На дороге - английский и русский параллельные тексты

We smelled our clothes deeply.	Мы обнюхали нашу одежду.
"You know, I'm beginning to like this smell," said Stan.	- А знаете, этот запах мне начинает нравиться, -сказал Стэн.
"I can't smell myself any more."	- По крайней мере, я уже не чувствую своего собственного.
"It's a strange, good smell," said Dean.	- Запах непривычный, но неплохой, - согласился Дин.
"I'm nor. going to change my shirt till Mexico City, I want to take it all in and remember it."	- Пожалуй, я не сменю майку до самого Мехико, хочу изучить этот запах и хорошенько его запомнить.
So off we roared again, creating air for hot. caked faces.	И мы с грохотом помчались дальше, подставив сотворенному нами ветерку свои пылающие от жары, одеревенелые лица.
Then the mountains loomed ahead, all green.	Потом впереди замаячили горы, сплошь зеленые.
After this climb we would be on the great central plateau again and ready to roll ahead to Mexico City.	Одолев этот подъем, мы вновь попадем на огромное центральное плато, откуда прямая дорога в Мехико.
In no time at all we soared to an elevation of five thousand feet among misty passes that overlooked steaming yellow rivers a mile below.	В мгновение ока взлетели мы на высоту пяти тысяч футов над уровнем моря и понеслись меж окутанных туманом ущелий, склоны которых возвышались над струящимися далеко внизу желтыми речными потоками.
It was the great River Moctezuma.	Это была великая река Моктесума.
The Indians along the road began to be extremely weird.	Теперь встречавшиеся на дороге индейцы были похожи на жителей потустороннего мира.
They were a nation in themselves, mountain Indians, shut off from everything else but the Pan-American Highway. They were short and squat and dark, with bad teeth; they carried immense loads on their backs.	Это был народ, замкнувшийся в себе, горные индейцы, отрезанные от всего на свете, кроме Панамериканского шоссе: низкорослые, коренастые смуглые люди со скверными зубами. Многие несли на спине тяжелую поклажу.
Across enormous vegetated ravines we saw patchworks of agriculture on steep slopes.	На крутых склонах гор, за громадными, одетыми в буйные заросли ущельями виднелись клочки возделанной земли.
They walked up and down those slopes and worked the crops.	Индейцы карабкались вверх и сползали вниз по этим склонам, обрабатывая посевы.
Dean drove the car five miles an hour to see.	Чтобы все как следует рассмотреть, Дин снизил скорость до пяти миль в час.
"Whooee, this I never thought existed!"	- Ого-го! Вот уж не думал, что такое бывает!
High on the highest peak, as great as any Rocky Mountain peak, we saw bananas growing.	На вершине самой высокой горы, не уступавшей ни одной из вершин Скалистых гор, мы увидели банановые деревья.
Dean got out of the car to point, to stand around rubbing his belly.	Дин вылез из машины, показал их нам и застыл на месте, почесывая живот.

We were on a ledge where a little thatched hut suspended itself over the precipice of the world.	Мы остановились на горном уступе, к краю которого, над самой мировой пропастью, прилепилась крытая соломой лачужка.
The sun created golden hazes that obscured the Moctezuma, now more than a mile below.	Солнце сотворило золотистую дымку, которая скрыла от нас оставшуюся на невероятной глубине Моктесуму.
In the yard in front of the hut a little three-year-old Indian girl stood with her finger in her mouth, watching us with big brown eyes.	Во дворике перед лачужкой стояла крошечная трехлетняя индианка. Засунув палец в рот, она смотрела на нас большими карими глазами.
"She's probably never seen anybody parked here before in her entire life!" breathed Dean.	- Может, она за всю свою жизнь ни разу не видела, как останавливается машина, - прошепталДин.
"Hel-lo, little girl.	- Привет, девочка!
How are you?	Как поживаешь?
Do you like us?"	Мы тебе нравимся?
The little girl looked away bashfully and pouted.	Девочка в смущении отвернулась и надула губы.
We began to talk and she again examined us with finger in mouth.	Мы говорили между собой, а она вновь принялась разглядывать нас, не вынимая пальца изо рта.
"Gee, I wish there was something I could give her!	- Вот досада! Совершенно нечего ей подарить!
Think of it, being born and living on this ledge - this ledge representing all you know of life.	Подумать только - родиться и жить на этом уступе... Всю свою жизнь ничего, кроме этого уступа, не знать.
Her father is probably groping down the ravine with a rope and getting his pineapples out of a cave and hacking wood at an eighty-degree angle with all the bottom below.	Отец ее обвязывается, наверно, веревкой и ощупью спускается вниз, лазает по пещерам за ананасами да стоит над этой бездной под углом градусов в восемьдесят и рубит сучья да ветки.
She'll never, never leave here and know anything about the outside world.	Она никогда не уедет отсюда, никогда ничего не узнает о внешнем мире.
It's a nation.	Вот это народ!
Think of the wild chief they must have!	Воображаю, какой у них должен быть дикий вождь!
They probably, off the road, over that bluff, miles back, must be even wilder and stranger, yeah, because the Pan-American Highway partially civilizes this nation on this road.	А в нескольких милях от дороги, вон за тем утесом, люди наверняка еще более дикие и чудные. А как же! Ведь Панамериканское шоссе приносит этому придорожному народу хоть какую-то цивилизацию.
Notice the beads of sweat on her brow," Dean pointed out with a grimace of pain.	Смотрите, какие капли пота у нее на лбу. - Со страдальческой гримасой Дин показал на девочку.
"It's not the kind of sweat we have, it's oily and it's always there because it's always hot the year round and she knows nothing of non-sweat, she was born with sweat and dies with sweat."	- Мы так не потеем, этот пот - маслянистый, он никогда не высохнет, потому что здесь всегда, круглый год жарко, и она не представляет себе, что можно не потеть, она вспотела, когда родилась, и умрет в поту.

