Помоги проекту - поделись книгой:
Валентин ГИБАЛОВ. Вторую и третью мы уже сегодня затронули. Это свинцовый (БРЕСТ) и быстрый натриевый (БН) реакторы.
"ЗАВТРА". А оставшиеся три варианта какие?
Валентин ГИБАЛОВ. Оставшиеся три варианта — это прежде всего реакторы на суперкритичной воде, есть такое "странное" состояние, в котором нет границы между паром и жидкостью, его называют "среда", и на такой технологии уже работают угольные ТЭС. Смысл в том, что это вещество не кипит. То есть его нагреваешь, у него изменяется давление, но оно не претерпевает фазовых переходов. Оно остаётся примерно таким же, однородным. С ним проще, с одной стороны, работать. С другой стороны — не проще, потому что в реакторах в условиях нейтронного облучения ничего не изучено. При таких высоких температурах ещё не испытывали все конструкционные материалы. То есть никто не знает, как будет протекать коррозия всех этих элементов, как их будут разрушать нейтроны. Температура выше, давление сильно выше, но это очень перспективная идея. Она позволяет на обычных водо-водяных реакторах сделать практически замкнутый ядерный топливный цикл, имея коэффициент воспроизведения в районе 1,1. Сейчас на обычных ВВЭРах он 0,4-0,5. То есть загрузили 100 кг, а вынули 40 кг остатков. А на сверхкритике можно вынуть 110 кг, загрузив всего 100, как на бридере.
Кроме того направление высокотемпературных газовых реакторов делят обычно надвое: есть просто газоохлаждаемые, о которых мы уже сказали, а есть именно под термохимический цикл, даже под плавление стали, и оно выделено в отдельное направление, так как требует запредельных температур.
"ЗАВТРА". Есть отдельно газоохлаждаемое, а есть газоохлаждаемое со всякими термохимическими циклами?
Валентин ГИБАЛОВ. Да, это пятое направление. Ну и, наконец, шестое перспективное направление — это вообще полная экзотика. Реакторы на расплавах солей. В них мы берём уран или торий, но не в форме металла, а в форме соли, например, фторида. Получаем смесь солей, которые можно расплавить, и температура плавления их будет около 4000оС, и мы получаем реактор, в котором нет ничего!
"ЗАВТРА". То есть вот у него топливо и это же — теплоноситель? Ну, и охладитель, так как всё это работает в одном контуре?
Валентин ГИБАЛОВ. Да. Если активная зона современных реакторов — это очень сложное машиностроительное изделие, с точной механикой и массой деталей, то в реакторе на расплаве солей внутри пусто. Там налита просто эта самая соль, смесь солей, которая и идёт на теплообменники. Почему же эти реакторы не завоевали мир, если они такие простые и красивые? Основная проблема в том, что при делении урана он образует половину таблицы Менделеева, и у нас получается расплав не двух веществ, а нескольких десятков. И подобрать материалы, которые в условиях температуры 600оС, радиации и нейтронов стояли бы 30 лет в потоке из такой адской химической смеси, очень трудно. Поэтому шестой тип реактора и самый простой, но и самый трудный в создании.
"ЗАВТРА". Так что, есть у нас надежда на новые, безопасные и эффективные, реакторы?
Валентин ГИБАЛОВ. Конечно, атомная индустрия останется и будет развиваться. Новое поколение реакторов будет трудно строить в одиночку, ни Россия, ни США, ни Китай не вытянут эту задачу. То есть опять встаёт вопрос, что атомная энергетика — дело международное, дело сложное, но при этом неизбежное и очень нужное.
Беседовал Алексей АНПИЛОГОВ
«Бог есть» — «ты умрёшь» — «Россия - мученица»
«Бог есть» — «ты умрёшь» — «Россия - мученица»
Михаил Кильдяшов
о романе Александра Проханова «Надпись». Издательство«Ad Marginem», 2005 г; издательство «Центрполиграф», 2016 г
Каждый роман Александра Проханова подобен гулкому стуку сердца, резкому сердечному сокращению, разгоняющему поток времени по мощному телу страны. Роман за романом, удар за ударом возникает таинственная синусоида сердцебиения, отражающая всплески социальной энергии, историческую аритмию, ускоренный или замедлившийся темп бытия.
Из нескольких таких синусоид складывается прохановское творчество. Они могут пересекаться и накладываться друг на друга. Творческий импульс может возвратить в прошлое и помочь прозреть будущее, отделить историческую хронологию от хронологии литературной, и тогда время, делая замысловатый вираж, устремляется за словом.
Первая литературная синусоида Проханова берёт начало в дебютных книгах "Иду в путь мой" и "Желтеет трава", продолжается в серии технократических романов и завершается романами о Перестройке. Последним мощным сердечным ударом этой синусоиды становится роман "Надпись". Роман — этапный, узловой, оказавшийся одновременно собирающей и рассеивающей линзой. Сквозь неё прошли лучи, выпущенные писателем из предыдущих книг: моление о природе, о семье, о Родине, о слове, изображение, созидание и одухотворение техносферы, предчувствие крушения мегамашины — государства. Всё это в "Надписи" усилилось, стало ещё ярче. Лучи прошли сквозь линзу, рассеялись новым светом, новыми темами и откровениями для следующих романов, где возникнут страшные и пленительные образы войны, непримиримая борьба государственных идеологий. Все это приходит из первых прохановских боёв на Даманском, из операции на Жаланашколе, впервые описанных именно в "Надписи", начинает синусоиду книг о войне.
