Помоги проекту - поделись книгой:
И отцу, и матери было чуть более 65 лет; мать почти на полгода старше, однако теперь выглядела моложе своего мужа (раньше было наоборот). А, впрочем, довольно крепкие старички, да и старичками их можно назвать лишь с большой натяжкой, ведь оба сохраняли былую весёлость молодого, не слишком озабоченного характера, к тому же серьёзно из них никто пока не болел, только жили они одни, чему часто и сильно огорчались. Когда отец открыл дверь, сын тут же ощутил специфический, такой знакомый, такой свойский, но успевший стать чужим запах старой квартиры, с которым он прожил большую часть своей жизни.
– О! что ж ты не предупредил? Мать бы что-нибудь приготовила. Здравствуй, проходи, – отец быстро распахнул дверь, обеими руками пожал руку сыну, потом потрепал за плечо, однако смотрел с недоумением.
– Привет. Зачем сразу про еду-то? А где мать, кстати? – он присел на корточки развязывать шнурки. В углу у двери стояло много обуви, туда и свою определил.
– Вышла ненадолго, в магазин, скоро будет. – Пауза немного затянулась, пока Фёдор разувался и неспешно входил в комнату. Отец указал на старое тёмно-красное кресло с засаленными подлокотниками, с которого предварительно убрал оставленную им газету. – Садись. На обед останешься или просто забежал проведать?
– Останусь, почему нет, делать-то мне сегодня всё равно нечего. – В кресле было жёстко и неудобно.
– А почему раньше не заходил?
– Занят был, работа.
– Понятно, – протянул отец. – А почему один? у Анастасии свои дела, что ли?
– Да нет, – Фёдор немного поёрзал, – мы расстались. – Он начал было оглядываться вокруг, но буквально через мгновение перестал – всё оказалось совершенно по-прежнему.
– Плохо, – отец пристально посмотрел на него, потом отвернулся с налётом досады, будто его самого чего-то лишили, впрочем, здесь от него ничего не зависело, взял в руки газету, но быстро одёрнулся. – Опять? Бросаешься людьми направо и налево, – добавил он почему-то в сторону. Разговор с самого начала обещал быть натянутым и неинтересным.
– Это она меня бросила, – спокойным тоном произнёс Фёдор; стало ясно, что тем впереди ещё много.
– С чего вдруг? сделал что-то не то? Я, конечно, не хочу в ваши дела лезть, но нас ведь с матерью это тоже касается, – по-отечески заключил он.
– От чего же? секретов здесь никаких нет. Скорее, не сделал. Она замуж хотела.
– Нет, ты посмотри на неё, а! Хотела замуж за любимого человека. – Надо сказать, была у них одна семейная черта: время от времени среди туповатых рассуждательств нет-нет да и мелькала язвительная, почти жестокая ирония, задевающая человека за самое нутро, на которую он может откликнуться ничем иным, как горечью и злобой. Фёдор частенько в зрелом возрасте удивлялся, как мать могла так долго уживаться с отцом, и пришёл к выводу, что тут, видимо, было снисходительное смирение с её стороны.
– Я её не любил, с меня одного такого брака хватит.
– Знаешь что? – Отец заметно и вдруг разгорячился, уж очень живой оказалась для него эта тема, – любил-не любил, а одному-то гораздо хуже.
– Что? Хуже, – подтвердил сын, – но свободней.
– Трусоват ты, сынок. На что же тебе свобода в твои-то годы? – Разговор оживился так, будто не виделись они буквально со вчерашнего дня, а тут разом столько новостей.
– Не знаю. С чего, откуда ты этот вопрос выдрал? Раз есть, значит нужна.
– В том-то всё и дело, сорок лет мужику, а он всё в элементарных вещах разобраться не может, – это было явно лишнее, но очень уж сильно старик разозлился. Правда, через несколько мгновений он вспомнил, что сын к ним пришёл в первый раз за много месяцев и что ему самому, видимо, сейчас нелегко, вновь пристально посмотрел на него, но уже с жалостью, на которую только был способен в данный момент и которая, впрочем, самому Фёдору оказалась совершенно безразлична, и продолжил спокойным тоном. – Ладно. А как на работе? или тебя и оттуда выгнали?
– Нет, не выгнали, на работе всё нормально, – он был рад перемене темы. – Там-то что может произойти? Наоборот, повышение прочат, даже не знаю, что они во мне нашли. – Этим сообщением отец остался заметно доволен, про очередное повышение, а не недоумением сына, чем он может кого-то заинтересовать, но продолжать тему не стал, ему кое-что хотелось рассказать самому.
– А мы тут с матерью решили в нашем дачном доме перепланировку сделать. Ты его помнишь? Там можно спокойно пристроить две комнаты к длинной стене, той, что напротив от входа, да ещё кухню как-нибудь сбоку. Я решил сам спроектировать, не зря же всю жизнь расчётами занимаюсь, а для строительства, может, и наймём кого, только проблема есть, на соседний участок придётся чуть-чуть залезть. Надо будет с хозяином поговорить, он у него и так заброшен, только летом ездит малину собирать и всё, так что, возможно, продать согласится. Я вот только ещё не решил, стоит ли второй этаж делать, хочется, конечно, но дороговато выйдет; на днях походил, поузнавал, цены на стройматериалы сейчас кусаются. В общем расширим, благоустроим да туда жить переберёмся, по крайней мере, полгода с средины весны по середину осени там вполне комфортно и к природе ближе.
– А с квартирой что? Кстати, про здоровье забыл спросить.
– Нормально здоровье, жить и жить, но это ты как раз не кстати, до сих пор не привыкну, что меня про здоровье спрашивают, не такой уж я ещё старикашка. А квартира никуда не денется, вот тебя попросим иногда заезжать и всё. Думаю, не обременительно, да и красть тут особо нечего, никто не позарится. Там надо будет ещё сад облагородить, – это опять про дачный дом, – я уже решил кое-что в нём реорганизовать. Старые деревья, конечно, пусть остаются, просто глупо было бы их рубить, но вот на месте, где у нас сейчас малинник, посажу ещё четыре груши, пару яблонь и, наверно, три вишни, а его, если с соседом о продаже удастся договориться, целиком перенесу на другой участок, там ему самое место. Всё остальное, соток семь получается, под огород. Да, про забор забыл, забор обязательно надо будет укрепить, а то и новый натянуть, больно он проржавел, особенно столбики. – Казалось, отец разговаривает исключительно сам с собой, а ещё было видно, что пока всё это лишь проекты и реально делаться ничего не началось.
– Ладно, заезжать-то я буду, но с чего вы вдруг так решили? Если деньги нужны, то я с радостью, только скажите.
– Да не в деньгах дело. Тут сидишь в четырёх стенах: от кровати к столу, от стола к телевизору, от телевизора опять к кровати, вот и всё, а там-то хоть занятие какое, сад, огород, да ещё и воздух свежий, ну, ты понимаешь… – Фёдор не понимал, точнее, понимал, что отец чего-то не договаривает и начинает повторяться.