The sweat on her little brow was heavy, sluggish; it didn't run; it just stood there and gleamed like a fine olive oil.	- Крупные капли пота на лобике девочки не стекали вниз, а застыли там, казалось, навсегда, поблескивая на солнце, словно чистое оливковое масло.
"What that must do to their souls!	- Как же это должно действовать на их души!
How different they must be in their private concerns and evaluations and wishes!"	Как же их глубоко запрятанные тревоги, взгляды и желания должны быть не похожи на наши!
Dean drove on with his mouth hanging in awe, ten miles an hour, desirous to see every possible human being on the road.	- Дин вновь сел за руль и, приоткрыв в благоговейном страхе рот, повел машину со скоростью десять миль в час, стремясь не пропустить на дороге ни одной живой души.
We climbed and climbed.	Мы взбирались все выше и выше.
As we climbed, the air grew cooler and the Indian girls on the road wore shawls over their heads and shoulders.	А чем выше мы поднимались, тем прохладнее становился воздух. Вскоре мы увидели на обочине укутанных в шали индианок.
They hailed us desperately; we stopped to see.	Они отчаянно пытались привлечь к себе наше внимание. Мы остановились.
They wanted to sell us little pieces of rock crystal.	Оказалось, что они хотят продать нам кусочки горного хрусталя.
Their great brown, innocent eyes looked into ours with such soulful intensity that not one of us had the slightest sexual thought about them; moreover they were very young, some of them eleven and looking almost thirty.	В устремленных на нас взглядах больших невинных карих глаз было такое неподдельное волнение, что ни у кого из нас не шевельнулось по отношению к ним ни одной грешной мысли. К тому же они были очень юны - некоторым было лет по одиннадцать, хоть по виду и можно было дать все тридцать.
"Look at those eyes!" breathed Dean.	- Посмотрите на эти глаза! - прошептал Дин.
They were like the eyes of the Virgin Mother when she was a child.	Быть может, такими же глазами смотрела на мир Богородица, когда была ребенком.
We saw in them the tender and forgiving gaze of Jesus.	В них нам привиделся нежный и всепрощающий взгляд Иисуса.
And they stared unflinching into ours. We rubbed our nervous blue eyes and looked again. Still they penetrated us with sorrowful and hypnotic gleam.	И этот пристальный взгляд был устремлен прямо в наши бегающие голубые глаза, которые мы то и дело протирали, но, сколько ни смотрели, не могли отделаться от ощущения, что в самую душу нам проник скорбный гипнотический свет.
When they talked they suddenly became frantic and almost silly.	Стоило, однако, девочкам заговорить, как они вдруг показались нам суетливыми, назойливыми, даже слабоумными.
In their silence they were themselves.	Лишь погруженные в молчание, они были самими собой.
"They've only recently learned to sell these crystals, since the highway was built about ten years back - up until that time this entire nation must have been silent!"	- Они только недавно научились торговать горным хрусталем, ведь шоссе провели лет десять назад... а до тех пор весь народ, наверное, был бессловесным.
The girls yammered around the car.	Девочки с причитаниями обступили машину.

One particularly soulful child gripped at Dean's sweaty arm. She yammered in Indian.	Одна из них, совсем наивное дитя, вцепилась в потную руку Дина и жалобно лепетала что-то по-индейски.
"Ah yes, ah yes, dear one," said Dean tenderly and almost sadly.	- Ах да. Да, милая, - сказал Дин с нежной грустью в голосе.
He got out of the car and went fishing around in the battered trunk in the back - the same old tortured American trunk - and pulled out a wristwatch. He showed it to the child.	Он выбрался из машины, обошел ее и, порывшись в обшарпанном чемодане - все в том же старом, многострадальном американском чемодане, -вытащил оттуда наручные часы и показал их девочке.
She whimpered with glee.	Та взвизгнула от восторга.
The others crowded around with amazement.	Остальные в изумлении столпились вокруг.
Then Dean poked in the little girl's hand for "the sweetest and purest and smallest crystal she has personally picked from the mountain for me."	Тогда Дин склонился над ладонью девочки в поисках "самого красивого, самого маленького и прозрачного хрусталика, который она сама нашла в горах для меня".
He found one no bigger than a berry. And he handed her the wristwatch dangling.	Он выбрал один, не больше ягодки, и отдал ей болтающиеся на ремешке часы.
Their mouths rounded like the mouths of chorister children.	Девочки стояли с круглыми ртами, словно певчие в детском хоре.
The lucky little girl squeezed it to her ragged breastrobes.	Маленькая счастливица крепко прижала добычу к прикрывающим грудь лохмотьям.
They stroked Dean and thanked him. He stood among them with his ragged face to the sky, looking for the next and highest and final pass, and seemed like the Prophet that had come to them.	Все благодарно гладили Дина, а он стоял среди них, подняв к небу свое обветренное лицо, отыскивал еще один, последний и самый высокий перевал и был похож в эту минуту на сошедшего к ним пророка.
He got back in the car.	Потом он вернулся в машину.
They hated to see us go.	Девочки никак не хотели нас отпускать.
For the longest time, as we mounted a straight pass, they waved and ran after us.	И бесконечно долго, пока мы взбирались на уходящий прямо вверх перевал, они бежали за нами и махали руками.
We made a turn and never saw them again, and they were still running after us.	Повернув наконец, мы навсегда потеряли их из виду, а они все продолжали бежать.
"Ah, this breaks my heart!" cried Dean, punching his chest.	- Прямо сердце разрывается! - вскричал Дин, стукнув себя кулаком в грудь.
"How far do they carry out these loyalties and wonders!	- До чего же могут дойти преданность и восторг!
What's going to happen to them?	Чем же это кончится?
Would they try to follow the car all the way to Mexico City if we drove slow enough?"	Неужели, ползи мы достаточно медленно, они бежали бы так до самого Мехико?
"Yes," I said, for I knew.	- Да! - ответил я, потому что ничуть в этом не сомневался.
We came into the dizzying heights of the Sierra Madre Oriental.	Мы добрались до головокружительных высот Сьерра-Мадре-Ориенталь.