В "Надписи", опубликованной в начале двухтысячных годов, повествуется о событиях конца шестидесятых. Автор, уже пережив и описав войну в Афганистане, Чернобыльскую аварию и "катастройку", оплакав "свернувшуюся в свиток" империю, услышав "чеченский блюз", возвращается в прошлое. Проханов пытается отмотать время назад, чтобы показать на расстоянии подрывную точку, точку распада, за которой был повержен красный исполин. Теперь стало ясно, как, какими усилиями можно было предотвратить трагедию. Какими соками можно было напоить обессилившее тело страны, какими энергиями напитать разрядившийся аккумулятор империи. Но если время необратимо, то пусть этот опыт, это прозрение воспримут те, кто сегодня созидает новую империю, кому предстоит вновь обходить подрывные точки и преодолевать пропасти.
В центре романа любимый прохановский герой — писатель. Этот тип героя в начале творческого пути Проханова стал практически абсолютным воплощением автора, повёл за собой первые две книги прозы, скрепил их с первым технократическим романом "Кочующая роза". Этот герой, вновь молодой и энергичный, появится и в поздних романах "Пепел" и "Убийство городов", соединит раннее и позднее творчество писателя. Герой-писатель всегда неразрывно сплетает литературу и действительность, творит книгу в книге, идёт к горизонту книги дорогой книги.
В "Надписи" писатель Коробейников по-прежнему автобиографичен. Но автор уже облекает его в художественные одежды, примеряет на него различные маски. Здесь уже нет, как в первой книге, прямого переливания авторского опыта в героя. Опыт теперь воплощается в самых разных персонажах — положительных и отрицательных, непреклонных и вероломных, одушевлённых и неодушевлённых.
Высшей степенью авторского перевоплощения в "Надписи" становится повествование от образов техносферы: "я — мост", "я — комбайн", "я — авианосец", "я — ракета", "я — бомба". Эти образы — предельное одухотворение машины: у каждого из них своё имя, свой голос, своя интонация, своя частота сердцебиения. Они рождаются и умирают, страдают, болеют и грезят. Они соединили металл с хлебом, водой и небесами.
Именно с образов техносферы Коробейников начинает свою будущую книгу. Он копит для неё опыт, добывает его порой на грани жизни и смерти, вглядываясь в адские кратеры и пренебесную лазурь. Коробейников боится собственной книги, страшится, что она опередит действительность, что вымысел воплотится, что слово боли и страдания, застывшее на бумаге, накличет беду в реальности.
Но всё же главный герой продолжает собирать драгоценные зёрна опыта в надежде, что однажды принесёт их на ладони Царю Небесному, и Тот не сдует их в небытие, а сложит в Свою Божественную сокровищницу: "Ты послал меня в этот мир, дал мне разум, сердце, свободу воли, наградил талантом, чтобы я прошёл по кругам моей жизни, добывая в ней драгоценный опыт, — малые зёрна, с которыми вернусь к Тебе… Господи, дай мне в жизни живое зерно смысла".
Коробейников ищет свой путь, он уже не просто певец русской природы и старины. Его влекут иные сферы, иные гулы, в которых слышны вихри истории, удары меча, поступь парада Победы. Коробейников готов стать "певцом во стане русских воинов". Стать скрепляющим механизмом в мегамашине: "Я певец государства, художник мощи и силы, жрец сокровенной религии. Описываю мегамашину, её невиданную красоту и величие, её непомерную пластику, потаённое, скрытое от глаз совершенство. Силой полученного от Бога таланта мне дано описать её грубые валы и колеса, громадные рычаги и канаты, драгоценные электронные клеммы, стожильные жгуты волноводов, тончайшие мембраны и плёнки, драгоценные кристаллы и стёкла. Её вершина с чашами и зеркалами антенн блуждает в открытом космосе, чертит земные орбиты, ловит свет голубой звезды. Её корни окунаются в магму, сосут подземные соки, черпают металлы и руды. Её тонкие щупальца, чуткие световоды проникают в сознание людей, неустанно сосут прану человеческих жизней, питаются мыслями и мечтами людей, их любовью и ненавистью".
Всё входящее в эту мегамашину тоже подобно механизмам, энергетическим кристаллам, космическим аппаратам. Редакция главной литературной газеты страны — мощнейшая информационная установка, улавливающая самые загадочные сигналы, дешифрующая их и распределяющая по нужным каналам: "Газета была мощным циклотроном, бросавшим его, как частицу, по огромным траекториям мира. Была университетом, где он учился неписаным теориям, политическим наукам, загадочным магическим знаниям, с помощью которых велось управление громадной стоязыкой страной, наполненной противоречиями и конфликтами".
Различные интеллектуальные общности — клубы и кружки — генераторы идей, нацеленных на преобразование мегамашины, выведение её на новый уровень. Эти интеллектуальные генераторы находят в ней потаённые рычаги, способны ускорять и замедлять её движение, менять детали: "От каждого тянулись невидимые связи, неуловимые рычаги, неощутимо тонкие нити, соединявшие их с огромной, мощной машиной власти, неповоротливой и слепой, медленно и неуклонно совершающей свою угрюмую работу. Они были умными машинистами, обслуживающими эту машину. Знали её рычаги и колёса, зацепления её зубцов, устройство валов и пружин. Слабым нажатием, своевременной каплей масла, легчайшим толчком чуть меняли скорость колёс, напряжение пружин, направление мерного могучего хода".
Красная площадь с таинственными кристаллами Кремля и Мавзолея уподобляется небесному телу или космической станции, готовой распространить красный проект во внеземном пространстве, насадить сады русского Рая в безжизненных атмосферах: "Красная площадь, её выпуклость и округлость, тусклый смугло-коричневый блеск заставляли думать, что Кремль построен на громадном железном метеорите, прилетевшем из отдалённой галактики, взрывная волна которого до сих пор сотрясает Землю. Порождает войны, революции, великие переселения, смущения умов, заставляя громадный народ действовать и творить среди трёх океанов".