– Думаю, и здесь можно занятие себе подыскать.
– Можно, – отец, слегка сгорбившись в кресле, раздвинул брови и посмотрел куда-то в пустоту. – Я все пять лет после пенсии хотел не то чтобы открытие сделать, просто тема у меня была любимая, всю жизнь над ней думал (видимо, он говорил про физику. Кстати сказать, его знания в этом предмете выходили гораздо далее рамок школьного курса), с институтских лет. Там, понимаешь, есть одно фундаментальное уравнение, движение микрочастиц описывает, чьё, говорить не стану, тебе это всё равно ничего не скажет, которое может иметь различные способы решения или приближённого решения, кому что нужно. Вот и была у меня идейка именно в данном смысле: если кое-что выразить с помощью частных производных, можно получить некоторое общее решение, не сразу, конечно, но это уже сложно объяснить. Ну, значит, начал я его искать, однако какую бы пробную функцию не выбирал, полнейшая глупость получалась и безо всякого физического смысла, быть такого не может, короче говоря. Выходит блажь, мои фантазии, причём ещё юношеские, всю жизнь с ними пронянчился, ждал чего-то, обстоятельно к делу хотел подойти, а его-то совсем, дела этого, в действительности и не было никакого. А, главное, ведь настолько всё очевидно. Ты представляешь, что это такое? прожить всю жизнь с мыслью, будто у тебя припрятано кое-что очень важное, и ты один им обладаешь, а потом вдруг узнать, что оно всегда было лишь пустой иллюзией, – он смотрел в пол, качая головой. Здесь имелось два момента: во-первых, Фёдор, наконец, узнал, что и у его родителей, у отца, по крайней мере, были свои «тайные мысли», т.е. нечто вроде претензий; и, во-вторых, лишний раз убедился, насколько примитивно то, чем он сам занимается.
Вдруг в замке щёлкнул ключ, пришла мать.
– Петя, там погода такая хорошая, пойдём после обеда…
– У нас гости, – крикнул он ей прямо в прихожую, шумно повернувшись в кресле.
– Ой, здравствуй, сынок, – она быстро подошла к Фёдору босиком, не успев снять светлого весеннего плаща и косынки, он привстал, они обнялись. – А почему без Настеньки?
– Они расстались, она его бросила, он остаётся обедать, – выпалил отец разом все новости.
– Ох… Что ж это делается-то? Почему бросила? изменил ей, что ли? – промолвила она торопливо и без запинки.
– Нет, давай не сейчас, за обедом всё расскажу, – он сильно поморщился от последнего вопроса матери, а ещё и от того, что зря пообещал, ведь говорить об этом ему совсем не хотелось.
– Да и кто на тебя теперь позарится-то, – оба мужчины не ожидали такой реплики и с небольшим недоумением, впрочем, как и с лёгкой улыбкой, посмотрели на неё. – Ладно, пойду готовить.
– Слушай, ты помнишь Михаила Ивановича, – продолжал отец, – ну того, который у нас в школе математику преподавал. Он ещё каждый год ко мне на день рождения таскался, в последнее время только, как раз после пенсии, перестал, напивался в хлам, всё какие-то истории тебе рассказывал, весёлый такой, и жена у него примерно твоих лет, бывшая его ученица, кстати. Хе-хе.
– Да, помню что-то, смутно, правда. А что?
– С ним довольно скверный анекдотец приключился. Он же до недавнего времени так и продолжал работать, на покой не собирался, только после той комедии отправили его, наконец, на пенсию. Оказалось, что лет 8 назад сошёлся он с одной учительницей, иностранного языка, кажется, тогда она совсем молоденькой была, только из института, сейчас ей уже за 30. Хе-хе. Чем взял, не понятно, т.е. высокий, стройный, до сих пор, по-моему, гантели по утрам тягает, а раньше даже разряд по тяжёлой атлетике имел, волосы почти без проседи и т.п., однако возраст есть возраст.
– По-моему, он твой ровесник.
– Как же, на два года старше. Но дело не в этом. Приводит она (учительница эта, то бишь) прошлой осенью своего сынишку в школу, в первый класс, значит, а он – вылитый Михаил Иванович, никакой генетической экспертизы не надо, даже повадки те же, тот у нас всю жизнь был личностью специфической. Ха-ха. Шило-то в мешке не утаишь. Я уж не знаю, какие у них теперь там отношения, могла же она и в другую школу его определить. Сама, кажется, не замужем, терять нечего, а вот ему начали намекать недвусмысленно, да посмеиваться. Правда, его жена, когда узнала, видимо, и скандалов устраивать не стала, скорее всего, Михаил сам давно ей сознался. Кстати, говорят, даже подружилась с той учительницей, впрочем, это не точно. Тут другое интересно: своего ребёнка у них нет, а он ведь чуть ли не всем «по-дружески» разбалтывал, что, мол, такой вот здоровый, а детей иметь не может – неестественно, однако так и есть, самому удивительно. А здесь на тебе. Так что выходит благородно с его стороны было вести такие двусмысленные разговоры, жену, значит, оберегал, всю вину на себя брал, хотя, может, действительно ничего не знал. Ха-ха. Да, а из школы его тогда всё-таки выперли, т.е. сам ушёл, не выдержал, живут, по-моему, только на пенсию и на то, что дом в деревне дачникам на лето сдаю. А жена Михаила за всю жизнь ни дня не проработала, дурочка изнеженная, за то он её и полюбил, сам ведь наивный всю жизнь был, будто вчера родился.
– Да уж, помню я вашу школу, сколько таких историй слышал. Хорошо, меня догадались отдать в другую.
– Хе-хе, это точно. Но знаешь, когда припрёт, и не такое выдержишь. Думаешь, у нас с матерью выбор был, куда работать идти? Нет, он, конечно, существовал, правда, я уж и не помню названия того посёлка, кажется, в Якутии, куда нам предлагали переехать. Вырос бы ты среди оленей. Ха-ха. А тут хоть родители недалеко, да и привычное место, климат сносный, не то что там.
– Понятно. А ты откуда эту историю узнал-то? вы до сих пор с ним общаетесь?
– Общаемся, конечно, но узнали не от него, мать иногда в школу ходит, – отец на мгновение задумался, – видимо, ностальгирует.
Всё время их разговора на кухне поначалу гремели кастрюли и сковородки, потом что-то шипело и шкварчало, как только зазвенели чашки, тарелки, вилки, ложки, Фёдор с отцом, как по команде, пошли мыть руки. Помощи своей они и не думали предлагать, а смирно сидели в зале, поскольку знали, что её это начнёт только раздражать, ведь мать была очень ревнивой хозяйкой. Между прочим, как-то раз она сошлась с Настей на этой почве, однако вышел не конфликт, а полное взаимопонимание, после чего обе нашли друг в друге приятную собеседницу по столь интересовавшим темам.