The banana trees gleamed golden in the haze.	В легкой дымке золотисто поблескивали банановые деревья.
Great fogs yawned beyond stone walls along the precipice.	Густой туман жался к краю обрыва и каменистым склонам гор.
Below, the Moctezuma was a thin golden thread in a green jungle mat.	Далеко внизу Моктесума превратилась в тонкую золотую нить в зеленом ковре джунглей.
Strange crossroad towns on top of the world rolled by, with shawled Indians watching us from under hatbrims and rebozos.	Мимо проносились расположенные близ дорог, пересекающих крышу мира, загадочные городки, и закутанные в шали индейцы смотрели на нас, пряча взоры под полями шляп и rebozos.
Life was dense, dark, ancient.	Дремучие, темные, первобытные люди.
They watched Dean, serious and insane at his raving wheel, with eyes of hawks.	Ястребиными глазами наблюдали они за Дином, а он торжественно и неистово сжимал беснующийся руль.
All had their hands outstretched.	Все они тянули к нам руки.
They had come down from the back mountains and higher places to hold forth their hands for something they thought civilization could offer, and they never dreamed the sadness and the poor broken delusion of it.	Они спустились из затерянных в далеких горах селений, чтобы протянуть руку за тем, что, по их разумению, могла дать им цивилизация, им и не снилось, какое в ней царит глубокое уныние, сколько в ней жалких разбитых иллюзий.
They didn't know that a bomb had come that could crack all our bridges and roads and reduce them to jumbles, and we would be as poor as they someday, and stretching out our hands in the same, same way.	Они еще не знали, что существует бомба, которая в один миг может превратить в развалины все наши мосты и дороги, что настанет день, когда мы будем так же бедны, как они, и нам придется точно так же протягивать руки.
Our broken Ford, old thirties upgoing America Ford, rattled through them and vanished in dust.	Наш разбитый "форд", вознесшийся ввысь старенький "фордик" Америки тридцатых, прогромыхал мимо них и скрылся в облаке пыли.
We had reached the approaches of the last plateau.	Мы были уже на подступах к последнему плато.
Now the sun was golden, the air keen blue, and the desert with its occasional rivers a riot of sandy, hot space and sudden Biblical tree shade.	Солнечный свет отливал золотом, воздух был пронзительно-синим, а пустыня с ее редкими речушками - буйством раскаленных песчаных просторов, неожиданно прерываемым библейской сенью деревьев.
Now Dean was sleeping and Stan driving.	Дин уснул, и машину вел Стэн.
The shepherds appeared, dressed as in first times, in long flowing robes, the women carrying golden bundles of flax, the men staves.	Появились пастухи, одетые, как и в ветхозаветные времена, в длинные, падающие свободными складками хламиды. У женщин в руках были пучки золотистого льна, мужчины опирались на посох.
Under great trees on the shimmering desert the shepherds sat and convened, and the sheep moiled in the sun and raised dust beyond.	Усевшись в тени огромных деревьев среди искрящейся на солнце пустыни, пастухи вели неторопливые беседы, а за пределами этой тени маялись от жары, высоко вздымая пыль, овцы.

"Man, man," I yelled to Dean, "wake up and see the shepherds, wake up and see the golden world that Jesus came from, with your own eyes you can tell!"	- Старина, старина! - крикнул я Дину. - Проснись! Посмотри на этих пастухов, проснись и посмотри на тот благословенный мир, откуда явился Христос. Ты должен увидеть его своими глазами!
He shot his head up from the seat, saw one glimpse of it all in the fading red sun, and dropped back to sleep.	Он резко встрепенулся, оторвал голову от сиденья, окинул взглядом освещенную багровым закатным солнцем округу и вновь погрузился в сон.
When he woke up he described it to me in detail and said,	А проснувшись, подробно описал мне все, что увидел, и сказал:
"Yes, man, I'm glad you told me to look.	- Да, старина, хорошо, что ты меня разбудил.
Oh, Lord, what shall I do?	О господи, что мне делать?
Where will I go?"	Куда податься?
He rubbed his belly, he looked to heaven with red eyes, he almost wept.	- Он почесал живот, посмотрел воспаленными глазами на небеса и едва не разрыдался.
The end of our journey impended.	Близился конец нашего путешествия.
Great fields stretched on both sides of us; a noble wind blew across the occasional immense tree groves and over old missions turning salmon pink in the late sun.	По обе стороны дороги простирались бескрайние поля. Чудесный ветерок шелестел в ветвях изредка попадавшихся навстречу громадных деревьев и уносился к старым миссионерским церквушкам, оранжево-розовым в лучах заходящего солнца.
The clouds were close and huge and rose.	Порозовели и огромные низкие облака.
"Mexico City by dusk!"	- Мехико до темноты!
We'd made it, a total of nineteen hundred miles from the afternoon yards of Denver to these vast and Biblical areas of the world, and now we were about to reach the end of the road.	Мы одолели их, эти тысячу девятьсот миль, отделявших послеполуденные дворики Денвера от самых неоглядных ветхозаветных просторов мира сего, и уже почти достигли конца пути.
"Shall we change our insect T-shirts?"	- Может, сменить майки? Они же все в насекомых.
"Naw, let's wear them into town, hell's bells."	- Ни за что! Именно в них мы в город и въедем, черти его раздери!
And we drove into Mexico City.	И мы направились к Мехико.
A brief mountain pass took us suddenly to a height from which we saw all of Mexico City stretched out in its volcanic crater below and spewing city smokes and early dusklights.	Короткий горный перевал неожиданно вознес нас к самым небесам, откуда как на ладони был виден Мехико, раскинувшийся внизу, в своем вулканическом кратере, и извергающий прорезаемый ранними вечерними огнями дым большого города.
Down to it we zoomed, down Insurgentes Boulevard, straight toward the heart of town at Reforma.	И мы ринулись вниз, через бульвар Инсургентес, к самому сердцу города - к бульвару Реформа.
Kids played soccer in enormous sad fields and threw up dust.	На просторных и унылых площадках поднимала клубы пыли гонявшая в футбол детвора.
Taxi-drivers overtook us and wanted to know if we wanted girls.	Таксисты, поравнявшись с нами, желали узнать, не нужны ли нам девушки.

No, we didn't want girls now.	Нет, пока еще девушки нам не нужны.
Long, ragged adobe slums stretched out on the plain; we saw lonely figures in the dimming alleys.	На равнине потянулись бесконечные грязные трущобы. В тускнеющих закоулках меж глинобитных хижин виднелись одинокие фигуры.
Soon night would come.	Надвигалась ночь.
Then the city roared in and suddenly we were passing crowded cafes and theaters and many lights.	И тут город наполнился шумом, а мы неожиданно оказались среди переполненных кафе и театров, среди множества огней.
Newsboys yelled at us.	Отчаянно пытались докричаться до нас мальчишки - продавцы газет.
Mechanics slouched by, barefoot, with wrenches and rags.	Повсюду слонялись босоногие автомеханики, вооруженные гаечными ключами и ветошью.
Mad barefoot Indian drivers cut across us and surrounded us and tooted and made frantic traffic.	Шальные босоногие индейцы-шоферы проскакивали у нас под носом и, громко сигналя, окружали нас со всех сторон, создавая на дороге немыслимую неразбериху.
The noise was incredible.	Шум стоял невообразимый.
No mufflers are used on Mexican cars.	Глушителей на машинах в Мексике не признают.
Horns are batted with glee continual.	Там ни на миг не смолкают ликующие звуки гудков.
"Whee!" yelled Dean,	- Эй! - орал Дин.
"Look out!"	- Берегись!
He staggered the car through the traffic and played with everybody.	Врезавшись на полной скорости в гущу автомобилей, он включился в общую гонку.
He drove like an Indian.	С машиной он управлялся не хуже любого индейца.
He got on a circular glorietta drive on Reforma Boulevard and rolled around it with its eight spokes shooting cars at us from all directions, left, right, izquierda, dead ahead, and yelled and jumped withjoy.	Выбравшись на кольцевую "glorietta" - аллею, окаймляющую бульвар Реформа, он принялся носиться по ней, а со всех восьми сходящихся улиц на нас летели машины: слева, справа, опять izguierda и прямо в лоб. Дин вопил и подпрыгивал от восторга.
"This is traffic I've always dreamed of1 Everybody goes.'" An ambulance came balling through.	- Да я же о таком движении всю жизнь мечтал! Едут все! Вихрем промчалась карета "скорой помощи".
American ambulances dart and weave through traffic with siren blowing; the great world-wide Fellahin Indian ambulances merely come through at eighty miles an hour in the city streets, and everybody just has to get out of the way and they don't pause for anybody or any circumstances and fly straight through.	Американские кареты "скорой помощи" включают завывающие сирены и мечутся, пытаясь пробраться сквозь нескончаемый поток машин. Неподражаемая всемирная "скорая помощь" феллахских индейцев без оглядки мчит по улицам города со скоростью восемьдесят миль в час, успевай только ноги уносить, ведь она никогда, ни перед кем не остановится, а будет лишь лететь и лететь вперед.

We saw it reeling out of sight on skittering wheels in the breaking-up moil of dense downtown traffic.	И она на наших глазах, едва касаясь колесами земли, пробила себе дорогу сквозь немыслимую сумятицу городского транспорта и стремительно скрылась из виду.
The drivers were Indians.	Все водители были индейцы.
People, even old ladies, ran for buses that never stopped.	Пешеходы, не исключая старушек, бегом бежали за автобусами, которые никогда не останавливались.
Young Mexico City businessmen made bets and ran by squads for buses and athletically jumped them.	Начинающие дельцы Мехико-Сити, заключив пари, толпой догоняли автобусы и ловко вскакивали в них на ходу.
The bus-drivers were barefoot, sneering and insane, and sat low and squat in T-shirts at the low, enormous wheels.	Водители автобусов в майках с короткими рукавами, босоногие, насмешливые и взбалмошные, сидели внизу, едва различимые за низко расположенными баранками.
Ikons burned over them.	Над головами у них поблескивали образки.
The lights in the buses were brown and greenish, and dark faces were lined on wooden benches.	Свет в автобусах был тусклым и зеленоватым, а ряды деревянных скамеек занимали смуглолицые люди.
In downtown Mexico City thousands of hipsters in floppy straw hats and long-lapeled jackets over bare chests padded along the main drag, some of them selling crucifixes and weed in the alleys, some of them kneeling in beat chapels next to Mexican burlesque shows in sheds.	В центре Мехико по главной улице бродили тысячи хипстеров в соломенных шляпах с обвисшими полями и наброшенных на голое тело пиджаках с длинными лацканами. Одни торговали в переулочках распятиями и травкой, другие молились, стоя на коленях в ветхих часовенках, затесавшихся среди развалюх, где веселили публику мексиканские комедианты.
Some alleys were rubble, with open sewers, and little doors led to closet-size bars stuck in adobe walls.	Попадались переулочки, мощенные булыжником, с открытыми сточными канавами, низенькие двери вели в прилепившиеся к глинобитным домикам бары, своими размерами больше напоминавшие чуланы.
You had to jump over a ditch to get your drink, and in the bottom of the ditch was the ancient lake of the Aztec.	Желающему выпить приходилось прыгать через ров, а в глубинах этого рва таилось древнее озеро ацтеков.
You came out of the bar with your back to the wall and edged back to the street.	Выйдя же из бара, надо было прижаться спиной к стене и осторожно, бочком, пробираться назад к улице.
They served coffee mixed with rum and nutmeg.	Подавали там кофе, сдобренный ромом и мускатным орехом.
Mambo blared from everywhere.	Со всех сторон гремело мамбо.
Hundreds of whores lined themselves along the dark and narrow streets and their sorrowful eyes gleamed at us in the night.	Вдоль полутемных узких улочек выстроились сотни шлюх, и при взгляде на нас их глаза загорались в ночи скорбным светом.
We wandered in a frenzy and a dream.	Словно одержимые, блуждали мы по улицам и грезили наяву.