Но внутреннее устройство мегамашины раздирают противоречия. В ней клубятся разнородные энергии, разрушающие оболочку, расшатывающие когда-то отлаженную систему. В ней таятся идеологи, каждый из которых указывает свой вектор развития. Футурологическая концепция "города будущего", где не будет места греху, где воцарится всеобщая любовь и благоденствие. Авангардистское подполье, где писатели и художники, напитавшись языческими силами пращуров, ищут праязык, преодолевают земное притяжение, устраивают игрища, доходя до экстаза. Федоровские "философия общего дела" и идея "воскрешения предков", красно-белый синтез, проповедуемые сельским священником, прошедшим лагеря. Монархисты, грезящие о возвращении на русскую землю царя, о Втором пришествии Спасителя в Новый Иерусалим. Писатели-диссиденты, затеявшие эпохальный сборник, подобный "Вехам". Полковник-китаист, предсказывающий через полвека рывок красной китайской цивилизации, который произойдёт благодаря исторической памяти, витальной и пассионарной мощи.
Всё это так или иначе могло стать генератором советской мегамашины, сложиться в сумму потенциалов, но в итоге возникла их разность, что привело к окончательному утомлению государства, к растрате последних сил впустую. В тело государства запустили алую корпускулу, подобную раковой клетке, которая рождает помешательство, историческую амнезию, натравливает брата на брата, насылает на Россию войны и моры, вводит народ в уныние и парализует его волю.
Поколению Коробейникова, семидесятникам, были даны исторические силы вытравить алую корпускулу. Привить реальное время десятилетия к потаённому времени Вечной России, которая в разные эпохи, как чудотворная икона, лишь меняет ризы, оставляя неизменным святой образ. И если вслед за золотыми ризами Киевской Руси, Московского царства и Романовской империи икону не облечь в красную ризу, омытую кровью мучеников за веру и расцвеченную Победой 1945 года, то где-то в недрах бытия временным пластам будет суждено столкнуться. Это столкновение породит жуткие землетрясения, вулканической лавой потаённое время вырвется наружу, прахом и пеплом покроет деяния советской эры, сделав их незримыми, сокрытыми для потомков под множеством культурных слоёв.
Семидесятники могли спаять технический и духовный Космос, одухотворить машину, влить в её формы поэзию, пластику и музыку, чтобы в одном экипаже от земли оторвались Чижевский, Королёв и Гагарин, Хлебников, Петров-Водкин и Прокофьев.
Семидесятники способны были преодолеть противостояние партии и КГБ, обратить их силы в борьбе за власть на укрепление Державы. Усилиями семидесятников КГБ из репрессивного аппарата власти, оберегающего партию, а не страну, мог стать подлинной разведкой, говорящей на всех языках мира, добывающей самые потаённые знания о человеке, о преодолении энтропии.
Но волевого усилия или аналитических операций для этого было недостаточно. Здесь необходимо было усилие духа, незатуманенный взор, влекомый от земли к небу, к колокольне Ивана Великого, на ярусах которой начертана Божественная надпись, хранящая благую весть о мире: "В этой надписи Творец объяснял истинное устройство Вселенной, смысл мироздания, закон, по которому движутся светила, рождается и умирает материя, Божественный Абсолют соотносится со своими бессчётными проявлениями". Знание, зашифрованное в надписи, выше людского опыта. Это прозрение. Коробейникову предстояло прозреть Бога, человека и Державу.
Бога прозреваешь через рождение: стоя в крещальной купели, сбрасывая ветхие земные одежды и облекаясь в одежды небесные. Видя появление на свет сына, отсечённого от материнской, физической, пуповины и прирастающего духовной пуповиной к отцу. Выводя на чистом листе бумаги первое слово романа, слово, которое знает всё о твоём прошлом, настоящем и будущем. Прозревший Бога восклицает: Бог есть!
Человека прозреваешь через смерть: когда уснул, как апостол в Гефсиманском саду, и не удержал умирающего родного человека, не вырвал из объятий смерти у последней черты — его душа ушла неслышной поступью, а ты видел сон из детства, в котором все живы. Человека прозреваешь, когда "носитель мысли великой" лишает себя жизни, и его разъятый ум выпускает в мир, как белую птицу, мечту о райских городах. Когда перед броском в атаку неведомый голос велит тебе: "Стой!", и смерть, отлитая в пулю, проходит мимо. Прозревший человека восклицает: ты умрёшь!
Державу прозреваешь через воскрешение: в крестном ходе по сельской дороге с тобой идут все усопшие и ещё не родившиеся. Во время осеннего парада на Красной площади в небесах шествует парад весенний, и солдаты бросают к ногам генералиссимуса знамёна поверженного врага. Молодой пограничник бросается во вражеский окоп, принимает пулемётную очередь и вот уже балансирует на тонкой грани. Его подхватывает писательское перо, переносит в книгу, не даёт умереть. И воин плывёт по страницам нового романа в чудесной ладье Державы. Прозревший Державу восклицает: Россия — мученица!
"БОГ ЕСТЬ" — "ТЫ УМРЁШЬ" — "РОССИЯ — МУЧЕНИЦА" — эта трёхчастная надпись была явлена духовному оку Коробейникова на белоснежной колокольне. Надпись прочитана, распознана, но теперь предстоит донести её людям, вовремя не обратившим очи к небу и осиротевшим, потерявшим великую страну. Предстоит постичь сокровенный смысл надписи, разгадать в ней или завет, или пророчество, или молитву. Надпись повлечёт в далёкие странствия, прольётся миллионами слов в новых книгах.
