Собор Парижской Богоматери - английский и русский параллельные тексты

Victor Hugo	Виктор Гюго
Notre-Dame de Paris The Hunchback of Notre Dame	Собор парижской богоматери
PREFACE. A few years ago, while visiting or, rather, rummaging about Notre-Dame, the author of this book found, in an obscure nook of one of the towers, the following word, engraved by hand upon the walname = "note" -	Несколько лет тому назад, осматривая Собор Парижской Богоматери или, выражаясь точнее, обследуя его, автор этой книги обнаружил в темном закоулке одной из башен следующее начертанное на стене слово:
ANANKE.	"АМАГКН"
These Greek capitals, black with age, and quite deeply graven in the stone, with I know not what signs peculiar to Gothic caligraphy imprinted upon their forms and upon their attitudes, as though with the purpose of revealing that it had been a hand of the Middle Ages which had inscribed them there, and especially the fatal and melancholy meaning contained in them, struck the author deeply.	Эти греческие буквы, потемневшие от времени и довольно глубоко врезанные в камень, некие свойственные готическому письму признаки, запечатленные в форме и расположении букв, как бы указывающие на то, что начертаны они были рукой человека средневековья, и в особенности мрачный и роковой смысл, в них заключавшийся, глубоко поразили автора.
He questioned himself; he sought to divine who could have been that soul in torment which had not been willing to quit this world without leaving this stigma of crime or unhappiness upon the brow of the ancient church.	Он спрашивал себя, он старался постигнуть, чья страждущая душа не пожелала покинуть сей мир без того, чтобы не оставить на челе древней церкви этого стигмата преступлений или несчастья.
Afterwards, the wall was whitewashed or scraped down, I know not which, and the inscription disappeared.	Позже эту стену (я даже точно не припомню, какую именно) не то выскоблили, не то закрасили, и надпись исчезла.
For it is thus that people have been in the habit of proceeding with the marvellous churches of the Middle Ages for the last two hundred years.	Именно так в течение вот уже двухсот лет поступают с чудесными церквами средневековья.
Mutilations come to them from every quarter, from within as well as from without.	Их увечат как угодно - и изнутри и снаружи.
The priest whitewashes them, the archdeacon scrapes them down; then the populace arrives and demolishes them.	Священник их перекрашивает, архитектор скоблит; потом приходит народ и разрушает их.
Thus, with the exception of the fragile memory which the author of this book here consecrates to it, there remains to-day nothing whatever of the mysterious word engraved within the gloomy tower of Notre-Dame,-nothing of the destiny which it so sadly summed up.	И вот ничего не осталось ни от таинственного слова, высеченного в стене сумрачной башни собора, ни от той неведомой судьбы, которую это слово так печально обозначало, - ничего, кроме хрупкого воспоминания, которое автор этой книги им посвящает.
The man who wrote that word upon the wall disappeared from the midst of the generations of man many centuries ago; the word, in its turn, has been effaced from the wall of the church; the church will, perhaps, itself soon disappear from the face of the earth.	Несколько столетий тому назад исчез из числа живых человек, начертавший на стене это слово; исчезло со стены собора и само слово; быть может, исчезнет скоро с лица земли и сам собор.
It is upon this word that this book is founded.	Это слово и породило настоящую книгу.
March, 1831.	Март 1831
VOLUME I.	Книга первая

BOOK FIRST.	I.
CHAPTER I. THE GRAND HALL.	Большая зала
Three hundred and forty-eight years, six months, and nineteen days ago to-day, the Parisians awoke to the sound of all the bells in the triple circuit of the city, the university, and the town ringing a full peal.	Триста сорок восемь лет шесть месяцев и девятнадцать дней тому назад парижане проснулись под перезвон всех колоколов, которые неистовствовали за тремя оградами: Сите, Университетской стороны и Города.
The sixth of January, 1482, is not, however, a day of which history has preserved the memory.	Между тем день 6 января 1482 года отнюдь не являлся датой, о которой могла бы хранить память история.
There was nothing notable in the event which thus set the bells and the bourgeois of Paris in a ferment from early morning.	Ничего примечательного не было в событии, которое с самого утра привело в такое движение и колокола и горожан Парижа.
It was neither an assault by the Picards nor the Burgundians, nor a hunt led along in procession, nor a revolt of scholars in the town of Laas, nor an entry of "our much dread lord, monsieur the king," nor even a pretty hanging of male and female thieves by the courts of Paris.	Это не был ни штурм пикардийцев или бургундцев, ни процессия с мощами, ни бунт школяров, ни въезд "нашего грозного властелина короля", ни даже достойная внимания казнь воров и воровок на виселице по приговору парижской юстиции.
Neither was it the arrival, so frequent in the fifteenth century, of some plumed and bedizened embassy.	Это не было также столь частое в XV веке прибытие какоголибо пестро разодетого и разукрашенного плюмажами иноземного посольства.
It was barely two days since the last cavalcade of that nature, that of the Flemish ambassadors charged with concluding the marriage between the dauphin and Marguerite of Flanders, had made its entry into Paris, to the great annoyance of M. le Cardinal de Bourbon, who, for the sake of pleasing the king, had been obliged to assume an amiable mien towards this whole rustic rabble of Flemish burgomasters, and to regale them at his H?tel de Bourbon, with a very "pretty morality, allegorical satire, and farce," while a driving rain drenched the magnificent tapestries at his door.	Не прошло и двух дней, как последнее из них - это были фландрские послы, уполномоченные заключить брак между дофином и Маргаритой Фландрской, - вступило в Париж, к великой досаде кардинала Бурбонского, который, в угоду королю, должен был скрепя сердце принимать неотесанную толпу фламандских бургомистров и угощать их в своем Бурбонском дворце представлением "прекрасной моралитэ, шутливой сатиры и фарса", пока проливной дождь заливал его роскошные ковры, разостланные у входа во дворец.
What put the "whole population of Paris in commotion," as Jehan de Troyes expresses it, on the sixth of January, was the double solemnity, united from time immemorial, of the Epiphany and the Feast of Fools.	Тем событием, которое 6 января "взволновало всю парижскую чернь", как говорит Жеан де Труа, -было празднество, объединявшее с незапамятных времен праздник Крещения с праздником шутов.
On that day, there was to be a bonfire on the Place de Gr?ve, a maypole at the Chapelle de Braque, and a mystery at the Palais de Justice.	В этот день на Гревской площади зажигались потешные огни, у Бракской часовни происходила церемония посадки майского деревца, в здании Дворца правосудия давалась мистерия.
It had been cried, to the sound of the trumpet, the preceding evening at all the cross roads, by the provost's men, clad in handsome, short, sleeveless coats of violet camelot, with large white crosses upon their breasts.	Об этом еще накануне возвестили при звуках труб на всех перекрестках глашатаи парижского прево, разодетые в щегольские полукафтанья из лилового камлота с большими белыми крестами на груди.

So the crowd of citizens, male and female, having closed their houses and shops, thronged from every direction, at early morn, towards some one of the three spots designated.	Заперев двери домов и лавок, толпы горожан и горожанок с самого утра потянулись отовсюду к упомянутым местам.
Each had made his choice; one, the bonfire; another, the maypole; another, the mystery play.	Одни решили отдать предпочтение потешным огням, другие - майскому дереву, третьи -мистерии.
It must be stated, in honor of the good sense of the loungers of Paris, that the greater part of this crowd directed their steps towards the bonfire, which was quite in season, or towards the mystery play, which was to be presented in the grand hall of the Palais de Justice (the courts of law), which was well roofed and walled; and that the curious left the poor, scantily flowered maypole to shiver all alone beneath the sky of January, in the cemetery of the Chapel of Braque.	Впрочем, к чести исконного здравого смысла парижских зевак, следует признать, что большая часть толпы направилась к потешным огням, вполне уместным в это время года, другие -смотреть мистерию в хорошо защищенной от холода зале Дворца правосудия; а бедному, жалкому, еще не расцветшему майскому деревцу все любопытные единодушно предоставили зябнуть в одиночестве под январским небом, на кладбище Бракской часовни.
The populace thronged the avenues of the law courts in particular, because they knew that the Flemish ambassadors, who had arrived two days previously, intended to be present at the representation of the mystery, and at the election of the Pope of the Fools, which was also to take place in the grand hall.	Народ больше всего теснился в проходах Дворца правосудия, так как было известно, что прибывшие третьего дня фландрские послы намеревались присутствовать на представлении мистерии и на избрании папы шутов, которое также должно было состояться в большой зале Дворца.
It was no easy matter on that day, to force one's way into that grand hall, although it was then reputed to be the largest covered enclosure in the world (it is true that Sauval had not yet measured the grand hall of the Ch?teau of Montargis). The palace place, encumbered with people, offered to the curious gazers at the windows the aspect of a sea; into which five or six streets, like so many mouths of rivers, discharged every moment fresh floods of heads.	Нелегко было пробраться в этот день в большую залу, считавшуюся в то время самым обширным закрытым помещением на свете. (Правда, Соваль тогда еще не обмерил громадную залу в замке Монтаржи.) Запруженная народом площадь перед Дворцом правосудия представлялась зрителям, глядевшим на нее из окон, морем, куда пять или шесть улиц, подобно устьям рек, непрерывно извергали все новые потоки голов.
The waves of this crowd, augmented incessantly, dashed against the angles of the houses which projected here and there, like so many promontories, into the irregular basin of the place.	Непрестанно возрастая, эти людские волны разбивались об углы домов, выступавшие то тут, то там, подобно высоким мысам в неправильном водоеме площади.
In the centre of the lofty Gothic fa?ade of the palace, the grand staircase, incessantly ascended and descended by a double current, which, after parting on the intermediate landing-place, flowed in broad waves along its lateral slopes,-the grand staircase, I say, trickled incessantly into the place, like a cascade into a lake.	Посредине высокого готического фасада Дворца правосудия находилась главная лестница, по которой безостановочно поднимался и спускался людской поток; расколовшись ниже, на промежуточной площадке, надвое, он широкими волнами разливался по двум боковым спускам; эта главная лестница, как бы непрерывно струясь, сбегала на площадь, подобно водопаду, низвергающемуся в озеро.
The cries, the laughter, the trampling of those thousands of feet, produced a great noise and a great clamor.	Крик, смех, топот ног производили страшный шум и гам.

From time to time, this noise and clamor redoubled; the current which drove the crowd towards the grand staircase flowed backwards, became troubled, formed whirlpools.	Время от времени этот шум и гам усиливался: течение, несшее толпу к главному крыльцу, поворачивало вспять и, крутясь, образовывало водовороты.
This was produced by the buffet of an archer, or the horse of one of the provost's sergeants, which kicked to restore order; an admirable tradition which the provostship has bequeathed to the constablery, the constablery to the mar?chauss?e, the mar?chauss?e to our gendarmeri of Paris.	Причиной тому были либо стрелок, давший комунибудь тумака, либо лягавшаяся лошадь начальника городской стражи, водворявшего порядок; эта милая традиция, завещанная парижским прево конетаблям, перешла от конетаблей по наследству к конной страже, а от нее к нынешней жандармерии Парижа.
Thousands of good, calm, bourgeois faces thronged the windows, the doors, the dormer windows, the roofs, gazing at the palace, gazing at the populace, and asking nothing more; for many Parisians content themselves with the spectacle of the spectators, and a wall behind which something is going on becomes at once, for us, a very curious thing indeed.	В дверях, в окнах, в слуховых оконцах, на крышах домов кишели тысячи благодушных, безмятежных и почтенных горожан, спокойно глазевших на Дворец, глазевших на толпу и ничего более не желавших, ибо многие парижане довольствуются зрелищем самих зрителей, и даже стена, за которой что-либо происходит, уже представляет для них предмет, достойный любопытства.
If it could be granted to us, the men of 1830, to mingle in thought with those Parisians of the fifteenth century, and to enter with them, jostled, elbowed, pulled about, into that immense hall of the palace, which was so cramped on that sixth of January, 1482, the spectacle would not be devoid of either interest or charm, and we should have about us only things that were so old that they would seem new.	Если бы нам, живущим в 1830 году, дано было мысленно вмешаться в толпу парижан XV века и, получая со всех сторон пинки, толчки, - прилагая крайние усилия, чтобы не упасть, проникнуть вместе с ней в обширную залу Дворца, казавшуюся в день 6 января 1482 года такой тесной, то зрелище, представившееся нашим глазам, не лишено было бы занимательности и очарования; нас окружили бы вещи столь старинные, что они для нас были бы полны новизны.
With the reader's consent, we will endeavor to retrace in thought, the impression which he would have experienced in company with us on crossing the threshold of that grand hall, in the midst of that tumultuous crowd in surcoats, short, sleeveless jackets, and doublets.	Если читатель согласен, мы попытаемся хотя бы мысленно воссоздать то впечатление, которое он испытал бы, перешагнув вместе с нами порог обширной залы и очутившись среди толпы, одетой в хламиды, полукафтанья и безрукавки.
And, first of all, there is a buzzing in the ears, a dazzlement in the eyes.	Прежде всего мы были бы оглушены и ослеплены.
Above our heads is a double ogive vault, panelled with wood carving, painted azure, and sown with golden fleurs-de-lis; beneath our feet a pavement of black and white marble, alternating.	Над нашими головами двойной стрельчатый свод, отделанный деревянной резьбой, расписанный золотыми лилиями по лазурному полю; под ногами - пол, вымощенный белыми и черными мраморными плитами.
A few paces distant, an enormous pillar, then another, then another; seven pillars in all, down the length of the hall, sustaining the spring of the arches of the double vault, in the centre of its width.	В нескольких шагах от нас огромный столб, затем другой, третий - всего на протяжении залы семь таких столбов, служащих линией опоры для пяток двойного свода.

Around four of the pillars, stalls of merchants, all sparkling with glass and tinsel; around the last three, benches of oak, worn and polished by the trunk hose of the litigants, and the robes of the attorneys.	Вокруг первых четырех столбов - лавочки торговцев, сверкающие стеклянными изделиями и мишурой; вокруг трех остальных - истертые дубовые скамьи, отполированные короткими широкими штанами тяжущихся и мантиями стряпчих.
Around the hall, along the lofty wall, between the doors, between the windows, between the pillars, the interminable row of all the kings of France, from Pharamond down: the lazy kings, with pendent arms and downcast eyes; the valiant and combative kings, with heads and arms raised boldly heavenward.	Кругом залы вдоль высоких стен, между дверьми, между окнами, между столбами - нескончаемая вереница изваяний королей Франции, начиная с Фарамонда: королей нерадивых, опустивших руки и потупивших очи, королей доблестных и воинственных, смело подъявших чело и руки к небесам.
Then in the long, pointed windows, glass of a thousand hues; at the wide entrances to the hall, rich doors, finely sculptured; and all, the vaults, pillars, walls, jambs, panelling, doors, statues, covered from top to bottom with a splendid blue and gold illumination, which, a trifle tarnished at the epoch when we behold it, had almost entirely disappeared beneath dust and spiders in the year of grace, 1549, when du Breul still admired it from tradition.	Далее, в высоких стрельчатых окнах -тысячецветные стекла; в широких дверных нишах - богатые, тончайшей резьбы двери; и все это -своды, столбы, стены, наличники окон, панели, двери, изваяния - сверху донизу покрыто великолепной голубой с золотом краской, успевшей к тому времени уже слегка потускнеть и почти совсем исчезнувшей под слоем пыли и паутины в 1549 году, когда дю Брель по традиции все еще восхищался ею.
Let the reader picture to himself now, this immense, oblong hall, illuminated by the pallid light of a January day, invaded by a motley and noisy throng which drifts along the walls, and eddies round the seven pillars, and he will have a confused idea of the whole effect of the picture, whose curious details we shall make an effort to indicate with more precision.	Теперь вообразите себе эту громадную продолговатую залу, освещенную сумеречным светом январского дня, заполоненную пестрой и шумной толпой, которая плывет по течению вдоль стен и вертится вокруг семи столбов, и вы получите смутное представление о той картине, любопытные подробности которой мы попытаемся обрисовать точнее.
It is certain, that if Ravaillac had not assassinated Henri IV., there would have been no documents in the trial of Ravaillac deposited in the clerk's office of the Palais de Justice, no accomplices interested in causing the said documents to disappear; hence, no incendiaries obliged, for lack of better means, to burn the clerk's office in order to burn the documents, and to burn the Palais de Justice in order to burn the clerk's office; consequently, in short, no conflagration in 1618.	Несомненно, если бы Равальяк не убил Генриха IV, не было бы и документов о деле Равальяка, хранившихся в канцелярии Дворца правосудия; не было бы и сообщников Равальяка, заинтересованных в исчезновении этих документов; значит, не было бы и поджигателей, которым, за неимением лучшего средства, пришлось сжечь канцелярию, чтобы сжечь документы, и сжечь Дворец правосудия, чтобы сжечь канцелярию; следовательно, не было бы и пожара 1618 года.
The old Palais would be standing still, with its ancient grand hall; I should be able to say to the reader,	Все еще высился бы старинный Дворец с его старинной залой, и я мог бы сказать читателю:
"Go and look at it," and we should thus both escape the necessity,-! of making, and he of reading, a description of it, such as it is.	"Пойдите, полюбуйтесь на нее"; таким образом, мы были бы избавлены: я - от описания этой залы, а читатель от чтения сего посредственного описания.
Which demonstrates a new truth: that great events have incalculable results.	Это подтверждает новую истину, что последствия великих событий неисчислимы.

It is true that it may be quite possible, in the first place, that Ravaillac had no accomplices; and in the second, that if he had any, they were in no way connected with the fire of 1618.	Весьма возможно, впрочем, что у Равальяка никаких сообщников не было, а если, случайно, они у него и оказались, то могли быть совершенно непричастны к пожару 1618 года.
Two other very plausible explanations exist: First, the great flaming star, a foot broad, and a cubit high, which fell from heaven, as every one knows, upon the law courts, after midnight on the seventh of March; second, Th?ophile's quatrain,- "Sure, 'twas but a sorry game When at Paris, Dame Justice, Through having eaten too much spice, Set the palace all aflame."	Существуют еще два других весьма правдоподобных объяснения. Во-первых, огромная пылающая звезда, шириною в фут, длиною в локоть, свалившаяся, как всем известно, с неба 7 марта после полуночи на крышу Дворца правосудия; во-вторых, четверостишие Теофиля: Да, шутка скверная была, Когда сама богиня Права, Съев пряных кушаний немало, Себе все небо обожгла.
Whatever may be thought of this triple explanation, political, physical, and poetical, of the burning of the law courts in 1618, the unfortunate fact of the fire is certain.	Но, как бы ни думать об этом тройном -политическом, метеорологическом и поэтическом - толковании, прискорбный факт пожара остается несомненным.
Very little to-day remains, thanks to this catastrophe,-thanks, above all, to the successive restorations which have completed what it spared,-very little remains of that first dwelling of the kings of France,-of that elder palace of the Louvre, already so old in the time of Philip the Handsome, that they sought there for the traces of the magnificent buildings erected by King Robert and described by Helgaldus.	По милости этой катастрофы, в особенности по милости всевозможных последовательных реставраций, уничтоживших то, что пощадило пламя, немногое уцелело ныне от этой первой обители королей Франции, от этого Дворца, более древнего, чем Лувр, настолько древнего уже в царствование короля Филиппа Красивого, что в нем искали следов великолепных построек, воздвигнутых королем Робером и описанных Эльгальдусом.
Nearly everything has disappeared.	Исчезло почти все.
What has become of the chamber of the chancellery, where Saint Louis consummated his marriage? the garden where he administered justice, "clad in a coat of camelot, a surcoat of linsey-woolsey, without sleeves, and a sur-mantle of black sandal, as he lay upon the carpet with Joinville?"	Что сталось с кабинетом, в котором Людовик Святой "завершил свой брак"? Где тот сад, в котором он, "одетый в камлотовую тунику, грубого сукна безрукавку и плащ, свисавший до черных сандалий", возлежа вместе с Жуанвилем на коврах, вершил правосудие?
Where is the chamber of the Emperor Sigismond? and that of Charles IV.? that of Jean the Landless?	Где покои императора Сигизмунда? Карла IV? Иоанна Безземельного?

Where is the staircase, from which Charles VI. promulgated his edict of pardon? the slab where Marcel cut the throats of Robert de Clermont and the Marshal of Champagne, in the presence of the dauphin? the wicket where the bulls of Pope Benedict were torn, and whence those who had brought them departed decked out, in derision, in copes and mitres, and making an apology through all Paris? and the grand hall, with its gilding, its azure, its statues, its pointed arches, its pillars, its immense vault, all fretted with carvings? and the gilded chamber? and the stone lion, which stood at the door, with lowered head and tail between his legs, like the lions on the throne of Solomon, in the humiliated attitude which befits force in the presence of justice? and the beautiful doors? and the stained glass? and the chased ironwork, which drove Biscornette to despair? and the delicate woodwork of Hancy?	Г де то крыльцо, с которого Карл VI провозгласил свой милостивый эдикт? Г де та плита, на которой Марсель в присутствии дофина зарезал Робера Клермонского и маршала Шампанского? Где та калитка, возле которой были изорваны буллы антипапы Бенедикта и откуда, облаченные на посмешище в ризы и митры и принужденные публично каяться на всех перекрестках Парижа, выехали обратно те, кто привез эти буллы? Где большая зала, ее позолота, ее лазурь, ее стрельчатые арки, статуи, каменные столбы, ее необъятный свод, весь в скульптурных украшениях? А вызолоченный покой, у входа в который стоял коленопреклоненный каменный лев с опущенной головой и поджатым хвостом, подобно львам соломонова трона, в позе смирения, как то приличествует грубой силе перед лицом правосудия? Где великолепные двери, великолепные высокие окна? Где все чеканные работы, при виде которых опускались руки у Бискорнета? Где тончайшая резьба дю Ганси?..
What has time, what have men done with these marvels?	Что сделало время, что сделали люди со всеми этими чудесами?
What have they given us in return for all this Gallic history, for all this Gothic art?	Что получили мы взамен всего этого, взамен этой истории галлов, взамен этого искусства готики?
The heavy flattened arches of M. de Brosse, that awkward architect of the Saint-Gervais portal. So much for art; and, as for history, we have the gossiping reminiscences of the great pillar, still ringing with the tattle of the Patru.	Тяжелые полукруглые низкие своды де Броса, сего неуклюжего строителя портала Сен-Жерве, -это взамен искусства; что же касается истории, то у нас сохранились лишь многословные воспоминания о центральном столбе, которые еще доныне отдаются эхом в болтовне всевозможных Патрю.
It is not much.	Но все это не так уж важно.
Let us return to the veritable grand hall of the veritable old palace.	Обратимся к подлинной зале подлинного древнего Дворца.
The two extremities of this gigantic parallelogram were occupied, the one by the famous marble table, so long, so broad, and so thick that, as the ancient land rolls-in a style that would have given Gargantua an appetite-say, "such a slice of marble as was never beheld in the world"; the other by the chapel where Louis XI. had himself sculptured on his knees before the Virgin, and whither he caused to be brought, without heeding the two gaps thus made in the row of royal statues, the statues of Charlemagne and of Saint Louis, two saints whom he supposed to be great in favor in heaven, as kings of France.	Один конец этого гигантского параллелограмма был занят знаменитым мраморным столом такой длины, ширины и толщины, что, если верить старинным описям, слог которых мог бы возбудить аппетит у Гаргантюа, "подобного ломтя мрамора еще не видывал свет"; противоположный конец занимала часовня, где стояла изваянная по приказанию Людовика XI статуя, изображающая его коленопреклоненным перед Пречистой девой, и куда он, невзирая на то, что две ниши в ряду королевских изваяний остаются пустыми, приказал перенести статуи Карла Великого и Людовика Святого - двух святых, которые в качестве королей Франции, по его мнению, имели большое влияние на небесах.

This chapel, quite new, having been built only six years, was entirely in that charming taste of delicate architecture, of marvellous sculpture, of fine and deep chasing, which marks with us the end of the Gothic era, and which is perpetuated to about the middle of the sixteenth century in the fairylike fancies of the Renaissance.	Эта часовня, еще новая, построенная всего только шесть лет тому назад, была создана в изысканном вкусе того очаровательного, с великолепной скульптурой и тонкими чеканными работами зодчества, которое отмечает у нас конец готической эры и удерживается вплоть до середины XVI века в волшебных архитектурных фантазиях Возрождения.
The little open-work rose window, pierced above the portal, was, in particular, a masterpiece of lightness and grace; one would have pronounced it a star of lace.	Небольшая сквозная розетка, вделанная над порталом, по филигранности и изяществу отделки представляла собой настоящее произведение искусства. Она казалась кружевной звездой.
In the middle of the hall, opposite the great door, a platform of gold brocade, placed against the wall, a special entrance to which had been effected through a window in the corridor of the gold chamber, had been erected for the Flemish emissaries and the other great personages invited to the presentation of the mystery play.	Посреди залы, напротив главных дверей, было устроено прилегавшее к стене возвышение, обтянутое золотой парчой, с отдельным входом через окно, пробитое в этой стене из коридора, смежного с вызолоченным покоем. Предназначалось оно для фландрских послов и для других знатных особ, приглашенных на представление мистерии.
It was upon the marble table that the mystery was to be enacted, as usual.	По издавна установившейся традиции представление мистерии должно было состояться на знаменитом мраморном столе.
It had been arranged for the purpose, early in the morning; its rich slabs of marble, all scratched by the heels of law clerks, supported a cage of carpenter's work of considerable height, the upper surface of which, within view of the whole hall, was to serve as the theatre, and whose interior, masked by tapestries, was to take the place of dressing-rooms for the personages of the piece.	С самого утра он уже был для этого приготовлен. На его великолепной мраморной плите, вдоль и поперек исцарапанной каблуками судейских писцов, стояла довольно высокая деревянная клетка, верхняя плоскость которой, доступная взорам всего зрительного зала, должна была служить сценой, а внутренняя часть, задрапированная коврами, - одевальной для лицедеев.
A ladder, naively placed on the outside, was to serve as means of communication between the dressing-room and the stage, and lend its rude rungs to entrances as well as to exits.	Бесхитростно приставленная снаружи лестница должна была соединять сцену с одевальной и предоставлять свои крутые ступеньки и для выхода актеров на сцену и для ухода их за кулисы.
There was no personage, however unexpected, no sudden change, no theatrical effect, which was not obliged to mount that ladder.	Таким образом, любое неожиданное появление актера, перипетии, сценические эффекты - ничто не могло миновать этой лестницы.
Innocent and venerable infancy of art and contrivances!	О невинное и достойное уважения детство искусства и механики!
Four of the bailiff of the palace's sergeants, perfunctory guardians of all the pleasures of the people, on days of festival as well as on days of execution, stood at the four corners of the marble table.	Четыре судебных пристава Дворца, непременные надзиратели за всеми народными увеселениями как в дни празднеств, так и в дни казней стояли на карауле по четырем углам мраморного стола.
The piece was only to begin with the twelfth stroke of the great palace clock sounding midday.	Представление мистерии должно было начаться только в полдень, с двенадцатым ударом больших стенных дворцовых часов.

It was very late, no doubt, for a theatrical representation, but they had been obliged to fix the hour to suit the convenience of the ambassadors.	Несомненно, для театрального представления это было довольно позднее время, но оно было удобно для послов.
Now, this whole multitude had been waiting since morning.	Тем не менее многочисленная толпа народа дожидалась представления с самого утра.
A goodly number of curious, good people had been shivering since daybreak before the grand staircase of the palace; some even affirmed that they had passed the night across the threshold of the great door, in order to make sure that they should be the first to pass in.	Добрая половина этих простодушных зевак с рассвета дрогла перед большим крыльцом Дворца; иные даже утверждали, будто они провели всю ночь, лежа поперек главного входа, чтобы первыми попасть в залу.
The crowd grew more dense every moment, and, like water, which rises above its normal level, began to mount along the walls, to swell around the pillars, to spread out on the entablatures, on the cornices, on the window-sills, on all the salient points of the architecture, on all the reliefs of the sculpture.	Толпа росла непрерывно и, подобно водам, выступающим из берегов, постепенно вздымалась вдоль стен, вздувалась вокруг столбов, заливала карнизы, подоконники, все архитектурные выступы, все выпуклости скульптурных украшений.
Hence, discomfort, impatience, weariness, the liberty of a day of cynicism and folly, the quarrels which break forth for all sorts of causes-a pointed elbow, an iron-shod shoe, the fatigue of long waiting-had already, long before the hour appointed for the arrival of the ambassadors, imparted a harsh and bitter accent to the clamor of these people who were shut in, fitted into each other, pressed, trampled upon, stifled.	Не мудрено, что давка, нетерпение, скука в этот день, дающий волю зубоскальству и озорству, возникающие из-за пустячных ссор, будь то соседство слишком острого локтя или подбитого гвоздями башмака, усталость от долгого ожидания - все вместе взятое еще задолго до прибытия послов придавало ропоту этой запертой, стиснутой, сдавленной, задыхающейся толпы едкий и горький привкус.
Nothing was to be heard but imprecations on the Flemish, the provost of the merchants, the Cardinal de Bourbon, the bailiff of the courts, Madame Marguerite of Austria, the sergeants with their rods, the cold, the heat, the bad weather, the Bishop of Paris, the Pope of the Fools, the pillars, the statues, that closed door, that open window; all to the vast amusement of a band of scholars and lackeys scattered through the mass, who mingled with all this discontent their teasing remarks, and their malicious suggestions, and pricked the general bad temper with a pin, so to speak.	Только и слышно было, что проклятия и сетования по адресу фламандцев, купеческого старшины, кардинала Бурбонского, главного судьи Дворца, Маргариты Австрийской, стражи с плетьми, стужи, жары, скверной погоды, епископа Парижского, папы шутов, каменных столбов, статуй, закрытой двери, открытого окна, и все это смешило и потешало рассеянных в толпе школяров и слуг, которые подзадоривали общее недовольство острыми словечками и шуточками, еще больше возбуждая этими булавочными уколами общее недовольство.
Among the rest there was a group of those merry imps, who, after smashing the glass in a window, had seated themselves hardily on the entablature, and from that point despatched their gaze and their railleries both within and without, upon the throng in the hall, and the throng upon the Place.	Среди них отличалась группа веселых сорванцов, которые, выдавив предварительно стекла в окне, бесстрашно расселись на карнизе и оттуда бросали лукавые взгляды и замечания то в толпу, находившуюся в зале, то в толпу на площади.

It was easy to see, from their parodied gestures, their ringing laughter, the bantering appeals which they exchanged with their comrades, from one end of the hall to the other, that these young clerks did not share the weariness and fatigue of the rest of the spectators, and that they understood very well the art of extracting, for their own private diversion from that which they had under their eyes, a spectacle which made them await the other with patience.	Судя по тому, как они передразнивали окружающих, по их оглушительному хохоту, по насмешливым окликам, которыми они обменивались с товарищами через всю залу, видно было, что эти школяры далеко не разделяли скуки и усталости остальной части публики, превращая для собственного удовольствия все, что попадалось им на глаза, в зрелище, помогавшее им терпеливо переносить ожидание.
"Upon my soul, so it's you, 'Joannes Frollo de Molendino!'" cried one of them, to a sort of little, light-haired imp, with a well-favored and malign countenance, clinging to the acanthus leaves of a capital; "you are well named John of the Mill, for your two arms and your two legs have the air of four wings fluttering on the breeze.	- Клянусь душой, это вы, Жоаннес Фролло де Молендино! - кричал один из них другому, белокурому бесенку с хорошенькой лукавой рожицей, примостившемуся на акантах капители. - Недаром вам дали прозвище Жеан Мельник, ваши руки и ноги и впрямь походят на четыре крыла ветряной мельницы.
How long have you been here?"	Давно вы здесь?
"By the mercy of the devil," retorted Joannes Frollo, "these four hours and more; and I hope that they will be reckoned to my credit in purgatory.	- По милости дьявола, - ответил Жоаннес Фролло- я торчу здесь уже больше четырех часов, надеюсь, они зачтутся мне в чистилище!
I heard the eight singers of the King of Sicily intone the first verse of seven o'clock mass in the Sainte-Chapelle."	Еще в семь утра я слышал, как восемь певчих короля сицилийского пропели у ранней обедни в Сент-Шапель Достойно...
"Fine singers!" replied the other, "with voices even more pointed than their caps!	- Прекрасные певчие! - ответил собеседник. -Голоса у них тоньше, чем острие их колпаков.
Before founding a mass for Monsieur Saint John, the king should have inquired whether Monsieur Saint John likes Latin droned out in a Proven?al accent."	Однако перед тем как служить обедню святому королю Иоанну, не мешало бы осведомиться, приятно ли Иоанну слушать эту гнусавую латынь с провансальским акцентом.
"He did it for the sake of employing those accursed singers of the King of Sicily!" cried an old woman sharply from among the crowd beneath the window. "I just put it to you!	- Он заказал обедню, чтобы дать заработать этим проклятым певчим сицилийского короля! - злобно крикнула старуха из теснившейся под окнами толпы. - Скажите на милость!
A thousand livres parisi for a mass! and out of the tax on sea fish in the markets of Paris, to boot!"	Тысячу парижских ливров за одну обедню! Да еще из налога за право продавать морскую рыбу в Париже!
"Peace, old crone," said a tall, grave person, stopping up his nose on the side towards the fishwife; "a mass had to be founded.	- Молчи, старуха! - вмешался какой-то важный толстяк, все время зажимавший себе нос из-за близкого соседства с рыбной торговкой. - Обедню надо было отслужить.
Would you wish the king to fall ill again?"	Или вы хотите, чтобы король опять захворал?
"Bravely spoken, Sire Gilles Lecornu, master furrier of king's robes!" cried the little student, clinging to the capital.	- Ловко сказано, господин Жиль Лекорню, придворный меховщик! крикнул ухватившийся за капитель маленький школяр.
A shout of laughter from all the students greeted the unlucky name of the poor furrier of the king's robes.	Оглушительный взрыв хохота приветствовал злополучное имя придворного меховщика.
"Lecornu!	- Лекорню!
Gilles Lecornu!" said some.	Жиль Лекорню! - кричали одни.

"Cornutus et hirsutus, horned and hairy," another went on.	- Cornutus et hirsutus! - вторили другие.
"He! of course," continued the small imp on the capital, "What are they laughing at? An honorable man is Gilles Lecornu, brother of Master Jehan Lecornu, provost of the king's house, son of Master Mahiet Lecornu, first porter of the Bois de Vincennes,-all bourgeois of Paris, all married, from father to son."	- Чего это они гогочут? - продолжал маленький чертенок, примостившийся на капители. - Ну да, почтеннейший Жиль Лекорню, брат Жеана Лекорню, дворцового судьи, сын Майе Лекорню, главного смотрителя Венсенского леса; все они граждане Парижа и все до единого женаты.
The gayety redoubled.	Толпа совсем развеселилась.
The big furrier, without uttering a word in reply, tried to escape all the eyes riveted upon him from all sides; but he perspired and panted in vain; like a wedge entering the wood, his efforts served only to bury still more deeply in the shoulders of his neighbors, his large, apoplectic face, purple with spite and rage.	Толстый меховщик молча пытался ускользнуть от устремленных на него со всех сторон взглядов, но тщетно он пыхтел и потел Как загоняемый в дерево клин, он, силясь выбраться из толпы, достигал лишь того, что его широкое, апоплексическое, побагровевшее от досады и гнева лицо только еще плотнее втискивалось между плеч соседей.
At length one of these, as fat, short, and venerable as himself, came to his rescue.	Наконец один из них, такой же важный, коренастый и толстый, пришел ему на выручку:
"Abomination! scholars addressing a bourgeois in that fashion in my day would have been flogged with a fagot, which would have afterwards been used to burn them."	- Какая мерзость! Как смеют школяры так издеваться над почтенным горожанином? В мое время их за это отстегали бы прутьями, а потом сожгли бы на костре из этих самых прутьев.
The whole band burst into laughter.	Банда школяров расхохоталась.
"Hol? h?! who is scolding so?	-Эй! Кто это там ухает?
Who is that screech owl of evil fortune?"	Какой зловещий филин?
"Hold, I know him" said one of them; "'tis Master Andry Musnier."	- Стой-ка, я его знаю, - сказал один, - это Андри Мюнье.
"Because he is one of the four sworn booksellers of the university!" said the other.	- Один из четырех присяжных библиотекарей Университета, - подхватил другой.
"Everything goes by fours in that shop," cried a third; "the four nations, the four faculties, the four feasts, the four procurators, the four electors, the four booksellers."	- В этой лавчонке всякого добра по четыре штуки, - крикнул третий, четыре нации, четыре факультета, четыре праздника, четыре эконома, четыре попечителя и четыре библиотекаря.
"Well," began Jean Frollo once more, "we must play the devil with them."	- Отлично, - продолжал Жеан Фролло, - пусть же и побеснуются вчетверо больше!
"Musnier, we'll burn your books."	- Мюнье, мы сожжем твои книги!
"Musnier, we'll beat your lackeys."	- Мюнье, мы вздуем твоего слугу!
"Musnier, we'll kiss your wife."	- Мюнье, мы потискаем твою жену!
"That fine, big Mademoiselle Oudarde."	- Славная толстушка госпожа Ударда!
"Who is as fresh and as gay as though she were a widow."	- А как свежа и весела, точно уже овдовела!
"Devil take you!" growled Master Andry Musnier.	- Черт бы вас побрал! - прорычал Андри Мюнье.

"Master Andry," pursued Jean Jehan, still clinging to his capital, "hold your tongue, or I'll drop on your head!"	- Замолчи, Андри, - не унимался Жеан, все еще цеплявшийся за свою капитель, - а то я свалюсь тебе на голову!
Master Andry raised his eyes, seemed to measure in an instant the height of the pillar, the weight of the scamp, mentally multiplied that weight by the square of the velocity and remained silent.	Андри посмотрел вверх, как бы определяя взглядом высоту столба и вес плута, помножил в уме этот вес на квадрат скорости и умолк.
Jehan, master of the field of battle, pursued triumphantly:	Жеан, оставшись победителем, злорадно заметил:
"That's what I'll do, even if I am the brother of an archdeacon!"	- Я бы непременно так и сделал, хотя и прихожусь братом архидьякону.
"Fine gentry are our people of the university, not to have caused our privileges to be respected on such a day as this!	- Хорошо тоже наше университетское начальство! Даже в такой день, как сегодня, ничем не отметило наших привилегий!
However, there is a maypole and a bonfire in the town; a mystery, Pope of the Fools, and Flemish ambassadors in the city; and, at the university, nothing!"	В Г ороде потешные огни и майское дерево, здесь, в Сите, - мистерия, избрание папы шутов и фландрские послы, а у нас в Университете -ничего.
"Nevertheless, the Place Maubert is sufficiently large!" interposed one of the clerks established on the window-sill.	- Между тем на площади Мобер хватило бы места! - сказал один из школяров, устроившихся на подоконнике.
"Down with the rector, the electors, and the procurators!" cried Joannes.	- Долой ректора, попечителей и экономов! -крикнул Жеан.
"We must have a bonfire this evening in the Champ-Gaillard," went on the other, "made of Master Andry's books."	- Сегодня вечером следовало бы устроить иллюминацию в Шан-Гальяр из книг Андри, -продолжал другой.
"And the desks of the scribes!" added his neighbor.	- И сжечь пульты писарей! - крикнул его сосед.
"And the beadles' wands!"	- И трости педелей!
"And the spittoons of the deans!"	- И плевательницы деканов!
"And the cupboards of the procurators!"	- И буфеты экономов!
"And the hutches of the electors!"	- И хлебные лари попечителей!
"And the stools of the rector!"	- И скамеечки ректора!
"Down with them!" put in little Jehan, as counterpoint; "down with Master Andry, the beadles and the scribes; the theologians, the doctors and the decretists; the procurators, the electors and the rector!"	- Долой! - пропел им в тон Жеан. - Долой Андри, педелей, писарей, медиков, богословов, законников, попечителей, экономов и ректора!
"The end of the world has come!,' muttered Master Andry, stopping up his ears.	- Да это просто светопреставление! - возмутился Андри, затыкая себе уши.
"By the way, there's the rector! see, he is passing through the Place," cried one of those in the window.	- А наш ректор легок на помине! Вон он появился на площади! - крикнул один из сидевших на подоконнике.
Each rivalled his neighbor in his haste to turn towards the Place.	Все, кто только мог, повернулись к окну.

"Is it really our venerable rector, Master Thibaut?" demanded Jehan Frollo du Moulin, who, as he was clinging to one of the inner pillars, could not see what was going on outside.	- Неужели это в самом деле наш достопочтенный ректор Тибо? - спросил Жеан Фролло Мельник. Повиснув на одном из внутренних столбов, он не мог видеть того, что происходило на площади.
"Yes, yes," replied all the others, "it is really he, Master Thibaut, the rector."	- Да, да, - ответили ему остальные, - он самый, ректор Тибо!
It was, in fact, the rector and all the dignitaries of the university, who were marching in procession in front of the embassy, and at that moment traversing the Place.	Действительно, ректор и все университетские сановники торжественно шествовали по дворцовой площади навстречу послам.
The students crowded into the window, saluted them as they passed with sarcasms and ironical applause.	Школяры, облепившие подоконник, приветствовали шествие язвительными насмешками и ироническими рукоплесканиями.
The rector, who was walking at the head of his company, had to support the first broadside; it was severe.	Ректору, который шел впереди, пришлось выдержать первый залп, и залп этот был жесток.
"Good day, monsieur le recteur!	- Добрый день, господин ректор!
Hol? h?! good day there!"	Эй! Здравствуйте!
"How does he manage to be here, the old gambler?	- Каким образом очутился здесь этот старый игрок?
Has he abandoned his dice?"	Как он расстался со своими костяшками?
"How he trots along on his mule! her ears are not so long as his!"	- Смотрите, как он трусит на своем муле! А уши у мула короче ректорских!
"Hol? h?! good day, monsieur le recteur Thibaut!	- Эй! Добрый день, ректор Тибо!
Tybalde aleator! Old fool! old gambler!"	Tybalde alea tor Старый дурак! Старый игрок!
"God preserve you!	- Да хранит вас бог!
Did you throw double six often last night?"	Ну как, сегодня ночью вам часто выпадало двенадцать очков?
"Oh! what a decrepit face, livid and haggard and drawn with the love of gambling and of dice!"	- Поглядите, какая у него серая, испитая и помятая рожа! Это все от страсти к игре и костям!
"Where are you bound for in that fashion, Thibaut, Tybalde ad dados, with your back turned to the university, and trotting towards the town?"	- Куда это вы трусите, Тибо, Tybalde ad dados, задом к Университету и передом к Городу?
"He is on his way, no doubt, to seek a lodging in the Rue Thibautod??" cried Jehan du M. Moulin.	- Он едет снимать квартиру на улице Тиботоде, -воскликнул Жеан Мельник.
The entire band repeated this quip in a voice of thunder, clapping their hands furiously.	Вся компания школяров громовыми голосами, бешено аплодируя, повторила этот каламбур:
"You are going to seek a lodging in the Rue Thibautod?, are you not, monsieur le recteur, gamester on the side of the devil?"	- Вы едете искать квартиру на улице Тиботоде, не правда ли, господин ректор, партнер дьявола?
Then came the turns of the other dignitaries.	Затем наступила очередь прочих университетских сановников.

"Down with the beadles! down with the mace-bearers!"	-Долой педелей! Долой жезлоносцев!
"Tell me, Robin Pouissepain, who is that yonder?"	- Скажи, Робен Пуспен, а это кто такой?
"He is Gilbert de Suilly, Gilbertus de Soliaco, the chancellor of the College of Autun."	- Это Жильбер Сюльи, Gilbertus de Soliaco, казначей Отенского колежа.
"Hold on, here's my shoe; you are better placed than I, fling it in his face."	- Стой, вот мой башмак; тебе там удобнее, запустика ему в рожу!
"Saturnalitias mittimus ecce nuces."	- Saturnalitias mittimus весе nuces.
"Down with the six theologians, with their white surplices!"	- Долой шестерых богословов и белые стихари!
"Are those the theologians?	- Как, разве это богословы?
I thought they were the white geese given by Sainte-Genevi?ve to the city, for the fief of Roogny."	А я думал - это шесть белых гусей, которых святая Женевьева отдала городу за поместье Роньи!
"Down with the doctors!"	- Долой медиков!
"Down with the cardinal disputations, and quibblers!"	- Долой диспуты на заданные и на свободные темы!
"My cap to you, Chancellor of Sainte-Genevi?ve!	- Швырну-ка я в тебя шапкой, казначей святой Женевьевы!
You have done me a wrong.	Ты меня надул!
'Tis true; he gave my place in the nation of Normandy to little Ascanio Falzapada, who comes from the province of Bourges, since he is an Italian."	Это чистая правда! Он отдал мое место в нормандском землячестве маленькому Асканио Фальцаспада из провинции Бурж, а ведь тот итальянец.
"That is an injustice," said all the scholars. "Down with the Chancellor of Sainte-Genevi?ve!"	- Это несправедливо! - закричали школяры. -Долой казначея святой Женевьевы!
"Ho h?!	-Эй!
Master Joachim de Ladehors!	Иоахим де Ладеор!
Ho h?!	Эй!
Louis Dahuille!	Лук Даюиль!
Ho he Lambert Hoctement!"	Эй! Ламбер Октеман!
"May the devil stifle the procurator of the German nation!"	- Чтоб черт придушил попечителя немецкой корпорации!
"And the chaplains of the Sainte-Chapelle, with their gray amices; cum tunices grisis!"	- И капелланов из Сент-Шапель вместе с их серыми меховыми плащами.
"Seu de pellibus grisis fourratis!"	- Seu de pellibus grisis fourratis!
"Hol? h?!	-Эй!
Masters of Arts!	Магистры искусств!
All the beautiful black copes! all the fine red copes!"	Вон они, черные мантии! Вон они, красные мантии!
"They make a fine tail for the rector."	- Получается недурной хвост позади ректора!

"One would say that he was a Doge of Venice on his way to his bridal with the sea."	- Точно у венецианского дожа, отправляющегося обручаться с морем.
"Say, Jehan! here are the canons of Sainte-Genevi?ve!"	- Гляди, Жеан, вон каноники святой Женевьевы.
"To the deuce with the whole set of canons!"	- К черту чернецов!
"Abb? Claude Choart!	- Аббат Клод Коар!
Doctor Claude Choart!	Доктор Клод Коар!
Are you in search of Marie la Giffarde?"	Кого вы ищете? Марию Жифард?
"She is in the Rue de Glatigny."	- Она живет на улице Глатиньи.
"She is making the bed of the king of the debauchees.	- Она греет постели смотрителя публичных домов.
She is paying her four deniers quatuor denarios."	- Она выплачивает ему свои четыре денье -qualuor denarios.
"Aut unum bombum."	- Aut unum bombum.
"Would you like to have her pay you in the face?"	- Вы хотите сказать - с каждого носа?
"Comrades!	- Товарищи!
Master Simon Sanguin, the Elector of Picardy, with his wife on the crupper!"	Вон Симон Санен, попечитель Пикардии, а позади него сидит жена!
"Post equitem seclet atra eura-behind the horseman sits black care."	- Post equitem sedet atra сига.
"Courage, Master Simon!"	- Смелее, Симон!
"Good day, Mister Elector!"	- Добрый день, господин попечитель!
"Good night, Madame Electress!"	- Покойной ночи, госпожа попечительница!
"How happy they are to see all that!" sighed Joannes de Molendino, still perched in the foliage of his capital.	- Экие счастливцы, им все видно, - вздыхая, промолвил все еще продолжавший цепляться за листья капители Жоаннес де Молендино.
Meanwhile, the sworn bookseller of the university, Master Andry Musnier, was inclining his ear to the furrier of the king's robes, Master Gilles Lecornu.	Между тем присяжный библиотекарь Университета Андри Мюнье прошептал на ухо придворному меховщику Жилю Лекорню:
"I tell you, sir, that the end of the world has come.	- Уверяю вас, сударь, что это светопреставление.
No one has ever beheld such outbreaks among the students! It is the accursed inventions of this century that are ruining everything,-artilleries, bombards, and, above all, printing, that other German pest.	Никогда еще среди школяров не наблюдалось такой распущенности, и все это наделали проклятые изобретения: пушки, кулеврины, бомбарды, а главное книгопечатание, эта новая германская чума.
No more manuscripts, no more books! printing will kill bookselling.	Нет уж более рукописных сочинений и книг. Печать убивает книжную торговлю.
It is the end of the world that is drawing nigh."	Наступают последние времена.
"I see that plainly, from the progress of velvet stuffs," said the fur-merchant.	- Это заметно и по тому, как стала процветать торговля бархатом, ответил меховщик.
At this moment, midday sounded.	Но тут пробило двенадцать.
"Ha!" exclaimed the entire crowd, in one voice.	- А-а! - единым вздохом ответила толпа.

The scholars held their peace.	Школяры притихли.
Then a great hurly-burly ensued; a vast movement of feet, hands, and heads; a general outbreak of coughs and handkerchiefs; each one arranged himself, assumed his post, raised himself up, and grouped himself.	Затем поднялась невероятная сумятица; зашаркали ноги, задвигались головы; послышалось оглушительное сморканье и кашель; каждый старался приладиться, примоститься, приподняться.
Then came a great silence; all necks remained outstretched, all mouths remained open, all glances were directed towards the marble table.	Наконец наступила полная тишина: все шеи были вытянуты, все рты полуоткрыты, все взгляды устремлены на мраморный стол.
Nothing made its appearance there.	Но ничего нового на нем не появилось.
The bailiff’s four sergeants were still there, stiff, motionless, as painted statues.	Там по-прежнему стояли четыре судебных пристава, застывшие и неподвижные, словно раскрашенные статуи.
All eyes turned to the estrade reserved for the Flemish envoys.	Тогда все глаза обратились к возвышению, предназначенному для фландрских послов.
The door remained closed, the platform empty.	Дверь была все так же закрыта, на возвышении -никого.
This crowd had been waiting since daybreak for three things: noonday, the embassy from Flanders, the mystery play.	Собравшаяся с утра толпа ждала полудня, послов Фландрии и мистерии.
Noonday alone had arrived on time.	Своевременно явился только полдень.
On this occasion, it was too much.	Это было уже слишком!
They waited one, two, three, five minutes, a quarter of an hour; nothing came.	Подождали еще одну, две, три, пять минут, четверть часа; никто не появлялся.
The dais remained empty, the theatre dumb.	Помост пустовал, сцена безмолвствовала.
In the meantime, wrath had succeeded to impatience.	Нетерпение толпы сменилось гневом.
Irritated words circulated in a low tone, still, it is true.	Слышались возгласы возмущения, правда, еще негромкие.
"The mystery! the mystery!" they murmured, in hollow voices.	"Мистерию! Мистерию!" - раздавался приглушенный ропот.
Heads began to ferment.	Возбуждение нарастало.
A tempest, which was only rumbling in the distance as yet, was floating on the surface of this crowd.	Гроза, дававшая о себе знать пока лишь громовыми раскатами, веяла над толпой.
It was Jehan du Moulin who struck the first spark from it.	Жеан Мельник был первым, вызвавшим вспышку молнии.
"The mystery, and to the devil with the Flemings!" he exclaimed at the full force of his lungs, twining like a serpent around his pillar.	- Мистерию, и к черту фландрцев! - крикнул он во всю глотку, обвившись, словно змея, вокруг своей капители.
The crowd clapped their hands.	Толпа принялась рукоплескать.
"The mystery!" it repeated, "and may all the devils take Flanders!"	-Мистерию, мистерию! А Фландрию ко всем чертям! - повторила толпа.

"We must have the mystery instantly," resumed the student; "or else, my advice is that we should hang the bailiff of the courts, by way of a morality and a comedy."	- Подать мистерию, и притом немедленно! -продолжал школяр. - А то, пожалуй, придется нам для развлечения и в назидание повесить главного судью.
"Well said," cried the people, "and let us begin the hanging with his sergeants."	- Верно! - завопила толпа. - А для начала повесим его стражу!
A grand acclamation followed.	Поднялся невообразимый шум.
The four poor fellows began to turn pale, and to exchange glances.	Четыре несчастных пристава побледнели и переглянулись.
The crowd hurled itself towards them, and they already beheld the frail wooden railing, which separated them from it, giving way and bending before the pressure of the throng.	Народ двинулся на них, и им уже чудилось, что под его напором прогибается и подается хрупкая деревянная балюстрада, отделявшая их от зрителей.
It was a critical moment.	То была опасная минута.
"To the sack, to the sack!" rose the cry on all sides.	- Вздернуть их! Вздернуть! - кричали со всех сторон.
At that moment, the tapestry of the dressing-room, which we have described above, was raised, and afforded passage to a personage, the mere sight of whom suddenly stopped the crowd, and changed its wrath into curiosity as by enchantment.	В это мгновение приподнялся ковер описанной нами выше одевальной и пропустил человека, одно появление которого внезапно усмирило толпу и, точно по мановению волшебного жезла, превратило ее гнев в любопытство.
"Silence! silence!"	- Тише! Тише! - раздались голоса.
The personage, but little reassured, and trembling in every limb, advanced to the edge of the marble table with a vast amount of bows, which, in proportion as he drew nearer, more and more resembled genuflections.	Человек, дрожа всем телом, отвешивая бесчисленные поклоны, неуверенно двинулся к краю мраморного стола, и с каждым шагом его поклоны становились все более похожими на коленопреклонения.
In the meanwhile, tranquillity had gradually been restored.	Мало-помалу водворилась тишина.
All that remained was that slight murmur which always rises above the silence of a crowd.	Слышался лишь тот еле уловимый гул, который всегда стоит над молчащей толпой.
"Messieurs the bourgeois," said he, "and mesdemoiselles the bourgeoises, we shall have the honor of declaiming and representing, before his eminence, monsieur the cardinal, a very beautiful morality which has for its title,	-Господа горожане и госпожи горожанки!-сказал вошедший. - Нам предстоит высокая честь декламировать и представлять в присутствии его высокопреосвященства кардинала превосходную моралитэ под названием
' The Good Judgment of Madame the Virgin Mary.'	"Праведный суд Пречистой девы Марии".
I am to play Jupiter.	Я буду изображать Юпитера.
His eminence is, at this moment, escorting the very honorable embassy of the Duke of Austria; which is detained, at present, listening to the harangue of monsieur the rector of the university, at the gate Baudets.	Его преосвященство сопровождает в настоящую минуту почетное посольство герцога Австрийского, которое несколько замешкалось, выслушивая у ворот Боде приветственную речь ректора Университета.
As soon as his illustrious eminence, the cardinal, arrives, we will begin."	Как только его святейшество прибудет, мы сейчас же начнем.

It is certain, that nothing less than the intervention of Jupiter was required to save the four unfortunate sergeants of the bailiff of the courts.	Нет сомнения, что только вмешательство самого Юпитера помогло спасти от смерти четырех несчастных приставов.
If we had the happiness of having invented this very veracious tale, and of being, in consequence, responsible for it before our Lady Criticism, it is not against us that the classic precept, Nec deus intersit, could be invoked.	Если бы нам выпало счастье самим выдумать эту вполне достоверную историю, а значат, и быть ответственными за ее содержание перед судом преподобной нашей матери-критики, то во всяком случае против нас нельзя было бы выдвинуть классического правила: Nec Deus intersit.
Moreover, the costume of Seigneur Jupiter, was very handsome, and contributed not a little towards calming the crowd, by attracting all its attention.	Надо сказать, что одеяние господина Юпитера было очень красиво и также немало способствовало успокоению толпы, привлекая к себе ее внимание.
Jupiter was clad in a coat of mail, covered with black velvet, with gilt nails; and had it not been for the rouge, and the huge red beard, each of which covered one-half of his face,-had it not been for the roll of gilded cardboard, spangled, and all bristling with strips of tinsel, which he held in his hand, and in which the eyes of the initiated easily recognized thunderbolts,-had not his feet been flesh-colored, and banded with ribbons in Greek fashion, he might have borne comparison, so far as the severity of his mien was concerned, with a Breton archer from the guard of Monsieur de Berry.	Он был одет в кольчугу, обтянутую черным бархатом с золотой вышивкой; голову его прикрывала двухконечная шляпа с пуговицами позолоченного серебра; и не будь его лицо частью нарумянено, частью покрыто густой бородой, не держи он в руках усыпанной мишурой и обмотанной канителью трубки позолоченного картона, в которой искушенный глаз легко мог признать молнию, не будь его ноги обтянуты в трико телесного цвета и на греческий манер обвиты лентами, - этот Юпитер по своей суровой осанке мог бы легко выдержать сравнение с любым бретонским стрелком из отряда герцога Беррийского.
CHAPTER II. PIERRE GRINGOIRE.	II. Пьер Гренгуар
Nevertheless, as be harangued them, the satisfaction and admiration unanimously excited by his costume were dissipated by his words; and when he reached that untoward conclusion:	Однако, пока он держал свою торжественную речь, всеобщее удовольствие и восхищение, возбужденные его костюмом, постепенно рассеивались, а когда он пришел к злополучному заключению:
"As soon as his illustrious eminence, the cardinal, arrives, we will begin," his voice was drowned in a thunder of hooting.	"Как только его святейшество прибудет, мы сейчас же начнем", - его голос затерялся в буре гиканья и свиста.
"Begin instantly! The mystery! the mystery immediately!" shrieked the people.	- Немедленно начинайте мистерию! Мистерию немедленно! - кричала толпа.
And above all the voices, that of Johannes de Molendino was audible, piercing the uproar like the fife's derisive serenade:	И среди всех голосов отчетливо выделялся голос Жоаннеса де Молендино, прорезавший общий гул, подобно дудке на карнавале в Ниме.
"Commence instantly!" yelped the scholar.	- Начинайте сию же минуту! - визжал школяр.
"Down with Jupiter and the Cardinal de Bourbon!" vociferated Robin Poussepain and the other clerks perched in the window.	- Долой Юпитера и кардинала Бурбонского! -вопил Робен Пуспен и прочие школяры, угнездившиеся на подоконнике.
"The morality this very instant!" repeated the crowd; "this very instant! the sack and the rope for the comedians, and the cardinal!"	- Давайте моралитэ! - вторила толпа. - Сейчас же, сию минуту, а не то мешок и веревка для комедиантов и кардинала!

Poor Jupiter, haggard, frightened, pale beneath his rouge, dropped his thunderbolt, took his cap in his hand; then he bowed and trembled and stammered:	Несчастный Юпитер, ошеломленный, испуганный, побледневший под слоем румян, уронил молнию, снял шляпу, поклонился и, дрожа от страха, пролепетал:
"His eminence-the ambassadors-Madame Marguerite of Flanders-."	- Его высокопреосвященство, послы... госпожа Маргарита Фландрская...
He did not know what to say.	Он не знал, что сказать.
In truth, he was afraid of being hung.	В глубине души он опасался, что его повесят.
Hung by the populace for waiting, hung by the cardinal for not having waited, he saw between the two dilemmas only an abyss; that is to say, a gallows.	Его повесит толпа, если он ее заставит ждать, его повесит кардинал, если он его не дождется; куда ни повернись, перед ним разверзалась пропасть, то есть виселица.
Luckily, some one came to rescue him from his embarrassment, and assume the responsibility.	К счастью, какой-то человек пришел ему на выручку и принял всю ответственность на себя.
An individual who was standing beyond the railing, in the free space around the marble table, and whom no one had yet caught sight of, since his long, thin body was completely sheltered from every visual ray by the diameter of the pillar against which he was leaning; this individual, we say, tall, gaunt, pallid, blond, still young, although already wrinkled about the brow and cheeks, with brilliant eyes and a smiling mouth, clad in garments of black serge, worn and shining with age, approached the marble table, and made a sign to the poor sufferer.	Этот незнакомец стоял по ту сторону балюстрады, в пространстве, остававшемся свободным вокруг мраморного стола, и до сей поры не был никем примечен благодаря тому, что его долговязая и тощая особа не могла попасть ни в чье поле зрения, будучи заслонена массивным каменным столбом, к которому он прислонялся. Это был высокий, худой, бледный, белокурый и еще молодой человек, хотя щеки и лоб его уже бороздили морщины; его черный саржевый камзол потерся и залоснился от времени. Сверкая глазами и улыбаясь, он приблизился к мраморному столу и сделал знак рукой несчастному страдальцу.
But the other was so confused that he did not see him.	Но тот до того растерялся, что ничего не замечал.
The new comer advanced another step.	Новоприбывший сделал шаг вперед.
"Jupiter," said he, "my dear Jupiter!"	- Юпитер! - сказал он. - Милейший Юпитер!
The other did not hear.	Тот не слышал его.
At last, the tall blond, driven out of patience, shrieked almost in his face,-	Потеряв терпение, высокий блондин крикнул ему чуть не в самое ухо:
"Michel Giborne!"	- Мишель Жиборн!
"Who calls me?" said Jupiter, as though awakened with a start.	- Кто меня зовет? - как бы внезапно пробудившись от сна, спросил Юпитер.
"I," replied the person clad in black.	-Я, - ответил незнакомец в черном.
"Ah!" said Jupiter.	-А! - произнес Юпитер.
"Begin at once," went on the other. "Satisfy the populace; I undertake to appease the bailiff, who will appease monsieur the cardinal."	- Начинайте сейчас же! - продолжал тот. -Удовлетворите требование народа. Я берусь умилостивить судью, а тот в свою очередь умилостивит кардинала.
Jupiter breathed once more.	Юпитер облегченно вздохнул.

"Messeigneurs the bourgeois," he cried, at the top of his lungs to the crowd, which continued to hoot him, "we are going to begin at once."	- Всемилостивейшие господа горожане! - крикнул он во весь голос толпе, все еще продолжавшей его освистывать. - Мы сейчас начнем!
"Evoe Jupiter!	- Evoe, Jupiter!
Plaudite cives!	Plaudite, cives! - закричали школяры.
All hail, Jupiter! Applaud, citizens!" shouted the scholars. "Noel! Noel! good, good," shouted the people.	- Слава! Слава! - закричала толпа.
The hand clapping was deafening, and Jupiter had already withdrawn under his tapestry, while the hall still trembled with acclamations.	Раздался оглушительный взрыв рукоплесканий, и даже после того, как Юпитер ушел за занавес, зала все еще дрожала от приветственных криков.
In the meanwhile, the personage who had so magically turned the tempest into dead calm, as our old and dear Corneille puts it, had modestly retreated to the half-shadow of his pillar, and would, no doubt, have remained invisible there, motionless, and mute as before, had he not been plucked by the sleeve by two young women, who, standing in the front row of the spectators, had noticed his colloquy with Michel Giborne-Jupiter.	Тем временем незнакомец, столь магически превративший "бурю в штиль", как говорит наш милый старик Корнель, скромно отступил в полумрак своего каменного столба, и, несомненно, по-прежнему остался бы там невидим, недвижим и безмолвен, не окликни его две молодые женщины, сидевшие в первом ряду и обратившие внимание на его беседу с Мишелем Жиборном Юпитером.
"Master," said one of them, making him a sign to approach.	- Мэтр! - позвала его одна из них, делая ему знак приблизиться.
"Hold your tongue, my dear Li?narde," said her neighbor, pretty, fresh, and very brave, in consequence of being dressed up in her best attire. "He is not a clerk, he is a layman; you must not say master to him, but messire."	- Тес, милая Лиенарда, - сказала ее соседка, хорошенькая, цветущая, по-праздничному расфранченная девушка, - он не духовное лицо, а светское, к нему следует обращаться не "мэтр", а "мессир".
"Messire," said Li?narde.	- Мессир! - повторила Лиенарда.
The stranger approached the railing.	Незнакомец приблизился к балюстраде.
"What would you have of me, damsels?" he asked, with alacrity.	- Что угодно, сударыни? - учтиво спросил он.
"Oh! nothing," replied Li?narde, in great confusion; "it is my neighbor, Gisquette la Gencienne, who wishes to speak with you."	- О, ничего! - смутившись, ответила Лиенарда. -Это моя соседка, Жискета ла Жансьен, хочет вам что-то сказать.
"Not so," replied Gisquette, blushing; "it was Li?narde who called you master; I only told her to say messire."	- Да нет же, - зардевшись, возразила Жискета. -Лиенарда окликнула вас "мэтр", а я поправила ее и объяснила, что вас следует назвать "мессир".
The two young girls dropped their eyes.	Девушки потупили глазки.
The man, who asked nothing better than to enter into conversation, looked at them with a smile.	Незнакомец не прочь был завязать беседу; он, улыбаясь, глядел на них.
"So you have nothing to say to me, damsels?"	- Итак, вам нечего мне сказать, сударыни?
"Oh! nothing at all," replied Gisquette.	- О нет, решительно нечего, - ответила Жискета.
"Nothing," said Li?narde.	- Нечего, - повторила Лиенарда.

The tall, light-haired young man retreated a step; but the two curious maidens had no mind to let slip their prize.	Высокий молодой блондин хотел было уйти, но любопытным девушкам не хотелось выпускать добычу из рук.
"Messire," said Gisquette, with the impetuosity of an open sluice, or of a woman who has made up her mind, "do you know that soldier who is to play the part of Madame the Virgin in the mystery?"	- Мессир! - со стремительностью воды, врывающейся в открытый шлюз, или женщины, принявшей твердое решение, обратилась к нему Жискета. Вам, как видно, знаком этот военный, который будет играть роль Пречистой девы в мистерии?
"You mean the part of Jupiter?" replied the stranger.	- Вы желаете сказать - роль Юпитера? - спросил незнакомец.
"H?! yes," said Li?narde, "isn't she stupid?	- Да, да! - воскликнула Лиенарда. - Какая она дурочка!
So you know Jupiter?"	Так вы знакомы с Юпитером!
"Michel Giborne?" replied the unknown; "yes, madam."	- С Мишелем Жиборном? Да, знаком, сударыня.
"He has a fine beard!" said Li?narde.	- Какая у него изумительная борода! - сказала Лиенарда.
"Will what they are about to say here be fine?" inquired Gisquette, timidly.	- А то, что они сейчас будут представлять, красиво? - застенчиво спросила Жискета.
"Very fine, mademoiselle," replied the unknown, without the slightest hesitation.	- Великолепно, сударыня, - без малейшей запинки ответил незнакомец.
"What is it to be?" said Li?narde.	- Что же это будет? - спросила Лиенарда.
"'The Good Judgment of Madame the Virgin,'-a morality, if you please, damsel."	- Праведный суд Пречистой девы Марии -моралитэ, сударыня.
"Ah! that makes a difference," responded Li?narde.	- Ах вот что? - сказала Лиенарда.
A brief silence ensued-broken by the stranger.	Последовало короткое молчание. Неизвестный прервал его:
"It is a perfectly new morality, and one which has never yet been played."	- Это совершенно новая моралитэ, ее еще ни разу не представляли.
"Then it is not the same one," said Gisquette, "that was given two years ago, on the day of the entrance of monsieur the legate, and where three handsome maids played the parts-"	- Значит, это не та, которую играли два года тому назад, в день прибытия папского посла, когда три хорошенькие девушки изображали...
"Of sirens," said Li?narde.	- Сирен, - подсказала Лиенарда.
"And all naked," added the young man.	- Совершенно обнаженных, - добавил молодой человек.
Li?narde lowered her eyes modestly.	Лиенарда стыдливо опустила глазки.
Gisquette glanced at her and did the same.	Жискета, взглянув на нее, последовала ее примеру.
He continued, with a smile,-	Незнакомец, улыбаясь, продолжал:
"It was a very pleasant thing to see.	-То было очень занятное зрелище.

To-day it is a morality made expressly for Madame the Demoiselle of Flanders."	А нынче будут представлять моралитэ, написанную в честь принцессы Фландрской.
"Will they sing shepherd songs?" inquired Gisquette.	- А будут петь пасторали? - спросила Жискета.
"Fie!" said the stranger, "in a morality? you must not confound styles.	- Фи! - сказал незнакомец. - В моралитэ? Не нужно смешивать разные жанры.
If it were a farce, well and good."	Будь это шутливая пьеса, тогда сколько угодно!
"That is a pity," resumed Gisquette. "That day, at the Ponceau Fountain, there were wild men and women, who fought and assumed many aspects, as they sang little motets and bergerettes."	- Жаль, - проговорила Жискета. - А в тот день мужчины и женщины вокруг фонтана Понсо разыгрывали дикарей, сражались между собой и принимали всякие позы, когда пели пасторали и мотеты.
"That which is suitable for a legate," returned the stranger, with a good deal of dryness, "is not suitable for a princess."	- Что годится для папского посла, то не годится для принцессы, - сухо заметил незнакомец.
"And beside them," resumed Li?narde, "played many brass instruments, making great melodies."	- А около них, - продолжала Лиенарда, - было устроено состязание на духовых инструментах, которые исполняли возвышенные мелодии.
"And for the refreshment of the passers-by," continued Gisquette, "the fountain spouted through three mouths, wine, milk, and hippocrass, of which every one drank who wished."	- А чтоб гуляющие могли освежиться, -подхватила Жискета, - из трех отверстий фонтана били вино, молоко и сладкая настойка. Пил кто только хотел.
"And a little below the Ponceau, at the Trinity," pursued Li?narde, "there was a passion performed, and without any speaking."	- А не доходя фонтана Понсо, близ церкви Пресвятой Троицы, - продолжала Лиенарда, -показывали пантомиму Страсти господни.
"How well I remember that!" exclaimed Gisquette; "God on the cross, and the two thieves on the right and the left."	- Отлично помню! - воскликнула Жискета. -Г осподь бог на кресте, а справа и слева разбойники.
Here the young gossips, growing warm at the memory of the entrance of monsieur the legate, both began to talk at once.	Тут болтушки, разгоряченные воспоминаниями о дне прибытия папского посла, затрещали наперебой:
"And, further on, at the Painters' Gate, there were other personages, very richly clad."	- А немного подальше, близ ворот Живописцев, были еще какие-то нарядно одетые особы.
"And at the fountain of Saint-Innocent, that huntsman, who was chasing a hind with great clamor of dogs and hunting-horns."	- А помнишь, как охотник около фонтана Непорочных под оглушительный шум охотничьих рогов и лай собак гнался за козочкой?
"And, at the Paris slaughter-houses, stages, representing the fortress of Dieppe!"	- А у парижской бойни были устроены подмостки, которые изображали дьепскую крепость!
"And when the legate passed, you remember, Gisquette? they made the assault, and the English all had their throats cut."	- Помнишь, Жискета: едва папский посол проехал, как эту крепость взяли приступом и всем англичанам перерезали глотки?
"And against the gate of the Ch?telet, there were very fine personages!"	- У ворот Шатле тоже были прекрасные актеры!
"And on the Port au Change, which was all draped above!"	- И на мосту Менял, который к тому же был весь обтянут коврами!

"And when the legate passed, they let fly on the bridge more than two hundred sorts of birds; wasn't it beautiful, Li?narde?"	- А как только посол проехал, то с моста выпустили в воздух более двух тысяч всевозможных птиц. Как это было красиво, Лиенарда.
"It will be better to-day," finally resumed their interlocutor, who seemed to listen to them with impatience.	- Сегодня будет еще лучше! - перебил их наконец нетерпеливо внимавший им собеседник.
"Do you promise us that this mystery will be fine?" said Gisquette.	- Вы ручаетесь, что это будет прекрасная мистерия? - спросила Жискета.
"Without doubt," he replied; then he added, with a certain emphasis,-"I am the author of it, damsels."	- Ручаюсь, - сказал он и слегка напыщенным тоном добавил: - Я автор этой мистерии, сударыни!
"Truly?" said the young girls, quite taken aback.	- В самом деле? - воскликнули изумленные девушки.
"Truly!" replied the poet, bridling a little; "that is, to say, there are two of us; Jehan Marchand, who has sawed the planks and erected the framework of the theatre and the woodwork; and I, who have made the piece.	- В самом деле, - приосанившись, ответил поэт. -То есть нас двое: Жеан Маршан, который напилил досок и сколотил театральные подмостки, и я, который написал пьесу.
My name is Pierre Gringoire."	Меня зовут Пьер Гренгуар.
The author of the "Cid" could not have said "Pierre Corneille" with more pride.	Едва ли сам автор "Сида" с большей гордостью произнес бы: "Пьер Корнель".
Our readers have been able to observe, that a certain amount of time must have already elapsed from the moment when Jupiter had retired beneath the tapestry to the instant when the author of the new morality had thus abruptly revealed himself to the innocent admiration of Gisquette and Li?narde.	Читатели могли заметить, что с той минуты, как Юпитер скрылся за ковром, и до того мгновения, как автор новой моралитэ столь неожиданно разоблачил себя, вызвав простодушное восхищение Жискеты и Лиенарды, прошло немало времени.
Remarkable fact: that whole crowd, so tumultuous but a few moments before, now waited amiably on the word of the comedian; which proves the eternal truth, still experienced every day in our theatres, that the best means of making the public wait patiently is to assure them that one is about to begin instantly.	Любопытно, что вся эта возбужденная толпа теперь ожидала начала представления, благодушно положившись на слово комедианта. Вот новое доказательство той вечной истины, которая и доныне каждый день подтверждается в наших театрах: лучший способ заставить публику терпеливо ожидать начала представления - это уверить ее, что спектакль начнется незамедлительно.
However, scholar Johannes had not fallen asleep.	Однако школяр Жеан не дремал.
"Hol? h?!" he shouted suddenly, in the midst of the peaceable waiting which had followed the tumult. "Jupiter, Madame the Virgin, buffoons of the devil! are you jeering at us?	- Эй! - закричал он, нарушив спокойствие, сменившее сумятицу ожидания. - Юпитер! Госпожа богородица! Чертовы фигляры! Вы что же, издеваетесь над нами, что ли?
The piece! the piece! commence or we will commence again!"	Пьесу! Пьесу! Начинайте, не то мы начнем сначала!
This was all that was needed.	Этой угрозы было достаточно.

The music of high and low instruments immediately became audible from the interior of the stage; the tapestry was raised; four personages, in motley attire and painted faces, emerged from it, climbed the steep ladder of the theatre, and, arrived upon the upper platform, arranged themselves in a line before the public, whom they saluted with profound reverences; then the symphony ceased.	Из глубины деревянного сооружения послышались звуки высоких и низких музыкальных инструментов, ковер откинулся. Из-за ковра появились четыре нарумяненные, пестро одетые фигуры. Вскарабкавшись по крутой театральной лестнице на верхнюю площадку, они выстроились перед зрителями в ряд и отвесили по низкому поклону; оркестр умолк.
The mystery was about to begin.	Мистерия началась.
The four personages, after having reaped a rich reward of applause for their reverences, began, in the midst of profound silence, a prologue, which we gladly spare the reader.	Воцарилось благоговейное молчание и, вознагражденные щедрыми рукоплесканиями за свои поклоны, четыре действующих лица начали декламировать пролог, от которого мы охотно избавляем читателя.
Moreover, as happens in our own day, the public was more occupied with the costumes that the actors wore than with the roles that they were enacting; and, in truth, they were right.	К тому же, как нередко бывает и в наши дни, публику больше развлекали костюмы действующих лиц, чем исполняемые ими роли; и это было справедливо.
All four were dressed in parti-colored robes of yellow and white, which were distinguished from each other only by the nature of the stuff; the first was of gold and silver brocade; the second, of silk; the third, of wool; the fourth, of linen.	Все четверо были одеты в наполовину желтые, наполовину белые костюмы; одежда первого была сшита из золотой и серебряной парчи, второго - из шелка, третьего - из шерсти, четвертого - из полотна.
The first of these personages carried in his right hand a sword; the second, two golden keys; the third, a pair of scales; the fourth, a spade: and, in order to aid sluggish minds which would not have seen clearly through the transparency of these attributes, there was to be read, in large, black letters, on the hem of the robe of brocade, MY NAME IS NOBILITY; on the hem of the silken robe, MY NAME IS CLERGY; on the hem of the woolen robe, MY NAME IS MERCHANDISE; on the hem of the linen robe, MY NAME IS LABOR.	Первый в правой руке держал шпагу, второй - два золотых ключа, третий - весы, четвертый - заступ. А чтобы помочь тем тугодумам, которые, несмотря на всю ясность этих атрибутов, не поняли бы их смысла, на подоле парчового одеяния большими черными буквами было вышито: "Я - дворянство", на подоле шелкового: "Я - духовенство", на подоле шерстяного: "Я -купечество", на подоле льняного: "Я -крестьянство".
The sex of the two male characters was briefly indicated to every judicious spectator, by their shorter robes, and by the cap which they wore on their heads; while the two female characters, less briefly clad, were covered with hoods.	Внимательный зритель мог без труда различить среди них две аллегорические фигуры мужского пола - по более короткому платью и по островерхим шапочкам, и две женского пола - по длинным платьям и капюшонам на голове.
Much ill-will would also have been required, not to comprehend, through the medium of the poetry of the prologue, that Labor was wedded to Merchandise, and Clergy to Nobility, and that the two happy couples possessed in common a magnificent golden dolphin, which they desired to adjudge to the fairest only.	Лишь очень неблагожелательно настроенный человек не уловил бы за поэтическим языком пролога того, что Крестьянство состояло в браке с Купечеством, а Духовенство - с Дворянством и что обе счастливые четы сообща владели великолепным золотым дельфином, которого решили присудить красивейшей женщине мира.

So they were roaming about the world seeking and searching for this beauty, and, after having successively rejected the Queen of Golconda, the Princess of Trebizonde, the daughter of the Grand Khan of Tartary, etc., Labor and Clergy, Nobility and Merchandise, had come to rest upon the marble table of the Palais de Justice, and to utter, in the presence of the honest audience, as many sentences and maxims as could then be dispensed at the Faculty of Arts, at examinations, sophisms, determinances, figures, and acts, where the masters took their degrees.	Итак, они отправились странствовать по свету, разыскивая эту красавицу. Отвергнув королеву Голконды, принцессу Трапезундскую, дочь великого хана татарского и проч., Крестьянство, Духовенство, Дворянство и Купечество пришли отдохнуть на мраморном столе Дворца правосудия, выкладывая почтенной аудитории такое количество сентенций, афоризмов, софизмов, определений и поэтических фигур, сколько их полагалось на экзаменах факультета словесных наук при получении звания лиценциата.
All this was, in fact, very fine.	Все это было поистине великолепно!
Nevertheless, in that throng, upon which the four allegories vied with each other in pouring out floods of metaphors, there was no ear more attentive, no heart that palpitated more, not an eye was more haggard, no neck more outstretched, than the eye, the ear, the neck, and the heart of the author, of the poet, of that brave Pierre Gringoire, who had not been able to resist, a moment before, the joy of telling his name to two pretty girls.	Однако ни у кого во всей толпе, на которую четыре аллегорические фигуры наперерыв изливали потоки метафор, не было столь внимательного уха, столь трепетного сердца, столь напряженного взгляда, такой вытянутой шеи, как глаз, ухо, шея и сердце автора, поэта, нашего славного Пьера Гренгуара, который несколько минут назад не мог устоять перед тем, чтобы не назвать свое имя двум хорошеньким девушкам.
He had retreated a few paces from them, behind his pillar, and there he listened, looked, enjoyed.	Он отошел и стал на свое прежнее место за каменным столбом, в нескольких шагах от них; он внимал, он глядел, он упивался.
The amiable applause which had greeted the beginning of his prologue was still echoing in his bosom, and he was completely absorbed in that species of ecstatic contemplation with which an author beholds his ideas fall, one by one, from the mouth of the actor into the vast silence of the audience.	Отзвук благосклонных рукоплесканий, которыми встретили начало его пролога, еще продолжал звучать у него в ушах, и весь он погрузился в то блаженное созерцательное состояние, в каком автор внимает актеру, с чьих уст одна за другой слетают его мысли среди тишины, которую хранит многочисленная аудитория.
Worthy Pierre Gringoire!	О достойный Пьер Гренгуар!
It pains us to say it, but this first ecstasy was speedily disturbed.	Хотя нам и грустно в этом сознаться, но блаженство первых минут было вскоре нарушено.
Hardly had Gringoire raised this intoxicating cup of joy and triumph to his lips, when a drop of bitterness was mingled with it.	Едва Пьер Гренгуар пригубил опьяняющую чашу восторга и торжества, как в нее примешалась капля горечи.
A tattered mendicant, who could not collect any coins, lost as he was in the midst of the crowd, and who had not probably found sufficient indemnity in the pockets of his neighbors, had hit upon the idea of perching himself upon some conspicuous point, in order to attract looks and alms.	Какой-то оборванец, затертый в толпе, что мешало ему просить милостыню, и не нашедший, по-видимому, достаточного возмещения за понесенный им убыток в карманах соседей, вздумал взобраться на местечко повиднее, желая привлечь к себе и взгляды и подаяния.

He had, accordingly, hoisted himself, during the first verses of the prologue, with the aid of the pillars of the reserve gallery, to the cornice which ran round the balustrade at its lower edge; and there he had seated himself, soliciting the attention and the pity of the multitude, with his rags and a hideous sore which covered his right arm.	Едва лишь послышались первые стихи пролога, как он, вскарабкавшись по столбам возвышения, приготовленного для послов, влез на карниз, окаймлявший нижнюю часть балюстрады, и примостился там, словно взывая своими лохмотьями и отвратительной раной на правой руке к вниманию и жалости зрителей.
However, he uttered not a word.	Впрочем, он не произносил ни слова.
The silence which he preserved allowed the prologue to proceed without hindrance, and no perceptible disorder would have ensued, if ill-luck had not willed that the scholar Joannes should catch sight, from the heights of his pillar, of the mendicant and his grimaces.	Покуда он молчал, действие пролога развивалось беспрепятственно, и никакого ощутимого беспорядка не произошло бы, если б на беду школяр Жеан с высоты своего столба не заметил нищего и его гримас.
A wild fit of laughter took possession of the young scamp, who, without caring that he was interrupting the spectacle, and disturbing the universal composure, shouted boldly,-	Безумный смех разобрал молодого повесу, и он, не заботясь о том, что прерывает представление и нарушает всеобщую сосредоточенность, задорно крикнул:
"Look! see that sickly creature asking alms!"	- Поглядите на этого хиляка! Он просит милостыню!
Any one who has thrown a stone into a frog pond, or fired a shot into a covey of birds, can form an idea of the effect produced by these incongruous words, in the midst of the general attention.	Тот, кому случалось бросить камень в болото с лягушками или выстрелом из ружья вспугнуть стаю птиц, легко вообразит себе, какое впечатление вызвали эти неуместные слова среди аудитории, внимательно следившей за представлением.
It made Gringoire shudder as though it had been an electric shock.	Гренгуар вздрогнул, словно его ударило электрическим током.
The prologue stopped short, and all heads turned tumultuously towards the beggar, who, far from being disconcerted by this, saw, in this incident, a good opportunity for reaping his harvest, and who began to whine in a doleful way, half closing his eyes the while,-"Charity, please!"	Пролог оборвался на полуслове, все головы повернулись к нищему, а тот, нисколько не смутившись и видя в этом происшествии лишь подходящий случай собрать жатву, полузакрыл глаза и со скорбным видом затянул: - Подайте Христа ради!
"Well-upon my soul," resumed Joannes, "it's Clopin Trouillefou!	- Вот тебе раз! - продолжал Жеан. - Да ведь это Клопен Труйльфу, клянусь душой!
Hol? he, my friend, did your sore bother you on the leg, that you have transferred it to your arm?"	Эй, приятель! Должно быть, твоя рана на ноге здорово тебе мешала, если ты ее перенес на руку?
So saying, with the dexterity of a monkey, he flung a bit of silver into the gray felt hat which the beggar held in his ailing arm.	И тут же он с обезьяньей ловкостью швырнул мелкую серебряную монету в засаленную шапку нищего, которую тот держал в больной руке.
The mendicant received both the alms and the sarcasm without wincing, and continued, in lamentable tones,-	Нищий, не моргнув глазом, принял и подачку и издевку и продолжал жалобным тоном:
"Charity, please!"	- Подайте Христа ради!

This episode considerably distracted the attention of the audience; and a goodly number of spectators, among them Robin Poussepain, and all the clerks at their head, gayly applauded this eccentric duet, which the scholar, with his shrill voice, and the mendicant had just improvised in the middle of the prologue.	Это происшествие развлекло зрителей; добрая половина их, во главе с Робеном Пуспеном и всеми школярами, принялась весело рукоплескать этому своеобразному дуэту, исполняемому в середине пролога крикливым голосом школяра и невозмутимо монотонным напевом нищего.
Gringoire was highly displeased.	Гренгуар был очень недоволен.
On recovering from his first stupefaction, he bestirred himself to shout, to the four personages on the stage,	Оправившись от изумления, он, даже не удостоив презрительным взглядом двух нарушителей тишины, изо всех сил закричал актерам:
"Go on! What the devil!-go on!"-without even deigning to cast a glance of disdain upon the two interrupters.	- Продолжайте, черт возьми! Продолжайте!
At that moment, he felt some one pluck at the hem of his surtout; he turned round, and not without ill-humor, and found considerable difficulty in smiling; but he was obliged to do so, nevertheless.	В эту минуту он почувствовал, что кто-то потянул его за полу камзола. Досадливо обернувшись, он едва мог заставить себя улыбнуться. А нельзя было не улыбнуться.
It was the pretty arm of Gisquette la Gencienne, which, passed through the railing, was soliciting his attention in this manner.	Это Жискета ла Жансьен, просунув хорошенькую ручку сквозь решетку балюстрады, старалась таким способом привлечь его внимание.
"Monsieur," said the young girl, "are they going to continue?"	- Сударь! - спросила молодая девушка. - А разве они будут продолжать?
"Of course," replied Gringoire, a good deal shocked by the question.	- Конечно, - обиженный подобным вопросом, ответил Гренгуар.
"In that case, messire," she resumed, "would you have the courtesy to explain to me-"	- В таком случае, мессир, - попросила она, -будьте столь любезны, объясните мне...
"What they are about to say?" interrupted Gringoire. "Well, listen."	- То, что они будут говорить?- прервал ее Гренгуар.- Извольте. Итак...
"No," said Gisquette, "but what they have said so far."	- Да нет же, - сказала Жискета, - объясните мне, что они говорили до сих пор.
Gringoire started, like a man whose wound has been probed to the quick.	Гренгуар подпрыгнул, подобно человеку, у которого задели открытую рану.
"A plague on the stupid and dull-witted little girl!" he muttered, between his teeth.	-Черт бы побрал эту дурищу! - пробормотал он сквозь зубы.
From that moment forth, Gisquette was nothing to him.	В эту минуту Жискета погибла в его глазах.
In the meantime, the actors had obeyed his injunction, and the public, seeing that they were beginning to speak again, began once more to listen, not without having lost many beauties in the sort of soldered joint which was formed between the two portions of the piece thus abruptly cut short.	Между тем актеры вняли его настояниям, а публика, убедившись, что они стали декламировать, принялась их слушать, хотя вследствие происшествия, столь неожиданно разделившего пролог на две части, она упустила множество красот пьесы.
Gringoire commented on it bitterly to himself.	Гренгуар с горечью думал об этом.
Nevertheless, tranquillity was gradually restored, the scholar held his peace, the mendicant counted over some coins in his hat, and the piece resumed the upper hand.	Все же мало-помалу воцарилась тишина, школяр умолк, нищий пересчитывал монеты в своей шапке, и пьеса пошла своим чередом.

It was, in fact, a very fine work, and one which, as it seems to us, might be put to use to-day, by the aid of a little rearrangement.	В сущности, это было великолепное произведение, и мы даже находим, что с некоторыми поправками им можно при желании воспользоваться и в наши дни.
The exposition, rather long and rather empty, that is to say, according to the rules, was simple; and Gringoire, in the candid sanctuary of his own conscience, admired its clearness.	Фабула пьесы, слегка растянутой и бессодержательной, что было в порядке вещей в те времена, отличалась простотой, и Гренгуар в глубине души восхищался ее ясностью.
As the reader may surmise, the four allegorical personages were somewhat weary with having traversed the three sections of the world, without having found suitable opportunity for getting rid of their golden dolphin.	Само собой разумеется, четыре аллегорические фигуры, не найдя уважительной причины для того, чтобы отделаться от своего золотого дельфина, утомились, объехав три части света.
Thereupon a eulogy of the marvellous fish, with a thousand delicate allusions to the young betrothed of Marguerite of Flanders, then sadly cloistered in at Amboise, and without a suspicion that Labor and Clergy, Nobility and Merchandise had just made the circuit of the world in his behalf.	Затем следовало похвальное слово чудо-рыбе, заключавшее в себе множество деликатных намеков на юного жениха Маргариты Фландрской, который тогда скучал один в своем Амбуазском замке, не подозревая, что Крестьянство и Духовенство, Дворянство и Купечество ради него объездили весь свет.
The said dauphin was then young, was handsome, was stout, and, above all (magnificent origin of all royal virtues), he was the son of the Lion of France.	Итак, упомянутый дельфин был молод, был прекрасен, был могуч, а главное (вот дивный источник всех королевских добродетелей!) он был сыном льва Франции.
I declare that this bold metaphor is admirable, and that the natural history of the theatre, on a day of allegory and royal marriage songs, is not in the least startled by a dolphin who is the son of a lion.	Я утверждаю, что эта смелая метафора очаровательна и что в день, посвященный аллегориям и эпиталамам в честь королевского бракосочетания, естественная история, процветающая на театральных подмостках, нисколько не бывает смущена тем, что лев породил дельфина.
It is precisely these rare and Pindaric mixtures which prove the poet's enthusiasm.	Столь редкостное и высокопарное сравнение свидетельствует лишь о поэтическом восторге.
Nevertheless, in order to play the part of critic also, the poet might have developed this beautiful idea in something less than two hundred lines.	Но справедливость требует заметить, что поэту для развития этой великолепной мысли двухсот стихов было многовато.
It is true that the mystery was to last from noon until four o'clock, in accordance with the orders of monsieur the provost, and that it was necessary to say something.	Правда, по распоряжению прево мистерии надлежало длиться с полудня до четырех часов, и надо же было актерам что-то говорить.
Besides, the people listened patiently.	Впрочем, толпа слушала терпеливо.
All at once, in the very middle of a quarrel between Mademoiselle Merchandise and Madame Nobility, at the moment when Monsieur Labor was giving utterance to this wonderful line,-	Внезапно, в самый разгар ссоры между Купечеством и Дворянством, в то время когда Крестьянство произносило следующие изумительные стихи:
In forest ne'er was seen a more triumphant beast; the door of the reserved gallery which had hitherto remained so inopportunely closed, opened still more inopportunely; and the ringing voice of the usher announced abruptly,	Нет, царственней его не видывали зверя, дверь почетного возвышения, до сих пор остававшаяся так некстати закрытой, еще более некстати распахнулась, и звучный голос привратника провозгласил:

"His eminence, Monseigneur the Cardinal de Bourbon."	- Его высокопреосвященство кардинал Бурбонский!
CHAPTER III. MONSIEUR THE CARDINAL.	III. Кардинал
Poor Gringoire! the din of all the great double petards of the Saint-Jean, the discharge of twenty arquebuses on supports, the detonation of that famous serpentine of the Tower of Billy, which, during the siege of Paris, on Sunday, the twenty-sixth of September, 1465, killed seven Burgundians at one blow, the explosion of all the powder stored at the gate of the Temple, would have rent his ears less rudely at that solemn and dramatic moment, than these few words, which fell from the lips of the usher,	Бедный Гренгуар! Треск огромных двойных петард в Иванов день, залп двадцати крепостных аркебуз, выстрел знаменитой кулеврины на башне Бильи, из которой в воскресенье 29 сентября 1465 года, во время осады Парижа, было убито одним ударом семь бургундцев, взрыв порохового склада у ворот Тампль - все это не столь сильно оглушило бы его в такую торжественную и драматическую минуту, как эта короткая фраза привратника:
"His eminence, Monseigneur the Cardinal de Bourbon."	"Его высокопреосвященство кардинал Бурбонский!"
It is not that Pierre Gringoire either feared or disdained monsieur the cardinal.	И отнюдь не потому, что Пьер Гренгуар боялся или презирал кардинала.
He had neither the weakness nor the audacity for that.	Он не отличался ни малодушием, ни высокомерием.
A true eclectic, as it would be expressed nowadays, Gringoire was one of those firm and lofty, moderate and calm spirits, which always know how to bear themselves amid all circumstances (stare in dimidio rerum), and who are full of reason and of liberal philosophy, while still setting store by cardinals.	Истый эклектик, как выражаются ныне, Гренгуар принадлежал к числу тех возвышенных и твердых, уравновешенных и спокойных людей, которые умеют во всем придерживаться золотой середины, stare in dimidio rerum, всегда здраво рассуждают и склонны к свободомыслию, отдавая в то же время должное кардиналам.
A rare, precious, and never interrupted race of philosophers to whom wisdom, like another Ariadne, seems to have given a clew of thread which they have been walking along unwinding since the beginning of the world, through the labyrinth of human affairs.	Эта ценная, никогда не вымирающая порода философов, казалось, получила от мудрости, сей новой Ариадны, клубок нитей, который, разматываясь, ведет их от сотворения мира сквозь лабиринт всех дел человеческих.
One finds them in all ages, ever the same; that is to say, always according to all times.	Они существуют во все времена и эпохи и всегда одинаковы, то есть всегда соответствуют своему времени.
And, without reckoning our Pierre Gringoire, who may represent them in the fifteenth century if we succeed in bestowing upon him the distinction which he deserves, it certainly was their spirit which animated Father du Breul, when he wrote, in the sixteenth, these naively sublime words, worthy of all centuries:	Оставив в стороне нашего Пьера Гренгуара, который, если бы нам удалось дать его истинный образ, был бы их представителем в XV веке, мы должны сказать, что именно их дух вдохновлял отца дю Бреля, когда он в XVI столетии писал следующие божественно-наивные, достойные перейти из века в век строки:
"I am a Parisian by nation, and a Parrhisian in language, for parrhisia in Greek signifies liberty of speech; of which I have made use even towards messeigneurs the cardinals, uncle and brother to Monsieur the Prince de Conty, always with respect to their greatness, and without offending any one of their suite, which is much to say."	"Я парижанин по рождению и "паризианин" по манере говорить, ибо parrhisia по-гречески означает "свобода слова", коей я и докучал даже кардиналам, дяде и брату принца Конти, но всегда с полным уважением к их высокому сану и не оскорбляя никого из их свиты, а это уже немалая заслуга".

There was then neither hatred for the cardinal, nor disdain for his presence, in the disagreeable impression produced upon Pierre Gringoire.	Итак, в том неприятном впечатлении, которое произвело на Пьера Гренгуара появление кардинала, не было ни личной ненависти к кардиналу, ни пренебрежения к факту его присутствия.
Quite the contrary; our poet had too much good sense and too threadbare a coat, not to attach particular importance to having the numerous allusions in his prologue, and, in particular, the glorification of the dauphin, son of the Lion of France, fall upon the most eminent ear.	Напротив, наш поэт, обладая изрядной дозой здравого смысла и изношенным камзолом, придавал особое значение тому, чтобы его намеки в прологе, особенно похвалы, расточаемые дофину, сыну льва Франции, дошли до высокопреосвященного слуха.
But it is not interest which predominates in the noble nature of poets.	Но отнюдь не корысть преобладает в благородной натуре поэтов.
I suppose that the entity of the poet may be represented by the number ten; it is certain that a chemist on analyzing and pharmacopolizing it, as Rabelais says, would find it composed of one part interest to nine parts of self-esteem.	Я полагаю, что если сущность поэта может быть обозначена числом десять, то какой-нибудь химик, анализируя и фармакополизируя ее, как выражается Рабле, вероятно, нашел бы в ней одну десятую корыстолюбия и девять десятых самолюбия.
Now, at the moment when the door had opened to admit the cardinal, the nine parts of self-esteem in Gringoire, swollen and expanded by the breath of popular admiration, were in a state of prodigious augmentation, beneath which disappeared, as though stifled, that imperceptible molecule of which we have just remarked upon in the constitution of poets; a precious ingredient, by the way, a ballast of reality and humanity, without which they would not touch the earth.	В ту минуту, когда двери распахнулись, пропуская кардинала, эти девять десятых самолюбия Гренгуара, распухнув и вздувшись под действием народного восхищения, достигли удивительных размеров и задавили неприметную молекулу корыстолюбия, которую мы только что обнаружили в натуре поэтов. Впрочем, молекула эта драгоценна: она представляет собой тот балласт реальности и человеческой природы, без которого поэты не могли бы коснуться земли.
Gringoire enjoyed seeing, feeling, fingering, so to speak an entire assembly (of knaves, it is true, but what matters that?) stupefied, petrified, and as though asphyxiated in the presence of the incommensurable tirades which welled up every instant from all parts of his bridal song.	Гренгуар наслаждался, ощущая, наблюдая и, так сказать, осязая все это сборище, состоявшее, правда, из бездельников, но зато оцепеневших от изумления, словно захлебнувшихся в потоках нескончаемых тирад, которые изливались из каждой части его эпиталамы.
I affirm that he shared the general beatitude, and that, quite the reverse of La Fontaine, who, at the presentation of his comedy of the "Florentine," asked,	Я утверждаю, что Гренгуар разделял всеобщий восторг и, в противоположность Лафонтену, который на представлении своей комедии Флорентинеу, спросил:
"Who is the ill-bred lout who made that rhapsody?" Gringoire would gladly have inquired of his neighbor,	"Что за невежда сочинил эти бредни? ", наш поэт охотно осведомился бы у соседа:
"Whose masterpiece is this?" The reader can now judge of the effect produced upon him by the abrupt and unseasonable arrival of the cardinal.	"Кем написан этот шедевр?" И потому легко представить себе то действие, какое на него должно было произвести внезапное и несвоевременное появление кардинала.
That which he had to fear was only too fully realized.	Опасения Гренгуара оправдались.
The entrance of his eminence upset the audience.	Прибытие его высокопреосвященства взбудоражило аудиторию.
All heads turned towards the gallery.	Все головы повернулись к возвышению.

It was no longer possible to hear one's self.	Поднялся оглушительный шум.
"The cardinal!	"Кардинал!
The cardinal!" repeated all mouths.	Кардинал!" - повторяли тысячи уст.
The unhappy prologue stopped short for the second time.	Злополучный пролог был прерван вторично.
The cardinal halted for a moment on the threshold of the estrade.	Кардинал помедлил минуту у ступенек, ведущих на возвышение.
While he was sending a rather indifferent glance around the audience, the tumult redoubled.	Пока он окидывал довольно равнодушным взором толпу, всеобщее возбуждение усилилось.
Each person wished to get a better view of him.	Каждому хотелось разглядеть кардинала.
Each man vied with the other in thrusting his head over his neighbor's shoulder.	Каждый старался поднять голову выше плеча соседа.
He was, in fact, an exalted personage, the sight of whom was well worth any other comedy.	Это было действительно высокопоставленное лицо, созерцание которого стоило любых других зрелищ.
Charles, Cardinal de Bourbon, Archbishop and Comte of Lyon, Primate of the Gauls, was allied both to Louis XI., through his brother, Pierre, Seigneur de Beaujeu, who had married the king's eldest daughter, and to Charles the Bold through his mother, Agnes of Burgundy.	Карл, кардинал Бурбонский, архиепископ и граф Лионский, примас Г алльский, был связан родственными узами и с Людовиком XI через своего брата Пьера, сеньора Боже, женатого на старшей дочери короля, и с Карлом Смелым через свою мать Агнесу Бургундскую.
Now, the dominating trait, the peculiar and distinctive trait of the character of the Primate of the Gauls, was the spirit of the courtier, and devotion to the powers that be.	Отличительными, коренными чертами характера примаса Галльского были гибкость царедворца и раболепие перед власть имущими.
The reader can form an idea of the numberless embarrassments which this double relationship had caused him, and of all the temporal reefs among which his spiritual bark had been forced to tack, in order not to suffer shipwreck on either Louis or Charles, that Scylla and that Charybdis which had devoured the Duc de Nemours and the Constable de Saint-Pol.	Легко вообразить себе те многочисленные затруднения, которые ему доставляло это двойное родство, и все те подводные камни светской жизни, между которыми его умственный челн вынужден был лавировать, дабы не разбиться, налетев на Людовика или на Карла - эту Сциллу и Харибду, уже поглотивших герцога Немурского и конетабля Сен-Поля.
Thanks to Heaven's mercy, he had made the voyage successfully, and had reached home without hindrance.	Милостью неба кардинал сумел благополучно разделаться с этим путешествием и беспрепятственно достигнуть Рима, то есть кардинальской мантии.
But although he was in port, and precisely because he was in port, he never recalled without disquiet the varied haps of his political career, so long uneasy and laborious.	Но хотя он и находился в гавани или, точнее говоря, именно потому, что он находился в гавани, он не мог спокойно вспоминать о превратностях своей долгой политической карьеры, исполненной тревог и тягот.
Thus, he was in the habit of saying that the year 1476 had been "white and black" for him-meaning thereby, that in the course of that year he had lost his mother, the Duchesse de la Bourbonnais, and his cousin, the Duke of Burgundy, and that one grief had consoled him for the other.	И он часто повторял, что 1476 год был для него "черным и белым", подразумевая под этим, что в один и тот же год он лишился матери, герцогини Бурбонской, и своего двоюродного брата, герцога Бургундского, и что одна утрата смягчила для него горечь другой.

Nevertheless, he was a fine man; he led a joyous cardinal's life, liked to enliven himself with the royal vintage of Challuau, did not hate Richarde la Garmoise and Thomasse la Saillarde, bestowed alms on pretty girls rather than on old women,-and for all these reasons was very agreeable to the populace of Paris.	Впрочем, он был человек добродушный, вел веселую жизнь, охотно попивал вино из королевских виноградников Шальо, благосклонно относился к Ришарде ла Гармуаз и к Томасе ла Сальярд, охотнее подавал милостыню хорошеньким девушкам, нежели старухам, и за все это был любим простонародьем Парижа.
He never went about otherwise than surrounded by a small court of bishops and abb?s of high lineage, gallant, jovial, and given to carousing on occasion; and more than once the good and devout women of Saint Germain d' Auxerre, when passing at night beneath the brightly illuminated windows of Bourbon, had been scandalized to hear the same voices which had intoned vespers for them during the day carolling, to the clinking of glasses, the bacchic proverb of Benedict XII., that pope who had added a third crown to the Tiara-Bibamus papaliter.	Обычно он появлялся в сопровождении целого штата знатных епископов и аббатов, любезных, веселых, всегда согласных покутить; и не раз почтенные прихожанки Сен-Жермен д'Озэр, проходя вечером мимо ярко освещенных окон Бурбонского дворца, возмущались, слыша, как те же самые голоса, которые только что служили вечерню, теперь под звон бокалов тянули Bibamus papaliter, вакхическую песню папы Бенедикта XII, прибавившего третью корону к тиаре.
It was this justly acquired popularity, no doubt, which preserved him on his entrance from any bad reception at the hands of the mob, which had been so displeased but a moment before, and very little disposed to respect a cardinal on the very day when it was to elect a pope.	Вероятно, благодаря именно этой популярности, вполне им заслуженной, кардинал при своем появлении избежал враждебного приема со стороны шумной толпы, выражавшей такое недовольство всего лишь несколько минут назад и весьма мало расположенной отдавать дань уважения кардиналу в тот самый день, когда ей предстояло избрать папу.
But the Parisians cherish little rancor; and then, having forced the beginning of the play by their authority, the good bourgeois had got the upper hand of the cardinal, and this triumph was sufficient for them.	Но парижане - народ не злопамятный; к тому же, самовольно заставив начать представление, добрые горожане сочли, что они как бы восторжествовали над кардиналом, и были вполне удовлетворены.
Moreover, the Cardinal de Bourbon was a handsome man,-he wore a fine scarlet robe, which he carried off very well,-that is to say, he had all the women on his side, and, consequently, the best half of the audience.	Вдобавок ко всему кардинал Бурбонский был красавец мужчина, в великолепной пурпурной мантии, которую он умел носить с большим изяществом, а это значило, что все женщины, иначе говоря добрая половина залы, были на его стороне.
Assuredly, it would be injustice and bad taste to hoot a cardinal for having come late to the spectacle, when he is a handsome man, and when he wears his scarlet robe well.	Ведь несправедливо и бестактно ошикать кардинала только за то, что он опоздал и этим задержал начало спектакля, когда он красавец мужчина и с таким изяществом носит свою пурпурную мантию!
He entered, then, bowed to those present with the hereditary smile of the great for the people, and directed his course slowly towards his scarlet velvet arm-chair, with the air of thinking of something quite different.	Итак, кардинал вошел, улыбнулся присутствующим той унаследованной от своих предшественников улыбкой, которою сильные мира сего приветствуют толпу, и медленно направился к своему креслу, обитому алым бархатом, размышляя, по-видимому, о чем-то совершенно постороннем.

His cortege-what we should nowadays call his staff-of bishops and abb?s invaded the estrade in his train, not without causing redoubled tumult and curiosity among the audience.	Сопровождавший его кортеж епископов и аббатов, или, как сказали бы теперь, его генеральный штаб, вторгся за ним на возвышение, еще усилив шум и любопытство толпы.
Each man vied with his neighbor in pointing them out and naming them, in seeing who should recognize at least one of them: this one, the Bishop of Marseilles (Alaudet, if my memory serves me right);-this one, the primicier of Saint-Denis;-this one, Robert de Lespinasse, Abb? of Saint-Germain des Pr?s, that libertine brother of a mistress of Louis XI.; all with many errors and absurdities.	Всякий хотел указать, назвать, дать понять, что знает хоть одного из них: кто - Ал оде, епископа Марсельского, если ему не изменяет память; кто -настоятеля аббатства Сен-Дени; кто - Робера де Леспинаса, аббата Сен-Жермен-де Пре, распутного брата фаворитки Людовика XI; возникавшая при этом путаница вызывала шумные споры.
As for the scholars, they swore.	А школяры сквернословили.
This was their day, their feast of fools, their saturnalia, the annual orgy of the corporation of Law clerks and of the school.	Это был их день, их шутовской праздник, их сатурналии, ежегодная оргия корпораций писцов и школяров.
There was no turpitude which was not sacred on that day.	Любая непристойность считалась сегодня законной и священной.
And then there were gay gossips in the crowd-Simone Quatrelivres, Agnes la Gadine, and Rabine Pi?debou.	К тому же в толпе находились такие шалые бабенки, как Симона Четыре-Фунта, Агнеса Треска, Розина Козлоногая.
Was it not the least that one could do to swear at one's ease and revile the name of God a little, on so fine a day, in such good company as dignitaries of the church and loose women?	Как же не посквернословить в свое удовольствие и не побогохульствовать в такой день, как сегодня, и в такой честной компании, как духовные лица и веселые девицы?
So they did not abstain; and, in the midst of the uproar, there was a frightful concert of blasphemies and enormities of all the unbridled tongues, the tongues of clerks and students restrained during the rest of the year, by the fear of the hot iron of Saint Louis.	И они не зевали; среди гама звучал ужасающий концерт ругательств и непристойностей, исполняемый школярами и писцами, распустившими языки, которые в течение всего года сдерживались страхом перед раскаленным железом святого Людовика.
Poor Saint Louis! how they set him at defiance in his own court of law!	Бедный святой Людовик! Как они глумились над ним в его собственном Дворце правосудия!
Each one of them selected from the new-comers on the platform, a black, gray, white, or violet cassock as his target.	Среди вновь появлявшихся на возвышении духовных особ каждый школяр намечал себе жертву - черную, серую, белую или лиловую рясу.
Joannes Frollo de Molendin, in his quality of brother to an archdeacon, boldly attacked the scarlet; he sang in deafening tones, with his impudent eyes fastened on the cardinal,	Жеан Фролло де Молендино, как брат архидьякона, избрал мишенью красную мантию и дерзко напал на нее. Устремив на кардинала бесстыжие свои глаза, он орал что есть мочи:
"Cappa repleta mero!"	- Сарра repleta mero!
All these details which we here lay bare for the edification of the reader, were so covered by the general uproar, that they were lost in it before reaching the reserved platforms; moreover, they would have moved the cardinal but little, so much a part of the customs were the liberties of that day.	Все эти выкрики, которые мы приводим - здесь без прикрас в назидание читателю, тонули в шуме, не достигнув парадного помоста. Впрочем, всякого рода вольности в этот день вошли в обычай и мало трогали кардинала.

Moreover, he had another cause for solicitude, and his mien as wholly preoccupied with it, which entered the estrade the same time as himself; this was the embassy from Flanders.	К тому же у него была иная забота, и это ясно отражалось на его лице, эта забота преследовала его по пятам и почти одновременно с ним взошла на помост: то было фландрское посольство.
Not that he was a profound politician, nor was he borrowing trouble about the possible consequences of the marriage of his cousin Marguerite de Bourgoyne to his cousin Charles, Dauphin de Vienne; nor as to how long the good understanding which had been patched up between the Duke of Austria and the King of France would last; nor how the King of England would take this disdain of his daughter.	Кардинал не был глубоким политиком; его не слишком беспокоили последствия брака его кузины Маргариты Бургундской и его кузена Карла, дофина Вьенского; его весьма мало тревожило и то, как долго продлится столь непрочное "доброе согласие" между герцогом Австрийским и королем Франции и как отнесется король Англии к пренебрежению, которое выказали его дочери.
All that troubled him but little; and he gave a warm reception every evening to the wine of the royal vintage of Chaillot, without a suspicion that several flasks of that same wine (somewhat revised and corrected, it is true, by Doctor Coictier), cordially offered to Edward IV. by Louis XI., would, some fine morning, rid Louis XI. of Edward IV.	Он каждый вечер спокойно попивал королевское вино из виноградников Шальо, не подозревая, что несколько бутылок этого вина (правда, разбавленного и подправленного доктором Куактье), радушно предложенные Эдуарду IV Людовиком XI, в одно прекрасное утро избавят Людовика XI от Эдуарда IV.
"The much honored embassy of Monsieur the Duke of Austria," brought the cardinal none of these cares, but it troubled him in another direction.	"Достопочтенное посольство господина герцога Австрийского" не причиняло кардиналу ни одной из вышеупомянутых забот, но тяготило его в ином отношении.
It was, in fact, somewhat hard, and we have already hinted at it on the second page of this book,-for him, Charles de Bourbon, to be obliged to feast and receive cordially no one knows what bourgeois;-for him, a cardinal, to receive aldermen;-for him, a Frenchman, and a jolly companion, to receive Flemish beer-drinkers,-and that in public!	И в самом деле, было все же тяжко, как мы упоминали об этом выше, ему. Карлу Бурбонскому, чествовать каких-то мещан; ему, кардиналу, - любезничать с какими-то старшинами; ему, французу, веселому сотрапезнику на пирах - угощать каких-то фламандцев, пивохлебов; и все это проделывать на людях!
This was, certainly, one of the most irksome grimaces that he had ever executed for the good pleasure of the king.	Несомненно, это была одна из самых отвратительных личин, какую ему когда-либо приходилось надевать на себя в угоду королю.
So he turned toward the door, and with the best grace in the world (so well had he trained himself to it), when the usher announced, in a sonorous voice, "Messieurs the Envoys of Monsieur the Duke of Austria."	Но едва лишь привратник зычным голосом провозгласил. "Господа послы герцога Австрийского", он с самым любезным видом (настолько он изучил это искусство) повернулся к входной двери.
It is useless to add that the whole hall did the same.	Нечего и говорить, что его примеру последовали все остальные.
Then arrived, two by two, with a gravity which made a contrast in the midst of the frisky ecclesiastical escort of Charles de Bourbon, the eight and forty ambassadors of Maximilian of Austria, having at their head the reverend Father in God, Jehan, Abbot of Saint-Bertin, Chancellor of the Golden Fleece, and Jacques de Goy, Sieur Dauby, Grand Bailiff of Ghent.	Попарно, со степенной важностью, являвшей разительный контраст оживлению церковной свиты Карла Бурбонского, появились сорок восемь посланников Максимилиана Австрийского, возглавляемые его преподобием отцом Иоанном, аббатом Сен-Бертенским, канцлером ордена Золотого руна, и Иаковом де Гуа, сьером Доби, верховным судьей города Гента.

A deep silence settled over the assembly, accompanied by stifled laughter at the preposterous names and all the bourgeois designations which each of these personages transmitted with imperturbable gravity to the usher, who then tossed names and titles pell-mell and mutilated to the crowd below.	В зале воцарилась глубокая тишина, лишь изредка прерываемая заглушенным смехом, когда привратник, коверкая и путая, выкрикивал странные имена и гражданские звания, невозмутимо сообщаемые ему каждым из новоприбывших фламандцев.
There were Master Loys Roelof, alderman of the city of Louvain; Messire Clays d'Etuelde, alderman of Brussels; Messire Paul de Baeust, Sieur de Voirmizelle, President of Flanders; Master Jehan Coleghens, burgomaster of the city of Antwerp; Master George de la Moere, first alderman of the kuere of the city of Ghent; Master Gheldolf van der Hage, first alderman of the parchous of the said town; and the Sieur de Bierbecque, and Jehan Pinnock, and Jehan Dymaerzelle, etc., etc., etc.; bailiffs, aldermen, burgomasters; burgomasters, aldermen, bailiffs-all stiff, affectedly grave, formal, dressed out in velvet and damask, hooded with caps of black velvet, with great tufts of Cyprus gold thread; good Flemish heads, after all, severe and worthy faces, of the family which Rembrandt makes to stand out so strong and grave from the black background of his	Тут были: мэтр Лоис Релоф, городской старшина Лувена, мессир Клаис Этюэльд, старшина Брюсселя, мессир Пауль Баест, сьер Вуармизель, представитель Фландрии, мэтр Жеан Колегенс, бургомистр Антверпена, мэтр Георг де ла Мер, первый старшина города Гента, мэтр Гельдольф ван дер Хаге, старшина землевладельцев того же города, и сьер Бирбек, и Жеан Пиннок, и Жеан Димерзель и т. д. - судьи, старшины, бургомистры; бургомистры, старшины, судьи -все как один важные, неповоротливые, чопорные, разряженные в бархат и штоф, в черных бархатных шапочках, украшенных кистями из золотых кипрских нитей. Однако у всех у них были славные фламандские лица, исполненные строгости и достоинства, родственные тем, чьи упрямые тяжелые черты выступают на темном фоне Ночного дозора Рембрандта.
"Night Patrol "; personages all of whom bore, written on their brows, that Maximilian of Austria had done well in "trusting implicitly," as the manifest ran, "in their sense, valor, experience, loyalty, and good wisdom."	Это были люди, всем своим видом как бы подтверждавшие правоту Максимилиана Австрийского, положившегося "всецело", как сказано было в его манифесте, на их "здравый смысл, мужество, опытность, честность и предусмотрительность".
There was one exception, however.	За исключением, впрочем, одного.
It was a subtle, intelligent, crafty-looking face, a sort of combined monkey and diplomat phiz, before whom the cardinal made three steps and a profound bow, and whose name, nevertheless, was only, "Guillaume Rym, counsellor and pensioner of the City of Ghent."	У этого было тонкое, умное, лукавое лицо - он был похож и на обезьянку и на дипломата. Кардинал сделал три шага к нему навстречу и, несмотря на то, что тот носил негромкое имя "Г ильом Рим, советник и первый сановник города Гента", низко ему Поклонился.
Few persons were then aware who Guillaume Rym was.	Лишь немногим было известно тогда, что представлял собою Гильом Рим.
A rare genius who in a time of revolution would have made a brilliant appearance on the surface of events, but who in the fifteenth century was reduced to cavernous intrigues, and to "living in mines," as the Duc de Saint-Simon expresses it.	Человек редкого ума, способный в революционную эпоху оказаться на гребне событий и блестяще проявить себя, он в XV веке обречен был на подпольные интриги и, как выразился герцог Сен-Симон, "на существование в подкопах".
Nevertheless, he was appreciated by the "miner" of Europe; he plotted familiarly with Louis XI., and often lent a hand to the king's secret jobs.	Тем не менее он был оценен самым выдающимся "подкопных дел мастером" Европы: он интриговал заодно с Людовиком XI и нередко прилагал руку к секретным делам короля.
All which things were quite unknown to that throng, who were amazed at the cardinal's politeness to that frail figure of a Flemish bailiff.	Но этого не подозревала толпа, изумленная необычайным вниманием кардинала к невзрачному фламандскому советнику.

CHAPTER IV. MASTER JACQUES COPPENOLE.	IV. Мэтр Жак Копеноль
While the pensioner of Ghent and his eminence were exchanging very low bows and a few words in voices still lower, a man of lofty stature, with a large face and broad shoulders, presented himself, in order to enter abreast with Guillaume Rym; one would have pronounced him a bull-dog by the side of a fox.	Когда первый сановник города Гента и его высокопреосвященство, отвешивая друг другу глубокие поклоны, обменивались произносимыми вполголоса любезностями, какой-то человек высокого роста, широколицый и широкоплечий, выступил вперед, намереваясь войти вместе с Г ильомом Римом; он напоминал бульдога в паре с лисой.
His felt doublet and leather jerkin made a spot on the velvet and silk which surrounded him.	Его войлочная шляпа и кожаная куртка казались грязным пятном среди окружавших его шелка и бархата.
Presuming that he was some groom who had stolen in, the usher stopped him.	Полагая, что это какой-нибудь случайно затесавшийся сюда конюх, привратник преградил ему дорогу:
"Hold, my friend, you cannot pass!"	- Эй, приятель! Сюда нельзя!
The man in the leather jerkin shouldered him aside.	Человек в кожаной куртке оттолкнул его плечом.
"What does this knave want with me?" said he, in stentorian tones, which rendered the entire hall attentive to this strange colloquy. "Don't you see that I am one of them?"	- Чего этому болвану от меня нужно? - спросил он таким громким голосом, что вся зала обратила внимание на этот странный разговор. - Ты что, не видишь, кто я такой?
"Your name?" demanded the usher.	- Ваше имя? - спросил привратник.
"Jacques Coppenole."	- Жак Копеноль.
"Your titles?"	- Ваше звание?
"Hosier at the sign of the 'Three Little Chains,' of Ghent."	- Чулочник в Генте, владелец лавки под вывеской "Три цепочки".
The usher recoiled.	Привратник попятился.
One might bring one's self to announce aldermen and burgomasters, but a hosier was too much.	Докладывать о старшинах, о бургомистрах еще куда ни шло; но о чулочнике - это уж чересчур!
The cardinal was on thorns.	Кардинал был как на иголках.
All the people were staring and listening.	Толпа прислушивалась и глазела.
For two days his eminence had been exerting his utmost efforts to lick these Flemish bears into shape, and to render them a little more presentable to the public, and this freak was startling.	Целых два дня ею преосвященство старался, как только мог, обтесать этих фламандских бирюков, чтобы они имели более представительный вид, и вдруг эта грубая, резкая выходка!
But Guillaume Rym, with his polished smile, approached the usher. "Announce Master Jacques Coppenole, clerk of the aldermen of the city of Ghent," he whispered, very low.	Между тем Г ильом Рим приблизился к привратнику и с тонкой улыбкой еле слышно шепнул ему: - Доложите: мэтр Жак Копеноль, секретарь совета старшин города Гента.
"Usher," interposed the cardinal, aloud, "announce Master Jacques Coppenole, clerk of the aldermen of the illustrious city of Ghent."	- Привратник! - повторил кардинал громким голосом. - Доложите: мэтр Жак Копеноль, секретарь совета старшин славного города Гента.
This was a mistake.	Это была оплошность.

Guillaume Rym alone might have conjured away the difficulty, but Coppenole had heard the cardinal.	Гильом Рим, действуя самостоятельно, сумел бы уладить дело, но Копеноль услышал слова кардинала.
"No, cross of God?" he exclaimed, in his voice of thunder, "Jacques Coppenole, hosier.	- Нет, крест истинный, нет! - громовым голосом воскликнул он. - Жак Копеноль, чулочник!
Do you hear, usher?	Слышишь, привратник?
Nothing more, nothing less.	Именно так, а не иначе!
Cross of God! hosier; that's fine enough. Monsieur the Archduke has more than once sought his gant* in my hose." * Got the first idea of a timing.	Чулочник! Чем это плохо?
Laughter and applause burst forth.	Раздался взрыв хохота и рукоплесканий.
A jest is always understood in Paris, and, consequently, always applauded.	Парижане умеют сразу понять шутку и оценить ее по достоинству.
Let us add that Coppenole was of the people, and that the auditors which surrounded him were also of the people.	Вдобавок Копеноль был простолюдин, как и те, что его окружали.
Thus the communication between him and them had been prompt, electric, and, so to speak, on a level.	Поэтому сближение между ними установилось молниеносно и совершенно естественно.
The haughty air of the Flemish hosier, by humiliating the courtiers, had touched in all these plebeian souls that latent sentiment of dignity still vague and indistinct in the fifteenth century.	Высокомерная выходка фламандского чулочника, унизившего придворных вельмож, пробудила в этих простых душах чувство собственного достоинства, столь смутное и неопределенное в XV веке.
This hosier was an equal, who had just held his own before monsieur the cardinal. A very sweet reflection to poor fellows habituated to respect and obedience towards the underlings of the sergeants of the bailiff of Sainte-Genevi?ve, the cardinal's train-bearer.	Он был им ровня, этот чулочник, дающий отпор кардиналу, - сладостное утешение для бедняг, приученных с уважением подчиняться даже слуге судебного пристава, подчиненного судье, в свою очередь подчиненного настоятелю аббатства святой Женевьевы - шлейфоносцу кардинала!
Coppenole proudly saluted his eminence, who returned the salute of the all-powerful bourgeois feared by Louis XI.	Копеноль гордо поклонился его высокопреосвященству, а тот вежливо отдал поклон всемогущему горожанину, внушавшему страх даже Людовику XI.

Then, while Guillaume Rym, a "sage and malicious man," as Philippe de Comines puts it, watched them both with a smile of raillery and superiority, each sought his place, the cardinal quite abashed and troubled, Coppenole tranquil and haughty, and thinking, no doubt, that his title of hosier was as good as any other, after all, and that Marie of Burgundy, mother to that Marguerite whom Coppenole was to-day bestowing in marriage, would have been less afraid of the cardinal than of the hosier; for it is not a cardinal who would have stirred up a revolt among the men of Ghent against the favorites of the daughter of Charles the Bold; it is not a cardinal who could have fortified the populace with a word against her tears and prayers, when the Maid of Flanders came to supplicate her people in their behalf, even at the very foot of the scaffold; while the hosier had only to raise his leather elbow, in order to cause to fall your two heads, most illustrious seigneurs, Guy d'Hymbercourt and Chancellor Guillaume Hugonet.	Гильом Рим, "человек проницательный и лукавый", как отзывался о нем Филипп де Комин, насмешливо и с чувством превосходства следил, как они отправлялись на свои места: смущенный и озабоченный кардинал, спокойный и надменный Копеноль. Последний, конечно, размышлял о том, что в конце концов звание чулочника ничем не хуже любого иного и что Мария Бургундская, мать той самой Маргариты, которую он, Копеноль, сейчас выдавал замуж, гораздо менее опасалась бы его, будь он кардиналом, а не чулочником. Ведь не кардинал взбунтовал жителей Гента против фаворитов дочери Карла Смелого; не кардинал несколькими словами вооружил толпу против принцессы Фландрской, со слезами и мольбами явившейся к самому подножию эшафота просить свой народ пощадить ее любимцев. А торговец чулками только поднял руку в кожаном нарукавнике, и ваши головы, достопочтенные сеньоры Гюи д'Эмберкур и канцлер Гильом Гугоне, слетели с плеч!
Nevertheless, all was over for the poor cardinal, and he was obliged to quaff to the dregs the bitter cup of being in such b.ad company.	Однако неприятности многострадального кардинала еще не кончились, и ему пришлось до дна испить чашу горечи, попав в столь дурное общество.
The reader has, probably, not forgotten the impudent beggar who had been clinging fast to the fringes of the cardinal's gallery ever since the beginning of the prologue.	Читатель, быть может, еще не забыл нахального нищего, который, едва только начался пролог, вскарабкался на карниз кардинальского помоста.
The arrival of the illustrious guests had by no means caused him to relax his hold, and, while the prelates and ambassadors were packing themselves into the stalls-like genuine Flemish herrings-he settled himself at his ease, and boldly crossed his legs on the architrave.	Прибытие именитых гостей не заставило его покинуть свой пост, и в то время как прелаты и послы набились на возвышении, точно настоящие фламандские сельди в бочонке, он устроился поудобнее и спокойно скрестил ноги на архитраве.
The insolence of this proceeding was extraordinary, yet no one noticed it at first, the attention of all being directed elsewhere.	То была неслыханная дерзость, но в первую минуту никто не заметил этого, так как все были заняты другим.
He, on his side, perceived nothing that was going on in the hall; he wagged his head with the unconcern of a Neapolitan, repeating from time to time, amid the clamor, as from a mechanical habit,	Казалось, нищий тоже не замечал происходящего в зале и беспечно, как истый неаполитанец, покачивая головой среди всеобщего шума, тянул по привычке:
"Charity, please!"	"Подайте милостыню!"
And, assuredly, he was, out of all those present, the only one who had not deigned to turn his head at the altercation between Coppenole and the usher.	Нет сомнения, что только он один из всего собрания не соблаговолил повернуть голову к препиравшимся привратнику и Копенолю.

Now, chance ordained that the master hosier of Ghent, with whom the people were already in lively sympathy, and upon whom all eyes were riveted-should come and seat himself in the front row of the gallery, directly above the mendicant; and people were not a little amazed to see the Flemish ambassador, on concluding his inspection of the knave thus placed beneath his eyes, bestow a friendly tap on that ragged shoulder.	Но случаю было угодно, чтобы досточтимый чулочник города Г ента, к которому толпа почувствовала такое расположение и на которого устремлены были все взоры, сел в первом ряду на помосте, как раз над тем местом, где приютился нищий. Каково же было всеобщее изумление, когда фландрский посол, пристально взглянув на этого пройдоху, расположившегося возле него, дружески хлопнул его по прикрытому рубищем плечу.
The beggar turned round; there was surprise, recognition, a lighting up of the two countenances, and so forth; then, without paying the slightest heed in the world to the spectators, the hosier and the wretched being began to converse in a low tone, holding each other's hands, in the meantime, while the rags of Clopin Trouillefou, spread out upon the cloth of gold of the dais, produced the effect of a caterpillar on an orange.	Нищий обернулся; оба удивились, узнали друг друга, и лица их просияли; затем, нимало не заботясь о зрителях, чулочник и нищий принялись перешептываться, держась за руки; лохмотья Клопена Труйльфу, раскинутые на золотистой парче возвышения, напоминали гусеницу на апельсине.
The novelty of this singular scene excited such a murmur of mirth and gayety in the hall, that the cardinal was not slow to perceive it; he half bent forward, and, as from the point where he was placed he could catch only an imperfect view of Trouillerfou's ignominious doublet, he very naturally imagined that the mendicant was asking alms, and, disgusted with his audacity, he exclaimed: "Bailiff of the Courts, toss me that knave into the river!"	Необычность этой странной сцены вызвала такой взрыв безудержного веселья и оживления среди публики, что кардинал не мог не обратить на это внимание. Он слегка наклонился и, с трудом различив омерзительное одеяние Труйльфу, он решил, что нищий просит милостыню. - Господин старший судья! Бросьте этого негодяя в реку! - возмущенный такой наглостью, воскликнул он.
"Cross of God! monseigneur the cardinal," said Coppenole, without quitting Clopin's hand, "he's a friend of mine."	-Господи Иисусе! Высокопреосвященнейший владыка, - не выпуская руки Клопена, сказал Копеноль. - Да ведь это мой приятель!
"Good! good!" shouted the populace.	- Слава! Слава! - заревела толпа.
From that moment, Master Coppenole enjoyed in Paris as in Ghent, "great favor with the people; for men of that sort do enjoy it," says Philippe de Comines, "when they are thus disorderly."	И в эту минуту мэтр Копеноль в Париже, как и в Генте, "заслужил полное доверие народа, ибо такие люди, говорит Филипп де Комин, - обычно пользуются доверием, если ведут себя неподобающим образом".
The cardinal bit his lips.	Кардинал закусил губу.
He bent towards his neighbor, the Abb? of Saint Genevi?ve, and said to him in a low tone,-"Fine ambassadors monsieur the archduke sends here, to announce to us Madame Marguerite!"	Наклонившись к своему соседу, настоятелю аббатства святой Женевьевы, он проговорил вполголоса: - Странных, однако, послов направил к нам эрцгерцог, чтобы возвестить о прибытии принцессы Маргариты.
"Your eminence," replied the abb?, "wastes your politeness on these Flemish swine. Margaritas ante porcos, pearls before swine." "Say rather," retorted the cardinal, with a smile, "Porcos ante Margaritam, swine before the pearl."	- Вы слишком любезны с этими фламандскими свиньями, ваше высокопреосвященство. Margaritas ante porcos. - Но это скорее porcos ante Margaritam, - улыбаясь, возразил кардинал.
The whole little court in cassocks went into ecstacies over this play upon words.	Свита в сутанах пришла в восторг от этого каламбура.

The cardinal felt a little relieved; he was quits with Coppenole, he also had had his jest applauded.	Кардинал почувствовал себя удовлетворенным: он сквитался с Копенолем - его каламбур имел не меньший успех.
Now, will those of our readers who possess the power of generalizing an image or an idea, as the expression runs in the style of to-day, permit us to ask them if they have formed a very clear conception of the spectacle presented at this moment, upon which we have arrested their attention, by the vast parallelogram of the grand hall of the palace.	Теперь позволим себе задать вопрос тем из наших читателей, которые, как ныне принято говорить, наделены способностью обобщать образы и идеи: вполне ли отчетливо они представляют себе зрелище, какое являет собой в эту минуту обширный параллелограмм большой залы Дворца правосудия?
In the middle of the hall, backed against the western wall, a large and magnificent gallery draped with cloth of gold, into which enter in procession, through a small, arched door, grave personages, announced successively by the shrill voice of an usher.	Посреди залы, у западной стены, широкий и роскошный помост, обтянутый золотой парчой, куда через маленькую стрельчатую дверку одна за другой выходят важные особы, имена которых пронзительным голосом торжественно выкликает привратник.
On the front benches were already a number of venerable figures, muffled in ermine, velvet, and scarlet.	На передних скамьях уже разместилось множество почтенных особ, закутанных в горностай, бархат и пурпур.
Around the dais-which remains silent and dignified-below, opposite, everywhere, a great crowd and a great murmur.	Вокруг этого возвышения, где царят тишина и благоприличие, под ним, перед ним, всюду невероятная давка и невероятный шум.
Thousands of glances directed by the people on each face upon the dais, a thousand whispers over each name.	Множество взглядов впивается в сидящих на возвышении, множество уст шепчет их имена.
Certainly, the spectacle is curious, and well deserves the attention of the spectators.	Зрелище весьма любопытное и вполне заслуживающее внимания зрителей!
But yonder, quite at the end, what is that sort of trestle work with four motley puppets upon it, and more below?	Но там, в конце зала, что означает это подобие подмостков, на которых извиваются восемь раскрашенных марионеток - четыре наверху и четыре внизу?
Who is that man beside the trestle, with a black doublet and a pale face?	И кто же этот бледный человек в черном потертом камзоле, что стоит возле подмостков?
Alas! my dear reader, it is Pierre Gringoire and his prologue.	Увы, дорогой читатель, это Пьер Гренгуар и его пролог!
We have all forgotten him completely.	Мы о нем совершенно забыли!
This is precisely what he feared.	А именно этого-то он и опасался.
From the moment of the cardinal's entrance, Gringoire had never ceased to tremble for the safety of his prologue.	С той минуты как появился кардинал, Г ренгуар не переставал хлопотать о спасении своего пролога.
At first he had enjoined the actors, who had stopped in suspense, to continue, and to raise their voices; then, perceiving that no one was listening, he had stopped them; and, during the entire quarter of an hour that the interruption lasted, he had not ceased to stamp, to flounce about, to appeal to Gisquette and Li?narde, and to urge his neighbors to the continuance of the prologue; all in vain.	Прежде всего он приказал замолкшим было исполнителям продолжать и говорить громче; затем, видя, что их никто не слушает, он остановил их и в течение перерыва, длившегося около четверти часа, не переставал топать ногами, бесноваться, взывать к Жискете и Лиенарде, подстрекать своих соседей, чтобы те требовали продолжения пролога; но все было тщетно.

No one quitted the cardinal, the embassy, and the gallery-sole centre of this vast circle of visual rays.	Никто не сводил глаз с кардинала, послов и возвышения, где, как в фокусе, скрещивались взгляды всего огромного кольца зрителей.
We must also believe, and we say it with regret, that the prologue had begun slightly to weary the audience at the moment when his eminence had arrived, and created a diversion in so terrible a fashion.	Кроме того, надо думать, - мы упоминаем об этом с прискорбием, - пролог стал надоедать слушателям, когда его высокопреосвященство кардинал своим появлением столь безжалостно прервал его.
After all, on the gallery as well as on the marble table, the spectacle was the same: the conflict of Labor and Clergy, of Nobility and Merchandise.	Наконец на помосте, обтянутом золотой парчой, разыгрывался тот же спектакль, что и на мраморном столе, - борьба между Крестьянством и Духовенством, Дворянством и Купечеством.
And many people preferred to see them alive, breathing, moving, elbowing each other in flesh and blood, in this Flemish embassy, in this Episcopal court, under the cardinal's robe, under Coppenole's jerkin, than painted, decked out, talking in verse, and, so to speak, stuffed beneath the yellow amid white tunics in which Gringoire had so ridiculously clothed them.	Но большинство зрителей предпочитало, чтобы они держали себя просто, предпочитало видеть их в действии, подлинных, дышащих, толкающихся, облеченных в плоть и кровь, среди фландрского посольства и епископского двора, в мантии кардинала или куртке Копеноля, нежели раскрашенных, расфранченных, изъясняющихся стихами и похожих на соломенные чучела актеров в белых и желтых туниках, которые напялил на них Гренгуар.
Nevertheless, when our poet beheld quiet reestablished to some extent, he devised a stratagem which might have redeemed all.	Впрочем, когда наш поэт заметил, что шум несколько утих, он придумал хитрость, которая могла бы спасти положение.
"Monsieur," he said, turning towards one of his neighbors, a fine, big man, with a patient face, "suppose we begin again."	- Сударь! - обратился он к своему соседу, добродушному толстяку, лицо которого выражало терпение. - А не начать ли с начала?
"What?" said his neighbor.	- Что начать? - спросил сосед.
"H?! the Mystery," said Gringoire.	- Да мистерию, - ответил Гренгуар.
"As you like," returned his neighbor.	- Как вам будет угодно, - молвил сосед.
This semi-approbation sufficed for Gringoire, and, conducting his own affairs, he began to shout, confounding himself with the crowd as much as possible:	Этого полуодобрения оказалось достаточно для Гренгусфа, и он, взяв на себя дальнейшие заботы, замешавшись в толпу, изо всех сил принялся кричать
"Begin the mystery again! begin again!"	"Начинайте с начала мистерию, начинайте с начала!"
"The devil!" said Joannes de Molendino, "what are they jabbering down yonder, at the end of the hall?" (for Gringoire was making noise enough for four.) "Say, comrades, isn't that mystery finished?	- Черт возьми, - сказал Жоаннес де Молендино, -что это они там распевают в конце залы? (Гренгуар шумел и орал за четверых) Послушайте, друзья, разве мистерия не кончилась?
They want to begin it all over again.	Они хотят начать ее с начала!
That's not fair!"	Это непорядок!
"No, no!" shouted all the scholars. "Down with the mystery!	- Непорядок! Непорядок! - завопили школяры -Долой мистерию!
Down with it!"	Долой!

But Gringoire had multiplied himself, and only shouted the more vigorously:	Но Гренгуар, надрываясь, кричал еще сильнее.
"Begin again! begin again!"	"Начинайте! Начинайте!"
These clamors attracted the attention of the cardinal.	Наконец эти крики привлекли внимание кардинала.
"Monsieur Bailiff of the Courts," said he to a tall, black man, placed a few paces from him, "are those knaves in a holy-water vessel, that they make such a hellish noise?"	-Господин старший судья!- обратился он к стоявшему в нескольких шагах от него высокому человеку в черном - Чего эти бездельники подняли такой вой, словно бесы перед заутреней?
The bailiff of the courts was a sort of amphibious magistrate, a sort of bat of the judicial order, related to both the rat and the bird, the judge and the soldier.	Дворцовый судья был чем-то вроде чиновника-амфибии, какой-то разновидностью летучей мыши в судейском сословии, он был похож и на крысу, и на птицу, и на судью, и на солдата.
He approached his eminence, and not without a good deal of fear of the latter's displeasure, he awkwardly explained to him the seeming disrespect of the audience: that noonday had arrived before his eminence, and that the comedians had been forced to begin without waiting for his eminence.	Он приблизился к его преосвященству и, хотя очень боялся вызвать его неудовольствие, все же, заикаясь, объяснил причину непристойного поведения толпы, полдень пожаловал до прибытия его высокопреосвященства, и актеры были вынуждены начать представление, не дождавшись его высокопреосвященства.
The cardinal burst into a laugh.	Кардинал расхохотался.
"On my faith, the rector of the university ought to have done the same.	- Честное слово, - воскликнул он, - ректору университета следовало поступить точно так же!
What say you, Master Guillaume Rym?"	Как вы полагаете, мэтр Гильом Рим?
"Monseigneur," replied Guillaume Rym, "let us be content with having escaped half of the comedy. There is at least that much gained."	-Ваше высокопреосвященство! - сказал Гильом Рим - Удовольствуемся тем, что нас избавили от половины представления Мы во всяком случае в выигрыше.
"Can these rascals continue their farce?" asked the bailiff.	- Дозволит ли ваше высокопреосвященство этим бездельникам продолжать свою комедию? -спросил судья.
"Continue, continue," said the cardinal, "it's all the same to me. I'll read my breviary in the meantime."	- Продолжайте, продолжайте, - ответил кардинал, - мне все равно Я тем временем почитаю молитвенник.
The bailiff advanced to the edge of the estrade, and cried, after having invoked silence by a wave of the hand,-	Судья подошел к краю помоста и, водворив движением руки тишину, провозгласил:
"Bourgeois, rustics, and citizens, in order to satisfy those who wish the play to begin again, and those who wish it to end, his eminence orders that it be continued."	-Горожане, селяне и парижане! Желая удовлетворить как тех, кто требует, чтобы представление начали с самого начала, так и тех, кто требует, чтобы его прекратили, его высокопреосвященство приказывает продолжать.
Both parties were forced to resign themselves. But the public and the author long cherished a grudge against the cardinal.	Обе стороны принуждены были покориться Но и автор и зрители еще долго хранили в душе обиду на кардинала.

So the personages on the stage took up their parts, and Gringoire hoped that the rest of his work, at least, would be listened to. This hope was speedily dispelled like his other illusions; silence had indeed, been restored in the audience, after a fashion; but Gringoire had not observed that at the moment when the cardinal gave the order to continue, the gallery was far from full, and that after the Flemish envoys there had arrived new personages forming part of the cortege, whose names and ranks, shouted out in the midst of his dialogue by the intermittent cry of the usher, produced considerable ravages in it. Let the reader imagine the effect in the midst of a theatrical piece, of the yelping of an usher, flinging in between two rhymes, and often in the middle of a line, parentheses like the following,-	Итак, лицедеи вновь принялись разглагольствовать, и у Гренгуара появилась надежда, что хоть конец его произведения будет выслушан Но и эта надежда не замедлила обмануть его, как и другие его мечты В зале, правда, стало более или менее тихо, но Гренгуар не заметил, что в ту минуту, когда кардинал велел продолжать представление, места на возвышении были далеко еще не все заняты и что вслед за фландрскими гостями появились другие участники торжественной процессии, чьи имена и звания, возвещаемые монотонным голосом привратника, врезались в его диалог, внося невероятную путаницу В самом деле, вообразите, что во время представления визгливый голос привратника вставляет между двумя стихами, а нередко и между двумя полустишиями.
"Master Jacques Charmolue, procurator to the king in the Ecclesiastical Courts!"	- Мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор в духовном суде.
"Jehan de Harlay, equerry guardian of the office of chevalier of the night watch of the city of Paris!"	- Жеан де Гарле, дворянин, исполняющий должность начальника ночной стражи города Парижа!
"Messire Galiot de Genoilhac, chevalier, seigneur de Brussac, master of the king's artillery!"	- Мессир Галио де Женуалак, шевалье, сеньор де Брюсак, начальник королевской артиллерии!
"Master Dreux-Raguier, surveyor of the woods and forests of the king our sovereign, in the land of France, Champagne and Brie!"	- Мэтр Дре-Рагье, инспектор королевских лесов, вод и французских земель Шампани и Бри!
"Messire Louis de Graville, chevalier, councillor, and chamberlain of the king, admiral of France, keeper of the Forest of Vincennes!"	- Мессир Луи де Гравиль, шевалье, советник и камергер короля, адмирал Франции, хранитель Венсенского леса!
"Master Denis le Mercier, guardian of the house of the blind at Paris!" etc., etc., etc.	- Мэтр Дени де Мерсье, смотритель убежища для слепых в Париже и т.д. и т. д.
This was becoming unbearable.	Это становилось нестерпимым.
This strange accompaniment, which rendered it difficult to follow the piece, made Gringoire all the more indignant because he could not conceal from himself the fact that the interest was continually increasing, and that all his work required was a chance of being heard. It was, in fact, difficult to imagine a more ingenious and more dramatic composition.	Столь странный аккомпанемент, мешавший следить за ходом действия, тем сильнее возмущал Гренгуара, что интерес зрителей к пьесе должен был, как ему казалось возрастать, его произведению недоставало лишь одного -внимания слушателей И действительно, трудно вообразить себе более замысловатое и драматическое сплетение.
The four personages of the prologue were bewailing themselves in their mortal embarrassment, when Venus in person, (vera incessa patuit dea) presented herself to them, clad in a fine robe bearing the heraldic device of the ship of the city of Paris.	В то время когда четыре героя пролога скорбели о своем затруднительном положении, перед ними предстала сама Венера, uera incessu patuit dea, одетая в прелестную тунику, на которой был вышит корабль - герб города Парижа.
She had come herself to claim the dolphin promised to the most beautiful.	Она явилась требовать дофина, обещанного прекраснейшей женщине в мире.

Jupiter, whose thunder could be heard rumbling in the dressing-room, supported her claim, and Venus was on the point of carrying it off,-that is to say, without allegory, of marrying monsieur the dauphin, when a young child clad in white damask, and holding in her hand a daisy (a transparent personification of Mademoiselle Marguerite of Flanders) came to contest it with Venus.	Юпитер, громы которого грохочут в одевальной, поддерживает требование богини, и она уже готова увести дофина за собой, то есть попросту выйти за него замуж, как вдруг девушка в белом шелковом платье с маргариткой в руке (прозрачный намек на Маргариту Фландрскую) явилась оспаривать победу Венеры.
Theatrical effect and change.	Внезапная перемена и осложнение.
After a dispute, Venus, Marguerite, and the assistants agreed to submit to the good judgment of time holy Virgin.	После долгих пререканий Венера, Маргарита и прочие решают обратиться к суду Пречистой девы.
There was another good part, that of the king of Mesopotamia; but through so many interruptions, it was difficult to make out what end he served.	В пьесе была еще одна прекрасная роль - Дона Педро, короля Месопотамии, но из-за бесчисленных перерывов трудно было взять в толк, на что он там был нужен.
All these persons had ascended by the ladder to the stage.	Все эти действующие лица взбирались на сцену по приставной лестнице.
But all was over; none of these beauties had been felt nor understood.	Но все было напрасно, ни одна из красот пьесы никем не была понята и оценена.
On the entrance of the cardinal, one would have said that an invisible magic thread had suddenly drawn all glances from the marble table to the gallery, from the southern to the western extremity of the hall.	Казалось, с той минуты, как прибыл кардинал, какая-то невидимая волшебная нить внезапно притянула все взоры от мраморного стола к возвышению, от южного конца залы к западному.
Nothing could disenchant the audience; all eyes remained fixed there, and the new-comers and their accursed names, and their faces, and their costumes, afforded a continual diversion.	Ничто не могло разрушить чары, овладевшие аудиторией. Все взоры были устремлены туда; вновь прибывавшие гости, их проклятые имена, их физиономии, одежда поминутно отвлекали зрителей.
This was very distressing.	Это было нестерпимо!
With the exception of Gisquette and Li?narde, who turned round from time to time when Gringoire plucked them by the sleeve; with the exception of the big, patient neighbor, no one listened, no one looked at the poor, deserted morality full face.	За исключением Жискеты и Лиенарды, которые время от времени, когда Гренгуар дергал их за рукав, оборачивались к сцене, да терпеливого толстякасоседа, никто не слушал, никто не смотрел злополучную, всеми покинутую моралитэ.
Gringoire saw only profiles.	Гренгуар со своего места видел лишь профили зрителей.
With what bitterness did he behold his whole erection of glory and of poetry crumble away bit by bit!	С какой горечью наблюдал он, как постепенно разваливалось сооруженное им здание славы и поэзии!
And to think that these people had been upon the point of instituting a revolt against the bailiff through impatience to hear his work! now that they had it they did not care for it.	И подумать только, что еще недавно вся эта толпа, горя нетерпением поскорее услышать его мистерию, готова была взбунтоваться против самого судьи! Теперь, когда ее желание исполнено, она не обращает на пьесу никакого внимания.

This same representation which had been begun amid so unanimous an acclamation!	На ту самую пьесу, начало которой столь единодушно приветствовала!
Eternal flood and ebb of popular favor!	Вот он, вечный закон прилива и отлива народного благоволения!
To think that they had been on the point of hanging the bailiff’s sergeant!	А за минуту до этого толпа чуть не повесила стражу!
What would he not have given to be still at that hour of honey!	Чего бы не дал Гренгуар, чтобы воротить это сладостное мгновение!
But the usher's brutal monologue came to an end; every one had arrived, and Gringoire breathed freely once more; the actors continued bravely.	Нудный монолог привратника, однако, окончился; все уже собрались, и Гренгуар вздохнул свободно. Комедианты снова мужественно принялись декламировать.
But Master Coppenole, the hosier, must needs rise of a sudden, and Gringoire was forced to listen to him deliver, amid universal attention, the following abominable harangue.	Но тут встает чулочник, мэтр Копеноль, и среди всеобщего напряженного молчания произносит ужасную речь:
"Messieurs the bourgeois and squires of Paris, I don't know, cross of God! what we are doing here.	-Господа горожане и дворяне Парижа! Клянусь богом, я не понимаю, что все мы тут делаем.
I certainly do see yonder in the corner on that stage, some people who appear to be fighting.	Я вижу вон на тех подмостках, в углу, каких-то людей, которые, видимо, собираются драться.
I don't know whether that is what you call a "mystery," but it is not amusing; they quarrel with their tongues and nothing more.	Не знаю, может быть, это и есть то самое, что у вас называется "мистерией", но я не вижу здесь ничего занятного. Эти люди только треплют языком!
I have been waiting for the first blow this quarter of an hour; nothing comes; they are cowards who only scratch each other with insults.	Вот уж четверть часа, как я жду драки, а они ни с места! Это трусы, - они умеют только браниться.
You ought to send for the fighters of London or Rotterdam; and, I can tell you! you would have had blows of the fist that could be heard in the Place; but these men excite our pity.	Вам следовало бы выписать сюда бойцов из Лондона или Роттердама, тогда бы дело пошло как надо. Посыпались бы такие кулачные удары, что их слышно было бы даже на площади! А эти -никудышный народ.
They ought at least, to give us a moorish dance, or some other mummer!	Пусть уж лучше пропляшут какой-нибудь мавританский танец или выкинут что-нибудь забавное.
That is not what was told me; I was promised a feast of fools, with the election of a pope.	Это совсем не похоже на то, что мне говорили. Мне обещали показать празднество шутов и избрание шутовского папы.
We have our pope of fools at Ghent also; we're not behindhand in that, cross of God!	У нас в Генте есть тоже свой папа шутов, в этом мы не отстаем от других, крест истинный!
But this is the way we manage it; we collect a crowd like this one here, then each person in turn passes his head through a hole, and makes a grimace at the rest; time one who makes the ugliest, is elected pope by general acclamation; that's the way it is.	Но мы делаем так. Собирается такая же толпа, как и здесь. Потом каждый по очереди просовывает голову в какое-нибудь отверстие и корчит при этом гримасу. Тот, у кого, по общему мнению, она получится самой безобразной, выбирается папой. Вот и все.
It is very diverting.	Это очень забавно.

Would you like to make your pope after the fashion of my country?	Не желаете ли избрать папу шутов по обычаю моей родины?
At all events, it will be less wearisome than to listen to chatterers.	В всяком случае это будет повеселее, чем слушать этих болтунов.
If they wish to come and make their grimaces through the hole, they can join the game.	Если же они захотят погримасничать, то можно и их принять в игру.
What say you, Messieurs les bourgeois?	Как вы думаете, граждане?
You have here enough grotesque specimens of both sexes, to allow of laughing in Flemish fashion, and there are enough of us ugly in countenance to hope for a fine grinning match."	Среди нас достаточно причудливых образчиков обоего пола, чтобы посмеяться над ними по-фламандски, и изрядное количество уродов, от которых можно ожидать отменных гримас!
Gringoire would have liked to retort; stupefaction, rage, indignation, deprived him of words.	Гренгуар собрался было ответить, но изумление, гнев и негодование сковали ему язык.
Moreover, the suggestion of the popular hosier was received with such enthusiasm by these bourgeois who were flattered at being called "squires," that all resistance was useless.	К тому же предложение уже ставшего популярным чулочника было так восторженно встречено толпой, польщенной титулом "дворяне", что всякое сопротивление было бы бесполезно.
There was nothing to be done but to allow one's self to drift with the torrent.	Ему ничего не оставалось делать, как отдаться течению.
Gringoire hid his face between his two hands, not being so fortunate as to have a mantle with which to veil his head, like Agamemnon of Timantis.	Гренгуар закрыл лицо руками - у него не было плаща, которым он мог бы покрыть голову наподобие Агамемнона Тиманта.
CHAPTER V. QUASIMODO.	V. Квазимодо
In the twinkling of an eye, all was ready to execute Coppenole's idea.	В одно мгновение все в зале было готово для осуществления затеи Копеноля.
Bourgeois, scholars and law clerks all set to work.	Горожане, школяры и судебные писцы принялись за дело.
The little chapel situated opposite the marble table was selected for the scene of the grinning match.	Маленькая часовня, расположенная против мраморного стола, была избрана сценой для показа гримас.
A pane broken in the pretty rose window above the door, left free a circle of stone through which it was agreed that the competitors should thrust their heads.	Соискатели должны были просовывать головы в каменное кольцо в середине прекрасного окна-розетки над входом, откуда выбили стекло.
In order to reach it, it was only necessary to mount upon a couple of hogsheads, which had been produced from I know not where, and perched one upon the other, after a fashion.	Чтобы добраться до него, достаточно было влезть на две бочки, неизвестно откуда взявшиеся и кое-как установленные одна на другую.
It was settled that each candidate, man or woman (for it was possible to choose a female pope), should, for the sake of leaving the impression of his grimace fresh and complete, cover his face and remain concealed in the chapel until the moment of his appearance.	Условились, что каждый участник, будь то мужчина или женщина (могли избрать и папессу), дабы не нарушать цельности и силы впечатления от своей гримасы, будет находиться в часовне с закрытым лицом, пока не придет время показаться в отверстии.
In less than an instant, the chapel was crowded with competitors, upon whom the door was then closed.	Часовня вмиг наполнилась кандидатами в папы, и дверь за ними захлопнулась.

Coppenole, from his post, ordered all, directed all, arranged all.	Копеноль со своего места отдавал приказания, всем руководил, все устраивал.
During the uproar, the cardinal, no less abashed than Gringoire, had retired with all his suite, under the pretext of business and vespers, without the crowd which his arrival had so deeply stirred being in the least moved by his departure.	В разгар этой суматохи кардинал, не менее ошеломленный, чем Гренгуар, под предлогом неотложных дел и предстоящей вечерни, удалился в сопровождении своей свиты, и толпа, которую так взволновало его прибытие, не обратила теперь ни малейшего внимания на его уход.
Guillaume Rym was the only one who noticed his eminence's discomfiture.	Единственным человеком, заметившим бегство его высокопреосвященства, был Гильом Рим.
The attention of the populace, like the sun, pursued its revolution; having set out from one end of the hall, and halted for a space in the middle, it had now reached the other end.	Внимание толпы, подобно солнцу, совершало свой кругооборот: возникнув на одном конце залы и продержавшись одно мгновение в центре, оно перешло теперь к противоположному концу.
The marble table, the brocaded gallery had each had their day; it was now the turn of the chapel of Louis XI.	И мраморный стол и обтянутое золотой парчой возвышение уже успели погреться в его лучах, очередь была за часовней Людовика XI.
Henceforth, the field was open to all folly.	Наступило раздолье для бесчинств.
There was no one there now, but the Flemings and the rabble.	В зале остались только фламандцы и всякий сброд.
The grimaces began.	Начался показ гримас.
The first face which appeared at the aperture, with eyelids turned up to the reds, a mouth open like a maw, and a brow wrinkled like our hussar boots of the Empire, evoked such an inextinguishable peal of laughter that Homer would have taken all these louts for gods.	Первая появившаяся в отверстии рожа, с вывороченными веками, разинутым наподобие звериной пасти ртом и собранным в складки лбом, напоминавшим голенище гусарского сапога времен Империи, вызвала у присутствующих такой неудержимый хохот, что Гомер принял бы всю эту деревенщину за богов.
Nevertheless, the grand hall was anything but Olympus, and Gringoire's poor Jupiter knew it better than any one else.	А между тем большая зала менее всего напоминала Олимп, и бедный гренгуаров Юпитер понимал это лучше всех.
A second and third grimace followed, then another and another; and the laughter and transports of delight went on increasing.	На смену первой гримасе явилась вторая, третья, потом еще и еще; одобрительный хохот и топот усиливались.
There was in this spectacle, a peculiar power of intoxication and fascination, of which it would be difficult to convey to the reader of our day and our salons any idea.	В этом зрелище было что-то головокружительное, какая-то опьяняющая колдовская сила, действие которой трудно описать читателю наших дней.
Let the reader picture to himself a series of visages presenting successively all geometrical forms, from the triangle to the trapezium, from the cone to the polyhedron; all human expressions, from wrath to lewdness; all ages, from the wrinkles of the new-born babe to the wrinkles of the aged and dying; all religious phantasmagories, from Faun to Beelzebub; all animal profiles, from the maw to the beak, from the jowl to the muzzle.	Представьте себе вереницу лиц, изображающих все геометрические фигуры - от треугольника до трапеции, от конуса до многогранника; выражения всех человеческих чувств, начиная от гнева и кончая похотливостью; все возрасты - от морщин новорожденного до морщин умирающей старухи; все фантастические образы, придуманные религией, от Фавна до Вельзевула; все профили животных - от пасти до клюва, от рыла до мордочки.

Let the reader imagine all these grotesque figures of the Pont Neuf, those nightmares petrified beneath the hand of Germain Pilon, assuming life and breath, and coming in turn to stare you in the face with burning eyes; all the masks of the Carnival of Venice passing in succession before your glass,-in a word, a human kaleidoscope.	Вообразите, что все каменные личины Нового моста, эти застывшие под рукой Жермена Пилона кошмары, ожили и пришли одни за другими взглянуть на вас горящими глазами или что все маски венецианского карнавала мелькают перед вами, словом, вообразите непрерывный калейдоскоп человеческих лиц.
The orgy grew more and more Flemish.	Оргия принимала все более и более фламандский характер.
Teniers could have given but a very imperfect idea of it.	Кисть самого Тенирса могла бы дать о ней лишь смутное понятие.
Let the reader picture to himself in bacchanal form, Salvator Rosa's battle.	Представьте себе битву Сальватора Роза, обратившуюся в вакханалию!
There were no longer either scholars or ambassadors or bourgeois or men or women; there was no longer any Clopin Trouillefou, nor Gilles Lecornu, nor Marie Quatrelivres, nor Robin Poussepain.	Не было больше ни школяров, ни послов, ни горожан, ни мужчин, ни женщин; исчезли Клопен Труйльфу, Жиль Лекорню, Мари Четыре-Фунта, Робен Пуспен.
All was universal license.	Все смешалось в общем безумии.
The grand hall was no longer anything but a vast furnace of effrontry and joviality, where every mouth was a cry, every individual a posture; everything shouted and howled.	Большая зала превратилась в чудовищное горнило бесстыдства и веселья, где каждый рот вопил, каждое лицо корчило гримасу, каждое тело извивалось. Все вместе выло и орало.
The strange visages which came, in turn, to gnash their teeth in the rose window, were like so many brands cast into the brazier; and from the whole of this effervescing crowd, there escaped, as from a furnace, a sharp, piercing, stinging noise, hissing like the wings of a gnat.	Странные рожи, которые одна за другой, скрежеща зубами, возникали в отверстии розетки, напоминали соломенные факелы, бросаемые в раскаленные угли. От всей этой бурлящей толпы отделялся, как пар от горнила, острый, пронзительный, резкий звук, свистящий, словно крылья чудовищного комара.
"Ho h?! curse it!"	- Ого! Черт возьми!
"Just look at that face!"	- Погляди только на эту рожу!
"It's not good for anything."	- Ну, она ничего не стоит!
"Guillemette Maugerepuis, just look at that bull's muzzle; it only lacks the horns.	-А эта! -Гильомета Можерпюи! Ну-ка взгляни на эту бычью морду, ей только рогов не хватает.
It can't be your husband."	Значит, это не твой муж.
"Another!"	- А вот еще одна!
"Belly of the pope! what sort of a grimace is that?"	- Клянусь папским брюхом, это еще что за рожа?
"Hola h?! that's cheating.	- Эй! Плутовать нельзя.
One must show only one's face."	Показывай только лицо!
"That damned Perrette Callebotte! she's capable of that!"	- Это, наверно, проклятая Перета Кальбот! Она на все способна.
"Good!	- Слава!
Good!"	Слава!
"I'm stifling!"	- Я задыхаюсь!

"There's a fellow whose ears won't go through!"	- А вот у этого уши никак не пролезают в отверстие!
Etc., etc.	И так далее, и так далее...
But we must do justice to our friend Jehan.	Однако нужно отдать справедливость нашему другу Жеану.
In the midst of this witches' sabbath, he was still to be seen on the top of his pillar, like the cabin-boy on the topmast.	Он один среди этого шабаша не покидал своего места и, как юнга за мачту, держался за верхушку своего столба.
He floundered about with incredible fury. His mouth was wide open, and from it there escaped a cry which no one heard, not that it was covered by the general clamor, great as that was but because it attained, no doubt, the limit of perceptible sharp sounds, the thousand vibrations of Sauveur, or the eight thousand of Biot.	Он бесновался, он впал в совершенное неистовство, из его разинутого рта вырывался вопль, который не был слышен не потому, чтобы его заглушал общий шум, а потому, что он выходил за пределы, воспринимаемые человеческим слухом, как это бывает, по Соверу, при двенадцати тысячах, а по Био - при восьми тысячах колебаний в секунду.
As for Gringoire, the first moment of depression having passed, he had regained his composure.	Гренгуар сперва растерялся, но затем быстро овладел собой.
He had hardened himself against adversity.--"Continue!" he had said for the third time, to his comedians, speaking machines; then as he was marching with great strides in front of the marble table, a fancy seized him to go and appear in his turn at the aperture of the chapel, were it only for the pleasure of making a grimace at that ungrateful populace.-"But no, that would not be worthy of us; no, vengeance! let us combat until the end," he repeated to himself; "the power of poetry over people is great; I will bring them back.	Он приготовился дать отпор этому бедствию. - Продолжайте! - в третий раз крикнул он своим говорящим машинам-актерам. Шагая перед мраморным столом, он испытывал желание показаться в оконце часовни хотя бы для того, чтобы скорчить рожу неблагодарной толпе. "Но нет, это ниже моего достоинства. Не надо мстить! Будем бороться до конца, - твердил он. - Власть поэзии над толпой велика, я образумлю этих людей.
We shall see which will carry the day, grimaces or polite literature."	Увидим, кто восторжествует - гримасы или изящная словесность".
Alas! he had been left the sole spectator of his piece.	Увы! Он остался единственным зрителем своей пьесы.
It was far worse than it had been a little while before.	Положение его было плачевное.
He no longer beheld anything but backs.	Он видел только спины.
I am mistaken.	Впрочем, я ошибаюсь.
The big, patient man, whom he had already consulted in a critical moment, had remained with his face turned towards the stage.	Терпеливый толстяк, с которым Гренгуар в критическую минуту уже советовался, продолжал сидеть лицом к сцене.
As for Gisquette and Li?narde, they had deserted him long ago.	А Жискета и Лиенарда давно сбежали.
Gringoire was touched to the heart by the fidelity of his only spectator.	Г ренгуар был тронут до глубины души верностью своего единственного слушателя.
He approached him and addressed him, shaking his arm slightly; for the good man was leaning on the balustrade and dozing a little.	Приблизившись к нему, он заговорил с ним, осторожно тронув его за руку, так как толстяк, облокотившись о балюстраду, видимо, подремывал.

"Monsieur," said Gringoire, "I thank you!"	- Благодарю вас! - сказал Гренгуар.
"Monsieur," replied the big man with a yawn, "for what?"	- За что? - спросил, зевая, толстяк.
"I see what wearies you," resumed the poet; "'tis all this noise which prevents your hearing comfortably.	- Я понимаю, что вам надоел весь этот шум. Он мешает вам слушать пьесу.
But be at ease! your name shall descend to posterity!	Но зато ваше имя перейдет в потомство.
Your name, if you please?"	Скажите, пожалуйста, как вас зовут.
"Renauld Chateau, guardian of the seals of the Ch?telet of Paris, at your service."	- Рено Шато, хранитель печати парижского Шатле, к вашим услугам.
"Monsieur, you are the only representative of the muses here," said Gringoire.	- Сударь, вы здесь единственный ценитель муз! -повторил Гренгуар.
"You are too kind, sir," said the guardian of the seals at the Ch?telet.	- Вы очень любезны, сударь, - ответил хранитель печати Шатле.
"You are the only one," resumed Gringoire, "who has listened to the piece decorously.	-Вы один, - продолжал Гренгуар, - внимательно слушали пьесу.
What do you think of it?"	Как она вам понравилась?
"He! he!" replied the fat magistrate, half aroused, "it's tolerably jolly, that's a fact."	-Гм! Гм! - ответил наполовину проснувшийся толстяк. - Пьеса довольно забавна!
Gringoire was forced to content himself with this eulogy; for a thunder of applause, mingled with a prodigious acclamation, cut their conversation short.	Гренгуару пришлось удовольствоваться этой похвалой, - гром рукоплесканий, смешавшись с оглушительными криками, внезапно прервал их разговор.
The Pope of the Fools had been elected.	Папа шутов был избран.
"Noel!	- Слава!
Noel! Noel!" shouted the people on all sides.	Слава! - ревела толпа.
That was, in fact, a marvellous grimace which was beaming at that moment through the aperture in the rose window.	Рожа, красовавшаяся в отверстии розетки, была поистине изумительна!
After all the pentagonal, hexagonal, and whimsical faces, which had succeeded each other at that hole without realizing the ideal of the grotesque which their imaginations, excited by the orgy, had constructed, nothing less was needed to win their suffrages than the sublime grimace which had just dazzled the assembly.	После всех этих пятиугольных, шестиугольных причудливых лиц, появлявшихся в отверстии, но не воплощавших образца смешного уродства, который в своем распаленном воображении создала толпа, только такая потрясающая гримаса могла поразить это сборище и вызвать бурное одобрение.
Master Coppenole himself applauded, and Clopin Trouillefou, who had been among the competitors (and God knows what intensity of ugliness his visage could attain), confessed himself conquered: We will do the same.	Сам мэтр Копеноль рукоплескал ей, и даже Клопен Труйльфу, участвовавший в состязании, -а одному богу известно, какой высокой степени безобразия могло достигнуть его лицо! - даже он признал себя побежденным. Последуем и мы его примеру.

We shall not try to give the reader an idea of that tetrahedral nose, that horseshoe mouth; that little left eye obstructed with a red, bushy, bristling eyebrow, while the right eye disappeared entirely beneath an enormous wart; of those teeth in disarray, broken here and there, like the embattled parapet of a fortress; of that callous lip, upon which one of these teeth encroached, like the tusk of an elephant; of that forked chin; and above all, of the expression spread over the whole; of that mixture of malice, amazement, and sadness.	Трудно описать этот четырехгранный нос, подковообразный рот, крохотный левый глаз, почти закрытый щетинистой рыжей бровью, в то время как правый совершенно исчезал под громадной бородавкой, кривые зубы, напоминавшие зубцы крепостной стены, эту растрескавшуюся губу, над которой нависал, точно клык слона, один из зубов, этот раздвоенный подбородок... Но еще труднее описать ту смесь злобы, изумления и грусти, которая отражалась на лице этого человека.
Let the reader dream of this whole, if he can.	А теперь попробуйте все это себе представить в совокупности!
The acclamation was unanimous; people rushed towards the chapel.	Одобрение было единодушное. Толпа устремилась к часовне.
They made the lucky Pope of the Fools come forth in triumph. But it was then that surprise and admiration attained their highest pitch; the grimace was his face.	Оттуда с торжеством вывели почтенного папу шутов Но только теперь изумление и восторг толпы достигли наивысшего предела. Гримаса была его настоящим лицом.
Or rather, his whole person was a grimace.	Вернее, он весь представлял собой гримасу.
A huge head, bristling with red hair; between his shoulders an enormous hump, a counterpart perceptible in front; a system of thighs and legs so strangely astray that they could touch each other only at the knees, and, viewed from the front, resembled the crescents of two scythes joined by the handles; large feet, monstrous hands; and, with all this deformity, an indescribable and redoubtable air of vigor, agility, and courage,-strange exception to the eternal rule which wills that force as well as beauty shall be the result of harmony.	Громадная голова, поросшая рыжей щетиной; огромный горб между лопаток, и другой, уравновешивающий его, - на груди; бедра настолько вывихнутые, что ноги его могли сходиться только в коленях, странным образом напоминая спереди два серпа с соединенными рукоятками; широкие ступни, чудовищные руки. И, несмотря на это уродство, во всей его фигуре было какое-то грозное выражение силы, проворства и отваги, - необычайное исключение из того общего правила, которое требует, чтобы сила, подобно красоте, проистекала из гармонии.
Such was the pope whom the fools had just chosen for themselves.	Таков был избранный шутами папа.
One would have pronounced him a giant who had been broken and badly put together again.	Казалось, это был разбитый и неудачно спаянный великан.
When this species of cyclops appeared on the threshold of the chapel, motionless, squat, and almost as broad as he was tall; squared on the base, as a great man says; with his doublet half red, half violet, sown with silver bells, and, above all, in the perfection of his ugliness, the populace recognized him on the instant, and shouted with one voice,-	Когда это подобие циклопа появилось на пороге часовни, неподвижное, коренастое, почти одинаковых размеров в ширину и в высоту, "квадратное в самом основании", как говорил один великий человек, то по надетому на нем наполовину красному, наполовину фиолетовому камзолу, усеянному серебряными колокольчиками, а главным образом по его несравненному уродству простонародье тотчас же признало его.
"'Tis Quasimodo, the bellringer! 'tis Quasimodo, the hunchback of Notre-Dame!	- Это Квазимодо, горбун! - закричали все в один голос. - Это Квазимодо, звонарь Собора Парижской Богоматери!

Quasimodo, the one-eyed! Quasimodo, the bandy-legged!	Квазимодо кривоногий. Квазимодо одноглазый!
Noel!	Слава!
Noel!"	Слава!
It will be seen that the poor fellow had a choice of surnames.	Видимо, у бедного малого не было недостатка в прозвищах.
"Let the women with child beware!" shouted the scholars.	- Берегитесь, беременные женщины! - орали школяры.
"Or those who wish to be," resumed Joannes.	- И те, которые желают забеременеть! - прибавил Жоаннес.
The women did, in fact, hide their faces.	Женщины и в самом деле закрывали лица руками.
"Oh! the horrible monkey!" said one of them.	- У! Противная обезьяна! - говорила одна.
"As wicked as he is ugly," retorted another.	- Злая и уродливая! - прибавляла другая.
"He's the devil," added a third.	- Дьявол во плоти! - вставляла третья.
"I have the misfortune to live near Notre-Dame; I hear him prowling round the eaves by night."	- К несчастью, я живу возле собора и слышу, как всю ночь он бродит по крыше.
"With the cats."	- Вместе с кошками.
"He's always on our roofs."	- И насылает на нас порчу через дымоходы.
"He throws spells down our chimneys." "The other evening, he came and made a grimace at me through my attic window.	- Как-то вечером он просунул свою рожу ко мне в окно.
I thought that it was a man. Such a fright as I had!"	Я приняла его за мужчину и ужасно испугалась.
"I'm sure that he goes to the witches' sabbath.	- Я уверена, что он летает на шабаш.
Once he left a broom on my leads."	Однажды он забыл свою метлу в водосточном желобе на моей крыше.
"Oh! what a displeasing hunchback's face!"	- Мерзкая харя!
"Oh! what an ill-favored soul!"	- Подлая душа!
"Whew!"	- Фу!
The men, on the contrary, were delighted and applauded.	А мужчины - те восхищались и рукоплескали горбуну.
Quasimodo, the object of the tumult, still stood on the threshold of the chapel, sombre and grave, and allowed them to admire him.	Квазимодо, виновник всей этой шумихи, мрачный, серьезный, стоял на пороге часовни, позволяя любоваться собой.
One scholar (Robin Poussepain, I think), came and laughed in his face, and too close.	Один школяр, кажется Робен Пуспен, подошел поближе и расхохотался ему прямо в лицо.
Quasimodo contented himself with taking him by the girdle, and hurling him ten paces off amid the crowd; all without uttering a word.	Квазимодо ограничился тем, что взял его за пояс и отбросил шагов на десять в толпу. И все это он проделал молча.
Master Coppenole, in amazement, approached him.	Восхищенный мэтр Копеноль подошел к нему и сказал:

"Cross of God! Holy Father! you possess the handsomest ugliness that I have ever beheld in my life.	- Крест истинный, никогда в жизни я не встречал такого великолепного уродства, святой отец!
You would deserve to be pope at Rome, as well as at Paris."	Ты достоин быть папой не только в Париже, но и в Риме.
So saying, he placed his hand gayly on his shoulder.	Он весело хлопнул его по плечу.
Quasimodo did not stir.	Квазимодо не шелохнулся.
Coppenole went on,- "You are a rogue with whom I have a fancy for carousing, were it to cost me a new dozen of twelve livres of Tours.	- С таким парнем я охотно кутнул бы, даже если это обошлось мне в дюжину новеньких турских ливров!
How does it strike you?"	Что ты на это скажешь? - продолжал Копеноль.
Quasimodo made no reply.	Квазимодо молчал.
"Cross of God!" said the hosier, "are you deaf?"	- Крест истинный! - воскликнул чулочник. - Да ты глухой, что ли?
He was, in truth, deaf.	Да, Квазимодо был глухой.
Nevertheless, he began to grow impatient with Coppenole's behavior, and suddenly turned towards him with so formidable a gnashing of teeth, that the Flemish giant recoiled, like a bull-dog before a cat.	Копеноль начал раздражать Квазимодо: он вдруг повернулся к нему и так страшно заскрипел зубами, что богатырь-фламандец попятился, как бульдог от кошки.
Then there was created around that strange personage, a circle of terror and respect, whose radius was at least fifteen geometrical feet.	И тут священный ужас образовал вокруг этой странной личности кольцо, радиус которого был не менее пятнадцати шагов.
An old woman explained to Coppenole that Quasimodo was deaf.	Какая-то старуха объяснила Копенолю, что Квазимодо глух.
"Deaf!" said the hosier, with his great Flemish laugh. "Cross of God! He's a perfect pope!"	-Глух!- чулочник разразился грубым фламандским смехом. - Крест истинный, да это не папа, а совершенство!
"He!	-Эй!
I recognize him," exclaimed Jehan, who had, at last, descended from his capital, in order to see Quasimodo at closer quarters, "he's the bellringer of my brother, the archdeacon.	Я знаю его! - крикнул Жеан, спустившись наконец со своей капители, чтобы поближе взглянуть на Квазимодо. - Это звонарь моего брата архидьякона.
Good-day, Quasimodo!"	Здравствуй, Квазимодо!
"What a devil of a man!" said Robin Poussepain still all bruised with his fall. "He shows himself; he's a hunchback.	- Сущий дьявол! - сказал Робей Пуспен, все еще не оправившийся от своего падения. - Поглядишь на него - горбун.
He walks; he's bandy-legged.	Пойдет - видишь, что он хромой.
He looks at you; he's one-eyed.	Взглянет на вас - кривой.
You speak to him; he's deaf.	Заговоришь с ним - глухой.
And what does this Polyphemus do with his tongue?"	Да есть ли язык у этого Полифема?
"He speaks when he chooses," said the old woman; "he became deaf through ringing the bells.	- Он говорит, если захочет, - пояснила старуха -Он оглох оттого, что звонит в колокола.
He is not dumb."	Он не немой.

"That he lacks," remarks Jehan.	- Только этого еще ему недостает, - заметил Жеан.
"And he has one eye too many," added Robin Poussepain.	- Один глаз у него лишний, - заметил Робен Пуссен.
"Not at all," said Jehan wisely. "A one-eyed man is far less complete than a blind man. He knows what he lacks."	- Ну, нет, - справедливо возразил Жеан, - кривому хуже, чем слепому Он знает, чего он лишен.
In the meantime, all the beggars, all the lackeys, all the cutpurses, joined with the scholars, had gone in procession to seek, in the cupboard of the law clerks' company, the cardboard tiara, and the derisive robe of the Pope of the Fools.	Тем временем процессия нищих, слуг и карманников вместе со школярами направилась к шкапу судейских писцов, чтобы достать картонную тиару и нелепую мантию папы шутов.
Quasimodo allowed them to array him in them without wincing, and with a sort of proud docility.	Квазимодо беспрекословно и даже с оттенком надменной покорности разрешил облечь себя в них.
Then they made him seat himself on a motley litter.	Потом его усадили на пестро раскрашенные носилки.
Twelve officers of the fraternity of fools raised him on their shoulders; and a sort of bitter and disdainful joy lighted up the morose face of the cyclops, when he beheld beneath his deformed feet all those heads of handsome, straight, well-made men.	Двенадцать членов братства шутов подняли его на плечи; какой-то горькою и презрительною радостью расцвело мрачное лицо циклопа, когда он увидел у своих кривых ног головы всех этих красивых, стройных, хорошо сложенных мужчин.
Then the ragged and howling procession set out on its march, according to custom, around the inner galleries of the Courts, before making the circuit of the streets and squares.	Затем галдящая толпа оборванцев, прежде чем пойти по городу, двинулась, согласно обычаю, по внутренним галереям Дворца.
CHAPTER VI. ESMERALDA.	VI. Эсмеральда
We are delighted to be able to inform the reader, that during the whole of this scene, Gringoire and his piece had stood firm.	Мы счастливы сообщить нашим читателям, что во время всей этой сцены и Гренгуар и его пьеса держались стойко.
His actors, spurred on by him, had not ceased to spout his comedy, and he had not ceased to listen to it.	Понукаемые автором, актеры без устали декламировали его стихи, а он без устали их слушал.
He had made up his mind about the tumult, and was determined to proceed to the end, not giving up the hope of a return of attention on the part of the public.	Примирившись с гамом, он решил довести дело до конца и не терял надежды, что публика вновь обратит внимание на его пьесу.
This gleam of hope acquired fresh life, when he saw Quasimodo, Coppenole, and the deafening escort of the pope of the procession of fools quit the hall amid great uproar.	Этот луч надежды разгорелся еще ярче, когда он заметил, что Копеноль, Квазимодо и вся буйная ватага шутовского папы с оглушительным шумом покинула залу.
The throng rushed eagerly after them.	Толпа жадно устремилась за ними.
"Good," he said to himself, "there go all the mischief-makers."	- Отлично! - пробормотал он. - Все крикуны уходят.
Unfortunately, all the mischief-makers constituted the entire audience.	К несчастью, "крикунами" была вся толпа.
In the twinkling of an eye, the grand hall was empty.	В одно мгновение зала опустела.

To tell the truth, a few spectators still remained, some scattered, others in groups around the pillars, women, old men, or children, who had had enough of the uproar and tumult.	Собственно говоря, в зале кое-кто еще оставался. Это были женщины, старики и дети, пресытившиеся шумом и гамом. Иные бродили в одиночку, другие толпились около столбов.
Some scholars were still perched astride of the window-sills, engaged in gazing into the Place.	Несколько школяров все еще сидели верхом на подоконниках и оттуда глазели на площадь.
"Well," thought Gringoire, "here are still as many as are required to hear the end of my mystery.	"Ну что же, - подумал Гренгуар, - пусть хоть эти дослушают мою мистерию.
They are few in number, but it is a choice audience, a lettered audience."	Их, правда, мало, но зато публика избранная, образованная".
An instant later, a symphony which had been intended to produce the greatest effect on the arrival of the Virgin, was lacking.	Однако через несколько минут выяснилось, что симфония, которая должна была произвести особенно сильное впечатление при появлении Пречистой девы, не может быть исполнена.
Gringoire perceived that his music had been carried off by the procession of the Pope of the Fools.	Гренгуар вспомнил, что всех музыкантов увлекла за собой процессия папы шутов.
"Skip it," said he, stoically.	- Обойдемся и без симфонии, - стоически произнес поэт.
He approached a group of bourgeois, who seemed to him to be discussing his piece.	Он приблизился к группе горожан, которые, как ему показалось, рассуждали о его пьесе.
This is the fragment of conversation which he caught,-	Вот услышанный им обрывок разговора:
"You know, Master Cheneteau, the H?tel de Navarre, which belonged to Monsieur de Nemours?"	- Мэтр Шенето! Вы знаете Наваррский особняк, который принадлежал господину де Немуру?
"Yes, opposite the Chapelle de Braque."	- Да, это против Бракской часовни.
"Well, the treasury has just let it to Guillaume Alixandre, historian, for six hivres, eight sols, parisian, a year."	- Так вот казна недавно сдала его в наем Гильому Аликсандру, живописцу, за шесть парижских ливров и восемь су в год.
"How rents are going up!"	- Как, однако, растет арендная плата!
"Come," said Gringoire to himself, with a sigh, "the others are listening."	"Пустяки, - вздыхая, утешил себя Гренгуар, - зато остальные слушают".
"Comrades," suddenly shouted one of the young scamps from the window, "La Esmeralda!	- Друзья! - внезапно крикнул один из молодых озорников, примостившихся на подоконниках, -Эсмеральда!
La Esmeralda in the Place!"	Эсмеральда на площади!
This word produced a magical effect.	Это имя произвело магическое действие.
Every one who was left in the hall flew to the windows, climbing the walls in order to see, and repeating, "La Esmeralda!	Все, кто еще оставался в зале, повторяя: "Эсмеральда! Эсмеральда! ", бросились к окнам и стали подтягиваться, чтобы им видна была улица.
La Esmeralda?" At the same time, a great sound of applause was heard from without.	С площади донеслись громкие рукоплескания.
"What's the meaning of this, of the Esmeralda?" said Gringoire, wringing his hands in despair. "Ah, good heavens! it seems to be the turn of the windows now."	- Какая еще там Эсмеральда? - воскликнул Гренгуар, в отчаянии сжимая руки. - О боже мой! Теперь они будут глазеть в окна!

He returned towards the marble table, and saw that the representation had been interrupted.	Обернувшись к мраморному столу, он увидел, что представление прекратилось.
It was precisely at the instant when Jupiter should have appeared with his thunder.	Как раз в это время надлежало появиться Юпитеру с молнией.
But Jupiter was standing motionless at the foot of the stage.	А между тем Юпитер неподвижно стоял внизу у сцены.
"Michel Giborne!" cried the irritated poet, "what are you doing there?	- Мишель Жиборн! - в сердцах крикнул поэт. -Что ты там застрял?
Is that your part?	Твой выход!
Come up!"	Влезай на сцену!
"Alas!" said Jupiter, "a scholar has just seized the ladder."	- Увы! - ответил Юпитер - Какой-то школяр унес лестницу.
Gringoire looked.	Гренгуар поглядел на сцену.
It was but too true. All communication between his plot and its solution was intercepted.	Лестница действительно пропала Всякое сообщение между завязкой и развязкой пьесы было прервано.
"The rascal," he murmured. "And why did he take that ladder?"	- Чудак! - пробормотал он - Зачем же ему понадобилась лестница?
"In order to go and see the Esmeralda," replied Jupiter piteously. "He said,	- Чтобы взглянуть на Эсмеральду, - жалобно ответил Юпитер. - Он сказал.
'Come, here's a ladder that's of no use!' and he took it."	"Стой, а вот и лестница, она никому не нужна", и унес ее.
This was the last blow.	Это был последний удар судьбы.
Gringoire received it with resignation.	Гренгуар принял его безропотно.
"May the devil fly away with you!" he said to the comedian, "and if I get my pay, you shall receive yours."	-Убирайтесь все к черту!- крикнул он комедиантам - Если мне заплатят, я с вами рассчитаюсь.
Then he beat a retreat, with drooping head, but the last in the field, like a general who has fought well.	Понурив голову, он отступил, но отступил последним, как доблестно сражавшийся полководец.
And as he descended the winding stairs of the courts:	Спускаясь по извилистым лестницам Дворца, Гренгуар ворчал себе под нос:
"A fine rabble of asses and dolts these Parisians!" he muttered between his teeth; "they come to hear a mystery and don't listen to it at all!	"Какое скопище ослов и невежд эти парижане! Собрались, чтобы слушать мистерию, и не слушают!
They are engrossed by every one, by Chopin Trouillefou, by the cardinal, by Coppenole, by Quasimodo, by the devil! but by Madame the Virgin Mary, not at all.	Им все интересно - Клопен Труйльфу, кардинал, Копеноль, Квазимодо и сам черт, только не Пречистая дева!
If I had known, I'd have given you Virgin Mary; you ninnies!	Если б я знал, я бы вам показал пречистых дев, ротозеи!

And I! to come to see faces and behold only backs! to be a poet, and to reap the success of an apothecary!	А я? Пришел наблюдать, какие лица у зрителей, и увидел только их спины! Быть поэтом, а иметь успех, достойный какого-нибудь шарлатана, торговца зельями!
It is true that Homerus begged through the Greek towns, and that Naso died in exile among the Muscovites.	Положим, Гомер просил милостыню в греческих селениях, а Назон скончался в изгнании у московитов.
But may the devil flay me if I understand what they mean with their Esmeralda!	Но черт меня подери, если я понимаю, что они хотят сказать этим "Эсмеральда".
What is that word, in the first place?-'tis Egyptian!"	Что это за слово? Наверное, цыганское."
BOOK SECOND.	Книга вторая
CHAPTER I. FROM CHARYBDIS TO SCYLLA.	I. От Харибды к Сцилле
Night comes on early in January.	В январе смеркается рано.
The streets were already dark when Gringoire issued forth from the Courts. This gloom pleased him; he was in haste to reach some obscure and deserted alley, in order there to meditate at his ease, and in order that the philosopher might place the first dressing upon the wound of the poet.	Улицы были уже погружены во мрак, когда Гренгуар вышел из Дворца Наступившая темнота была ему по душе; он спешил добраться до какой-нибудь сумрачной и пустынной улочки, чтобы поразмыслить там без помехи и дать философу наложить первую повязку на рану поэта.
Philosophy, moreover, was his sole refuge, for he did not know where he was to lodge for the night.	Впрочем, философия была сейчас его единственным прибежищем, ибо ему негде было переночевать.
After the brilliant failure of his first theatrical venture, he dared not return to the lodging which he occupied in the Rue Grenier-sur-l'Eau, opposite to the Port-au-Foin, having depended upon receiving from monsieur the provost for his epithalamium, the wherewithal to pay Master Guillaume Doulx-Sire, farmer of the taxes on cloven-footed animals in Paris, the rent which he owed him, that is to say, twelve sols parisian; twelve times the value of all that he possessed in the world, including his trunk-hose, his shirt, and his cap.	После блистательного провала его пьесы он не решался возвратиться в свое жилище на Складской улице, против Сенной пристани. Он уже не рассчитывал из вознаграждения за эпиталаму уплатить Гильому Ду-Сиру, откупщику городских сборов с торговцев скотом, квартирную плату за полгода, что составляло двенадцать парижских су, то есть ровно в двенадцать раз больше того, чем он обладал на этом свете, включая штаны, рубашку и шапку.

After reflecting a moment, temporarily sheltered beneath the little wicket of the prison of the treasurer of the Sainte-Chappelle, as to the shelter which he would select for the night, having all the pavements of Paris to choose from, he remembered to have noticed the week previously in the Rue de la Savaterie, at the door of a councillor of the parliament, a stepping stone for mounting a mule, and to have said to himself that that stone would furnish, on occasion, a very excellent pillow for a mendicant or a poet. He thanked Providence for having sent this happy idea to him; but, as he was preparing to cross the Place, in order to reach the tortuous labyrinth of the city, where meander all those old sister streets, the Rues de la Barillerie, de la Vielle-Draperie, de la Savaterie, de la Juiverie, etc., still extant to-day, with their nine-story houses, he saw the procession of the Pope of the Fools, which was also emerging from the court house, and rushing across the courtyard, with great cries, a great flashing of torches, and the music which belonged to him, Gringoire.	Остановившись подле маленькой калитки тюрьмы при Сент-Шапель и раздумывая, где бы ему выбрать место для ночлега, - а в его распоряжении были все мостовые Парижа, - он вдруг припомнил, что, проходя на прошлой неделе по Башмачной улице мимо дома одного парламентского советника, он заметил около входной двери каменную ступеньку, служившую подножкой для всадников, и тогда же сказал себе, что она при случае может быть прекрасным изголовьем для нищего или для поэта Он возблагодарил провидение, ниспославшее ему столь счастливую мысль, но, намереваясь перейти Дворцовую площадь, чтобы углубиться в извилистый лабиринт Сите, где вьются древние улицы-сестры, сохранившиеся и доныне, но уже застроенные девятиэтажными домами, - Бочарная, Старая Суконная, Башмачная, Еврейская и проч., -он увидел процессию папы шутов, которая тоже выходила из Дворца правосудия и с оглушительными криками, с пылающими факелами, под музыку неслась ему наперерез.
This sight revived the pain of his self-love; he fled.	Это зрелище разбередило его уязвленное самолюбие. Он поспешил удалиться.
In the bitterness of his dramatic misadventure, everything which reminded him of the festival of that day irritated his wound and made it bleed.	Неудача преисполнила душу Гренгуара такой горечью, что все, напоминавшее дневное празднество, раздражало его и заставляло кровоточить его рану.
He was on the point of turning to the Pont Saint-Michel; children were running about here and there with fire lances and rockets.	Он направился было к мосту Сен-Мишель, но по мосту бегали ребятишки с факелами и шутихами.
"Pest on firework candles!" said Gringoire; and he fell back on the Pont au Change.	- К черту все потешные огни! - пробормотал Гренгуар и повернул к мосту Менял.
To the house at the head of the bridge there had been affixed three small banners, representing the king, the dauphin, and Marguerite of Flanders, and six little pennons on which were portrayed the Duke of Austria, the Cardinal de Bourbon, M. de Beaujeu, and Madame Jeanne de France, and Monsieur the Bastard of Bourbon, and I know not whom else; all being illuminated with torches.	На домах, стоявших у начала моста, были вывешены три флага с изображениями короля, дофина и Маргариты Фландрской, и шесть флажков, на которых были намалеваны герцог Австрийский, кардинал Бурбонский, господин де Боже, Жанна Французская, побочный сын герцога Бурбонского и еще кто-то; все это было освещено факелами.
The rabble were admiring.	Толпа была в восторге.
"Happy painter, Jehan Fourbault!" said Gringoire with a deep sigh; and he turned his back upon the bannerets and pennons.	"Экий счастливец этот художник Жеан Фурбо! -подумал, тяжело вздохнув, Г ренгуар и повернулся спиной к флагам и к флажкам.
A street opened before him; he thought it so dark and deserted that he hoped to there escape from all the rumors as well as from all the gleams of the festival.	Перед ним расстилалась улица, достаточно темная и пустынная для того, чтобы там укрыться от праздничного гула и блеска.
At the end of a few moments his foot came in contact with an obstacle; he stumbled and fell.	Он углубился в нее. Через несколько мгновений он обо что-то споткнулся и упал.

It was the May truss, which the clerks of the clerks' law court had deposited that morning at the door of a president of the parliament, in honor of the solemnity of the day.	Это был пучок ветвей майского деревца, который, по случаю торжественного дня, накануне утром судейские писцы положили у дверей председателя судебной палаты.
Gringoire bore this new disaster heroically; he picked himself up, and reached the water's edge.	Гренгуар стоически перенес эту новую неприятность. Он встал и дошел до набережной.
After leaving behind him the civic Tournelle and the criminal tower, and skirted the great walls of the king's garden, on that unpaved strand where the mud reached to his ankles, he reached the western point of the city, and considered for some time the islet of the Passeur-aux-Vaches, which has disappeared beneath the bronze horse of the Pont Neuf.	Миновав уголовную и гражданскую тюрьму и пройдя вдоль высоких стен королевских садов по песчаному, невымощенному берегу, где грязь доходила ему до щиколотки, он добрался до западной части Сите и некоторое время созерцал островок Коровий перевоз, который исчез ныне под бронзовым конем Нового моста.
The islet appeared to him in the shadow like a black mass, beyond the narrow strip of whitish water which separated him from it.	Островок этот, отделенный от Гренгуара узким, смутно белевшим в темноте ручьем, казался ему какой-то черной массой.
One could divine by the ray of a tiny light the sort of hut in the form of a beehive where the ferryman of cows took refuge at night.	На нем при свете тусклого огонька можно было различить нечто вроде шалаша, похожего на улей, где по ночам укрывался перевозчик скота.
"Happy ferryman!" thought Gringoire; "you do not dream of glory, and you do not make marriage songs!	"Счастливый паромщик, - подумал Гренгуар, - ты не грезишь о славе, и ты не пишешь эпиталам!
What matters it to you, if kings and Duchesses of Burgundy marry?	Что тебе до королей, вступающих в брак, и до герцогинь бургундских!
You know no other daisies (marguerites) than those which your April greensward gives your cows to browse upon; while I, a poet, am hooted, and shiver, and owe twelve sous, and the soles of my shoes are so transparent, that they might serve as glasses for your lantern!	Тебе неведомы иные маргаритки, кроме тех, что щиплют твои коровы на зеленых апрельских лужайках! А я, поэт, освистан, я дрожу от холода, я задолжал двенадцать су, и подметки мои так просвечивают, что могли бы заменить стекла в твоем фонаре.
Thanks, ferryman, your cabin rests my eyes, and makes me forget Paris!"	Спасибо тебе, паромщик, мой взор отдыхает, покоясь на твоей хижине! Она заставляет меня забыть о Париже!"
He was roused from his almost lyric ecstacy, by a big double Saint-Jean cracker, which suddenly went off from the happy cabin.	Треск двойной петарды, внезапно послышавшийся из благословенной хижины, прекратил его лирические излияния.
It was the cow ferryman, who was taking his part in the rejoicings of the day, and letting off fireworks.	Это паромщик, получая свою долю праздничных развлечений, забавлялся потешными огнями.
This cracker made Gringoire's skin bristle up all over.	От взрыва петарды мороз пробежал по коже Гренгуара.
"Accursed festival!" he exclaimed, "wilt thou pursue me everywhere?	- Проклятый праздник! - воскликнул он. -Неужели ты будешь преследовать меня всюду?
Oh! good God! even to the ferryman's!"	Даже до хижины паромщика?
Then he looked at the Seine at his feet, and a horrible temptation took possession of him:	Взглянув на катившуюся у его ног Сену, он почувствовал страшное искушение.
"Oh!" said he, "I would gladly drown myself, were the water not so cold!"	- О, с каким удовольствием я утопился бы, не будь вода такой холодной!
Then a desperate resolution occurred to him.	И тут он принял отчаянное решение.

It was, since he could not escape from the Pope of the Fools, from Jehan Fourbault's bannerets, from May trusses, from squibs and crackers, to go to the Place de Gr?ve.	Раз не в его власти избежать папы шутов, флажков Жеана Фурбо, майского деревца, факелов и петард, не лучше ли пробраться к самому средоточию праздника и пойти на Гревскую площадь?
"At least," he said to himself, "I shall there have a firebrand of joy wherewith to warm myself, and I can sup on some crumbs of the three great armorial bearings of royal sugar which have been erected on the public refreshment-stall of the city."	"По крайней мере, - подумал он, - мне достанется хотя бы одна головешка от праздничного костра, чтобы согреться, а на ужин - несколько крох от трех огромных сахарных кренделей в виде королевского герба, выставленных для народа в городском буфете".
CHAPTER II. THE PLACE DE GREVE.	II. Гревская площадь
There remains to-day but a very imperceptible vestige of the Place de Gr?ve, such as it existed then; it consists in the charming little turret, which occupies the angle north of the Place, and which, already enshrouded in the ignoble plaster which fills with paste the delicate lines of its sculpture, would soon have disappeared, perhaps submerged by that flood of new houses which so rapidly devours all the ancient fa?ades of Paris.	Ныне от Гревской площади того времени остался лишь едва заметный след: прелестная башенка, занимающая ее северный угол. Но и она почти погребена под слоем грубой штукатурки, облепившей острые грани ее скульптурных украшений, и вскоре, быть может, исчезнет совсем, затопленная половодьем новых домов, стремительно поглощающим все старинные здания Парижа.
The persons who, like ourselves, never cross the Place de Gr?ve without casting a glance of pity and sympathy on that poor turret strangled between two hovels of the time of Louis XV., can easily reconstruct in their minds the aggregate of edifices to which it belonged, and find again entire in it the ancient Gothic place of the fifteenth century.	Люди, которые, подобно нам, не могут пройти по Гревской площади, не скользнув взглядом сочувствия и сожаления по этой бедной башенке, зажатой двумя развалюшками времен Людовика XV, легко воссоздадут в своем воображении группу зданий, в число которых она входила, и ясно представят себе старинную готическую площадь XV века.
It was then, as it is to-day, an irregular trapezoid, bordered on one side by the quay, and on the other three by a series of lofty, narrow, and gloomy houses.	Она, как и теперь, имела форму неправильной трапеции, окаймленной с одной стороны набережной, а с трех сторон - рядом высоких, узких и мрачных домов.
By day, one could admire the variety of its edifices, all sculptured in stone or wood, and already presenting complete specimens of the different domestic architectures of the Middle Ages, running back from the fifteenth to the eleventh century, from the casement which had begun to dethrone the arch, to the Roman semicircle, which had been supplanted by the ogive, and which still occupies, below it, the first story of that ancient house de la Tour Roland, at the corner of the Place upon the Seine, on the side of the street with the Tannerie.	Днем можно было залюбоваться разнообразием этих зданий, покрытых резными украшениями из дерева или из камня и уже тогда являвших собой совершенные образцы всевозможных архитектурных стилей средневековья от XI до XV века; здесь были и прямоугольные окна, начинавшие вытеснять стрельчатые, и полукруглые романские, которые в свое время были заменены стрельчатыми и которые наряду с последними еще продолжали украшать второй этаж старинного здания Роландовой башни на углу набережной и Кожевенной улицы.

At night, one could distinguish nothing of all that mass of buildings, except the black indentation of the roofs, unrolling their chain of acute angles round the place; for one of the radical differences between the cities of that time, and the cities of the present day, lay in the fa?ades which looked upon the places and streets, and which were then gables.	Ночью во всей этой массе домов можно было различить лишь черную зубчатую линию крыш, окружавших площадь цепью острых углов. Одно из основных различий между современными городами и городами прежними заключается в том, что современные постройки обращены к улицам и площадям фасадами, тогда как прежде они стояли к ним боком.
For the last two centuries the houses have been turned round.	Прошло уже два века с тех пор, как дома повернулись лицом к улице.
In the centre of the eastern side of the Place, rose a heavy and hybrid construction, formed of three buildings placed in juxtaposition.	Посредине восточной стороны площади возвышалось громоздкое, смешанного стиля строение, состоявшее из трех, вплотную примыкавших друг к другу домов.
It was called by three names which explain its history, its destination, and its architecture:	У него было три разных названия, объяснявших его историю, назначение и архитектуру:
"The House of the Dauphin," because Charles V., when Dauphin, had inhabited it;	"Дом дофина", потому что в нем обитал дофин Карл V,
"The Marchandise," because it had served as town hall; and	"Торговая палата", потому что здесь помещалась городская ратуша, и
"The Pillared House" (domus ad piloria), because of a series of large pillars which sustained the three stories.	"Дом с колоннами" (domus ad piloria), потому что ряд толстых колонн поддерживал три его этажа.
The city found there all that is required for a city like Paris; a chapel in which to pray to God; a plaidoyer, or pleading room, in which to hold hearings, and to repel, at need, the King's people; and under the roof, an arsenac full of artillery.	Здесь было все, что только могло понадобиться славному городу Парижу: часовня, чтобы молиться; зал судебных заседаний, чтобы чинить суд и расправу над королевскими подданными, и, наконец, арсенал, полный огнестрельного оружия.
For the bourgeois of Paris were aware that it is not sufficient to pray in every conjuncture, and to plead for the franchises of the city, and they had always in reserve, in the garret of the town hall, a few good rusty arquebuses.	Парижане знали, что молитва и судебная тяжба далеко не всегда являются надежной защитой городских привилегий, и потому хранили про запас на чердаке городской ратуши ржавые аркебузы.
The Gr?ve had then that sinister aspect which it preserves to-day from the execrable ideas which it awakens, and from the sombre town hall of Dominique Bocador, which has replaced the Pillared House.	Уже в те времена Гревская площадь производила мрачное впечатление, возникающее и сейчас вследствие ужасных воспоминаний, которые с ней связаны, а также при виде угрюмого здания городской ратуши Доминика Бокадора, заменившей "Дом с колоннами".
It must be admitted that a permanent gibbet and a pillory, "a justice and a ladder," as they were called in that day, erected side by side in the centre of the pavement, contributed not a little to cause eyes to be turned away from that fatal place, where so many beings full of life and health have agonized; where, fifty years later, that fever of Saint Vallier was destined to have its birth, that terror of the scaffold, the most monstrous of all maladies because it comes not from God, but from man.	Надо сказать, что виселица и позорный столб, "правосудие и лестница", как говорили тогда, воздвигнутые бок о бок посреди мостовой, отвращали взор прохожего от этой роковой площади, где столько цветущих, полных жизни людей испытали смертные муки и где полвека спустя родилась "лихорадка Сен-Валье", вызываемая ужасом перед эшафотом, - самая чудовищная из всех болезней, ибо ее насылает не бог, а человек.

It is a consoling idea (let us remark in passing), to think that the death penalty, which three hundred years ago still encumbered with its iron wheels, its stone gibbets, and all its paraphernalia of torture, permanent and riveted to the pavement, the Gr?ve, the Halles, the Place Dauphine, the Cross du Trahoir, the March? aux Pourceaux, that hideous Montfau?on, the barrier des Sergents, the Place aux Chats, the Porte Saint-Denis, Champeaux, the Porte Baudets, the Porte Saint Jacques, without reckoning the innumerable ladders of the provosts, the bishop of the chapters, of the abbots, of the priors, who had the decree of life and death,-without reckoning the judicial drownings in the river Seine; it is consoling to-day, after having lost successively all the pieces of its armor, its luxury of torment, its penalty of imagination and fancy, its torture for which it reconstructed every five years a leather bed at the Grand Ch?telet, that ancient suzerain of feudal society almost expunged from our laws and our cities, hunted from code to code, chased from place to place, has no longer, in our immense Paris, any more than a dishonored corner of the Gr?ve,-than a miserable guillotine, furtive, uneasy, shameful, which seems always afraid of being caught in the act, so quickly does it disappear after having dealt its blow.	Утешительно думать, - заметим мимоходом, - что смертная казнь, которая еще триста лет назад своими железными колесами, каменными виселицами, всевозможными орудиями пыток загромождала Гревскую площадь, Рыночную площадь, площадь Дофина, перекресток Трауар, Свиной рынок, гнусный Монфокон, заставу Сержантов, Кошачий рынок, ворота Сен-Дени, Шампо, ворота Боде, ворота Сен-Жак, не считая бесчисленных виселиц, поставленных прево, епископами, капитулами, аббатами и приорами -всеми, кому было предоставлено право судить, не считая потопления преступников в Сене по приговору суда, - утешительно думать, что эта древняя владычица феодальных времен, утратив постепенно свои доспехи, свою пышность, замысловатые, фантастические карательные меры, свою пытку, для которой каждые пять лет переделывалась кожаная скамья в Гран-Шатле, ныне, перебрасываемая из уложения в уложение, гонимая с места на место, почти исчезла из наших законов и городов и владеет в нашем необъятном Париже лишь одним опозоренным уголком Гревской площади, лишь одной жалкой гильотиной, прячущейся, беспокойной, стыдящейся, которая, нанеся свой удар, так быстро исчезает, словно боится, что ее застигнут на месте преступления.
CHAPTER III. KISSES FOR BLOWS.	III. Besos para golpes
When Pierre Gringoire arrived on the Place de Gr?ve, he was paralyzed.	Пока Пьер Гренгуар добрался до Гревской площади, он весь продрог.
He had directed his course across the Pont aux Meuniers, in order to avoid the rabble on the Pont au Change, and the pennons of Jehan Fourbault; but the wheels of all the bishop's mills had splashed him as he passed, and his doublet was drenched; it seemed to him besides, that the failure of his piece had rendered him still more sensible to cold than usual.	Чтобы избежать давки на мосту Менял и не видеть флажков Жеана Фурбо, он шел сюда через Мельничный мост; но по дороге колеса епископских мельниц забрызгали его грязью, а камзол промок насквозь. Притом ему казалось, что после провала его пьесы он стал еще более зябким.
Hence he made haste to draw near the bonfire, which was burning magnificently in the middle of the Place.	А потому он поспешил к праздничному костру, великолепно пылавшему посреди площади.
But a considerable crowd formed a circle around it.	Но его окружало плотное кольцо людей.
"Accursed Parisians!" he said to himself (for Gringoire, like a true dramatic poet, was subject to monologues) "there they are obstructing my fire! Nevertheless, I am greatly in need of a chimney corner; my shoes drink in the water, and all those cursed mills wept upon me!	-Проклятые парижане! - пробормотал Гренгуар. Как истый драматург, он любил монологи. -Теперь они загораживают огонь, а ведь мне необходимо хоть немножко погреться. Мои башмаки протекают, да еще эти проклятые мельницы пролили на меня слезы сочувствия!
That devil of a Bishop of Paris, with his mills!	Черт бы побрал парижского епископа с его мельницами!
I'd just like to know what use a bishop can make of a mill!	Хотел бы я знать, на что епископу мельницы?

Does he expect to become a miller instead of a bishop?	Уж не надумал ли он сменить епископскую митру на колпак мельника?
If only my malediction is needed for that, I bestow it upon him! and his cathedral, and his mills!	Если ему для этого не хватает только моего проклятия, то я охотно прокляну и его самого, и его собор вместе с его мельницами!
Just see if those boobies will put themselves out! Move aside!	Ну-ка, поглядим, сдвинутся ли с места эти ротозеи!
I'd like to know what they are doing there!	Спрашивается, что они там делают?
They are warming themselves, much pleasure may it give them!	Они греются - это лучшее из удовольствий!
They are watching a hundred fagots burn; a fine spectacle!"	Они глазеют, как горит сотня вязанок хвороста, -это лучшее из зрелищ!
On looking more closely, he perceived that the circle was much larger than was required simply for the purpose of getting warm at the king's fire, and that this concourse of people had not been attracted solely by the beauty of the hundred fagots which were burning.	Но, вглядевшись, он заметил, что круг был значительно шире, чем нужно для того, чтобы греться возле королевского костра, и что этот наплыв зрителей объяснялся не только видом ста роскошно пылавших вязанок хвороста.
In a vast space left free between the crowd and the fire, a young girl was dancing.	На просторном, свободном пространстве между костром и толпой плясала девушка.
Whether this young girl was a human being, a fairy, or an angel, is what Gringoire, sceptical philosopher and ironical poet that he was, could not decide at the first moment, so fascinated was he by this dazzling vision.	Была ли она человеческим существом, феей или ангелом, этого Гренгуар, философ-скептик, иронического склада поэт, сразу определить не мог, настолько был он очарован ослепительным видением.
She was not tall, though she seemed so, so boldly did her slender form dart about.	Она была невысока ростом, но казалась высокой -так строен был ее тонкий стан.
She was swarthy of complexion, but one divined that, by day, her skin must possess that beautiful golden tone of the Andalusians and the Roman women.	Она была смугла, но нетрудно было догадаться, что днем у ее кожи появлялся чудесный золотистый оттенок, присущий андалускам и римлянкам.
Her little foot, too, was Andalusian, for it was both pinched and at ease in its graceful shoe.	Маленькая ножка тоже была ножкой андалуски, -так легко ступала она в своем узком изящном башмачке.
She danced, she turned, she whirled rapidly about on an old Persian rug, spread negligently under her feet; and each time that her radiant face passed before you, as she whirled, her great black eyes darted a flash of lightning at you.	Девушка плясала, порхала, кружилась на небрежно брошенном ей под ноги старом персидском ковре, и всякий раз, когда ее сияющее лицо возникало перед вами, взгляд ее больших черных глаз ослеплял вас, как молнией.

All around her, all glances were riveted, all mouths open; and, in fact, when she danced thus, to the humming of the Basque tambourine, which her two pure, rounded arms raised above her head, slender, frail and vivacious as a wasp, with her corsage of gold without a fold, her variegated gown puffing out, her bare shoulders, her delicate limbs, which her petticoat revealed at times, her black hair, her eyes of flame, she was a supernatural creature.	Взоры толпы были прикованы к ней, все рты разинуты. Она танцевала под рокотанье бубна, который ее округлые девственные руки высоко взносили над головой. Тоненькая, хрупкая, с обнаженными плечами и изредка мелькавшими из-под юбочки стройными ножками, черноволосая, быстрая, как оса, в золотистом, плотно облегавшем ее талию корсаже, в пестром раздувавшемся платье, сияя очами, она казалась существом воистину неземным.
"In truth," said Gringoire to himself, "she is a salamander, she is a nymph, she is a goddess, she is a bacchante of the Menelean Mount!"	"Право, - думал Гренгуар, - это саламандра, это нимфа, это богиня, это вакханка с горы Менад!"
At that moment, one of the salamander's braids of hair became unfastened, and a piece of yellow copper which was attached to it, rolled to the ground.	В это мгновение одна из кос "саламандры" расплелась, привязанная к ней медная монетка упала и покатилась по земле.
"H?, no!" said he, "she is a gypsy!"	- Э, нет, - сказал он, - это цыганка.
All illusions had disappeared.	Мираж рассеялся.
She began her dance once more; she took from the ground two swords, whose points she rested against her brow, and which she made to turn in one direction, while she turned in the other; it was a purely gypsy effect.	Девушка снова принялась плясать. Подняв с земли две шпаги и приставив их остриями ко лбу, она начала вращать их в одном направлении, а сама кружилась в обратном. Действительно, это была просто-напросто цыганка.
But, disenchanted though Gringoire was, the whole effect of this picture was not without its charm and its magic; the bonfire illuminated, with a red flaring light, which trembled, all alive, over the circle of faces in the crowd, on the brow of the young girl, and at the background of the Place cast a pallid reflection, on one side upon the ancient, black, and wrinkled fa?ade of the House of Pillars, on the other, upon the old stone gibbet.	Но как ни велико было разочарование Гренгуара, он не мог не поддаться обаянию и волшебству зрелища. Яркий алый свет праздничного костра весело играл на лицах зрителей, на смуглом лице девушки, отбрасывая слабый отблеск вместе с их колышущимися тенями в глубину площади, на черный, покрытый трещинами старинный фасад "Дома с колоннами" с одной стороны и на каменные столбы виселицы - с другой.
Among the thousands of visages which that light tinged with scarlet, there was one which seemed, even more than all the others, absorbed in contemplation of the dancer.	Среди множества лиц, озаренных багровым пламенем костра, выделялось лицо человека, казалось, более других поглощенного созерцанием плясуньи.
It was the face of a man, austere, calm, and sombre.	Это было суровое, замкнутое, мрачное лицо мужчины.
This man, whose costume was concealed by the crowd which surrounded him, did not appear to be more than five and thirty years of age; nevertheless, he was bald; he had merely a few tufts of thin, gray hair on his temples; his broad, high forehead had begun to be furrowed with wrinkles, but his deep-set eyes sparkled with extraordinary youthfulness, an ardent life, a profound passion.	Человеку этому, одежду которого заслоняла теснившаяся вокруг него толпа, на вид можно было дать не более тридцати пяти лет; между тем он был уже лыс, и лишь кое-где на висках еще уцелело несколько прядей редких седеющих волос; его широкий и высокий лоб бороздили морщины, но в глубоко запавших глазах сверкал необычайный юношеский пыл, жажда жизни и затаенная страсть.

He kept them fixed incessantly on the gypsy, and, while the giddy young girl of sixteen danced and whirled, for the pleasure of all, his revery seemed to become more and more sombre.	Он, не отрываясь, глядел на цыганку, и пока шестнадцатилетняя беззаботная девушка, возбуждая восторг толпы, плясала и порхала, его лицо становилось все мрачнее.
From time to time, a smile and a sigh met upon his lips, but the smile was more melancholy than the sigh.	Временами улыбка у него сменяла вздох, но в улыбке было еще больше скорби, чем в самом вздохе.
The young girl, stopped at length, breathless, and the people applauded her lovingly.	Наконец девушка остановилась, прерывисто дыша, и восхищенная толпа разразилась рукоплесканиями.
"Djali!" said the gypsy.	- Джали! - позвала цыганка.
Then Gringoire saw come up to her, a pretty little white goat, alert, wide-awake, glossy, with gilded horns, gilded hoofs, and gilded collar, which he had not hitherto perceived, and which had remained lying curled up on one corner of the carpet watching his mistress dance.	И тут Гренгуар увидел подбежавшую к ней прелестную белую козочку, резвую, веселую, с глянцевитой шерстью, позолоченными рожками и копытцами, в золоченом ошейнике, которую он прежде не заметил; до этой минуты, лежа на уголке ковра, она, не отрываясь, глядела на пляску своей госпожи.
"Djali!" said the dancer, "it is your turn."	- Джали! Теперь твой черед, - сказала плясунья.
And, seating herself, she gracefully presented her tambourine to the goat.	Она села и грациозно протянула козочке бубен.
"Djali," she continued, "what month is this?"	- Джали! Какой теперь месяц?
The goat lifted its fore foot, and struck one blow upon the tambourine.	Козочка подняла переднюю ножку и стукнула копытцем по бубну один раз.
It was the first month in the year, in fact.	Был действительно январь.
"Djali," pursued the young girl, turning her tambourine round, "what day of the month is this?"	Толна захлопала в ладоши. - Джали! - снова обратилась к козочке девушка, перевернув бубен. Какое нынче число?
Djali raised his little gilt hoof, and struck six blows on the tambourine.	Джали опять подняла свое маленькое позолоченное копытце и ударила им по бубну шесть раз.
"Djali," pursued the Egyptian, with still another movement of the tambourine, "what hour of the day is it?"	- Джали! - продолжала цыганка, снова перевернув бубен. - Который теперь час?
Djali struck seven blows.	Джали стукнула семь раз.
At that moment, the clock of the Pillar House rang out seven.	В то же мгновение на часах "Дома с колоннами" пробило семь.
The people were amazed.	Толпа застыла в изумлении.
"There's sorcery at the bottom of it," said a sinister voice in the crowd.	- Это колдовство! - проговорил мрачный голос в толпе.
It was that of the bald man, who never removed his eyes from the gypsy.	То был голос лысого человека, не спускавшего с цыганки глаз.

She shuddered and turned round; but applause broke forth and drowned the morose exclamation. It even effaced it so completely from her mind, that she continued to question her goat.	Она вздрогнула и обернулась. Но гром рукоплесканий заглушил зловещие слова и настолько сгладил впечатление от этого возгласа, что девушка как ни в чем не бывало снова обратилась к своей козочке:
"Djali, what does Master Guichard Grand-Remy, captain of the pistoliers of the town do, at the procession of Candlemas?"	- Джали! А как ходит начальник городских стрелков Гишар Гран-Реми во время крестного хода на Сретенье?
Djali reared himself on his hind legs, and began to bleat, marching along with so much dainty gravity, that the entire circle of spectators burst into a laugh at this parody of the interested devoutness of the captain of pistoliers.	Джали поднялась на задние ножки; заблеяв, она переступала с такой забавной важностью, что зрители покатились со смеху при виде этой пародии на ханжеское благочестие начальника стрелков.
"Djali," resumed the young girl, emboldened by her growing success, "how preaches Master Jacques Charmolue, procurator to the king in the ecclesiastical court?"	- Джали! - продолжала молодая девушка, ободренная все растущим успехом. - А как говорит речь в духовном суде королевский прокурор Жак Шармолю?
The goat seated himself on his hind quarters, and began to bleat, waving his fore feet in so strange a manner, that, with the exception of the bad French, and worse Latin, Jacques Charmolue was there complete,-gesture, accent, and attitude.	Козочка села и заблеяла, так странно подбрасывая передние ножки, что все в ней - поза, движения, повадка - сразу напомнило Жака Шармолю, не хватало только скверного французского и латинского произношения.
And the crowd applauded louder than ever.	Толпа восторженно рукоплескала.
"Sacrilege! profanation!" resumed the voice of the bald man.	- Богохульство! Кощунство! - снова послышался голос лысого человека.
The gypsy turned round once more.	Цыганка обернулась.
"Ah!" said she, "'tis that villanous man!"	- Ах, опять этот гадкий человек!
Then, thrusting her under lip out beyond the upper, she made a little pout, which appeared to be familiar to her, executed a pirouette on her heel, and set about collecting in her tambourine the gifts of the multitude.	Выпятив нижнюю губку, она состроила, по-видимому, свою обычную гримаску, затем, повернувшись на каблучках, пошла собирать в бубен даяния зрителей.
Big blanks, little blanks, targes and eagle liards showered into it.	Крупные и мелкие серебряные монеты, лиарды сыпались градом.
All at once, she passed in front of Gringoire. Gringoire put his hand so recklessly into his pocket that she halted.	Когда она проходила мимо Гренгуара, он необдуманно сунул руку в карман, и цыганка остановилась.
"The devil!" said the poet, finding at the bottom of his pocket the reality, that is, to say, a void.	- Черт возьми! - воскликнул поэт, найдя в глубине своего кармана то, что там было, то есть пустоту.
In the meantime, the pretty girl stood there, gazing at him with her big eyes, and holding out her tambourine to him and waiting.	А между тем молодая девушка стояла и глядела ему в лицо черными большими глазами, протягивая свой бубен, и ждала.
Gringoire broke into a violent perspiration.	Крупные капли пота выступили на лбу Гренгуара.
If he had all Peru in his pocket, he would certainly have given it to the dancer; but Gringoire had not Peru, and, moreover, America had not yet been discovered.	Владей он всем золотом Перу, он тотчас же, не задумываясь, отдал бы его плясунье; но золотом Перу он не владел, да и Америка в то время еще не была открыта.
Happily, an unexpected incident came to his rescue.	Неожиданный случай выручил его.

"Will you take yourself off, you Egyptian grasshopper?" cried a sharp voice, which proceeded from the darkest corner of the Place.	- Да уберешься ты отсюда, египетская саранча? -крикнул пронзительный голос из самого темного угла площади.
The young girl turned round in affright.	Девушка испуганно обернулась.
It was no longer the voice of the bald man; it was the voice of a woman, bigoted and malicious.	Это кричал не лысый человек, - голос был женский, злобный, исступленный.
However, this cry, which alarmed the gypsy, delighted a troop of children who were prowling about there.	Этот окрик, так напугавший цыганку, привел в восторг слонявшихся по площади детей.
"It is the recluse of the Tour-Roland," they exclaimed, with wild laughter, "it is the sacked nun who is scolding!	- Это затворница Роландовой башни! - дико хохоча, закричали они. Это брюзжит вретишница!
Hasn't she supped?	Она, должно быть, не ужинала.
Let's carry her the remains of the city refreshments!"	Принесем-ка ей оставшихся в городском буфете объедков!
All rushed towards the Pillar House.	И тут вся ватага бросилась к "Дому с колоннами"
In the meanwhile, Gringoire had taken advantage of the dancer's embarrassment, to disappear.	Г ренгуар, воспользовавшись замешательством плясуньи, ускользнул незамеченным.
The children's shouts had reminded him that he, also, had not supped, so he ran to the public buffet.	Возгласы ребятишек напомнили ему, что и он тоже не ужинал. Он побежал за ними.
But the little rascals had better legs than he; when he arrived, they had stripped the table.	Но у маленьких озорников ноги были проворнее, чем у него, и когда он достиг цели, все уже было ими дочиста съедено.
There remained not so much as a miserable camichon at five sous the pound.	Не осталось даже хлебца по пяти су за фунт.
Nothing remained upon the wall but slender fleurs-de-lis, mingled with rose bushes, painted in 1434 by Mathieu Biterne.	Лишь на стенах, расписанных в 1434 году Матье Битерном, красовались среди роз стройные королевские лилии.
It was a meagre supper.	Но то был слишком скудный ужин.
It is an unpleasant thing to go to bed without supper, it is a still less pleasant thing not to sup and not to know where one is to sleep.	Плохо ложиться спать не поужинав; еще печальнее, оставшись голодным, не знать, где переночевать.
That was Gringoire's condition.	В таком положении оказался Гренгуар.
No supper, no shelter; he saw himself pressed on all sides by necessity, and he found necessity very crabbed.	Ни хлеба, ни крова; со всех сторон его теснила нужда, и он находил, что она чересчур сурова.
He had long ago discovered the truth, that Jupiter created men during a fit of misanthropy, and that during a wise man's whole life, his destiny holds his philosophy in a state of siege.	Уже давно открыл он ту истину, что Юпитер создал людей в припадке мизантропии и что мудрецу всю жизнь приходится бороться с судьбой, которая держит его философию в осадном положении.
As for himself, he had never seen the blockade so complete; he heard his stomach sounding a parley, and he considered it very much out of place that evil destiny should capture his philosophy by famine.	Никогда еще эта осада не была столь жестокой; желудок Гренгуара бил тревогу, и поэт полагал, что со стороны злой судьбы крайне несправедливо брать его философию измором.

This melancholy revery was absorbing him more and more, when a song, quaint but full of sweetness, suddenly tore him from it.	Эти грустные размышления, становившиеся все неотвязней, внезапно были прерваны странным, хотя и не лишенным сладости пеньем.
It was the young gypsy who was singing.	То пела юная цыганка.
Her voice was like her dancing, like her beauty. It was indefinable and charming; something pure and sonorous, aerial, winged, so to speak.	И веяло от ее песни тем же, чем и от ее пляски и от ее красоты: чем-то неизъяснимым и прелестным, чем-то чистым и звучным, воздушным и окрыленным, если можно так выразиться.
There were continual outbursts, melodies, unexpected cadences, then simple phrases strewn with aerial and hissing notes; then floods of scales which would have put a nightingale to rout, but in which harmony was always present; then soft modulations of octaves which rose and fell, like the bosom of the young singer.	То было непрестанное нарастание звуков, мелодий, неожиданных рулад; простые музыкальные фразы перемешивались с резкими свистящими звуками; водопады трелей, способные озадачить даже соловья, хранили вместе с тем верность гармонии; мягкие переливы октав то поднимались, то опускались, как грудь молодой певицы.
Her beautiful face followed, with singular mobility, all the caprices of her song, from the wildest inspiration to the chastest dignity.	Ее прелестное лицо с необычайной подвижностью отражало всю прихотливость ее песни, от самого страстного восторга до величавого целомудрия.
One would have pronounced her now a mad creature, now a queen.	Она казалась то безумной, то королевой.
The words which she sang were in a tongue unknown to Gringoire, and which seemed to him to be unknown to herself, so little relation did the expression which she imparted to her song bear to the sense of the words.	Язык песни был неизвестен Гренгуару. По-видимому, он был не понятен и самой певице, - так мало соответствовали чувства, которые она влагала в пенье, словам песни.
Thus, these four lines, in her mouth, were madly gay,-Un cofre de gran riqueza Hallaron dentro un pilar, Dentro del, nuevas banderas Con figuras de espantar.	Эти четыре стиха: Un cofre de gran nqueza Hallaron dentro un pilar, Dentro del, nueuus banderas, Con figuras de espantar.
And an instant afterwards, at the accents which she imparted to this stanza,- Alarabes de cavallo Sin poderse menear, Con espadas, y los cuellos, Ballestas de buen echar,	в ее устах звучали безумным весельем, а мгновение спустя выражение, которое она придавала словам: Alarabes de caballo Sin poderse menear, Con espadas, у los cuellot, Ballestas de buen echar...
Gringoire felt the tears start to his eyes.	исторгало у Гренгуара слезы.
Nevertheless, her song breathed joy, most of all, and she seemed to sing like a bird, from serenity and heedlessness.	Но чаще ее пение дышало счастьем, она пела, как птица, ликующе и беспечно.
The gypsy's song had disturbed Gringoire's revery as the swan disturbs the water.	Песнь цыганки встревожила течение мыслей Гренгуара, - так тревожит лебедь водную гладь.
He listened in a sort of rapture, and forgetfulness of everything.	Он внимал ей с упоением, забыв все на свете.
It was the first moment in the course of many hours when he did not feel that he suffered.	Наконец-то его муки утихли.
The moment was brief.	Но это длилось недолго.

The same woman's voice, which had interrupted the gypsy's dance, interrupted her song.	Тот же голос, который прервал пляску цыганки, прервал теперь и ее пение.
"Will you hold your tongue, you cricket of hell?" it cried, still from the same obscure corner of the place.	- Замолчишь ли ты, чертова стрекоза? -послышалось из того же темного угла площади.
The poor "cricket" stopped short.	Бедная "стрекоза" умолкла.
Gringoire covered up his ears.	Гренгуар заткнул себе уши.
"Oh!" he exclaimed, "accursed saw with missing teeth, which comes to break the lyre!"	- О проклятая старая пила, разбившая лиру! -воскликнул он.
Meanwhile, the other spectators murmured like himself;	Зрители тоже ворчали.
"To the devil with the sacked nun!" said some of them.	- К черту вретишницу! - возмущались многие.
And the old invisible kill-joy might have had occasion to repent of her aggressions against the gypsy had their attention not been diverted at this moment by the procession of the Pope of the Fools, which, after having traversed many streets and squares, debouched on the Place de Gr?ve, with all its torches and all its uproar.	Старое незримое пугало могло бы дорого поплатиться за свои нападки на цыганку, если бы в эту минуту внимание толпы не было отвлечено процессией шутовского папы, успевшей обежать улицы и хлынувшей теперь с факелами и шумом на площадь.
This procession, which our readers have seen set out from the Palais de Justice, had organized on the way, and had been recruited by all the knaves, idle thieves, and unemployed vagabonds in Paris; so that it presented a very respectable aspect when it arrived at the Gr?ve.	Эта процессия, которую читатель наблюдал, когда она выходила из Дворца, дорогой установила порядок и вобрала в себя всех мошенников, бездельников, воров и бродяг Парижа. Прибыв на Гревскую площадь, она являла собою зрелище поистине внушительное.
First came Egypt.	Впереди двигались цыгане.
The Duke of Egypt headed it, on horseback, with his counts on foot holding his bridle and stirrups for him; behind them, the male and female Egyptians, pell-mell, with their little children crying on their shoulders; all-duke, counts, and populace-in rags and tatters.	Во главе их, направляя и вдохновляя шествие, ехал верхом на коне цыганский герцог в сопровождении своих пеших графов; за ними беспорядочной толпой следовали цыгане и цыганки, таща на спине ревущих детей; и все -герцог, графы и чернь - были в отрепьях и мишуре.
Then came the Kingdom of Argot; that is to say, all the thieves of France, arranged according to the order of their dignity; the minor people walking first.	За цыганами двигались подданные королевства "Арго", то есть все воры Франции, разделенные по рангам на несколько отрядов; первыми шли самые низшие по званию.
Thus defiled by fours, with the divers insignia of their grades, in that strange faculty, most of them lame, some cripples, others one-armed, shop clerks, pilgrim, hubins, bootblacks, thimble-riggers, street arabs, beggars, the blear-eyed beggars, thieves, the weakly, vagabonds, merchants, sham soldiers, goldsmiths, passed masters of pickpockets, isolated thieves. A catalogue that would weary Homer.	По четыре человека в ряд, со всевозможными знаками отличия соответственно их ученой степени в области этой особой науки, проследовало множество калек - хромых и одноруких: карманников, богомольцев, эпилептиков, скуфейников, христарадников, котов, шатунов, деловых ребят, хиляков, погорельцев, банкротов, забавников, форточников, мазуриков и домушников, - если перечислить их всех, то это утомило бы самого Гомера.

In the centre of the conclave of the passed masters of pickpockets, one had some difficulty in distinguishing the King of Argot, the grand co?sre, so called, crouching in a little cart drawn by two big dogs.	В центре конклава мазуриков и домушников можно было с трудом различить короля Арго, великого кесаря, сидевшего на корточках в тележке, которую тащили две большие собаки.
After the kingdom of the Argotiers, came the Empire of Galilee.	Вслед за подданными короля Арго шли люди царства галилейского.
Guillaume Rousseau, Emperor of the Empire of Galilee, marched majestically in his robe of purple, spotted with wine, preceded by buffoons wrestling and executing military dances; surrounded by his macebearers, his pickpockets and clerks of the chamber of accounts.	Впереди бежали дерущиеся и выплясывающие пиррический танец скоморохи, за ними величаво выступал Гильом Руссо, царь галилейский, облаченный в пурпурную, залитую вином хламиду, окруженный своими жезлоносцами, клевретами и писцами счетной палаты.
Last of all came the corporation of law clerks, with its maypoles crowned with flowers, its black robes, its music worthy of the orgy, and its large candles of yellow wax.	Под звуки достойной шабаша музыки шествие замыкала корпорация судебных писцов в черных мантиях, несших украшенные цветами "майские ветви" и большие желтые восковые свечи.
In the centre of this crowd, the grand officers of the Brotherhood of Fools bore on their shoulders a litter more loaded down with candles than the reliquary of Sainte-Genevi?ve in time of pest; and on this litter shone resplendent, with crosier, cope, and mitre, the new Pope of the Fools, the bellringer of Notre-Dame, Quasimodo the hunchback.	В самом центре этой толпы самые знатные члены братства шутов несли на плечах носилки, на которых было больше свечей, чем на раке св. Женевьевы во время эпидемии чумы. А на носилках, облаченный в мантию и митру, с посохом в руке, блистал вновь избранный папа шутов - звонарь Собора Парижской Богоматери, Квазимодо-горбун.
Each section of this grotesque procession had its own music.	У каждого отряда этой причудливой процессии была своя музыка.
The Egyptians made their drums and African tambourines resound.	Цыгане били в балафосы и африканские тамбурины.
The slang men, not a very musical race, still clung to the goat's horn trumpet and the Gothic rubebbe of the twelfth century.	Народ "арго", не очень музыкальный, все еще придерживался виолы, пастушьего рожка и старинной рюбебы XII столетия.
The Empire of Galilee was not much more advanced; among its music one could hardly distinguish some miserable rebec, from the infancy of the art, still imprisoned in the re-la-mi.	Царство галилейское не намного опередило их: в его оркестре с трудом можно было различить звук жалкой ребеки - скрипки младенческой поры искусства, имевшей всего три тона.
But it was around the Pope of the Fools that all the musical riches of the epoch were displayed in a magnificent discord.	Зато все музыкальное богатство эпохи разворачивалось в великолепной какофонии, звучавшей вокруг папы шутов.
It was nothing but soprano rebecs, counter-tenor rebecs, and tenor rebecs, not to reckon the flutes and brass instruments.	И все же оно заключалось лишь в ребеках верхнего, среднего и нижнего регистров, если не считать множества флейт и медных инструментов.
Alas! our readers will remember that this was Gringoire's orchestra.	Увы! - нашим читателям уже известно, что это был оркестр Гренгуара.
It is difficult to convey an idea of the degree of proud and blissful expansion to which the sad and hideous visage of Quasimodo had attained during the transit from the Palais de Justice, to the Place de Gr?ve.	Трудно изобразить горделивую и благоговейную радость, которая все время, пока процессия двигалась от Дворца к Гревской площади, освещала безобразное и печальное лицо Квазимодо.

It was the first enjoyment of self-love that he had ever experienced.	Впервые испытывал он восторг удовлетворенного самолюбия.
Down to that day, he had known only humiliation, disdain for his condition, disgust for his person.	До сей поры он знал лишь унижение, презрение к своему званию и отвращение к своей особе.
Hence, deaf though he was, he enjoyed, like a veritable pope, the acclamations of that throng, which he hated because he felt that he was hated by it.	Невзирая на глухоту, он, как истинный папа, смаковал приветствия толпы, которую ненавидел за ее ненависть к себе.
What mattered it that his people consisted of a pack of fools, cripples, thieves, and beggars? it was still a people and he was its sovereign.	Нужды нет, что его народ был лишь сбродом шутов, калек, воров и нищих! Все же это был народ, а он его властелин.
And he accepted seriously all this ironical applause, all this derisive respect, with which the crowd mingled, it must be admitted, a good deal of very real fear.	И он принимал за чистую монету эти насмешливые рукоплескания, эти озорные знаки почтения, в которых, надо сознаться, выражался и самый настоящий страх.
For the hunchback was robust; for the bandy-legged fellow was agile; for the deaf man was malicious: three qualities which temper ridicule.	Ибо горбун был силен, ибо кривоногий был ловок, ибо глухой был свиреп, а эти три качества укрощают насмешников.
We are far from believing, however, that the new Pope of the Fools understood both the sentiments which he felt and the sentiments which he inspired.	Но едва ли вновь избранный папа шутов отдавал себе ясный отчет в чувствах, какие испытывал он сам, и в тех, какие внушал другим.
The spirit which was lodged in this failure of a body had, necessarily, something incomplete and deaf about it.	Дух, обитавший в его убогом теле, был столь же убог и несовершенен.
Thus, what he felt at the moment was to him, absolutely vague, indistinct, and confused.	Поэтому все, что переживал горбун в эти мгновения, оставалось для него неопределенным, сбивчивым и смутным.
Only joy made itself felt, only pride dominated.	Только источник радости бил в нем все сильнее, и все больше овладевало им чувство гордости.
Around that sombre and unhappy face, there hung a radiance.	Его жалкое и угрюмое лицо, казалось, сияло.
It was, then, not without surprise and alarm, that at the very moment when Quasimodo was passing the Pillar House, in that semi-intoxicated state, a man was seen to dart from the crowd, and to tear from his hands, with a gesture of anger, his crosier of gilded wood, the emblem of his mock popeship.	И вдруг, к изумлению и ужасу толпы, в ту минуту, когда упоенного величием Квазимодо торжественно проносили мимо "Дома с колоннами", к нему из толпы бросился какой-то человек и гневным движением вырвал у него из рук деревянный позолоченный посох - знак его шутовского папского достоинства.
This man, this rash individual, was the man with the bald brow, who, a moment earlier, standing with the gypsy's group had chilled the poor girl with his words of menace and of hatred.	Этот смельчак был тот самый незнакомец с облысевшим лбом, который только что, вмешавшись в толпу, окружавшую цыганку, напугал бедную девушку угрозами и злобными выкриками.
He was dressed in an ecclesiastical costume.	На нем была одежда духовного лица.
At the moment when he stood forth from the crowd, Gringoire, who had not noticed him up to that time, recognized him:	Как только он отделился от толпы, Гренгуар, который ранее не приметил его, тотчас же его узнал.

"Hold!" he said, with an exclamation of astonishment. "Eh! 'tis my master in Hermes, Dom Claude Frollo, the archdeacon!	- Ба! - удивленно воскликнул он. - Да это мой учитель герметики, отец Клод Фролло, архидьякон!
What the devil does he want of that old one-eyed fellow?	Какого черта ему нужно от этого отвратительного кривого?
He'll get himself devoured!"	Ведь тот его сейчас сожрет!
A cry of terror arose, in fact.	И действительно, в толпе послышался крик ужаса.
The formidable Quasimodo had hurled himself from the litter, and the women turned aside their eyes in order not to see him tear the archdeacon asunder.	Страшилище Квазимодо ринулся с носилок; женщины отвернулись, чтобы не видеть, как он растерзает архидьякона.
He made one bound as far as the priest, looked at him, and fell upon his knees.	Одним скачком Квазимодо бросился к священнику, взглянул на него и упал перед ним на колени.
The priest tore off his tiara, broke his crozier, and rent his tinsel cope.	Архидьякон сорвал с него тиару, сломал посох, разорвал мишурную мантию.
Quasimodo remained on his knees, with head bent and hands clasped.	Квазимодо, по-прежнему коленопреклоненный, потупил голову, сложил руки.
Then there was established between them a strange dialogue of signs and gestures, for neither of them spoke.	Затем между ними завязался странный разговор на языке знаков и жестов, - ни тот, ни другой не произносили ни слова.
The priest, erect on his feet, irritated, threatening, imperious; Quasimodo, prostrate, humble, suppliant.	Архидьякон стоял выпрямившись, гневный, грозный, властный; Квазимодо распростерся перед ним, смиренный, молящий.
And, nevertheless, it is certain that Quasimodo could have crushed the priest with his thumb.	А между тем Квазимодо мог бы раздавить священника одним пальцем.
At length the archdeacon, giving Quasimodo's powerful shoulder a rough shake, made him a sign to rise and follow him.	Наконец, тряхнув Квазимодо за его мощное плечо, архидьякон жестом приказал ему встать и следовать за ним.
Quasimodo rose.	Квазимодо встал.
Then the Brotherhood of Fools, their first stupor having passed off, wished to defend their pope, so abruptly dethroned. The Egyptians, the men of slang, and all the fraternity of law clerks, gathered howling round the priest.	Но тут братство шутов, очнувшись от изумления, решило вступиться за своего внезапно развенчанного папу Цыгане, арготинцы и вся корпорация судейских писцов, визжа, окружили священника.
Quasimodo placed himself in front of the priest, set in play the muscles of his athletic fists, and glared upon the assailants with the snarl of an angry tiger.	Квазимодо заслонил его собою, сжал свои атлетические кулаки и, скрежеща зубами, как разъяренный тигр, оглядел нападающих.
The priest resumed his sombre gravity, made a sign to Quasimodo, and retired in silence.	Священник все с той же суровой важностью сделал знак Квазимодо и молча удалился.
Quasimodo walked in front of him, scattering the crowd as he passed.	Квазимодо шел впереди, расталкивая толпу, заграждавшую им путь.
When they had traversed the populace and the Place, the cloud of curious and idle were minded to follow them.	Когда они пробрались сквозь толпу и перешли через площадь, туча любопытных и зевак повалила вслед за ними.

Quasimodo then constituted himself the rearguard, and followed the archdeacon, walking backwards, squat, surly, monstrous, bristling, gathering up his limbs, licking his boar's tusks, growling like a wild beast, and imparting to the crowd immense vibrations, with a look or a gesture.	Квазимодо, заняв место в арьергарде, двинулся за архидьяконом. Приземистый, взлохмаченный, чудовищный, настороженный, свирепый, облизывая свои кабаньи клыки, рыча, точно дикий зверь, он одним движением или взглядом отбрасывал толпу назад.
Both were allowed to plunge into a dark and narrow street, where no one dared to venture after them; so thoroughly did the mere chimera of Quasimodo gnashing his teeth bar the entrance.	Архидьякон и Квазимодо свернули в узкую темную уличку, и туда никто уже не посмел следовать за ними, ибо одна мысль о скрежещущем зубами Квазимодо преграждала туда доступ.
"Here's a marvellous thing," said Gringoire; "but where the deuce shall I find some supper?"	-Чудеса! - пробормотал Гренгуар. - Но где же, черт возьми, мне поужинать?
CHAPTER IV. THE INCONVENIENCES OF FOLLOWING A PRETTY WOMAN THROUGH THE STREETS IN THE EVENING.	IV. Неудобства, каким подвергаешься, преследуя вечером хорошенькую женщину
Gringoire set out to follow the gypsy at all hazards.	Гренгуар пошел наугад вслед за цыганкой.
He had seen her, accompanied by her goat, take to the Rue de la Coutellerie; he took the Rue de la Coutellerie.	Он видел, как она со своей козочкой направилась по улице Ножовщиков, и тоже свернул туда.
"Why not?" he said to himself.	"Почему бы и нет?" - подумал он.
Gringoire, a practical philosopher of the streets of Paris, had noticed that nothing is more propitious to revery than following a pretty woman without knowing whither she is going.	Гренгуар, искушенный философ парижских улиц, заметил, что мечтательное настроение чаще всего приходит, когда преследуешь хорошенькую женщину, не зная, куда она держит путь.
There was in this voluntary abdication of his freewill, in this fancy submitting itself to another fancy, which suspects it not, a mixture of fantastic independence and blind obedience, something indescribable, intermediate between slavery and liberty, which pleased Gringoire,-a spirit essentially compound, undecided, and complex, holding the extremities of all extremes, incessantly suspended between all human propensities, and neutralizing one by the other.	В этом добровольном отречении от своей свободной воли, в этом подчинении своей прихоти прихоти другого, который об этом даже не подозревает, таится смесь фантастической независимости и слепого подчинения, - нечто среднее между рабством и свободою, и это пленяло Гренгуара, наделенного крайне неустойчивым, нерешительным и сложным умом, который совмещал все крайности, беспрестанно колебался между всеми человеческими склонностями и подавлял одну при помощи другой.
He was fond of comparing himself to Mahomet's coffin, attracted in two different directions by two loadstones, and hesitating eternally between the heights and the depths, between the vault and the pavement, between fall and ascent, between zenith and nadir.	Он охотно сравнивал себя с гробом Магомета, который притягивается двумя магнитами в противоположные стороны и вечно колеблется между высью и бездной, между небесами и мостовой, между падением и взлетом, между зенитом и надиром.
If Gringoire had lived in our day, what a fine middle course he would hold between classicism and romanticism!	Если бы Гренгуар жил в наше время, какое почетное место занял бы он между классиками и романтиками!
But he was not sufficiently primitive to live three hundred years, and 'tis a pity.	Но он не был первобытным человеком и не мог бы прожить триста лет, а жаль!

His absence is a void which is but too sensibly felt to-day.	Его отсутствие создает пустоту, которая особенно сильно ощущается именно в наши дни.
Moreover, for the purpose of thus following passers-by (and especially female passers-by) in the streets, which Gringoire was fond of doing, there is no better disposition than ignorance of where one is going to sleep.	Одним словом, человек, не знающий, где ему переночевать, охотно следует за прохожими (особенно за женщинами), а Гренгуар был большим любителем такого рода приключений.
So he walked along, very thoughtfully, behind the young girl, who hastened her pace and made her goat trot as she saw the bourgeois returning home and the taverns-the only shops which had been open that day-closing.	Итак, он задумчиво брел за девушкой, а та, видя, что горожане расходятся по домам и что таверны, единственные торговые заведения, открытые в этот день, запираются, ускоряла шаг и торопила свою козочку.
"After all," he half thought to himself, "she must lodge somewhere; gypsies have kindly hearts.	"Есть же у нее какой-нибудь кров, - думал Гренгуар, - а у цыганок доброе сердце.
Who knows?-"	Кто знает?.."
And in the points of suspense which he placed after this reticence in his mind, there lay I know not what flattering ideas.	Многоточие, которое он мысленно поставил после этого вопроса, таило в себе некую соблазнительную мысль.
Meanwhile, from time to time, as he passed the last groups of bourgeois closing their doors, he caught some scraps of their conversation, which broke the thread of his pleasant hypotheses.	Время от времени, проходя мимо горожан, запиравших за собой двери, он улавливал долетавшие до него обрывки разговоров, которые разбивали цепь его веселых предположений.
Now it was two old men accosting each other.	Вот встретились на улице два старика:
"Do you know that it is cold, Master Thibaut Fernicle?" (Gringoire had been aware of this since the beginning of the winter.)	- Знаете, мэтр Тибо Ферникль, а ведь холодно! (Гренгуар знал об этом с самого начала зимы.)
"Yes, indeed, Master Boniface Disome!	- Еще как холодно, мэтр Бонифаций Дизом!
Are we going to have a winter such as we had three years ago, in '80, when wood cost eight sous the measure?"	Видно, нам опять предстоит такая же лютая зима, как три года назад, в восьмидесятом году, когда вязанка дров стоила восемь солей!
"Bah! that's nothing, Master Thibaut, compared with the winter of 1407, when it froze from St. Martin's Day until Candlemas! and so cold that the pen of the registrar of the parliament froze every three words, in the Grand Chamber! which interrupted the registration of justice."	- Это, мэтр Тибо, пустяки по сравнению с зимой тысяча четыреста седьмого года, когда морозы продолжались с самого Мартынова дня и до Сретения, да такие крепкие, что у секретаря судебной палаты через каждые три слова замерзали на пере чернила! Из-за этого нельзя было вести протокол.
Further on there were two female neighbors at their windows, holding candles, which the fog caused to sputter.	Поодаль, стоя с зажженными свечами, потрескивавшими от тумана, у открытых окон, переговаривались две соседки:
"Has your husband told you about the mishap, Mademoiselle la Boudraque?"	- Вам, госпожа Ла-Будрак, рассказывал супруг о несчастном случае?
"No.	- Нет, госпожа Тюркан.
What is it, Mademoiselle Turquant?"	А что такое?

"The horse of M. Gilles Godin, the notary at the Ch?telet, took fright at the Flemings and their procession, and overturned Master Philippe Avrillot, lay monk of the C?lestins."	- Лошадь господина нотариуса Шатле Жиля Годена испугалась фламандцев с их свитой и сбила с ног Филиппе Аврилло, который живет при монастыре целестинцев.
"Really?"	- Да что вы?
"Actually."	- Истинная правда.
"A bourgeois horse! 'tis rather too much!	- Лошадь горожанина! Слыханное ли это дело?
If it had been a cavalry horse, well and good!"	Добро бы кавалерийская лошадь!
And the windows were closed.	Оба окна захлопнулись.
But Gringoire had lost the thread of his ideas, nevertheless.	Но нить мыслей Гренгуара была оборвана.
Fortunately, he speedily found it again, and he knotted it together without difficulty, thanks to the gypsy, thanks to Djali, who still walked in front of him; two fine, delicate, and charming creatures, whose tiny feet, beautiful forms, and graceful manners he was engaged in admiring, almost confusing them in his contemplation; believing them to be both young girls, from their intelligence and good friendship; regarding them both as goats,-so far as the lightness, agility, and dexterity of their walk were concerned.	К счастью, он вскоре нашел и без труда связал ее концы благодаря цыганке и Джали, которые попрежнему шли впереди него. Его восхищали крошечные ножки, изящные формы, грациозные движения этих двух хрупких, нежных и прелестных созданий, почти сливавшихся в его воображении. Своим взаимопониманием и дружбой они напоминали ему девушек, а легкостью, подвижностью и проворством -козочек.
But the streets were becoming blacker and more deserted every moment.	Между тем улицы с каждой минутой становились темнее и безлюднее.
The curfew had sounded long ago, and it was only at rare intervals now that they encountered a passer-by in the street, or a light in the windows.	Давно прозвучал сигнал гасить огни, и теперь лишь изредка попадался на улице прохожий или мелькал в окне огонек.
Gringoire had become involved, in his pursuit of the gypsy, in that inextricable labyrinth of alleys, squares, and closed courts which surround the ancient sepulchre of the Saints-Innocents, and which resembles a ball of thread tangled by a cat.	Гренгуар, следуя за цыганкой, попал в запутанный лабиринт переулков, перекрестков и глухих тупиков, расположенных вокруг старинного кладбища Невинных и похожих на запутанный кошкой клубок.
"Here are streets which possess but little logic!" said Gringoire, lost in the thousands of circuits which returned upon themselves incessantly, but where the young girl pursued a road which seemed familiar to her, without hesitation and with a step which became ever more rapid.	"Этим улицам не хватает логики", - подумал Гренгуар, сбитый с толку бесчисленными поворотами, приводившими его на то же место. Девушке, очевидно, хорошо была знакома эта дорога, и она двигалась уверенно, все больше ускоряя шаг.
As for him, he would have been utterly ignorant of his situation had he not espied, in passing, at the turn of a street, the octagonal mass of the pillory of the fish markets, the open-work summit of which threw its black, fretted outlines clearly upon a window which was still lighted in the Rue Verdelet.	Гренгуар, вероятно, заблудился бы окончательно, если бы не различил на повороте восьмигранного позорного столба на Рыночной площади, сквозная верхушка которого резко выделялась своей темной резьбой на фоне еще светившегося окна одного из домов улицы Верделе.

The young girl's attention had been attracted to him for the last few moments; she had repeatedly turned her head towards him with uneasiness; she had even once come to a standstill, and taking advantage of a ray of light which escaped from a half-open bakery to survey him intently, from head to foot, then, having cast this glance, Gringoire had seen her make that little pout which he had already noticed, after which she passed on.	Девушка давно уже заметила, что ее кто-то преследует; она то и дело с беспокойством оглядывалась, один раз даже внезапно приостановилась, чтобы, воспользовавшись лучом света, падавшим из полуотворенной двери булочной, зорко оглядеть Гренгуара с головы до ног. После этого осмотра она сделала знакомую ему гримаску и продолжала свой путь.
This little pout had furnished Gringoire with food for thought.	Эта милая гримаска заставила Гренгуара призадуматься.
There was certainly both disdain and mockery in that graceful grimace.	Она таила в себе насмешку и презрение.
So he dropped his head, began to count the paving-stones, and to follow the young girl at a little greater distance, when, at the turn of a street, which had caused him to lose sight of her, he heard her utter a piercing cry.	Понурив голову, пересчитывая булыжники мостовой, он снова пошел за девушкой, но уже на некотором расстоянии от нее. На одной извилистой уличке он потерял ее из виду, и в ту же минуту до него донесся ее пронзительный крик.
He hastened his steps.	Он пошел быстрее.
The street was full of shadows. Nevertheless, a twist of tow soaked in oil, which burned in a cage at the feet of the Holy Virgin at the street corner, permitted Gringoire to make out the gypsy struggling in the arms of two men, who were endeavoring to stifle her cries.	Улица тонула во мраке, однако горевший на углу за чугунной решеткой, у подножия статуи Пречистой девы, фитиль из пакли, пропитанной маслом, дал возможность Гренгуару разглядеть цыганку, которая отбивалась от двух мужчин, пытавшихся зажать ей рот.
The poor little goat, in great alarm, lowered his horns and bleated.	Бедная перепуганная козочка, наставив на них рожки, жалобно блеяла.
"Help! gentlemen of the watch!" shouted Gringoire, and advanced bravely.	-Стража, сюда! - крикнул Гренгуар и бросился вперед.
One of the men who held the young girl turned towards him. It was the formidable visage of Quasimodo.	Один из державших девушку мужчин обернулся, и он увидел страшное лицо Квазимодо.
Gringoire did not take to flight, but neither did he advance another step.	Гренгуар не обратился в бегство, но и не сделал ни шагу вперед.
Quasimodo came up to him, tossed him four paces away on the pavement with a backward turn of the hand, and plunged rapidly into the gloom, bearing the young girl folded across one arm like a silken scarf.	Квазимодо приблизился к нему и, одним ударом наотмашь заставив его отлететь на четыре шага и упасть на мостовую, скрылся во мраке, унося девушку, повисшую на его плече, словно шелковый шарф.
His companion followed him, and the poor goat ran after them all, bleating plaintively.	Его спутник последовал за ним, а бедная козочка с жалобным блеянием побежала сзади.
"Murder! murder!" shrieked the unhappy gypsy.	- Помогите! Помогите! - кричала несчастная цыганка.
"Halt, rascals, and yield me that wench!" suddenly shouted in a voice of thunder, a cavalier who appeared suddenly from a neighboring square.	- Стойте, негодяи, отпустите эту девку! - раздался громовой голос, и из-за угла соседней улицы внезапно появился всадник.

It was a captain of the king's archers, armed from head to foot, with his sword in his hand.	Это был вооруженный до зубов начальник королевских стрелков, державший саблю наголо.
He tore the gypsy from the arms of the dazed Quasimodo, threw her across his saddle, and at the moment when the terrible hunchback, recovering from his surprise, rushed upon him to regain his prey, fifteen or sixteen archers, who followed their captain closely, made their appearance, with their two-edged swords in their fists.	Вырвав цыганку из рук ошеломленного Квазимодо, он перебросил ее поперек седла, и в ту самую минуту, когда опомнившийся от изумления ужасный горбун ринулся на него, чтобы отбить добычу, показалось человек пятнадцать вооруженных палашами стрелков, ехавших следом за своим капитаном.
It was a squad of the king's police, which was making the rounds, by order of Messire Robert d'Estouteville, guard of the provostship of Paris.	То был небольшой отряд королевских стрелков, проверявший ночные дозоры по распоряжению парижского прево мессира Робера д'Эстутвиля.
Quasimodo was surrounded, seized, garroted; he roared, he foamed at the mouth, he bit; and had it been broad daylight, there is no doubt that his face alone, rendered more hideous by wrath, would have put the entire squad to flight.	Квазимодо обступили, схватили, скрутили веревками. Он рычал, бесновался, кусался; будь это днем, один вид его искаженного гневом лица, ставшего от этого еще отвратительней, обратил бы в бегство весь отряд.
But by night he was deprived of his most formidable weapon, his ugliness.	Ночь лишила Квазимодо самого страшного его оружия - уродства.
His companion had disappeared during the struggle.	Спутник Квазимодо исчез во время свалки.
The gypsy gracefully raised herself upright upon the officer's saddle, placed both hands upon the young man's shoulders, and gazed fixedly at him for several seconds, as though enchanted with his good looks and with the aid which he had just rendered her.	Цыганка, грациозно выпрямившись на седле и положив руки на плечи молодого человека, несколько секунд пристально глядела на него, словно восхищенная его приятной внешностью и любезной помощью, какую он оказал ей.
Then breaking silence first, she said to him, making her sweet voice still sweeter than usual,-	Она первая нарушила молчание и, придав своему нежному голосу еще больше нежности, спросила:
"What is your name, monsieur le gendarme?"	- Как ваше имя, господин офицер?
"Captain Phoebus de Ch?teaupers, at your service, my beauty!" replied the officer, drawing himself up.	- Капитан Феб де Шатопер, ваш покорный слуга, моя красавица, - приосанившись, ответил офицер.
"Thanks," said she.	- Благодарю вас, - промолвила она.
And while Captain Phoebus was turning up his moustache in Burgundian fashion, she slipped from the horse, like an arrow falling to earth, and fled. A flash of lightning would have vanished less quickly.	И пока Феб самодовольно покручивал свои усы, подстриженные по-бургундски, она, словно падающая стрела, соскользнула с лошади и исчезла быстрее молнии.
"Nombrill of the Pope!" said the captain, causing Quasimodo's straps to be drawn tighter, "I should have preferred to keep the wench."	- Дьявольщина! - воскликнул Феб и приказал стянуть потуже ремни, которыми был связан Квазимодо. - Я предпочел бы оставить у себя девчонку!
"What would you have, captain?" said one gendarme. "The warbler has fled, and the bat remains."	- Ничего не поделаешь, капитан, - заметил один из стрелков, - пташка упорхнула, нетопырь остался.
CHAPTER V. RESULT OF THE DANGERS.	V. Неудачи продолжаются
Gringoire, thoroughly stunned by his fall, remained on the pavement in front of the Holy Virgin at the street corner.	Оглушенный падением Гренгуар продолжал лежать на углу улицы, у подножия статуи Пречистой девы.

Little by little, he regained his senses; at first, for several minutes, he was floating in a sort of half-somnolent revery, which was not without its charm, in which aeriel figures of the gypsy and her goat were coupled with Quasimodo's heavy fist.	Мало-помалу он стал приходить в себя; несколько минут он еще пребывал в каком-то не лишенном приятности полузабытьи, и воздушные образы цыганки и козочки сливались в его сознании с тяжелым кулаком Квазимодо.
This state lasted but a short time.	Но это состояние длилось недолго.
A decidedly vivid sensation of cold in the part of his body which was in contact with the pavement, suddenly aroused him and caused his spirit to return to the surface.	Острое ощущение холода там, где его тело прикасалось к мостовой, заставило его очнуться и привело в порядок его мысли.
"Whence comes this chill?" he said abruptly, to himself. He then perceived that he was lying half in the middle of the gutter.	- Отчего мне так холодно? - спохватился он и только тут заметил, что лежит почти в самой середине сточной канавы.
"That devil of a hunchbacked cyclops!" he muttered between his teeth; and he tried to rise. But he was too much dazed and bruised; he was forced to remain where he was.	- Черт возьми этого горбатого циклопа! -проворчал сквозь зубы Гренгуар и хотел приподняться, но он был так оглушен падением и так сильно ушибся, что это ему не удалось.
Moreover, his hand was tolerably free; he stopped up his nose and resigned himself.	Впрочем, руками он владел свободно; зажав нос, он покорился своей участи.
"The mud of Paris," he said to himself-for decidedly he thought that he was sure that the gutter would prove his refuge for the night; and what can one do in a refuge, except dream?-"the mud of Paris is particularly stinking; it must contain a great deal of volatile and nitric salts. That, moreover, is the opinion of Master Nicholas Flamel, and of the alchemists-"	"Парижская грязь, - размышлял он (ибо был твердо уверен, что этой канаве суждено послужить ему ложем, - А коль на ложе сна не спится, нам остается размышлять!) - парижская грязь как-то особенно зловонна. Она, повидимому, содержит в себе очень много летучей и азотистой соли - так по крайней мере полагает Никола Фламель и герметики..."
The word "alchemists" suddenly suggested to his mind the idea of Archdeacon Claude Frollo.	Слово "герметики" вдруг навело его на мысль об архидьяконе Клоде Фролло.
He recalled the violent scene which he had just witnessed in part; that the gypsy was struggling with two men, that Quasimodo had a companion; and the morose and haughty face of the archdeacon passed confusedly through his memory.	Он вспомнил происшедшую на его глазах сцену насилия; вспомнил, что цыганка отбивалась от двух мужчин, что у Квазимодо был сообщник, и суровый, надменный образ архидьякона смутно промелькнул в его памяти.
"That would be strange!" he said to himself. And on that fact and that basis he began to construct a fantastic edifice of hypothesis, that card-castle of philosophers; then, suddenly returning once more to reality,	"Вот было бы странно!" - подумал он и, взяв все это за основание, принялся возводить причудливое здание гипотез - сей карточный домик философов.
"Come!	- Так и есть!
I'm freezing!" he ejaculated.	Я замерзаю! - воскликнул он, снова возвращаясь к действительности.
The place was, in fact, becoming less and less tenable.	И правда, положение поэта становилось невыносимым.

Each molecule of the gutter bore away a molecule of heat radiating from Gringoire's loins, and the equilibrium between the temperature of his body and the temperature of the brook, began to be established in rough fashion.	Каждая частица воды отнимала частицу тепла У его тела, и температура его мало-помалу пренеприятным образом стала уравниваться с температурой.
Quite a different annoyance suddenly assailed him.	А тут еще на Гренгуара обрушилась новая беда.
A group of children, those little bare-footed savages who have always roamed the pavements of Paris under the eternal name of gamins, and who, when we were also children ourselves, threw stones at all of us in the afternoon, when we came out of school, because our trousers were not torn-a swarm of these young scamps rushed towards the square where Gringoire lay, with shouts and laughter which seemed to pay but little heed to the sleep of the neighbors.	Ватага ребятишек, этих маленьких босоногих дикарей, которые под бессмертным прозвищем "гаменов" испокон века гранят мостовые Парижа и которые еще во времена нашего детства швыряли камнями в каждого из нас, когда мы по вечерам выходили из школы, только за то, что на наших панталонах не было дыр, - стая этих маленьких озорников, нисколько не заботясь о том, что все кругом спали, с громким хохотом и криком бежала к тому перекрестку, где лежал Гренгуар.
They were dragging after them some sort of hideous sack; and the noise of their wooden shoes alone would have roused the dead.	Они волокли за собой какой-то бесформенный мешок, и один стук их сабо о мостовую разбудил бы мертвого.
Gringoire who was not quite dead yet, half raised himself.	Гренгуар, душа которого еще не совсем покинула тело, приподнялся.
"Oh?, Hennequin Dand?che!	-Эй! Генекен Дандеш!
Oh?, Jehan Pincebourde!" they shouted in deafening tones, "old Eustache Moubon, the merchant at the corner, has just died.	Эй! Жеан Пенсбурд! - во все горло перекликались они. - Старикашка Эсташ Мубон, что торговал железом на углу, помер!
We've got his straw pallet, we're going to have a bonfire out of it.	Мы раздобыли его соломенный тюфяк и сейчас разведем праздничный костер!
It's the turn of the Flemish to-day!"	Сегодня праздник в честь фламандцев!
And behold, they flung the pallet directly upon Gringoire, beside whom they had arrived, without espying him.	Подбежав к канаве и не заметив Гренгуара, они швырнули тюфяк прямо на него.
At the same time, one of them took a handful of straw and set off to light it at the wick of the good Virgin.	Тут же один из них взял пучок соломы и запалил его от светильни, горевшей перед статуей Пречистой девы.
"S'death!" growled Gringoire, "am I going to be too warm now?"	-Господи помилуй!- пробормотал Гренгуар.-Кажется, теперь мне будет слишком жарко!
It was a critical moment.	Минута была критическая.
He was caught between fire and water; he made a superhuman effort, the effort of a counterfeiter of money who is on the point of being boiled, and who seeks to escape.	Гренгуар мог попасть из огня да в полымя. Он сделал нечеловеческое усилие, на какое способен только фальшивомонетчик, которого намереваются бросить в кипяток.
He rose to his feet, flung aside the straw pallet upon the street urchins, and fled.	Вскочив, он швырнул соломенный тюфяк на ребятишек и пустился бежать.
"Holy Virgin!" shrieked the children; "'tis the merchant's ghost!" And they fled in their turn.	- Пресвятая дева! - воскликнули дети. - Торговец железом воскрес! - И бросились врассыпную.
The straw mattress remained master of the field.	Поле битвы осталось за тюфяком.

Belleforet, Father Le Juge, and Corrozet affirm that it was picked up on the morrow, with great pomp, by the clergy of the quarter, and borne to the treasury of the church of Saint Opportune, where the sacristan, even as late as 1789, earned a tolerably handsome revenue out of the great miracle of the Statue of the Virgin at the corner of the Rue Mauconseil, which had, by its mere presence, on the memorable night between the sixth and seventh of January, 1482, exorcised the defunct Eustache Moubon, who, in order to play a trick on the devil, had at his death maliciously concealed his soul in his straw pallet.	Бельфоре, отец Ле Жюж и Корозе свидетельствуют, что на следующее утро тюфяк этот был подобран духовенством ближайшего прихода и торжественно отнесен в ризницу церкви Сент-Опортюне, ризничий которой вплоть до 1789 года извлекал преизрядный доход из великого чуда, совершенного статуей богоматери, стоявшей на углу улицы Моконсей. Одним своим присутствием в знаменательную ночь с 6 на 7 января 1482 года эта статуя изгнала беса из покойного Эсташа Мубона, который, желая надуть дьявола, хитро запрятал свою душу в соломенный тюфяк.
CHAPTER VI. THE BROKEN JUG.	VI. Разбитая кружка
After having run for some time at the top of his speed, without knowing whither, knocking his head against many a street corner, leaping many a gutter, traversing many an alley, many a court, many a square, seeking flight and passage through all the meanderings of the ancient passages of the Halles, exploring in his panic terror what the fine Latin of the maps calls tota via, cheminum et viaria, our poet suddenly halted for lack of breath in the first place, and in the second, because he had been collared, after a fashion, by a dilemma which had just occurred to his mind.	Некоторое время Гренгуар бежал со всех ног, сам не зная куда, натыкаясь на углы домов при поворотах, перескакивая через множество канавок, пересекая множество переулков, тупиков и перекрестков в поисках спасения и выхода, сквозь все излучины старой Рыночной площади и разведывая в паническом страхе то, что великолепная латынь хартий называет tota via, cheminum et viaria. Вдруг наш поэт остановился -во-первых, чтобы перевести дух, а во-вторых - его точно за шиворот схватила неожиданно возникшая в его уме дилемма.
"It strikes me, Master Pierre Gringoire," he said to himself, placing his finger to his brow, "that you are running like a madman.	"Мне кажется, мэтр Пьер Гренгуар, - сказал он себе, прикладывая палец ко лбу, - что вы просто сошли с ума Куда вы бежите?
The little scamps are no less afraid of you than you are of them. It strikes me, I say, that you heard the clatter of their wooden shoes fleeing southward, while you were fleeing northward.	Ведь маленькие озорники испугались вас ничуть не меньше, чем вы испугались их По-моему, вам прекрасно слышен был стук их сабо, когда они удирали по направлению к югу, в то время как вы бросились к северу.
Now, one of two things, either they have taken flight, and the pallet, which they must have forgotten in their terror, is precisely that hospitable bed in search of which you have been running ever since morning, and which madame the Virgin miraculously sends you, in order to recompense you for having made a morality in her honor, accompanied by triumphs and mummeries; or the children have not taken flight, and in that case they have put the brand to the pallet, and that is precisely the good fire which you need to cheer, dry, and warm you. In either case, good fire or good bed, that straw pallet is a gift from heaven.	Значит, одно из двух или они обратились в бегство, и тогда соломенный тюфяк, брошенный ими с перепугу, и есть то гостеприимное ложе, за которым вы гоняетесь чуть ли не с самого утра и которое вам чудесным образом посылает Пресвятая дева в награду за сочиненную вами в ее честь моралитэ, сопровождаемую торжественными шествиями и переодеваниями, или же дети не убежали и, следовательно, подожгли тюфяк, - в таком случае у вас будет великолепный костер, около которого вам приятно будет обсушиться, согреться, и вы воспрянете духом Так или иначе - в виде ли хорошего костра, в виде ли хорошего ложа -соломенный тюфяк является для вас даром небес Может быть.

The blessed Virgin Marie who stands at the corner of the Rue Mauconseil, could only have made Eustache Moubon die for that express purpose; and it is folly on your part to flee thus zigzag, like a Picard before a Frenchman, leaving behind you what you seek before you; and you are a fool!"	Пресвятая дева Мария, стоящая на углу улицы Моконсей, только ради этого и послала смерть Эсташу Мубону, и с вашей стороны очень глупо удирать без оглядки, точно пикардиец от француза, оставляя позади себя то, что вы сами же ищете, Пьер Гренгуар, вы просто болван!"
Then he retraced his steps, and feeling his way and searching, with his nose to the wind and his ears on the alert, he tried to find the blessed pallet again, but in vain. There was nothing to be found but intersections of houses, closed courts, and crossings of streets, in the midst of which he hesitated and doubted incessantly, being more perplexed and entangled in this medley of streets than he would have been even in the labyrinth of the H?tel des Tournelles.	Он повернул обратно и, осматриваясь, обследуя, держа нос по ветру, а ушки на макушке, пустился на поиски благословенного тюфяка Но все его старания были напрасны Перед ним был хаос домов, тупиков, перекрестков, темных переулков, среди которых, терзаемый сомнениями и нерешительностью, он окончательно завяз, чувствуя себя беспомощней, чем в лабиринте замка Турнель.
At length he lost patience, and exclaimed solemnly:	Потеряв терпение, он воскликнул:
"Cursed be cross roads! 'tis the devil who has made them in the shape of his pitchfork!"	- Будь прокляты все перекрестки! Это дьявол сотворил их по образу и подобию своих вил!
This exclamation afforded him a little solace, and a sort of reddish reflection which he caught sight of at that moment, at the extremity of a long and narrow lane, completed the elevation of his moral tone.	Это восклицание несколько утешило его, а красноватый отблеск, который мелькнул перед ним в конце длинной и узкой улички, вернул ему твердость духа.
"God be praised!" said he, "There it is yonder! There is my pallet burning." And comparing himself to the pilot who suffers shipwreck by night, "Salve," he added piously, "salve, maris stella!"	- Слава богу! - воскликнул он. - Это пылает мой тюфяк. - Уподобив себя кормчему судна, которое терпит крушение в ночи, он благоговейно добавил: - "Salve, maris stella".
Did he address this fragment of litany to the Holy Virgin, or to the pallet? We are utterly unable to say.	Относились ли эти слова хвалебного гимна к Пречистой деве или к соломенному тюфяку - это так и осталось невыясненным.
He had taken but a few steps in the long street, which sloped downwards, was unpaved, and more and more muddy and steep, when he noticed a very singular thing.	Едва успел он сделать несколько шагов по длинной, отлогой, немощеной и чем дальше, тем все более грязной и крутой уличке, как заметил нечто весьма странное.
It was not deserted; here and there along its extent crawled certain vague and formless masses, all directing their course towards the light which flickered at the end of the street, like those heavy insects which drag along by night, from blade to blade of grass, towards the shepherd's fire.	Улица отнюдь не была пустынна: то тут, то там вдоль нее тащились какие-то неясные, бесформенные фигуры, направляясь к мерцавшему в конце ее огоньку, подобно неповоротливым насекомым, которые ночью ползут к костру пастуха, перебираясь со стебелька на стебелек.
Nothing renders one so adventurous as not being able to feel the place where one's pocket is situated.	Ничто не делает человека столь склонным к рискованным предприятиям, как ощущение невесомости своего кошелька.
Gringoire continued to advance, and had soon joined that one of the forms which dragged along most indolently, behind the others.	Гренгуар продолжал подвигаться вперед и вскоре нагнал ту из гусениц, которая ползла медленнее других.

On drawing near, he perceived that it was nothing else than a wretched legless cripple in a bowl, who was hopping along on his two hands like a wounded field-spider which has but two legs left.	Приблизившись к ней, он увидел, что это был жалкий калека, который передвигался, подпрыгивая на руках, словно раненый паук-сенокосец, у которого только и осталось что две ноги.
At the moment when he passed close to this species of spider with a human countenance, it raised towards him a lamentable voice:	Когда Гренгуар проходил мимо паукообразного существа с человечьим лицом, оно жалобно затянуло:
"La buona mancia, signor! la buona mancia!"	- La buona mancia, signer! La buona mancia!
"Deuce take you," said Gringoire, "and me with you, if I know what you mean!" And he passed on.	- Чтоб черт тебя побрал, да и меня вместе с тобой, если я хоть что-нибудь понимаю из того, что ты там бормочешь! - сказал Гренгуар и пошел дальше.
He overtook another of these itinerant masses, and examined it.	Нагнав еще одну из этих бесформенных движущихся фигур, он внимательно оглядел ее.
It was an impotent man, both halt and crippled, and halt and crippled to such a degree that the complicated system of crutches and wooden legs which sustained him, gave him the air of a mason's scaffolding on the march.	Это был калека, колченогий и однорукий и настолько изувеченный, что сложная система костылей и деревяшек, поддерживавших его, придавала ему сходство с движущимися подмостками каменщика.
Gringoire, who liked noble and classical comparisons, compared him in thought to the living tripod of Vulcan.	Гренгуар, имевший склонность к благородным классическим сравнениям, мысленно уподобил его живому треножнику Вулкана.
This living tripod saluted him as he passed, but stopping his hat on a level with Gringoire's chin, like a shaving dish, while he shouted in the latter's ears:	Этот живой треножник, поравнявшись с ним, поклонился ему, но, сняв шляпу, тут же подставил ее, словно чашку для бритья, к самому подбородку Гренгуара и оглушительно крикнул:
"Senor cabellero, para comprar un pedaso de pan!"	- Senor caballero, para comprar un pedazo de pan!
"It appears," said Gringoire, "that this one can also talk; but 'tis a rude language, and he is more fortunate than I if he understands it."	"И этот тоже как будто разговаривает, но на очень странном наречии. Он счастливее меня, если понимает его", - подумал Гренгуар.
Then, smiting his brow, in a sudden transition of ideas:	Тут его мысли приняли иное направление, и, хлопнув себя по лбу, он пробормотал:
"By the way, what the deuce did they mean this morning with their Esmeralda?"	- Кстати, что они хотели сказать сегодня утром словом "Эсмеральда"?
He was minded to augment his pace, but for the third time something barred his way.	Он ускорил шаг, но нечто в третий раз преградило ему путь.
This something or, rather, some one was a blind man, a little blind fellow with a bearded, Jewish face, who, rowing away in the space about him with a stick, and towed by a large dog, droned through his nose with a Hungarian accent:	Это нечто или, вернее, некто был бородатый, низенький слепец еврейского типа, который греб своей палкой, как веслом; его тащила на буксире большая собака. Слепец прогнусавил с венгерским акцентом:
"Facitote caritatem!"	- Facitote caritatem!
"Well, now," said Gringoire, "here's one at last who speaks a Christian tongue.	-Слава богу! - заметил Гренгуар. - Наконец-то хоть один говорит человеческим языком.

I must have a very charitable aspect, since they ask alms of me in the present lean condition of my purse.	Видно, я кажусь очень добрым, если, несмотря на мой тощий кошелек, у меня все же просят милостыню.
My friend," and he turned towards the blind man, "I sold my last shirt last week; that is to say, since you understand only the language of Cicero: Vendidi hebdomade nuper transita meam ultimam chemisan."	Друг мой, - тут он повернулся к слепцу, - на прошлой неделе я продал мою последнюю рубашку, или, говоря на языке Цицерона, так как никакого иного ты, по-видимому, не понимаешь: vendidi hebdomade nuper transita meam ultimam chemisam.
That said, he turned his back upon the blind man, and pursued his way.	Сказав это, Гренгуар повернулся спиной к нищему и продолжал свой путь.
But the blind man began to increase his stride at the same time; and, behold! the cripple and the legless man, in his bowl, came up on their side in great haste, and with great clamor of bowl and crutches, upon the pavement.	Но вслед за ним прибавил шагу и слепой; тогда и паралитик и безногий поспешили за Гренгуаром, громко стуча по мостовой костылями и деревяшками.
Then all three, jostling each other at poor Gringoire's heels, began to sing their song to him,-	Потом все трое, преследуя его по пятам и натыкаясь друг на друга, завели свою песню.
"Caritatem!" chanted the blind man.	- Caritatem!.. - начинал слепой.
"La buona mancia!" chanted the cripple in the bowl.	- La buona tancia!.. - подхватывал безногий.
And the lame man took up the musical phrase by repeating: "Un pedaso de pan!"	- Un pedazo de pan! - заканчивал музыкальную фразу паралитик.
Gringoire stopped up his ears.	Гренгуар заткнул уши.
"Oh, tower of Babel!" he exclaimed. He set out to run.	- Да это столпотворение вавилонское! -воскликнул он и бросился бежать.
The blind man ran!	Побежал слепец.
The lame man ran!	Побежал паралитик.
The cripple in the bowl ran!	Побежал и безногий.
And then, in proportion as he plunged deeper into the street, cripples in bowls, blind men and lame men, swarmed about him, and men with one arm, and with one eye, and the leprous with their sores, some emerging from little streets adjacent, some from the air-holes of cellars, howling, bellowing, yelping, all limping and halting, all flinging themselves towards the light, and humped up in the mire, like snails after a shower.	И по мере того как Гренгуар углублялся в переулок, вокруг него все возрастало число безногих, слепцов, паралитиков, хромых, безруких, кривых и покрытых язвами прокаженных: одни выползали из домов, другие из ближайших переулков, а кто из подвальных дыр, и все, рыча, воя, визжа, спотыкаясь, по брюхо в грязи, словно улитки после дождя, устремлялись к свету.
Gringoire, still followed by his three persecutors, and not knowing very well what was to become of him, marched along in terror among them, turning out for the lame, stepping over the cripples in bowls, with his feet imbedded in that ant-hill of lame men, like the English captain who got caught in the quicksand of a swarm of crabs.	Гренгуар, по-прежнему сопровождаемый своими тремя преследователями, растерявшись и не слишком ясно отдавая себе отчет, чем все это, может окончиться, шел вместе с другими, обходя хромых, перескакивая через безногих, увязая в этом муравейнике калек, как судно некоего английского капитана, которое завязло в косяке крабов.
The idea occurred to him of making an effort to retrace his steps. But it was too late.	Он попробовал повернуть обратно, но было уже поздно.

This whole legion had closed in behind him, and his three beggars held him fast.	Весь легион, с тремя нищими во главе, сомкнулся позади него.
So he proceeded, impelled both by this irresistible flood, by fear, and by a vertigo which converted all this into a sort of horrible dream.	И он продолжал идти вперед, понуждаемый непреодолимым напором этой волны, объявшим его страхом, а также своим помраченным рассудком, которому все происходившее представлялось каким-то ужасным сном.
At last he reached the end of the street.	Он достиг конца улицы.
It opened upon an immense place, where a thousand scattered lights flickered in the confused mists of night.	Она выходила на обширную площадь, где в ночном тумане были рассеяны мерцающие огоньки.
Gringoire flew thither, hoping to escape, by the swiftness of his legs, from the three infirm spectres who had clutched him.	Гренгуар бросился туда, надеясь, что проворные ноги помогут ему ускользнуть от трех вцепившихся в него жалких привидений.
"Onde vas, hombre?" (Where are you going, my man?) cried the cripple, flinging away his crutches, and running after him with the best legs that ever traced a geometrical step upon the pavements of Paris.	- Onde vas, hombre? - окликнул его паралитик и, отшвырнув костыли, помчался за ним, обнаружив пару самых здоровенных ног, которые когда-либо мерили мостовую Парижа.
In the meantime the legless man, erect upon his feet, crowned Gringoire with his heavy iron bowl, and the blind man glared in his face with flaming eyes!	Неожиданно встав на ноги, безногий нахлобучил на Гренгуара свою круглую железную чашку, а слепец глянул ему в лицо сверкающими глазами.
"Where am I?" said the terrified poet.	-Где я? - спросил поэт, ужаснувшись.
"In the Court of Miracles," replied a fourth spectre, who had accosted them.	- Во Дворе чудес, - ответил нагнавший его четвертый призрак.
"Upon my soul," resumed Gringoire, "I certainly do behold the blind who see, and the lame who walk, but where is the Saviour?"	- Клянусь душой, это правда! - воскликнул Гренгуар. - Ибо я вижу, что слепые прозревают, а безногие бегают, но где же Спаситель?
They replied by a burst of sinister laughter.	В ответ послышался зловещий хохот.
The poor poet cast his eyes about him.	Злополучный поэт оглянулся кругом.

It was, in truth, that redoubtable Cour des Miracles, whither an honest man had never penetrated at such an hour; the magic circle where the officers of the Ch?telet and the sergeants of the provostship, who ventured thither, disappeared in morsels; a city of thieves, a hideous wart on the face of Paris; a sewer, from which escaped every morning, and whither returned every night to crouch, that stream of vices, of mendicancy and vagabondage which always overflows in the streets of capitals; a monstrous hive, to which returned at nightfall, with their booty, all the drones of the social order; a lying hospital where the bohemian, the disfrocked monk, the ruined scholar, the ne'er-do-wells of all nations, Spaniards, Italians, Germans,-of all religions, Jews, Christians, Mahometans, idolaters, covered with painted sores, beggars by day, were transformed by night into brigands; an immense dressing-room, in a word, where, at that epoch, the actors of that eternal comedy, which theft, prostitution, and murder play upon the pavements of Paris, dressed and undressed.	Он и в самом деле очутился в том страшном Дворе чудес, куда в такой поздний час никогда не заглядывал ни один порядочный человек; в том магическом круге, где бесследно исчезали городские стражники и служители Шатле, осмелившиеся туда проникнуть; в квартале воров - этой омерзительной бородавке на лице Парижа; в клоаке, откуда каждое утро выбивался и куда каждую ночь вливался выступавший из берегов столичных улиц гниющий поток пороков, нищенства и бродяжничества; в том чудовищном улье, куда каждый вечер слетались со своей добычей трутни общественного строя; в том своеобразном госпитале, где цыган, расстрига-монах, развращенный школяр, негодяи всех национальностей - испанской, итальянской, германской, всех вероисповеданий - иудейского, христианского, магометанского и языческого, покрытые язвами, сделанными кистью и красками, и просившие милостыню днем, превращались ночью в разбойников. Словом, он очутился в громадной гардеробной, где в ту пору одевались и раздевались все лицедеи бессмертной комедии, которую грабеж, проституция и убийство играют на мостовых Парижа.
It was a vast place, irregular and badly paved, like all the squares of Paris at that date.	Это была обширная площадь неправильной формы и дурно вымощенная, как и все площади того времени.
Fires, around which swarmed strange groups, blazed here and there.	На ней горели костры, а вокруг костров кишели странные кучки людей.
Every one was going, coming, and shouting.	Люди эти уходили, приходили, шумели.
Shrill laughter was to be heard, the wailing of children, the voices of women.	Слышался пронзительный смех, хныканье ребят, голоса женщин.
The hands and heads of this throng, black against the luminous background, outlined against it a thousand eccentric gestures.	Руки и головы этой толпы тысячью черных причудливых силуэтов вычерчивались на светлом фоне костров.
At times, upon the ground, where trembled the light of the fires, mingled with large, indefinite shadows, one could behold a dog passing, which resembled a man, a man who resembled a dog.	Изредка там, где, сливаясь со стелющимися по земле густыми гигантскими тенями, дрожал отблеск огня, можно было различить пробегавшую собаку, похожую на человека, и человека, похожего на собаку.
The limits of races and species seemed effaced in this city, as in a pandemonium.	В этом городе, как в пандемониуме, казалось, стерлись все видовые и расовые границы.
Men, women, beasts, age, sex, health, maladies, all seemed to be in common among these people; all went together, they mingled, confounded, superposed; each one there participated in all.	Мужчины, женщины и животные, возраст, пол, здоровье, недуги - все в этой толпе казалось общим, все делалось дружно; все слилось, перемешалось, наслоилось одно на другое, и на каждом лежал общий для всех отпечаток.

The poor and flickering flames of the fire permitted Gringoire to distinguish, amid his trouble, all around the immense place, a hideous frame of ancient houses, whose wormeaten, shrivelled, stunted fa?ades, each pierced with one or two lighted attic windows, seemed to him, in the darkness, like enormous heads of old women, ranged in a circle, monstrous and crabbed, winking as they looked on at the Witches' Sabbath.	Несмотря на свою растерянность, Гренгуар при колеблющемся и слабом отсвете костров разглядел вокруг всей огромной площади мерзкое обрамление, образуемое ветхими домами, фасады которых, источенные червями, покоробленные и жалкие, пронзенные одним или двумя освещенными слуховыми оконцами, в темноте казались ему собравшимися в кружок огромными старушечьими головами, чудовищными и хмурыми, которые, мигая, смотрели на шабаш.
It was like a new world, unknown, unheard of, misshapen, creeping, swarming, fantastic.	То был какой-то новый мир, невиданный, неслыханный, уродливый, пресмыкающийся, копошащийся, неправдоподобный.
Gringoire, more and more terrified, clutched by the three beggars as by three pairs of tongs, dazed by a throng of other faces which frothed and yelped around him, unhappy Gringoire endeavored to summon his presence of mind, in order to recall whether it was a Saturday.	Все сильнее цепенея от страха, схваченный, как в тиски, тремя нищими, оглушенный блеющей и лающей вокруг него толпой, злополучный Гренгуар пытался собраться с мыслями и припомнить, не суббота ли нынче.
But his efforts were vain; the thread of his memory and of his thought was broken; and, doubting everything, wavering between what he saw and what he felt, he put to himself this unanswerable question,-	Но усилия его были тщетны: нить его сознания и памяти была порвана, и, сомневаясь во всем, колеблясь между тем, что видел, и тем, что чувствовал, он задавал себе неразрешимый вопрос:
"If I exist, does this exist? if this exists, do I exist?"	"Если я существую, - существует ли все окружающее? Если существует все окружающее, - существую ли я?"
At that moment, a distinct cry arose in the buzzing throng which surrounded him,	Но тут в шуме и гаме окружавшей его толпы явственно послышался крик:
"Let's take him to the king! let's take him to the king!"	- Отведем его к королю! Отведем его к королю!
"Holy Virgin!" murmured Gringoire, "the king here must be a ram."	-Пресвятая дева! - пробормотал Гренгуар. - Я уверен, что здешний король - козел.
"To the king! to the king!" repeated all voices.	- К королю! К королю! - повторила толпа.
They dragged him off.	Его поволокли.
Each vied with the other in laying his claws upon him.	Каждый старался вцепиться в него.
But the three beggars did not loose their hold and tore him from the rest, howling, "He belongs to us!"	Но трое нищих не упускали добычу. "Он наш!" -рычали они, вырывая его из рук у остальных.
The poet's already sickly doublet yielded its last sigh in this struggle.	Камзол поэта, и без того дышавший на ладан, в этой борьбе испустил последний вздох.
While traversing the horrible place, his vertigo vanished.	Проходя по ужасной площади, он почувствовал, что его мысли прояснились.
After taking a few steps, the sentiment of reality returned to him. He began to become accustomed to the atmosphere of the place.	Вскоре ощущение реальности вернулось к нему, и он стал привыкать к окружающей обстановке.

At the first moment there had arisen from his poet's head, or, simply and prosaically, from his empty stomach, a mist, a vapor, so to speak, which, spreading between objects and himself, permitted him to catch a glimpse of them only in the incoherent fog of nightmare,-in those shadows of dreams which distort every outline, agglomerating objects into unwieldy groups, dilating things into chimeras, and men into phantoms.	Вначале фантазия поэта, а может быть, самая простая, прозаическая причина - его голодный желудок породили что-то вроде дымки, что-то вроде тумана, отделявшего его от окружающего, -тумана, сквозь который он различал все лишь в сумерках кошмара, во мраке сновидений, придающих зыбкость контурам, искажающих формы, скучивающих предметы в груды непомерной величины, превращающих вещи в химеры, а людей в призраки.
Little by little, this hallucination was succeeded by a less bewildered and exaggerating view.	Постепенно эта галлюцинация уступила место впечатлениям более связным и не таким преувеличенным.
Reality made its way to the light around him, struck his eyes, struck his feet, and demolished, bit by bit, all that frightful poetry with which he had, at first, believed himself to be surrounded.	Вокруг него как бы начало светать; действительность била ему в глаза, она лежала у его ног и мало-помалу разрушала грозную поэзию, которая, казалось ему, окружала его.
He was forced to perceive that he was not walking in the Styx, but in mud, that he was elbowed not by demons, but by thieves; that it was not his soul which was in question, but his life (since he lacked that precious conciliator, which places itself so effectually between the bandit and the honest man-a purse).	Ему пришлось убедиться, что перед ним не Стикс, а грязь, что его обступили не демоны, а воры, что дело идет не о его душе, а попросту о его жизни (ибо у него не было денег - этого драгоценного посредника, который столь успешно устанавливает мир между честным человеком и бандитом).
In short, on examining the orgy more closely, and with more coolness, he fell from the witches' sabbath to the dram-shop.	Наконец, вглядевшись с большим хладнокровием в эту оргию, он понял, что попал не на шабаш, а в кабак.
The Cour des Miracles was, in fact, merely a dram-shop; but a brigand's dram-shop, reddened quite as much with blood as with wine.	Двор чудес и был кабак, но кабак разбойников, весь залитый не только вином, но и кровью.
The spectacle which presented itself to his eyes, when his ragged escort finally deposited him at the end of his trip, was not fitted to bear him back to poetry, even to the poetry of hell.	Когда одетый в лохмотья конвой доставил его, наконец, к цели их путешествия, то представившееся его глазам зрелище отнюдь не было способно вернуть ему поэтическое настроение: оно было лишено даже поэзии ада.
It was more than ever the prosaic and brutal reality of the tavern.	То была самая настоящая прозаическая, грубая действительность питейного дома.
Were we not in the fifteenth century, we would say that Gringoire had descended from Michael Angelo to Callot.	Если бы дело происходило не в XV столетии, то мы сказали бы, что Гренгуар спустился от Микеланджело до Калло.
Around a great fire which burned on a large, circular flagstone, the flames of which had heated red-hot the legs of a tripod, which was empty for the moment, some wormeaten tables were placed, here and there, haphazard, no lackey of a geometrical turn having deigned to adjust their parallelism, or to see to it that they did not make too unusual angles.	Вокруг большого костра, пылавшего на широкой круглой каменной плите и лизавшего огненными языками раскаленные ножки тагана, на котором ничего не грелось, были кое-как расставлены трухлявые столы, очевидно, без участия опытного лакея, иначе он позаботился бы о том, чтобы они стояли параллельно или по крайней мере не образовывали такого острого угла.

Upon these tables gleamed several dripping pots of wine and beer, and round these pots were grouped many bacchic visages, purple with the fire and the wine.	На столах поблескивали кружки, мокрые от вина и браги, а за кружками сидели пьяные, лица которых раскраснелись от вина и огня.
There was a man with a huge belly and a jovial face, noisily kissing a woman of the town, thickset and brawny.	Толстопузый весельчак чмокал дебелую обрюзгшую девку.
There was a sort of sham soldier, a "naquois," as the slang expression runs, who was whistling as he undid the bandages from his fictitious wound, and removing the numbness from his sound and vigorous knee, which had been swathed since morning in a thousand ligatures. On the other hand, there was a wretched fellow, preparing with celandine and beef’s blood, his "leg of God," for the next day.	"Забавник" (на воровском жаргоне - нечто вроде солдата-самозванца), посвистывая, снимал тряпицы со своей искусственной раны и разминал запеленатое с утра здоровое и крепкое колено, а какой-то хиляк готовил для себя назавтра из чистотела и бычачьей крови "христовы язвы" на ноге.
Two tables further on, a palmer, with his pilgrim's costume complete, was practising the lament of the Holy Queen, not forgetting the drone and the nasal drawl.	Через два стола от них "святоша", одетый как настоящий паломник, монотонно гнусил "тропарь царице небесной".
Further on, a young scamp was taking a lesson in epilepsy from an old pretender, who was instructing him in the art of foaming at the mouth, by chewing a morsel of soap.	Неподалеку неопытный припадочный брал уроки падучей у опытного эпилептика, который учил его, как, жуя кусок мыла, можно вызвать пену на губах.
Beside him, a man with the dropsy was getting rid of his swelling, and making four or five female thieves, who were disputing at the same table, over a child who had been stolen that evening, hold their noses.	Здесь же страдающий водянкой освобождался от своих мнимых отеков, а сидевшие за тем же столом воровки, пререкавшиеся из-за украденного вечером ребенка, вынуждены были зажать себе носы.
All circumstances which, two centuries later, "seemed so ridiculous to the court," as Sauval says, "that they served as a pastime to the king, and as an introduction to the royal ballet of Night, divided into four parts and danced on the theatre of the Petit-Bourbon."	Все эти чудеса два века спустя, по словам Соваля, казались столь занятными при дворе, что были, для потехи короля, изображены во вступлении к балету Ночь в четырех действиях, поставленному в театре Пти-Бурбон.
"Never," adds an eye witness of 1653, "have the sudden metamorphoses of the Court of Miracles been more happily presented.	"Никогда еще, - добавляет очевидец, присутствовавший при этом в 1653 году, -внезапные метаморфозы Двора чудес не были воспроизведены столь удачно.
Benserade prepared us for it by some very gallant verses."	Изящные стихи Бенсерада подготовили нас к представлению".
Loud laughter everywhere, and obscene songs.	Всюду слышались раскаты грубого хохота и непристойные песни.
Each one held his own course, carping and swearing, without listening to his neighbor. Pots clinked, and quarrels sprang up at the shock of the pots, and the broken pots made rents in the rags.	Люди судачили, ругались, твердили свое, не слушая соседей, чокались, под стук кружек вспыхивали ссоры, и драчуны разбитыми кружками рвали друг на друге рубища.
A big dog, seated on his tail, gazed at the fire.	Большая собака сидела у костра, поджав хвост, и пристально глядела на огонь.
Some children were mingled in this orgy.	При этой оргии присутствовали дети.

The stolen child wept and cried.	Украденный ребенок плакал и кричал.
Another, a big boy four years of age, seated with legs dangling, upon a bench that was too high for him, before a table that reached to his chin, and uttering not a word.	Другой, четырехлетний карапуз, молча сидел на высокой скамье, свесив ножки под стол, доходивший ему до подбородка.
A third, gravely spreading out upon the table with his finger, the melted tallow which dripped from a candle.	Еще один с серьезным видом размазывал пальцем по столу оплывшее со свечи сало.
Last of all, a little fellow crouching in the mud, almost lost in a cauldron, which he was scraping with a tile, and from which he was evoking a sound that would have made Stradivarius swoon.	Наконец четвертый, совсем крошка, сидел в грязи; его совсем не было видно за котлом, который он скреб черепицей, извлекая из него звуки, от коих Страдивариус упал бы в обморок.
Near the fire was a hogshead, and on the hogshead a beggar.	Возле костра возвышалась бочка, а на бочке восседал нищий.
This was the king on his throne.	Это был король на троне.
The three who had Gringoire in their clutches led him in front of this hogshead, and the entire bacchanal rout fell silent for a moment, with the exception of the cauldron inhabited by the child.	Трое бродяг, державших Гренгуара, подтащили его к бочке, и на одну минуту дикий разгул затих, только ребенок продолжал скрести в котле.
Gringoire dared neither breathe nor raise his eyes.	Гренгуар не смел вздохнуть, не смел поднять глаза.
"Hombre, quita tu sombrero!" said one of the three knaves, in whose grasp he was, and, before he had comprehended the meaning, the other had snatched his hat-a wretched headgear, it is true, but still good on a sunny day or when there was but little rain.	- Hombre, quila lu sombrero! - сказал один из трех плутов, и, прежде чем Г ренгуар успел сообразить, что это могло означать, с него стащили шляпу. Это была плохонькая шляпенка, но она могла еще пригодиться и в солнце и в дождь.
Gringoire sighed.	Гренгуар вздохнул.
Meanwhile the king addressed him, from the summit of his cask,-	Король с высоты своей бочки спросил:
"Who is this rogue?"	- Это что за прощелыга?
Gringoire shuddered.	Гренгуар вздрогнул.
That voice, although accentuated by menace, recalled to him another voice, which, that very morning, had dealt the deathblow to his mystery, by drawling, nasally, in the midst of the audience,	Этот голос, измененный звучащей в нем угрозой, все же напоминал ему другой голос - тот, который нынче утром нанес первый удар его мистерии, прогнусив во время представления:
"Charity, please!"	"Подайте Христа ради!"
He raised his head.	Гренгуар поднял глаза.
It was indeed Clopin Trouillefou.	Перед ним действительно был Клопен Труйльфу.
Clopin Trouillefou, arrayed in his royal insignia, wore neither one rag more nor one rag less.	Несмотря на знаки королевского достоинства, на Клопене Труйльфу было все то же рубище.
The sore upon his arm had already disappeared.	Но язва на его руке уже исчезла.
He held in his hand one of those whips made of thongs of white leather, which police sergeants then used to repress the crowd, and which were called boullayes.	Он держал плетку из сыромятных ремней, употреблявшуюся в те времена пешими стражниками, чтобы оттеснять толпу, и носившую название "метелки".

On his head he wore a sort of headgear, bound round and closed at the top. But it was difficult to make out whether it was a child's cap or a king's crown, the two things bore so strong a resemblance to each other.	Голову! Клопена венчал убор с подобием валика вместо полей, так что трудно было разобрать, детская это шапочка или царская корона.
Meanwhile Gringoire, without knowing why, had regained some hope, on recognizing in the King of the Cour des Miracles his accursed mendicant of the Grand Hall.	Узнав в короле Двора чудес нищего из большой залы Дворца, Гренгуар, сам не зная почему, приободрился.
"Master," stammered he; "monseigneur-sire-how ought I to address you?" he said at length, having reached the culminating point of his crescendo, and knowing neither how to mount higher, nor to descend again.	-Мэтр... - пробормотал он. - Монсеньор... Сир... Как вас прикажете величать? - вымолвил он, наконец, достигнув постепенно высших титулов и не зная, вознести его еще выше или же спустить с этих высот.
"Monseigneur, his majesty, or comrade, call me what you please.	- Величай меня, как угодно, - монсеньор, ваше величество или приятель.
But make haste.	Только не мямли.
What have you to say in your own defence?"	Что ты можешь сказать в свое оправдание?
"In your own defence?" thought Gringoire, "that displeases me."	"В свое оправдание? - подумал Гренгуар. - Плохо дело".
He resumed, stuttering, "I am he, who this morning-"	-Я тот самый, который нынче утром...-запинаясь, начал он.
"By the devil's claws!" interrupted Clopin, "your name, knave, and nothing more.	- Клянусь когтями дьявола, - перебил его Клопен, - назови свое имя, прощелыга, и все!
Listen.	Слушай.
You are in the presence of three powerful sovereigns: myself, Clopin Trouillefou, King of Thunes, successor to the Grand Co?sre, supreme suzerain of the Realm of Argot; Mathias Hunyadi Spicali, Duke of Egypt and of Bohemia, the old yellow fellow whom you see yonder, with a dish clout round his head; Guillaume Rousseau, Emperor of Galilee, that fat fellow who is not listening to us but caressing a wench.	Ты находишься в присутствии трех могущественных властелинов: меня, Клопена Труйльфу, короля Алтынного, преемника великого кесаря, верховного властителя королевства Арго; Матиаса Гуниади Спикали, герцога египетского и цыганского, - вон того желтолицого старика, у которого голова обвязана тряпкой, - и Гильома Руссо, императора Галилеи, - того толстяка, который нас не слушает и обнимает потаскуху.
We are your judges.	Мы твои судьи.
You have entered the Kingdom of Argot, without being an argotier; you have violated the privileges of our city.	Ты проник в царство Арго, не будучи его подданным, ты преступил законы нашего города.
You must be punished unless you are a capon, a franc-mitou or a rifod?; that is to say, in the slang of honest folks,-a thief, a beggar, or a vagabond.	Если ты не деловой парень, не христарадник или погорелец, что на наречии порядочных людей значит вор, нищий или бродяга, то должен понести за это наказание.
Are you anything of that sort?	Кто ты такой?
Justify yourself; announce your titles."	Оправдывайся! Скажи свое звание.
"Alas!" said Gringoire, "I have not that honor.	-Увы! - ответил Гренгуар. - Я не имею чести состоять в их рядах.

I am the author-"	Я автор...
"That is sufficient," resumed Trouillefou, without permitting him to finish. "You are going to be hanged.	- Довольно! - не дав ему договорить, отрезал Труйльфу. - Ты будешь повешен.
'Tis a very simple matter, gentlemen and honest bourgeois! as you treat our people in your abode, so we treat you in ours!	Это очень несложно, достопочтенные граждане! Как вы обращаетесь с нами, когда мы попадаем в ваши руки, так и мы обращаемся с вами здесь у себя.
The law which you apply to vagabonds, vagabonds apply to you.	Закон, применяемый вами к бродягам, бродяги применяют к вам.
'Tis your fault if it is harsh.	Если он жесток, то это ваша вина.
One really must behold the grimace of an honest man above the hempen collar now and then; that renders the thing honorable.	Надо же иногда полюбоваться на гримасу порядочного человека в пеньковом ожерелье; это придает виселице нечто благородное.
Come, friend, divide your rags gayly among these damsels.	Ну, пошевеливайся, приятель! Раздай-ка поживей свое тряпье вот этим барышням.
I am going to have you hanged to amuse the vagabonds, and you are to give them your purse to drink your health.	Я прикажу тебя повесить на потеху бродягам, а ты пожертвуй им на выпивку свой кошелек.
If you have any mummery to go through with, there's a very good God the Father in that mortar yonder, in stone, which we stole from Saint-Pierre aux Boeufs.	Если тебе необходимо поханжить, то у нас среди другого хлама есть отличный каменный бог-отец, которого мы украли в церкви Сен-Пьер-о-Беф.
You have four minutes in which to fling your soul at his head."	В твоем распоряжении четыре минуты, чтобы навязать ему свою душу.
The harangue was formidable.	Эта речь звучала устрашающе.
"Well said, upon my soul! Clopin Trouillefou preaches like the Holy Father the Pope!" exclaimed the Emperor of Galilee, smashing his pot in order to prop up his table.	- Здорово сказано, клянусь душой! - воскликнул царь галилейский, разбивая свою кружку, чтобы подпереть черепком ножку стола. - Право, Клопен Труйльфу проповедует не хуже святейшего папы!
"Messeigneurs, emperors, and kings," said Gringoire coolly (for I know not how, firmness had returned to him, and he spoke with resolution), "don't think of such a thing; my name is Pierre Gringoire. I am the poet whose morality was presented this morning in the grand hall of the Courts."	- Всемилостивейшие императоры и короли! -хладнокровно заговорил Гренгуар (каким-то чудом он снова обрел самоуверенность, и в голосе его звучала решимость). - Опомнитесь! Я Пьер Гренгуар, поэт, автор той самой мистерии, которую нынче утром представляли в большой зале Дворца.
"Ah! so it was you, master!" said Clopin. "I was there, x?te Dieu!	- А! Так это ты! - воскликнул Клопен. - Я тоже там был, ей-богу!
Well! comrade, is that any reason, because you bored us to death this morning, that you should not be hung this evening?"	Ну, дружище, если ты докучал нам утром, это еще не резон для того, чтобы миловать тебя вечером!
"I shall find difficulty in getting out of it," said Gringoire to himself. Nevertheless, he made one more effort:	"Нелегко мне будет вывернуться", - подумал Гренгуар, но тем не менее предпринял еще одну попытку.
"I don't see why poets are not classed with vagabonds," said he.	- Не понимаю, почему, - сказал он, - поэты не причислены к нищенствующей братии.

"Vagabond, Aesopus certainly was; Homerus was a beggar; Mercurius was a thief-"	Бродягой был Эзоп, нищим был Г омер, вором был Меркурий...
Clopin interrupted him: "I believe that you are trying to blarney us with your jargon.	- Ты что нам зубы-то заговариваешь своей тарабарщиной? - заорал Клопен. - Тьфу, пропасть!
Zounds! let yourself be hung, and don't kick up such a row over it!"	Дай себя повесить, не кобенься!
"Pardon me, monseigneur, the King of Thunes," replied Gringoire, disputing the ground foot by foot. "It is worth trouble-One moment!-Listen to me-You are not going to condemn me without having heard me"-	- Простите, всемилостивейший король, - молвил Гренгуар, упорно отстаивая свои позиции. - Об этом стоит подумать... одну минуту. Выслушайте меня... Ведь не осудите же вы меня, не выслушав...
His unlucky voice was, in fact, drowned in the uproar which rose around him.	Но его тихий голос был заглушен раздававшимся вокруг него шумом.
The little boy scraped away at his cauldron with more spirit than ever; and, to crown all, an old woman had just placed on the tripod a frying-pan of grease, which hissed away on the fire with a noise similar to the cry of a troop of children in pursuit of a masker.	Мальчик с еще большим остервенением скреб котел, а в довершение всего какая-то старуха поставила на раскаленный таган полную сковороду сала, трещавшего на огне, словно орава ребятишек, преследующая карнавальную маску.
In the meantime, Clopin Trouillefou appeared to hold a momentary conference with the Duke of Egypt, and the Emperor of Galilee, who was completely drunk. Then he shouted shrilly:	Посовещавшись с герцогом египетским и вдребезги пьяным галилейским царем, Клопен Труйльфу пронзительно крикнул толпе:
"Silence!" and, as the cauldron and the frying-pan did not heed him, and continued their duet, he jumped down from his hogshead, gave a kick to the boiler, which rolled ten paces away bearing the child with it, a kick to the frying-pan, which upset in the fire with all its grease, and gravely remounted his throne, without troubling himself about the stifled tears of the child, or the grumbling of the old woman, whose supper was wasting away in a fine white flame.	- Молчать! Но так как ни котел, ни сковорода не внимали ему и продолжали свой дуэт, то, соскочив с бочки, он одной ногой дал пинка котлу, который откатился шагов на десять от ребенка, а другой спихнул сковородку, причем все сало опрокинулось в огонь, и снова величественно взгромоздился на свой трон, не обращая внимания ни на заглушенные всхлипывания ребенка, ни на воркотню старухи, чей ужин сгорал великолепным белым пламенем.
Trouillefou made a sign, and the duke, the emperor, and the passed masters of pickpockets, and the isolated robbers, came and ranged themselves around him in a horseshoe, of which Gringoire, still roughly held by the body, formed the centre.	Труйльфу подал знак, и герцог, император, мазурики и домушники выстроились полумесяцем, в центре которого стоял Гренгуар, все еще находившийся под крепкой охраной.
It was a semicircle of rags, tatters, tinsel, pitchforks, axes, legs staggering with intoxication, huge, bare arms, faces sordid, dull, and stupid.	Это было полукружие из лохмотьев, рубищ, мишуры, вил, топоров, голых здоровенных рук, дрожавших от пьянства ног, мерзких, осовелых, отупевших рож.
In the midst of this Round Table of beggary, Clopin Trouillefou,-as the doge of this senate, as the king of this peerage, as the pope of this conclave,-dominated; first by virtue of the height of his hogshead, and next by virtue of an indescribable, haughty, fierce, and formidable air, which caused his eyes to flash, and corrected in his savage profile the bestial type of the race of vagabonds.	Во главе этого "круглого стола" нищеты, словно дож этого сената, словно король этого пэрства, словно папа этого конклава, возвышался Клопен Труйльфу, - прежде всего благодаря высоте своей бочки, а затем благодаря грозному и свирепому высокомерию, которое, зажигая его взор, смягчало в его диком обличье животные черты разбойничьей породы.

One would have pronounced him a boar amid a herd of swine.	Это была голова вепря среди свиных рыл.
"Listen," said he to Gringoire, fondling his misshapen chin with his horny hand; "I don't see why you should not be hung.	-Послушай!- обратился он к Гренгуару, поглаживая жесткой рукой свой уродливый подбородок. - Я не вижу причины, почему бы нам тебя не повесить.
It is true that it appears to be repugnant to you; and it is very natural, for you bourgeois are not accustomed to it. You form for yourselves a great idea of the thing.	Правда, тебе это, по-видимому, противно, но это вполне понятно: вы, горожане, к этому не привыкли и воображаете, что это невесть что!
After all, we don't wish you any harm.	Впрочем, мы тебе зла не желаем.
Here is a means of extricating yourself from your predicament for the moment.	Вот тебе средство выпутаться.
Will you become one of us?"	Хочешь примкнуть к нашей братии?
The reader can judge of the effect which this proposition produced upon Gringoire, who beheld life slipping away from him, and who was beginning to lose his hold upon it.	Легко представить себе, какое действие произвело это предложение на Гренгуара, уже утратившего надежду сохранить свою жизнь и готового сложить оружие.
He clutched at it again with energy.	Он живо ухватился за него.
"Certainly I will, and right heartily," said he.	- Конечно, хочу, еще бы! - воскликнул он.
"Do you consent," resumed Clopin, "to enroll yourself among the people of the knife?"	- Ты согласен вступить в братство коротких клинков? - продолжал Клопен.
"Of the knife, precisely," responded Gringoire.	- Да, именно в братство коротких клинков, -ответил Гренгуар.
"You recognize yourself as a member of the free bourgeoisie?" added the King of Thunes.	- Признаешь ли ты себя членом общины вольных горожан? - спросил король Алтынный.
"Of the free bourgeoisie."	- Да, признаю себя членом общины вольных горожан.
"Subject of the Kingdom of Argot?"	- Подданным королевства Арго?
"Of the Kingdom of Argot."	-Да.
"A vagabond?"	- Бродягой?
"A vagabond."	- Бродягой.
"In your soul?" "In my soul."	- От всей души.
"I must call your attention to the fact," continued the king, "that you will be hung all the same."	- Имей в виду, - заметил король, - что все равно ты будешь повешен.
"The devil!" said the poet.	- Черт возьми! - воскликнул поэт.
"Only," continued Clopin imperturbably, "you will be hung later on, with more ceremony, at the expense of the good city of Paris, on a handsome stone gibbet, and by honest men.	- Разница заключается в том, - невозмутимо продолжал Клопен, - что ты будешь повешен несколько позже, более торжественно, за счет славного города Парижа, на отличной каменной виселице и порядочными людьми.
That is a consolation."	Это все-таки утешение.
"Just so," responded Gringoire.	- Да, конечно, - согласился Гренгуар.

"There are other advantages.	- У тебя будут и другие преимущества.
In your quality of a high-toned sharper, you will not have to pay the taxes on mud, or the poor, or lanterns, to which the bourgeois of Paris are subject."	В качестве вольного горожанина ты не должен будешь платить ни за чистку и освещение улиц, ни жертвовать в пользу бедных, а каждый парижанин вынужден это делать.
"So be it," said the poet. "I agree.	- Аминь, - ответил поэт, - я согласен.
I am a vagabond, a thief, a sharper, a man of the knife, anything you please; and I am all that already, monsieur, King of Thunes, for I am a philosopher; et omnia in philosophia, omnes in philosopho continentur,-all things are contained in philosophy, all men in the philosopher, as you know."	Я бродяга, арготинец, вольный горожанин, короткий клинок и все, что вам угодно. Всем этим я был уже давно, ваше величество, король Алтынный, ибо я философ. А, как вам известно, et omma in philosophia, omnes in philosopho contmentur.
The King of Thunes scowled.	Король Алтынный насупился.
"What do you take me for, my friend?	- За кого ты меня принимаешь, приятель?
What Hungarian Jew patter are you jabbering at us?	Что ты там болтаешь на арго венгерских евреев?
I don't know Hebrew.	Я не говорю по-еврейски.
One isn't a Jew because one is a bandit. I don't even steal any longer. I'm above that; I kill.	Я больше не граблю, я выше этого, я убиваю.
Cut-throat, yes; cutpurse, no."	Перерезать горло - да, а срезать кошелек - нет!
Gringoire tried to slip in some excuse between these curt words, which wrath rendered more and more jerky.	Гренгуар силился вставить какие-то оправдания в этот поток слов, которым гнев придавал все большую отрывистость.
"I ask your pardon, monseigneur. It is not Hebrew; 'tis Latin."	- Простите меня, ваше величество, - бормотал он, - я говорил по-латыни, а не по-еврейски.
"I tell you," resumed Clopin angrily, "that I'm not a Jew, and that I'll have you hung, belly of the synagogue, like that little shopkeeper of Judea, who is by your side, and whom I entertain strong hopes of seeing nailed to a counter one of these days, like the counterfeit coin that he is!"	- А я тебе говорю, - с запальчивостью возразил Клопен, - что я не еврей, и прикажу тебя повесить, отродье синагоги, вместе вот с этим ничтожным иудейским торгашом, который торчит рядом с тобой и которого я надеюсь вскоре увидеть пригвожденным к прилавку, как фальшивую монету!
So saying, he pointed his finger at the little, bearded Hungarian Jew who had accosted Gringoire with his facitote caritatem, and who, understanding no other language beheld with surprise the King of Thunes's ill-humor overflow upon him.	С этими словами он указал пальцем на низенького бородатого венгерского еврея, который докучал Гренгуару своим facitote caritatem, а теперь, не разумея иного языка, изумленно взирал на короля Алтынного, не понимая, чем вызвал его гнев.
At length Monsieur Clopin calmed down.	Наконец, его величество Клопен успокоился.
"So you will be a vagabond, you knave?" he said to our poet.	- Итак, прощелыга, - обратился он к нашему поэту, - ты хочешь стать бродягой?
"Of course," replied the poet.	- Конечно, - ответил поэт.
"Willing is not all," said the surly Clopin; "good will doesn't put one onion the more into the soup, and 'tis good for nothing except to go to Paradise with; now, Paradise and the thieves' band are two different things.	- Хотеть - этого еще мало, - грубо ответил Клопен. - Хорошими намерениями похлебки не, сдобришь, с ними разве только в рай попадешь. Но рай и Арго - вещи разные.

In order to be received among the thieves, you must prove that you are good for something, and for that purpose, you must search the manikin."	Чтобы стать арготинцем, надо доказать, что ты на что-нибудь годен. Вот попробуй, обшарь чучело.
"I'll search anything you like," said Gringoire.	- Я обшарю кого вам будет угодно, - ответил Гренгуар.
Clopin made a sign.	Клопен подал знак.
Several thieves detached themselves from the circle, and returned a moment later.	Несколько арготинцев вышли из полукруга и вскоре вернулись.
They brought two thick posts, terminated at their lower extremities in spreading timber supports, which made them stand readily upon the ground; to the upper extremity of the two posts they fitted a cross-beam, and the whole constituted a very pretty portable gibbet, which Gringoire had the satisfaction of beholding rise before him, in a twinkling.	Они притащили два столба с лопатообразными подпорками у основания, которые придавали им устойчивость, и с поперечным брусом сверху. Все в целом представляло прекрасную передвижную виселицу, и Гренгуар имел удовольствие видеть, как ее воздвигли перед ним в мгновение ока.
Nothing was lacking, not even the rope, which swung gracefully over the cross-beam.	Все в этой виселице было в исправности, даже веревка, грациозно качавшаяся под перекладиной.
"What are they going to do?" Gringoire asked himself with some uneasiness.	"Зачем они все это мастерят?" - с некоторым беспокойством подумал Гренгуар.
A sound of bells, which he heard at that moment, put an end to his anxiety; it was a stuffed manikin, which the vagabonds were suspending by the neck from the rope, a sort of scarecrow dressed in red, and so hung with mule-bells and larger bells, that one might have tricked out thirty Castilian mules with them.	Звон колокольчиков, раздавшийся в эту минуту, положил конец его тревоге. Звенело чучело, подвешенное бродягами за шею к виселице: это было нечто вроде вороньего пугала, наряженного в красную одежду и увешанного таким множеством колокольчиков и бубенчиков, что их хватило бы на украшение упряжки тридцати кастильских мулов.
These thousand tiny bells quivered for some time with the vibration of the rope, then gradually died away, and finally became silent when the manikin had been brought into a state of immobility by that law of the pendulum which has dethroned the water clock and the hour-glass.	Некоторое время, пока веревка раскачивалась, колокольчики звенели, затем стали постепенно затихать и, когда чучело, подчиняясь закону маятника, вытеснившего водяные и песочные часы, повисло неподвижно, совсем замолкли.
Then Clopin, pointing out to Gringoire a rickety old stool placed beneath the manikin,-"Climb up there."	Клопен указал Гренгуару на старую, расшатанную скамью, стоявшую под чучелом: - Ну, влезай!
"Death of the devil!" objected Gringoire; "I shall break my neck.	- Черт побери! - воспротивился Гренгуар. - Ведь я могу сломать себе шею.
Your stool limps like one of Martial's distiches; it has one hexameter leg and one pentameter leg."	Ваша скамейка хромает, как двустишие Марциала: размер одной ноги у нее - гекзаметр, другой - пентаметр.
"Climb!" repeated Clopin.	- Влезай! - повторил Клопен.
Gringoire mounted the stool, and succeeded, not without some oscillations of head and arms, in regaining his centre of gravity.	Гренгуар взобрался на скамью и, пробалансировав, обрел, наконец, равновесие.
"Now," went on the King of Thunes, "twist your right foot round your left leg, and rise on the tip of your left foot."	- А теперь, - продолжал король Арго, - зацепи правой ногой левое колено и стань на носок левой ноги.

"Monseigneur," said Gringoire, "so you absolutely insist on my breaking some one of my limbs?"	-Ваше величество! - взмолился Гренгуар. - Вы непременно хотите, чтобы я повредил себе что-нибудь.
Clopin tossed his head.	Клопен покачал головой.
"Hark ye, my friend, you talk too much.	- Послушай, приятель, ты слишком много болтаешь!
Here's the gist of the matter in two words: you are to rise on tiptoe, as I tell you; in that way you will be able to reach the pocket of the manikin, you will rummage it, you will pull out the purse that is there,-and if you do all this without our hearing the sound of a bell, all is welname = "note" you shall be a vagabond.	Вот в двух словах, что от тебя требуется: ты должен, как я уже говорил, стать на носок левой ноги; в этом положении ты дотянешься до кармана чучела, обшаришь его и вытащишь оттуда кошелек. Если ты изловчишься сделать это так, что ни один колокольчик не звякнет, -твое счастье: ты станешь бродягой.
All we shall then have to do, will be to thrash you soundly for the space of a week."	Тогда нам останется только отлупить тебя хорошенько, на что уйдет восемь дней.
"Ventre-Dieu! I will be careful," said Gringoire.	-Черт возьми! - воскликнул Гренгуар. - Придется быть осторожным!
"And suppose I do make the bells sound?"	А если колокольчики зазвенят?
"Then you will be hanged.	- Тогда тебя повесят.
Do you understand?"	Понимаешь?
"I don't understand at all," replied Gringoire.	- Ничего не понимаю, - ответил Гренгуар.
"Listen, once more.	- Ну так слушай же!
You are to search the manikin, and take away its purse; if a single bell stirs during the operation, you will be hung.	Ты обшаришь это чучело и вытащишь у него из кармана кошелек; если в это время звякнет хоть один колокольчик, ты будешь повешен.
Do you understand that?"	Понял?
"Good," said Gringoire; "I understand that.	- Да, ваше величество, понял.
And then?"	Ну, а если нет?
"If you succeed in removing the purse without our hearing the bells, you are a vagabond, and you will be thrashed for eight consecutive days.	- Если тебе удастся выкрасть кошелек так, что никто не услышит ни звука, тогда ты - бродяга, и в продолжение восьми дней сряду мы будем тебя лупить.
You understand now, no doubt?"	Теперь, я надеюсь, ты понял?
"No, monseigneur; I no longer understand.	- Нет, ваше величество, я опять ничего не понимаю.
Where is the advantage to me? hanged in one case, cudgelled in the other?"	В чем же мой выигрыш, коли в одном случае я буду повешен, в другом - избит?
"And a vagabond," resumed Clopin, "and a vagabond; is that nothing?	- А в том, что ты станешь бродягой, - возразил Клопен. - Этого, по-твоему, мало?
It is for your interest that we should beat you, in order to harden you to blows."	Бить мы тебя будем для твоей же пользы, это приучит тебя к побоям.
"Many thanks," replied the poet.	- Покорно благодарю, - ответил поэт.

"Come, make haste," said the king, stamping upon his cask, which resounded like a huge drum! "Search the manikin, and let there be an end to this!	- Ну, живей! - закричал король, топнув ногой по бочке, загудевшей, словно огромный барабан. -Обшарь чучело, и баста!
I warn you for the last time, that if I hear a single bell, you will take the place of the manikin."	Предупреждаю тебя в последний раз: если звякнет хоть один бубенец, будешь висеть на его месте.
The band of thieves applauded Clopin's words, and arranged themselves in a circle round the gibbet, with a laugh so pitiless that Gringoire perceived that he amused them too much not to have everything to fear from them.	Банда арготинцев, покрыв слова Клопена рукоплесканиями и безжалостно смеясь, выстроилась вокруг виселицы. Тут Гренгуар понял, что служил им посмешищем и, следовательно, мог ожидать от них чего угодно.
No hope was left for him, accordingly, unless it were the slight chance of succeeding in the formidable operation which was imposed upon him; he decided to risk it, but it was not without first having addressed a fervent prayer to the manikin he was about to plunder, and who would have been easier to move to pity than the vagabonds.	Итак, не считая слабой надежды на успех в навязанном ему страшном испытании, уповать ему было больше не на что. Он решил попытать счастья, но предварительно обратился с пламенной мольбой к чучелу, которое намеревался обобрать, ибо ему казалось, что легче умилостивить его, чем бродяг.
These myriad bells, with their little copper tongues, seemed to him like the mouths of so many asps, open and ready to sting and to hiss.	Мириады колокольчиков с крошечными медными язычками представлялись ему мириадами разверстых змеиных пастей, готовых зашипеть и ужалить его.
"Oh!" he said, in a very low voice, "is it possible that my life depends on the slightest vibration of the least of these bells?	- О! - пробормотал он. - Неужели моя жизнь зависит от малейшего колебания самого крошечного колокольчика?
Oh!" he added, with clasped hands, "bells, do not ring, hand-bells do not clang, mule-bells do not quiver!"	О! - молитвенно сложив руки, произнес он. -Звоночки, не трезвоньте, колокольчики, не звените, бубенчики, не бренчите!
He made one more attempt upon Trouillefou.	Он предпринял еще одну попытку переубедить Труйльфу.
"And if there should come a gust of wind?"	- А если налетит порыв ветра? - спросил он.
"You will be hanged," replied the other, without hesitation.	-Ты будешь повешен, - без запинки ответил тот.
Perceiving that no respite, nor reprieve, nor subterfuge was possible, he bravely decided upon his course of action; he wound his right foot round his left leg, raised himself on his left foot, and stretched out his arm: but at the moment when his hand touched the manikin, his body, which was now supported upon one leg only, wavered on the stool which had but three; he made an involuntary effort to support himself by the manikin, lost his balance, and fell heavily to the ground, deafened by the fatal vibration of the thousand bells of the manikin, which, yielding to the impulse imparted by his hand, described first a rotary motion, and then swayed majestically between the two posts.	Видя, что ему нечего ждать ни отсрочки, ни промедления, ни возможности как-либо отвертеться, Гренгуар мужественно покорился своей участи. Он обхватил правой ногой левую, стал на левый носок и протянул руку; но в ту самую минуту, когда он прикоснулся к чучелу, тело его, опиравшееся лишь на одну ногу, пошатнулось на скамье, которой тоже не хватало одной ноги; чтобы удержаться, он невольно ухватился за чучело и, потеряв равновесие, оглушенный роковым трезвоном множества колокольчиков, грохнулся на землю; чучело от толчка сначала описало круг, затем величественно закачалось между столбами.
"Malediction!" he cried as he fell, and remained as though dead, with his face to the earth.	-Проклятие!- воскликнул, падая, Гренгуар и остался лежать, уткнувшись носом в землю, неподвижный, как труп.

Meanwhile, he heard the dreadful peal above his head, the diabolical laughter of the vagabonds, and the voice of Trouillefou saying,-	Он слышал зловещий трезвон над своей головой, дьявольский хохот бродяг и голос Труйльфу:
"Pick me up that knave, and hang him without ceremony."	- Ну-ка, подымите этого чудака и повесьте его без проволочки.
He rose.	Гренгуар встал.
They had already detached the manikin to make room for him.	Чучело уже успели отцепить и освободили для него место.
The thieves made him mount the stool, Clopin came to him, passed the rope about his neck, and, tapping him on the shoulder,-	Арготинцы заставили его влезть на скамью. К Гренгуару подошел сам Клопен и, накинув ему петлю на шею, потрепал его по плечу:
"Adieu, my friend.	- Прощай, приятель!
You can't escape now, even if you digested with the pope's guts."	Теперь, будь в твоем брюхе кишки самого папы, тебе не выкрутиться!
The word "Mercy!" died away upon Gringoire's lips.	Слово "пощадите" замерло на устах Гренгуара.
He cast his eyes about him; but there was no hope: all were laughing.	Он растерянно огляделся. Никакой надежды: все хохотали.
"Bellevigne de l'Etoile," said the King of Thunes to an enormous vagabond, who stepped out from the ranks, "climb upon the cross beam."	- Бельвинь де Летуаль! - обратился король Арго к отделившемуся от толпы верзиле. - Полезай на перекладину.
Bellevigne de l'Etoile nimbly mounted the transverse beam, and in another minute, Gringoire, on raising his eyes, beheld him, with terror, seated upon the beam above his head.	Бельвинь де Летуаль проворно вскарабкался на поперечный брус виселицы, и мгновение спустя Гренгуар, посмотрев вверх, с ужасом увидел, что Бельвинь примостился на перекладине над его головой.
"Now," resumed Clopin Trouillefou, "as soon as I clap my hands, you, Andry the Red, will fling the stool to the ground with a blow of your knee; you, Fran?ois Chante-Prune, will cling to the feet of the rascal; and you, Bellevigne, will fling yourself on his shoulders; and all three at once, do you hear?"	- Теперь, - сказал Клопен Труйльфу, - ты, Андри Рыжий, как только я хлопну в ладоши, вышибешь коленом у него из-под ног скамейку, ты, Франсуа ШантПрюн, повиснешь на ногах этого прощелыги, а ты, Бельвинь, прыгнешь ему на плечи, да все трое разом. Слышали?
Gringoire shuddered.	Гренгуар содрогнулся.
"Are you ready?" said Clopin Trouillefou to the three thieves, who held themselves in readiness to fall upon Gringoire.	- Ну, поняли? - спросил Клопен трех арготинцев, готовых ринуться на Гренгуара, словно пауки на муху.
A moment of horrible suspense ensued for the poor victim, during which Clopin tranquilly thrust into the fire with the tip of his foot, some bits of vine shoots which the flame had not caught. "Are you ready?" he repeated, and opened his hands to clap.	Несчастная жертва переживала ужасные мгновения, пока Клопен спокойно подталкивал ногою в огонь несколько еще не успевших загореться прутьев виноградной лозы. - Поняли? -повторил он и уже хотел хлопнуть в ладоши.
One second more and all would have been over.	Еще секунда - и все было бы кончено.
But he paused, as though struck by a sudden thought.	Но вдруг он остановился, точно осененный какойто мыслью.
"One moment!" said he; "I forgot!	- Постойте! - воскликнул он. - Чуть не забыл!..

It is our custom not to hang a man without inquiring whether there is any woman who wants him.	По нашему обычаю, прежде чем повесить человека, мы спрашиваем, не найдется ли женщины, которая захочет его взять.
Comrade, this is your last resource.	Ну, дружище, это твоя последняя надежда.
You must wed either a female vagabond or the noose."	Тебе придется выбрать между потаскушкой и веревкой.
This law of the vagabonds, singular as it may strike the reader, remains to-day written out at length, in ancient English legislation. (See Burington's Observations.)	Этот цыганский обычай, сколь ни покажется он странным читателю, весьма пространно описывается в старинном английском законодательстве. О нем можно справиться в Заметках Берингтона.
Gringoire breathed again. This was the second time that he had returned to life within an hour. So he did not dare to trust to it too implicitly.	Гренгуар перевел дух: но в течение получаса он уже второй раз возвращался к жизни, стало быть, особенно доверять этому счастью он не смел.
"Hol?!" cried Clopin, mounted once more upon his cask, "hol?! women, females, is there among you, from the sorceress to her cat, a wench who wants this rascal?	- Эй! - крикнул Клопен, снова взобравшись на бочку. - Эй! Бабье, девки! Найдется ли среди вас- будь то ведьма или ее кошка - какая-нибудь потаскушка, которая пожелала бы взять его себе?
Hol?, Colette la Charonne! Elisabeth Trouvain! Simone Jodouyne! Marie Pi?debou! Thonne la Longue! B?rarde Fanouel! Michelle Genaille! Claude Ronge-oreille! Mathurine Girorou!-Hol?!	Эй, Колета Шарон, Элизабета Трувен, Симона Жодуин, Мари Колченогая, Тони Долговязая, Берарда Фануэль, Мишель Женайль, Клодина Грызи-Ухо, Матюрина Жирору!
Isabeau-la-Thierrye!	Эй, Изабо ла Тьери!
Come and see!	Глядите сюда!
A man for nothing!	Мужчина задаром!
Who wants him?"	Кто хочет?
Gringoire, no doubt, was not very appetizing in this miserable condition.	По правде сказать, Гренгуар представлял собой малопривлекательное зрелище в том плачевном состоянии, в каком он находился.
The female vagabonds did not seem to be much affected by the proposition.	Женщины отнеслись равнодушно к этому предложению.
The unhappy wretch heard them answer:	Бедняга слышал, как они ответили:
"No! no! hang him; there'll be the more fun for us all!"	"Нет, лучше повесьте. Тогда мы все получим удовольствие".
Nevertheless, three emerged from the throng and came to smell of him.	Три особы женского пола, однако, отделились от толпы и подошли посмотреть на него.
The first was a big wench, with a square face.	Первая была толстуха с квадратным лицом.
She examined the philosopher's deplorable doublet attentively.	Она внимательно оглядела жалкую куртку философа.
His garment was worn, and more full of holes than a stove for roasting chestnuts.	Его камзол был до такой степени изношен, что на нем было больше дыр, чем в сковородке для жаренья каштанов.
The girl made a wry face.	Девушка скорчила гримасу.

"Old rag!" she muttered, and addressing Gringoire, "Let's see your cloak!"	- Рвань! - пробурчала она. - А где твой плащ? -спросила она Гренгуара.
"I have lost it," replied Gringoire.	- Я потерял его.
"Your hat?"	- А шляпа?
"They took it away from me."	- У меня ее отняли.
"Your shoes?"	- А башмаки?
"They have hardly any soles left."	- У них отваливаются подошвы.
"Your purse?"	- А твой кошелек?
"Alas!" stammered Gringoire, "I have not even a sou."	- Увы, - запинаясь, ответил Гренгуар, - у меня нет ни полушки.
"Let them hang you, then, and say 'Thank you!'" retorted the vagabond wench, turning her back on him.	- Ну так попроси, чтобы тебя повесили, да еще скажи спасибо! - отрезала она и повернулась к нему спиной.
The second,-old, black, wrinkled, hideous, with an ugliness conspicuous even in the Cour des Miracles, trotted round Gringoire.	Вторая - старая, смуглая, морщинистая, омерзительная нищенка, до того безобразная, что даже во Дворе чудес она составляла исключение, -покружила вокруг Гренгуара.
He almost trembled lest she should want him.	Ему даже стало страшно, что вдруг она пожелает его взять.
But she mumbled between her teeth, "He's too thin," and went off.	- Слишком тощий! - пробормотала она и отошла.
The third was a young girl, quite fresh, and not too ugly.	Третья была молоденькая девушка, довольно свеженькая и не слишком безобразная.
"Save me!" said the poor fellow to her, in a low tone.	"Спасите меня!" - шепнул ей бедняга.
She gazed at him for a moment with an air of pity, then dropped her eyes, made a plait in her petticoat, and remained in indecision.	Она взглянула на него с состраданием, затем потупилась, поправила складку на юбке и остановилась в нерешительности.
He followed all these movements with his eyes; it was the last gleam of hope.	Он следил за всеми ее движениями: это была его последняя надежда.
"No," said the young girl, at length, "no! Guillaume Longuejoue would beat me."	"Нет, - проговорила она. - Нет, Гильом Вислощекий меня поколотит".
She retreated into the crowd.	И она замешалась в толпу.
"You are unlucky, comrade," said Clopin.	- Ну, приятель, тебе не везет, - заметил Клопен.
Then rising to his feet, upon his hogshead. "No one wants him," he exclaimed, imitating the accent of an auctioneer, to the great delight of all; "no one wants him? once, twice, three times!" and, turning towards the gibbet with a sign of his hand, "Gone!"	Поднявшись во весь рост на своей бочке, он, всем на забаву, крикнул, подражая тону оценщика на аукционе: - Никто не желает его приобрести? Раз, два, три! Затем повернулся лицом к виселице и, кивнув головой, добавил: - Остался за вами!
Bellevigne de l'Etoile, Andry the Red, Fran?ois Chante-Prune, stepped up to Gringoire.	Бельвинь де Летуаль, Андри Рыжий и Франсуа Шант-Прюн снова приблизились к Гренгуару.
At that moment a cry arose among the thieves:	В эту минуту среди арготинцев раздался крик:
"La Esmeralda!	- Эсмеральда!