We ate beautiful steaks for forty-eight cents in a strange tiled Mexican cafeteria with generations of marimba musicians standing at one immense marimba - also wandering singing guitarists, and old men on corners blowing trumpets.	За сорок восемь центов мы полакомились замечательными бифштексами в чудном, отделанном кафелем мексиканском кафетерии, где у единственной громадной маримбы собралось несколько поколений музыкантов... А на улице - еще и бродячие певцы-гитаристы, и старики, на каждом углу дудящие в трубы.
You went by the sour stink of pulque saloons; they gave you a water glass of cactus juice in there, two cents.	Пойдя на запах кислятины, можно было попасть в забегаловку, где за два цента наливали большой стакан "пульке" - кактусового сока.
Nothing stopped; the streets were alive all night.	Веселье не прекращалось ни на минуту. Уличная жизнь не замирала до утра.
Beggars slept wrapped in advertising posters torn off fences.	Укутавшись в содранные с заборов афиши, спали нищие.
Whole families of them sat on the sidewalk, playing little flutes and chuckling in the night.	Но другие нищие сидели на тротуаре в окружении своих семей, поигрывая на дудочках и пересмеиваясь в ночи.
Their bare feet stuck out, their dim candles burned, all Mexico was one vast Bohemian camp.	Торчали наружу их босые ноги, горели тусклые свечи - Мехико был сплошным громадным цыганским табором.
On corners old women cut up the boiled heads of cows and wrapped morsels in tortillas and served them with hot sauce on newspaper napkins.	На каждом углу старушки отрезали от вареных коровьих голов лакомые кусочки, заворачивали их в тортильяс, сдабривали острым соусом и продавали на обрывках газеты.
This was the great and final wild uninhibited Fellahin-childlike city that we knew we would find at the end of the road.	Это был тот единственный, великий и буйный, по-детски наивный и не знающий запретов феллахский город, который мы и должны были отыскать в конце пути.
Dean walked through with his arms hanging zombie-like at his sides, his mouth open, his eyes gleaming, and conducted a ragged and holy tour that lasted till dawn in a field with a boy in a straw hat who laughed and chatted with us and wanted to play catch, for nothing ever ended.	Дин шел по этому городу, и руки его висели плетьми, как у зомби, рот был открыт, глаза сверкали, он был гидом в нашем сумбурном священном паломничестве, закончившемся только на рассвете, где-то в поле, в компании парня в соломенной шляпе, который беспрерывно болтал и смеялся и вдобавок порывался сыграть в мяч, потому что не было всему этому конца.
Then I got fever and became delirious and unconscious.	А потом у меня сделался сильный жар, я потерял сознание и начал бредить.
Dysentery.	Дизентерия.
I looked up out of the dark swirl of my mind and I knew I was on a bed eight thousand feet above sea level, on a roof of the world, and I knew that I had lived a whole life and many others in the poor atomistic husk of my flesh, and I had all the dreams.	А вынырнув из темного водоворота, в котором кружились мои мысли, я осознал, что кровать моя стоит на высоте восьми тысяч футов над уровнем моря, на крыше мира, осознал, что прожил в своей бренной атомистической оболочке целую жизнь, и даже не одну, и что перевидел уже все сны.
And I saw Dean bending over the kitchen table.	И тогда я увидел склонившегося над кухонным столом Дина.

It was several nights later and he was leaving Mexico City already.	Прошло несколько ночей, и он уже готовился покинуть Мехико.
"What you doin, man?" I moaned.	- Куда ты собрался, старина? - простонал я.
"Poor Sal, poor Sal, got sick.	- Бедняга Сал, бедняга Сал, взял да и заболел.
Stan'll take care of you.	Стэн о тебе позаботится.
Now listen to hear if you can in your sickness: I got my divorce from Camille down here and I'm driving back to Inez in New York tonight if the car holds out."	Послушай-ка внимательно, если, конечно, у тебя есть на это силы: я тут оформил развод с Камиллой и сегодня вечером еду в Нью-Йорк к Инес, только бы машина дотянула.
"All that again?" I cried.	- Все сначала?! - вскричал я.
"All that again, good buddy.	- Все сначала, дружище.
Gotta get back to my life.	Пора мне возвращаться к жизни.
Wish I could stay with you.	Жаль, что не могу остаться с тобой.
Pray I can come back."	Даст Бог, я еще вернусь.
I grabbed the cramps in my belly and groaned.	Почувствовав спазмы, я схватился за живот и застонал.
When I looked up again bold noble Dean was standing with his old broken trunk and looking down at me.	Когда я снова пришел в себя, отважный благородный Дин стоял со своим старым потрепанным чемоданом в руках и сверху смотрел на меня.
I didn't know who he was any more, and he knew this, and sympathized, and pulled the blanket over my shoulders.	Я больше не узнавал его, и он это знал и жалел меня; он натянул мне на плечи одеяло.
"Yes, yes, yes, I've got to go now.	- Да, да, да, мне пора.
Old fever Sal, good-by."	Старый больной Сал, прощай.
And he was gone.	И он ушел.
Twelve hours later in my sorrowful fever I finally came to understand that he was gone.	Только через двенадцать часов осознал я в своем горестном лихорадочном бреду, что он действительно уехал.
By that time he was driving back alone through those banana mountains, this time at night.	К тому времени он уже мчал в одиночестве обратной дорогой через те же банановые горы, только на этот раз ночью.
When I got better I realized what a rat he was, but then I had to understand the impossible complexity of his life, how he had to leave me there, sick, to get on with his wives and woes.	Когда мне стало лучше, до меня дошло, как гнусно он меня предал. Но потом мне пришлось понять и то, как невероятно запутанна его жизнь, и то, что он попросту не мог не бросить меня, больного, не мог не пуститься во все тяжкие со своими женами и прочими бедами.
"Okay, old Dean, I'll say nothing."	"Ладно, старина Дин, я тебе ничего не скажу".
PART FIVE	Часть пятая

Dean drove from Mexico City and saw Victor again in Gregoria and pushed that old car all the way to Lake Charles, Louisiana, before the rear end finally dropped on the road as he had always known it would.	Уехав из Мехико, Дин вновь наведался в Грегор ию к Виктору, а потом без остановок гнал свою старенькую машину до самого Лейк-Чарлза, Луизиана, где наконец оправдались его давнишние опасения: рухнула на дорогу вся задняя часть днища.
So he wired Inez for airplane fare and flew the rest of the way.	Поэтому он телеграфировал Инес, та выслала ему деньги на самолет, и остаток пути Дин проделал по воздуху.
When he arrived in New York with the divorce papers in his hands, he and Inez immediately went to Newark and got married; and that night, telling her everything was all right and not to worry, and making logics where there was nothing but inestimable sorrowful sweats, he jumped on a bus and roared off again across the awful continent to San Francisco to rejoin Camille and the two baby girls.	Как только он явился в Нью-Йорк со свидетельством о разводе в руках, они с Инес отправились в Ньюарк и поженились. И в ту же ночь, заявив ей, что все идет как нельзя лучше и ни к чему волноваться, и подкрепив свои слова логическими построениями, не содержавшими в себе ничего ценного, кроме прискорбного нетерпения, он вскочил в автобус и вновь помчался через весь величественный материк в Сан-Франциско - к Камилле и двум маленьким девочкам.
So now he was three times married, twice divorced, and living with his second wife.	Так что теперь он был трижды женат, дважды разведен и жил со второй женой.
In the fall I myself started back home from Mexico City and one night just over Laredo border in Dilley, Texas, I was standing on the hot road underneath an arc-lamp with the summer moths smashing into it when I heard the sound of footsteps from the darkness beyond, and lo, a tall old man with flowing white hair came clomping by with a pack on his back, and when he saw me as he passed, he said,	Осенью я и сам покинул Мехико и пустился в обратный путь, и вот, когда однажды ночью, уже переехав границу в Ларедо, я стоял в Дилли, штат Техас, на нагретой дороге под дуговой лампой, о которую бились летние мотыльки, из тьмы до меня донесся звук шагов - и что же! Тяжелой поступью ко мне приблизился высокий старик с развевающимися серебристыми волосами и с узлом за спиной. Увидев меня, он, не останавливаясь, произнес:
"Go moan for man," and clomped on back to his dark.	"Ступай, оплакивай человека" - и снова скрылся в своей тьме.
Did this mean that I should at last go on my pilgrimage on foot on the dark roads around America?	Значит ли это, что я должен был, по меньшей мере, отправиться странствовать пешком по темным дорогам Америки?
I struggled and hurried to New York, and one night I was standing in a dark street in Manhattan and called up to the window of a loft where I thought my friends were having a party.	С трудом отогнав от себя эту мысль, я поспешил в Нью-Йорк, и там как-то ночью я стоял на одной из темных улиц Манхэттена и, задрав голову кверху, пытался докричаться до окна чердачной квартирки, где, как полагал, гуляли на вечеринке мои друзья.
But a pretty girl stuck her head out the window and said,	Однако в окне появилась хорошенькая девушка, и она спросила:
"Yes?	-Да?
Who is it?"	Кто это?
"Sal Paradise," I said, and heard my name resound in the sad and empty street.	- Сал Парадайз, - ответил я и услышал, как мое имя эхом отдается на унылой пустынной улице.

"Come on up," she called.	- Поднимайтесь, - крикнула она.
"I'm making hot chocolate.," So I went up and there she was, the girl with the pure and innocent dear eyes that I had always searched for and for so long.	- Сейчас будет горячий шоколад. Я поднялся, а наверху меня ждала она - та самая девушка с простодушными, невинными и очаровательными глазами, которую я неустанно и так долго искал.
We agreed to love each other madly.	Мы страстно полюбили друг друга.
In the winter we planned to migrate to San Francisco, bringing all our beat furniture and broken belongings with us in a jalopy panel truck.	Зимой мы вознамерились погрузить нашу видавшую виды мебель и кое-что из вещей в какой-нибудь старенький фургончик и перебраться в Сан-Франциско.
I wrote to Dean and told him.	Я написал об этом Дину.
He wrote back a huge letter eighteen thousand words long, all about his young years in Denver, and said he was coming to get me and personally select the old truck himself and drive us home.	Ответил он объемистым, на восемнадцать тысяч слов, письмом, приписав в конце, что приедет за мной, сам подберет грузовичок и отвезет нас домой.
We had six weeks to save up the money for the truck and began working and counting every cent.	Для того чтобы скопить деньги на грузовичок, у нас оставалось еще шесть недель, мы устроились на работу и начали считать каждый цент.
And suddenly Dean arrived anyway, five and a half weeks in advance, and nobody had any money to go through with the plan.	Дин же неожиданно явился на пять с половиной недель раньше, и денег на осуществление нашего плана не было ни у кого.
I was taking a walk in the middle of the night and came back to my girl to tell her what I thought about during my, walk.	Глубокой ночью я вышел пройтись и вернулся к своей девушке рассказать ей, о чем думал во время прогулки.
She stood in the dark little pad with a strange smile.	Она стояла в нашей тесной темной комнатенке и странно улыбалась.
I told her a number of things and suddenly I noticed the hush in the room and looked around and saw a battered book on the radio.	Я успел наговорить ей кучу всякой всячины, прежде чем неожиданно заметил, что в комнате царит молчание, и тогда я огляделся по сторонам и увидел на радиоприемнике потрепанную книгу.
I knew it was Dean's high-eternity-in-the-afternoon Proust.	В ней я узнал Динова вековечного послеполуденного Пруста.
As in a dream I saw him tiptoe in from the dark hall in his stocking feet.	Точно во сне, я увидел, как Дин на цыпочках, в одних носках, выходит из темного коридора.
He couldn't talk any more.	Говорить он уже разучился.
He hopped and laughed, he stuttered and fluttered his hands and said,	Подпрыгивая и смеясь, заикаясь и возбужденно размахивая руками, он произносил:
"Ah - ah - you must listen to hear."	- Ах... ах... слушайте внимательно.
We listened, all ears.	- Мы обратились в слух.
But he forgot what he wanted to say.	Но он уже забыл, что хотел сказать.
"Really listen - ahem.	- Слушайте же... хм.
Look, dear Sal - sweet Laura - I've come - I'm gone -but wait - ah yes."	Видите, дорогой Сал... милая Лаура... я приехал... я уехал... нет, постойте... ах, да.

And he stared with rocky sorrow into his hands.	- И он с бесконечной грустью уставился на свои руки.
"Can't talk no more - do you understand that it is - or might be - But listen!"	- Я больше не а состоянии говорить... понимаете вы, что это такое... что это было бы... Но слушайте!
We all listened.	Мы все прислушались.
He was listening to sounds in the night.	Дин вслушивался в звуки ночи.
"Yes!" he whispered with awe.	- Да! - с трепетом в голосе прошептал он.
"But you see - no need to talk any more - and further."	- Но поймите... больше незачем говорить... и не о чем.
"But why did you come so soon, Dean?"	- А почему ты так рано приехал, Дин?
"Ah," he said, looking at me as if for the first time, "so soon, yes.	- Ах, - сказал он, взглянув на меня так, словно видел впервые, - так рано, да.
We - we'll know - that is, I don't know.	Мы... мы узнаем... то есть я не знаю.
I came on the railroad pass - cabooses - old hard-bench coaches - Texas - played flute and wooden sweet potato all the way."	Я приехал по бесплатному билету... в служебном вагоне... старые спальные вагоны с жесткими лавками Техас... всю дорогу играл на флейте и деревянной окарине.
He took out his new wooden flute.	Он достал свою новую деревянную флейту.
He played a few squeaky notes on it and jumped up and down in his stocking feet.	Подпрыгивая и одновременно дрыгая босыми ногами, он извлек из нее несколько писклявых пот.
"See?" he said.	- Видите? - сказал он.
"But of course, Sal, I can talk as soon as ever and have many things to say to you in fact with my own little bangtail mind I've been reading and reading this gone Proust all the way across the country and digging a great number of things I'll never have TIME to tell you about and we STILL haven't talked of Mexico and our parting there in fever - but no need to talk.	- Ну конечно же, Сал, я могу говорить ничуть не хуже, чем раньше, и мне надо многое тебе сказать, я всю дорогу читал и читал этого бесподобного Пруста и даже своим скудным умишком расчухал великое множество вещей, у меня просто не хватит времени о них тебе рассказать, а ведь мы до сих пор не поговорили о Мексике, о том, как мы там, в лихорадке, расстались... но незачем говорить.
Absolutely, now, yes?"	Теперь уже незачем, да?
"All right, we won't talk."	- Ладно, не будем.
And he started telling the story of what he did in LA on the way over in every possible detail, how he visited a family, had dinner, talked to the father, the sons, the sisters - what they looked like, what they ate, their furnishings, their thoughts, their interests, their very souls; it took him three hours of detailed elucidation, and having concluded this he said,	И Дин пустился в подробнейший рассказ о том, что делал по дороге в Лос-Анджелес, как навестил какую-то семью, пообедал, поговорил с отцом, сыновьями и сестрами - как они выглядели, что ели, какая у них в доме мебель, какие мысли, какие интересы и даже что творится у них в душе. На это обстоятельное исследование у него ушло три часа, а закончив, он сказал:

"Ah, but you see what I wanted to REALLY tell you -much later - Arkansas, crossing on train - playing flute - play cards with boys, my dirty deck - won money, blew sweet-potato solo - for sailors.	- Ах, но знаешь, что я на самом деле хотел тебе сказать... много позже... Арканзас... ехал в поезде... играл на флейте... играл с ребятами в карты, моей неприличной колодой... выиграл деньги, сыграл соло на окарине... для моряков.
Long long awful trip five days and five nights just to SEE you, Sal."	Долгий-долгий, тяжкий путь, пять дней и пять ночей, только чтобы повидать тебя, Сал.
"What about Camille?"	- А что Камилла?
"Gave permission of course - waiting for me.	- Разрешила, конечно... ждет меня.
Camille and I all straight forever-and-ever... "	У нас с Камиллой все путем на веки вечные...
"And Inez?"	- А Инес?
"I - I - I want her to come back to Frisco with me live other side of town - don't you think?	- Я... я... хочу, чтобы она уехала со мной в Фриско и поселилась на другом конце города... как ты думаешь?
Don't know why I came."	Не знаю, зачем я приехал.
Later he said in a sudden moment of gaping wonder,	Позже, неожиданно придя в крайнее изумление, он сказал:
"Well and yes, of course, I wanted to see your sweet girl and you - glad of you - love you as ever."	- Ну да, конечно, я хотел повидать тебя и твою милую девушку... рад за тебя... и все так же тебя люблю.
He stayed in New York three days and hastily made preparations to get back on the train with his railroad passes and again recross the continent, five days and five nights in dusty coaches and hard-bench crummies, and of course we had no money for a truck and couldn't go back with him.	Он пробыл в Нью-Йорке три дня, поспешно собираясь в обратный путь на поезде по своим бесплатным билетам, снова пять дней и пять ночей трястись через весь материк в пыльных, обшарпанных вагонах с жесткими лавками, а у нас, конечно, не было денег на грузовик, и мы не могли с ним поехать.
With Inez he spent one night explaining and sweating and fighting, and she threw him out.	С Инес он провел одну ночь. Пытаясь объясниться и обливаясь потом, он затеял драку, и она вышвырнула его вон.
A letter came for him, care of me.	На мой адрес пришло для него письмо.
I saw it.	Я прочитал его.
It was from Camille.	Оно было от Камиллы.
"My heart broke when I saw you go across the tracks with your bag.	"Мое сердце разрывалось на части, когда я смотрела, как ты идешь со своей сумкой через пути.
I pray and pray you get back safe... I do want Sal and his friend to come and live on the same street... I know you'll make it but I can't help worrying - now that we've decided everything... Dear Dean, it's the end of the first half of the century.	Я все время молюсь, чтобы ты вернулся невредимый... Я правда хочу, чтобы Сал и его подружка приехали и поселились на нашей улице... Я знаю, ты все сделаешь как надо, но все равно волнуюсь - теперь, когда мы все решили... Дин, любимый, подошла к концу первая половина столетия.
Welcome with love and kisses to spend the other half with us.	Мы все любим тебя и целуем и просим вторую половину провести вместе с нами.

We all wait for you. [Signed] Camille, Amy, and Little Joanie."	Мы все ждем тебя. Камилла, Эми и малышка Джоани".
So Dean's life was settled with his most constant, most embittered, and best-knowing wife Camille, and I thanked God for him.	Вот и наладилась у Дина семейная жизнь с самой верной, самой многострадальной и самой проницательной из его жен - Камиллой, и я возблагодарил за него Бога.
The last time I saw him it was under sad and strange circumstances.	В последний раз я увидел его при странных и грустных обстоятельствах.
Remi Boncœur had arrived in New York after having gone around the world several times in ships.	Совершив несколько кругосветных плаваний на разных кораблях, в Нью-Йорк приехал Реми Бонкур.
I wanted him to meet and know Dean.	Я хотел познакомить его с Дином.
They did meet, but Dean couldn't talk any more and said nothing, and Remi turned away.	Они все-таки встретились, но Дин совсем разучился говорить и не произнес ни слова, а Реми отвернулся.
Remi had gotten tickets for the Duke Ellington concert at the Metropolitan Opera and insisted Laura and I come with him and his girl.	Реми достал билеты на концерт Дюка Эллингтона в Метрополитен-опера и уговорил нас с Лаурой пойти вместе с ним и девушкой.
Remi was fat and sad now but still the eager and formal gentleman, and he wanted to do things the right way, as he emphasized.	К тому времени Реми стал толстым и грустным, однако оставался все тем же энергичным и педантичным джентльменом и хотел, чтобы все происходило - и неустанно на это упирал -надлежащим образом.
So he got his bookie to drive us to the concert in a Cadillac.	Вот и на концерт нас должен был отвезти в "кадиллаке" его букмекер.
It was a cold winter night.	Был холодный зимний вечер.
The Cadillac was parked and ready to go.	"Кадиллак" уже был готов тронуться со стоянки.
Dean stood outside the windows with his bag, ready to go to Penn Station and on across the land.	А Дин стоял с сумкой за окошком машины, готовый тронуться в свой путь - на Пенсильванский вокзал, а потом через всю страну.
"Good-by, Dean," I said.	- Прощай, Дин, - сказал я.
"I sure wish I didn't have to go to the concert."	- Поверь, мне и самому жаль, что приходится тащиться на этот концерт.
"D'you think I can ride to Fortieth Street with you?" he whispered.	- Как по-твоему, могу я с вами доехать до Сороковой улицы? - шепнул он мне.
"Want to be with you as much as possible, m'boy, and besides it's so durned cold in this here New Yawk... " I whispered to Remi.	- Хочется побыть с тобой подольше, дружище, к тому же в этом вашем Нью-Йо-ооке чертовски холодно. Я пошептался с Реми.
No, he wouldn't have it, he liked me but he didn't like my idiot friends.	Но куда там! Этого он ни за что бы не потерпел. Ко мне-то он был расположен, однако моих идиотских друзей не выносил.
I wasn't going to start all over again ruining his planned evenings as I had done at Alfred's in San Francisco in 1947 with Roland Major.	Я же вовсе не собирался вновь рушить его серьезные планы на вечер, что сделал уже однажды на пару с Роландом Мейджором у "Альфреда" в Сан-Франциско в сорок седьмом.

"Absolutely out of the question, Sal!"	- Об этом не может быть и речи, Сал!
Poor Remi, he had a special necktie made for this evening; on it was painted a replica of the concert tickets, and the names Sal and Laura and Remi and Vicki, the girl, together with a series of sad jokes and some of his favorite sayings such as	Бедняга Реми! Специально для того вечера он заказал галстук, расписанный копией билетов на концерт, именами "Сал", "Лаура", "Реми" и "Вики" - его девушка, - а заодно целым набором жалких шуточек с кое-какими из его любимых присловий типа
"You can't teach the old maestro a new tune."	"Не учите старого маэстро новому мотиву".
So Dean couldn't ride uptown with us and the only thing I could do was sit in the back of the Cadillac and wave at him.	Вот почему Дин и не мог поехать с нами в сторону окраины, а мне оставалось лишь махать ему рукой с заднего сиденья "кадиллака".
The bookie at the wheel also wanted nothing to do with Dean.	Букмекер, сидевший за рулем, тоже не желал связываться с Дином.
Dean, ragged in a moth-eaten overcoat he brought specially for the freezing temperatures of the East, walked off alone, and the last I saw of him he rounded the corner of Seventh Avenue, eyes on the street ahead, and bent to it again.	И Дин, оборванный, в своем изъеденном молью пальто, которое он взял с собой на случай восточных холодов, зашагал прочь один. Я еще видел, как, дойдя до угла Седьмой авеню, он устремил взгляд на лежащую впереди улицу, а потом все-таки повернул.
Poor little Laura, my baby, to whom I'd told everything about Dean, began almost to cry.	Бедняжка Лаура, моя малютка, которой я много рассказывал о Дине, едва не расплакалась.
"Oh, we shouldn't let him go like this.	- Ах, нельзя было так его отпускать.
What'll we do?"	Что же делать?
Old Dean's gone, I thought, and out loud I said,	Вот и нет старины Дина, подумал я, а вслух сказал:
"He'll be all right."	- С ним ничего не случится.
And off we went to the sad and disinclined concert for which I had no stomach whatever and all the time I was thinking of Dean and how he got back on the train and rode over three thousand miles over that awful land and never knew why he had come anyway, except to see me.	И тогда мы отправились на скучный, никчемный концерт, от которого я не получил никакого удовольствия, потому что только и думал что о Дине, о том, как он снова садится в поезд и катит три с лишним тысячи миль через всю эту внушающую страх страну, так и не поняв, зачем вообще приезжал, разве что повидать меня.

So in America when the sun goes down and I sit on the old broken-down river pier watching the long, long skies over New Jersey and sense all that raw land that rolls in one unbelievable huge bulge over to the West Coast, and all that road going, all the people dreaming in the immensity of it, and in Iowa I know by now the children must be crying in the land where they let the children cry, and tonight the stars'll be out, and don't you know that God is Pooh Bear? the evening star must be drooping and shedding her sparkler dims on the prairie, which is just before the coming of complete night that blesses the earth, darkens all rivers, cups the peaks and folds the final shore in, and nobody, nobody knows what's going to happen to anybody besides the forlorn rags of growing old, I think of Dean Moriarty, I even think of Old Dean Moriarty the father we never found, I think of Dean Moriarty.

И вот в Америке, когда заходит солнце, и я сижу на старом, заброшенном речном молу, вглядываясь в необъятные небеса над Нью-Джерси, и ощущаю всю эту суровую страну, которая единой выпуклой громадой поворачивается в сторону Западного побережья, ощущаю всю бегущую вдаль дорогу, всех людей, видящих сны в этих бесконечных просторах, и знаю, что в Айове уже наверняка плачут дети - в той стране, где детям позволено плакать, - и что этой ночью не будет звезд - а известно ли вам, что Бог - это созвездие Медвежонка Пуха? - вечерняя звезда, должно быть, клонится к закату и роняет тускнеющие искорки своего света на прерию, а это всегда происходит перед самым наступлением ночи, которая освящает землю, опускается темной тучей на реки, окутывает горные вершины и нежно баюкает самый дальний берег, и ни один, ни один человек не знает, что, кроме жалких лохмотьев старости, ждет его впереди, я думаю о Дине Мориарти, я думаю даже о Старом Дине Мориарти - отце, которого мы так и не нашли.