В ванной разговор их продолжился о кое-каких давних знакомых, кто как устроился, кто где живёт и т.п., более для соблюдения ритуала, нежели из реального интереса. Между прочим, Фёдор упомянул о вчерашней встрече с Алексеем, что жизнь у него не сложилась (он особенно на это напирал), отец в свою очередь, как оказалось, прекрасно того помнил и хоть был к нему равнодушен, но пожалел. Однако, что старый институтский друг теперь состоит в браке с его бывшей женой и положении, в котором та находится, Фёдор вопреки намерению говорить не стал, равно как и об её отце. Ему почему-то показалось, что в этих фактах присутствует гнильца, ощущение коей усиливалось при родителях.
– Так почему же она ушла? – озабоченно спросила мать, когда все уселись за стол, стоявший у окна на кухне. Стены её были несколько лет назад отделаны кафелем с дурацкими зелёными цветочками, чем-то ей понравившимися, сама выбирала, однако теперь не смотря на, а, может, и благодаря еженедельным протираниям почему-то посиневшими и наводившими на присутствующих грусть и лёгкую меланхолию. Фёдор расположился ближе к двери, как это обычно бывало с давних пор, отец посередине, а мать с противоположного края, почти у самой стены.
Застолье получилось почти праздничным: ароматный мясной суп с целым букетом зелени, наскоро запечённая курица с чёрным молотым перцем, паприкой и ещё чем-то, пахнувшем как растёртый ореховый лист, два салата – один из свежих овощей, другой из всего понемногу, но более из консервированного зелёного горошка и ветчины, немного солёной лососины, немного копчёной колбасы, немного сыра. Сладкое в этом доме не очень любили, так что сегодня ограничились одним сливовым компотом. Жаль только, что Фёдор не имел особого вкуса в еде, чтобы по достоинству оценить произведения своей матери.
– Замуж хотела, а я не готов был на ней жениться.
– Нет, ты себе это вообще представляешь? – обратился отец исключительно к матери, разламывая над тарелкой кусок хлеба. – Мы-то с тобой думали, что Анастасия за него не пойдёт, а она, видимо, первой и решилась предложить, но он вдруг не готов оказался, а! Это после того, что прожили вместе четыре года, да и в его-то возрасте. Не готов он. И в кого ты такой пошёл? – заключил отец, вновь пристально глядя на сына. Пока тот говорил, Фёдор опять явственно осознал всю абсурдность своего поведения с Настей.
– Нам ведь внуков хочется, вот узнаешь ты в старости, как тяжело без внуков, да и она нам очень понравилась, что ж ты так с ней жестоко-то. Ведь наверняка не заслужила и хозяйкой была хорошей, и женой бы хорошей стала, и матерью. Может, можно ещё как-то всё исправить, а?
– Исправить?! Сейчас вот прямо так и начну вам всем тут угождать, и побоку мои собственные желания, – ответил Фёдор, разрезая свою порцию курицы, от которой ещё шёл пар. – Если я чего-то не хочу делать, я этого делать не буду, и не надо за меня думать, мне лучше знать, что этот брак кончился бы ничем как и предыдущий. – В юности он был довольно податлив в мелочах, но своеволен и упрям там, где речь заходила о чём-то существенном, по крайней мере, если ему это таковым казалось; родители переглянулись.
– Характер, конечно, вещь нужная, – несколько осадившись, сказал отец, – просто есть большие сомнения, что ты сам знаешь, чего хочешь. – Было совершенно очевидно, что они с матерью много об этом говорили.
– Нет, ты не подумай, сынок, мы ещё подождём, мы за тебя волнуемся, ведь при всех проблемах дети – это очень хорошо. Знаешь, как ты нас в детстве радовал, вроде бы и наш, но уже совсем отдельный человечек, да такой славный, свои сужденьица, взгляд на мир, вопросы постоянно задавал, даже иногда такие, что и родителей в тупик ставил детской рассудительностью, а мы и рады – вот, значит, подрастает. Игрушки тоже было приятно покупать и потом смотреть, как ты им радуешься, улыбаешься во весь ротик, ножками от счастья топаешь, даже не стараясь скрыть удовольствия. Да сколько таких моментов вспомнить можно, не перечесть. Я ведь хочу, чтобы и ты был счастлив, тебе и самому ребёнок нужен, только ты этого почему-то не понимаешь. Не надо, не злись, может, и понимаешь, только не нашёл пока достойной девушки, я ведь ничего. Но согласись, одному же плохо, даже вдвоём одним плохо, – тут она немного запнулась. Судя по всему, в последнее время они с отцом начали часто ссориться; последовала пауза, во время которой все трое молча жевали.
– Я ему уже сказал, что мы дачный дом хотим перестроить.
– Да, – рассеяно подтвердила она, и отец опять начал излагать свой план, будто желая кого-то постороннего в чём-то убедить, а мать только поддакивала.
«Неужели его так задела эта неудача?» – пронеслось у Фёдора в голове.
Когда их неспешная трапеза окончилась, он безо всяких сантиментов отрезал:
– Ну, всё, засиделся я с вами, а мне ещё кое-что сделать сегодня надо. – Фёдор встал из-за стола, вытирая рот салфеткой. – Как поедешь, дай знать, чтобы я не волновался, и если что надо, не стесняйся. Сам, конечно, не помогу, но оплатить сумею.
– Да нет, деньги не главная проблема, а вот руки бы не помешали, это ж само по себе очень даже интересно, надо только попробовать.
– Ты заходи к нам, сынок, сам понимаешь, рады мы тебе всегда. А вот насчёт Настеньки… Ладно, ладно, что уж теперь, не буду.
Прощаясь, они как будто немного стеснялись друг друга, у всех на душе было по-своему не по себе. Время вечернее, на горизонте нехотя засобирались тучи, Фёдор шёл, глубоко задумавшись, с ощущением полной незавершённости внутри, видимо, некоторые слова его родителей всё-таки достигли цели. Когда кондуктор протягивала ему сдачу от оплаты за проезд, он долго и рассеяно на неё смотрел, потом, спохватившись, взял деньги, и тут вдруг в голове у него возникла мысль: «Интересно, а кто из них умрёт первым?» Он будто её и не заметил. Весь остаток вечера просидел один дома, жалея всех вокруг и себя заодно, делать ничего не хотелось.
Перед глазами проходит ряд бессвязных воспоминаний, я предчувствую в них общий смысл, но выразить его не могу – фантазия, наитие и ничего более. В общем всё по-порядку. Помниться, на определённом этапе взросления, ещё подростком, я искренне полагал, что прекрасно представляю себе своё место в жизни, но, когда дело доходило до содержания, оно виделось очень смутно, многое полагалось само собой разумеющимся, без дальнейших обсуждений и конкретизации. Незавершённость заключалась в том, что, не задумываясь, чем следует заниматься в будущем, я, как мне казалось, прекрасно понимал, каким образом стану действовать, всё остальное – безразлично, ему предоставлялась абсолютная свобода от моей личности. Проще говоря, жизненный путь виделся мне не как ряд определённых обстоятельств, а как набор правил, по которым я буду себя вести. Именно себя я ставил на первое место, именно от меня, как полагал, зависит то, что и как со мной будет происходить. Иллюзия подчинённости реальности субъективным принципам – вполне естественное состояние юности, ограниченности суждений, недостатка опыта и проч., но у меня она носила фанатичный характер, а хуже всего то, что я до сих пор так и не избавился от остатков мелочного самолюбования. Слишком ли сознательно я превозносил собственную персону, или оно явилось следствием стечения разрозненных чувств, теперь уже неясно, но его содержание до сих пор не отстаёт от моего мироощущения ни на шаг. Забегая вперёд, отмечу, что некоторые мои действия на протяжении всей жизни несли отпечаток слепого юношеского эгоизма, но, с другой стороны, положа руку на сердце, если отбросить незрелые фантазии, можно сказать, что я был вполне цельным человеком, по крайней мере, так кажется на первый, второй и какой угодно взгляд. Судя по всему, именно поэтому сложно от него избавиться.
Значит личность моя сложилась давно, причём однобоко, по-дурацки и крайне неполно, а всё, что привнеслось в неё после, имело характер лишь внешнего дополнения. И немного о фантазиях: то, что они завлекали меня в недосягаемые, но крайне претенциозные дали, никак не сказывалось на том, каким я видел окружающий мир, и таким образом стали лишь дополнением, возрастным довеском, который и исчез в надлежащее время, вследствие чего романтизм молодости приобрёл у меня схематичный, будто и неживой характер, был только потому, что должен, просто так, для галочки.
А что потом? Когда возникала необходимость конкретных решений, я не заботился об их сути, более того, они принимались походя, я проходил мимо возможностей, которые в них заключались, не задумываясь об их важности. Общее направление хоть и существовало, но тоже навязывалось извне по остаточному принципу, а потому наитривиальнейшее из всех. А, собственно, почему нет? Сам я никаких интересов не проявлял, мне всё, ровным счётом всё казалось чем-то посторонним, казалось, что оно скоро пройдёт, и вот-вот начнётся настоящая жизнь, жизнь, по большому счёту, соответствующая моим субъективным представлениям о ней, моей личности, моему характеру. Но и её я не искал, а просто ждал, перекантовываясь сначала в школе, потом в институте, наконец, на работе, и головы не в состоянии поднять, чтобы посмотреть, подходит она или нет. Нет, так и не подошла. Благо, что я добросовестный человек, умею исполнять обязанности, и, когда надо, на своём настоять, а то валялся бы сейчас пьяный под забором, обиженный на весь мир за то, что он меня не понял, присочинил бы себе любовь к людям и свято в неё уверовал. Вот смеху бы было. Впрочем, ладно, не об этом сейчас. Дело в том и заключалось, что я не имел собственного содержания, а если и имел, то оказался не способен предать ему реальности. Но каково оно могло быть? какую получить реальность? Ну что ж, можно поговорить и о призвании, точнее, о его полном отсутствии.
Лётчиков и космонавтов опускаю, но где-то на втором курсе торгового возникло у меня желание заняться журналистикой: поездки, общение, признание, конечно, и проч. На данной мысли я продержался целых два курса, что вот закончу учёбу, и начну заново, а одно высшее образование, по крайней мере, у меня уже будет. Потом неожиданно на летней практике перед пятым курсом поумнел, ведь люди меня не особо интересовали, сопереживать я им не стремился и был ко всему в меру безразличен, и поездки, понятное дело, сразу же показались обременительными (кстати, ничего другого про журналистику я не знал, мол, едешь, разговариваешь, пишешь, в редакцию отсылаешь). Слава богу, перегорел. Далее настало время неопределённости, последний курс института и первые полтора года на работе, куда устроил меня бывший ученик отца, который был ему за что-то сильно благодарен. Запихнули, конечно же, в самый низ, и будь в моей жизни какие-нибудь устремления, я бы и месяца не выдержал, но их не было, так что проскочил, как говорится, не приходя в сознание. Скоро, правда, пошёл на повышение, но не всё ещё получалось. Затем, как ни странно, я захотел заняться психологией. Видимо, уже тогда лёгкие сомненьица насчёт смысла жизни во мне шевелились. Начал ходить на подготовительные курсы, закончил их, поступил заочно, заплатил за первый семестр и где-то в середине сессии с досадой на всё плюнул. Почему, не знаю, перспектива, вроде, была. Хотя нет, конечно, знаю, не моё это всё-таки было, ответов не давало, ждал не того, что получал. Потом опять наступила неопределённость, однако на работе к тому времени неплохо освоился, всё начало получаться, на том тогда и порешил, что не стоит более трепыхаться, раз уж так выходит. Можно испытывать сожаление по поводу неудавшихся планов, можно закрыть на них глаза, но, как оказалось, то, что на протяжении всей своей жизни я считал максимум чем-то побочным, стало мной самим, и мне остаётся лишь смотреть на получившуюся субстанцию со стороны.
Но где же обещанная себе вначале цельность характера? Трезво взглянув на вещи, я ощущаю лишь боль от невосполнимых потерь, и не того, что когда-то имел, но потерял, а того, что мог найти, но не нашёл и теперь вряд ли смогу обрести. Речь идёт не только о загубленных талантах, которые, хочется надеяться, у меня всё-таки имелись, но также о тех немногих моментах счастья, мимо которых я попросту прошёл. По всему выходит, что я пустая душонка, которую можно наполнить чем угодно. При этом я преспокойно буду смотреть, как мной манипулируют, наивно убеждая себя, что происходящее далеко от реальности, что меня, на самом деле, оно не касается, а просто… ну, в общем надо так… до поры до времени… А время проходит, ничего не вернёшь, да и возвращать не хочется, ведь ничего и не было, так только, детские игры, возня по-мелочи, пластмасса и картон. Злишься на себя, затем жалеешь, потом тешить надеждой на будущее, далее ещё что-нибудь, нет, не новое, вариация старого, но заканчиваешь ровно тем, с чего начал – пустотой бессмысленных лет. Я ведь ничего так толком до конца и не довёл, ничего в жизни не сделал (даже на работе единственная моя задача – лишь дать старт, а созидать, по сути, будут совершенно другие люди), промотался из стороны в сторону, впустую – вот и вся моя деятельность. Вот те же таланты: ну хоть что-нибудь выступило бы поярче, и стало понятно, куда двигаться дальше, но ведь нет же, нет, – всё со скрипом, скрежетом, грузно и неумело, к тому же внимание прыгает с одного на другое, ни на чём не останавливаясь. И о каком счастье можно говорить: потому и мимо прошёл, что не способен был его обрести.
Невесёлая получается картина, зато правдивая, лишь под вечер, в одиночестве, наверно, такие откровения удаются. Прошлым своим я явно не доволен, но что если в будущем произойдёт какая-нибудь трагическая случайность, от которых никто не застрахован? что мне останется? Я сейчас мало на что способен, как же тогда смогу с ней справиться? Такое впечатление, что я стою у двери, за которой простирается полнейшая неизвестность, и не в состоянии понять, стоит ли мне её открывать или нет. И что такого там может быть? Какое-нибудь откровение – вряд ли, не так скоро оно происходит; новый путь – скорее всего, но это лишь общая фраза, обтекающая пустоту и предающая ей определённую форму, обретя которую, она не перестаёт быть собой, а что там на самом деле, всё равно не понятно.
В последовавшие за тем несколько дней погода испортилась окончательно, накрапывал мелкий холодный дождь, пробиравший своим шелестом до костей, случались ливни, после них иногда выглядывало Солнце, но вскоре опять заволакивалось тучами, так что радостно засверкавшие было лужицы вновь принимали свою обыденную серость. Рутина брала своё, Фёдор прочно увяз в туманном забытье, нисколько не стараясь хоть немного взбодриться. Вокруг была грязь, лужи, слякоть, даже тротуары местами стали походить на просёлочные дороги. Правда, такие неудобства казались ему сущей мелочью, он обращал на что-то своё внимание только по ленивой обязанности не выпадать из круга обстоятельств, в которых пребывал. На этом фоне резко выделялось цветение некоторых растений. «Да, невесёлая у них любовь получается», – подумал он однажды, заметив мимоходом наивно распустившиеся непривлекательные цветы какой-то сорной травы, прильнувшие к металлической ограде прямо у входа в его подъезд. В их присутствии заключалась неуместность, казусность, почти шутовство природы, поскольку внешне время года так было похоже на осень, почему и цветение представлялось забавным анахронизмом, причудой одряхлевшей старости, но никак не всплеском жизни.
В это время Фёдор мало чем занимался, он автоматически делал то, к чему привык уже много лет, и ощущение зря растраченного времени постоянно сквозило в его душе. Не проходящая расслабленность и пустота, лёгкий холод во всём теле, внезапные эмоциональные всплески, но вялые, без каких-либо внешних проявлений, и ни на мгновение не оставляющая досада стали такой же частью его повседневной жизни, как мытьё рук перед едой. Вечерами он подолгу сидел и ждал, когда же, наконец, стемнеет, чтобы несколько погодя с полным правом пойти спать. Как-то раз Фёдор задумался над этим обстоятельством, но в итоге только пожал плечами и делать ничего не стал. Лишь однажды решил устроить маленький бунтик, просидев в выходной день до четырёх часов утра, потом раздосадовал на свою глупость, гневливо, брюзгливо и понарошку – театр одного актёра. Пожалуй, в нём таилось очень много отчаяния, но такого же оцепенелого, как и все остальные чувства, он не делал попыток от него избавиться, а просто жил как придётся, не рефлексируя, не ища, и, соответственно, не находя. Обычно внутренний мир людей на том этапе жизненного пути, на котором Фёдор сейчас пребывал, кажется чем-то цельным, единым, непроницаемым, особенно по неопытности, однако на поверку оказывается лишь вот этот самый хлам, пустота, бессмыслие и разброд, ничего примечательного. В этом особенно склонны заблуждаться любители «практической деятельности», т.е. те, кто в ней ничего не смыслит.
Однако свою роль его работа всё-таки играла, временами она отвлекала, заполняла душевную пустоту, ведь кое-что он в ней действительно любил, чего, тем не менее, было настолько мало, что на долгое время удовлетворения, оживления принести не могло. Фёдор мог часами сидеть за компьютером, составляя очередной второстепенный документ только потому, что ему удалось ухватить в нём саму суть той или иной мелкой проблемы, быть может, некогда отложенной по ненадобности в долгий ящик, досконально всё просчитать, да ещё и приплести в качестве справки статистику по аналогичным предприятиям развитых стран, что, кстати говоря, большой чести не делает. Этим он сам себе противоречил и загонял себя ещё глубже в тоску, отчаяние бессмысленностью жизни, подготовляя болезненный, почти полоумный прорыв. Однако внешне всё было в порядке, с коллегами он держался более или менее обычно, а если кто и удосуживался замечать некоторые перемены в его характере, то относил их на счёт усталости, ведь Фёдор уже третий год не брал отпуска, или одиночества – сплетничали везде и помногу. Его поведение выглядело вполне естественным, ведь ни с кем из коллег он намеренно старался близко не общаться, поскольку дружба с начальством могла быть не правильно истолкована, а с подчинёнными иногда приводила к излишней развязности, фамильярности с их стороны. Раньше он немного побаивался того, что на работе у него нет друзей и в трудную минуту никто не поддержит, однако твёрдо следовал своему принципу, и только совсем недавно осознал, что действовал абсолютно правильно, поскольку за редким исключением дружба между коллегами может быть лишь формальной, а посему принципиально ничего бы не изменилось. К тому же Фёдор никогда особо не заботился, каким предстаёт в глазах равных по службе или подчинённых, только начальства, но и тут держался с полной невозмутимостью, создавал иллюзию собственной значимости (удачно или нет – уже другой вопрос), результатом чего явилась невозможность каких бы то ни было личных отношений, его сослуживцам в голову не могло придти завести с ним беседу о семье, родителях, детях или хотя бы личных увлечениях, чему, как ни странно, тот был немало доволен. Да, собственно, и не работало с ним никаких интересных личностей, люди как люди, ничего выдающегося, хоть Фёдор и себя выдающимся тоже не считал. Ему даже приятно было осознавать, что к их личным заботам он не имеет никакого отношения. Это можно было бы счесть признаком мудрости, мол, что бы ни происходило, всё равно суета, если бы за ним не стояло элементарное малодушие и узость восприятия, превратившиеся в нелюдимость, пренебрежение человеком, которые тот научился тщательно скрывать за сдержанной добродушной улыбкой.
Между прочим, появилась у него странная привычка сидеть в темноте в своей идеально устроенной квартире и слушать, как капли дождя барабанят по подоконнику, что вполне невинно и можно счесть за причуду. Однако имелось и кое-что другое: иногда Фёдор бессознательно останавливался возле зеркала и некоторое время смотрел в него не отрываясь. Причиной тому было не довольно естественное желание иметь опрятный внешний вид, в зеркале он следил за своими жестами, мимикой, специально менял выражение лица и позу, вскидывал руки, пару раз начинал что-то неслышно декламировать. Действо продолжалось лишь несколько мгновений, после чего, будто очнувшись, он поправлял галстук или одёргивал рукава рубашки или делал что-нибудь другое над своей внешностью и поспешно отходил от него, как бы желая скрыть от самого себя то, что только что вытворял.