Лучи, собранные в линзе, вновь рассеиваются. Раздаётся удар сердца. Начинается новая синусоида.
Апостроф
10 ноября 2016 0
Андрей ФУРСОВ. Вопросы борьбы в русской истории. Логика намерений и логика обстоятельств. — М.: Книжный мир, 2016. — 320 с., 2000 экз.
Немного странное название этой книги не должно вводить в заблуждение: какая-либо уточняющая характеристика к слову "борьба", судя по всему, исключена автором намеренно, поскольку речь не идёт ни о классовой борьбе по Марксу, ни о "войне цивилизаций" по Хантингтону и Ко: Фурсов ставит проблему, а не диагноз, описывает симптомы, но не прописывает какую-либо панацею для лечения болезни.
Смута начала XVII века, Раскол, петровские реформы, "век золотой Екатерины" с восстанием Пугачёва, убийство Павла I, восстание декабристов и так далее, вплоть до горбачёвской "перестройки" и ельцинских "рыночных реформ", рассмотренные в авторской оптике, предстают практически как единый исторический процесс давления на Россию или борьбы против России со стороны тех сил, которые сегодня можно обозначить как "коллективный Запад".
Несомненный "плюс" такого взгляда в том, что отечественная история тесно увязывается с историей мировой, а не отделяется от неё, что серьёзно ограничивает возможность манипуляций исторической фактологией: как манипуляций в духе "Россия — родина слонов", так и манипуляций в духе "Россия — тупик человечества". А "минус" — нет, "минусом" это назвать нельзя, точнее сказать: "оптическая аберрация", — в том, что фокусная точка исследования Андрея Фурсова всё же "россиецентрична". В том смысле, что его интересует прежде всего отечественная история, а потому его взгляд — "изнутри" России, а не "извне" по отношению к ней.
Разумеется, нельзя требовать абсолютной объективности — ни в качестве идеала, ни в качестве принципа — от истории в целом или от конкретных историков в частности, поскольку наличие в их "анамнезе" античной музы Клио указывает на изначальную принадлежность данного рода занятий (кстати, астрономии тоже) к искусству, а не науке. Почти безграничное "пространство фактов" требует от историка выделять и связывать между собой только некоторые из них, которые он считает наиболее важными и значимыми. Это — своего рода "игра в бисер", которая никогда не заканчивается. Остаётся лишь сравнивать и "примерять на себя" конечные продукты такого "исторического бисероплетения".
Центральное место в рецензируемом издании занимает фундаментальная работа "Конспирология, капитализм и история русской власти (Введение к программе-направлению "Конспирология"), где автор формулирует следующую позицию: "Конспирология — не столько отдельная дисциплина (хотя потенциально — и дисциплина тоже, либо, по крайней мере, научная программа или эпистемологическое поле), сколько подход, метод, дедуктивно-аналитический поиск неочевидного в очевидном, тайного — в явном, вычисление скрытых причин и причинных (причинно-следственных? — Г.С.) связей (рядов), которые эмпирически, индуктивно непосредственно не просматриваются, в лучшем случае проявляясь в виде неких помех, отклонений, странных пустот… Конспирология — неотъемлемый элемент истории, социологии, политологии, политэкономии и т.д. Настоящий профессионал в этих областях должен быть ещё и профессиональным конспирологом. Это обусловлено не только несовпадением явления и сущности, самой спецификой социального знания, в основе которого лежит несовпадение — принципиальное несовпадение истины и интереса, на порядок усиливающее в этой области знания несовпадение явления и сущности… В социальных системах целые группы специализируются на создании знания в интересах определённых слоёв, в продуцировании ложного… Социальный интерес верхов автоматически встраивается в исследования,.. регулируя не только решения проблем, не только способы их постановки, но и то, что считать научными проблемами, а что нет".
То есть Андрей Фурсов выступает сторонником вполне научного по своему генезису "принципа фальсифицируемости" через "управляемое расширение" доступного исследователю-интерпретатору истории "пространства фактов". Но, поскольку "в любой науке ровно столько науки, сколько в ней математики", то где математика в истории, где "формулы истории", обладающие предсказательным действием?
Главным системным конфликтом современности Андрей Фурсов считает конфликт между "традиционным", "модернистским" государственно-монополистическим капитализмом (ГМК) и глобальной "корпоратократией" как новейшей и последней, уже "постмодернистской" формой капиталистического империализма — конфликт, который затронул весь мир, но с особой силой ударил по Советскому Союзу. "На рубеже 70-х—80-х годов представители корпоратократии пришли к власти на Западе, потеснив ГМК-группы, и развернули наступление против СССР. Здесь они нашли союзников, а точнее — подельников: в 1970-е годы в Советском Союзе сформировался небольшой по численности, но весьма влиятельный советский сегмент мировой корпоратократии, в котором оказались представители номенклатуры, спецслужб, некоторых научных структур и крупные "теневики". Если корпоратократы Запада стремились оттеснить от власти ГМК, то корпоратократы в СССР стремились (с помощью Запада) оттеснить от власти КПСС и поменять строй, превратившись в собственников".
Концепция, следует признать, в современных условиях чрезвычайно плодотворная, поскольку напрямую выводит на переосмысление ключевых для человечества как системы понятий "власти" и "собственности", по отношению к которым применение математических моделей столь же неизбежно и столь же проблематично, как их применение в современной теоретической физике, когда числовые и функциональные параметры "подгоняются" под наблюдаемую эмпирику даже без попытки установить какие-то причинно-следственные закономерности, физическую основу наблюдаемого круга явлений.
Невзоров. Live
Невзоров. Live
Александр Проханов
главы из нового романа
Глава 14. Как Глебыч в кота превратился
Раз вышел спор между Невзорофым и экономистом Евгением Ясиным: кто есть первый экономист на Руси. Ясин утверждал, что первым является он, Ясин. Невзороф же настаивал на том, что первым является экономист Мау. Невзороф не знал, что Евгений Ясин — злой волшебник и чародей, потому перечил ему и дерзил, за что Ясин превратил Невзорофа в кота. Невзороф хотел произнести "Мау", а произнёс "мяу" и упал на четыре лапы, подняв хвост трубой. Ясин же сказал ему: "Быть тебе котом, покуда благородная, светлая ликом дама не поцелует тебя под хвост, и тогда ты вновь превратишься в человека".
Ясин ушёл из студии "Эха Москвы", а Невзороф в обличии кота остался. Ему стало не по себе и очень тоскливо. Он начал драть когтями стулья и кресла, расставленные в студии, а также метить всех, кто там находился. Он пометил Ольгу Бычкову, Ольгу Журавлёву, пометил Оксану Чиж и Майю Пешкову. Потом пошёл по другим кабинетам и пометил Юрия Кобаладзе, Сергея Бутмана, а также пришедшую на эфир Наталью Ивановну Басовскую. Алексей Венедиктов невзлюбил приблудного кота, он сам любил всех помечать, и вышвырнул кота из редакции "Эха" на Новый Арбат.
Кот Невзороф оказался на улице без тепла, без корма, без почитателей. И стало ему голодно и тоскливо. Однако на заднем дворе ресторана "Барашка", что открыли на Новом Арбате предприимчивые азербайджанцы, находились мусорные баки со множеством вкусных объедков. Невзороф, прыгнув в бак, уже хотел полакомиться чудесным шашлычком и люля-кебабом, отведать долмы, съесть кусочек красной рыбки, как вдруг на него набросились другие коты и кошки. Он не знал, что здесь, на помойке, обитала "семья". Здесь были кот Юмашев и кошка Татьяна Дьяченко, драные, побитые в драках коты Александр Стальевич Волошин и пресс-секретарь Ястржембский, а также немолодая печального вида кошка Наина Иосифовна. Помойка принадлежала этой семье, и она не подпускала к ней посторонних. Завязалась короткая схватка кота Невзорофа с котом Георгием Сатаровым, Сатарову подсобили кот Юмашев, кот Ястржембский. И кот Невзороф, получив изрядную трёпку, покинул чужую помойку.
Потрёпанный Невзороф, как изгнанник, брёл одиноко арбатскими переулками и вдруг попал в руки молодых естествоиспытателей. Они захватили его и принесли в свою лабораторию, где занимались экспериментами над живыми организмами. Молодые естествоиспытатели проводили опыты над животными, меняя их продовольственную корзину. Они решили превратить кота Невзорофа в мышь, изъяв из его продовольственной корзины мясо и рыбу и оставив одну лишь крупу. Они ссыпали в кормушку Невзорофа крупу и наблюдали, не превратится ли Александр Глебович в мышь. Кроме Невзорофа в лаборатории находились крупные животные: слон, верблюд, бегемот, а в аквариуме плавал гренландский кит. Их всех кормили крупой, наблюдая, как посредством крупы меняется биологический вид. Невзороф с отвращением смотрел на крупу, не ел её и поэтому не превращался в мышь. Другие животные, которые были политическими тяжеловесами и возглавляли крупные политические партии, с остервенением ели крупу, и хотя не превращались в другие виды, но резко уменьшались в размерах. К концу эксперимента слон превратился в слонёнка, верблюд в верблюжонка, бегемот в бегемотика, кит в китёнка, и в таком виде их вернули в политические партии, и те продолжали быть долгожителями, но только маленького размера. Кроме этого там находились японец и тайванец. Их тоже кормили крупой, и они превратились в япончика и тайванчика. Отощавшему Невзорофу удалось убежать от молодых естествоиспытателей. Но он недолго находился на свободе и попал в руки к дрессировщику Куклачёву.
У Куклачёва было много разных кошек. Он готовился к гастролям в Израиль и отдавал кошкам команды на иврите. Кошки не знали иврита. Некоторые из них немножко говорили на идиш, но этого было явно недостаточно. Куклачёв учил Невзорофа ходить на передних лапах, висеть на турнике, прицепившись к нему хвостом, танцевать "семь-сорок", смеяться шуткам Жванецкого, петь под гитару вместе с Нателлой Болтянской песни о холокосте, изображать банковского служащего и разменивать стодолларовые купюры, писать романы Улицкой, играть на скрипке у Спивакова в "Виртуозах Москвы", работать послом Израиля в России, ездить на танке "Меркава", участвовать в палестино-израильских переговорах. Других кошек Куклачёв обучал подобным же вещам. Он бережно обращался со своими питомцами, никогда, как братьев меньших, не бил их по голове, а только травил собаками. Вся труппа Куклачёва уехала в Израиль, а Невзорофа задержали на границе, потому что однажды в обществе страшных мужиков из газеты "Завтра" он выразил симпатии к ХАМАС.
Оставшись без работы, Невзоров думал, чем бы себя занять. И, перебредая от помойки к помойке, заводя дружбу со множеством бездомных кошек, решил организовать кошачье "Эхо Москвы". Программу "Персонально ваш" вела хромая кошка, чем-то напоминавшая Ольгу Бычкову. Программу "Особое мнение" вела милая смазливая кошечка, уставшая от домогательств котов, очень похожая на Ольгу Журавлёву. Программу "Цена победы" и "Цена революции" вёл матёрый котище с обглоданными ушами и облезлым хвостом, знатный боец, похожий на Виталия Дымарского. Программу "Дифирамб" вела глухая кошка, помнящая ещё Сергея Есенина и очень похожая на Ксению Ларину. Программу "Всё так" вёл горбатый когтистый котяра, ничем не напоминавший Наталью Ивановну Басовскую. Они собирались ночью в московском дворе, и едва гасло в домах последнее окно, начинали свои передачи. Они истошно мяукали, непрерывно стенали, шипели, заунывно подпевали, жаловались заокеанским кошкам, что в России жить невозможно. Здесь нет комфортабельных помоек, права кошек постоянно ущемляются силовиками-собаками, несменяемость российской власти приводит к деградации общества. И эта деградация в первую очередь относится к обществу "Мемориал". Они просили заокеанских кошек оказать давление на российскую власть с тем, чтобы она перестала считать "Левада-центр" иностранным агентом и открыла кошкам русского простонародья доступ к элитным университетам Лондона и Америки. От этого жалобного воя жители соседних домов открывали окна и лили на кошек кипяток, серную кислоту, кидали в них горячими утюгами, обдавали нечистотами, выбрасывали на них диваны, старые телевизоры, скелеты, годовые подшивки журнала "Дилетант", старые паровозы, гробницы викингов, а также то, что когда-то было Лесей Рябцевой и стало достоянием светской хроники журнала "Плейбой".
Кошки были вынуждены покинуть облюбованный двор, и свободолюбивое "Эхо Москвы" перестало существовать. Невзороф, ещё будучи человеком и посещая "Эхо Москвы", знал, что главный редактор "Эха" Алексей Алексеевич Венедиктов любит бывать в Лондоне, и теперь, став котом, Невзороф решил, подобно Венедиктову, отправиться в Лондон. Имея отличные связи с Министерством иностранных дел, а именно с Марией Захаровой, Невзороф без труда перебрался из Москвы в Лондон, используя для этого дипломатическую почту.
Лондон встретил его дождями и туманом, показался негостеприимным, ибо лондонские коты и кошки были большими снобами, и их английский юмор казался Невзорофу слишком вычурным, они не понимали грубоватых русских шуток, в которых кто-то кого-то постоянно наяривал. Однако очень скоро Невзороф приобрёл немалый вес в лондонском обществе. Дело в том, что когда он был во Флоренции и в картинной галерее Уффици, созерцая дивную картину Леонардо да Винчи, сидел перед нею, поджав хвост, кто-то из посетителей сделал снимок. Снимок обошёл интернет и назывался "Кот да Винчи". Прослыв интеллектуалом и меценатом, Невзороф смог проникнуть в Виндзорский дворец. Он благополучно прошёл мимо гвардии, которая в медвежьих шапках дремала на посту, уложив на плечо мушкеты времён англо-бурской войны.
Королева Елизавета была окружена любимыми придворными, такими же древними, как она сама. Ей нездоровилось, и, лёжа в постели, она принимала оздоровительные процедуры. Лорд-хранитель печати, 104–летний старичок, приносил королеве кислородные подушки, и та припадала к ним устами и вдыхала живительный кислород. Невзороф, оказавшись под руками лорда-хранителя печати, был схвачен им в качестве кислородной подушки и отнесён в опочивальню королевы. Королева, потеряв остроту зрения ещё во времена сражения за Ла-Манш, взяла Невзорофа, уткнулась губами ему под хвост и стала вдыхать кислород. Это и было поцелуем достойной, хорошо воспитанной, с аристократическими корнями дамы, о которой говорил злой колдун и волшебник Евгений Ясин.
Невзороф тут же превратился в человека, однако, оказавшись в опочивальне старой дамы, растерялся и, глядя на кружевной чепец королевы, сказал, что прибыл гонцом из Санкт-Петербурга и привёз ей поклон от её русского родственника императора Николая II. На что королева томно поинтересовалась, правда ли, что у её кузена Николя не всё гладко на русско-японском фронте.
Невзороф покинул Виндзорский дворец, который с этих пор стал называться Невзорским, и отправился гулять по Лондону. Он не совсем ещё отделался от своих кошачьих привычек и стал метить все лондонские памятники. Он пометил памятник Веллингтону, памятник королю Ричарду Львиное сердце, памятник Черчиллю. Он думал, что бы ещё пометить, когда к нему подошёл полисмен и вежливо сказал: "Сэр, вы не могли бы пройти вон к тем кустам?" Невзороф повиновался и обнаружил в кустах мышь. Он не мог удержаться от кошачьего инстинкта и погнался за мышью. Мышь бежала по Трафальгарской площади. И Невзороф — за ней. Мышь бежала по Даунинг-стрит. И Невзороф — за ней. Мышь бежала по Пикадилли, и Невзороф — за ней. Они перескочили по мосту Темзу, оказались в предместьях, но Невзороф не отставал от мыши. Наконец они оказались на загородной вилле Бориса Березовского, где когда-то гостил Невзороф. В поместье было всё как прежде: великолепный замок, огромный английский газон, пруд, где жили казарки, и сам Борис Абрамович приветливо встретил гостя. Они сидели на террасе, любовались газоном и пили валерьяновые капли, которые Невзороф по своей кошачьей привычке заказал бармену. Опустошив четвёртую рюмку, он сказал: "Борис, настало время отрыть тот клад, который мы закопали с тобой 10 лет назад. Сейчас в мире трудные времена, идёт кризис, и сокровища не помешали бы нам".
Клад, который они зарыли на краю английского газона, содержал в себе скифское золото, зороастрийское золото, бриллиант "Шах", похищенный из московского Алмазного фонда. Там находился золотой павлин из Эрмитажа, несколько золотых слитков из Форт‑Нокса, а также рука Соньки Золотой ручки. Они взяли лопаты и пошли на край английского газона, где у дерева был зарыт их клад. Невзороф копал, покуда лопата не ударила во что-то твёрдое. Раскопав яму, Невзороф вытащил солидный сундучок. Когда сундучок был открыт, то оказался пуст, и в нём лежала записка, оставленная страшным мужиком из газеты "Завтра": "Какие же вы мудаки". Невзороф горевал недолго. Он вернулся на родину, в Россию, где почти все жили бедно. И он, как человек из народа, стал коротать свои дни, не роскошествуя, но достойно.
Без Достоевского
Без Достоевского
Галина Иванкина
кому мешают «сложные» писатели
Оскар Уайльд. "Как важно быть серьёзным"
Время от времени в нашем обществе возникают интеллектуальные бурления на тему "а не отменить ли нам какой-нибудь устаревший школьный предмет, вроде географии, и не выкинуть ли из программы по литературе многословные поэмы, непонятные современному чадушке?". Приводятся душераздирающие примеры такого "непонятия", а после подводится итог: "Вместо того чтобы заучивать устаревшие строки про "любимца ветреных Лаис" и прочую Киприду, надо штудировать жизненные вещи, близкие реалиям XXI столетия". Интересно, что всё это произносится не охранниками и не менеджерами по дозакупкам перепроданного, а весьма образованными дядями и тётями — социологами и публицистами. Многие функционеры от образования придерживаются того же мнения. До сих пор памятна тирада господина Фурсенко насчёт "воспитания грамотного потребителя". Впрочем, тут могут быть и благие намерения — разгрузить школьника, живущего в состоянии непрекращающегося информационного шума. Нужен ли нашему подростку Фёдор Михайлович Достоевский?
В конце сентября Людмила Вербицкая, глава Российской академии образования (РАО) произнесла буквально следующее: "Я, например, абсолютно убеждена, что из школьной программы "Войну и мир" Льва Толстого, а также некоторые романы Федора Достоевского нужно убрать. Это глубокие философские произведения, с серьёзными рассуждениями на разные темы. Не может ребенок понять всей их глубины". Собственно, Достоевского и Льва Толстого изучают в старших классах, когда разговор о "детскости" уже не должен бы и начинаться. Или окончание подросткового периода у нас отодвинулось к 30 годам, а до этого — делай селфи, живи за мамин счёт и носи розовые очочки со стразами? Живи моментом, рассекая на самокате, в маечке со смешным принтом? А Достоевский — сложен для вас, девочки. Вы же не твари дрожащие и право имеете. "Мы маленькие дети — нам хочется гулять", — как пел Серёга Сыроежкин из культовой ленты про Электроника. Впрочем, гулять нынче хочется не только детям. Ребёнок живо считывает настроения, вкусы — если мама с папой всё ещё регочут над идиотскими пассажами "Камеди Клаб", а главная тема их разговора — воскресный шопинг в "Ашане", то какой спрос с дитяти? Он тоже будет мыслить категориями "30% скидка" и "был в Италии — запомнил аквапарк". Они и без Достоевского неплохо устроились. И он им действительно не нужен. Дело уже не в детках-школьниках. Дело в нас. Может случиться так, что Достоевский окажется сложен не только подростку, но и переростку.
В этой связи мне вспоминается советский опыт. "Не пора ли, друзья мои, нам замахнуться на Вильяма, понимаете ли, нашего Шекспира?" И что характерно — замахивались. Никому не приходило в голову считать, что Вильям наш Шекспир окажется чужд страховому агенту Юрию Деточкину и следователю Максиму Подберёзовикову. Почему-то считалось, что Шекспир или, допустим, Бернард Шоу с Фридрихом Шиллером доступны, понятны советскому человеку. А чего бы проще — объявить все эти побасенки о принцах датских тюдоровской архаикой, скучной и требующей дополнительных пояснений. Подобные идеи пытались проталкивать в первые постреволюционные годы, однако всё равно победил "Гамлет". Безусловно, в Советском Союзе всё и вся должно было обслуживать идеологию. Так, драматург Александр Островский предоставлял "искромётный простонародный юмор" и "гневную сатиру на купцов-самодуров"; барин-гуманитарий Иван Тургенев значился "певцом русской природы и русской деревни"; Иван Гончаров служил "обличителем обломовщины", а Николай Гоголь — "острым критиком николаевского правления". Вместе с тем, навешивая на Гоголя бирку "обличителя", советский агитпроп не пытался ужать, урезать, замазать, объявить сложным и устаревшим. Более того, литературоведы полагали, что у каждой возрастной категории — своё понимание высокой классики. В 16 лет интересен сюжет, в 40 — философия и скрытые смыслы. Но отменять "Войну и мир" только потому, что старшекласснику, возможно, не вполне понятны искания Пьера Безухова… Пока — не близки. И он к ним вернётся в 30, в 40 лет, если хотя бы прочтёт сие в 16.
Девочки из пролетарских фамилий писали сочинение на тему "Духовная эволюция образа Наташи Ростовой", и ни одна из них не отложила ручку по причине того, что "нам — хулиганкам из Новогиреева, слушающим "Модерн Токинг", совершенно невнятны терзания графской дщери, хотя бы потому, что мы на своём первом балу — то бишь дискотеке в ДК "Прожектор" — подрались с дамами из Люберец, и нас разнимала милиция". Подайте нам современных молодёжных авторов, пишущих про искромётные драки и наш "Модерн Токинг"! Мы не обязаны разбирать французскую вязь Анны Павловны Шерер — пусть даже и в переводе. Нам чужды панталоны "цвета бедра испуганной нимфы", потому что мы понятия не имеем, кто такая нимфа и кто её напугал. У нас тут в моде цвет взбесившейся фуксии из последнего номера "Бурды".
Как представляли в советском искусстве шалопая — троечника, типового дворового мальчика? Он лежит на крыше или же сидит на голубятне с томиком Фенимора Купера и мечтает стать индейцем. Или прогуливает школу, изобретая какой-нибудь перпетуум-мобиле. Он — вечный д`Артаньян и Айвенго, космонавт и путешественник, изобретатель и вождь племени. В детской фантастической повести Радия Погодина "Шаг с крыши" школьник Витька Парамонов сетует на то, что слишком поздно родился. Не время для красивых подвигов! "А если бы совсем раньше родился, я с д"Артаньяном бы… Я бы, может, сам д"Артаньяном сделался. Шпага в одной руке, пистолет однозарядный в другой, на голове шляпа с пером. Кони подо мной падают, а я вперёд скачу. Ура!" Замечу, что по сюжету Витька — забубённый троечник, середнячок, да ещё и сын простого рабочего с Кировского завода. Так сказать, "академиев не кончали".
Публицисты, психологи и директора школ печально кивают: "Увы, так. В современном обществе преобладает клиповое мышление, какового не было ещё в 1980-1990-х годах, посему усваивать "Войну и мир", а тем паче — "Преступление и наказание" наш интерактивный гаджетоноситель не в состоянии. Ему бы попроще и покороче". Он увязает в словесах и мыслях, он воспринимает только действия, для него даже Рекс Стаут представляется уныло-заумным, а Валентин Пикуль — перегруженным. Недаром в Живом Журнале — крупнейшей русскоязычной блогосфере — существует устойчивый вариант негативного комментария: "Слишком много букв". Люди всё больше интересуются "просто картинками" и с удовольствием обсуждают короткие житейские истории. И взрослые, и дети предпочитают динамичный, укороченный формат. Не выносят описаний костюмов, природы, физиономических особенностей и так далее. С трудом заучивают длинные стихи, а заучив, быстро забывают. Всё так. Однако же клиповое мышление — не самая главная пагуба.
У Рэя Брэдбери в романе "451 градус по Фаренгейту" дана характеристика того общества, которое впоследствии пришло к уничтожению книг, а начиналось всё не с какого-то дикого тоталитаризма и гитлеризма. Напротив — с маркетинговых исследований, с потакания общественному вкусу, с желания облегчить жизнь честного обывателя: "Журналы превратились в разновидность ванильного сиропа. Книги — в подслащённые помои. Так, по крайней мере, утверждали критики, эти заносчивые снобы. Не удивительно, говорили они, что книг никто не покупает. Но читатель прекрасно знал, что ему нужно, и, кружась в вихре веселья, он оставил себе комиксы. Ну и, разумеется, эротические журналы. И всё это произошло без всякого вмешательства сверху, со стороны правительства. Не с каких-либо предписаний это началось, не с приказов или цензурных ограничений. Нет! Техника, массовость потребления — вот что привело к нынешнему положению. Теперь… вы можете всегда быть счастливы: читайте себе на здоровье комиксы, разные там любовные исповеди и торгово-рекламные издания". А всё почему? "Жизнь коротка. Что тебе нужно? Прежде всего работа, а после работы развлечения, а их кругом сколько угодно, на каждом шагу, наслаждайтесь!" Можно возразить, что "451 градус…", как и любая антиутопия, — это гротеск. Ситуация под лупой. А что в действительности?
Обратимся к другой культовой книге, написанной всё в тех же 1950-х годах, — к набоковской "Лолите", которую полуграмотные профаны считают "клубничкой", тогда как это история падения и разложения, в том числе — культурно-этического. Итак, монолог школьной директрисы: "Мы не особенно стремимся к тому, чтобы наши ученицы становились книжными червями или умели отбарабанить названия всех европейских столиц — которых всё равно никто не знает, — или, там, знали бы наизусть годы забытых сражений. Что нас действительно интересует, это — приспосабливание ребёнка к жизни группы. Вот почему мы придаём такое значение танцам, дебатам, любительским спектаклям и встречам с мальчиками… Короче говоря, хотя мы и пользуемся некоторыми методами формального образования, нас больше занимает коммуникация, чем композиция, то есть как бы мы ни уважали Шекспира и других, мы хотим, чтобы наши девочки свободно сообщались с живым миром вокруг них вместо того, чтобы углубляться в заплесневелые фолианты". Как видим, никакого клипового мышления — тогда и видеоклипов-то не производилось, даже рекламные ролики создавались как мини-истории, а не в виде набора ярких пятен и образов.
Когда-то мы смеялись над незамутнённостью западных обывателей с их комиксовым вкусом, глянцевой прессой и прочим "криминальным чтивом". Ну, тупые! Не знают дат жизни своих королей Людовиков. Баранами глядят на романскую архитектуру. Понятия не имеют, что такое фашизм, чем он опасен. Живут бесполезными растениями: мотаются по супермаркетам и жрут попкорн во время киносеанса. Теперь мы наблюдаем всё то же в наших широтах. Буржуазная civilization нас-таки настигла и — нокаутировала. Жертвами стали не токмо дети-подростки (ах, простите, — тинэйджеры), но и взрослые, состоявшиеся люди, которые когда-то могли даже Альбера Камю осиливать, а сейчас им уже Агата Кристи представляется старомодной и нечитабельной. Сложной. А сложности наш "дивный новый мир" (совсем по Хаксли!) как-то не очень любит. Достоевский — мешает. Слишком философичен. После него — хоть в петлю. А надо быть позитивными да клёвыми. Достоевский в этом не поможет. И вообще, если Достоевского нет… всё дозволено.
Поделиться книгой: