, serious child, who studied ardently, and learned quickly; he never uttered a loud cry in recreation hour, mixed but little in the bacchanals of the Rue du Fouarre, did not know what it was to dare alapas et capillos laniare, and had cut no figure in that revolt of 1463, which the annalists register gravely, under the title of	Он был грустным, тихим, серьезным ребенком, прилежно учился и быстро усваивал знания. Он не шумел во время рекреаций, мало интересовался вакханалиями улицы Фуар, не имел понятия о науке dare alapas et capillos laniare и не принимал никакого участия в мятеже 1463 года, который летописцы внесли в хронику под громким названием
"The sixth trouble of the University."	"Шестая университетская смута".
He seldom rallied the poor students of Montaigu on the cappettes from which they derived their name, or the bursars of the college of Dormans on their shaved tonsure, and their surtout parti-colored of bluish-green, blue, and violet cloth, azurini coloris et bruni, as says the charter of the Cardinal des Quatre-Couronnes.	Он редко дразнил бедных школяров колежа Монтегю их "ермолками", из-за которых они получили свое прозвище, или стипендиатов колежа Дормана за их тонзуры и одеяния из голубого и фиолетового сукна, azurini coloris et bruni, как сказано в хартии кардинала Четырех корон.
On the other hand, he was assiduous at the great and the small schools of the Rue Saint Jean de Beauvais.	Но зато он усердно посещал все большие и малые учебные заведения на улице Сен-Жан-де-Бове.
The first pupil whom the Abb? de Saint Pierre de Val, at the moment of beginning his reading on canon law, always perceived, glued to a pillar of the school Saint-Vendregesile, opposite his rostrum, was Claude Frollo, armed with his horn ink-bottle, biting his pen, scribbling on his threadbare knee, and, in winter, blowing on his fingers.	Первым школяром, которого, начиная лекцию о каноническом праве, замечал аббат Сен-Пьер де Валь, был Клод Фролло: приросший к одной из колонн против кафедры в школе Сен-Вандрежезиль, вооруженный роговой чернильницей, покусывая перо, Клод что-то писал в лежавшей на его потертых коленях тетради, для чего зимой ему приходилось предварительно согревать дыханием пальцы.
The first auditor whom Messire Miles d'Isliers, doctor in decretals, saw arrive every Monday morning, all breathless, at the opening of the gates of the school of the Chef-Saint-Denis, was Claude Frollo.	Первым слушателем, которого доктор истории церковных установлении мессир Миль д'Илье видел каждый понедельник утром, был все тот же Клод Фролло: запыхавшись, Клод прибегал как раз, когда отворялись двери школы Шеф-Сен-Дени.

Thus, at sixteen years of age, the young clerk might have held his own, in mystical theology, against a father of the church; in canonical theology, against a father of the councils; in scholastic theology, against a doctor of Sorbonne.	И уже в шестнадцать лет юный ученый мог помериться в теологии мистической - с любым отцом церкви, в теологии канонической - с любым из членов Собора, а в теологии схоластической - с доктором Сорбонны.
Theology conquered, he had plunged into decretals.	Покончив с богословием, он принялся изучать церковные установления.
From the "Master of Sentences," he had passed to the	Начав со Свода сентенций, он перешел к Капитуляриям Карла Великого.
"Capitularies of Charlemagne;" and he had devoured in succession, in his appetite for science, decretals upon decretals, those of Theodore, Bishop of Hispalus; those of Bouchard, Bishop of Worms; those of Yves, Bishop of Chartres; next the decretal of Gratian, which succeeded the capitularies of Charlemagne; then the collection of Gregory IX.; then the Epistle of Superspecula, of Honorius III.	Терзаемый жаждой научных знаний, он поглотил одну за другой декреталии епископа Г испальского Теодора, епископа Вормского Бушара, декреталии епископа Шартрского Ива, свод Грациана, пополнившего капитулярии Карла Великого, затем сборник Григория IX и Super specula -послание Гонория III.
He rendered clear and familiar to himself that vast and tumultuous period of civil law and canon law in conflict and at strife with each other, in the chaos of the Middle Ages,-a period which Bishop Theodore opens in 618, and which Pope Gregory closes in 1227.	Он разобрался в этом обширном и смутном периоде возникновения и борьбы гражданского и канонического права, происходившей среди хаоса средних веков, - в периоде, который открывается епископом Теодором в 618 году и заканчивается папой Григорием IX в 1227 году.
Decretals digested, he flung himself upon medicine, on the liberal arts.	Переварив декреталии, он набросился на медицину и на свободные искусства.
He studied the science of herbs, the science of unguents; he became an expert in fevers and in contusions, in sprains and abcesses.	Он изучил науку лечебных трав, науку целебных мазей, приобрел основательные сведения в области лечения лихорадок, ушибов, ранений и нарывов.
Jacques d' Espars would have received him as a physician; Richard Hellain, as a surgeon.	Жак д'Эпар охотно выдал бы ему диплом врача, Ришар Гелен - диплом хирурга.
He also passed through all the degrees of licentiate, master, and doctor of arts.	С таким же успехом он прошел все ученые степени свободных искусств - лиценциата, магистра и доктора.
He studied the languages, Latin, Greek, Hebrew, a triple sanctuary then very little frequented.	Он изучил латынь, греческий и древнееврейский -тройную премудрость, мало кому знакомую в те времена.
His was a veritable fever for acquiring and hoarding, in the matter of science.	Он был поистине одержим лихорадочным стремлением к приобретению и накоплению научных богатств.
At the age of eighteen, he had made his way through the four faculties; it seemed to the young man that life had but one sole object: learning.	В восемнадцать лет он окончил все четыре факультета. Молодой человек полагал, что в жизни есть одна лишь цель: наука.

It was towards this epoch, that the excessive heat of the summer of 1466 caused that grand outburst of the plague which carried off more than forty thousand souls in the vicomty of Paris, and among others, as Jean de Troyes states, "Master Arnoul, astrologer to the king, who was a very fine man, both wise and pleasant."	Как раз в это время, а именно - знойным летом 1466 года, разразилась страшная чума, которая в одном лишь Парижском округе унесла около сорока тысяч человек, в том числе, как говорит Жеан де Труа, "мэтра Ар ну, королевского астролога, который был весьма добродетелен, мудр и доброжелателен".
The rumor spread in the University that the Rue Tirechappe was especially devastated by the malady.	В Университете распространился слух, что особенно сильное опустошение эпидемия произвела среди жителей улицы Тиршап.
It was there that Claude's parents resided, in the midst of their fief.	На этой улице в своем ленном владении жили родители Клода Фролло.
The young scholar rushed in great alarm to the paternal mansion.	Охваченный тревогой, юный школяр поспешил в родительский дом.
When he entered it, he found that both father and mother had died on the preceding day.	Переступив порог, он застал и мать и отца уже мертвыми. Они скончались накануне.
A very young brother of his, who was in swaddling clothes, was still alive and crying abandoned in his cradle.	Его брат, грудной ребенок, был еще жив; брошенный на произвол судьбы, он плакал в своей колыбели.
This was all that remained to Claude of his family; the young man took the child under his arm and went off in a pensive mood.	Это было все, что осталось от его семьи. Юноша взял младенца на руки и задумчиво вышел из дома.
Up to that moment, he had lived only in science; he now began to live in life.	До сих пор он витал в мире науки, теперь он столкнулся с действительной жизнью.
This catastrophe was a crisis in Claude's existence.	Эта катастрофа перевернула жизнь Клода.
Orphaned, the eldest, head of the family at the age of nineteen, he felt himself rudely recalled from the reveries of school to the realities of this world.	Оказавшись в девятнадцать лет сиротою и одновременно главой семьи, он почувствовал, как жесток переход от ученических мечтаний к будням.
Then, moved with pity, he was seized with passion and devotion towards that child, his brother; a sweet and strange thing was a human affection to him, who had hitherto loved his books alone.	Проникнутый состраданием, он полюбил ребенка, своего брата, страстной, преданной любовью. Это человеческое чувство было необычным и отрадным для того, кто до сих пор любил только книги.
This affection developed to a singular point; in a soul so new, it was like a first love.	Новая его привязанность оказалась очень сильной; для нетронутой души это было нечто вроде первой любви.
Separated since infancy from his parents, whom he had hardly known; cloistered and immured, as it were, in his books; eager above all things to study and to learn; exclusively attentive up to that time, to his intelligence which broadened in science, to his imagination, which expanded in letters,-the poor scholar had not yet had time to feel the place of his heart.	Разлученный в раннем детстве с родителями, которых он почти не знал, бедный школяр, зарывшись в книги и как бы замуровавшись в них, томимый жаждой учения и познания, поглощенный запросами ума, обогащаемого наукой, отданный во власть воображения, питаемого чтением книг, не имел времени прислушаться к голосу сердца.
This young brother, without mother or father, this little child which had fallen abruptly from heaven into his arms, made a new man of him.	Младший брат, лишенный отца и матери, это малое дитя, так внезапно, словно с неба, свалившееся ему на руки, преобразило его.

He perceived that there was something else in the world besides the speculations of the Sorbonne, and the verses of Homer; that man needed affections; that life without tenderness and without love was only a set of dry, shrieking, and rending wheels.	Он понял, что в мире существует еще что-то, кроме научных теорий Сорбонны и стихов Гомера; он понял, что человек нуждается в привязанности, что жизнь, лишенная нежности и любви, - не что иное, как неодушевленный дребезжащий, скрипучий механизм.
Only, he imagined, for he was at the age when illusions are as yet replaced only by illusions, that the affections of blood and family were the sole ones necessary, and that a little brother to love sufficed to fill an entire existence.	Но, будучи еще в том возрасте, когда одни иллюзии сменяются другими, он вообразил, что в мире существуют лишь кровные, семейные привязанности и что любви к маленькому брату совершенно достаточно, чтобы заполнить существование.
He threw himself, therefore, into the love for his little Jehan with the passion of a character already profound, ardent, concentrated; that poor frail creature, pretty, fair-haired, rosy, and curly,-that orphan with another orphan for his only support, touched him to the bottom of his heart; and grave thinker as he was, he set to meditating upon Jehan with an infinite compassion.	Он полюбил маленького Жеана со всей страстью уже сложившейся глубокой натуры, пламенной и сосредоточенной. Это милое слабое существо, прелестное, белокурое, румяное, кудрявое, это осиротевшее дитя, не имевшее иной опоры, кроме другого сироты, волновало его до глубины души, привыкший все осмысливать, он с бесконечной нежностью стал размышлять о судьбе Жеана.
He kept watch and ward over him as over something very fragile, and very worthy of care.	Он заботился и беспокоился о нем, словно о чем-то очень хрупком и драгоценном.
He was more than a brother to the child; he became a mother to him.	Он был для ребенка больше чем братом: он сделался для него матерью.
Little Jehan had lost his mother while he was still at the breast; Claude gave him to a nurse.	Малютка Жеан лишился матери, будучи еще грудным младенцем. Клод нашел ему кормилицу.
Besides the fief of Tirechappe, he had inherited from his father the fief of Moulin, which was a dependency of the square tower of Gentilly; it was a mill on a hill, near the ch?teau of Winchestre (Bic?tre).	Кроме владения Тиршап, он унаследовал после смерти отца другое владение - Мулен, сюзереном которого был владелец квадратной башни Жантильи. Это была мельница, стоявшая на холме возле замка Винчестр (Бисетра) неподалеку от Университета.
There was a miller's wife there who was nursing a fine child; it was not far from the university, and Claude carried the little Jehan to her in his own arms.	Жена мельника в то время кормила своего здоровенького младенца, и Клод отнес к мельничихе маленького Жеана.
From that time forth, feeling that he had a burden to bear, he took life very seriously.	С той поры, сознавая, что на нем лежит тяжелое бремя, он стал относиться к жизни гораздо серьезнее.
The thought of his little brother became not only his recreation, but the object of his studies.	Мысль о маленьком брате стала не только его отдохновением, но и целью всех его научных занятий.
He resolved to consecrate himself entirely to a future for which he was responsible in the sight of God, and never to have any other wife, any other child than the happiness and fortune of his brother.	Он решился посвятить себя воспитанию брата, за которого он отвечал перед богом, и навсегда отказался от мысли о жене и ребенке: он видел свое личное счастье в благоденствии брата.
Therefore, he attached himself more closely than ever to the clerical profession.	Он еще сильней укрепился в мысли о своем духовном призвании.

His merits, his learning, his quality of immediate vassal of the Bishop of Paris, threw the doors of the church wide open to him.	Его душевные качества, его знания, его положение вассала парижского епископа широко раскрывали перед ним двери церкви.
At the age of twenty, by special dispensation of the Holy See, he was a priest, and served as the youngest of the chaplains of Notre-Dame the altar which is called, because of the late mass which is said there, altare pigrorum.	Двадцати лет он, с особого разрешения папской курии, был назначен священнослужителем Собора Парижской Богоматери; самый молодой из всех соборных священников, он служил в том приделе храма, который называли altare pigrorum, потому что обедня служилась там поздно.
There, plunged more deeply than ever in his dear books, which he quitted only to run for an hour to the fief of Moulin, this mixture of learning and austerity, so rare at his age, had promptly acquired for him the respect and admiration of the monastery.	Еще глубже погрузившись в свои любимые книги, от которых он отрывался лишь для того, чтобы на часок пойти на мельницу, Клод Фролло благодаря своей учености и строгой жизни, какую редко ведут в его возрасте, скоро снискал уважение и восхищение всего клира.
From the cloister, his reputation as a learned man had passed to the people, among whom it had changed a little, a frequent occurrence at that time, into reputation as a sorcerer.	Через клириков слава его, как ученого, распространилась среди народа; впрочем, как это часто случалось в те времена, здесь его слава обернулась репутацией чернокнижника.
It was at the moment when he was returning, on Quasimodo day, from saying his mass at the Altar of the Lazy, which was by the side of the door leading to the nave on the right, near the image of the Virgin, that his attention had been attracted by the group of old women chattering around the bed for foundlings.	Так вот, в это утро на Фоминой неделе, только что отслужив обедню в упомянутом приделе "лентяев", находящемся возле входа на хоры, справа от нефа, близ статуи богоматери, и направляясь к себе домой, Клод обратил внимание на старух, визжавших вокруг яслей для подкидышей.
Then it was that he approached the unhappy little creature, which was so hated and so menaced.	Он подошел к жалкому созданию, вызывавшему столько ненависти и угроз.
That distress, that deformity, that abandonment, the thought of his young brother, the idea which suddenly occurred to him, that if he were to die, his dear little Jehan might also be flung miserably on the plank for foundlings,-all this had gone to his heart simultaneously; a great pity had moved in him, and he had carried off the child.	Вид несчастного уродливого, заброшенного существа, потрясшая его Мысль, что если б он умер, то его любимого братца Жеана тоже могли бы бросить в ясли для подкидышей, - все это взяло его за сердце; острое чувство жалости переполнило его душу. Он унес подкидыша к себе.
When he removed the child from the sack, he found it greatly deformed, in very sooth.	Вынув ребенка из мешка, он обнаружил, что это действительно уродец.
The poor little wretch had a wart on his left eye, his head placed directly on his shoulders, his spinal column was crooked, his breast bone prominent, and his legs bowed; but he appeared to be lively; and although it was impossible to say in what language he lisped, his cry indicated considerable force and health.	У бедного малыша на левом глазу оказалась бородавка, голова ушла в плечи, позвоночник изогнут дугой, грудная клетка выпячена, ноги искривлены; но он казался живучим, и хотя трудно было понять, на каком языке он лепетал, его крик свидетельствовал о здоровье и силе.
Claude's compassion increased at the sight of this ugliness; and he made a vow in his heart to rear the child for the love of his brother, in order that, whatever might be the future faults of the little Jehan, he should have beside him that charity done for his sake.	Чувство сострадания усилилось в Клоде при виде этого уродства, и он дал себе обет, из любви к брату, воспитать ребенка: каковы бы ни были впоследствии прегрешения Жеана, их заранее искупал тот акт милосердия, который был совершен ради него.

It was a sort of investment of good works, which he was effecting in the name of his young brother; it was a stock of good works which he wished to amass in advance for him, in case the little rogue should some day find himself short of that coin, the only sort which is received at the toll-bar of paradise.	Это был как бы надежно помещенный капитал благодеяний, которым он заранее обеспечивал маленького баловня, сумма добрых дел, приготовленная заблаговременно, на случай, когда его брат будет испытывать нужду в этой монете, единственной, которою взималась плата за вход в райские врата.
He baptized his adopted child, and gave him the name of Quasimodo, either because he desired thereby to mark the day, when he had found him, or because he wished to designate by that name to what a degree the poor little creature was incomplete, and hardly sketched out.	Он окрестил своего приемыша и назвал его "Квазимодо" - то ли в память того дня, когда нашел его, то ли желая этим именем выразить, насколько несчастное маленькое создание несовершенно, насколько начерно оно сделано.
In fact, Quasimodo, blind, hunchbacked, knock-kneed, was only an "almost."	Действительно, Квазимодо, одноглазый, горбатый, кривоногий, был лишь "почти" человеком.
CHAPTER III. IMMANIS PECORIS CUSTOS, IMMANIOR IPSE.	III. Immanis pecoris custos, immanior ipse
Now, in 1482, Quasimodo had grown up.	Теперь, в 1482 году. Квазимодо был уже взрослым.
He had become a few years previously the bellringer of Notre-Dame, thanks to his father by adoption, Claude Frollo,-who had become archdeacon of Josas, thanks to his suzerain, Messire Louis de Beaumont,-who had become Bishop of Paris, at the death of Guillaume Chartier in 1472, thanks to his patron, Olivier Le Daim, barber to Louis XI., king by the grace of God.	Несколько лет назад он стал звонарем Собора Парижской Богоматери по милости своего приемного отца Клода Фролло, который стал жозасским архидьяконом по милости своего сюзерена мессира Луи де Бомона, ставшего в 1472 году, после смерти Гильома Шартье, епископом Парижским по милости своего покровителя Оливье ле Дена, бывшего по милости божьей брадобреем Людовика XI.
So Quasimodo was the ringer of the chimes of Notre-Dame.	Итак, Квазимодо был звонарем в Соборе Богоматери.
In the course of time there had been formed a certain peculiarly intimate bond which united the ringer to the church.	С течением времени крепкие узы связали звонаря с собором.
Separated forever from the world, by the double fatality of his unknown birth and his natural deformity, imprisoned from his infancy in that impassable double circle, the poor wretch had grown used to seeing nothing in this world beyond the religious walls which had received him under their shadow.	Навек отрешенный от мира тяготевшим над ним двойным несчастьем - темным происхождением и физическим уродством, замкнутый с детства в этот двойной непреодолимый круг, бедняга привык не замечать ничего, что лежало по ту сторону священных стен, приютивших его под своей сенью.
Notre-Dame had been to him successively, as he grew up and developed, the egg, the nest, the house, the country, the universe.	В то время как он рос и развивался. Собор Богоматери служил для него то яйцом, то гнездом, то домом, то родиной, то, наконец, вселенной.
There was certainly a sort of mysterious and pre-existing harmony between this creature and this church.	Между этим существом и зданием, несомненно, была какая-то таинственная предопределенная гармония.

When, still a little fellow, he had dragged himself tortuously and by jerks beneath the shadows of its vaults, he seemed, with his human face and his bestial limbs, the natural reptile of that humid and sombre pavement, upon which the shadow of the Romanesque capitals cast so many strange forms.	Когда, еще совсем крошкой. Квазимодо с мучительными усилиями, вприскочку пробирался под мрачными сводами, он, с его человечьей головой и звериным туловищем, казался пресмыкающимся, естественно возникшим среди сырых и сумрачных плит, на которые тень романских капителей отбрасывала причудливые узоры.
Later on, the first time that he caught hold, mechanically, of the ropes to the towers, and hung suspended from them, and set the bell to clanging, it produced upon his adopted father, Claude, the effect of a child whose tongue is unloosed and who begins to speak.	Позднее, когда он случайно уцепился за веревку колокола и, повиснув на ней, раскачал его, Клоду, приемному отцу Квазимодо, показалось, будто у ребенка развязался язык и он заговорил.
It is thus that, little by little, developing always in sympathy with the cathedral, living there, sleeping there, hardly ever leaving it, subject every hour to the mysterious impress, he came to resemble it, he incrusted himself in it, so to speak, and became an integral part of it.	Так, развиваясь под сенью собора, живя и ночуя в нем, почти никогда его не покидая и непрерывно испытывая на себе его таинственное воздействие, Квазимодо в конце концов стал на него похож; он словно врос в здание, превратился в одну из его составных частей.
His salient angles fitted into the retreating angles of the cathedral (if we may be allowed this figure of speech), and he seemed not only its inhabitant but more than that, its natural tenant.	Выступавшие углы его тела как будто созданы были для того, чтобы вкладываться (да простится нам это сравнение!) в вогнутые углы здания, и он казался не только обитателем собора, но и естественным его содержанием.
One might almost say that he had assumed its form, as the snail takes on the form of its shell.	Можно почти без преувеличения сказать, что он принял форму собора, подобно тому как улитки принимают форму раковины.
It was his dwelling, his hole, his envelope.	Это было его жилище, его логово, его оболочка.
There existed between him and the old church so profound an instinctive sympathy, so many magnetic affinities, so many material affinities, that he adhered to it somewhat as a tortoise adheres to its shell.	Между ним и старинным храмом существовала глубокая инстинктивная привязанность, физическое сродство; Квазимодо был так же неотделим от собора, как черепаха от своего щитка.
The rough and wrinkled cathedral was his shell.	Шершавые стены собора были его панцирем.
It is useless to warn the reader not to take literally all the similes which we are obliged to employ here to express the singular, symmetrical, direct, almost consubstantial union of a man and an edifice.	Излишне предупреждать читателя, чтобы он не понимал буквально тех сравнений, к которым мы вынуждены прибегать здесь, описывая это своеобразное, совершенное, непосредственное, почти органическое слияние человека с жилищем.
It is equally unnecessary to state to what a degree that whole cathedral was familiar to him, after so long and so intimate a cohabitation.	Излишне также говорить о том, до какой степени благодаря долгой совместной жизни Квазимодо освоился со всем собором.
That dwelling was peculiar to him.	Эта обитель была как бы создана для него.
It had no depths to which Quasimodo had not penetrated, no height which he had not scaled.	Здесь не было глубин, куда бы не проник Квазимодо, не было высот, которых бы он не одолел.

He often climbed many stones up the front, aided solely by the uneven points of the carving.	Не раз случалось ему взбираться по фасаду собора, цепляясь лишь за выступы скульптурных украшений.
The towers, on whose exterior surface he was frequently seen clambering, like a lizard gliding along a perpendicular wall, those two gigantic twins, so lofty, so menacing, so formidable, possessed for him neither vertigo, nor terror, nor shocks of amazement.	Башни, эти близнецывеликаны, высокие, грозные, страшные, по наружным сторонам которых так часто видели его карабкающимся, словно ящерица, скользящая по отвесной стене, - не вызывали в нем ни головокружения, ни страха, ни дурноты.
To see them so gentle under his hand, so easy to scale, one would have said that he had tamed them.	Видя, как они покорны ему, как легко он на них взбирается, можно было подумать, что он приручил их.
By dint of leaping, climbing, gambolling amid the abysses of the gigantic cathedral he had become, in some sort, a monkey and a goat, like the Calabrian child who swims before he walks, and plays with the sea while still a babe.	Постоянно прыгая, лазая, резвясь среди пропастей исполинского собора, он превратился не то в обезьяну, не то в серну и напоминал детей Калабрии, которые начинают плавать раньше, чем ходить, и в младенческом возрасте играют с морем.
Moreover, it was not his body alone which seemed fashioned after the Cathedral, but his mind also.	Впрочем, не только его тело, но и дух формировался по образцу собора.
In what condition was that mind?	Что представляла собой душа Квазимодо?
What bent had it contracted, what form had it assumed beneath that knotted envelope, in that savage life?	Каковы были ее особенности? Какую форму приняла она под этой угловатой уродливой оболочкой, при этом дикарском образе жизни?
This it would be hard to determine.	Это трудно определить.
Quasimodo had been born one-eyed, hunchbacked, lame.	Квазимодо родился кривым, горбатым, хромым.
It was with great difficulty, and by dint of great patience that Claude Frollo had succeeded in teaching him to talk.	Много усилий и много терпения потратил Клод Фролло, пока научил его говорить.
But a fatality was attached to the poor foundling.	Но нечто роковое тяготело над несчастным подкидышем.
Bellringer of Notre-Dame at the age of fourteen, a new infirmity had come to complete his misfortunes: the bells had broken the drums of his ears; he had become deaf.	Когда он в четырнадцать лет стал звонарем Собора Парижской Богоматери, новая беда довершила его несчастия: от колокольного звона лопнули его барабанные перепонки, он оглох.
The only gate which nature had left wide open for him had been abruptly closed, and forever.	Единственная дверь, широко распахнутая перед ним природой, внезапно захлопнулась навек.
In closing, it had cut off the only ray of joy and of light which still made its way into the soul of Quasimodo.	Захлопнувшись, она закрыла доступ единственному лучу радости и света, еще проникавшему в душу Квазимодо.
His soul fell into profound night.	Душа погрузилась в глубокий мрак.
The wretched being's misery became as incurable and as complete as his deformity.	Глубокая печаль несчастного стала теперь столь же неизлечимой и непоправимой, как и его уродство.
Let us add that his deafness rendered him to some extent dumb.	К тому же глухота сделала его как бы немым.

For, in order not to make others laugh, the very moment that he found himself to be deaf, he resolved upon a silence which he only broke when he was alone.	Чтобы не служить причиной постоянных насмешек, он, убедившись в своей глухоте, обрек себя на молчание, которое нарушал лишь наедине с самим собой.
He voluntarily tied that tongue which Claude Frollo had taken so much pains to unloose.	Он добровольно вновь сковал свой язык, развязать который стоило таких усилий Клоду Фролло.
Hence, it came about, that when necessity constrained him to speak, his tongue was torpid, awkward, and like a door whose hinges have grown rusty.	Вот почему, когда необходимость принуждала его говорить, язык его поворачивался неуклюже и тяжело, как дверь на ржавых петлях.
If now we were to try to penetrate to the soul of Quasimodo through that thick, hard rind; if we could sound the depths of that badly constructed organism; if it were granted to us to look with a torch behind those non-transparent organs to explore the shadowy interior of that opaque creature, to elucidate his obscure corners, his absurd no-thoroughfares, and suddenly to cast a vivid light upon the soul enchained at the extremity of that cave, we should, no doubt, find the unhappy Psyche in some poor, cramped, and ricketty attitude, like those prisoners beneath the Leads of Venice, who grew old bent double in a stone box which was both too low and too short for them.	И если бы нам удалось сквозь эту плотную и грубую кору добраться до души Квазимодо; если бы мы могли исследовать все глубины духа этого уродливого создания; если бы нам дано было увидеть с помощью факела то, что лежит за непрозрачной его оболочкой, постичь внутренний мир этого непроницаемого существа, разобраться во всех темных закоулках и нелепых тупиках его сознания и ярким лучом внезапно осветить на дне этой пещеры скованную его душу, - то, несомненно, мы застали бы ее в какой-нибудь жалкой позе, скрюченную и захиревшую, подобно тем узникам венецианских тюрем, которые доживали до старости, согнувшись в три погибели в узких и коротких каменных ящиках.
It is certain that the mind becomes atrophied in a defective body.	Не вызывает сомнения, что в увечном теле оскудевает и разум.
Quasimodo was barely conscious of a soul cast in his own image, moving blindly within him.	Квазимодо лишь смутно ощущал в себе слепые порывы души, сотворенной по образу и подобию его тела.
The impressions of objects underwent a considerable refraction before reaching his mind.	Прежде чем достичь его сознания, внешние впечатления странным образом преломлялись.
His brain was a peculiar medium; the ideas which passed through it issued forth completely distorted.	Его мозг представлял собою какую-то особую среду: все, что в него попадало, выходило оттуда искаженным.
The reflection which resulted from this refraction was, necessarily, divergent and perverted.	Его понятия, являвшиеся отражением этих преломленных впечатлений, естественно оказывались сбивчивыми и извращенными.
Hence a thousand optical illusions, a thousand aberrations of judgment, a thousand deviations, in which his thought strayed, now mad, now idiotic.	Это порождало множество оптических обманов, неверных суждений и заблуждений, среди которых бродила его мысль, делая его похожим то на сумасшедшего, то на идиота.
The first effect of this fatal organization was to trouble the glance which he cast upon things.	Первым последствием такого умственного склада было то, что Квазимодо не мог здраво смотреть на вещи.
He received hardly any immediate perception of them.	Он был почти лишен способности непосредственного их восприятия.
The external world seemed much farther away to him than it does to us.	Внешний мир казался ему гораздо более далеким, чем нам.

The second effect of his misfortune was to render him malicious.	Вторым последствием этого несчастья был злобный нрав Квазимодо.
He was malicious, in fact, because he was savage; he was savage because he was ugly.	Он был злобен, потому что был дик; он был дик, потому что был безобразен.
There was logic in his nature, as there is in ours.	В его природе, как и в любой другой, была своя логика.
His strength, so extraordinarily developed, was a cause of still greater malevolence:	Его непомерно развившаяся физическая сила являлась еще одной из причин его злобы.
"Malus puer robustus," says Hobbes.	Malus puer robustus, - говорит Гоббс.
This justice must, however be rendered to him. Malevolence was not, perhaps, innate in him.	Впрочем, следует отдать ему справедливость: его злоба, надо думать, не была врожденной.
From his very first steps among men, he had felt himself, later on he had seen himself, spewed out, blasted, rejected.	С первых же своих шагов среди людей он почувствовал, а затем и ясно осознал себя существом отверженным, затравленным, заклейменным.
Human words were, for him, always a raillery or a malediction.	Человеческая речь была для него либо издевкой, либо проклятием.
As he grew up, he had found nothing but hatred around him.	Подрастая, он встречал вокруг себя лишь ненависть и заразился ею.
He had caught the general malevolence. He had picked up the weapon with which he had been wounded.	Преследуемый всеобщим озлоблением, он наконец поднял оружие, которым был ранен.
After all, he turned his face towards men only with reluctance; his cathedral was sufficient for him. It was peopled with marble figures,-kings, saints, bishops,-who at least did not burst out laughing in his face, and who gazed upon him only with tranquillity and kindliness.	Лишь с крайней неохотой обращал он свой взор на людей. Ему вполне достаточно было собора, населенного мраморными статуями королей, святых, епископов, которые по крайней мере не смеялись ему в лицо и смотрели на него спокойным и благожелательным взором.
The other statues, those of the monsters and demons, cherished no hatred for him, Quasimodo. He resembled them too much for that.	Статуи чудовищ и демонов тоже не питали к нему ненависти - он был слишком похож на них.
They seemed rather, to be scoffing at other men.	Насмешка их относилась скорее к прочим людям.
The saints were his friends, and blessed him; the monsters were his friends and guarded him.	Святые были его друзьями и благословляли его; чудовища также были его друзьями и охраняли его.
So he held long communion with them.	Он подолгу изливал перед ними свою душу.
He sometimes passed whole hours crouching before one of these statues, in solitary conversation with it.	Сидя на корточках перед какой-то статуей, он часами беседовал с ней.
If any one came, he fled like a lover surprised in his serenade.	Если в это время кто-нибудь входил в храм, Квазимодо убегал, как любовник, застигнутый за серенадой.
And the cathedral was not only society for him, but the universe, and all nature beside.	Собор заменял ему не только людей, но и всю вселенную, всю природу.

He dreamed of no other hedgerows than the painted windows, always in flower; no other shade than that of the foliage of stone which spread out, loaded with birds, in the tufts of the Saxon capitals; of no other mountains than the colossal towers of the church; of no other ocean than Paris, roaring at their bases.	Он не представлял себе иных цветущих живых изгородей, кроме никогда не блекнущих витражей; иной прохлады, кроме тени каменной, отягощенной птицами листвы, распускающейся в кущах саксонских капителей; иных гор, кроме исполинских башен собора; иного океана, кроме Парижа, который бурлил у их подножия.
What he loved above all else in the maternal edifice, that which aroused his soul, and made it open its poor wings, which it kept so miserably folded in its cavern, that which sometimes rendered him even happy, was the bells.	Но что он любил всего пламенней в своем родном соборе, что пробуждало его душу и заставляло ее расправлять свои жалкие крылья, столь беспомощно сложенные в тесной ее пещере, что порой делало его счастливым, - это колокола.
He loved them, fondled them, talked to them, understood them.	Он любил их, ласкал их, говорил с ними, понимал их.
From the chime in the spire, over the intersection of the aisles and nave, to the great bell of the front, he cherished a tenderness for them all.	Он был нежен со всеми, начиная с самых маленьких колоколов средней стрельчатой башенки до самого большого колокола портала.
The central spire and the two towers were to him as three great cages, whose birds, reared by himself, sang for him alone.	Средняя колоколенка и две боковые башни были для него словно три громадные клетки, в которых вскормленные им птицы заливались лишь для него.
Yet it was these very bells which had made him deaf; but mothers often love best that child which has caused them the most suffering.	А ведь это были те самые колокола, которые сделали его глухим; но ведь и мать часто всего сильнее любит именно то дитя, которое заставило ее больше страдать.
It is true that their voice was the only one which he could still hear.	Правда, звон колоколов был единственным голосом, доступным его слуху.
On this score, the big bell was his beloved.	Поэтому сильнее всего он любил большой колокол.
It was she whom he preferred out of all that family of noisy girls which bustled above him, on festival days.	Среди шумливой этой семьи, носившейся вокруг него в дни больших празднеств, он отличал его особо.
This bell was named Marie.	Этот колокол носил имя "Мария".
She was alone in the southern tower, with her sister Jacqueline, a bell of lesser size, shut up in a smaller cage beside hers.	Он висел особняком в клетке южной башни, рядом со своей сестрой "Жакелиной", колоколом меньших размеров, заключенным в более тесную клетку.
This Jacqueline was so called from the name of the wife of Jean Montagu, who had given it to the church, which had not prevented his going and figuring without his head at Montfau?on.	"Жакелина" получила свое имя в честь супруги Жеана Монтегю, который принес этот колокол в дар собору, что, однако, не помешало жертвователю позже красоваться обезглавленным на Монфоконе.
In the second tower there were six other bells, and, finally, six smaller ones inhabited the belfry over the crossing, with the wooden bell, which rang only between after dinner on Good Friday and the morning of the day before Easter.	Во второй башне висели шесть других колоколов, и, наконец, шесть самых маленьких ютились в звоннице средней башенки вместе с деревянным колоколом, которым пользовались лишь на Страстной неделе, с полудня чистого четверга и до светлой заутрени.

So Quasimodo had fifteen bells in his seraglio; but big Marie was his favorite.	Итак, Квазимодо имел в своем гареме пятнадцать колоколов, но фавориткой его была толстая "Мария".
No idea can be formed of his delight on days when the grand peal was sounded.	Трудно вообразить себе восторг, испытываемый им в дни великого звона.
At the moment when the archdeacon dismissed him, and said, "Go!" he mounted the spiral staircase of the clock tower faster than any one else could have descended it.	Как только архидьякон отпускал его, сказав "иди", он взлетал по винтовой лестнице быстрее, чем иной спустился бы с нее.
He entered perfectly breathless into the aerial chamber of the great bell; he gazed at her a moment, devoutly and lovingly; then he gently addressed her and patted her with his hand, like a good horse, which is about to set out on a long journey. He pitied her for the trouble that she was about to suffer.	Запыхавшись, вступал он в воздушное жилище большого колокола. С минуту он благоговейно и любовно созерцал колокол, затем начинал ему что-то шептать; он оглаживал его, словно доброго коня, которому предстояла трудная дорога; он уже заранее жалел его, ибо ему предстояли испытания.
After these first caresses, he shouted to his assistants, placed in the lower story of the tower, to begin.	После этих первых ласк он кричал помощникам, находившимся в нижнем ярусе, чтобы они начинали.
They grasped the ropes, the wheel creaked, the enormous capsule of metal started slowly into motion.	Те повисали на канатах, ворот скрипел, и исполинская медная капсула начинала медленно раскачиваться.
Quasimodo followed it with his glance and trembled.	Квазимодо, трепеща, следил за ней.
The first shock of the clapper and the brazen wall made the framework upon which it was mounted quiver.	Первый удар медного языка о внутренние стенки колокола сотрясал балки, на которых он висел.
Quasimodo vibrated with the bell.	Квазимодо, казалось, вибрировал вместе с колоколом.
"Vah!" he cried, with a senseless burst of laughter.	"Давай!" - вскрикивал он, разражаясь бессмысленным смехом.
However, the movement of the bass was accelerated, and, in proportion as it described a wider angle, Quasimodo's eye opened also more and more widely, phosphoric and flaming.	Колокол раскачивался все быстрее, и по мере того как угол его размаха увеличивался, глаз Квазимодо, воспламеняясь и сверкая фосфорическим блеском, раскрывался все шире и шире.
At length the grand peal began; the whole tower trembled; woodwork, leads, cut stones, all groaned at once, from the piles of the foundation to the trefoils of its summit.	Наконец начинался великий звон; вся башня дрожала; балка, водосточные желоба, каменные плиты - все, от свай фундамента и до увенчивающих башню трилистников, гудело одновременно.
Then Quasimodo boiled and frothed; he went and came; he trembled from head to foot with the tower.	Квазимодо кипел, как в котле; он метался взад и вперед; вместе с башней он дрожал с головы до пят.
The bell, furious, running riot, presented to the two walls of the tower alternately its brazen throat, whence escaped that tempestuous breath, which is audible leagues away.	Разнузданный, яростный колокол разверзал то над одним просветом башни, то над другим свою бронзовую пасть, откуда вырывалось дыхание бури, распространявшееся на четыре лье кругом.

Quasimodo stationed himself in front of this open throat; he crouched and rose with the oscillations of the bell, breathed in this overwhelming breath, gazed by turns at the deep place, which swarmed with people, two hundred feet below him, and at that enormous, brazen tongue which came, second after second, to howl in his ear.	Квазимодо становился перед этой отверстой пастью; следуя движениям колокола, он то приседал на корточки, то вставал во весь рост; он вдыхал этот сокрушающий смерч, глядя то на площадь с кишащей под ним на глубине двухсот футов толпой, то на исполинский медный язык, ревевший ему в уши.
It was the only speech which he understood, the only sound which broke for him the universal silence.	Это была единственная речь, доступная его слуху, единственный звук, нарушавший безмолвие вселенной.
He swelled out in it as a bird does in the sun.	И он нежился, словно птица на солнце.
All of a sudden, the frenzy of the bell seized upon him; his look became extraordinary; he lay in wait for the great bell as it passed, as a spider lies in wait for a fly, and flung himself abruptly upon it, with might and main.	Вдруг неистовство колокола передавалось ему; его глаз приобретал странное выражение; Квазимодо подстерегал колокол, как паук подстерегает муху, и при его приближении стремглав бросался на него.
Then, suspended above the abyss, borne to and fro by the formidable swinging of the bell, he seized the brazen monster by the ear-laps, pressed it between both knees, spurred it on with his heels, and redoubled the fury of the peal with the whole shock and weight of his body.	Повиснув над бездной, следуя за колоколом в страшном его размахе, он хватал медное чудовище за ушки, плотно сжимал его коленями, пришпоривал ударами пяток и всем усилием, всей тяжестью своего тела усиливал неистовство звона.
Meanwhile, the tower trembled; he shrieked and gnashed his teeth, his red hair rose erect, his breast heaving like a bellows, his eye flashed flames, the monstrous bell neighed, panting, beneath him; and then it was no longer the great bell of Notre-Dame nor Quasimodo: it was a dream, a whirlwind, a tempest, dizziness mounted astride of noise; a spirit clinging to a flying crupper, a strange centaur, half man, half bell; a sort of horrible Astolphus, borne away upon a prodigious hippogriff of living bronze.	Вся башня сотрясалась, а он кричал и скрежетал зубами, рыжие его волосы вставали дыбом, грудь пыхтела, как кузнечные мехи, глаз метал пламя, чудовищный колокол ржал, задыхаясь под ним. И вот это уже не колокол Собора Богоматери, не Квазимодо, - это бред, вихрь, буря; безумие, оседлавшее звук; дух, вцепившийся в летающий круп; невиданный кентавр, получеловек, полуколокол; какой-то страшный Астольф, уносимый чудовищным крылатым конем из ожившей бронзы.
The presence of this extraordinary being caused, as it were, a breath of life to circulate throughout the entire cathedral.	Присутствие этого странного существа наполняло собор дыханием жизни.
It seemed as though there escaped from him, at least according to the growing superstitions of the crowd, a mysterious emanation which animated all the stones of Notre-Dame, and made the deep bowels of the ancient church to palpitate.	По словам суеверной толпы, он как бы излучал некую таинственную силу, оживлявшую камни Собора Богоматери и заставлявшую трепетать глубокие недра древнего храма.
It sufficed for people to know that he was there, to make them believe that they beheld the thousand statues of the galleries and the fronts in motion.	Людям достаточно было узнать о его присутствии в соборе, и вот им уже чудилось, что бесчисленные статуи галерей и порталов оживают и двигаются.
And the cathedral did indeed seem a docile and obedient creature beneath his hand; it waited on his will to raise its great voice; it was possessed and filled with Quasimodo, as with a familiar spirit.	И в самом деле, собор казался покорным, послушным его власти существом; он ждал приказаний Квазимодо, чтобы возвысить свой мощный голос; он был одержим, полон им, словно духом-покровителем.

One would have said that he made the immense edifice breathe.	Казалось, Квазимодо вливал жизнь в это необъятное здание.
He was everywhere about it; in fact, he multiplied himself on all points of the structure.	Он был вездесущ: как бы размножившись, он одновременно присутствовал в каждой точке храма.
Now one perceived with affright at the very top of one of the towers, a fantastic dwarf climbing, writhing, crawling on all fours, descending outside above the abyss, leaping from projection to projection, and going to ransack the belly of some sculptured gorgon; it was Quasimodo dislodging the crows.	Люди с ужасом видели, как карабкается карлик по верху башни, извивается, ползет на четвереньках, повисает над пропастью, перепрыгивает с выступа на выступ и обшаривает недра какой-нибудь каменной горгоны, это Квазимодо разорял вороньи гнезда.
Again, in some obscure corner of the church one came in contact with a sort of living chimera, crouching and scowling; it was Quasimodo engaged in thought.	В укромном углу собора наталкивались на некое подобие ожившей химеры, насупившейся и скорчившейся, - это был Квазимодо, погруженный в раздумье.
Sometimes one caught sight, upon a bell tower, of an enormous head and a bundle of disordered limbs swinging furiously at the end of a rope; it was Quasimodo ringing vespers or the Angelus.	Под колоколом обнаруживали чудовищную голову и мешок с уродливыми щупальцами, остервенело раскачивавшийся на конце веревки, -это Квазимодо звонил к вечерне или Angelas'y.
Often at night a hideous form was seen wandering along the frail balustrade of carved lacework, which crowns the towers and borders the circumference of the apse; again it was the hunchback of Notre-Dame.	Ночью часто видели отвратительное существо, бродившее по хрупкой кружевной балюстраде, венчавшей башни и окаймлявшей окружность свода над хорами, - то был горбун из Собора Богоматери.
Then, said the women of the neighborhood, the whole church took on something fantastic, supernatural, horrible; eyes and mouths were opened, here and there; one heard the dogs, the monsters, and the gargoyles of stone, which keep watch night and day, with outstretched neck and open jaws, around the monstrous cathedral, barking.	И как уверяли кумушки из соседних домов, собор принимал тогда фантастический, сверхъестественный, ужасный вид: раскрывались глаза и пасти; слышен был лай каменных псов, шипенье сказочных змей и каменных драконов, которые денно и нощно с вытянутыми шеями и разверстыми зевами сторожили громадный собор.
And, if it was a Christmas Eve, while the great bell, which seemed to emit the death rattle, summoned the faithful to the midnight mass, such an air was spread over the sombre fa?ade that one would have declared that the grand portal was devouring the throng, and that the rose window was watching it.	А в ночь под Рождество, когда большой колокол хрипел от усталости, призывая верующих на полуночное бдение, сумрачный фасад здания принимал такой вид, что главные врата можно было принять за пасть, пожирающую толпу, а розетку - за око, взирающее на нее.
And all this came from Quasimodo.	И все это творил Квазимодо.
Egypt would have taken him for the god of this temple; the Middle Ages believed him to be its demon: he was in fact its soul.	В Египте его почитали бы за божество этого храма; в средние века его считали демоном; на самом же деле он был душой собора.
To such an extent was this disease that for those who know that Quasimodo has existed, Notre-Dame is to-day deserted, inanimate, dead.	Для всех, кто знал о существовании Квазимодо, Собор Богоматери кажется теперь пустынным, бездыханным, мертвым.
One feels that something has disappeared from it.	Что-то отлетело от него.
That immense body is empty; it is a skeleton; the spirit has quitted it, one sees its place and that is all.	Исполинское тело храма опустело; это только остов; дух покинул его, осталась лишь оболочка.

It is like a skull which still has holes for the eyes, but no longer sight.	Так в черепе глазные впадины еще зияют, но взор угас навеки.
CHAPTER IV. THE DOG AND HIS MASTER.	IV. Собака и ее господин
Nevertheless, there was one human creature whom Quasimodo excepted from his malice and from his hatred for others, and whom he loved even more, perhaps, than his cathedraname = "note" this was Claude Frollo.	И все же был на свете человек, на которого Квазимодо не простирал свою злобу и ненависть, которого он любил так же, а быть может, даже сильней, чем собор. Это был Клод Фролло.
The matter was simple; Claude Frollo had taken him in, had adopted him, had nourished him, had reared him.	Причина ясна. Клод Фролло подобрал его, усыновил, вскормил, воспитал.
When a little lad, it was between Claude Frollo's legs that he was accustomed to seek refuge, when the dogs and the children barked after him.	Квазимодо еще ребенком привык находить у ног Клода Фролло убежище, когда его преследовали собаки и дети.
Claude Frollo had taught him to talk, to read, to write.	Клод Фролло научил его говорить, читать и писать.
Claude Frollo had finally made him the bellringer.	Наконец Клод Фролло сделал его звонарем.
Now, to give the big bell in marriage to Quasimodo was to give Juliet to Romeo.	Обручить Квазимодо с большим колоколом - это значило отдать Ромео Джульетту.
Hence Quasimodo's gratitude was profound, passionate, boundless; and although the visage of his adopted father was often clouded or severe, although his speech was habitually curt, harsh, imperious, that gratitude never wavered for a single moment.	Признательность Квазимодо была глубока, пламенна и безгранична; и хотя лицо его приемного отца часто бывало сумрачно и сурово, хотя обычно речь его была отрывиста, суха и повелительна, но сила признательности не ослабевала в Квазимодо.
The archdeacon had in Quasimodo the most submissive slave, the most docile lackey, the most vigilant of dogs.	Архидьякон имел в его лице покорного раба, исполнительного слугу, бдительного сторожевого пса.
When the poor bellringer became deaf, there had been established between him and Claude Frollo, a language of signs, mysterious and understood by themselves alone.	Когда несчастный звонарь оглох, между ним и Клодом Фролло установился таинственный язык знаков, понятный им одним.
In this manner the archdeacon was the sole human being with whom Quasimodo had preserved communication.	Архидьякон был единственный человек, с которым Квазимодо мог общаться.
He was in sympathy with but two things in this world: Notre-Dame and Claude Frollo.	В этом мире он был связан лишь с Собором Парижской Богоматери да с Клодом Фролло.
There is nothing which can be compared with the empire of the archdeacon over the bellringer; with the attachment of the bellringer for the archdeacon.	Ничто на свете не могло сравниться с властью архидьякона над звонарем и привязанностью звонаря к архидьякону.
A sign from Claude and the idea of giving him pleasure would have sufficed to make Quasimodo hurl himself headlong from the summit of Notre-Dame.	По одному знаку Клода, из одного желания доставить ему удовольствие. Квазимодо готов был ринуться вниз головой с высоких башен собора.
It was a remarkable thing-all that physical strength which had reached in Quasimodo such an extraordinary development, and which was placed by him blindly at the disposition of another.	Казалось странным, что физическая сила Квазимодо, достигшая необычайного развития, слепо подчинена другому человеку.

There was in it, no doubt, filial devotion, domestic attachment; there was also the fascination of one spirit by another spirit.	В этом сказывались не только сыновняя привязанность и преданность слуги господину, но и непреодолимое влияние более сильного ума.
It was a poor, awkward, and clumsy organization, which stood with lowered head and supplicating eyes before a lofty and profound, a powerful and superior intellect.	Убогий, неуклюжий, неповоротливый разум взирал с мольбой и смирением на ум возвышенный и проницательный, могучий и властный.
Lastly, and above all, it was gratitude. Gratitude so pushed to its extremest limit, that we do not know to what to compare it.	Но над всем этим господствовало чувство признательности, доведенной до такого предела, что ее трудно с чем-либо сравнить.
This virtue is not one of those of which the finest examples are to be met with among men.	Среди людей примеры этой добродетели чрезвычайно редки.
We will say then, that Quasimodo loved the archdeacon as never a dog, never a horse, never an elephant loved his master.	Поэтому скажем лишь, что Квазимодо любил архидьякона так сильно, как ни собака, ни конь, ни слон никогда не любили своего господина.
CHAPTER V. MORE ABOUT CLAUDE FROLLO.	V. Продолжение главы о Клоде Фролло
In 1482, Quasimodo was about twenty years of age; Claude Frollo, about thirty-six.	В 1482 году Квазимодо было около двадцати лет, Клоду Фролло - около тридцати шести.
One had grown up, the other had grown old.	Первый возмужал, второй начал стареть.
Claude Frollo was no longer the simple scholar of the college of Torch, the tender protector of a little child, the young and dreamy philosopher who knew many things and was ignorant of many.	Клод Фролло уже не был наивным школяром Торши, нежным покровителем беспомощного ребенка, юным мечтательным философом, который много знал, но о многом еще не подозревал.
He was a priest, austere, grave, morose; one charged with souls; monsieur the archdeacon of Josas, the bishop's second acolyte, having charge of the two deaneries of Montlh?ry, and Ch?teaufort, and one hundred and seventy-four country curacies.	Теперь это был строгий, суровый, угрюмый священник, блюститель душ, архидьякон Жозасский, второй викарий епископа, управлявший двумя благочиниями, Монлерийским и Шатофорским, и ста семьюдесятью четырьмя сельскими приходами.
He was an imposing and sombre personage, before whom the choir boys in alb and in jacket trembled, as well as the machicots*, and the brothers of Saint-Augustine and the matutinal clerks of Notre-Dame, when he passed slowly beneath the lofty arches of the choir, majestic, thoughtful, with arms folded and his head so bent upon his breast that all one saw of his face was his large, bald brow. * An official of Notre-Dame, lower than a beneficed clergyman, higher than simple paid chanters.	Это была важная и мрачная особа, перед которой трепетали и маленькие певчие в стихарях и курточках, и взрослые церковные певчие, и братия святого Августина, и причетники ранней обедни Собора Богоматери, когда он, величавый, задумчивый, скрестив руки на груди и так низко склонив голову, что виден был лишь его большой облысевший лоб, медленно проходил под высоким стрельчатым сводом хоров.
Dom Claude Frollo had, however, abandoned neither science nor the education of his young brother, those two occupations of his life.	Однако Клод Фролло не забросил ни науки, ни воспитания своего юного брата - двух главных занятий своей жизни.
But as time went on, some bitterness had been mingled with these things which were so sweet.	Но с течением времени какая-то горечь примешалась к этим сладостным обязанностям.
In the long run, says Paul Diacre, the best lard turns rancid.	В конце концов, как утверждает Павел Диакон, и наилучшее сало горкнет.

Little Jehan Frollo, surnamed (du Moulin) "of the Mill" because of the place where he had been reared, had not grown up in the direction which Claude would have liked to impose upon him.	Маленький Жеан Фролло, прозванный Мельником в честь мельницы, на которой он был вскормлен, развился вовсе не в том направлении, какое наметил для него Клод.
The big brother counted upon a pious, docile, learned, and honorable pupil.	Старший брат рассчитывал, что Жеан будет набожным, покорным, любящим науку, достойным уважения учеником.
But the little brother, like those young trees which deceive the gardener's hopes and turn obstinately to the quarter whence they receive sun and air, the little brother did not grow and did not multiply, but only put forth fine bushy and luxuriant branches on the side of laziness, ignorance, and debauchery.	А между тем, подобно деревцам, которые наперекор стараниям садовника упорно тянутся в ту сторону, где воздух и солнце, - младший брат рос и развивался, давая чудесные пышные и мощные побеги лишь в сторону лени, невежества и распутства.
He was a regular devil, and a very disorderly one, who made Dom Claude scowl; but very droll and very subtle, which made the big brother smile.	Это был сущий чертенок, до ужаса непослушный, что заставляло грозно хмурить брови отца Клода, но зато очень забавный и очень умный, что заставляло старшего брата улыбаться.
Claude had confided him to that same college of Torchi where he had passed his early years in study and meditation; and it was a grief to him that this sanctuary, formerly edified by the name of Frollo, should to-day be scandalized by it.	Клод доверил воспитание младшего брата коледжу Торши, где в занятиях и размышлениях сам провел свои юные годы; и для него явилось большим огорчением, что имя Фролло, когда-то делавшее честь святилищу науки, теперь стало предметом соблазна.
He sometimes preached Jehan very long and severe sermons, which the latter intrepidly endured.	Иногда он читал Жеану строгие и пространные нравоучения, которые тот мужественно выслушивал.
After all, the young scapegrace had a good heart, as can be seen in all comedies.	Впрочем, юный повеса обладал добрым сердцем, как это обычно бывает во всех комедиях.
But the sermon over, he none the less tranquilly resumed his course of seditions and enormities.	Выслушав назидание, он как ни в чем не бывало вновь принимался за свои похождения и дебоши.
Now it was a bejaune or yellow beak (as they called the new arrivals at the university), whom he had been mauling by way of welcome; a precious tradition which has been carefully preserved to our own day.	То начинал потасовку, в честь его прибытия, с "желторотым" (так называли в Университете новичков), соблюдая благородную традицию, бережно сохраняющуюся до наших дней.
Again, he had set in movement a band of scholars, who had flung themselves upon a wine-shop in classic fashion, quasi classico excitati, had then beaten the tavern-keeper "with offensive cudgels," and joyously pillaged the tavern, even to smashing in the hogsheads of wine in the cellar.	То подстрекал школяров, и те, quasi classico excitati, атаковали по всем правилам кабачок, избивали кабатчика деревянными рапирами и с хохотом громили таверну, вышибая напоследок днища винных бочек.
And then it was a fine report in Latin, which the sub-monitor of Torchi carried piteously to Dom Claude with this dolorous marginal comment,-Rixa; prima causa vinum optimum potatum.	К отцу Клоду являлся младший наставник коледжа Торши и с постной физиономией вручал составленный на великолепной латыни отчет со следующей горестной пометкой на полях: Rixa; prima causa uinum optimum potatum.
Finally, it was said, a thing quite horrible in a boy of sixteen, that his debauchery often extended as far as the Rue de Glatigny.	Поговаривали даже о том, что распущенность Жеана частенько доводила его и до улицы Глатиньи, что шестнадцатилетнему юноше было совсем не по возрасту.

Claude, saddened and discouraged in his human affections, by all this, had flung himself eagerly into the arms of learning, that sister which, at least does not laugh in your face, and which always pays you, though in money that is sometimes a little hollow, for the attention which you have paid to her.	Вот почему опечаленный Клод, разочаровавшись в своих человеческих привязанностях, с еще большим увлечением отдался науке, этой сестре, которая по крайней мере не издевается над вами и за внимание к ней вознаграждает вас, правда, иногда довольно стертой монетой.
Hence, he became more and more learned, and, at the same time, as a natural consequence, more and more rigid as a priest, more and more sad as a man.	Он становился все более сведущим ученым и вместе с тем, что вполне естественно, - все более суровым священнослужителем и все более мрачным человеком.
There are for each of us several parallelisms between our intelligence, our habits, and our character, which develop without a break, and break only in the great disturbances of life.	В каждом из нас существует гармония между нашим непрерывно развивающимся умом, склонностями и характером, и нарушается она лишь во время сильных душевных потрясений.
As Claude Frollo had passed through nearly the entire circle of human learning-positive, exterior, and permissible-since his youth, he was obliged, unless he came to a halt, ubi defuit orbis, to proceed further and seek other aliments for the insatiable activity of his intelligence.	Так как Клод Фролло уже в юности прошел почти весь круг гуманитарных положенных и внеположенных законом наук, то он вынужден был либо поставить себе предел там, ubi defuit or bis, либо идти дальше, в поисках иных средств для утоления своей ненасытной жажды познания.
The antique symbol of the serpent biting its tail is, above all, applicable to science.	Древний символ змеи, жалящей собственный хвост, более всего применим к науке.
It would appear that Claude Frollo had experienced this.	По-видимому, Клод Фролло убедился в этом на личном опыте.
Many grave persons affirm that, after having exhausted the fas of human learning, he had dared to penetrate into the nefas.	Многие серьезные люди утверждали, что, исчерпав все fas человеческого познания, он осмелился проникнуть в nefas.
He had, they said, tasted in succession all the apples of the tree of knowledge, and, whether from hunger or disgust, had ended by tasting the forbidden fruit.	Говорили, что, последовательно вкусив от всех плодов древа познания, он, то ли не насытившись, то ли пресытившись, кончил тем, что дерзнул вкусить от плода запретного.
He had taken his place by turns, as the reader has seen, in the conferences of the theologians in Sorbonne,-in the assemblies of the doctors of art, after the manner of Saint-Hilaire,-in the disputes of the decretalists, after the manner of Saint-Martin,-in the congregations of physicians at the holy water font of Notre-Dame, ad cupam Nostroe-Dominoe.	Читатели помнят, что он принимал участие в совещаниях теологов Сорбонны, в философских собраниях при СентИлер, в диспутах докторов канонического права при Сен-Мартен, в конгрегациях медиков при "Кропильнице Богоматери", ad cupam Nostrae Daminae.
All the dishes permitted and approved, which those four great kitchens called the four faculties could elaborate and serve to the understanding, he had devoured, and had been satiated with them before his hunger was appeased.	Он проглотил все разрешенные и одобренные кушанья, которые эти четыре громадные кухни, именуемые четырьмя факультетами, могли изготовить и предложить разуму, и пресытился ими, прежде чем успел утолить свой голод.

Then he had penetrated further, lower, beneath all that finished, material, limited knowledge; he had, perhaps, risked his soul, and had seated himself in the cavern at that mysterious table of the alchemists, of the astrologers, of the hermetics, of which Averro?s, Gillaume de Paris, and Nicolas Flamel hold the end in the Middle Ages; and which extends in the East, by the light of the seven-branched candlestick, to Solomon, Pythagoras, and Zoroaster.	Тогда он проник дальше, глубже, в самое подземелье этой законченной материальной ограниченной науки. Быть может, он даже поставил свою душу на карту ради того, чтобы принять участие в мистической трапезе алхимиков, астрологов и герметиков за столом, верхний конец которого в средние века занимали Аверроэс, Г ильом Парижский и Никола Фламель, а другой, затерявшийся на Востоке и освещенный семисвечником, достигал Соломона, Пифагора и Зороастра.
That is, at least, what was supposed, whether rightly or not.	Справедливо или нет, но так по крайней мере предполагали люди.
It is certain that the archdeacon often visited the cemetery of the Saints-Innocents, where, it is true, his father and mother had been buried, with other victims of the plague of 1466; but that he appeared far less devout before the cross of their grave than before the strange figures with which the tomb of Nicolas Flamel and Claude Pernelle, erected just beside it, was loaded.	Достоверно известно, что архидьякон нередко посещал кладбище Невинных, где покоились его родители вместе с другими жертвами чумы 1466 года; но там он как будто не так усердно преклонял колени перед крестом на их могиле, как перед странными изваяниями над возведенными рядом гробницами Никола Фламеля и Клода Пернеля.
It is certain that he had frequently been seen to pass along the Rue des Lombards, and furtively enter a little house which formed the corner of the Rue des Ecrivans and the Rue Marivault.	Достоверно известно и то, что его часто видели на Ломбардской улице, где он украдкой проскальзывал в домик на углу улицы Писателей и Мариво.
It was the house which Nicolas Flamel had built, where he had died about 1417, and which, constantly deserted since that time, had already begun to fall in ruins,-so greatly had the hermetics and the alchemists of all countries wasted away the walls, merely by carving their names upon them.	Этот дом выстроил Никола Фламель; там он и скончался около 1417 года. С тех пор домик пустовал и начал уже разрушаться, до такой степени герметики и искатели философского камня всех стран исскоблили его стены, вырезая на них свои имена.
Some neighbors even affirm that they had once seen, through an air-hole, Archdeacon Claude excavating, turning over, digging up the earth in the two cellars, whose supports had been daubed with numberless couplets and hieroglyphics by Nicolas Flamel himself.	Соседи утверждали, что видели через отдушину, как однажды архидьякон Клод рыл, копал и пересыпал землю в двух подвалах, каменные подпоры которых были исчерчены бесчисленными стихами и иероглифами самого Никола Фламеля.
It was supposed that Flamel had buried the philosopher's stone in the cellar; and the alchemists, for the space of two centuries, from Magistri to Father Pacifique, never ceased to worry the soil until the house, so cruelly ransacked and turned over, ended by falling into dust beneath their feet.	Полагали, что Фламель зарыл здесь философский камень. И вот в течение двух столетий алхимики, начиная с Мажистри и кончая Миротворцем, до тех пор ворошили там землю, пока дом, столь безжалостно перерытый и чуть не вывернутый наизнанку, не рассыпался наконец прахом под их ногами.

Again, it is certain that the archdeacon had been seized with a singular passion for the symbolical door of Notre-Dame, that page of a conjuring book written in stone, by Bishop Guillaume de Paris, who has, no doubt, been damned for having affixed so infernal a frontispiece to the sacred poem chanted by the rest of the edifice.	Достоверно известно также и то, что архидьякон воспылал особенной страстью к символическому порталу Собора Богоматери, к этой странице чернокнижной премудрости, изложенной в каменных письменах и начертанной рукой епископа Парижского Г ильома, который, несомненно, погубил свою душу, дерзнув приделать к этому вечному зданию, к этой божественной поэме кощунственный заголовок.
Archdeacon Claude had the credit also of having fathomed the mystery of the colossus of Saint Christopher, and of that lofty, enigmatical statue which then stood at the entrance of the vestibule, and which the people, in derision, called "Monsieur Legris."	Г оворили, что архидьякон досконально исследовал исполинскую статую святого Христофора и загадочное изваяние, высившееся в те времена у главного портала, которое народ в насмешку называл "господином Легри".
But, what every one might have noticed was the interminable hours which he often employed, seated upon the parapet of the area in front of the church, in contemplating the sculptures of the front; examining now the foolish virgins with their lamps reversed, now the wise virgins with their lamps upright; again, calculating the angle of vision of that raven which belongs to the left front, and which is looking at a mysterious point inside the church, where is concealed the philosopher's stone, if it be not in the cellar of Nicolas Flamel.	Во всяком случае, все могли видеть, как Клод Фролло, сидя на ограде паперти, подолгу рассматривал скульптурные украшения главного портала, словно изучая фигуры неразумных дев с опрокинутыми светильниками, фигуры дев мудрых с поднятыми светильниками, или рассчитывая угол, под которым ворон, изваянный над левым порталом, смотрит в какую-то таинственную точку в глубине собора, где, несомненно, был запрятан философский камень, если его нет в подвале дома Никола Фламеля.
It was, let us remark in passing, a singular fate for the Church of Notre-Dame at that epoch to be so beloved, in two different degrees, and with so much devotion, by two beings so dissimilar as Claude and Quasimodo.	Заметим мимоходом: странная судьба выпала в те времена на долю Собора Богоматери - судьба быть любимым столь благоговейно, но совсем по-разному двумя такими несхожими существами, как Клод и Квазимодо.
Beloved by one, a sort of instinctive and savage half-man, for its beauty, for its stature, for the harmonies which emanated from its magnificent ensemble; beloved by the other, a learned and passionate imagination, for its myth, for the sense which it contains, for the symbolism scattered beneath the sculptures of its front,-like the first text underneath the second in a palimpsest,-in a word, for the enigma which it is eternally propounding to the understanding.	Один из них - подобие получеловека, дикий, покорный лишь инстинкту, любил собор за красоту, за стройность, за гармонию, которую излучало это великолепное целое. Другой, одаренный пылким, обогащенным знаниями воображением, любил в нем его внутреннее значение, скрытый в нем смысл, любил связанную с ним легенду, его символику, таящуюся за скульптурными украшениями фасада, подобно первичным письменам древнего пергамента, скрывающимся под более поздним текстом, -словом, любил ту загадку, какой испокон веков остается для человеческого разума Собор Парижской Богоматери.
Furthermore, it is certain that the archdeacon had established himself in that one of the two towers which looks upon the Gr?ve, just beside the frame for the bells, a very secret little cell, into which no one, not even the bishop, entered without his leave, it was said.	Наконец, достоверно известно также и то, что архидьякон облюбовал в той башне собора, которая обращена к Гревской площади, крошечную потайную келью, непосредственно примыкавшую к колокольной клетке, куда никто, даже сам епископ, как гласила молва, не смел проникнуть без его дозволения.

This tiny cell had formerly been made almost at the summit of the tower, among the ravens' nests, by Bishop Hugo de Besan?on who had wrought sorcery there in his day.	Эта келья, находившаяся почти на самом верху башни, среди вороньих гнезд, была когда-то устроена епископом Безансонским Гюго, который занимался там колдовством.
What that cell contained, no one knew; but from the strand of the Terrain, at night, there was often seen to appear, disappear, and reappear at brief and regular intervals, at a little dormer window opening upon the back of the tower, a certain red, intermittent, singular light which seemed to follow the panting breaths of a bellows, and to proceed from a flame, rather than from a light.	Никто не знал, что таила в себе эта келья; но нередко по ночам с противоположного берега Сены видели, как в слуховом окошечке с задней стороны башни то вспыхивал, то потухал через короткие и равномерные промежутки, словно от прерывистого дыхания кузнечного меха, неровный, багровый, странный свет, скорее походивший на отсвет очага, нежели светильника.
In the darkness, at that height, it produced a singular effect; and the goodwives said:	Во мраке и на такой высоте этот огонь производил странное впечатление, и кумушки говорили:
"There's the archdeacon blowing! hell is sparkling up yonder!"	"Опять архидьякон орудует мехами! Там полыхает сама преисподняя".
There were no great proofs of sorcery in that, after all, but there was still enough smoke to warrant a surmise of fire, and the archdeacon bore a tolerably formidable reputation.	Впрочем, во всем этом еще не было неопровержимых доказательств колдовства, но нет дыму без огня, тем более что архидьякон вообще пользовался далеко не доброй славой.
We ought to mention however, that the sciences of Egypt, that necromancy and magic, even the whitest, even the most innocent, had no more envenomed enemy, no more pitiless denunciator before the gentlemen of the officialty of Notre-Dame.	А между тем мы должны признать, что все науки Египта - некромантия, магия, не исключая даже самой невинной из них, белой магии, - не имели более заклятого врага, более беспощадного обличителя перед судьями консистории Собора Богоматери, чем архидьякон Клод Фролло.
Whether this was sincere horror, or the game played by the thief who shouts, "stop thief!" at all events, it did not prevent the archdeacon from being considered by the learned heads of the chapter, as a soul who had ventured into the vestibule of hell, who was lost in the caves of the cabal, groping amid the shadows of the occult sciences.	Быть может, это было искренним отвращением, быть может лишь уловкой вора, кричащего "держи вора! ", однако это не мешало ученым мужам капитула смотреть на архидьякона как на душу, дерзнувшую вступить в преддверие ада, затерянную в дебрях каббалистики и блуждающую во мраке оккультных наук.
Neither were the people deceived thereby; with any one who possessed any sagacity, Quasimodo passed for the demon; Claude Frollo, for the sorcerer.	Народ тоже не заблуждался на этот счет: каждый мало-мальски проницательный человек считал Квазимодо дьяволом, а Клода Фролло - колдуном.
It was evident that the bellringer was to serve the archdeacon for a given time, at the end of which he would carry away the latter's soul, by way of payment.	Было совершенно ясно, что звонарь обязался служить архидьякону до известного срока, а затем, в виде платы за свою службу, он унесет его душу в ад.
Thus the archdeacon, in spite of the excessive austerity of his life, was in bad odor among all pious souls; and there was no devout nose so inexperienced that it could not smell him out to be a magician.	Вот почему архидьякон, невзирая на чрезмерную строгость своего образа жизни, пользовался дурной славой среди христиан, и не было ни одного неискушенного святоши, нос которого не чуял бы здесь чернокнижника.
And if, as he grew older, abysses had formed in his science, they had also formed in his heart.	И если с течением времени в познаниях Клода Фролло разверзались бездны, то такие же бездны вырыли годы в его сердце.

That at least, is what one had grounds for believing on scrutinizing that face upon which the soul was only seen to shine through a sombre cloud.	По крайней мере этого нельзя было не подумать, всматриваясь в его лицо, на котором душа мерцала, словно сквозь темное облако.
Whence that large, bald brow? that head forever bent? that breast always heaving with sighs?	Отчего полысел его широкий лоб, отчего голова его всегда была опущена, а грудь вздымалась от непрерывных вздохов?
What secret thought caused his mouth to smile with so much bitterness, at the same moment that his scowling brows approached each other like two bulls on the point of fighting?	Какая тайная мысль кривила горькой усмешкой его рот, в то время как нахмуренные брови сходились, словно два быка, готовые ринуться в бой?
Why was what hair he had left already gray?	Почему поседели его поредевшие волосы?
What was that internal fire which sometimes broke forth in his glance, to such a degree that his eye resembled a hole pierced in the wall of a furnace?	Что за тайное пламя вспыхивало порой в его взгляде, уподобляя глаза отверстиям, проделанным в стенке горна?
These symptoms of a violent moral preoccupation, had acquired an especially high degree of intensity at the epoch when this story takes place.	Все эти признаки внутреннего смятения достигли особой силы к тому времени, когда стали развертываться описываемые нами события.
More than once a choir-boy had fled in terror at finding him alone in the church, so strange and dazzling was his look.	Не раз какой-нибудь маленький певчий, столкнувшись с архидьяконом в пустынном соборе, в ужасе бежал прочь, - так странен и ярок был его взор.
More than once, in the choir, at the hour of the offices, his neighbor in the stalls had heard him mingle with the plain song, ad omnem tonum, unintelligible parentheses.	Не раз на хорах, во время богослужения, его сосед по скамье слышал, как он к пенью, ad отпет tonum, примешивал какие-то непонятные слова.
More than once the laundress of the Terrain charged "with washing the chapter" had observed, not without affright, the marks of nails and clenched fingers on the surplice of monsieur the archdeacon of Josas.	Не раз прачка с мыса Терен, стиравшая на капитул, с ужасом замечала на стихаре архидьякона Жозасского следы вонзавшихся в материю ногтей.
However, he redoubled his severity, and had never been more exemplary.	Вместе с тем он держал себя еще строже и безупречнее, чем всегда.
By profession as well as by character, he had always held himself aloof from women; he seemed to hate them more than ever.	Как по своему положению, так и по складу своего характера он и прежде чуждался женщин; теперь же, казалось, он ненавидел их сильнее, чем когда-либо.
The mere rustling of a silken petticoat caused his hood to fall over his eyes.	Стоило зашуршать возле него шелковому женскому платью, как он тотчас же надвигал на глаза капюшон.
Upon this score he was so jealous of austerity and reserve, that when the Dame de Beaujeu, the king's daughter, came to visit the cloister of Notre-Dame, in the month of December, 1481, he gravely opposed her entrance, reminding the bishop of the statute of the Black Book, dating from the vigil of Saint-Barth?lemy, 1334, which interdicts access to the cloister to "any woman whatever, old or young, mistress or maid."	В этом отношении он был настолько ревностным блюстителем установленных правил, что когда в декабре 1481 года дочь короля, Анна де Боже, пожелала посетить монастырь Собора Богоматери, он решительно воспротивился этому посещению, напомнив епископу устав Черной книги, помеченный кануном дня св. Варфоломея 1334 года и воспрещавший доступ в монастырь всякой женщине, "будь она стара или молода, госпожа или служанка".

Upon which the bishop had been constrained to recite to him the ordinance of Legate Odo, which excepts certain great dames, aliquae magnates mulieres, quae sine scandalo vitari non possunt.	Епископ сослался на легата Одо, допускавшего исключение для некоторых высокопоставленных дам, aliquae magnates mulieres, quae sine scandalo evitari поп possunt.
And again the archdeacon had protested, objecting that the ordinance of the legate, which dated back to 1207, was anterior by a hundred and twenty-seven years to the Black Book, and consequently was abrogated in fact by it.	На это архидьякон возразил, что постановление легата издано в 1207 году, то есть на сто двадцать семь лет раньше Черной книги; следовательно, его должно считать упраздненным.
And he had refused to appear before the princess.	И он отказался предстать перед принцессою.
It was also noticed that his horror for Bohemian women and gypsies had seemed to redouble for some time past.	Между прочим, с некоторых пор стали замечать, что отвращение архидьякона к египтянкам и цыганкам усилилось.
He had petitioned the bishop for an edict which expressly forbade the Bohemian women to come and dance and beat their tambourines on the place of the Parvis; and for about the same length of time, he had been ransacking the mouldy placards of the officialty, in order to collect the cases of sorcerers and witches condemned to fire or the rope, for complicity in crimes with rams, sows, or goats.	Он добился от епископа особого указа, по которому цыганкам воспрещалось плясать и бить в бубен на соборной площади; он рылся в истлевших архивах консистории, отыскивая процессы, где, по постановлению церковного суда, колдуны и колдуньи приговаривались к сожжению на костре или к виселице за наведение порчи на людей при помощи козлов, свиней или коз.
CHAPTER VI. UNPOPULARITY.	VI. Нелюбовь народа
The archdeacon and the bellringer, as we have already said, were but little loved by the populace great and small, in the vicinity of the cathedral.	Как мы уже указывали, архидьякон и звонарь не пользовались любовью ни у людей почтенных, ни у мелкого люда, жившего близ собора.
When Claude and Quasimodo went out together, which frequently happened, and when they were seen traversing in company, the valet behind the master, the cold, narrow, and gloomy streets of the block of Notre-Dame, more than one evil word, more than one ironical quaver, more than one insulting jest greeted them on their way, unless Claude Frollo, which was rarely the case, walked with head upright and raised, showing his severe and almost august brow to the dumbfounded jeerers.	Всякий раз, когда Клод и Квазимодо, выйдя вместе, шли, слуга позади господина, по прохладным, узким и сумрачным улицам, прорезавшим квартал Собора Богоматери, вслед им летели острые словечки, насмешливые песенки, оскорбительные замечания. Но случалось, хотя и редко, что Клод Фролло ступал с высоко поднятой головой; тогда его открытое чело и строгий, почти величественный вид приводили в смущение зубоскалов.
Both were in their quarter like "the poets" of whom R?gnier speaks,-	Оба они в своем околотке напоминали тех двух поэтов, о которых говорит Ренье:
"All sorts of persons run after poets, As warblers fly shrieking after owls."	И всякий сброд преследует поэтов, Вот так малиновки преследуют сову.
Sometimes a mischievous child risked his skin and bones for the ineffable pleasure of driving a pin into Quasimodo's hump.	То озорной мальчишка рисковал своими костями и шкурой ради неописуемого наслаждения вонзить булавку в горб Квазимодо.
Again, a young girl, more bold and saucy than was fitting, brushed the priest's black robe, singing in his face the sardonic ditty, "niche, niche, the devil is caught."	То не в меру бойкая и дерзкая хорошенькая девушка мимоходом умышленно задевала черную сутану священника, напевая ему прямо в лицо язвительную песенку: "Ага, попался, пойман бес!"

Sometimes a group of squalid old crones, squatting in a file under the shadow of the steps to a porch, scolded noisily as the archdeacon and the bellringer passed, and tossed them this encouraging welcome, with a curse:	Иногда неопрятные старухи, примостившиеся на ступеньках паперти, брюзжали при виде проходивших мимо архидьякона и звонаря и вместе с бранью посылали им вслед подбадривающие приветствия:
"Hum! there's a fellow whose soul is made like the other one's body!"	"Гм! У этого душа точь-в-точь, как у другого тело".
Or a band of schoolboys and street urchins, playing hop-scotch, rose in a body and saluted him classically, with some cry in Latin: "Eia! eia!	Или же ватага школьников и сорванцов, игравших в котел, вскакивала и встречала их улюлюканьем и каким-нибудь латинским восклицанием вроде: Eia! Eia!
Claudius cum claudo!"	Claudius cum claudo.
But the insult generally passed unnoticed both by the priest and the bellringer.	Но чаще всего оскорбления пролетали мимо священника и звонаря.
Quasimodo was too deaf to hear all these gracious things, and Claude was too dreamy.	Квазимодо был глух, а Клод погружен в свои размышления, и все эти любезности не достигали их слуха.
BOOK FIFTH.	Книга пятая
CHAPTER I. ABBAS BEATI MARTINI.	I. Abbas beati Martini
Dom Claude's fame had spread far and wide.	Известность отца Клода простиралась далеко за пределы собора.
It procured for him, at about the epoch when he refused to see Madame de Beaujeu, a visit which he long remembered.	Ей он был обязан навсегда оставшимся в его памяти посещением, незадолго до того, как он отказался принять г-жу де Боже.
It was in the evening.	Дело было вечером.
He had just retired, after the office, to his canon's cell in the cloister of Notre-Dame.	Отслужив вечерню, он вернулся в свою священническую келью в монастыре Собора Богоматери.
This cell, with the exception, possibly, of some glass phials, relegated to a corner, and filled with a decidedly equivocal powder, which strongly resembled the alchemist's "powder of projection," presented nothing strange or mysterious.	В этой келье, не считая стеклянных пузырьков, убранных в угол и наполненных каким-то подозрительным порошком, напоминавшим порошок алхимиков, не было ничего необычного или таинственного.
There were, indeed, here and there, some inscriptions on the walls, but they were pure sentences of learning and piety, extracted from good authors.	Правда, кое-где на стенах виднелись надписи, но то были либо чисто научные рассуждения, либо благочестивые поучения почтенных авторов.
The archdeacon had just seated himself, by the light of a three-jetted copper lamp, before a vast coffer crammed with manuscripts.	Архидьякон сел при свете медного трехсвечника перед широким ларем, заваленным рукописями.
He had rested his elbow upon the open volume of Honorius d'Autun, De predestinatione et libero arbitrio, and he was turning over, in deep meditation, the leaves of a printed folio which he had just brought, the sole product of the press which his cell contained.	Облокотившись на раскрытую книгу Гонория Отенского De praedestinatione et libero arbitrio - он в глубокой задумчивости перелистывал только что принесенный им том in folio: это была единственная во всей келье книга, вышедшая из-под печатного станка.
In the midst of his revery there came a knock at his door.	Стук в дверь вывел его из задумчивости.

"Who's there?" cried the learned man, in the gracious tone of a famished dog, disturbed over his bone.	- Кто там? - крикнул ученый с приветливостью потревоженного голодного пса, которому мешают глодать кость.
A voice without replied,	За дверью ответили:
"Your friend, Jacques Coictier."	- Ваш друг, Жак Куактье.
He went to open the door.	Архидьякон встал и отпер дверь.
It was, in fact, the king's physician; a person about fifty years of age, whose harsh physiognomy was modified only by a crafty eye.	То был действительно медик короля, человек лет пятидесяти, жесткое выражение лица которого несколько смягчалось вкрадчивым взглядом.
Another man accompanied him.	Его сопровождал какой-то незнакомец.
Both wore long slate-colored robes, furred with minever, girded and closed, with caps of the same stuff and hue.	Оба они были в длиннополых, темно-серых, подбитых беличьим мехом одеяниях, наглухо застегнутых и перетянутых поясами, и в капюшонах из той же материи, того же цвета.
Their hands were concealed by their sleeves, their feet by their robes, their eyes by their caps.	Руки у них были скрыты под рукавами, ноги - под длинной одеждой, глаза - под капюшонами.
"God help me, messieurs!" said the archdeacon, showing them in; "I was not expecting distinguished visitors at such an hour." And while speaking in this courteous fashion he cast an uneasy and scrutinizing glance from the physician to his companion.	- Господи помилуй! - сказал архидьякон, вводя их в свою келью. - Вот уж никак не ожидал столь лестного посещения в такой поздний час. - Но произнося эти учтивые слова, он окидывал медика и его спутника беспокойным, испытующим взглядом.
"'Tis never too late to come and pay a visit to so considerable a learned man as Dom Claude Frollo de Tirechappe," replied Doctor Coictier, whose Franche-Comt? accent made all his phrases drag along with the majesty of a train-robe.	- Нет того часа, который был бы слишком поздним, чтобы посетить столь знаменитого ученого мужа, как отец Клод Фролло из Тиршапа, - ответил медик Куактье; манера растягивать слова изобличала в нем уроженца Франш-Конте; фразы его влеклись с торжественной медлительностью, как шлейф парадного платья.
There then ensued between the physician and the archdeacon one of those congratulatory prologues which, in accordance with custom, at that epoch preceded all conversations between learned men, and which did not prevent them from detesting each other in the most cordial manner in the world.	И тут между медиком и архидьяконом начался предварительный обмен приветствиями, который в эту эпоху обычно служил прологом ко всем беседам между учеными, что отнюдь не препятствовало им от всей души ненавидеть друг друга.
However, it is the same nowadays; every wise man's mouth complimenting another wise man is a vase of honeyed gall.	Впрочем, то же самое мы наблюдаем и в наши дни: уста каждого ученого, осыпающего похвалами своего собрата, - это чаша подслащенной желчи.
Claude Frollo's felicitations to Jacques Coictier bore reference principally to the temporal advantages which the worthy physician had found means to extract, in the course of his much envied career, from each malady of the king, an operation of alchemy much better and more certain than the pursuit of the philosopher's stone.	Любезности, расточавшиеся Жаку Куактье Клодом Фролло, намекали на многочисленные мирские блага, которые почтенный медик, возбуждавший своей карьерой столько зависти, умел извлекать для себя из каждого недомогания короля с помощью более совершенной и более достоверной алхимии, нежели та, которая занимается поисками философского камня.

"In truth, Monsieur le Docteur Coictier, I felt great joy on learning of the bishopric given your nephew, my reverend seigneur Pierre Verse.	- Я был очень рад, господин Куактье, что вашего племянника, достопочтимого сеньора Пьера Верее, облекли в сан епископа.
Is he not Bishop of Amiens?"	Ведь он теперь епископ Амьенский?
"Yes, monsieur Archdeacon; it is a grace and mercy of God."	- Да, отец архидьякон, благодатью и милостью божией.
"Do you know that you made a great figure on Christmas Day at the bead of your company of the chamber of accounts, Monsieur President?"	- А знаете, у вас был очень величественный вид на Рождество, когда вы, господин президент, выступали во главе всех членов счетной палаты!
"Vice-President, Dom Claude. Alas! nothing more."	- Вице-президент, отец Клод, увы, всего лишь вице-президент!
"How is your superb house in the Rue Saint-Andr? des Arcs coming on?	- А как далеко подвинулась постройка вашего великолепного особняка на улице Сент-Андре-Дезарк?
' Tis a Louvre.	Это настоящий Лувр.
I love greatly the apricot tree which is carved on the door, with this play of words:	Мне очень нравится абрикосовое дерево, высеченное над входом, с этой забавной шутливой надписью:
' A L'ABRI-COTIER-Sheltered from reefs.'"	"Приют на берегу"!
"Alas! Master Claude, all that masonry costeth me dear.	- Увы, мэтр Клод! Эта постройка стоит мне бешеных денег.
In proportion as the house is erected, I am ruined."	По мере того как дом растет, я разоряюсь.
"Ho! have you not your revenues from the jail, and the bailiwick of the Palais, and the rents of all the houses, sheds, stalls, and booths of the enclosure?	- И, полноте! Разве у вас нет доходов от тюрьмы, присутственных мест Дворца правосудия и арендной платы со всех домов, лавок, балаганов, мастерских, расположенных в его ограде?
' Tis a fine breast to suck."	Это для вас хорошая дойная корова.
"My castellany of Poissy has brought me in nothing this year."	- Мое кастелянство в Пуасси в этом году не дало ничего.
"But your tolls of Triel, of Saint-James, of Saint-Germainen-Laye are always good."	- Зато дорожные пошлины на заставах Триэль, Сен-Джемс, Сен-Жермен-ан-Ле всегда прибыльны.
"Six score livres, and not even Parisian livres at that."	- Они дают всего сто двадцать ливров, да и то не парижских.
"You have your office of counsellor to the king.	- Но вы получаете жалованье в качестве королевского советника.
That is fixed."	Уж это верный доход.
"Yes, brother Claude; but that accursed seigneury of Poligny, which people make so much noise about, is worth not sixty gold crowns, year out and year in."	- Да, брат Клод; но зато это проклятое поместье Полиньи, о котором так много толкуют, не приносит мне и шестидесяти экю в год.

In the compliments which Dom Claude addressed to Jacques Coictier, there was that sardonical, biting, and covertly mocking accent, and the sad cruel smile of a superior and unhappy man who toys for a moment, by way of distraction, with the dense prosperity of a vulgar man.	В любезностях, которые отец Клод расточал Куактье, слышалась язвительная затаенная издевка, печальная и жестокая усмешка одаренного неудачника, который, чтобы отвлечься, подшучивает над грубым благополучием человека заурядного.
The other did not perceive it.	Последний ничего этого не замечал.
"Upon my soul," said Claude at length, pressing his hand, "I am glad to see you and in such good health."	- Клянусь душой, - сказал наконец Клод, пожимая ему руку, - я счастлив видеть вас в столь вожделенном здравии.
"Thanks, Master Claude."	- Благодарю вас, мэтр Клод.
"By the way," exclaimed Dom Claude, "how is your royal patient?"	- А кстати, - воскликнул отец Клод, - как здоровье вашего царственного больного?
"He payeth not sufficiently his physician," replied the doctor, casting a side glance at his companion.	- Он скупо оплачивает своего врача, - ответил медик, искоса поглядывая на своего спутника.
"Think you so, Gossip Coictier," said the latter.	- Вы находите, кум Куактье? - спросил его тот.
These words, uttered in a tone of surprise and reproach, drew upon this unknown personage the attention of the archdeacon which, to tell the truth, had not been diverted from him a single moment since the stranger had set foot across the threshold of his cell.	Эти слова, в которых слышались удивление и упрек, обратили внимание архидьякона на незнакомца, хотя, по правде говоря, с тех пор как этот человек переступил порог его кельи, архидьякон и так ни на минуту не забывал о его присутствии.
It had even required all the thousand reasons which he had for handling tenderly Doctor Jacques Coictier, the all-powerful physician of King Louis XI., to induce him to receive the latter thus accompanied.	Не будь у него веских причин сохранять добрые отношения с медиком Жаком Куактье, этим всемогущим лекарем короля Людовика XI, он ни за что не принял бы его в сопровождении этого неизвестного.
Hence, there was nothing very cordial in his manner when Jacques Coictier said to him,-	И он не выразил ни малейшего удовольствия, когда Куактье сказал ему:
"By the way, Dom Claude, I bring you a colleague who has desired to see you on account of your reputation."	- Кстати, отец Клод, я привел к вам одного из ваших собратьев, который, прослышав о вашей славе, пожелал с вами познакомиться.
"Monsieur belongs to science?" asked the archdeacon, fixing his piercing eye upon Coictier's companion.	- Ваш спутник тоже причастен к науке? - спросил архидьякон, вперив в незнакомца проницательный взгляд.
He found beneath the brows of the stranger a glance no less piercing or less distrustful than his own.	Из-под нависших бровей на него сверкнул такой же зоркий и недоверчивый взор.
He was, so far as the feeble light of the lamp permitted one to judge, an old man about sixty years of age and of medium stature, who appeared somewhat sickly and broken in health.	Насколько можно было разглядеть при мерцании светильника, это был старик лет шестидесяти, среднего роста, казавшийся больным и дряхлым.
His profile, although of a very ordinary outline, had something powerful and severe about it; his eyes sparkled beneath a very deep superciliary arch, like a light in the depths of a cave; and beneath his cap which was well drawn down and fell upon his nose, one recognized the broad expanse of a brow of genius.	Его профиль, хотя и не отличался благородством линий, таил в себе что-то властное и суровое; из-под надбровных дуг сверкали зрачки, словно пламя в недрах пещеры, а под низко надвинутым капюшоном угадывались очертания широкого лба - признак одаренности.

He took it upon himself to reply to the archdeacon's question,-	Незнакомец сам ответил на вопрос архидьякона.
"Reverend master," he said in a grave tone, "your renown has reached my ears, and I wish to consult you.	- Досточтимый учитель, - степенно проговорил он, - ваша слава дошла до меня, и я хочу просить у вас совета.
I am but a poor provincial gentleman, who removeth his shoes before entering the dwellings of the learned.	Сам я - скромный провинциальный дворянин, смиренно снимающий свои сандалии у порога жилища ученого.
You must know my name. I am called Gossip Tourangeau."	Но вы еще не знаете моего имени: меня зовут кум Туранжо.
"Strange name for a gentleman," said the archdeacon to himself.	"Странное имя для дворянина! - подумал архидьякон.
Nevertheless, he had a feeling that he was in the presence of a strong and earnest character.	Однако он чувствовал, что перед ним сильная, незаурядная личность.
The instinct of his own lofty intellect made him recognize an intellect no less lofty under Gossip Tourangeau's furred cap, and as he gazed at the solemn face, the ironical smile which Jacques Coictier's presence called forth on his gloomy face, gradually disappeared as twilight fades on the horizon of night.	Он чутьем угадал, что под меховым капюшоном кума Туранжо скрывается высокий ум, и по мере того, как он вглядывался в эту исполненную достоинства фигуру, ироническая усмешка, вызванная на его угрюмом лице присутствием Жака Куактье, постепенно таяла, подобно сумеркам перед наступлением ночи.
Stern and silent, he had resumed his seat in his great armchair; his elbow rested as usual, on the table, and his brow on his hand.	Мрачный и молчаливый, он снова уселся в свое глубокое кресло и привычно облокотился о стол, подперев лоб рукой.
After a few moments of reflection, he motioned his visitors to be seated, and, turning to Gossip Tourangeau he said,-	После нескольких минут раздумья он знаком пригласил обоих посетителей сесть и сказал, обратившись к куму Туранжо:
"You come to consult me, master, and upon what science?"	- О чем же вы хотите со мной посоветоваться?
"Your reverence," replied Tourangeau, "I am ill, very ill.	- Досточтимый учитель! - отвечал кум Туранжо. -Я болен, я очень серьезно болен.
You are said to be great AEsculapius, and I am come to ask your advice in medicine."	За вами утвердилась слава великого эскулапа, и я пришел просить у вас медицинского совета.
"Medicine!" said the archdeacon, tossing his head.	- Медицинского! - покачав головой, проговорил архидьякон.
He seemed to meditate for a moment, and then resumed: "Gossip Tourangeau, since that is your name, turn your head, you will find my reply already written on the wall."	С минуту подумав, он сказал: - Кум Туранжо, раз уж вас так зовут, оглянитесь! Мой ответ вы увидите начертанным на стене.
Gossip Tourangeau obeyed, and read this inscription engraved above his head:	Кум Туранжо повиновался и прочел как раз над своей головой вырезанную на стене надпись.
"Medicine is the daughter of dreams.-JAMBLIQUE."	"Медицина - дочь сновидений Ямвлих".
Meanwhile, Doctor Jacques Coictier had heard his companion's question with a displeasure which Dom Claude's response had but redoubled.	Медик Жак Куактье выслушал вопрос своего спутника с досадой, которую ответ Клода еще усилил.

He bent down to the ear of Gossip Tourangeau, and said to him, softly enough not to be heard by the archdeacon:	Он наклонился к куму Туранжо и шепнул, чтобы архидьякон его не услышал:
"I warned you that he was mad.	- Я предупреждал вас, что это сумасшедший.
You insisted on seeing him."	Но вы во что бы то ни стало хотели его видеть!
"'Tis very possible that he is right, madman as he is, Doctor Jacques," replied his comrade in the same low tone, and with a bitter smile.	- Вполне возможно, что этот сумасшедший и прав, доктор Жак! - ответил тоже шепотом и с горькой усмешкой кум Туранжо.
"As you please," replied Coictier dryly. Then, addressing the archdeacon: "You are clever at your trade, Dom Claude, and you are no more at a loss over Hippocrates than a monkey is over a nut.	- Как вам угодно, - сухо сказал Куактье и, обратившись к архидьякону, проговорил: - Вы человек скорый в своих суждениях, отец Клод: вам, по-видимому, разделаться с Г иппократом так же легко, как обезьяне с орехом.
Medicine a dream!	"Медицина - дочь сновидений"!
I suspect that the pharmacopolists and the master physicians would insist upon stoning you if they were here.	Сомневаюсь, чтобы аптекари и лекари, будь они здесь, удержались от того, чтобы не побить вас камнями.
So you deny the influence of philtres upon the blood, and unguents on the skin!	Итак, вы отрицаете действие любовных напитков на кровь и лекарственных мазей на кожу?
You deny that eternal pharmacy of flowers and metals, which is called the world, made expressly for that eternal invalid called man!"	Вы отрицаете эту вековечную аптеку трав и металлов, которая именуется природой и которая нарочно создана для вечного больного, именуемого человеком?
"I deny," said Dom Claude coldly, "neither pharmacy nor the invalid.	- Я не отрицаю ни аптеки, ни больного, - холодно ответил отец Клод.
I reject the physician."	Я отрицаю лекаря.
"Then it is not true," resumed Coictier hotly, "that gout is an internal eruption; that a wound caused by artillery is to be cured by the application of a young mouse roasted; that young blood, properly injected, restores youth to aged veins; it is not true that two and two make four, and that emprostathonos follows opistathonos."	- Стало быть, - с жаром продолжал Куактье, -повашему, не верно, что подагра - это лишай, вошедший внутрь тела, что огнестрельную рану можно вылечить, приложив к ней жареную полевую мышь, что умелое переливание молодой крови возвращает старым венам молодость? Вы отрицаете, что дважды два - четыре и что при судорогах тело выгибается сначала вперед, а потом назад?
The archdeacon replied without perturbation: "There are certain things of which I think in a certain fashion."	- О некоторых вещах я имею свое особое мнение, - спокойно ответил архидьякон.
Coictier became crimson with anger.	Куактье побагровел от гнева.
"There, there, my good Coictier, let us not get angry," said Gossip Tourangeau.	- Вот что, милый мой Куактье, - вмешался кум Туранжо, - не будем горячиться.
"Monsieur the archdeacon is our friend."	Не забывайте, что архидьякон наш друг.
Coictier calmed down, muttering in a low tone,-	Куактье успокоился, проворчав, однако, вполголоса
"After all, he's mad."	"И то правда. Чего можно ожидать от сумасшедшего"

"Pasque-dieu, Master Claude," resumed Gossip Tourangeau, after a silence, "You embarrass me greatly.	- Ей-богу, мэтр Клод, - помолчав некоторое время, вновь заговорил кум Туранжо. - Вы меня сильно озадачили.
I had two things to consult you upon, one touching my health and the other touching my star."	Я имел в виду получить у вас два совета касательно своего здоровья и своей звезды.
"Monsieur," returned the archdeacon, "if that be your motive, you would have done as well not to put yourself out of breath climbing my staircase.	- Сударь, - ответил архидьякон, - если вы пришли только с этим, то напрасно утруждали себя, взбираясь ко мне на такую высоту.
I do not believe in Medicine. I do not believe in Astrology."	Я не верю ни в медицину, ни в астрологию.
"Indeed!" said the man, with surprise.	- В самом деле? - с изумлением спросил кум Туранжо.
Coictier gave a forced laugh.	Куактье принужденно рассмеялся.
"You see that he is mad," he said, in a low tone, to Gossip Tourangeau. "He does not believe in astrology."	- Вы теперь убедились, что он не в своем уме? -шепнул он куму Туранжо. - Он не верит даже в астрологию!
"The idea of imagining," pursued Dom Claude, "that every ray of a star is a thread which is fastened to the head of a man!"	- Невозможно себе представить, будто каждый звездный луч есть нить, протянутая к голове человека, - продолжал отец Клод.
"And what then, do you believe in?" exclaimed Gossip Tourangeau.	- Но во что же вы тогда верите? - воскликнул кум Туранжо.
The archdeacon hesitated for a moment, then he allowed a gloomy smile to escape, which seemed to give the lie to his response:	Архидьякон поколебался, затем с мрачной улыбкой, не гармонировавшей с его словами, ответил:
"Credo in Deum."	- Credo in Deum.
"Dominum nostrum," added Gossip Tourangeau, making the sign of the cross.	- Dominum nostrum, - добавил кум Туранжо, осенив себя крестным знамением.
"Amen," said Coictier.	- Amen, - заключил Куактье.
"Reverend master," resumed Tourangeau, "I am charmed in soul to see you in such a religious frame of mind.	- Уважаемый учитель, - продолжал кум Туранжо, - я искренне рад, что вы столь непоколебимы в вере.
But have you reached the point, great savant as you are, of no longer believing in science?"	Но неужели, будучи таким великим ученым, вы дошли до того, что перестали верить в науку?
"No," said the archdeacon, grasping the arm of Gossip Tourangeau, and a ray of enthusiasm lighted up his gloomy eyes, "no, I do not reject science.	- Нет, - ответил архидьякон, схватив за руку кума Туранжо, и в потускневших зрачках его вспыхнуло пламя воодушевления, - нет, науку я не отрицаю.
I have not crawled so long, flat on my belly, with my nails in the earth, through the innumerable ramifications of its caverns, without perceiving far in front of me, at the end of the obscure gallery, a light, a flame, a something, the reflection, no doubt, of the dazzling central laboratory where the patient and the wise have found out God."	Недаром же я так долго, ползком, вонзая ногти в землю, пробирался сквозь бесчисленные разветвления этой пещеры, пока далеко впереди, в конце темного прохода, мне не блеснул какой-то луч, какое-то пламя; несомненно, то был отсвет ослепительной центральной лаборатории, в которой все терпеливые и мудрые обретают бога.
"And in short," interrupted Tourangeau, "what do you hold to be true and certain?"	- Но все же, - перебил его кум Туранжо, - какую науку вы почитаете истинной и непреложной?

"Alchemy."	- Алхимию.
Coictier exclaimed, "Pardieu, Dom Claude, alchemy has its use, no doubt, but why blaspheme medicine and astrology?"	-Помилуйте, отец Клод! - воскликнул Куактье. -Положим, алхимия по-своему права, но зачем же поносить медицину и астрологию?
"Naught is your science of man, naught is your science of the stars," said the archdeacon, commandingly.	- Ваша наука о человеке - ничто! Ваша наука о небе - ничто! - твердо сказал архидьякон.
"That's driving Epidaurus and Chaldea very fast," replied the physician with a grin.	- Попросту говоря, это значит разделаться с Эпидавром и Халдеей, посмеиваясь, заметил медик.
"Listen, Messire Jacques.	- Послушайте, мессир Жак.
This is said in good faith.	Я сказал то, что думаю.
I am not the king's physician, and his majesty has not given me the Garden of Daedalus in which to observe the constellations. Don't get angry, but listen to me.	Я не лекарь короля, и его величество не подарил мне сада Дедала, чтобы я мог наблюдать там созвездия... Не сердитесь и выслушайте меня.
What truth have you deduced, I will not say from medicine, which is too foolish a thing, but from astrology?	Я уже не говорю о медицине, которая вовсе лишена смысла, но скажите, какие истины вы извлекли из астрологии?
Cite to me the virtues of the vertical boustrophedon, the treasures of the number ziruph and those of the number zephirod!"	Укажите мне свойства вертикального бустрофедона, укажите открытия, сделанные при помощи чисел зируф и зефирот!
"Will you deny," said Coictier, "the sympathetic force of the collar bone, and the cabalistics which are derived from it?"	- Неужели вы станете отрицать, - возразил Куактье, - симпатическую силу клавикулы и то, что от нее ведет свое начало вся кабалистика?
"An error, Messire Jacques!	- Заблуждение, мессир Жак!
None of your formulas end in reality. Alchemy on the other hand has its discoveries.	Ни одна из ваших формул не приводит ни к чему положительному, тогда как алхимия имеет за собой множество открытий.
Will you contest results like this? Ice confined beneath the earth for a thousand years is transformed into rock crystals. Lead is the ancestor of all metals. For gold is not a metal, gold is light. Lead requires only four periods of two hundred years each, to pass in succession from the state of lead, to the state of red arsenic, from red arsenic to tin, from tin to silver.	Будете ли вы оспаривать следующие утверждения этой науки: что лед, пролежавший тысячу лет в недрах земли, превращается в горный хрусталь; что свинец - родоначальник всех металлов, ибо золото не металл, золото это свет; что свинцу нужно лишь четыре периода, по двести лет каждый, чтобы последовательно превратиться в красный мышьяк, из красного мышьяка в олово, из олова в серебро?
Are not these facts?	Разве это не истины?
But to believe in the collar bone, in the full line and in the stars, is as ridiculous as to believe with the inhabitants of Grand-Cathay that the golden oriole turns into a mole, and that grains of wheat turn into fish of the carp species."	Но верить в силу клавикулы, в линию судьбы, во влияние звезд так же смешно, как верить заодно с жителями Китая, что иволга превращается в крота, а хлебные зерна в золотых рыбок.
"I have studied hermetic science!" exclaimed Coictier, "and I affirm-"	- Я изучил герметику, - вскричал Куактье, - и утверждаю, что...
The fiery archdeacon did not allow him to finish:	Но вспыливший архидьякон не дал ему договорить.

"And I have studied medicine, astrology, and hermetics.	- А я изучал и медицину, и астрологию, и герметику.
Here alone is the truth." (As he spoke thus, he took from the top of the coffer a phial filled with the powder which we have mentioned above), "here alone is light!	Но истина только вот в чем! - С этими словами он взял с ларя стоявший на нем пузырек, полный того порошка, о котором мы упоминали выше. -Только в этом свет!
Hippocrates is a dream; Urania is a dream; Hermes, a thought. Gold is the sun; to make gold is to be God.	Гиппократ - мечта, Урания - мечта; Гермес -мысль Золото - это солнце, уметь делать золото -значит быть равным богу.
Herein lies the one and only science.	Вот единственная наука!
I have sounded the depths of medicine and astrology, I tell you! Naught, nothingness!	Повторяю, я исследовал глубины астрологии и медицины, - все это ничто! Ничто!
The human body, shadows! the planets, shadows!"	Человеческое тело - потемки! Светила - тоже потемки!
And he fell back in his armchair in a commanding and inspired attitude.	Властным и вдохновенным движением он откинулся в кресле.
Gossip Touraugeau watched him in silence. Coictier tried to grin, shrugged his shoulders imperceptibly, and repeated in a low voice,-	Кум Туранжо молча наблюдал за ним Куактье, принужденно посмеиваясь, пожимал незаметно плечами и повторял про себя:
"A madman!"	"Вот сумасшедший!"
"And," said Tourangeau suddenly, "the wondrous result,-have you attained it, have you made gold?"	- Ну, а удалось вам достигнуть своей чудесной цели? Удалось добыть золото?
"If I had made it," replied the archdeacon, articulating his words slowly, like a man who is reflecting, "the king of France would be named Claude and not Louis."	- Если бы я ее достиг, то короля Франции звали бы Клодом, а не Людовиком, - медленно выговаривая слова, словно в раздумье, ответил архидьякон.
The stranger frowned.	Кум Туранжо нахмурил брови.
"What am I saying?" resumed Dom Claude, with a smile of disdain. "What would the throne of France be to me when I could rebuild the empire of the Orient?"	-Впрочем, что я говорю!- презрительно усмехнувшись, проговорил Клод. - На что мне французский престол, когда я властен был бы восстановить Восточную империю!
"Very good!" said the stranger.	- В добрый час! - сказал кум.
"Oh, the poor fool!" murmured Coictier.	- О несчастный безумец! - пробормотал Куактье.
The archdeacon went on, appearing to reply now only to his thoughts,-	Казалось, архидьякона занимали только собственные мысли, и он продолжал:
"But no, I am still crawling; I am scratching my face and knees against the pebbles of the subterranean pathway.	- Нет, я все еще передвигаюсь ползком; я раздираю себе лицо и колени о камни подземного пути.
I catch a glimpse, I do not contemplate!	Я пока лишь предполагаю, но еще не вижу!
I do not read, I spell out!"	Я не читаю, я только разбираю по складам!
"And when you know how to read!" demanded the stranger, "will you make gold?"	- А когда вы научитесь читать, вы сумеете добыть золото? - спросил кум.
"Who doubts it?" said the archdeacon.	- Кто может в этом сомневаться! - воскликнул архидьякон.

"In that case Our Lady knows that I am greatly in need of money, and I should much desire to read in your books. Tell me, reverend master, is your science inimical or displeasing to Our Lady?"	- В таком случае, пресвятой деве известно, как я нуждаюсь в деньгах, - я очень хотел бы научиться читать по вашим книгам Скажите, уважаемый учитель, ваша наука не враждебна и не противна божьей матери?
"Whose archdeacon I am?" Dom Claude contented himself with replying, with tranquil hauteur.	В ответ на этот вопрос Клод с высокомерным спокойствием промолвил: - А кому же я служу как архидьякон?
"That is true, my master. Well! will it please you to initiate me?	- Ваша правда А вы удостоите посвятить меня в тайны вашей науки?
Let me spell with you."	Позвольте мне вместе с вами учиться читать.
Claude assumed the majestic and pontifical attitude of a Samuel.	Клод принял величественную позу первосвященника Самуила:
"Old man, it requires longer years than remain to you, to undertake this voyage across mysterious things.	- Старик! Чтобы предпринять путешествие сквозь эти таинственные дебри, нужны долгие годы, которых у вас уже нет впереди.
Your head is very gray!	Ваши волосы серебрит седина.
One comes forth from the cavern only with white hair, but only those with dark hair enter it.	Но с седой головой выходят из этой пещеры, а вступают в нее тогда, когда волос еще темен.
Science alone knows well how to hollow, wither, and dry up human faces; she needs not to have old age bring her faces already furrowed.	Наука и сама умеет избороздить, обесцветить и иссушить человеческий лик. Зачем ей старость с ее морщинами?
Nevertheless, if the desire possesses you of putting yourself under discipline at your age, and of deciphering the formidable alphabet of the sages, come to me; 'tis well, I will make the effort.	Но если вас, в ваши годы, все еще обуревает желание засесть за науку и разбирать опасную азбуку мудрых, придите, пусть будет так, я попытаюсь.
I will not tell you, poor old man, to go and visit the sepulchral chambers of the pyramids, of which ancient Herodotus speaks, nor the brick tower of Babylon, nor the immense white marble sanctuary of the Indian temple of Eklinga.	Я не пошлю вас, слабого старика, изучать усыпальницы пирамид, о которых свидетельствует древний Г еродот, или кирпичную Вавилонскую башню, или исполинское, белого мрамора святилище индийского храма в Эклинге.
I, no more than yourself, have seen the Chaldean masonry works constructed according to the sacred form of the Sikra, nor the temple of Solomon, which is destroyed, nor the stone doors of the sepulchre of the kings of Israel, which are broken.	Я и сам не видел ни халдейских каменных сооружений, воспроизводящих священную форму Сикры, ни разрушенного храма Соломона, ни сломанных каменных врат гробницы царей израильских.
We will content ourselves with the fragments of the book of Hermes which we have here.	Мы с вами удовольствуемся отрывками из имеющейся у нас книги Гермеса.
I will explain to you the statue of Saint Christopher, the symbol of the sower, and that of the two angels which are on the front of the Sainte-Chapelle, and one of which holds in his hands a vase, the other, a cloud-"	Я объясню вам смысл статуи святого Христофора, символ сеятеля и символ двух ангелов, изображенных у портала Сент-Шапель, из которых один погрузил свою длань в сосуд, а другой скрыл свою в облаке...
Here Jacques Coictier, who had been unhorsed by the archdeacon's impetuous replies, regained his saddle, and interrupted him with the triumphant tone of one learned man correcting another,-"Erras amice Claudi.	Но тут Жак Куактье, смущенный пылкой речью архидьякона, оправился и прервал его торжествующим тоном ученого, исправляющего ошибку собрата: - Err as, amice Claudi!

The symbol is not the number.	Символ не есть число.
You take Orpheus for Hermes."	Вы принимаете Орфея за Гермеса.
"'Tis you who are in error," replied the archdeacon, gravely.	- Это вы заблуждаетесь, - внушительным тоном ответил архидьякон.
"Daedalus is the base; Orpheus is the wall; Hermes is the edifice,-that is all.	Дедал - это цоколь; Орфей - это стены; Гермес -это здание в целом.
You shall come when you will," he continued, turning to Tourangeau, "I will show you the little parcels of gold which remained at the bottom of Nicholas Flamel's alembic, and you shall compare them with the gold of Guillaume de Paris.	Вы придете, когда вам будет угодно, - продолжал он, обращаясь к Туранжо, я покажу вам крупинки золота, осевшего на дне тигля Никола Фламеля, и вы сравните их с золотом Гильома Парижского.
I will teach you the secret virtues of the Greek word, peristera. But, first of all, I will make you read, one after the other, the marble letters of the alphabet, the granite pages of the book.	Я объясню вам тайные свойства греческого слова peristera, но прежде всего я научу вас разбирать одну за другой мраморные буквы алфавита, гранитные страницы великой книги.
We shall go to the portal of Bishop Guillaume and of Saint-Jean le Rond at the Sainte-Chapelle, then to the house of Nicholas Flamel, Rue Manvault, to his tomb, which is at the Saints-Innocents, to his two hospitals, Rue de Montmorency.	От портала епископа Гильома и Сен-Жан ле Рон мы отправимся к Сент-Шапель, затем к домику Никола Фламеля на улице Мариво, к его могиле на кладбище Невинных, к двум его больницам на улице Монморанси.
I will make you read the hieroglyphics which cover the four great iron cramps on the portal of the hospital Saint-Gervais, and of the Rue de la Ferronnerie.	Я научу вас разбирать иероглифы, которыми покрыты четыре массивные железные решетки портала больницы Сен-Жерве и на Скобяной улице.
We will spell out in company, also, the fa?ade of Saint-Come, of Sainte-Genevi?ve-des-Ardents, of Saint Martin, of Saint-Jacques de la Boucherie-."	Мм вместе постараемся разобраться в том, о чем говорят фасады церквей Сен-Ком, Сент-Женевьев-дез-Ардан, Сен-Мартен, Сен-Жак-де-ла-Бушри...
For a long time, Gossip Tourangeau, intelligent as was his glance, had appeared not to understand Dom Claude.	Уже давно, несмотря на весь свой ум, светившийся у него в глазах, кум Туранжо перестал понимать отца Клода.
He interrupted.	Наконец он перебил его:
"Pasque-dieu! what are your books, then?"	- С нами крестная сила! Что же это за книга?
"Here is one of them," said the archdeacon.	- А вот одна из них, - ответил архидьякон.
And opening the window of his cell he pointed out with his finger the immense church of Notre-Dame, which, outlining against the starry sky the black silhouette of its two towers, its stone flanks, its monstrous haunches, seemed an enormous two-headed sphinx, seated in the middle of the city.	Распахнув окно своей кельи, он указал на громаду Собора Богоматери. Выступавший на звездном небе черный силуэт его башен, каменных боков, всего чудовищного корпуса казался исполинским двуглавым сфинксом, который уселся посреди города.
The archdeacon gazed at the gigantic edifice for some time in silence, then extending his right hand, with a sigh, towards the printed book which lay open on the table, and his left towards Notre-Dame, and turning a sad glance from the book to the church,-"Alas," he said, "this will kill that."	Некоторое время архидьякон молча созерцал огромное здание, затем со вздохом простер правую руку к лежавшей на столе раскрытой печатной книге, а левую - к Собору Богоматери и, переведя печальный взгляд с книги на собор, произнес: -Увы! Вот это убьет то.

Coictier, who had eagerly approached the book, could not repress an exclamation.	Куактье, который поспешно приблизился к книге, не утерпел и воскликнул:
"H?, but now, what is there so formidable in this: 'GLOSSA IN EPISTOLAS D. PAULI, Norimbergoe, Antonius Koburger, 1474.'	- Помилуйте! Да что же тут такого страшного? Glossa in epistolas D. Pauli. Norimbergae, Antonius Koburger, 1474.
This is not new.	Это вещь не новая.
'Tis a book of Pierre Lombard, the Master of Sentences.	Это сочинение Пьера Ломбара, прозванного "Мастером сентенций".
Is it because it is printed?"	Может быть, эта книга страшит вас тем, что она печатная?
"You have said it," replied Claude, who seemed absorbed in a profound meditation, and stood resting, his forefinger bent backward on the folio which had come from the famous press of Nuremberg.	- Вот именно, - ответил Клод. Погрузившись в глубокое раздумье, он стоял у стола, держа согнутый указательный палец на фолианте, оттиснутом на знаменитых нюрнбергских печатных станках.
Then he added these mysterious words:	Затем он произнес следующие загадочные слова:
"Alas! alas! small things come at the end of great things; a tooth triumphs over a mass.	- Увы! Увы! Малое берет верх над великим; одинединственный зуб осиливает целую толщу.
The Nile rat kills the crocodile, the swordfish kills the whale, the book will kill the edifice."	Нильская крыса убивает крокодила, меч-рыба убивает кита, книга убьет здание!
The curfew of the cloister sounded at the moment when Master Jacques was repeating to his companion in low tones, his eternal refrain,	Монастырский колокол дал сигнал о тушении огня в ту минуту, когда Жак Куактье повторял на ухо своему спутнику свой неизменный припев:
"He is mad!"	"Это сумасшедший".
To which his companion this time replied,	На этот раз и спутник ответил:
"I believe that he is."	"Похоже на то!"
It was the hour when no stranger could remain in the cloister.	Пробил час, когда посторонние не могли уже оставаться в монастыре.
The two visitors withdrew.	Оба посетителя удалились.
"Master," said Gossip Tourangeau, as he took leave of the archdeacon, "I love wise men and great minds, and I hold you in singular esteem.	- Учитель! - сказал Туранжо, прощаясь с архидьяконом. - Я люблю ученых и великие умы, а к вам я испытываю особое уважение.
Come to-morrow to the Palace des Tournelles, and inquire for the Abb? de Sainte-Martin, of Tours."	Приходите завтра во дворец Турнель и спросите там аббата Сен-Мартен-де-Тур.
The archdeacon returned to his chamber dumbfounded, comprehending at last who Gossip Tourangeau was, and recalling that passage of the register of Sainte-Martin, of Tours:-Abbas beati Martini, SCILICET REX FRANCIAE, est canonicus de consuetudine et habet parvam proebendam quam habet sanctus Venantius, et debet sedere in sede thesaurarii.	Архидьякон вернулся к себе в келью совершенно ошеломленный; только теперь он уразумел наконец, кто такой был "кум Туранжо", и вспомнил то место из сборника грамот монастыря Сен-Мертен-де-Тур, где сказано: Abbas beati Martini, scilicet rex Franciae, est canonicus de consuetudine et habet parvam praebendam, quam habet sanctus. Venantius et debet sedere in sede thesaurarii.

It is asserted that after that epoch the archdeacon had frequent conferences with Louis XI., when his majesty came to Paris, and that Dom Claude's influence quite overshadowed that of Olivier le Daim and Jacques Coictier, who, as was his habit, rudely took the king to task on that account.	Утверждают, что с этого времени архидьякон часто беседовал с Людовиком XI, когда его величество посещал Париж, и что влияние отца Клода тревожило Оливье ле Дена и Жака Куактье, причем последний по своему обыкновению грубо пенял на это королю.
CHAPTER II. THIS WILL KILL THAT.	II. Вот это убьет то
Our lady readers will pardon us if we pause for a moment to seek what could have been the thought concealed beneath those enigmatic words of the archdeacon:	Наши читательницы простят нам, если мы на минуту отвлечемся, чтобы попытаться разгадать смысл загадочных слов архидьякона:
"This will kill that.	"Вот это убьет то.
The book will kill the edifice."	Книга убьет здание".
To our mind, this thought had two faces.	На наш взгляд, эта мысль была двойственной.
In the first place, it was a priestly thought.	Прежде всего это была мысль священника.
It was the affright of the priest in the presence of a new agent, the printing press.	Это был страх духовного лица перед новой силой - книгопечатанием.
It was the terror and dazzled amazement of the men of the sanctuary, in the presence of the luminous press of Gutenberg.	Это был ужас и изумление служителя алтаря перед излучающим свет печатным станком Гутенберга.
It was the pulpit and the manuscript taking the alarm at the printed word: something similar to the stupor of a sparrow which should behold the angel Legion unfold his six million wings.	Церковная кафедра и манускрипт, изустное слово и слово рукописное били тревогу в смятении перед словом печатным, - так переполошился бы воробей при виде ангела Легиона, разворачивающего перед ним свои шесть миллионов крыльев.
It was the cry of the prophet who already hears emancipated humanity roaring and swarming; who beholds in the future, intelligence sapping faith, opinion dethroning belief, the world shaking off Rome.	То был вопль пророка, который уже слышит, как шумит и бурлит освобождающееся человечество, который уже провидит то время, когда разум пошатнет веру, свободная мысль свергнет с пьедестала религию, когда мир стряхнет с себя иго Рима.
It was the prognostication of the philosopher who sees human thought, volatilized by the press, evaporating from the theocratic recipient.	То было предвидение философа, который зрит, как человеческая мысль, ставшая летучей при помощи печати, уносится, подобно пару, из-под стеклянного колпака теократии.
It was the terror of the soldier who examines the brazen battering ram, and says:-"The tower will crumble."	То был страх воина, следящего за медным тараном и возвещающего: "Башня рухнет".
It signified that one power was about to succeed another power. It meant, "The press will kill the church."	Это означало, что новая сила сменит старую силу; иными словами - печатный станок убьет церковь.
But underlying this thought, the first and most simple one, no doubt, there was in our opinion another, newer one, a corollary of the first, less easy to perceive and more easy to contest, a view as philosophical and belonging no longer to the priest alone but to the savant and the artist.	Но за этой первой, несомненно, более простой мыслью скрывалась, как необходимое ее следствие, другая мысль, более новая, менее очевидная, легче опровержимая и тоже философская. Мысль не только священнослужителя, но ученого и художника.

It was a presentiment that human thought, in changing its form, was about to change its mode of expression; that the dominant idea of each generation would no longer be written with the same matter, and in the same manner; that the book of stone, so solid and so durable, was about to make way for the book of paper, more solid and still more durable.	В ней выражалось предчувствие того, что человеческое мышление, изменив форму, изменит со временем и средства ее выражения; что господствующая идея каждого поколения будет начертана уже иным способом, на ином материале; что столь прочная и долговечная каменная книга уступит место еще более прочной и долговечной книге - бумажной.
In this connection the archdeacon's vague formula had a second sense.	В этом заключался второй смысл неопределенного выражения архидьякона.
It meant, "Printing will kill architecture."	Это означало, что одно искусство будет вытеснено другим; иными словами, -книгопечатание убьет зодчество.
In fact, from the origin of things down to the fifteenth century of the Christian era, inclusive, architecture is the great book of humanity, the principal expression of man in his different stages of development, either as a force or as an intelligence.	С сотворения мира и вплоть до XV столетия христианской эры зодчество было великой книгой человечества, основной формулой, выражавшей человека на всех стадиях его развития - как существа физического, так и существа духовного.
When the memory of the first races felt itself overloaded, when the mass of reminiscences of the human race became so heavy and so confused that speech naked and flying, ran the risk of losing them on the way, men transcribed them on the soil in a manner which was at once the most visible, most durable, and most natural.	Когда память первобытных поколений ощутила себя чересчур обремененной, когда груз воспоминаний рода человеческого стал так тяжел и неопределенен, что простое летучее слово рисковало утерять его в пути, тогда эти воспоминания были записаны на почве самым явственным, самым прочным и вместе с тем самым естественным способом.
They sealed each tradition beneath a monument.	Каждое предание было запечатлено в памятнике.
The first monuments were simple masses of rock, "which the iron had not touched," as Moses says.	Первобытные памятники были простыми каменными глыбами, которых "не касалось железо", как говорит Моисей.
Architecture began like all writing.	Зодчество возникло так же, как и всякая письменность.
It was first an alphabet.	Сначала это была азбука.
Men planted a stone upright, it was a letter, and each letter was a hieroglyph, and upon each hieroglyph rested a group of ideas, like the capital on the column.	Ставили стоймя камень, и он был буквой, каждая такая буква была иероглифом, и на каждом иероглифе покоилась группа идей, подобно капители на колонне.
This is what the earliest races did everywhere, at the same moment, on the surface of the entire world.	Так поступали первые поколения всюду, одновременно, на поверхности всего земного шара.
We find the "standing stones" of the Celts in Asian Siberia; in the pampas of America.	"Стоячий камень" кельтов находят и в азиатской Сибири и в американских пампасах.
Later on, they made words; they placed stone upon stone, they coupled those syllables of granite, and attempted some combinations.	Позднее стали складывать целые слова. Водружали камень на камень, соединяли эти гранитные слоги и пытались из нескольких слогов создать слова.

The Celtic dolmen and cromlech, the Etruscan tumulus, the Hebrew galgal, are words.	Кельтские дольмены и кромлехи, этрусские курганы, иудейские могильные холмы - все это каменные слова.
Some, especially the tumulus, are proper names.	Некоторые из этих сооружений, преимущественно курганы, - имена собственные.
Sometimes even, when men had a great deal of stone, and a vast plain, they wrote a phrase.	Иногда, если располагали большим количеством камней и обширным пространством, выводили даже фразу.
The immense pile of Karnac is a complete sentence.	Исполинское каменное нагромождение Карнака -уже целая формула.
At last they made books.	Наконец, стали составлять и книги.
Traditions had brought forth symbols, beneath which they disappeared like the trunk of a tree beneath its foliage; all these symbols in which humanity placed faith continued to grow, to multiply, to intersect, to become more and more complicated; the first monuments no longer sufficed to contain them, they were overflowing in every part; these monuments hardly expressed now the primitive tradition, simple like themselves, naked and prone upon the earth.	Предания порождали символы, под которыми сами они исчезли, как под листвой исчезает древесный ствол; все эти символы, в которые веровало человечество, постепенно росли, размножаясь, перекрещиваясь и все более и более усложняясь; первобытные памятники не могли уже их вместить; символы их переросли; памятники почти перестали выражать первобытное предание, такое же простое, несложное и сливающееся с почвой, как и они сами.
The symbol felt the need of expansion in the edifice.	Чтобы развернуться, символу потребовалось здание.
Then architecture was developed in proportion with human thought; it became a giant with a thousand heads and a thousand arms, and fixed all this floating symbolism in an eternal, visible, palpable form.	Тогда, вместе с развитием человеческой мысли, стало развиваться и зодчество; оно превратилось в тысячеглавого, тысячерукого великана и заключило зыбкую символику в видимую, осязаемую бессмертную форму.
While Daedalus, who is force, measured; while Orpheus, who is intelligence, sang;-the pillar, which is a letter; the arcade, which is a syllable; the pyramid, which is a word,-all set in movement at once by a law of geometry and by a law of poetry, grouped themselves, combined, amalgamated, descended, ascended, placed themselves side by side on the soil, ranged themselves in stories in the sky, until they had written under the dictation of the general idea of an epoch, those marvellous books which were also marvellous edifices: the Pagoda of Eklinga, the Rhamseion of Egypt, the Temple of Solomon.	Пока Дедал - символ силы - измерял, пока Орфей - символ разума пел, в это время столп - символ буквы, свод - символ слога, пирамида символ слова, движимые разумом по законам геометрии и поэзии, стали группироваться, сочетаться, сливаться, снижаться, возвышаться, сдвигаться вплотную на земле, устремляться в небеса до тех пор, пока под диктовку господствующих идей эпохи им не удалось наконец написать те чудесные книги, которые являются одновременно и чудесными зданиями: пагоду в Эклинге, мавзолей Рамзеса в Египте и храм Соломона.
The generating idea, the word, was not only at the foundation of all these edifices, but also in the form.	Основная идея - слово - заключалась не только в сокровенной их сущности, но также и в их формах.
The temple of Solomon, for example, was not alone the binding of the holy book; it was the holy book itself.	Так, например, храм Соломона отнюдь не был только переплетом священной книги, он был самой книгой.

On each one of its concentric walls, the priests could read the word translated and manifested to the eye, and thus they followed its transformations from sanctuary to sanctuary, until they seized it in its last tabernacle, under its most concrete form, which still belonged to architecture: the arch.	На каждой из его концентрических оград священнослужители могли прочесть явленное и истолкованное слово, и, наблюдая из святилища в святилище за его превращениями, они настигали слово в его последнем убежище, в его самой вещественной форме, которая была опять-таки зодческой, - в кивоте завета.
Thus the word was enclosed in an edifice, but its image was upon its envelope, like the human form on the coffin of a mummy.	Таким образом, слово хранилось в недрах здания, но образ этого слова, подобно изображению человеческого тела на крышке саркофага, был запечатлен на внешней оболочке здания.
And not only the form of edifices, but the sites selected for them, revealed the thought which they represented, according as the symbol to be expressed was graceful or grave.	И не только форма зданий, но и самое место, которое для них выбиралось, раскрывало идею, изображаемую ими.
Greece crowned her mountains with a temple harmonious to the eye; India disembowelled hers, to chisel therein those monstrous subterranean pagodas, borne up by gigantic rows of granite elephants.	В зависимости от того, светел или мрачен был ждущий воплощения символ, Греция увенчивала свои холмы храмами, пленявшими глаз, а Индия вспарывала свои горы, чтобы высекать в них неуклюжие подземные пагоды, поддерживаемые вереницами исполинских гранитных слонов.
Thus, during the first six thousand years of the world, from the most immemorial pagoda of Hindustan, to the cathedral of Cologne, architecture was the great handwriting of the human race.	Таким образом, в течение первых шести тысячелетий, начиная с самой древней пагоды Индостана и до Кельнского собора, зодчество было величайшей книгой рода человеческого.
And this is so true, that not only every religious symbol, but every human thought, has its page and its monument in that immense book.	Неоспоримость этого подтверждается тем, что не только все религиозные символы, но и вообще всякая мысль человеческая имеет в этой необъятной книге свою страницу и свой памятник.
All civilization begins in theocracy and ends in democracy.	Каждая цивилизация начинается с теократии и заканчивается демократией.
This law of liberty following unity is written in architecture.	Этот закон последовательного перехода от единовластия к свободе запечатлен и в зодчестве.
For, let us insist upon this point, masonry must not be thought to be powerful only in erecting the temple and in expressing the myth and sacerdotal symbolism; in inscribing in hieroglyphs upon its pages of stone the mysterious tables of the law.	Ибо, - мы на этом настаиваем, - строительное искусство не ограничивается возведением храмов, изображением мифов и священных символов, оно не только записывает иероглифами на каменных своих страницах таинственные скрижали закона.
If it were thus,-as there comes in all human society a moment when the sacred symbol is worn out and becomes obliterated under freedom of thought, when man escapes from the priest, when the excrescence of philosophies and systems devour the face of religion,-architecture could not reproduce this new state of human thought; its leaves, so crowded on the face, would be empty on the back; its work would be mutilated; its book would be incomplete.	Если бы это было так, то, поскольку для каждого человеческого общества наступает пора, когда священный символ под давлением свободной мысли изнашивается и стирается, когда человек ускользает от влияния священнослужителя, когда опухоль философских теорий и государственных систем разъедает лик религии, - зодчество не могло бы воспроизвести это новое состояние человеческой души, его страницы, исписанные с одной стороны, были бы пусты на обороте, его творение было бы искалечено, его летопись была бы неполна.

But no.	Между тем это не так.
Let us take as an example the Middle Ages, where we see more clearly because it is nearer to us.	Обратимся для примера к средним векам, в которых мы можем легче разобраться, потому что они ближе к нам.
During its first period, while theocracy is organizing Europe, while the Vatican is rallying and reclassing about itself the elements of a Rome made from the Rome which lies in ruins around the Capitol, while Christianity is seeking all the stages of society amid the rubbish of anterior civilization, and rebuilding with its ruins a new hierarchic universe, the keystone to whose vault is the priest-one first hears a dull echo from that chaos, and then, little by little, one sees, arising from beneath the breath of Christianity, from beneath the hand of the barbarians, from the fragments of the dead Greek and Roman architectures, that mysterious Romanesque architecture, sister of the theocratic masonry of Egypt and of India, inalterable emblem of pure catholicism, unchangeable hieroglyph of the papal unity.	Когда теократия в течение первого периода своего существования устанавливает свой порядок в Европе, когда Ватикан объединяет и заново группирует вокруг себя элементы того Рима, который возник из Рима старого, лежащего в развалинах вокруг Капитолия, когда христианство начинает отыскивать среди обломков древней цивилизации все ее общественные слои и воздвигает при помощи этих руин новый иерархический мир, краеугольным камнем которого является священство, тогда в этом хаосе сперва возникает, а затем мало-помалу из-под мусора мертвого греческого и римского зодчества, под дуновением христианства, под натиском варваров, пробивается таинственное романское зодчество, родственное теократическим сооружениям Египта и Индии, -эта неблекнущая эмблема чистого католицизма, этот неизменный иероглиф папского единства.
All the thought of that day is written, in fact, in this sombre, Romanesque style.	И действительно, мысль того времени целиком вписана в мрачный романский стиль.
One feels everywhere in it authority, unity, the impenetrable, the absolute, Gregory VII.; always the priest, never the man; everywhere caste, never the people.	От него веет властностью, единством, непроницаемостью, абсолютизмом, - иначе говоря, папой Г ригорием VII; во всем чувствуется влияние священника и ни в чем - человека; влияние касты, но не народа.
But the Crusades arrive.	Но вот начинаются крестовые походы.
They are a great popular movement, and every great popular movement, whatever may be its cause and object, always sets free the spirit of liberty from its final precipitate.	Это было мощное народное движение, а всякое великое народное движение, независимо от его причины и цели, всегда дает как бы отстой, из которого возникает дух свободолюбия.
New things spring into life every day.	Начинают пробиваться ростки чего-то нового.
Here opens the stormy period of the Jacqueries, Pragueries, and Leagues.	И открывается бурный период "жакерии", "прагерий", "лиг".
Authority wavers, unity is divided.	Власть расшатывается, единовластие раскалывается.
Feudalism demands to share with theocracy, while awaiting the inevitable arrival of the people, who will assume the part of the lion: Quia nominor leo.	Феодализм требует разделения власти с теократией в ожидании неизбежного появления народа, который, как это всегда бывает, возьмет себе львиную долю. Quia nominor leo.
Seignory pierces through sacerdotalism; the commonality, through seignory.	Из-под духовенства начинает пробиваться дворянство, из-под дворянства - городская община.
The face of Europe is changed.	Лик Европы изменился.

Well! the face of architecture is changed also.	И что же? Изменяется и облик зодчества.
Like civilization, it has turned a page, and the new spirit of the time finds her ready to write at its dictation.	Оно, как и цивилизация, перевернуло страницу, и новый дух эпохи находит его готовым к тому, чтобы писать под свою диктовку.
It returns from the crusades with the pointed arch, like the nations with liberty.	Из крестовых походов оно вынесло стрельчатый свод, как народы - свободолюбие.
Then, while Rome is undergoing gradual dismemberment, Romanesque architecture dies.	И тогда вместе с постепенным распадом Рима умирает и романское зодчество.
The hieroglyph deserts the cathedral, and betakes itself to blazoning the donjon keep, in order to lend prestige to feudalism.	Иероглиф покидает собор и переходит в гербы на замковых башнях, чтобы придать престиж феодализму.
The cathedral itself, that edifice formerly so dogmatic, invaded henceforth by the bourgeoisie, by the community, by liberty, escapes the priest and falls into the power of the artist.	Самый храм, это некогда столь верное догме сооружение, захваченное отныне средним сословием, городской общиной, свободой, ускользает из рук священника и поступает в распоряжение художника.
The artist builds it after his own fashion.	Художник строит его по собственному вкусу.
Farewell to mystery, myth, law.	Прощайте, тайна, предание, закон!
Fancy and caprice, welcome.	Да здравствует фантазия и каприз!
Provided the priest has his basilica and his altar, he has nothing to say.	Лишь бы священнослужитель имел свой храм и свой алтарь, - ничего другого он и не требует.
The four walls belong to the artist.	А стенами распоряжается художник.
The architectural book belongs no longer to the priest, to religion, to Rome; it is the property of poetry, of imagination, of the people.	Отныне книга зодчества не принадлежит больше духовенству, религии и Риму; она во власти фантазии, поэзии и народа.
Hence the rapid and innumerable transformations of that architecture which owns but three centuries, so striking after the stagnant immobility of the Romanesque architecture, which owns six or seven.	Отсюда стремительные и бесчисленные превращения этого имеющего всего триста лет от роду зодчества, - превращения, так поражающие нас после устойчивой неподвижности романской архитектуры, насчитывающей шесть или семь веков.
Nevertheless, art marches on with giant strides.	Между тем искусство движется вперед -гигантскими шагами.
Popular genius amid originality accomplish the task which the bishops formerly fulfilled.	Народный гений во всем своеобразии своего творчества выполняет задачу, которую до него выполняли епископы.
Each race writes its line upon the book, as it passes; it erases the ancient Romanesque hieroglyphs on the frontispieces of cathedrals, and at the most one only sees dogma cropping out here and there, beneath the new symbol which it has deposited.	Каждое поколение мимоходом заносит свою строку на страницу этой книги; оно соскребает древние романские иероглифы с церковных фасадов, и лишь с большим трудом удается различить под наново нанесенными символами кое-где пробивающуюся догму.
The popular drapery hardly permits the religious skeleton to be suspected.	Религиозный остов еле различим сквозь завесу народного творчества.

One cannot even form an idea of the liberties which the architects then take, even toward the Church.	Трудно вообразить, какие вольности разрешали себе зодчие даже тогда, когда дело касалось церквей.
There are capitals knitted of nuns and monks, shamelessly coupled, as on the hall of chimney pieces in the Palais de Justice, in Paris. There is Noah's adventure carved to the last detail, as under the great portal of Bourges. There is a bacchanalian monk, with ass's ears and glass in hand, laughing in the face of a whole community, as on the lavatory of the Abbey of Bocherville.	Вот витые капители в виде непристойно обнявшихся монахов и монахинь, как, например, в Каминной зале Дворца правосудия в Париже; вот история посрамления Ноя, высеченная резцом со всеми подробностями на главном портале собора в Бурже; вот пьяный монах с ослиными ушами, держащий чашу с вином и хохочущий прямо в лицо всей братии, как на умывальнике в Бошервильском аббатстве.
There exists at that epoch, for thought written in stone, a privilege exactly comparable to our present liberty of the press.	В ту эпоху мысль, высеченная на камне, пользовалась привилегией, сходной с нашей современной свободой печати.
It is the liberty of architecture.	Это было время свободы зодчества.
This liberty goes very far.	Свобода эта заходила очень далеко.
Sometimes a portal, a fa?ade, an entire church, presents a symbolical sense absolutely foreign to worship, or even hostile to the Church.	Порой символическое значение какого-нибудь фасада, портала и даже целого собора было не только чуждо, но даже враждебно религии и церкви.
In the thirteenth century, Guillaume de Paris, and Nicholas Flamel, in the fifteenth, wrote such seditious pages.	Г ильом Парижский в XIII веке и Никола Фламель в XV оставили несколько таких исполненных соблазна страниц.
Saint-Jacques de la Boucherie was a whole church of the opposition.	Церковь СенЖак-де-ла-Бушри в целом являлась воплощением духа оппозиции.
Thought was then free only in this manner; hence it never wrote itself out completely except on the books called edifices.	Будучи свободной лишь в области зодчества, мысль целиком высказывалась только в тех книгах, которые назывались зданиями.
Thought, under the form of edifice, could have beheld itself burned in the public square by the hands of the executioner, in its manuscript form, if it had been sufficiently imprudent to risk itself thus; thought, as the door of a church, would have been a spectator of the punishment of thought as a book.	В этой форме она могла бы лицезреть собственное сожжение на костре от руки палача, если бы по неосторожности отважилась принять вид рукописи; мысль, воплощенная в церковном портале, присутствовала бы при казни мысли, воплощенной в книге.
Having thus only this resource, masonry, in order to make its way to the light, flung itself upon it from all quarters.	Вот почему, не имея иного пути, кроме зодчества, чтобы пробить себе дорогу, она и стремилась к нему отовсюду.
Hence the immense quantity of cathedrals which have covered Europe-a number so prodigious that one can hardly believe it even after having verified it.	Только этим и можно объяснить невероятное обилие храмов, покрывших всю Европу, - их число так велико, что, даже проверив его, с трудом можно себе его вообразить.
All the material forces, all the intellectual forces of society converged towards the same point: architecture.	Все материальные силы, все интеллектуальные силы общества сошлись в одной точке - в зодчестве.
In this manner, under the pretext of building churches to God, art was developed in its magnificent proportions.	Таким образом, искусство, под предлогом возведения божьих храмов, достигло великолепного развития.

Then whoever was born a poet became an architect.	В те времена каждый родившийся поэтом становился зодчим.
Genius, scattered in the masses, repressed in every quarter under feudalism as under a testudo of brazen bucklers, finding no issue except in the direction of architecture,-gushed forth through that art, and its Iliads assumed the form of cathedrals.	Рассеянные среди масс дарования, придавленные со всех сторон феодализмом, словно testudo из бронзовых щитов, не видя иного исхода, кроме зодчества, открывали себе дорогу с помощью этого искусства, и их илиады отливались в форму соборов.
All other arts obeyed, and placed themselves under the discipline of architecture.	Все прочие искусства повиновались зодчеству и подчинялись его требованиям.
They were the workmen of the great work.	Они были рабочими, созидавшими великое творение.
The architect, the poet, the master, summed up in his person the sculpture which carved his fa?ades, painting which illuminated his windows, music which set his bells to pealing, and breathed into his organs.	Архитектор - поэт - мастер в себе одном объединял скульптуру, покрывающую резьбой созданные им фасады, живопись, расцвечивающую его витражи, музыку, приводящую в движение колокола и гудящую в органных трубах.
There was nothing down to poor poetry,-properly speaking, that which persisted in vegetating in manuscripts,-which was not forced, in order to make something of itself, to come and frame itself in the edifice in the shape of a hymn or of prose; the same part, after all, which the tragedies of AEschylus had played in the sacerdotal festivals of Greece; Genesis, in the temple of Solomon.	Даже бедная поэзия, подлинная поэзия, столь упорно прозябавшая в рукописях, вынуждена была в форме гимна или хорала заключить себя в оправу здания, чтобы приобрести хоть какое-нибудь значение, - другими словами, играть ту же роль, какую играли трагедии Эсхила в священных празднествах Греции или Книга Бытия в Соломоновом храме.
Thus, down to the time of Gutenberg, architecture is the principal writing, the universal writing.	Итак, вплоть до Гутенберга зодчество было преобладающей формой письменности, общей для всех народов.
In that granite book, begun by the Orient, continued by Greek and Roman antiquity, the Middle Ages wrote the last page.	Эта гранитная книга, начатая на Востоке, продолженная греческой и римской древностью, была дописана средними веками.
Moreover, this phenomenon of an architecture of the people following an architecture of caste, which we have just been observing in the Middle Ages, is reproduced with every analogous movement in the human intelligence at the other great epochs of history.	Впрочем, явление смены кастового зодчества зодчеством народным, наблюдаемое нами в средние века, повторялось при подобных же сдвигах человеческого сознания и в другие великие исторические эпохи.