Наружности Фёдор был самой что ни на есть заурядной: лысоват (это у них семейное), брови густые, глаза серые, почти водянистые, поставлены несколько широко, нос самый обыкновенный, ноздри немного широковаты, губы тонкие, скулы слегка растянуты в стороны, из-за слабого подбородка овал лица будто обрывался книзу, однако в целом производил приятное, снисходительно-дружелюбное впечатление. Ростом он был не выше среднего, телосложением немого плотным, но не крепким и не рыхлым. Говорил обычно немного, в высказываниях на людях всегда старался быть взвешенным и осторожным, поэтому у многих, кто с ним общался впервые, могло создаться впечатление, что он несколько туповат, однако впоследствии все признавали его суждения вполне разумными. Это тоже относится к внешности, поскольку свои личные переживания, своё личное мнение, свою оценку Фёдор всегда оставлял при себе, создавал видимость человека и характера не выказывал, из-за чего несколько раз по непоследовательности выглядел очень глупо. Только вот взгляд редко кому подвластен. Прежде всего, он у него был разным: иногда рассеянным, иногда спокойным, бывало даже неприлично-тоскливым или же издевательски-насмешливым, а временами просто дерзким. Можно ли по нему было достоверно угадать его настроение, не понятно, видимо, иногда да, ведь, изменяясь, он сохранял в себе нечто неизбывное. Во всём, что Фёдор делал, в том, как общался с людьми, будто кирпич под штукатуркой, в последние годы начала обнаруживаться застенчивая самоуверенность его натуры, мол, я сам знаю, как лучше поступить, посему либо помогайте мне, либо не мешайте, из-за чего окружающие, знакомые с ним очень близко, иногда не замечали даже крупной лжи с его стороны, искренне надеясь, что впоследствии всё разъясниться. Он был весьма странным человеком, но все его странности воспринимались в том числе и им самим как нечто само собой разумеющееся, правда, до поры до времени.
Однако пока жизнь продолжалась. Временами Фёдор думал о своих родителях, иногда вспоминал тот несчастный дачный домик, который они с отцом начали сооружать очень давно, лет 30 назад. Каждый год на протяжении нескольких лет, уезжая летом на дачу, вся семья (в основном, конечно, отец) пилила доски, месила цемент, клала кирпич и т.д. Стройматериалы брались бог весть откуда, отец собирал их везде и всегда, за чем-то ездил в соседние города, проблемы случались даже с песком – его надо было везти из карьера за городом, а для этого нанять машину, в чём заключалось не малое затруднение. В общем крутился слишком живо для советской интеллигенции. Фёдор припоминал доски, державшие крышу, на которых стояло клеймо «Т-ский деревообрабатывающий комбинат. 1 класс», и детскому уму упорно казалось, они были предназначены для первого класса школы, в которой работали мама и папа, причём его фантазия иногда доходила до того, что он в ужасе представлял себе толпу родителей первоклассников, отбирающих у них новый дачный дом. Впрочем, в конце концов дома, разумеется, так и не получилось – просто сносный сарай. Бывало, отец с удовольствием поглядывал на недостроенное сооружение своими острыми, всегда готовыми рассмеяться глазами и что-то бормотал себе под нос. К тому моменту он практически облысел, тем страннее казался его большой мясистый нос на очень простом лице, постоянно покрытом мелкой жёсткой щетиной, в которой часто задерживались большие капли пота. Теперь к этому прибавились ещё морщины, да взгляд обезразличел, пусть иногда проступает в нём былой задор, однако недобрый, скабрёзный. Им обоим нравилось сидеть вечером за небольшим металлическим столиком, вкопанным ножками в землю посередине участка, и со всей серьёзностью рассуждать, что надо будет сделать завтра. Непонятно, действительно ли отец уже тогда воспринимал сына всерьёз либо это было просто игрой, но те их неспешные разговоры приносили обоим большое удовольствие. А вот спали все чуть ли не в палатках, по крайней мере, Фёдор отчётливо помнил какой-то шалаш, построенный то ли ему для игры, то ли действительно для проживания. Однако никто из них, похоже, не думал тогда о комфорте, они и без него были счастливы.
Мать в те дни успевала заниматься ещё и садом, приговаривая иногда «чтоб и Феденькиным деткам было из чего варенья варить», ездила по округе саженцы покупать, но с неизменной регулярностью утром, днём и вечером готовила еду (бог весть из чего) для «своих мужчин». Происходило это на электрической плитке, которую семья привозила из дома и которую ставили прямо на открытом воздухе. С помощью нехитрых приёмов отец (физик как-никак) подсоединял её к столбу линии электропередач – крайне легкомысленно, благо, что хорошо кончилось. Вскоре же им подвели нормальное электричество, так что лихачества с проводами продолжались недолго, хоть мать и успела понырять под ними не один десяток раз. Впрочем, делала она это без особого труда, поскольку всю жизнь оставалась худенькой и невысокой женщиной, говорила быстро, почти торопливо, но отчётливо произнося слова, имела живой и весёлый характер, казалось, ничто не могло сбить её с позитивного настроя. Возможно, такие женщины несколько однообразны в общении, после некоторого времени могут наскучить, а потом начать просто раздражать, однако именно своей внешней непосредственностью и непритязательностью она и привлекла отца, ведь красивой её никак нельзя было назвать, только в молодости, наверно, выглядела миленькой, не более, у парней точно успехом не пользовалась, но решила про себя не унывать по данному поводу, сосредоточиться на чём-то другом и проч. и проч. Тут вдруг подвернулся он. Поначалу мать пыталась им командовать, быть может, изобразить моральное превосходство, но отец умел пропустить подобные глупости мимо ушей. В конце концов они поняли, что стоят друг друга, на чём раз и навсегда успокоились. Правда, уже в то время у неё начали проявляться внешние признаки раннего старения: проседь в тёмно-русых волосах, которую она тщательно закрашивала; две морщинки вдоль невысокого выпуклого лба, морщинки вокруг узких карих глаз; по обеим сторонам маленького острого носа глубокие складки до опущенных вниз уголков тонких губ небольшого рта; а ещё немного обвислая, на вид сухая желтоватая кожа под вытянутым подбородком. Живость же характера мать не потеряла до сих пор, да и не случалось в её жизни перипетий, которые серьёзно могли бы утяжелить мировоззрение, точнее, не более, чем у всех.
Вспоминал Фёдор и Настю. С каждым днём черты её лица всё больше и больше ускользали из памяти, но фигура, интонация голоса, забота время от времени приходили ему на ум, особенно по ночам, когда за окном шёл дождь, а он, лёжа в постели, долго не мог уснуть. Образ недавней спутницы начал меркнуть, как-то раз Фёдор не смог вспомнить, какого цвета были у неё глаза. Впрочем, если бы случайно её где-нибудь встретил, то никогда бы мимо, не узнав, не прошёл. Так часто случается с не очень на первый взгляд эффектными, но красивыми женщинами, ведь запоминаются они, прежде всего, в частности, отдельными чертами лица, жестами, особенностями характера, особо выразительными частями тела, ведь бессознательно предполагается, что в целом о них уже всё известно, и в этом известном ничего сверхъестественного нет, что логично. Фёдор много раз передумывал произошедшую между ними последнюю сцену, чтобы «помахать кулаками после драки», насочинял множество реплик, которые ему следовало бы произнести, однако, в общем и целом понимая, как плохо с ней обошёлся, исход всегда оставлял тем же самым, и ничего тут не поделаешь.
И однажды, праздно сидя у окна в тёмной комнате с громыхающим телевизором, наблюдая последовательность, в которой зажигается свет в соседнем доме (а в этом, как ни странно, он умудрился-таки отыскать последовательность), Фёдор вдруг понял, что жизнь его изменилась. Без сожалений и упрёков, без радости и надежды, без раскаяния, наконец, без грома и молний, без сверхъестественных событий – просто взяла да и изменилась. Данность и не более того, так что он даже рефлексировать по этому поводу не стал, а принял сей факт лениво, нехотя, без энтузиазма или душевных мук.
Мне часто бывало тяжело на душе, но я всегда умел с этим справляться, и никакого особого секрета, никакой панацеи от плохого настроения у меня не было, да и нечего в таких мелочах всерьёз выдумывать. Главным средством от уныния становились вполне обычные рассуждения, что оно приходяще, потом же обязательно будет легче, надо только надеяться на будущее и смело идти вперёд. Однако я никогда не пытался истово убедить себя в чём-нибудь посторонне-хорошем, всегда находились лишь полумеры, которые теперь не помогают. Странное дело, но ситуация чем-то напоминает несчастную любовь, только несколько сдержанную, поскольку обнаруживается ряд схожих с ней моментов: знаешь, чего хочешь, причём не обязательно, есть ли оно на самом деле или нет, достаточно личных иллюзий, отсюда и несчастнось, а ещё теоретичность, потому что нельзя непосредственно осязать предмет твоих устремлений, либо в принципе, либо по обстоятельствам, и, главное, – самомнение, ведь не будь его, давно бы бросил это бессмысленное занятие. Но, что интересно, никуда не уходит, остаётся в полной силе искренность и глубина переживаний, ты убеждаешь себя в наличии страдания, и вот ты действительно страдаешь, и чувство твоё вполне настоящее, не показное, а то, что оно основано лишь на фантазиях, ничуть не убавляет его реальности, поскольку это твоя внутренняя реальность. Положим так. Вместе с тем уныние, имея внешнее сходство с несчастной любовью, является совсем иным по своей сути, потому что в нём речь идёт не о любовных фантазиях, а о жизни, в которую много чего понамешано.
Возникает чувство, будто я сам себе кое-что не договариваю, пытаюсь оживить, осветить потаённые стремления своей души, но тут же ощущаю безысходность, тупик, уныло опускаю руки и перестаю верить в собственные силы. Мне необходим рычаг, нечто постороннее, что помогло бы перевернуть неподъёмную плиту, задавившую ростки жизни в сердце, которую самостоятельно я могу лишь слегка покарябать ногтями. Понятно, что чудодейственных средств не бывает, но также понятно, что все и без них обходятся довольно успешно. Хотя кто это все? На ум приходит множество посредственных рассуждений о человеке в целом и людях в частности, но и на них нет у меня сил. Я мог бы сейчас сказать, сколь много дурного вижу каждый день, ведя вполне обычный образ жизни, однако же причём тут моральная оценка с моей стороны, не ясно. Не едем же мы все в Африку голодать из солидарности с её жителями, сочувствовать – сочувствуем, но не едем. Тоже ведь не новость равно как и то, что каждый из нас занимает определённое место в жизни по мере своих способностей, честолюбия или ещё чего-нибудь, хотя бы случайности рождения; входит в систему, созданную не им, и лишь, быть может, в будущем, на старости лет появляется у него шанс как-то её изменить. Так что личность-личностью, ростки-ростками, а место своё знать надо. Я понимаю, здесь много нюансов, например, разумный человек станет хотеть лишь истину, почему и разумность есть критерий человечности, но что же тогда мне прикажете делать: ума у меня не так много, потому я не всегда могу правильно определить, что истина, а что нет, однако слушать подсказки какого-нибудь доброго дяденьки, который пальцем будет указывать, чего следует хотеть и чего не следует, тоже не стану ровно постольку, поскольку откуда же мне знать, понимает ли он больше моего или нет. А ведь до этого так и жил (конечно, без «дяденьки» – это для ясности образа), однако далее – никак, не получается, теперь только сам, своей жизнью пожить хочу, не чужой, навязанной. – Вот хотел избежать общих рассуждений, а влез бог знает куда. Настоящей жизни хочется, чувств настоящих, а хороших или дурных – это дело десятое, мораль действительно совершенно ни при чём, нужны способности. Впрочем, запечатлею-ка один примечательный факт.
В последнее время я начинаю ясно осознавать, сколь сильно зависит моё представление об окружающем мире от настроения. Сейчас я чувствую, что один против всех, и ни в чём не могу найти опоры, весь мир восстал и готовится меня раздавить, и, главное, смешно, что именно меня. Может, это уже паранойя? Объяснение лежит на поверхности: я замечаю лишь то, что соответствует моему внутреннему настрою, но всего оно не исчерпывает. Уж в моём-то возрасте (будь он неладен) пора с чем-то определиться, хотя бы с основанием, а не оставлять всё на произвол судьбы и судить так, как на душу легло, – это вопрос элементарной зрелости и здравого смысла. Иногда просто комично выглядит, когда я как ребёнок испытываю панический ужас перед любой практической мелочью или, наоборот, ощущаю полный восторг ровно перед тем же самым. И как можно взаимодействовать с людьми, не зная, чего ты от них хочешь? Я не хочу всю жизнь быть незаслуженно оскорблённой, точнее, использованной невинность, пусть и получающей за это хорошую компенсацию.
Часть II
Вечером по заведённому с недавнего времени Фёдор обыкновению ужинал перед телевизором. Настя этого не поощряла и старалась, чтобы приём пищи проходил у них за обеденным столом как и у всех нормальных людей, чему он, не желая мелочно своевольничать (к тому же для неё данное обстоятельство имело значение), вполне подчинялся, однако теперь стесняться было некого. Так вот, сгорбившись на диване и поднося ко рту вилку с наскоро и неумело нарезанным крупными кусками салатом, Фёдор на мгновение остановился в промежуточной позе, большой ломоть чего-то сине-зелёного, еле державшийся на самом кончике столового прибора, упал на ковёр, чего тот сразу не приметил, и в эту секунду на его лице вдруг заиграла мучительно-дурацкая улыбочка. Впрочем, вскоре он преспокойно продолжил своё занятие, а упавший кусок обнаружил вставая из-за стола, когда пришлось оттирать его с подошвы тапочек. Хотя нет, занятие своё он продолжил не так уж и спокойно, однако единственным мало-мальски определённым оказалось чувство, которое возникает, когда некто из не очень близких знакомых (за друзей можно просто порадоваться) начинает хвастать перед тобой своими успехами в жизни и в большом, и в малом, к тому же совершенно правдиво. Гаденькая зависть, мимо которой следует проходить безо всякого внимания. Тем не менее она – только то, что лежало на самой поверхности, но в глубине его души зашевелились другие, совсем на неё не похожие ощущения. Причиной их стало нечто, увиденное Фёдором на экране телевизора, однако полагать, что в нём промелькнул кто-то, кого он знал доселе, было бы ошибкой, забегая далеко вперёд, можно отметить лишь весьма поверхностное внешнее сходство, т.е. нужно ему оказалось до безобразия мало. В любом случае, в этот вечер размеренность, инертность оцепенения его жизни улетучилась, в душе возникло неопределённое лёгкое волнение, оставаться дома вдруг и сразу стало невмоготу, но и видеть людей он тоже особым желанием не горел, так что решил немного пройтись, один, освежиться, благо, что темнело теперь довольно поздно.
К слову сказать, часть города, в которой располагалась его квартира, была довольно живописной, точнее, неплохо приспособленной для жизни, а не обычным спальным районом. И дом его был не простым панельным конструктором, но благоустроенным комплексом для тех, у кого, быть может, чуть-чуть не хватает средств (или желания) на собственный. К нему прилегала небольшая аллея, скорее, отрезок широкой улицы, в середине которой обильно росли деревья, трава под ними давно и настойчиво зеленела, а на них самих распустились почки, только ещё выглядели малыми, мохнатыми; однако, что это за растения, Фёдор никогда не интересовался, ему было всё равно, выучился в своё время не на ботаника. На улице в нос ударил приятный запах мокрой свежей зелени, который обычно не замечаешь за дневной суетой, правда, довольно жиденький и блёклый, но от того не менее бодрящий. Молодые листья делали невнятные попытки игриво шелестеть при порывах ветра, пока лишь заодно с ветвями, Солнце почти село, и вокруг струились густеющие сумерки, кое-где разрезаемые светом уличных фонарей довольно непрактичного вида, стилизованные под неизвестно что, но с претензией на изящество, короче говоря, столичный дизайн местного разлива. Городу они, наверно, стоили очень дорого, однако не многие его жители могли оценить такие траты, и Фёдор был из числа большинства: остановился однажды (случилось это, когда те только-только поставили), сделал понимающий вид, немного сжав и приподняв губы и слегка покачивая головой, и прошёл мимо, никогда более не обращая на них внимания, однако, как обычно бывает, если бы ему представился случай провести любого иногороднего знакомого с экскурсией по городу, то наверняка наболтал бы фонарях с три короба.
Шлось почти незаметно: всё будто проплывало мимо само собой, не отвлекая на себя внимания, что вполне объяснимо, поскольку не встретилось Фёдору на пути ничего примечательного, т.е. ничего нового. Погода принялась заметно поворачиваться к летней, лужи почти высохли, а если и прорывались на днях ливни, те довольно быстро приходили во вполне терпимое состояние, так что тротуары были чисты, и внешне ничто никого не отягощало, лишь кое-где случалось, попискивали низко пролетавшие ласточки. В начале прогулки внутри у Фёдора быстро промелькнуло одно безобидное чувство: он исподтишка, бессознательно стал рисовать перед собой, мелочно так, мол, «а неплохо на мне сидит эта куртка» и т.п., полумрак иногда вводит людей в неадекватное состояние, потом, заметив его, вдруг постеснялся признаться себе в самолюбовании, ощутив кокетливую неловкость взрослого человека, после чего внимание его рассеялось в совершенно иных размышлениях. Вокруг царила ленивая тишина, позволявшая нарушать себя лишь редким остаточным звукам угомонившегося, наконец, города вроде шума от одинокой машины, проехавшей по улице; Фёдор шёл по мощёной красноватым камнем аллее и чувствовал, как настроение его меняется – то ли груз упал с души, то ли сменились внешние обстоятельства, то ли ещё что-то другое, но перемена оказалась на лицо.
В последние дни он был мрачен и рассеян, но сегодня вдруг что-то случилось, что-то, касающееся лишь его одного, как и некоторое время назад, когда он только-только ощутил робкую радость самовыражения. Сказать определённо, что это было новым цельным настроем, нельзя, просто мысли стали обретать незаметную ясность и завершённость, крывшиеся не в них, но привнесённые откуда-то извне. Да и сами они оставались не ахти какими, снова по-мелочи, по быту, по работе, отношениям с родителями, ещё паре-тройке небезразличных людей, однако теперь казались уместными, наполненными смыслом, их хотелось думать, а не заполнять от безделья мрачный досуг.
Народу на улице гуляло немного, в основном родители с детьми и парочки пока без них, Фёдор был чуть ли не единственным, кто шёл в одиночестве и совершенно того не замечал, как не обращал внимания и на то, что на него нередко оборачивались, видя человека ухоженной, но немного рассеянной наружности, смотрящего исключительно себе под ноги, который неслышно шевелил губами. С кем-то из них он даже здоровался, точнее, отвечал на приветствия, каждый раз поднимая голову и в недоумении оглядываясь по сторонам, а одна немолодая пара, только миновав его, о чём-то оживлённо зашепталась, обратив на себя взгляды всех окружающих кроме самого Фёдора. К концу сравнительно недолгой прогулки – туда и обратно примерно 4 квартала в 7-10 невысоких довольно типовых домов с небольшими магазинчиками внизу – на душе у него стало легко и свободно, он тихо про себя улыбался, вдыхая свежий весенний воздух. Слишком обострённо он стал рефлексировать по любому поводу, замечая, наверно, всё кроме этой недавно появившейся особенности своего характера.
Домой он вернулся в прекрасном расположении духа, хотя на самом деле радоваться было нечему: вечер почти закончился, завтра, как и всегда, надо идти на работу, да и одиночество никуда не делось. Опять сев перед телевизором, он принялся рассеяно переключать каналы, и в эти минуты чудным образом в нём уживались столь разные впечатления от только что совершённой спокойной прогулки и бестолковой болтовни с экрана, поскольку его мало волновало и то, и другое. На душе у Фёдора было тихо и ясно, взгляд редко на чём-то останавливался, так что теперь просто убивался остаток вечера за вполне естественным, механическим занятием для организма, чтобы тот оставил всё остальное в покое. Ему нравилась происходящая внутри перемена, нравилось ощущать её процесс, бессознательно сравнивать его с потоком, который сперва неуверенно, но затем вполне укрепившись приносил в душу весёлость и, пожалуй, то, что можно назвать вымученным желанием жить. Смерти он не жаждал и прежде, в уме сидело нечто вроде безразличия. Впрочем, и теперь не обходилось без странностей, о наличии которых Фёдор прекрасно понимал, более того – немой укор за свою наивность постоянно сквозил в его размышлениях. Но он не обращал на него внимания, не предал значения, не стал сопротивляться новым ощущениям, воздвигая пред ними преграды из словесного мусора, он именно странностями и наслаждался, так мало у него оказалось в жизни ощущений. Содержательный получился вечерок, все личные неприятности разом померкли за одним-единственным чувством.
А ведь пишу-то я об этом только постольку, поскольку сегодня кое-что произошло, после чего был даже вынужден спокойно всё обдумать, ведь сначала не сообразил, что именно случилось. Пожалуй, и сейчас не совсем понимаю – так вот взглянешь со стороны – глупость глупостью, а отвязаться уже невозможно.
Поделиться книгой: